Рейтинг книг российской классики: Русская классика — ✔️топ-100
Рейтинг лучших русских антивоенных произведений: не хуже Хемингуэя
Культура 2084
Поделиться
В XXI веке в мире возникло около пятидесяти вооруженных конфликтов, а предыдущее столетие, кажется, целиком прошло под аккомпанемент залпов и взрывов.
После распада СССР на карте некогда единой страны одна за другой появлялись «горячие точки». Последним в новейшей истории запылал Донбасс. А до этого были Нагорный Карабах, Южная Осетия и Абхазия. Эти факты заставляют посмотреть по-новому на феномен «военной» и «антивоенной» литературы. «МК» вместе с писателем Александром Евсюковым составил список главных книг, принадлежащих к русской «антивоенной прозе».
В прошлой публикации мы рассказывали о произведениях классики, воспевающих победы нашей армии, хотя не одну из книг невозможно четко классифицировать. Например, в поджанре условно антивоенной «лейтенантской прозы» все сложно – вроде бы показан весь окопный нарратив – не помыться, не поесть по-человечески, холодно, льет противный дождь. И идти на Берлин приходится по грязи, наступая и снова отступая, а не как в кино – сидя на башне мчащегося танка и широко улыбаясь.
Так и Мандельштам, видевший ужасы первой мировой и предчувствуя новую всемирную бойню, писал за несколько лет до ВОВ:
Будут люди холодные, хилые
Убивать, голодать, холодать,
И в своей знаменитой могиле
Неизвестный положен солдат.
Две характеристики – «негативная», неизвестный, потому что мы даже не знаем имя павшего за Родину и позитивная – «знаменитой», существуют в этом стихотворении одновременно, как две неотделимых друг от друга реальности.
Как бы там ни было, мы решили составить список главных книг, принадлежащих к русской «антивоенной прозе», и попросили об этом писателя, критика, выпускника Литературного института им. Горького Александра Евсюкова. Его пятерка главных книг по теме включает образцовые произведения.
1. Всеволод Гаршин «Военные рассказы».
Автор известной всем сказки «Лягушка-путешественница» вошел в русскую литературу с новеллами и очерками о русско-турецкой войне 1877-78 гг. Его дебютный рассказ «Четыре дня», а затем «Трус», «Из воспоминаний рядового Иванова» потрясли читающую Россию того времени. «Четыре дня» вряд ли могут кого-то оставить равнодушным и сейчас. У раненого и забытого на поле боя героя с перебитыми ногами остается единственная возможность спастись от невыносимой жажды и выжить – фляга с водой, найденная на теле убитого им же в бою феллаха-египтянина, которого насильно угнали на эту чужую ему войну. Находящегося четверо суток на грани жизни и смерти героя терзают не только страх и физическая боль, но и чувство собственной вины перед убитым незнакомцем. Они оба – жертвы. При этом Гаршин, которого считали наделенным «гением жалости и сострадания», намеренно отказался от излишней экспрессии и ярких красок, выдержав подчеркнуто нейтральную манеру изложения.
2. Михаил Шолохов «Тихий Дон».
Четырехтомный роман-эпопея единственного советского нобелиата от литературы с формулировкой: «За художественную силу и цельность эпоса о донском казачестве в переломное для России время» вобрал в себя очень многое. Здесь этнография и политика, любовь и измены, дневники и списки приговоренных, предельная прямота и тончайшие психологические нюансы, краткие перемирия и неизбежные кровавые заварухи. Казачье сословие – служилые люди, которые всегда должны быть готовы к войне и захвату добычи, к подвигу и смерти. Таково их предназначение. Но война – уже не только риск, но и личный, осознанный или ситуативный, выбор стороны. И многих героев книги, а особенно главного – Григория Мелехова, терзают страсти и мучает совесть. В первую очередь – за свою неправоту и совершенные убийства, для которых война – недостаточное оправдание, и за то, что каждая принятая сторона – в чем-то «не та».
3. Виктор Астафьев «Прокляты и убиты».
Снова книга с эпическим размахом и одновременно самое субъективное и полемичное творение фронтовика Астафьева о войне, итог личного опыта, а затем нескольких десятилетий воспоминаний и размышлений. Откровение, «бездна правды» – для одних читателей; однобокость, очернение и даже клевета – для других. Изнанка привычного мира и известной, казалось бы, со всех сторон Великой Отечественной войны. И здесь ключом к роману может послужить избранная цитата:
«Все-таки прав мудрец Лев Толстой … если люди приучились именно на войне проявлять свои лучшие качества: мужество, выносливость, товарищество, беззаветное служение Родине и народу, – преступление это двойное – оно еще и против человечности, ибо все эти прекрасные сами по себе качества даны человеку Богом и природой совсем для других целей – для любви к ближнему, для жизни и созидания на земле, а не для разрушения того, что сотворено и дано человеку Создателем».
4. Сергей Снегов «Диктатор».
Последний сильно недооцененный и пока по-настоящему не прочитанный роман Сергея Снегова. Единственный фантастический в этом коротком списке. Книга-предсказание и предупреждение, опубликованная посмертно в середине 1990-х годов, в которой показан мир, сопряженный с Землей, но заметно от нее отличающийся. Гибнущую великую империю может окончательно добить мировая война. Армия терпит одно поражение за другим, а союзники разбегаются. И только властная рука полковника Алексея Гамова, ставшего диктатором, способна остановить неизбежную катастрофу. «Нужно оккупировать души людей, если нет возможности оккупировать их землю», – считает он. Но сверх того он ставит себе куда более амбициозную цель: не просто прекратить войну, но и в принципе сделать невозможными будущие войны. А затем, уже достигнув грандиозных успехов и максимального величия, для него настает время устроить публичный суд над самим собой. Ведь для каждого, даже самого успешного правителя, всегда найдутся свои пункты обвинений.
5. Александр Бушковский «Праздник лишних орлов».
Автор – отставной майор СОБРа с пятью командировками в Чечню и боевыми наградами. Но книга отнюдь не о плакатном героизме. Здесь самобытное продолжение лучших традиций Ремарка, Хемингуэя и Константина Воробьева. Военные события с точными и лаконичными деталями показаны яркими вспышками, навсегда впечатавшимися в память. Но сами боевые действия неизменно ложатся тенью или отблеском на всю предыдущую и последующую жизнь героев. Вспоминаются и заглавная повесть «Праздник лишних орлов», и рассказы «Страшные русские», «Спецназ-блюз», «Вулкан», «Край». Эти рассказы тяжелы и неотвратимы, как свинцовые пули. «Я теперь сам узнал, что такое война и почему о ней не хочется говорить, а только втихаря плакать. И все лучше понимаю деда, а тайна бесконечной и прекрасной жизни до сих пор со мной». Это предельно честное признание солдата, исполнившего свой долг и теперь всегда несущего в себе войну с ее кошмарами.
Вместо послесловия
В фейсбуке, теперь уже неработающем в России, несколько дней провисел пост с просьбой вспомнить произведения, рассказывающие о полях сражений и судьбах людей, ставших участниками резких и тяжелых поворотов истории.
Прозаики, поэты, публицисты, художники, редакторы, живущие не только в нашей стране, но и по всему миру, три дня с помощью комментариев добавляли новые имена и названия книг.
В итоге получился длинный перечень, и, если привести здесь цитату из фильма «Список Шиндлера»: «этот список – сама жизнь».
Вадим Шефнер «Сестра печали»
Ивлин Во «Офицеры и джентльмены»
Ирвин Шоу «Молодые львы»
Гари Ромен «Воздушные змеи»
Борис Васильев «А зори здесь тихие…»
Александр Фадеев «Молодая Гвардия»
Андрей Платонов, военные рассказы
Виталий Семин «Нагрудный знак «OST»»
Георгий Владимов «Генерал и его армия»
Эрих Мария Ремарк «Искра жизни», «На западном фронте без перемен»
Курт Воннегут «Бойня номер пять, или Крестовый поход детей»
Михаил Шолохов «Судьба человека»
Юлиус Фучек «Репортаж с петлей на шее»
Маркус Зусак «Книжный вор»
Карел Чапек «Война с саламандрами»
Данил Гранин, Алесь Адамович «Блокадная книга»
Алесь Адамович «Каратели»
Василь Быков «Круглянский мост»
Берта фон Зутнер «Долой оружие!»
Вячеслав Кондратьев «Сашка»
Джонатан Литтел «Благоволительницы»
Василий Гроссман «Жизнь и судьба»
Григорий Бакланов «Пядь земли», «Июль 41-го»
Юрий Бондарев «Горячий снег»
Виктор Некрасов «В окопах Сталинграда»
Манфред Грегор «Мост»
Леонид Волынский «Первый комбат»
Северина Шмаглевская «Дым над Биркенау»
Стратис Миривилис «Жизнь в могиле»
Ричард Олдингтон «Смерть героя».
Анри Барбюс «Огонь»
Луи-Фердинанд Селин «Путешествие на край ночи»
Фридрих Дюрренматт «Зимняя война в Тибете»
Булат Окуджава «Будь здоров, школяр»
Владимир Маканин «Кавказский пленный»
Леонид Андреев «Красный смех»
Невил Шют «На берегу»
Люциус Шепард «Жизнь во время войны»
Джозеф Хеллер «Уловка 22»
Эдвард Уитмор «Нильские тени», «Иерихонская мозаика»
Кристоф Рансмайр «Болезнь Китахары»
Иэн Бэнкс «Песнь Камня»
Урсула Ле Гуин «Слово для мира и леса одно»
Подписаться
Авторы:
- Иван Волосюк
Армия Россия Донбасс Берлин Нагорный Карабах Чечня
Что еще почитать
Что почитать:Ещё материалы
В регионах
Какую денежную купюру не стоит тратить: если ее хранить в кошельке, то она будет привлекать богатство
60496
КалмыкияПочему нельзя надевать одни и те же вещи два дня подряд: ответ вас удивит
17761
КалмыкияВ США увидели отвод Россией техники из северного Крыма
14601
Крымфото: МК в Крыму
Что произойдет с вашим организмом, если вы перестанете есть хлеб
9334
КалмыкияЯйца, творог, куличи: жителям Алтая рассказали, как выбрать продукты к Пасхе
Фото 7877
БарнаулАнастасия Чебакова
Жители подмосковной деревни Федурново воспротивились строительству небоскребов
Фото 7776
Московская областьСветлана Репина
В регионах:Ещё материалы
20 лучших русских и иностранных книг за десятилетие с 2010-го по 2020-й.
Выбор Галины Юзефович — Meduzaистории
Источник: Meduza
«Медуза» продолжает подводить итоги десятилетия. Этот итоговый список составила литературный критик «Медузы» Галина Юзефович — она выбрала десять лучших российских и десять лучших переводных книг, вышедших с 2010 года. Нет идей, что почитать на праздниках? Вот сразу 20 вариантов.
Русская литература
Михаил Шишкин. Письмовник. М.: АСТ, Астрель, 2010
Вовка и Сашка любят друг друга, и нет в мире ничего важнее, чище и прекраснее их любви. Вовку забирают в армию, они с Сашкой начинают писать друг другу письма, а потом Вовка погибает, но парадоксальным образом их переписка не прерывается. Роман Михаила Шишкина — лучший в русской литературе ХХI века опыт осмысления войны и любви, которая сильнее смерти, а также силы и бессилия слова перед лицом реальной жизни.
Евгений Водолазкин. Лавр. М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2012
Своим мудрым и многослойным «Лавром» Евгений Водолазкин возвращает русское Средневековье (и — шире — русскую традицию в целом) в пространство актуальной словесности.
Юноша Арсений становится невольным виновником смерти своей возлюбленной и их нерожденного сына и за это возлагает на себя пожизненное бремя: ему предстоит странствовать по миру, охваченному чумой и эсхатологическими ожиданиями, сохраняя любимую в своем сердце. Путь целителя, юродивого, паломника, монаха — герой Водолазкина проживает сразу несколько жизней, наглядно демонстрируя читателю условность и относительность такой категории, как время.
Захар Прилепин. Обитель. М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2014
Соловецкий лагерь в самом большом и важном романе Захара Прилепина становится моделью России в миниатюре: здесь собраны представители всех видов и типов обитателей империи — от жуликов до аристократов и от священников до разнообразных «инородцев». По форме — сложносочиненный и полифоничный плутовской роман в жутких лагерных декорациях, по смыслу — одно из самых ярких, горьких и парадоксальных высказываний о российской истории и современности.
Гузель Яхина. Зулейха открывает глаза.
М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2015Роман, разом перевернувший отечественные представления о так называемой женской литературе, о взгляде на прошлое и о механизмах писательского успеха (после выхода «Зулейхи» никому не известная дебютантка превратилась в звезду российской словесности). История молодой женщины из патриархальной татарской деревни, вместе с другими жертвами репрессий угнанной в Сибирь, в исполнении Яхиной становится волнующим гимном женской стойкости и праву на персональное счастье посреди глобального ада.
Алексей Иванов. Тобол. М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2016–2017
С большим запасом лучший исторический эпос десятилетия и один из лучших исторических романов в истории русской литературы в целом. Воссозданная Ивановым Сибирь Петровской эпохи становится в «Тоболе» пространством интриг, головокружительных приключений, свершений, подвигов, открытий и колдовства. Отдельно примечательно, что за прошедшие с его выхода годы роман стал атрибутом сибирской идентичности и одним из локальных сувениров — наравне с кедровыми орехами и вареньем из шишек.
Дмитрий Быков. Июнь. М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2017
Роман-триптих, объединенный общей темой: близкой и неотвратимой войной (вынесенный в заголовок июнь — это июнь 1941-го), которую все герои так или иначе ждут, притягивают и призывают. Не опускаясь до прямых аллюзий и подмигивания, Дмитрий Быков, тем не менее, из аутентичного исторического материала ухитряется вылепить роман редкой эмоциональной силы и едва ли не болезненной актуальности.
Виктор Пелевин. iPhuck 10. М.: Эксмо, 2017
Изменение гендерных ролей, сексуализация гаджетов, искусственный интеллект, современное искусство — в своем лучшем романе прошедшего десятилетия Виктор Пелевин собирает все самые важные тенденции дня сегодняшнего, продлевает их в будущее и доводит до логического предела. Увлекательный ментальный эксперимент, отлитый ко всему прочему в форму детектива с тремя последовательными фальшивыми концовками.
Алексей Сальников. Петровы в гриппе и вокруг него. М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2017
Уникальный случай в отечественной практике, когда читательская любовь опередила профессиональное признание: «Петровы в гриппе и вокруг него» сначала стали хитом в виде электронной толстожурнальной публикации и только потом попали на орбиту литературных премий, издательств и критики.
История обычной на первый взгляд екатеринбургской семьи, накануне Нового года подхватившей особо зловредный вирус, оборачивается причудливой сказкой — смешной и страшноватой, рассказанной уникальным, ни на что не похожим языком.
Владимир Медведев. Заххок. М.: Arsis Books, 2017
Выдающийся и редкий в русскоязычном литературном пространстве образец постколониальной прозы. В своем мрачном, масштабном и полифоничном романе Владимир Медведев описывает гражданскую войну в Таджикистане после распада СССР, умело балансируя при этом на грани журналистской точности и высокой философской притчи.
Дмитрий Глуховский. Текст. М.: АСТ, 2017
Семь лет назад на дискотеке двадцатилетнему Илье менты подкинули наркотики. За студента филфака некому оказалось вписаться, он отмотал срок по полной, и вот наконец возвращается с зоны в родную Лобню — в полную пустоту. На время покинув нишу фантастики, Дмитрий Глуховский обращается к самой живой, горячей современности со всеми ее неприглядными атрибутами: полицейским произволом, коррупцией, социальным расслоением, — и возносит материал теленовостей до уровня подлинной и высокой человеческой трагедии.
Переводная литература
Мишель Уэльбек. Карта и территория. М.: АСТ, CORPUS, 2011. Перевод М. Зониной
Вершина творчества Мишеля Уэльбека в уходящем десятилетии и самое совершенное воплощение магистральных тем во всем творчестве писателя. Пронзительный, трагичный и вместе с тем неожиданно остроумный роман об упадке западной цивилизации, о современном искусстве и человеческом одиночестве.
Юваль Ной Харрари. Sapiens. М.: Синдбад, 2016. Перевод Л. Сумм
Самый обсуждаемый, критикуемый и цитируемый гуманитарный нон-фикшн десятилетия. Израильский профессор-историк Юваль Ной Харари попытался с научных позиций ответить на вопрос, почему именно человечеству удалось стать доминирующим социальным видом на планете, и пришел к выводу, что причина этого кроется в нашей уникальной способности к сторителлингу. Получилось в высшей степени спорно, избыточно концептуально и совершенно захватывающе.
Элена Ферранте. Неаполитанский квартет. М.: Синдбад, 2017. Перевод О.
ТкаченкоНовое дыхание литературы, традиционно именуемой «женской», и величайший пример литературной мистификации со времен Ромена Гари и Эмиля Ажара. Неизвестный автор, укрывшийся под псевдонимом Элена Ферранте, буквально взорвал книжный рынок своей тетралогией о жизни двух подруг из нищего неаполитанского предместья, доказав, что по-настоящему выдающаяся, волнующая проза вовсе не обязана быть глубокомысленной и сложной.
Джеффри Евгенидис. А порою очень грустны. М.: АСТ, CORPUS, 2012. Перевод А. Асланян
В своем последнем на сегодня, самом камерном и человечном романе американский классик Джеффри Евгенидис обращается к теме взросления и любви. Излагая историю студенческой дружбы и любовного треугольника, писатель с безупречной ясностью фиксирует болезненное и щемящее ощущение уходящей юности с ее интеллектуальной перенасыщенностью, с предельной обостренностью всех чувств, с трагическим ощущением непреложности любого выбора, со свободой, серьезностью, одиночеством, любовью и неприкаянностью.
Гиллиан Флинн. Исчезнувшая. М.: Азбука, 2014. Перевод Г. Корчагина
Главный триллер 2010-х годов и священный Грааль всех издателей, упорно не теряющих надежды найти нечто «вроде Флинн» и потому ежегодно выводящих на рынок ее бесчисленных (и по большей части совершенно беспомощных) эпигонов. Мощная семейная драма, помноженная на захватывающий сюжет, целая компания ненадежных рассказчиков и щедрая россыпь ложных финалов — словом, книга, меняющая стандарты в сфере остросюжетной прозы и наши представления о ее месте в жанровой иерархии.
Донна Тартт. Щегол. М.: АСТ, CORPUS, 2014. Перевод А. Завозовой
Каждая книга Донны Тартт — заметное явление, но с «Щеглом» ситуация особая: этот роман стал одним из главных событий не только в литературной, но и, шире, в культурной и интеллектуальной жизни десятилетия. В одной только России история мальчика, потерявшего мать во время теракта и укравшего знаменитую картину голландского художника, разошлась тиражом более 200 тысяч экземпляров.
Мировой успех «Щегла» может служить утешительным свидетельством того, что читательская аудитория, несмотря на все алармистские прогнозы, предельно далека от деградации и по-прежнему способна оценить сложный и изысканный роман, насквозь пропитанный диккенсовскими и набоковскими аллюзиями.
Ханья Янагихара. Маленькая жизнь. М.: АСТ, CORPUS, 2016. Перевод А. Борисенко, А. Завозовой, В. Сонькина
Без преувеличения главная книга, посвященная ключевой теме десятилетия — травме и ее переживанию. История Джуда — человека, ставшего в детстве жертвой страшного насилия и живущего с этой болью на протяжении всей жизни, — и в России, и во всем мире вызвала полемику, далеко выходящую за пределы собственно литературы. Ханье Янагихаре удалось создать текст, работающий как магический кристалл: каждый видит в нем что-то глубоко личное и откликается на увиденное со всей остротой и страстью.
Кадзуо Исигуро. Погребенный великан. М.: Эксмо, 2016. Перевод М. Нуянзиной
Главная тема всего творчества нобелевского лауреата Кадзуо Исигуро — это память, ее зыбкость и ненадежность.
В «Погребенном великане», написанном в жанре фэнтези, писатель ставит вопрос предельно жестко и предметно: чем мы готовы заплатить за хрупкий мир, основанный на забвении, и какой ценностью обладает любовь, если память иллюзорна и мы, по сути дела, не знаем тех, кого любим? Безусловно, одна из важнейших книг нашего времени, особенно — для нашей страны с ее вечными проблемами в области исторической памяти и принятия прошлого.
Йен Макдональд. Цикл «Луна». М.: АСТ, Астрель СПб., 2017–2020. Перевод Н. Осояну
К концу XXI века Луна колонизирована и стала домом для нескольких миллионов землян. Грандиозная трилогия англичанина Йена Макдональда — это одновременно причудливая семейная сага, захватывающий триллер (в основе повествования — битва между могущественными экономическими кланами), интереснейший мысленный эксперимент (выросшее с нуля лунное общество живет совсем не так, как земное) и лучшее свидетельство того, что жанр научной фантастики жив, здравствует и способен порождать яркие и масштабные феномены.
Вьет Тхань Нгуен. Сочувствующий. М.: АСТ, CORPUS, 2018. Перевод В. Бабкова
На поверхности — увлекательная история вьетнамца-полукровки, двойного агента во время вьетнамской войны. В глубине — сложное, глубокое и парадоксальным образом очень актуальное для сегодняшней России размышление о положении интеллектуала в расколотом мире и о той границе, за которой стремление сочувствовать всем сторонам конфликта и избегать однозначных выводов оборачивается преступлением.
Галина Юзефович
Пророческий характер русской литературы | Гэри Сол Морсон
С 2016 года критик и славист Гэри Сол Морсон писал на страницах The New York Review о ряде великих русских писателей и мыслителей, в том числе об Александре Герцене, Александре Пушкине, Исааке Бабеле, Василии Гроссмана, Николая Гоголя, Александра Грибоедова и, совсем недавно, Федора Достоевского (с отступлением от Ивана Грозного). Статьи Морсона показали, насколько важна литература для российской истории, и исследовали парадокс нации, которая, как он объяснил в электронном письме на этой неделе, почитает свою высокую культуру, споря, «не следует ли ее вообще упразднить».
Родившийся в Бронксе, Морсон изначально планировал изучать французский язык, но из-за снежной бури он опоздал на вступительный экзамен и провалил его, что привело к тому, что вместо этого он сдал русский язык. Он получил степень бакалавра и магистра в Йельском университете и преподавал в Пенсильванском университете, а затем перешел в Северо-Западный университет, где сейчас преподает крупнейший курс славянского языка в Соединенных Штатах.
Эндрю Катценштейн: В предисловии к роману Достоевского « Игрок » вы написали, что «русские — все возможности» из-за их склонности «к поглощению чужой культуры, к крайностям и к внезапным преобразованиям». Этот национальный характер, по-видимому, является результатом противоречия между местной культурой страны и западным влиянием — противоречия, которое проходит через всю русскую историю и литературу. Как это отразилось на творчестве писателей, которых вы обсуждали в Обзор ?
Гэри Сол Морсон: Грубой силой Петр Великий почти за одну ночь полностью преобразил Россию.
Дворянам приходилось изучать западные ценности, брить бороды, выводить женщин из уединения и копировать западные манеры, поэтому у них было сильное чувство игры и самозванства. Обычаи, которые веками складывались в западных странах и были там естественными, казались русским произвольными. У них было сильное ощущение, что все могло бы быть иначе, потому что так было совсем недавно.
Высокая культура сама по себе казалась иностранцем. Тысячелетия западных мыслителей и писателей были поглощены одновременно, так что, скажем, Софокл, Данте и Декарт вошли в Россию вместе и казались современниками, прямо спорившими друг с другом. Это телескопирование культурной истории создавало ощущение безотлагательности и присутствия далекого прошлого, чего нет на Западе.
Из-за острого ощущения предельной условности жанров русская традиция стала металитературной. Толстой хорошо сказал, что «Война и мир » не принадлежит ни к какому признанному жанру, и это делает его типично русским, поскольку «ни одно произведение русской литературы, от гоголевских «Мертвых душ » до «Мертвого дома» Достоевского », не соответствует западным жанровым нормам.
Неудивительно, что русские формалисты разработали теорию литературы, основанную на том, что они называли «обнажением устройства».
Нравственная актуальность русской культуры, соединенная с ощущением ее условности, легко привели к вопросу, называемому «оправданием культуры». Западники могли бы задаться вопросом, следует ли трансформировать высокую культуру, но русские спорили о том, следует ли ее вообще упразднить. Ведь оно зависело от труда угнетенных крестьян, а потому было морально сомнительно. Как заметил один критик, крестьяне сильно пострадали, чтобы мы могли сидеть в наших кабинетах и обсуждать социальную философию. Существовала традиция, когда великие писатели отказывались от своих произведений или сжигали их.
Что в истории России привело к тому, что карьеры писателей были так тесно связаны с политикой, что необычно для западных стран? Все авторы, о которых вы писали, были либо тесно связаны с государством, либо казнены им, либо высланы им в изгнание, чего не было бы среди случайного выбора, скажем, крупных британских, немецких или французских писатели.
Совершенно верно. По причинам, которые трудно указать, русские больше, чем любая культура, о которой я слышал, почитают литературу. Рассматриваю выпуск Анна Каренина , Достоевский воодушевлен тем, что наконец-то оправдано существование русского народа. Я не могу себе представить, чтобы француз или англичанин думал, что их существование требует оправдания, а если бы оно и было, то уж точно не обратилось бы к роману. Мы склонны думать, что литература существует для того, чтобы отражать жизнь, но русские часто полагают, что жизнь существует для того, чтобы создавать литературу. Это своего рода Библия, и ее можно сравнить с тем, как древние евреи относились к своим священным текстам, когда еще можно было добавлять книги к канону.
Оскорбите Пушкина — или героиню его романа Евгений Онегин — и вас могут обвинить в «кощунстве». Русские писатели — пророки, своего рода «второе правительство», как говорит персонаж Солженицына. Пастернак замечает, что «книга — это квадратный кусок горячей, дымящейся совести — и ничего больше!» Когда в середине 1960-х прозаик Михаил Шолохов заявил, что писатели-диссиденты Андрей Синявский и Юлий Даниил не получили достаточно сурового приговора, — когда он встал на сторону угнетателей против писателей, — писатель и редактор Александр Твардовский написал, что Шолохов не был больше русский писатель! Книги Шолохова, конечно, еще существовали, но русский писатель был не просто производителем великих книг.
Реклама
В ваших очерках о Гроссмане и Достоевском мы приходим к тому, что наиболее значимыми политическими действиями являются действия обычной, повседневной порядочности по отношению к нашим ближайшим окружениям. Не потому ли, что насилие — совершаемое государством, террористами или революционерами — делает политические решения по существу моральными, так что политическое и личное становятся неразделимыми? Как проблемы формирования неполитических или субполитических сообществ — традиционных или радикальных — проявляются в творчестве этих писателей?
Я отвечаю на эти вопросы в книге, которую пишу о широком значении русской литературы и опыта с 1855 года по настоящее время. Условия жизни в России были экстремальными. Например, в советских ГУЛАГах на Колыме на крайнем севере люди работали при семидесяти градусах ниже нуля в лагерях, в которых было слишком мало калорий для поддержания жизни. Во время террора люди ночевали одетыми и готовились к аресту; они знали, что каждое слово отслеживается и осведомители были повсюду, так что это стало обществом «шептунов».
Личная невиновность считалась устаревшим понятием, и существовали лагеря для жен врагов народа. Во время голода, сопровождавшего коллективизацию сельского хозяйства, миллионы людей умерли от голода, поскольку чиновники не позволяли им собирать зерно, оставленное на полях, или ловить рыбу в реках. Как и в случае с нацистами, людей сознательно дегуманизировали.
Для русских эти условия стали проверкой идей. Как повели бы себя люди, которые думали данным образом? Кто стал бы красть еду у более слабого заключенного или превращаться в стукача? Мемуаристы свидетельствовали, что интеллигенция легко поддавалась и всегда находила какой-нибудь остроумный способ оправдать свое отвратительное поведение.
Советская идеология учила, что нет внеклассовой морали, нет абстрактного добра и зла; все, что приносит пользу Коммунистической партии, хорошо по определению. И важен только результат. Это был не первый принцип морали, а единственный. Верить, например, в святость человеческой жизни или в то, что человек не должен быть излишне жестоким, означало показать, что он все еще придерживается идей, заимствованных из религии или идеалистической философии, и что, следовательно, он не является истинным материалистом.
По тем же соображениям сострадание считалось импульсом, который нужно искоренять, и детей учили преодолевать его. Люди, принявшие такой образ мышления, особенно ужасно вели себя в лагерях; ведь если важен только результат, то почему бы не спасти себя ценой жизни другого? Многие спрашивали: не показывает ли это, что с материализмом, атеизмом и релятивизмом что-то не так? Лагеря не считали простым интеллектуальным упражнением утверждение, что все относительно, и для многих их опыт убедил их так, как не могли убедить никакие аргументы, что добро и зло столь же реальны, как и законы физики.
Замечательные мемуары Евгении Гинзбург « В вихре » указывают на то, что многие наблюдали: наименее склонными к дурному поведению и отказу от того, что они считали злом, даже под суровым наказанием, были верующие. Она описывает одну группу, которых заставили стоять босиком на льду, потому что они отказались работать на Пасху; они выдержали наказание, распевая гимны. Она и другие атеисты задавались вопросом, свидетельствует ли это о героизме или фанатизме.
И им пришел в голову неудобный вопрос: хватило бы у атеистов мужества сопротивляться тому, что они считали неправильным? Именно подобные соображения заставили многих, но не саму Гинзбург, стать верующими.
Жители Запада часто считают само собой разумеющимся, что цель жизни — счастье. Что еще это может быть? Традиционная экономическая теория исходит из того, что «максимизация полезности» — единственная человеческая мотивация. Достоевский, Толстой и Чехов разоблачали поверхностность такого взгляда на жизнь, а в советских условиях он казался, как пишет Солженицын, детским лепетом.
Короче говоря, русские задавали предельные вопросы в экстремальных условиях. Можно, конечно, задаться вопросом, являются ли крайности, а не повседневность той реальностью, с которой следует проверять идеи, и русские тоже задавались этим вопросом. Толстой настаивал на том, что жизнь состоит из суммы обыкновенных условий, и надо приобретать прозаическую мудрость, как Левин, герой 9-го века.0003 Анна Каренина и Пьер в Война и мир делают.
Ваше пристальное внимание к тому материалу , из которого состоят великие произведения, — подбору слов, построению предложений, порядку деталей и стратегическим повторениям — особенно сильно проявляется в ваших произведениях о переводах поэтов Пушкина и Грибоедова. Какие трудности ставит перед русско-английскими переводчиками проблема литературного ремесла и что делает перевод успешным или, что еще интереснее, неудачным?
Advertisement
Меня всегда поражало, что учителя русской литературы так мало заботятся о том, какой перевод они выбирают для своих студентов, или что рецензенты новых переводов, похоже, упускают из виду сам смысл перевода великих литературных произведений. Они часто сосредотачиваются на дословной точности, но это означает игнорирование стиля, так что крестьянский диалект становится профессорским английским, а библейские каденции передаются на детском языке. Некоторые переводчики даже сосредотачиваются на сохранении порядка слов оригинала на том основании, что они пытаются передать стиль автора.
Но как читателю узнать, является ли данный порядок слов смелым стилистическим выбором или просто тем, как вы говорите по-русски?
Возникает вопрос: передает ли эта версия то, что делает работу великолепной? В чем смысл комического романа, если он не смешной? Есть только одна версия гоголевских « мертвых душ » (Герни, недавно переработанная Фуссо), которая забавна. Нужно понять произведение, чтобы знать, какое слово подобрать. Нельзя просто так выбрать первое определение в Оксфордском русско-английском словаре. Центральной концепцией « Заметки из подполья » является «злоба» — действие, совершаемое именно так, причинение вреда себе только потому, что предположительно никто никогда этого не делает, — и поэтому переводить это слово как «злодеяние», как это делается в одной из версий, означает затемнять суть книги. весь смысл.
Грибоедовская пьеса Горе от ума содержит в русском языке необыкновенное количество цитируемых строк — возможно, больше, чем любое другое произведение, — и поэтому перевод должен передать этот факт.
Ни один не делает. Нужно уловить тон оригинала, как это блестяще делает версия Кэтрин Тирнан О’Коннор/Дианы Бургин «» Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита ». Когда она переводит реалистические романы — что она понимала, — у Констанс Гарнетт это часто получается очень хорошо. Много лет назад Джанет Малкольм, с которой я общался по поводу ее книги о Чехове, попросила меня рецензировать новый перевод Война и мир , что, как она знала, должно было быть плохим, потому что ни один хороший писатель не стал бы писать так, как были переданы некоторые отрывки. Говоря словами Михаила Бахтина, литературное произведение следует рассматривать как целостное высказывание, а не набор предложений.
Иногда достаточно быть тонким литературным критиком, чтобы сделать хороший перевод; в другое время нужны творческие способности значительного поэта или прозаика. Не надо любить литературу так, как русские, но это не больно.
War and Peace-Хроники с ароматом сосновой формы
Спецификации книг Автор: Leo Tolstoy
Переводчик: Constance Garnett
Издатель: .
Современная библиотека
. Количество страниц: 1386 страниц
Жанр: Историческая фантастика
Часто называемый величайшим романом из когда-либо написанных, «Война и мир» — это одновременно и эпопея о наполеоновских войнах, и философское исследование, и праздник. русского духа. Гениальность Толстого отчетливо видна во множестве персонажей этой объемной хроники — все они вполне реализованы и одинаково памятны. Из этого сложного повествования вытекает глубокое исследование места личности в историческом процессе, которое проясняет, почему Томас Манн хвалил Толстого за его гомеровские способности и ставил его на первое место.0003 «Война и мир» в той же категории, что и «Илиада» : «Читать его… значит найти дорогу домой… ко всему фундаментальному и разумному внутри нас».
Философия и неукротимый русский дух Когда я купил книгу Льва Толстого «Война и мир» , я знал, что это великолепная работа, учитывая, сколько раз я встречал эту классику в списках обязательных к прочтению.
Однако, кроме того факта, что она была написана тем же автором, что и Анна Каренина, у меня было очень слабое понимание романа, таким он мне нравится. Но почему? Это потому, что я хочу, чтобы книга, которую я читаю, удивила меня, вызвала чувство предвкушения, похожее на распаковку книги в первый раз. Я не читал ни обзоров книг, ни литературы по теме, прежде чем погрузиться в забвение. И именно так мне это нравится.
Сказать, что Война и мир колоссальна, значит не сказать ничего. Анна Каренина тоже было колоссально, но на меня это никак не повлияло «Война и мир » — возможно, потому, что первое меня озадачило. Ведь это было мое первое погружение в глубокий мир русской литературы. Только когда я прочитал произведения других русских авторов, мне все стало ясно, и мною овладело вновь обретенное уважение к русской литературе. То же самое можно сказать и в 2018 году, когда я прочитал « Мастера и Маргариту» Булгакова и « Преступление и наказание» Достоевского.
«Война и мир » была моей последней русской работой в этом году, и какое взрывное завершение года!
Помимо того, что книга является классикой русской литературы, первое, что бросается в глаза, это ее объем. Для кого-то это может быть косвенным фактором (помимо того, что она написана русским автором) — не поймите меня неправильно, первое, что приходит на ум о России, — это стоический образ Владимира Путина). Кроме того, именно этот аспект книги изначально заставил меня опасаться включения книги в мой список 20 лучших книг для чтения 2018 года. Единственное спасение, которое у меня было, это то, что я предпочитаю более длинную прозу. Однако, когда я начал читать и история начала раскрываться, передо мной возникло удивительное литературное путешествие по ковру.
Роман, широко известный как один из столпов литературного пантеона, представляет собой огромную хронику русского вторжения Наполеона Бонапарта. Как и полагается в русских рассказах (по крайней мере, я так считал), повествование началось с вечера, устроенного Анной Павловной Шерер, фрейлиной вдовствующей императрицы Марии Федоровны.
На вечере сходились главные герои рассказа; они вводятся один за другим по мере развития сюжета. Словно паутина, история разветвлялась в разные стороны, но тем не менее была связана одним аккуратным узором. Позже, по мере того, как роман обретает форму, становится очевидным, что эта обширная хроника представляет собой исследование влияния наполеоновской войны на русское общество через историю пяти русских семей.
На более чем тысяче страниц запутанного повествования и мастерского изображения Толстой очаровал читателей своим реалистичным изображением наполеоновского вторжения. Чтение романа было похоже на просмотр трехмерного мультипликационного фильма, в котором читатель может буквально дышать сценами, которые Толстой нарисовал своими словами. Военные и писатели, специализирующиеся на военной литературе, читавшие его произведения, были поражены живостью и лукавством военных сцен. Современные писатели Толстого, такие как Федор Достоевский, Иван Тургенев и Иван Гончаров, также прославляли этот колоссальный шедевр.
Но кто может обвинить этих легендарных мужчин в их увлечении Война и мир.
Война и мир далеко от Анна Каренина , но во многих отношениях оба шедевра параллельны элементам друг друга. Оба романа населены многочисленными и хорошо проработанными персонажами. Каждый персонаж, даже второстепенные персонажи, проработан так тонко, что их нюансы мгновенно различимы. Их взаимодействия были метко написаны, и в эти взаимодействия были включены такие философские затруднения, как « Кто я?», «Для чего я живу?», и «Зачем я родился?». Тем не менее эти философские размышления придали рассказу иной оттенок.
Бесспорно, от романа пахло многочисленными философскими размышлениями. Но это не ограничивается только «я». Скорее, он выходит за рамки этого и касается религии, войны и даже любви. Война и мир — это больше, чем размышления о титульной войне и мире. Он посыпан множеством тем и сюжетов, таких как самоубийства, бурные любовные связи, несчастные любовники и даже душераздирающие постельные сцены смерти.
Более того, он исследует, как действия отдельных людей влияют на ход истории. В основе этого огромного повествования лежит союз искусства и философии Толстого.
Из повествования можно почерпнуть множество аллегорий. Символично, что использовались французский и русский языки. Первое представляло поверхностность, а второе представляло противоположное. Наверняка чувствуется тень, которую Толстой бросает на французов (может быть фактическая, а может быть чисто литературная). Предубеждение Толстого — одно из отступлений романа, нарушившее ход повествования; отклонение от военной тактики и даже интеллект Наполеона очаровательны, но оба они почти ничего не сделали для того, чтобы история продвинулась вперед. Эпилог рассказа тоже был демпфирующим, хотя, честно говоря, события, предшествовавшие эпилогу, были предзнаменованием неудовлетворительного завершения романа.
На первый взгляд, Война и мир пугает из-за своей длины. Но когда я преодолел свой страх, я понял, как легко это читалось — слова Толстого текли плавно.
Читать это тяжело из-за своей длины, однако смесь глав о войне и глав о мире придавала роману другую текстуру. Это сложно, но это в основном из-за его запутанности. Яркие образы дали жизнь многочисленным памятным сценам, в том числе той части, где князь Андрей лежал раненый на поле Аустерлицкой битвы, глядя в бескрайнюю лазурь. Его размышления о своей судьбе прекрасно написаны и очень близки.
Есть книги, которые вы просто хотите прочитать, потому что это тешит ваше эго, и большинство из них — классические произведения. По общему признанию, я принадлежу к этой категории, поэтому я решил читать шедевры Толстого. Однако я ни разу не пожалел об этих начинаниях, потому что в обоих случаях я попал в волшебную литературную поездку, которую никогда бы не испытал, если бы решил обойти эти книги стороной. То же самое можно сказать и о большинстве книг, которые я читал. Как я уже упоминал в своем обзоре (в равной степени) сложной (и запутанной) работы Дэвида Фостера Уоллеса, Бесконечная шутка, простое завершение этих работ уже само по себе является достижением.
Война и мир больше, чем просто роман; это обширный и подробный пересказ наполеоновской войны, которая произошла примерно за шесть десятилетий до времени автора. Это увлекательный шедевр о человеческом поведении, войне и философии. Его яркие образы, в том числе батальные сцены, просто захватывают дух. Вы просто должны передать это Толстому за его обширные исследования. Учитывая, что это была эпоха до Интернета, его работа требовала большого терпения, что похвально, поскольку в конце концов он смог создать одно из лучших литературных произведений всех времен. Его самым большим достижением, помимо изображения войны, является изображение неукротимого русского духа.
А если серьезно, то очень длинно; некоторые сцены были ненужными, и их можно было исключить, не затрагивая весь контекст.
Рейтинги: Рекомендуется для читателей, которые любят много читать, читателей, которым нравятся истории с очень подробными и яркими описаниями и сценами, читателям, интересующимся войной, Наполеоном Бонапартом и русской историей, а также читателям, которые хотят читать классические произведения (русского толка, конечно).
Не рекомендуется читателям, предпочитающим более короткие рассказы, читателям, избегающим темных тем, и читателям, предпочитающим легкое чтение.
Об авторе(Фото из Википедии) Граф Лев (Лев) Николаевич Толстой родился 28 августа 1928 года в Ясной Поляне, примерно в 130 милях к юго-западу от Москвы.
В патрицианской семье у Лео было привилегированное детство. В молодом возрасте он проявил дар к языкам и любовь к литературе. Прежде чем поступить в Казанский университет в 1844 году, Толстой получил первое образование у французских и немецких репетиторов. В университете он изучал право и восточные языки. К сожалению, он не смог получить степень, так как прекратил обучение в 1847 г.
В 1854 году Толстой стал артиллерийским офицером, участвуя в Дунайской и Крымской войнах. Во время службы в армии началось литературное ученичество Толстого, начавшееся с завершения им его первого романа « Детство», , опубликованного в сентябре 1852 года.
Он также написал несколько романов и рассказов в « Contemporary», a St. Petersburg Journal. Среди этих произведений Отрочество (1854), 3 Севастопольские рассказа (1855-1856), Два гусара (1856 г.) и Юноша (1857 г.).
Толстой покинул армию в 1856 году и переехал в Петербург, где обнаружил, как сильно ему не нравится жизнь литературной знаменитости. Затем он покинул Россию, чтобы путешествовать по Европе. По возвращении он опубликовал «Три смерти» и « семейного счастья » в 1859 году, прежде чем отказаться от литературы в пользу более «полезных» занятий. Летом 1862 года он влюбился в восемнадцатилетнюю Софью Андреевну Берс, от которой у него было тринадцать детей.
После женитьбы написал лучшие произведения своей жизни: Казаки (1863), Война и мир (1869) и Анна Каренина (1877). За Анной Карениной последовал период духовного пробуждения, приведший к отказу от своих произведений и некоторых классических произведений.