три истории заключенного колымского ГУЛАГа — Блоги — Эхо Москвы, 08.05.2019

В своем повествовании заключенный ГУЛАГа вспоминает о том, как его падение в шурф приняли за побег из лагеря. О том, как его бросили в бараке для умирающих и как провел в ШИЗО за «побег» 13 суток. Воспоминания публикуются в рамках проекта «ХХ век. Очевидцы».

Жажда жизни

Это было в 1938 году. Мне пришлось отбывать, хотя и незаслуженный, срок на Дальнем Востоке. За мной шел формуляр, гласивший 20 лет тюремного заключения с последующим поражением в правах на пять лет. Нас везли из Семипалатинска до Комсомольска-на-Амуре в товарных вагонах, нагруженных, как сельди в бочку, без горячего питания. От нашего эшелона осталось 50 процентов еще способных двигаться без посторонней помощи, которых направили на Колыму. Я пока обойду все мытарства, которые пришлось испытать в пути. Может быть, напишу потом, а сейчас расскажу о том, как с отмороженным большим пальцем на правой руке, я попал в Западное горное управление строительства Дальнего Севера, прииск Ударник.

В третьем лагпункте, куда меня направили, насчитывалось около восьми тысяч человек. Он только что начал организовываться. Мы наскоро разбили брезентовые палатки. Из неотесанных круглых жердей настелили сплошные нары. На нарах ничего не было. Ложись туда, где успел занять. Постелью, одеялом и подушкой служил единственный бушлат, в котором мы ходили на работу. Мы долбили уклонный штрек в будущую шахту. Мы обязаны были на каждого члена бригады отбить вручную в вечной мерзлоте кайлом и ломом три кубометра земли с уборкой ее в штрек. За что нам полагалось 800 грамм сырого ржаного хлеба. На завтрак половина селедки и болтушка из ржаной муки. Чашек под болтушку не было. Мы получали ее кто во что мог: кто в кружку, кто в консервную банку, найденную на мусорной куче. Кто ел консервы, нам было неизвестно, в нашем рационе их не было, мы радовались пустым банкам, потому что могли в них получать баланду. Работали без обеда 14 часов, после чего приходили в лагерь. На ужин снова получали полселедки и ржаную баланду. Хлеб получали в зависимости от выполнения нормы. За выполнение меньше 50 % полагалось 300 грамм хлеба, за 400 грамм — 80 %. На ужин отводился час. После ужина требовали всех на проверку на улицу. С собой нужно было обязательно взять рукавицы. За невыход на проверку — карцер. На улице нас выстраивали в два ряда и сортировали.

Староста лагеря, мы его звали «начальник Фанители», был здоровенный детина. По формуляру, по складу и физиономии, староста всегда был из бандитов, поэтому в лагерной жизни к блатным всегда относились снисходительно. Заключенных по 58-й статье, независимо от пункта, называли рогатиками, чертями. Они не имели права ни на какие льготы. А у меня в формуляре записано черным по белому 20 лет ТФТ. Тяжелый физический труд. К таким снисхождение не полагалось, норма не снижалась и больным.

Бригада у нас создавалась работящая, дружная, и при всем желании ее не подвести норму выполнять я не мог. От каждого удара кайлом по мерзлому грунту у меня темнело в глазах от боли отмороженного пальца. Несколько раз я терял сознание. В бригаде нас было 12 человек, больных трое. У одного болела нога, второй не мог ни согнуться, ни разогнуться от боли в бедре. А у меня палец. Но бригада обязана была давать 36 кубометров, поэтому остальные девять человек отрабатывали и за нас. Наш бригадир, незаурядный парень, пытался облегчить нам жизнь. Однажды ему удалось договориться с десятником о применении взрывчатки. Взрывники находились тут же и от нечего делать слонялись по штреку. Мы, в свою очередь, добыли еще несколько ломов и решили их накаливать в костре, чтобы потом бурить мерзлый грунт. Нас, менее трудоспособных, бригадир отправил заготовлять и носить сухостой из леса. Лес находился в полукилометре от штрека, и мы на смену могли сходить по шесть раз. Я оказался заготовителем дров. Горячие ломы легче врезались в мерзлый грунт. Пробурив несколько скважин, все уходили из штрека. Взрывники стали использовать аммонал и бригада начала перевыполнять норму. Мы старались больше наносить дров, чтобы наша бригада могла работать без перебоев.

Тропинка, по которой мы ходили за сухостоем, проходила вблизи разведочного шурфа. Шурф около шести метров глубиной, квадратный, полтора на полтора метра. Он был слегка запорошен снегом. Его кромки чуть приподнимались над тропинкой, с которой снег выдуло ветром. Я шел уже шестой раз, на последний раз перед отдыхом мне захотелось взять побольше дров. Поэтому я взял три довольно толстые жерди метра три в длину и пошел. Меня слегка покачивало от тяжести, но мысль, что сегодняшний рабочий день уже кончается и больше в лес идти не придется, переборола усталость. Я двигался вперед, длинные жерди заслоняли собой ту сторону, на которой был шурф. Да я о нем и не думал. Сколько раз я проходил по этой тропинке, ноги двигались как-то сами по себе, произвольно. Вдруг легкий порыв ветра ударил в мою ношу, жерди качнулись в сторону шурфа, я попытался удержаться, но ноги скользнули и я потерял равновесие.

Я очнулся на дне шурфа и почувствовал острую боль в голове и коленке и дотронулся до больного места на голове. Ладонь погрузилась во что-то липкое и теплое, до сознания дошло, что голова разбита, в какой степени – я понять не мог. Несмотря на боль в локте, я взял горсть снега и приложил к мокрому месту головы. Постепенно боль стала утихать. Я не догадался, что голову надо перевязать, да у меня не было ничего под руками. Нащупав лежащую около меня шапку, напялил ее на голову, стал кричать в надежде, что меня услышат, придут на помощь.

В шурфе стало совсем темно, я охрип от крика, понял, что мой крик из шурфа не вылетает. Я стал ждать утра, надеясь, что кто-нибудь пойдет мимо и тогда я крикну снова. Надо мной нависло темное северное небо, холод давал о себе знать, и чтобы не замерзнуть, я стал делать попытки подняться из шурфа. Пальцы мои скользили по обледенелым стенкам. Иногда отрывался небольшой камешек и глухо падал в притоптанный мною снег. Надо мной блеснул рассвет, я снова и снова принимался кричать. Кричал до тех пор, пока не терял сознание, потом снова делал попытки подняться.

Бесполезные попытки, и глухой мой собственный голос казался мне голосом смерти, приближающейся ко мне. Сколько раз я поднимался и падал обратно на дно шурфа, голодный, обессиленный без отдыха и сна. Я цеплялся за каждый ничтожный выступ, царапал ногтями стенки. Я стал терять надежду на спасение. В глазах темнело, теперь я уже не знал, когда был день, когда наступала ночь. Теперь при всем желании я не мог не только кричать, но не мог издать даже звука, от усталости еле держался на ногах. Но жажда жизни, хотя бы и каторжной, невыносимой с ее непосильным трудом, с голодным пайком, с холодной палаткой на голых сучковатых нарах, казалась мне более сносной, чем смерть в этой холодной яме. Мне казалось, что она протягивает ко мне свои костлявые руки и со смехом старается обнять меня. И это было ужасно. А звезды, мерцая над моей могилой, звали меня, манили к лес, в забой, к моим товарищам по несчастью. К огню, к костру, где я мог бы согреть свои коченеющие пальцы. Умирать в этой яме – нет! И снова и снова я думал, какими способами можно еще подняться. Пытался и снова падал. Теперь мне стало казаться все безразличным: пища, жизнь, отдых. Голова перестала соображать, только инстинкт как-то настойчиво требовал жизни. Снова без всякой мысли пытался я цепляться за стенки шурфа, который я стал ненавидеть всеми фибрами своей души. Ноги перестали сгибаться, я уперся плечами в стенку шурфа, опустив голову на грудь.

Ноги как-то сами по себе уперлись в противоположную стенку. Руки я невольно заложил на спину. Локти машинально уткнулись в стенку за спиной и дали возможность приподнять ноги и, может быть, на один сантиметр подвинуться вверх. Так же машинально я приподнял одну ногу и переставил другую повыше. Я почувствовал, что отделился от дна шурфа, снова подвинул плечи, и, извиваясь как червяк, по одному сантиметру начал подниматься. Мелькнуло что-то в сознании и, собрав силу воли, я все сильнее начал упираться в стенки шурфа, скользя вверх. Рука коснулась чего-то шероховатого, и я мертвой хваткой обвил руками опору, нависшую надо мной. Теперь я понял, что это была жердь, которую я нес на плече, когда полетел вниз. Она концами легла на стенки шурфа. Я не знал, насколько она прочно лежит. Мои ноги соскользнули со стенки шурфа, и я повис над ним. Упасть – это значит уже навсегда, я сделал последнее усилие и забросил ногу на жердь. Теперь я мог держаться и поворачиваться. Царапая руки и передвигая их, я сделал еще одно усилие и вылез наверх в снег. Сколько прошло времени, сколько затратил энергии на этот подъем, я не знаю. Все это я понял уже потом, понял, что смерть отошла от меня, но надолго ли? Теперь я не радовался своему избавлению, я лежал в снегу грязный, оборванный, в крови, холодный и голодный. Один среди сгустившейся тьмы. Что-то заставило меня подняться, и я пошел по направлению к лагерю. Без мысли, без радости. Все кружилось, вертелось: тропинка, деревья, небо. Наверное, я был похож на пьяного.

Шатаясь от усталости, с трудом я добрался до лагеря. Вахтер пропустил меня беспрепятственно. Спросил только фамилию, имя, отчество. И почему я так поздно иду с работы? Войдя в палатку своей бригады, остановился в изнеможении, ко мне подошел бригадир, как маленького, взял за руки, подвел к свободному месту на нарах, усадил и только тогда спросил: где ты пропадал трое суток?

Я рассказал ему все подробно, что и как случилось со мной. От нашего разговора проснулись люди и, слушая мой рассказ, молча вздыхали. — Почему вы меня не искали? — Мы заявили конвою, что не вернулся из леса человек. Что надо его поискать, может, он в шурф упал.

Конвойные солдаты ответили, что меры будут приняты без вас. Сами не пошли и их не пустили. Только утром бригадиру сказали, что я объявлен в розыск и будут приняты самые суровые меры законного порядка, какие предусмотрены для лиц, бежавших из мест заключения.

Я и вся бригада понимали, чем это пахнет. Но мы об этом не говорили. Только рабочие собирали кусочки хлеба и постарались накормить меня. После этого бригадир сказал: мне сказано, что в случае вашего прибытия явиться в УРБ (учетно-распределительное бюро). Придется идти. Все мне было теперь безразлично. Хорошего я не ждал, но и не знал, что со мной будет. Не знаю, сколько было времени, когда мы подошли к дежурке. Бригадир доложил дежурному, тот послал рассыльного за заведующим УРБ. Бригадиру приказали удалиться. Заведующий УРБ пришел с ватагой лагерной обслуги. Не спрашивая меня ни о чем, сел за стол, написал какую-то бумажку, послал рассыльного. Потом, подойдя ко мне вплотную, наотмашь ударил по лицу со словами: я тебе покажу, как бегать вольно.

Видимо, это было знаком для моего избиения. Я успел только закрыть руками лицо. Со всех сторон посыпались удары. Били как попало, по чему попало. По голове, рукам, спине, бокам. Я, как резиновая кукла, летал от одного удара к другому. Не успевая даже упасть. Меня буквально носили на кулаках. Когда они натешились, побои прекратились. Я упал, меня подняли, облили холодной водой, усадили к стене в угол с таким расчетом, чтобы я не мог упасть. В это время пришел начальник канители. Заведующий УРБ сказал только одно слово: возьми.

Тот действительно меня сначала взял за воротник, поднял так, что мои ноги не касались пола. Вынес на улицу и там начал избивать. Он поставил меня на ноги и, словно по мячу, ударил меня в затылок так, что я несколько метров летел по воздуху. Так, не давая мне упасть, он пронес меня до самого карцера. Открыв дверь, он снова ударил меня кулаком и ногой в спину. Люди, которые сидели в карцере, помогли мне подняться. Нас в карцере оказалось человек десять, разных по характеру и с разной степени избитости. Карцер не отличался обширностью, не имел окон и нар. Только в углу стояла печка, и в ней тлели сырые дрова. Продолжилась наша веселая жизнь.

В карцере кто-то пел, кто-то свистел, кто-то крыл всех святых на небе и на земле. А кто-то молча, как я, поджав под себя ноги, укрывшись полой телогрейкой, лежал, желая только одного: перестать дрожать.

Так прошла первая ночь. Утром нам принесли хлеб (400 грамм). Мои товарищи ждали баланду. Но мне ее получить не удалось. Нас выгнали на работу. Построили в две пятерки и привели к УРБ. Там лежала куча мерзлого мха. Этот мох мы складывали слоем к стенкам помещения, посыпали его снегом, а затем поливали водой. Это называлось утеплением помещения. Стоял декабрь 1938 года. Без термометра мы определяли температуру воздуха, которая была в 30-40 градусов Цельсия ниже нуля. Мороз, правда, нам помогал, мох, залитый водой, замерзал моментально. Работали мы, конечно, очень вяло, шевелились, чтобы и самим не превратиться в ледяную статую. Около полудня мимо нас прошли заведующий УРБ и начальник отделения Дороберти. Проходя, заведующий указал на меня и что-то сказал начальнику. Тот остановился, с минуту смотрел на меня отеческим взглядом и без слов удалился.

Но через несколько минут он вызвал меня в кабинет, и мы откровенно поговорили. Когда я зашел в кабинет, Дороберти сидел на месте заведующего УРБ, а сам заведующий стоял навытяжку и что-то рапортовал. Когда мы вошли, доклад кончился, Дороберти скомандовал: вольно. Заведующий УРБ опустил от козырька руку и уже менее официальным тоном сказал: «Заключенный Берников по вашему приказанию доставлен». Дороберти в третий раз пристально и грозно посмотрел на меня и предложил мне сесть. Как видно, в его воображении я был уже неживой человек, а если я еще стоял и двигался, то этого надолго уже не хватит. Он улыбнулся. Но улыбка не предвещала мне ничего хорошего. А тоном и взглядом он, кажется, хотел доконать меня.

— Фамилия, имя, отчество, срок! — спросил он. Я ответил и, когда услышал звук своего голоса, решил не сдаваться без борьбы.

— Почему и куда ты бежал?

— Я никуда не бежал и не собирался бежать. Нес дрова для накалки ломов для бурения грунта, для того чтобы производить взрывные работы.

— Разве в шахте применяются взрывные работы? — спросил Дороберти у заведующего УРБ.

— Не могу сказать. Мне это не было известно. Впервые слышу, — ответил заведующий.

— Почему ты не донес дрова до места назначения?

— Я донес бы их, да по дороге был шурф, куда я упал. В течение трех суток я оттуда вылезал. И как только вылез, то сразу пришел в бригаду. Бригадир отвел меня к заведующему УРБ, а сейчас я стою перед вами.

— Такого шурфа, о котором ты говоришь, не существует. Мной было дано указание проверить. Проверкой установлено, что ты накануне побега заходил в инструменталку и взял там топор и лопату. Ты их не вернул и вечером не явился в лагерь сам. А вчера вечером ты был задержан обслугой за территорией лагеря и и водворен в изолятор. Чем сможешь опровергнуть?

— Я никем не был задержан, в лагерь явился сам, обслугу видел только в помещении УРБ, то есть здесь. А в подтверждение моих слов прошу вызвать вахтера, который запускал меня в лагерь и спросил фамилию. Еще вызовите бригадира, да и вся бригада вам скажет, что я пришел в палатку сам. Они вам скажут даже время, когда я пришел.

— Инструментальщика!

Вошел инструментальщик. Он, не глядя на меня, стал навытяжку перед начальником. Ноги его подгибались. Но он старался стоять прямо, пристально и подобострастно смотрел на Дороберти.

— Этот человек брал у тебя какой-нибудь инструмент, и когда?

— Да. Брал топор и, кажется, лопату. Два дня тому назад. И не вернул до настоящего времени.

— Что ты скажешь на это?

— Скажу, что инструменты из инструменталки берут бригадиры. Они отчитываются за инструмент, они получают и сдают. Этого человека я видел только тогда, когда нас этапировали из Магадана. Если он утверждает, что я брал у него инструмент три дня тому назад, так скажу, что я в течение четырех суток не был в бригаде. Трое суток был в шурфе и сутки в карцере. А это или подставное лицо, или подлец и лгун.

Дороберти приказал мне замолчать, стукнул кулаком по столу.

— Я тебя заставлю сознаться, что ты бежал из лагеря и что тебя поймали.

— Прошу извинить меня за резкий ответ. Но вы никогда не заставите меня сознаться в том, чего я не делал. Даже если бы пригрозили мне смертью, я ведь и так наполовину покойник. А мою правоту можно установить. Наверное, у шурфа, в который я упал, до сих пор валяются жерди, которые я нес в штрек.

— Ты будешь мне указывать, как вести следствие, болван? — крикнул Дороберти и сказал, что такого шурфа не существует. И что я должен сознаться, куда и почему я бежал.

— Вам нужно это для протокола. Я не бежал, но скажу, почему от вас бегут смельчаки, правда, вы их ловите, да ведь мыслящему человеку ясно, что побег от суда обречен на неудачу. Мороз, голод и пуля ожидают беглеца. За мою поимку вам не пришлось заплатить ни одному человеку. Я никогда не доставил бы вам этого удовольствия. Я предпочел бы скушать те продукты, которые идут за поимку беглецов. Тех, кто добросовестно работает в забое, вы морите голодом, изнуряете непосильным трудом, заставляя работать по 14 часов в сутки. Наш путь отсюда — в могилу. Сегодня, завтра, или немного позже. Так не все ли равно, когда умереть: часом раньше или часом позже? Чтобы снова терпеть ваш режим, ваши издевательства? Нет, лучше умереть сразу. Вы меня можете заморозить, можете убить, можете заморить голодом, но ничем не заставите меня подписать ложное показание. И от вашего режима и снабжения убежать не грех.

— Вот это уже более существенный разговор, — сказал Дороберти. — Продолжим в том же духе. Почему от нашей жизни и режима убежать не грех?

— Есть ли машины, работающие без ремонта? Их нет. А мы, заведенные машины, отдыхаем, самое большое, четыре часа в сутки. Да разве это отдых? На голых нарах с одной телогрейкой или бушлатом. За выполнение нормы мы получаем 800 грамм сырого ржаного хлеба. И ржаную болтушку — затируху. Поллитра на рыло. Ржаные галушки, промасленные снеговой водой. А издеваются над рабочим человеком все кому не лень. Надзиратели в эти четыре часа отдыха затеют шмон, выгоняют из барака, снимают даже рубаху. Староста лагеря бьет за дело и без дела. Одни проверки доводят до белого каления.

Кто у нас лагерная обслуга? Воры, жулики и бандиты, они убивать способны, а здесь это и поощряется. За это льготы получают. На свободе они на кусок хлеба не заработают, тюрьма им дом родной. Посмотрите на нашего начальника канители, на нем пробы ставить негде. Тысячу раз бандит, а тут он почетное доверенное лицо. Поэтому и режим «бей кому не лень». Чем больше убьют, тем больше почета. Они ведь не «контрики», не рогачи. Они бьют, а вы их поощряете.

— Тебя кто-нибудь бил?

— За этим далеко ходить не приходится. Вот первый представитель и зачинщик всех лагерных потасовок, – я указал на начальника УРБ. – Только вчера он первый ударил меня, а его приспешники мне даже упасть не дали, не успевал падать-то. С этим до карцера и проводили.

Дороберти посмотрел на заведующего УРБ и приказал ему выйти. И сказал продолжать в подробностях.

— Я уже говорил, что кормежка плохая, на таком пайке 14 часов не проработаешь, а после рабочего дня нас выгоняют из барака под видом проверки с рукавицами. И под усиленным конвоем мы идем лес носить бревна для строительства. Однажды мы вчетвером несли бревно пять километров, а на вахте под это бревно натолкалось столько, что ухватиться стало негде. Без ноши в лагерь не пускали. Ну я шел впереди, а вахтер сказал остановиться. Но напиравшие сзади не смогли сразу остановиться. И он мне так ударил кулаком в нос, что я сразу умылся кровью. Конечно, защитный рефлекс включился, я схватил палку и устремился за вахтером. Но тот дал тягу, а я палку не сразу бросил, и не подумай, что можно затеряться в толпе. Подоспевшие другие вахтеры моей же палкой так меня отлупцевали, сделали, как говорят, под орех. Поставили меня стоять смирно на всю ночь около ворот при температуре в 35 градусов мороза в одной телогрейке. Уж как я не замерз окончательно, сам не знаю. Отпустили меня, когда начался развод.

Рассказал, как меня встретили и в прошлую ночь. Рассказал, как лагерная обслуга за малейшую провинность, а иногда и без всякого повода, выводила людей на мороз. Для забавы заставляли лазить на четвереньках, скалить по-собачьи зубы. За невыполнение заданий били. Баланду наливали в грязные, из под помоев, чашки, как собакам. Два часа я рассказывал про порядки, царившие на лагпункте.

— Так, выслушал тебя, не перебивая. Конечно, ты многое преувеличил, иначе я знал бы об этом.

— Простите меня, гражданин начальник, но ведь вы обо всем этом превосходно осведомлены, только не сознаетесь в этом. Вы считаете это вполне нормальным. В ваших глазах мы люди провинившиеся и должны почувствовать свое наказание.

— Нет. Вы несознательный элемент, если бы вы сознавали, то не жаловались. А учитывали, что у нас в лагере бывает продовольственный кризис. И иногда приходится урезать снабжение. Большинство мирится с положением и затруднениями.

— Разве я вам жаловался до сегодняшнего дня? Мы, в том числе и я, миримся со всем. И, возможно, мирились бы с большим, если бы нас хоть чуточку считали за людей. Не били бы беспричинно, хотя бы изредка информировали о положении в лагере. Человек, когда знает и видит необходимость, он терпит, ждет и, призывая на помощь мужество и выдержку, добровольно идет на смерть во имя других. Мы сейчас стоим на разных ступенях, и вам трудно понять меня. Вы уполномочены властью, я осужден. Невиновных, говорят, не судят. Но я не совершил преступления, за которое меня судили. Меня судили за сознательность. Многих судили и совсем без причины, были ложные доносы. Да мало ли у нас недоразумений, а подход?

— Разве подход не ко всем одинаковый? Так я считаю, что это правильно. Вы изменники Родины!

— Нет! Родине, своему народу я никогда не изменял, да у меня и не было причин. Мне 30 лет, и этот формуляр я имею лишь потому, что имел десять лет тому назад приговор высшей меры, и тоже за не содеянное мной преступление. Я не был виноват и тогда. Да стоит ли говорить об этом, ведь вы все равно не поверите мне. Сейчас хочется просить вас об отмене дополнительных работ по лагерю после трудового рабочего дня. Люди не выдерживают. Мрут как мухи.

— Ну, это ты ересь порешь. Тогда ваш брат совсем изленится и мышей ловить не будет. Нет, вы все время должны чувствовать, где вы находитесь, и давать то, что от вас требуют. Мне по крайней мере поступают сводки о выполнении норм и процента выхода на работу. Только несознательные люди могут обижаться на нашу несправедливость. А мы имеем право и будем таковых наказывать.

— А вам не поступают сводки ежедневного отхода на тот свет? Не прошло еще и двух месяцев, как я здесь, мне удалось побывать на нашем кладбище. У меня особое внимание к подобного рода местам, поэтому я не сомневаюсь, что скоро увеличится эта прописка и без того густо населенного пункта. Единственное утешение, что мы попадем в святые, так как здесь, в вечной мерзлоте, трупы не поддаются гниению. И сроки, записанные нам в приговорах, отбудем полностью там. Благо, мы не затрудним писателей, они не будут писать о нас романы и мы не станем легендарными личностями. Я не сомневаюсь, что после нашего душевного разговора пополню население сверх плана. Вы постараетесь доставить мне это удовольствие.

— Замолчать,— крикнул Дороберти и стукнул кулаком по столу. — Я вижу, что зря провел столько времени, выслушивая твои сказки.

— Не сказки, а быль. По вашему милому желанию сотворенные. Я скоро замолчу, не лишайте же меня последнего удовольствия сказать вам эту горькую истину, которую вы не очень-то любите. Я в ваших руках и если бы захотел избавиться от вас, то все равно, кроме петли, меня ничего не спасет. А для того чтобы повеситься, нужна веревка, которой мы, смертные, не располагаем.

— Замолчишь ли ты? — Дороберти вскочил, подбежал к двери и крикнул. — Немедленно стрелка!

Через минуту явился охранник с винтовкой. Дороберти проводил меня тем же взглядом, которым встретил. Стрелок довел меня до изолятора без приключений. Через час явился сам заведующий УРБ и приказал мне выйти. Я вышел. Мы шли с ним рядом и что-то говорили. Я не видел ничего, кроме своего противника, я не знал, куда он ведет меня. И не старался узнать.

Мы шли, наверное, километра три, я вел себя настолько непринужденно, что он, видавший виды человек, наверное, удивлялся. Он понял, что приговоренного к смерти ничем не испугаешь. Не возражал мне, а только скрипел зубами и злобно смотрел на меня. Он думал над тем, как больнее дать мне почувствовать свое бесправие.

У человека нет ничего дороже жизни, но если ее отбирают насильно и несправедливо, он уже не думает о себе. Ему хочется хотя бы в какой-то мере своей смертью облегчить участь своих товарищей по несчастью. А для этого надо было уличить своего деспота хотя бы перед его собственной совестью, если только она у него еще имелась. Я презирал и его, и смерть, так как они оба преследовали одну цель – уничтожение.

Наконец мы дошли до вахты. Вахтер пропустил нас без возражения. Моего спутника он знал в лицо, а до меня ему не было дела, потому что меня сопровождали. Заведующий довел меня до ШИЗО, вызвал ответственного за ШИЗО и сказал: «По распоряжению начальника отделения Дороберти этого заключенного содержать в ШИЗО до особого распоряжения». Мою фамилию он не назвал. Я не видел, чтобы он передавал и письменное распоряжение.

Ответственный за ШИЗО открыл дверь помещения, оно было полно. Люди стояли впритирку до самого порога. Самые близкие повернули голову, сами повернуться они при всем желании не могли. Тем не менее меня поставили на порог и втиснули между стоящими. Дверь закрылась, прогремел замок. На дворе стало тихо. Я остался стоять.

Кто посылал меня, кто привел сюда и сдал до особого распоряжения, знали, что делали. Они знали, что представляет из себя ШИЗО. Надо быть наивным, чтобы, попав туда, думать, что можно выйти из него живым. Я почувствовал это с первой минуты, с того мгновения, когда меня втиснули между стоящими. Думать о будущем не стоило, думать о прошлом, вспоминая ошибки, бесполезно. Все, что прошло с тех пор, как я вылез из шурфа, происходило без моего ведома. И предотвратить было невозможно.

Если там, за стенами ШИЗО, несмотря на формуляр о 20-летнем стаже ТФТ («тяжелый физический труд»), я мог еще думать, чтобы пережить или дождаться какой-то перемены, как, например, отмены приговора. И если нас при вынесении приговора не пустили в расход, то за срок, проведенный в лагере, могло что-то еще измениться. Но здесь, в ШИЗО, срок не имел значения. В яме шурфа, я надеялся на свои силы и мужество, на свою силу воли. Теперь все стало ненужным. Все, что было там, здесь исключалось. Эта яма оказалась более глубокой, и в ней участвовали не только мертвые стены. Здесь распоряжались люди и существовало право сильного. К этой физической силе примешивалась еще сила наглости. Нахальства и кровожадности. Нашей судьбой распоряжались люди, не имевшие никакой совести, никакого сострадания, привыкшие к ремеслу палачей. Палачей, не узаконенных никаким законом, кроме закона, выработанного ненавистью, тупостью и безрассудностью. Здесь уже преследовалась не ликвидация классов, а ликвидация неугодных людей, несмотря на их безответный нечеловеческий труд.

Многие люди, окружавшие меня в ШИЗО, как и я, осознавали свое положение. В их глазах можно было прочесть только безысходную тоску. Это были трупы, завернутые в лохмотья, занятые только одной мыслью — поесть. Медленная смерть от истощения, в особенности тех, кто попадал сюда до особого распоряжения. Те, кто имел срок пять-десять суток, могли надеяться на что-то и потому могли думать о хлебе и воде. Они еще могли цепляться за горькое существование.

В первые шесть суток нахождения в ШИЗО мне все же два раза удалось поесть. Один раз меня накормила бригада, второй раз пайку в 400 грамм дали в изоляторе. Поэтому я был еще сильнее тех, кто просидел здесь больше недели. Это помогло мне пробиться вперед, в середину. Там я увидел нары, одноэтажные на одной стороне, двухэтажные на другой, где сидели блатные. Они и здесь пользовались привилегией и содержались для уничтожения остальных. Их было где-то полсотни, остальные впритирку лежали на нарах или стояли. Осмелившихся подойти к нарам блатников постигала смерть. При разводе мертвых вытаскивали на улицу и складывали в кучу. Кто мог шевелиться, строились в ряд для проверки. Тех, кто падал в помещении, оставляли умирать. Как только открывали утром дверь, к ней бросались не щадя ни себя, ни товарища. Так как последних блатные били палками, быть последним никто не стремился. В ШИЗО оставались блатные и фитили. Фитилями называли умирающих.

За дверями нас ждала вооруженная охрана. Тех, кто не мог сразу сориентироваться и попасть в строй, охрана прикладами восстанавливали зрение и память. Те, кто попадался под приклад, оставались лежать, их не поднимали и они исчезали бесследно. После проверки следовала команда «Направо», и снова старший конвоир наш считал. Если количество совпадало, то нам командовали «Шагом марш». Колонна начинала раскачиваться на месте, пока не попадала в ногу. Потом мы шли инструменталке. К каждой пятерке заключенные ставился стрелок. Сытые, обмундированные солдаты охраняли отряд голодных, еле передвигающих ноги людей. К окошечку иструменталки подходили два человека, инструментальщик засовывал нам под локоть кирку или лопату. Руки у нас находились в карманах, варежек или рукавиц не было. Через час, а может, и больше, мы снова плелись по утоптанной дорожке к месту работы километра два. Там в шахматном порядке пробивались ра

Женщины гулага (впечатлительным не читать)

“В 1937 году я жила в Новосибирске. Работала на заводе «Большевик» обойщицей. В начале того года у меня родилась дочь. Мы с мужем были счастливы и не могли нарадоваться на своего первенца. Но 28 июля к нам на квартиру пришли двое мужчин. В это время я собиралась кормить грудью свою крошку. Они сказали, что меня вызывают в органы минут на десять и велели поторопиться. Я передала дочку племяннице и пошла с ними, надеясь скоро вернуться…

В отделении милиции я просидела более часа. Я знала, что моя малышка голодная, кричит, и попросила милиционеров отпустить меня ненадолго, чтобы покормить ребёнка. Но меня не стали даже слушать. В милиции меня продержали допоздна, а ночью увезли в тюрьму. Вот так моя маленькая дочка осталась без материнского молока, а мне больше не удалось испытать чудесной материнской радости. Я не могла представить себе, за что такая жестокость ко мне и к моему ребёнку. Как можно так бесчеловечно разорвать единое целое — мать и дитя…”

Это строки из воспоминаний Веры Михайловны Лазуткиной. Женщины, которая провела за колючей проволокой восемь лет. Ни за что. Просто потому, что местной большевистской власти нужно было поставить галочку в выполнении плана по “выявлению врагов народа”.

Изучая материалы на тему “женщины ГУЛАГа”, я испытал настоящий шок. Передо мной предстало подлинное обличье большевизма, о котором, оказывается, я имел довольно поверхностное представление. Я увидел, насколько жёстко и бескомпромиссно ополчился сатана со звездой во лбу именно на ЖЕНЩИН (в основном — славянок). Почему, об этом будет сказано ниже.

ЗА ЧТО?

С первых же дней прихода к власти большевики решили сразу “убить двух зайцев”: вырвать из среды народа самых честных, совестливых и умных людей (поскольку “быдлу” намного легче внедрить в мозги любую, даже самую безумную идеологию), а заодно создать из них бесплатную рабочую силу. Использовали при этом малейший повод, раздутый затем до “контрреволюционной деятельности”.

Поначалу, ещё на заре советской власти, подобное в основном касалось мужского населения страны (поскольку мужчина более способен на организованное сопротивлению режиму). Но к середине 30-х годов большевистская власть всполошилась. Она поняла, что её врагом в большей мере, чем мужчина, является женщина! По той простой причине, что её мировосприятие, её характер, взращённый в большинстве своём православным укладом жизни, изменить намного труднее, чем у мужчин. Ибо женщина воспринимает окружающую действительность не столько разумом, сколько сердцем. И если мужчину с помощью такой “науки”, как марксизм-ленинизм, можно было убедить в оправданности насильственного отбора у крестьян хлеба, подавления инакомыслия и многочисленных расстрелов представителей “эксплуататорских” классов, то женщина, особенно христианка, склонная к милосердию и всепрощению, подобных доводов не принимала. И, видимо, не приняла бы никогда. Таким образом, советская власть стала сортировать своих противников не только по классовому, но и половому признаку. И в первую очередь под удар большевиков попали женщины — родные и близкие тех, кого однозначно нужно было уничтожить или изолировать от основной массы людей, превращаемых в “винтиков”. Именно для женщин и были в основном предусмотрены такие формулировки преступного статуса, как член семьи врага народа (ЧСВН), член семьи изменника родины (ЧСИР), социально-опасный элемент (СОЭ), социально-вредный элемент (СВЭ), связи, ведущие к подозрению в шпионаже (СВПШ), и т.д.

ДОПРОС

“В центре кабинета на стуле сидит худенькая и уже немолодая женщина. Только она пытается прикоснуться к спинке стула, тут же получает удар и громкий окрик. Однако нельзя наклониться не только назад, но и вперёд. Так она сидит несколько суток, день и ночь без сна. Следователи НКВД меняются, а она сидит, потеряв счёт времени. Заставляют подписать протокол, в котором заявлено, что она состоит в правотроцкистской, японско-германской диверсионной контрреволюционной организации. Надя (так зовут женщину) не подписывает. Молодые следователи, развлекаясь, делают из бумаги рупоры и с двух сторон кричат ей, прижав рупоры к её ушам: “Давай показания, давай показания!” и мат, мат, мат. Они повредили Надежде барабанную перепонку, она оглохла на одно ухо. Протокол остаётся неподписанным. Чем ещё подействовать на женщину? Ах да, она же мать. “Не дашь показания, арестуем детей”. Эта угроза сломила её, протокол подписан. Истязателям этого мало. “Называй, кого успела завербовать в контрреволюционную организацию”. Но предать друзей!.. Нет, она не могла… Больше от неё не получили никаких показаний…” (К.М.Шалыгин: Верность столбовским традициям.)

ВЕЩЬ

Когда каторжанок привозят в лагерь, их отправляют в баню, где раздетых женщин разглядывают как товар. Будет ли вода в бане или нет, но осмотр “на вшивость” обязателен. Затем мужчины – работники лагеря — становятся по сторонам узкого коридора, а новоприбывших женщин пускают по этому коридору голыми. Да не сразу всех, а по одной. Потом между мужчинами решается, кто кого берёт…” (из воспоминаний узниц ГУЛАГа).

И — огромная вывеска на въезде в лагерь: “Кто не был — тот будет! Кто был – не забудет!”

СКОТ

Принуждение женщин-заключённых к сожительству было в ГУЛАГе делом обычным.

“Старосте Кемского лагеря Чистякову женщины не только готовили обед и чистили ботинки, но даже мыли его. Для этого обычно отбирали наиболее молодых и привлекательных женщин… Вообще, все они на Соловках были поделены на три категории: “рублёвая”, “полурублёвая” и “пятнадцатикопеечная” (“пятиалтынная”). Если кто-либо из лагерной администрации просил молодую симпатичную каторжанку из вновь прибывших, он говорил охраннику: “Приведи мне “рублёвую”…

Каждый чекист на Соловках имел одновременно от трёх до пяти наложниц. Торопов, которого в 1924 году назначили помощником Кемского коменданта по хозяйственной части, учредил в лагере настоящий гарем, постоянно пополняемый по его вкусу и распоряжению. Из числа узниц ежедневно отбирали по 25 женщин для обслуживания красноармейцев 95-й дивизии, охранявшей Соловки. Говорили, что солдаты были настолько ленивы, что арестанткам приходилось даже застилать их постели…

Женщина, отказавшаяся быть наложницей, автоматически лишалась “улучшенного” пайка. И очень скоро умирала от дистрофии или туберкулёза. На Соловецком острове такие случаи были особенно часты. Хлеба на всю зиму не хватало. Пока не начиналась навигация и не были привезены новые запасы продовольствия, и без того скудные пайки урезались почти вдвое…” (Ширяев Борис. Неугасимая лампада.)

Когда насилие наталкивалось на сопротивление, облечённые властью мстили своим жертвам не только голодом.

“Однажды на Соловки была прислана очень привлекательная девушка — полька лет семнадцати. Которая имела несчастье привлечь внимание Торопова. Но у неё хватило мужества отказаться от его домогательства. В отместку Торопов приказал привести её в комендатуру и, выдвинув ложную версию в “укрывательстве контрреволюционных документов”, раздел донага и в присутствии всей лагерной охраны тщательно ощупал тело в тех местах, где, как он говорил, лучше всего можно было спрятать документы…

В один из февральских дней в женский барак вошли несколько пьяных охранников во главе с чекистом Поповым. Он бесцеремонно скинул одеяло с заключённой, некогда принадлежавшей к высшим кругам общества, выволок её из постели, и женщину изнасиловали по очереди каждый из вошедших…” (Мальсагов Созерко. Адские острова: Сов. тюрьма на дальнем Севере.)

“МАМКИ”

Так на лагерном жаргоне именовали женщин, родивших в заключении ребёнка. Судьба их была незавидной. Вот воспоминания одного из бывших узников:

“В 1929 году на Соловецком острове работал я на сельхозлагпункте. И вот однажды гнали мимо нас “мамок”. В пути одна из них занемогла; а так как время было к вечеру, конвой решил заночевать на нашем лагпункте. Поместили этих “мамок” в бане. Постели никакой не дали. На этих женщин и их детей страшно было смотреть: худые, в изодранной грязной одежде, по всему видать, голодные. Я и говорю одному уголовнику, который работал там скотником:

— Слушай, Гриша, ты же работаешь рядом с доярками. Поди, разживись у них молоком, а я попрошу у ребят, что у кого есть из продуктов.

Пока я обходил барак, Григорий принёс молока. Женщины стали поить им своих малышей… После они нас сердечно благодарили за молоко и хлеб. Конвоиру мы отдали две пачки махорки за то, что позволил нам сделать доброе дело… Потом мы узнали, что все эти женщины и их дети, которых увезли на остров Анзер, погибли там от голода…” (Зинковщук Андрей. Узники Соловецких лагерей. Челябинск. Газета. 1993,. 47.)

ЛАГЕРНЫЙ БЫТ И КАТОРЖНЫЙ ТРУД

“Из клуба нас этапом погнали в лагерь Орлово-Розово. Расселили по землянкам, выкопанным на скорую руку. Вместо постели выдали по охапке соломы. На ней мы и спали… А когда нас переместили в барак, лагерные “придурки” (обслуга, мастера и бригадиры, — В.К.), а с ними и уголовники стали устраивать на нас налёты. Избивали, насиловали, отнимали последнее, что оставалось…” (из воспоминаний В.М.Лазуткиной).

Большинство узниц ГУЛАГа умирало от непосильного труда, болезней и голода. А голод был страшный.

“…заключённым — гнилая треска, солёная или сушёная; худая баланда с перловой или пшённой крупой без картошки… И вот — цинга, и даже “канцелярские роты” в нарывах, а уж общие… С дальних командировок возвращаются “этапы на карачках” — так и ползут от пристани на четырёх ногах…”(Нина Стружинская. За землю и волю. Белорусская газета, Минск, 28.06.1999)
О лагерной работе.

“С наступлением весны нас стали выводить из зоны под конвоем на полевые работы. Копали лопатами, боронили, сеяли, сажали картофель. Все работы выполнялись вручную. Так что руки наши женские всё время были в кровавых мозолях. Отставать в работе было опасно. Грозный окрик конвоя, пинки “придурков” заставляли работать из последних сил…” (из воспоминаний Лазуткиной В.М.).

В “Архипелаге ГУЛАГ” Солженицына есть слова одной из якутских заключённых: “на работе порой нельзя было отличить женщин от мужчин. Они бесполы, они — роботы, закутанные почти до глаз какими-то отрепьями, в ватных брюках, тряпичных чунях, в нахлобученных на глаза малахаях, с лицами — в чёрных подпалинах мороза…”

И далее: “от Кеми на запад по болотам заключённые стали прокладывать грунтовый Кемь-Ухтинский тракт, считавшийся когда-то почти неосуществимым. Летом тонули, зимой коченели. Этого тракта соловчане боялись панически, и долго за малейшую провинность над каждым из нас рокотала угроза: «Что? На Ухту захотела?..

Долгота рабочего дня определялась планом (“уроком”). Кончался день рабочий тогда, когда выполнен план; а если не выполнен, то и не было возврата под крышу…”

ВЫСОТА ДУХА

Среди политзаключённых были люди, глядя на которых, узники вспоминали, что такое человек и к чему он призван в этом мире. Вот отрывок из рассказа бывшего осуждённого об одной “неизвестной баронессе”:

“Тотчас по прибытии баронесса была назначена на “кирпичики”. Можно себе представить, сколь трудно было ей на седьмом десятке таскать двухпудовый груз…

Прошлое, элегантное и утончённое, проступало в каждом движении старой фрейлины, в каждом звуке её голоса. Она не могла скрыть его, если бы и хотела… Она оставалась аристократкой в лучшем, истинном значении этого слова; и в Соловецком женбараке, порой среди матерной ругани и в хаосе потасовок она была тою же, какой видели её во дворце. Она не отгораживалась от остальных, не проявляла и тени того высокомерия, которым неизменно грешит ложный аристократизм. Став каторжницей, она признала себя ею и приняла свою участь как крест, который надо нести без ропота и слёз…

…Не показывая своей несомненной усталости, она дорабатывала до конца дня; а вечером, как всегда, долго молилась, стоя на коленях перед маленьким образком…

Вскоре её назначили на более лёгкую работу – мыть полы в бараке…

…Когда вспыхнула страшная эпидемия сыпняка, срочно понадобились сёстры милосердия или могущие заменить их. Начальник санчасти УСЛОН М.В.Фельдман не хотела назначений на эту “смертническую” работу. Она пришла в женбарак и, собрав его обитательниц, стала уговаривать их идти добровольно, обещая жалованье и хороший паёк.

— Неужели никто не хочет помочь больным и умирающим?

— Я хочу, — послышалось от печки.

— А ты грамотная?

— Да.

— А с термометром умеешь обращаться?

— Умею. Я работала три года хирургической сестрой в Царскосельском лазарете…

М.В.Фельдман рассказывала потом, что баронесса была назначена старшей сестрой, но несла работу наравне с другими. Рук не хватало. Работа была очень тяжела, так как больные лежали вповалку на полу и подстилка под ними сменялась сёстрами, которые выгребали руками пропитанные нечистотами стружки. Страшное место был этот барак.

Баронесса работала днём и ночью. Трудилась так же мерно и спокойно, как носила кирпичи и убиралась в бараке. С такою же методичностью и аккуратностью, как, вероятно, она несла свои дежурства при императрицах. Это её последнее служение было не самоотверженным порывом, но следствием глубокой внутренней культуры…

Однажды на руках и на шее баронессы зарделась зловещая сыпь. М.В.Фельдман заметила её.

— Идите и ложитесь в особой палате… Разве вы не видите сами?

— К чему? — последовал ответ. — Вы же знаете, что в мои годы от тифа не выздоравливают. Господь призывает меня к Себе, но два-три дня я ещё смогу Ему послужить…

Они стояли друг против друга. Аристократка и коммунистка. Девственница и страстная, нераскаянная Магдалина.

Верующая в Него и атеистка. Женщины двух миров. Экспансивная, порывистая М.В.Фельдман обняла и поцеловала старуху. Когда она рассказывала мне об этом, её глаза были полны слёз” (Ширяев Борис. Неугасимая лампада.).

ЛАГЕРНАЯ ЛЮБОВЬ

И всё же женщина даже в лагере оставалась женщиной – существом, созданном для любви. Любви-жалости и любви-заботе. У А.И.Солженицына в “Архипелаге ГУЛАГ” есть немного сбивчивые слова одной заключённой о своём любимом:

“Мне не спать с ним надо, а в звериной нашей жизни, когда в бараке целый день за пайки и за тряпки ругаемся, про себя думаешь: сегодня ему рубашку починю, да картошку сварю…”

“Эти женщины, — пишет далее Солженицын, — не искали страсти, а хотели утолить свою потребность в заботе. Общая миска, из которой они питались, была их “священным обручальным кольцом”. Эта лагерная любовь была бесплотной, духовной, Благословением Божьим, она резко выделялась в грязно-мрачном лагерном существовании… Смирение, терпение, всепонимающая мягкость — основные черты женской славянской модели поведения…”

МЕДИЦИНА

О медицинской “заботе” о здоровье узниц свидетельствуют, например, такие слова:

“Врач заявил в бараке, куда его вызвали к заключённой, которая второй день лежала в бреду: “Помните, я прихожу только к мёртвым и параличным. Зря меня не вызывать”. Но, может быть, и в самом деле было бы большой нелепостью что-то у нас залечивать и вообще поддерживать нашу обречённую жизнь”. (Чернавина Татьяна. Побег из ГУЛАГа. Москва. Классика плюс, 191 с. 1996)

НАКАЗАНИЯ

Для того чтобы сломить волю заключённой, превратив её в послушную “скотину”, или выбить из неё необходимые для продления срока заключения “признания”, придумывались различного рода пытки, а также карательные акции для устрашения остальных. Вот лишь некоторые из них:

1) Бессмысленный труд

Это когда за невыполнение плана (а выполнить его истощённым и больным женщинам было неимоверно трудно) заключённую заставляли, скажем, переливать воду из проруби в прорубь или перетаскивать тяжёлые брёвна с одного места на другое и назад. К физическим страданиям здесь добавлялись моральные…

2) Карцер

“Аню осудили за шпионаж… Возмущению её не было предела. По-своему она боролась: демонстративно не вставала, когда входило начальство, говорила громко, без разрешения открывала форточку. Естественно, попала в карцер. А условия в карцере были такие: помещение без окон; питание — 400 г хлеба в день и две кружки горячей воды; топчан вносят на 6 часов, остальное время надо стоять или ходить по двухметровому холодному помещению или сидеть на залитом водой полу. Карцер давали на срок от 4 до 20 дней. Должно быть, сильно она обозлила начальника, что он дал этой бедной девочке все 20 дней. Впервые в моей лагерной жизни я столкнулась с таким сроком. Обычно и после пяти дней выходили больными.

После этого Аня прожила у нас месяц. Ей делалось всё хуже, и однажды ночью у неё началось горловое кровотечение. Аню забрали в больницу. Умерла она через два дня. Ей был всего 21 год…” (из воспоминаний узницы ГУЛАГа Адамовой-Слиозберг О.Л.).

А это свидетельство другой узницы, приведённое А.И.Солженицыным в “Архипелаге ГУЛАГ”:

“Секирка. Это значит — Секирная гора. В двухэтажном соборе там устроены карцеры. Содержат в карцере так: от стены до стены укреплены жерди толщиною в руку. Наказанным велят весь день на этих жердях сидеть. Высота жерди такова, что ногами до земли не достанешь. Не так легко сохранить равновесие, весь день только и силится каторжанин или каторжанка — как бы удержаться. Если же свалится — надзиратели подскакивают и бьют бедолагу. Это в лучшем случае. А то выводят наружу к лестнице в 365 крутых ступеней (от собора к озеру, монахи соорудили), привязывают к спине для тяжести бревно — и сталкивают вниз. А ступеньки настолько круты, что бревно с человеком на них не задерживается, катится до самого низа. В итоге от людей остаются кровавые лохмотья…”

Рассказывали, что когда известная правозащитница Валерия Новодворская прочитала эти материалы, то сказала: “У гитлеровцев нет оснований гордиться своими Освенцимом и Бухенвальдом…” (Валерия Новодворская. Бери с коммунистов пример. Комок, Красноярск, N21, 29.03.1996)”

3) Замораживание людей

«На командировке «Красная горка», в Соловках, был начальник по фамилии Финкельштейн. Однажды он поставил на ночь на лёд Белого моря при 30 градусах мороза тридцать четыре узника (среди которых были и женщины) за невыполнение плана. Всем им впоследствии пришлось ампутировать отмороженные ноги. Большинство из них погибло в лазарете. Через несколько месяцев мне пришлось участвовать в медицинской комиссии, свидетельствовавшей этого чекиста. Он оказался тяжёлым психоневротиком-истериком.» (Профессор И.С. (под этим псевдонимом, по-видимому, писал профессор Иван Лукьянович Солоневич, совершивший побег в Финляндию из Медвежьегорска, куда он был переведён из Свирского концентрационного лагеря). Большевизм в свете психопатологии. Журнал «Возрождение». №9. Париж. Париж. 1949)

4) Поедание крысами

В одном из подвалов жили огромные крысы. Узника или узницу сажали в клетку и прикручивали прутьями так, что бедняга не мог пошевельнуться. Проёмы между прутьями были широкими. Крысы свободно проникали в клетку и грызли человека. А порой и заживо его съедали…

5) А это на долгие годы останется чёрным пятном в истории нашей страны. Чекисты нашли способ “сломить” именно женщину, которая более стойко, чем мужчина, переносила тяжёлый быт и физические издевательства над собой. Была придумана так называемая “пытка детьми”.

События, рассказанные упомянутым выше профессором И.С., происходили в городе Лодейное Поле, где находилось главное управление Свирских лагерей. Я понимаю, насколько тяжело будет читать последующие строки нам, людям XXI века, гражданам другой России, но всё же считаю своим долгом донести их до читателей – именно для того, чтобы подобный кошмар больше никогда не повторился. Итак:

“Во время пребывания моего в качестве врача-психиатра в Соловецком и Свирском концлагерях мне пришлось участвовать в медицинских комиссиях, периодически обследовавших всех сотрудников ГПУ, работавших там… Мною была освидетельствована одна из надзирательниц. Перед этим она была мне так представлена следователем: «Хорошая работница, и вдруг спятила, вылив себе на голову крутой кипяток”.

Приведённая ко мне женщина лет пятидесяти поразила меня своим взглядом: её глаза были полны ужаса, а лицо было каменным. Когда мы остались вдвоём, она вдруг заговорила — медленно, монотонно, каким-то подземным голосом: “Я не сумасшедшая. Я была партийная. А теперь не хочу быть в партии!”. И она рассказала, как однажды стала свидетелем следующего: один из чекистов ломал пальцы мальчику лет десяти, обещая прекратить эту пытку, если мать ребёнка, находившаяся тут же с младенцем на руках, сломает только один мизинчик своему крошке… Её десятилетний сын кричал так, что у охранников, державших женщину, “звенело в ушах”… И когда послышался очередной хруст (был сломан уже третий палец), она не выдержала и сломала пальчик своему младенцу… Говорили, что после, в бараке, она сошла с ума…

Не помню, — пишет далее профессор, — как я ушёл с этой экспертизы… Сам чуть не свихнулся…” (Профессор И.С. Большевизм в свете психопатологии. Журнал «Возрождение». №9. Париж. 1949).

РАССТРЕЛЫ

Осуждённым на лагерные работы за серьёзную провинность или выпады против Советской власти мог быть вынесен новый приговор (без суда и следствия). В том числе и “высшая мера социальной защиты”.

“Убивают в одиночку каждый день. Это делают в подвале под колокольней. Из револьвера… Вы спускаетесь по ступеням в темноту и… А расстрелы партиями проводят по ночам на Онуфриевом кладбище. Дорога туда идёт мимо нашего барака, это бывший странноприимный дом. Мы назвали эту дорогу улицей Растрелли… Расскажите об этом там, это очень важно. Важно, чтобы там — там! — знало об этом как можно больше людей, иначе они не остановятся. И ещё…
Приоткрылась, тяжко скрипнув, дверь… Но никто не появился, донёсся только голос Дегтярёва (руководителя расстрелов в женских бараках, – В.К.):

— Вадбольская, ко мне!

Женщина вздрогнула, точно ей уже выстрелили в затылок. Потом медленно поклонилась, шепнула «Прощайте» и тут же вышла…» (Борис Васильев. Вам привет от бабы Леры. В Сб.: А зори здесь тихие… Москва. Изд-во «Эксмо», 2004).

А это уже откровения противоположной стороны — одного из чекистов ГУЛАГа, работавшего в женских лагерях:

“У той, которую ведёшь расстреливать, руки обязательно должны быть связаны сзади проволокой. Велишь ей следовать вперёд, а сам с наганом в руке за ней. Когда нужно, командуешь «вправо», «влево», пока не подведёшь к месту, где заготовлены опилки или песок. Там ей дуло к затылку и трррах! И одновременно даёшь крепкий пинок в задницу. Это чтобы кровь не обрызгала гимнастёрку и чтобы жене не приходилось опять и опять её стирать”.

Опыт “хозяйственного использования” на “зоне”,
который впоследствии взяли на вооружение немецкие фашисты

“Обмундирование с расстрелянных в довольно большом количестве привозилось в Соловки раньше из Архангельска, а затем из Москвы; обычно оно было сильно изношено и залито кровью, так как всё лучшее чекисты снимали с тела своей жертвы сразу же после расстрела, а худшее и запачканное кровью посылали в концентрационные лагеря. Но даже обмундирование со следами крови получить было очень трудно, ибо спрос на него постоянно возрастал — с увеличением числа заключённых и с изнашиванием их одежды и обуви в лагере становилось всё больше и больше раздетых и босых людей…

Опыт Соловков – “рациональное использование” материальных ценностей, был успешно повторен эсэсовцами в концлагере Освенцим через двадцать лет. Его авторы, а точнее сказать “плагиаторы”, повешены по решению международного трибунала в Нюрнберге как военные преступники. А вот соловецкие “первопроходцы” похоронены с почестями на Красной площади в Москве — в мавзолее или у Кремлёвской стены”. (А.Клингер. Соловецкая каторга.).

ВОССТАНИЯ В ГУЛАГЕ

И всё же, несмотря на жёсткое подавление любого недовольства осуждённых, случались отдельные акты организованного сопротивления режиму.

Так, в мае 1954 года в Кенгирском лагерном отделении заключённые подняли восстание, в котором участвовало около двенадцати тысяч человек. Мужчины и женщины, уголовники и политические стояли здесь плечом к плечу.

Беспорядки начались в одном лагпункте, а затем перекинулись в три других, в том числе женские. Охрана растерялась, сразу не применила оружие, заключённые воспользовались нерешительностью, проломили заборы и соединились в одну массу…

Восставшие образовали Комиссию для переговоров с начальством и самоуправление в составе двенадцати человек во главе с бывшим подполковником Советской Армии Кузнецовым. От блатных в неё вошел “вор в законе” Виктор Рябов. Были в Комиссии три женщины от женбараков. Наиболее авторитетная из них — Супрун Лидия Кондратьевна (1904-1954), украинка, учительница, приговорённая в 1945 году к 15 годам каторжных работ. В Комиссии существовали отделы агитации и пропаганды, быта и хозяйства, питания, внутренней безопасности, военный и технический. Для агитации использовались воздушные шары и воздушные змеи, которые смастерили чеченцы. На шарах крупными буквами написали: “Спасите женщин и стариков от избиения! Мы требуем приезда члена Президиума ЦК!” Змеев же снаряжали листовками с такими, в частности, лозунгами: “Долой убийц-бериевцев! Жёны офицеров Степлага, вам не стыдно быть жёнами убийц?”

Были выдвинуты требования: установить 8-часовой рабочий день, пересмотреть судебные решения в отношении заключённых, прекратить их побои и унижения, а также разрешить переписку и свидания с родными и близкими.

Комиссия смогла поддерживать в лагере порядок. За сорок дней восстания не было свершено ни одного преступления. Захваченное продовольствие в целях экономии распределяли по прежним нормам, но пайки выросли: под влиянием общего воодушевления на кухне перестали воровать, прекратили выдавать лишние порции “придуркам”, а блатные больше не отнимали еду у политических. Лагерная охрана и администрация ранее питались с того же склада, и все дни осады зэки по договоренности с лагерным персоналом отпускали ему продовольствие, причём по нормам для вольных.

22 июня местное радио сообщило, что требования восставших приняты и в Кенгир едет член Президиума ЦК. Это, по замыслу чекистов, должно было усыпить бдительность заключённых. А на рассвете 25 июня через заранее сделанные проёмы во внешнем ограждении на лагерь двинулись танки Т-34 и переброшенный из-под Куйбышева полк особого назначения МВД.

Вот как описаны дальнейшие события этого восстания у А.И.Солженицына:

“Танки давили всех попадавшихся по дороге… Они наезжали на крылечки бараков, давили там… притирались к стенам бараков и давили тех, кто виснул там, спасаясь от гусениц… Танки вминались под дощатые стены бараков и даже били внутрь бараков… Раненых добивали штык-ножами. Женщины прикрывали собой мужчин — кололи и женщин! Опер Беляев в это утро своей рукой застрелил десятка два человек. После боя видели, как он вкладывал убитым в руки ножи, а фотограф делал снимки уничтоженных “вооружённых бандитов”. Раненая в лёгкое, скончалась член Комиссии Супрун, уже бабушка. Некоторые прятались в уборные, их решетили очередями и там…”

С восходом солнца восстание было разгромлено. Догорали бараки, баррикады и траншеи. Вокруг валялись десятки убитых, раздавленных, обожжённых заключённых…

ЭПИЛОГ

Постановлением Верховного Совета РСФСР 30 октября объявлен Днём памяти жертв политических репрессий.
Подсчитать точное число всех пострадавших от тоталитарного режима невозможно. По словам председателя комиссии по реабилитации Александра Яковлева, безвинно репрессированных — миллионы, и значительное число их нигде не было учтено.

С территории Соловецкого лагеря особого назначения (СЛОН) был привезён камень (из тех, что долбили каторжане, в том числе и женщины) и установлен на Лубянской площади. Возле которого ежегодно 30 октября проходит траурный митинг, по окончании которого его участники возлагают к этому камню венки, здесь зажигаются свечи, кто-то приносит фотографии погибших в лагерях родных и близких. Вечная им память…

Выжить в Гулаге. Рассказ 100-летнего рекордсмена прошедшего все круги ада | ЗДОРОВЬЕ: События | ЗДОРОВЬЕ

Василий Иванович Крапивин, житель Сочи, в одночасье прославился на всю страну. Столетний пенсионер отметил свой юбилей … в бассейне. Самый пожилой участник городских соревнований по плаванию поставил рекорд России в заплыве на дистанцию в 50 метров. И это не первая его победа и достижение. 

Когда-то спортивная закалка и сила духа помогли ему выжить в сталинских лагерях, где он провел 12 лет. С бывшим политзаключенным, а ныне спортсменом-рекордсменом встретилась корреспондент «АиФ-Юг». 

«Благодарность» государства

Несколько лет назад каждое утро на набережной Сочи в любую погоду местные жители могли видеть высокого пожилого человека, бегущего трусцой. В отличной форме, он мог дать фору любому молодому человеку. Меж тем, Василию Ивановичу тогда уже было за 90. 

Сейчас пенсионер редко выходит из дома, возраст начал сказываться и на его железном здоровье. Но Василий Иванович поддаваться недугам не спешит и после празднования своего 100-летнего юбилея снова удивил всех. Пожилой спортсмен проплыл 50-метровку и поставил рекорд России в категории «100+».

Правда, к бассейну его вели под руки, а рядом на всякий случай дежурили медики. К счастью, их помощь не понадобилась. Василий Иванович снова оказался на высоте. Преодолел дистанцию и себя. Уже в который раз.

Жизнь с самого детства не баловала Василия Крапивина. Отца за работу в церкви после революции отправили в ссылку, где он впоследствии и скончался. Матери пришлось работать на износ, чтобы прокормить себя и детей. В результате в 12 лет мальчик уже отправился работать, чтобы помочь матери. 

— Зимой разгружал товарные вагоны, летом рыл водоотводные каналы на большаках, — вспоминает Василий Иванович.

— На работу я ходил за 8 км пешком, с собой был только кусок хлеба и бутылка молока. 

В это же время мальчик поступил в школу крестьянской молодежи. Учреждение открыли рядом с городом Плавском, где в то время жила семья. А в 1929-м году Василий Иванович поступил в тульский горный техникум, затем была учеба в Московском институте химии. Как раз в это время молодой человек серьезно увлекся спортом, стал заниматься легкой атлетикой и бегом. 

В учебе тоже все получалось блестяще. Он защитил диплом на «отлично» и одаренному студенту предложили остаться работать в институте.

— Но тогда я был свято убежден, что нашему молодому государству нужны рабочие на заводах. Хотелось приносить реальную пользу, а не быть каким-то бесполезным, как мне тогда казалось, интеллигентом. Поймите, это была всеобщая идеология. Собственными интересами мало кто жил. Все старались принести пользу государству. Думали, потом нас отблагодарят. Вот и «отблагодарили». 

Молодой энергичный инженер отправился работать на завод в Кемерово. Но спокойная рабочая жизнь продолжалась недолго. Начинался страшный 1937 год. Страна была охвачена массовыми репрессиями. 

На Василия Ивановича написали донос. Якобы он ругал политику Сталина, восхвалял Троцкого. В октябре 1937-го года ночью его арестовали и увезли в тюрьму, до отказа забитую отчаянными, ничего не понимающими людьми. 

Следователи в прямом смысле выбивали из Крапивина признание. В камеру его принесли окровавленного и без сознания. Несмотря на то, что он так и не признал свою вину, тройка НКВД осудила его заочно. В то время врагом народа можно было стать в считанные минуты. Так для Василия Ивановича начались самые страшные 12 лет его жизни. 

Герой? В тюрьму!

Инженера-заключенного отправили на Байкало-Амурскую магистраль. В те времена там еще не было знаменитой железной дороги. Поезда перевозили через Байкал на плотах. Тоже адская, каторжная работа.

— Охранники очень любили издеваться над заключенными, — вспоминает пенсионер. – Как-то раз нас повели в столовую. Проходили огромную лужу, уже чуть подернутую тонким ледком (дело было поздней осенью), и охранники приказали всем лечь в эту лужу. Якобы за разговоры. 

Такие же «забавы» у сторожей были, когда мы выходили в туалет. Многие не выдерживали, простужались и умирали. Меня, наверное, спасло только крепкое здоровье.

Но все это были еще цветочки по сравнению со следующим этапом ссылки Василия Ивановича. Когда началась Великая Отечественная война, всех заключенных развезли по разным тюрьмам. Крапивин попал в небольшую Соль-Илецкую тюрьму, которая находилась недалеко от Оренбурга. 

Камера была рассчитана на 12 заключенных, но туда загнали 40 человек. Спать приходилось под нарами, на полу, в проходе. Кого только не было в камере! Василий Иванович близко подружился с двумя бывшими буденовцами, героями гражданской войны. Оба мужчины были без левых рук – потеряли в бою. 

Сидел там и прокурор города Варшавы, и известные ученые. Всех осудили по ложному доносу. Из 40 заключенных за семь месяцев в живых остались только трое: Василий Иванович и буденовцы. Остальные скончались от ужасных условий и от голода. Выживших заключенных перевезли в Тобольскую тюрьму, где когда-то находилась царская семья. 

— Там я подумал, что и мне скоро конец придет, — вздыхает пенсионер. – Кормили очень плохо, сил уже не было даже одеяло на себя натянуть. Все время мы проводили в камере лежа. Кто был в состоянии, иногда разговаривал. Один случайно услышанный мной разговор, я считаю, спас мне жизнь.

Двое горняков обсуждали способ добычи золота. В то время такие работы велись только летом. Молодой инженер задумался, как сделать, чтобы можно было вести работы по золотодобыче не только летом, но и зимой. Ведь сейчас идет война, стране нужно много золота для закупки оружия. Даже после всего случившегося эти люди думали о благе государства! 

В течение нескольких дней в голове изобретателя родился проект, о котором он сообщил начальнику тюрьмы. Идея настолько понравилась московским чиновникам, что вышло указание заменить инженеру тюрьму отбыванием срока в лагере на Колыме, в Магадане. Тамошние условия позволили изобретателю не только ожить, но и снова вернуться в любимый спорт. 

Никогда не жалуйтесь!

На свободу Василий Иванович вышел только в 1949-м году, отсидев в общей сложности 12 лет. Бывшего зэка никто не хотел брать на работу. Узнав номер статьи, давали от ворот поворот. Помогла случайная встреча с бывшим знакомым, который устроил его на завод там же в Магадане. 

Кстати, за 10 лет работы на предприятии в фойе клуба выставили 84 кубка, которые взял Василий Иванович в спортивных соревнованиях. 

В Сочи спортсмен и изобретатель перебрался тоже совершенно случайно. Отдыхая по путевке в южном санатории, он познакомился с местной жительницей Марией Абрамовой. Кстати, сестрой одного из охранников Сталина. Она и стала его женой. 

Сочинскую природу прошедший все круги ада на севере Василий Иванович полюбил безумно. В любую погоду он купался в море и каждое утро пробегал не меньше пяти километров. Будучи заместителем президента местного Фонда репрессированных бывший зэк активно боролся за реабилитацию бывших «врагов народа». 

В феврале этого года Василию Ивановичу исполнилось 100 лет. Сейчас он живет в крохотной однушке в Сочи вместе с больной сестрой-инвалидом. Но пенсионер не жалуется, в своем весьма преклонном возрасте он по-прежнему полон оптимизма.

— А что жаловаться? Меня навещают родные, готовят еду. На последний День рождения по поручению мэра мне отремонтировали квартиру. А я ведь и не просил ничего, — улыбается Василий Иванович. – Да и вообще, нужно всегда думать только о хорошем, не терять надежды и веры в себя, и конечно, быть активным, — это главный секрет здоровья и долголетия.

Смотрите также:

Двадцать лет в аду. Невыдуманная история женщины из ГУЛАГа

За собственную жизнь ей приходилось бороться с крысами, голодом, блатными и начальством.

В какой-то момент лагеря ГУЛАГ стали чуть ли не самым интеллигентным местом в СССР. Учёных, писателей, актёров, чиновников, верхушку армии и многих других сажали за шпионаж и измену Родине. Собственную жизнь им приходилось выцарапывать в прямом и переносном смысле. А женщины…Многие здесь оставались женщинами.

«Мечтала стать детской писательницей»

Евгения Фёдорова мечтала стать детской писательницей, поэтому в 18 лет поступила в Брюсовский литературный институт в Москве. В личной жизни тоже было всё хорошо: в 1929 году она вышла замуж и через пару лет родила двоих сыновей.

К 1932 году казалось, вот она, мечта, начала исполняться. Евгения издала несколько детских книжек, работала внештатным корреспондентом. Поддерживающий во всём муж, дети, любимое занятие — ну что ещё вроде бы нужно для счастья.

В 1934 году отправилась работать в «Артек» для сбора материала. Впрочем, там не сложилось: «Чрезмерно бдительные комсомольцы обозвали меня классово чуждой и пролезшей», — вспоминала позже сама Фёдорова. Из лагеря Евгению выгнали.

Донос друга

Коллаж © L!FE. Фото © Wikimedia Commons

Она пошла на курсы экскурсоводов — занятия проходили на Кавказе в селе Красная Поляна, где Евгения и встретила Юру — молодого, яркого, красивого. От его докладов млели все девушки курса. А он обратил внимание на Женю.

— С первого же дня мы понравились друг другу и стали проводить много времени вместе, — пишет Евгения. Даже семья отошла на второй план: «Конечно, мои дети и моя семья создавали проблемы в наших отношениях с Юрой. Хотя к тому времени я уже собиралась расстаться с моим мужем — Маком».

Её восторгу, когда оказалось, что молодых людей «случайно» вместе послали на Красную Поляну экскурсоводами, не было предела. Совместное лето, романтика и много стихов. Было ли что-то большее, Евгения корректно умалчивает. Так прошло лето. Впереди было возвращение в Москву, поиски работы. Дорогой друг уехал чуть раньше, а Евгения продолжила работу.

Незадолго до отъезда из Красной Поляны её вызвали по срочному делу — выдернули прямо с экскурсии.

Затем был обыск (переворошили несколько фотографий — да и ладно), распоряжение взять с собой только самое необходимое.

Так я и не взяла ничего, кроме пустого рюкзака, который скорее по привычке вскинула на плечо, сунув туда тоненький томик Сельвинского «Тихоокеанские стихи»

Евгения Фёдорова

В сопровождении офицера женщина отправилась в Сочинское управление НКВД. Там, как спустя годы напишет автор, ей встретился единственный человек, работающий в правоохранительных органах.

Когда Евгению привели на допрос, он дал ей шанс сбежать, оставив на столе её документы и бланки других допросов. Он рисковал своей должностью, свободой и жизнью. Ведь у арестованной были все шансы выйти с документами на свободу. Но намёк был не понят, она написала письмо руководству турбазы с просьбой передать все вещи матери. А затем… Москва, пересылка и ГУЛАГ. На допросах у следователя она узнала, что арестована по доносу… Юры.

«Вовремя»

Коллаж © L!FE. Фото © Gulag Barashevo // Виртуальный музей ГУЛАГа

В тюрьму она попала в свои 29 лет, в 1935 году. Закрыли по 58-й статье («Контрреволюционная деятельность»). В своих воспоминаниях, «На островах ГУЛАГа», писала, что попади годом позже — не выжила бы.

— Всех, кого по таким делам арестовали в 1937-м, — расстреливали, — писали позже в предисловии к книге.

До последнего оставалась надежда, что получится доказать свою невиновность. Даже заслушав в 1936 году приговор, ждала, что вот-вот всё выяснится.

Когда я сидела в Бутырской пересылке, мне казалось, что кому-то можно будет что-то доказать, переубедить, заставить понять себя. Я получила восемь лет лагерей

Евгения Фёдорова

Война с уркаганами

Заключённых по политическим статьям отправили на Бутырскую пересыльную тюрьму. А уже оттуда — по различным лагерям. Первым пунктом, куда направили писательницу, стал лагерь в Пиндушах (Республика Карелия).

— В 1934 году сюда я возила туристов на экскурсии. Лагпункт был обнесён с трёх сторон колючей проволокой, с четвёртой синело Онежское озеро, — вспоминает она.

В камерах сидели с воровками, а порой и убийцами.

— В бараках мы жили вместе с урками, но их было меньшинство, и вели себя в общем мирно и прилично. Сначала только «раскурочивали» (грабили) новеньких. Около меня в лагере жила весёлая толстая и вечно взлохмаченная хохотунья. Она мне заявила без всякой злобы: «А часики-то всё равно уведу». На следующее утро я часов лишилась, — вспоминает Евгения.

Доказать уркам что-либо было невозможно. Причём не помогало в данном вопросе и начальство тюрьмы. На все попытки призвать к здравому смыслу ответ был один: «Не пойман — не вор».

«Они же дети»

Коллаж © L!FE. Кадр фильма «Замри-умри-воскресни!» / © Кинопоиск

Евгению направили работать копировальщицей в конструкторском бюро. Ей дали шестерых малолетних заключённых, которые проявляли хоть какое-то желание учиться.

С них взятки гладки, потому что они —малолетки. Нас сажают за невыход на работу в колонну усиленного режима — их нет. Нам урезают хлебную пайку до 200–300 граммов за невыполнение нормы. Малолетки свои 500 получают всегда

Евгения Фёдорова

Поведение «детишек» было соответствующее. Они могли устроить налёт на ларёк, расположенный на территории лагеря, или где-нибудь повыбивать окна «по приколу».

К работе ученики отнеслись с любопытством, которое, впрочем, быстро сменилось злостью.

— Сначала им нравилось держать в руках новенькие циркули, они были польщены обществом арестованных по 58-й статье. Но вскоре детишкам это надоело. Когда мухи поедали тушь, разведённую сахарной водой, они вовсе выходили из себя. Возле чертежей стоял трёхэтажный мат, а кальки рвались на мелкие кусочки. Чудом успевали спасти чертежи, — вспоминает Евгения.

«Пир» на гнилой картошке

— Для узников лагерей гнилая картошка была настоящим белым бычком. Весь год начиная с осени женщин гоняли в овощехранилище перебирать картошку. Гнилая отдавалась на кухню, хорошая ссыпалась обратно в закрома. И так изо дня в день, пока не наступала весна и картошка не заканчивалась, — отмечает писательница.

В 1937 году нагрянул этап.

С вечера нас вызывали по формулярам с вещами и отправляли в пересылку. В основном заключёнными были представители интеллигенции

Евгения Фёдорова

Всех объединяла 58-я статья и разные её пункты. Самый страшный — 58-1 — измена Родине. По ней полагалось 10 лет лагерей, которые порой заменяли расстрелом. Статья 58-6 — шпионаж, 58-8 — террор. Хотя большею частью над делами стояла цифра 19, что означало «намерение».

Фёдорову и остальных отправили в «Водораздел», лагпункт «Южный», что на Урале, в Соликамске. От баржи, на которой доставили заключённых, до самого лагеря было идти километров 18–20. При этом конвоиры не давали возможности обойти по обочине, где было более-менее сухо. Шли по дороге по колено в грязи и воде.

— Но вот наконец мы в лагере. Маленькая хатка-хибарка — единственный женский барак. На сплошных нарах здесь живут 34 человека — всё женское население лагпункта. Пропорционально растущей жаре множилось полчище клопов, выгоняя нас из барака, — вспоминает женщина.

Варили затируху на бульоне из толчёных костей. Этот порошок плавал в супе, напоминая по виду нерастворимый гравий. Я приносила ведро и раздавала варево по мискам. Ели медленно и молча. Потому что когда начинали говорить, то голод снова оживал

Евгения Фёдорова

С крысами была настоящая война. Они словно чувствовали, когда заключённые будут есть, и приходили незадолго до этого.

— Кричать: «Брысь вы, окаянные!» — было бесполезно. Чтобы прогнать их совсем, надо было потопать ногами и запустить в них чем-нибудь, — пишет Евгения.

Первые посылки

Коллаж © L!FE. Фото © Wikimedia Commons

— Осенью 1937 года пришли первые посылки. Их выдавали в хибаре возле изолятора. Начальство забирало себе всё что понравится, а остальное отдавало нам. На владельца заветного ящичка со съестным налетала свора уркаганов и отбирала всё, — такой уже не первый гулаговский урок выносили заключённые.

Вскоре 58-е стали ходить за посылкой со своей сворой, чтобы отбиваться от налётчиков. Евгении прислали апельсины, халву да сухари. Донести до барака помогли другие заключённые по той же статье и «товарки» из барака. «Подарок судьбы» было необходимо разделить со всеми.

Поезжай стучать

— Ты молодая ещё, всю жизнь себе испортишь, а мы поможем, если с нами работать не будешь, — услышала она от лагерного начальства осенью 1937 года.

Отпираться всё равно смысла не было. После «Водораздела» на худшие условия, кажется, могли послать только прямиком в ад. Но и он имелся в распоряжении начальства главного управления лагерей и мест заключения.

— В итоге я сказала «да» с твёрдым намерением бежать. Меня направили на «Пудожстрой» (Карелия) узнавать, не занимаются ли бывшие государственные вредители своим вредительством в пределах лагеря. Это была проверка, — пишет автор.

Около Онеги была гора Пудож, там обнаружили ценные и редкие породы руды. Но они не плавились в доменных печах. И вот заключённые — металлурги, электрики, химики — создали экспериментальную установку вращающихся электропечей, где плавились титан и ванадий, из которых состояла руда.

Условия здесь были, по меркам гулаговских лагерей, просто сказочные. Жили вчетвером в комнате. Была даже столовая — что-то вроде современной кают-компании на теплоходе.

Вскоре начальство вызвало на ковёр, стало выспрашивать про тех или иных людей. Евгения честно сказала, что её раскрыли: стукачей в лагере вычисляли мгновенно. Ещё пара недель безуспешных попыток и… пересылка.

Сидели за людоедство

Новым, а точнее уже очередным, местом стал «Швейпром», что недалеко от города Кемь в Карелии. Рабочий день продолжался по 12 часов. Две-три пятиминутные передышки и одна 20 минут — на обед.

Было довольно много украинок. Они сидели за людоедство во время голода в 1930-х годах

Евгения Фёдорова

Их переправляли из «Соловков». Как вспоминает писательница, все женщины шли работать молча с невыспавшимися лицами. Казалось, с невидящими глазами.

Наступило 22 июня 1941 года

Коллаж © L!FE. Кадр фильма Gulag Vorkuta / © Кинопоиск

Ещё до рассвета мы услышали взрывы. Официально никто не объявлял, но мы все знали, что началась война с Германией

Евгения Фёдорова

Мужчины бросились с заявлениями с просьбой забрать на фронт. Женщины — в надежде стать медсёстрами, санитарками — кем угодно. На фронт никого не взяли, но всем было велено собираться на этап.

— Соликамск. Мужчины все работали на лесоповале, а женских бараков было всего два. В одном — несколько лесоповальных бригад и служащие финчасти, бухгалтеры, обслуга кухни, прачечной, лазарета. Во второй жили уркаганки, которые никогда не работали, но обслуживали мужское население лагеря, — пишет автор.

Больница. Свобода

В 1943 году Евгения попала в больницу в Мошеве (Пермский край). В какой-то момент женщина переболела сепсисом. Пока разбирались с документами, уже практически вылечилась сама. Но раз бумажка есть — надо везти.

Постепенно научилась у врачей основам профессии, стали даже выпускать на ночные дежурства у туберкулёзников, иллюзий по выздоровлению которых никто не питал.

Если, случалось, приходила дополнительная пайка, хирурги старались разделить её между теми, у кого есть шансы на жизнь. Едва не дрались, доказывая, что их больной достоин

Евгения Фёдорова

Летом 1944 года — с вещами на выход. Дали денег ровно на дорогу и распределили в больницу трудармейцев в Бондюжинском районе Урала.

— Так странно идти куда-то без конвоира сзади. Впервые за девять лет. Без единого документа в кармане, но я на воле. На воле.

«Воля»

Коллаж © L!FE. Фото © Wikimedia Commons

Госпиталь, куда распределили Фёдорову, стоял на реке Тимшер. Пациентами были заключённые местного лагеря, большинство из которых приходили уже в больницу как в последнее пристанище. У многих была дистрофия.

— Трудармейцы на лесоповале медленно, но верно погибали, превраща­ясь в доходяг, не способных держать топор в руках. Дикие условия жизни в насквозь промерзающих зимой бараках, негодная одежда. Это приводило к голодному пайку в 200 граммов хлеба, неминуемой дистрофии, — вспоминает Евгения.

Из 10 бараков только один предназначался для тех, у кого были шансы выжить. Из остальных никто больше в лагерь или на работу не возвращался.

Вскоре приехала мать Евгении вместе с младшим сыном Вячеславом. Старшему к тому моменту было 16 лет, он не поехал на Урал к матери-заключённой. К тому же он готовился к поступлению в нынешний МФТИ, не сообщая о «родительском прошлом».

Уже бывшая заключённая получила паспорт без права проживания в стокилометровой зоне больших городов, но даже наличие хоть какого-то документа было в радость. Семьёй они переехали в Боровск, что близ Соликамска. И вроде всё начало налаживаться. Так прошло пять лет.

«В Сибирь. Навечно»

— Вторично арестовали меня в конце марта 1949 года, — вспоминает женщина.

По словам автора, всех, кто сидел в 1930-х по 58-й статье и выжил, собирали и отправляли в Сибирь навечно. Так Евгения оказалась в Красноярске. В самом городе и его окрестностях Фёдорова работала медсестрой.

Долгожданная реабилитация произошла лишь в 1957 году. Сыновей к тому моменту выгнали из МФТИ из-за тёмного прошлого матери. Евгения переехала с матерью в Москву, получила комнату в коммуналке на Кутузовском проспекте. Через два года стала работать над воспоминаниями.

Нам с сыновьями удалось уехать в Америку

Евгения Фёдорова

О том, как удалось сбежать из Страны Советов, автор умалчивает. Она жила в Нью-Йорке, Нью-Джерси, выпускала детские книги, много путешествовала. Скончалась в Бостоне в 1995 году.

Во льдах. Рассказы о побегах из колымских лагерей — 3.

Кто прошлое помянет, тому глаз вон

Кто его забудет — оба глаза вон!
Народная пословица

ВОТЯК

Зимой 1942/43 года арестантская судьба забросила меня в лагпункт крупной магистральной автобазы, что в поселке Берелех возле Сусумана. Здесь я услышал эту историю побега, у которого исход был на редкость безобидным.

[Читать дальше…]Мне к тому времени исполнилось только 22 года, но я уже вправе был считать себя бывалым каторжанином. Я уже пережил ад в таежном прииске; не один раз «доходил до веселой жизни» и считал себя обреченным. Побыл на Новой трассе, построенной на костях; не раз на волоске был от расстрела; дважды удалось хитростью избежать отправления в спецзону для иностранцев, откуда мало кто возвращался.

Я не поверил своим глазам. Дневальный не выгонял утром на развод дрыном «без последнего»! В бараках было чисто, тепло и спокойно. Блатари нас не терроризировали, их вообще в лагпункте не было! Детский санаторий, и только!

Большая промзона автобазы, огороженная символическим .забором, куда весь развод приводил один-единственный боец, была свободна от охраны. В гаражах и цехах наш брат работал вперемежку с вольнонаемными, все работали деловито, тихо, дружно и добросовестно, без всякого понукания. Чувствовалась боязнь попасть опять на прииск, где, наверное, почти все уже успели побывать, откуда многие из них были переведены по спецнаряду.

Голодом морили нас, конечно, добросовестно. Но ведь мы были з/к, и шла война! Постепенно каждый из нас находил какие-то дополнительные источники подкормки. На худой конец, рассыпанный в кузовах ремонтируемых «фазанов» кормовой овес, перемешанный с углем. Технология приготовления овсяной каши, воспетой Робертом Бернсом как национальное блюдо шотландцев, нами была отработана в совершенстве.

В свое время при оформлении лагерного формуляра на транзитке в Магадане я инстинктивно заявил на вопрос заполняющего анкету: «Профессия?» — «Техник-электрик и шофер!» Он так и записал (это было нагло с моей стороны, я незадолго до •ареста окончил десятилетку). Сколько раз впоследствии эта запись мне спасала жизнь!

Я две недели добирался с Усть-Хакчана до Берелеха по срочному телефонному вызову из колонны связи, где я работая, и поэтому мой саботаж увенчался успехом — этап в спецзону прииска «Туманный» уже давно был отправлен.

Нарядчик лагпункта Хаймович выписал мне направление, незадолго до этого автоэлектрик гаража № 1 «сплавил» украденное остродефицитное магнето приисковому шоферу, погорел, и его отправили вслед за этим магнето на прииск «Большевик».

Как я сумел освоить азы ремесла автоэлектрика буквально на ходу, имея об электрооборудовании автомобиля весьма туманное представление,— это было бы темой отдельного рассказа. Но я сумел не только избегнуть быстрого рокового разоблачения как самозванец. Я сумел еще за короткое время — правдой, скорее неправдой — собрать приличный набор слесарного инструмента, в котором каждый предмет был любовно отшлифован и отполирован.

Все члены нашей бригады ремонтников гаража № 1 жили в одном лагерном бараке. Моим соседом по верхним нарам был мой ровесник — автослесарь Колька Фетисов по кличке Вотяк.

Колька был долговязым, сухопарым, тихим и молчаливым парнем. Все же мы с ним быстро подружились. Он стал со мной делиться «лишним» куском хлеба или иной снедью, тайком пронесенной в лагерь (нас часто шмонали при возвращении с работы). Вольнонаемные шоферы нас часто благодарили за добросовестный ремонт своих машин.

Читателю, вероятно, трудно будет понять человеческую ценность этих кусков. Как-никак, это было заключение, где царили законы джунглей: «Homo homini lupus est» — «Человек чело веку — волк».

Со временем Колька стал давать мне много ценных указаний, особенно — характеризуя шоферов автоколонны, или, как там называли, гаража: кому следует ремонтировать закрепленный за ним «фазан» на совесть, кому — не очень. Он был прагматиком, шоферов он четко разделял на тех, от которых можно было ожидать немного крупы из перевозимого груза и от которых — нет.

Постепенно он стал рассказывать о себе.

В отличие от нас, «контриков», Колька был «бытовиком». Однако эта его громадная привилегия в лагерной классификации была сведена на нет жирной отметкой красным карандашом на формуляре: «Не расконвоировать! В лагобслуге не использовать!» Колька был целый год «во льдах», в побеге! По национальности он был коми. Сын таежного охотника, с малых лет он приучился к общению с природой и не терялся в экстремальных ситуациях. Когда он подрос, выучился на тракториста, работал на трелевочном тракторе в леспромхозе, рядом с подконвойными заключенными. Он еще на воле был свидетелем лагерных ужасов.

Привезли Кольку на Колыму — в Коми АССР, как видно, «не хватало» лагерей — весной 1939 года. Из магаданской транзитки море «контриков» отвозили на таежные прииски. Кольку же, бытовика, оставили в Магадане — сама Гридасова отбирала для своего «образцово-показательного» лагаодразделения подходящее пополнение из нового этапа. Гридасова — подруга всемогущего Никишова — обладала неограниченной властью. Среди заключенных Маглага она слыла, несмотря на свою молодость, умной, строгой и справедливой. Писательница Е. С. Гинзбург в своей книге «Крутой маршрут» положительно отзывается о любовнице властелина Колымы.

Отобранный лично Гридасовой, Вотяк попал в Маглаге на блатную работенку — стал поваром. Показал себя скромным, дисциплинированным и неутомимым работником. Вскоре его назначили поваром столовой вольнонаемных судоре

Советских исправительно-трудовых лагерей и борьба за свободу

Жизнь в ГУЛАГе

В нерабочее время заключенные обычно проживали в зоне лагеря, обнесенной забором или колючей проволокой, и охранялись вооруженными охранниками на сторожевых вышках. В зоне было несколько переполненных, вонючих, плохо отапливаемых бараков. Жизнь в зоне лагеря была жестокой и бурной. Заключенные соревнуются за доступ ко всем предметам первой необходимости, и насилие среди заключенных было обычным делом. Если они переживут голод, болезни, суровые условия, тяжелый труд и своих товарищей по заключению, они могут стать жертвой произвольного насилия со стороны охранников лагеря.Все это время за заключенными наблюдали информаторы — сокамерники всегда искали какую-то ошибку, чтобы сообщить властям ГУЛАГа.

Жак Росси, художник, который в 1960-х годах сделал следующие рисунки на основе своих воспоминаний, провел 19 лет в ГУЛАГе после того, как был арестован во время сталинских чисток 1936-1937 годов. Позже он опубликовал несколько работ, в том числе свою самую важную, The Gulag Handbook, в 1987 году (опубликовано на английском языке в 1989 году).

План казармы

Рисунок Жака Росси.

Бараки (Казармы)

«ГУЛАГ был задуман для того, чтобы превратить человеческую материю в послушную, измученную, дурно пахнущую массу людей, живущих только для себя и думающих только о том, как утолить постоянные пытки голода, живущих в одно мгновение, ни с чем, кроме уклонения от ударов, простуды и жестокого обращения ».

Рисунок и мемуарный отрывок Жака Росси.

Одиночка

«Урок, который нужно усвоить: как распределить свое тело на досках, чтобы избежать чрезмерных страданий? Положение на спине означает, что все ваши кости находятся в прямом болезненном контакте с деревом … Спать на животе также неудобно. Пока вы не спите на правом боку, прижав левое колено к груди, вы уравновешиваете вес левого бедра и расслабляете правую сторону грудной клетки. Вы оставляете правую руку вдоль тела, а правую кладете… скуловой к тыльной стороне левой руки. »

Рисунок и мемуарный отрывок Жака Росси.

Суповой рацион

Рисунок Жака Росси.

Автопортрет

«Вы ничего не можете сделать, чтобы защитить себя от холода».

Рисунок и мемуарный отрывок Жака Росси.

Типичное зимнее пальто, которое носила большая часть советского населения в 1930–1950 годах. Пальто очень похоже на то, что дают заключенным ГУЛАГа.

Куртка лагерная усиленного заключенного.

Пайка. «Рацион». Заключенные в ГУЛАГе получали питание в зависимости от того, сколько они выполняли работу. Полного рациона едва хватило на выживание. Если заключенный не выполнял свою дневную норму работы, он получал еще меньше еды.Если заключенный постоянно не выполняет свою норму работы, он медленно умирает от голода.

Посуда для заключенных

1. Блюдо из трудового лагеря Створ, Пермский край, 1950-е гг. До 1950-х годов в лагерях не было посуды, и заключенные ели пищу из маленьких горшков.

2. Фрагмент ложки ручной работы из трудового лагеря Бугутычаг, Колыма, 1930-е годы. В 1930-х и 1940-х годах ложки считались роскошью, и большинству заключенных приходилось есть руками и пить суп из кастрюль.

3. Горшок из консервной банки из трудового лагеря на Колыме, 1930-е годы. Такие горшки делали в лагерных мастерских заключенные, обменивая их на еду.

4. Лагерная кружка из трудового лагеря Бугутычаг, Колыма, 1930-е гг. Изначально изготовленная как мерный стаканчик для керосина, эта кружка необычайно прочна. Вероятно, он был украден из лагерной мастерской заключенным для использования в качестве личной кружки.

Варлам Шаламов

Русский писатель, сидевший в ГУЛАГе более 20 лет. Он написал знаменитые Колымские сказки , серию рассказов, основанных на его жизни в ГУЛАГе.

«Каждый раз, когда приносили суп … нам всем хотелось плакать. Мы были готовы плакать из страха, что суп станет жидким. И когда произошло чудо, и суп оказался густым, мы не могли поверить и съел как можно медленнее.Но даже с густым супом в теплом желудке осталась сосательная боль; мы слишком долго были голодны. Все человеческие эмоции — любовь, дружба, зависть, забота о ближнем, сострадание, стремление к славе, честность — оставили нас с плотью, которая растаяла с наших тел … »

Хлебный рацион заключенных насущный.

Доходяга (Кончил)

Гонеров были крайне истощенными узниками, находившимися на грани голодной смерти.Их присутствие постоянно напоминало заключенным об их возможной судьбе в случае невыполнения ими трудовых норм и, следовательно, лишения их полноценного продовольственного пайка.

Рисунок Евфросинии Керсновской, бывшей узницы ГУЛАГа.

северокорейских спортсменов на зимних Олимпийских играх отчаянно пытаются избежать «адской участи ГУЛАГа» команды чемпионата мира 1966 года.

Для северокорейских спортсменов перспектива неудачи на большой сцене влечет за собой гораздо худшее наказание, чем поврежденное эго.

Не сумев пока завоевать ни одной медали в Южной Корее, ее зимнюю олимпийскую команду может постигнуть участь предыдущих неуспевающих спортсменов — заключение в один из больных лагерей страны.

12

Самый печально известный случай — это история северокорейской футбольной команды, которая вошла в историю благодаря тому, что добилась победы. второй тур чемпионата мира 1966 года.

Бывший лидер Ким Ир Сен, по широко распространенному мнению, приказал арестовать их после того, как они проиграли Португалии 5–3 дня после того, как их увидели в пьяном виде с местными женщинами на публике.

Сообщается, что вместо того, чтобы отправиться домой и встретить гордый прием, их отправили в один из самых печально известных гулагов этой затворнической страны.

Перебежчик из Северной Кореи Кан Чол-Хван утверждает, что он встретился с некоторыми членами команды, когда они находились в тюрьме Йодок, или лагере 15, обычно предназначенном для политических заключенных.

12

В своей откровенной книге «Аквариумы Пхеньяна» он утверждает, что футболист Пак Сын-Зин прославился своей способностью переносить пытки.

Другой заключенный, получивший прозвище «Таракан», после поедания любых насекомых, которых мог найти для борьбы с голодными болями, часто был брошен в уединенную камеру, известную как «Потовая коробка».

Хотя они и являются наиболее известным случаем жесткого отношения страны к «неудачам», они далеко не единственные.

ФИФА была вынуждена расследовать заявления о том, что еще одна северокорейская футбольная команда была «наказана» после того, как Португалия разгромила ее со счетом 7: 0 на чемпионате мира 2010 года.

12

12

12

12

Подобное обращение ожидали олимпийская команда который поехал в Рио-2016 и вернулся всего с двумя золотыми медалями.

«Те, кто выиграли медали, будут награждены лучшими жилищными условиями, лучшими пайками … и, возможно, другими подарками от режима», — сказал Telegraph эксперт по Северной Корее Тошимицу Сигемура.

Он сказал, что спортсмены, которые «разочаровали» лидера, скорее всего, будут наказаны понижением в жилищных условиях, сокращением рациона и даже «отправкой на угольные шахты».

Среди проклятых, возможно, был тяжелоатлет Хё Сим-Чо, фаворит на золотую медаль, который ушел с одним лишь серебром.

12

Перебежчик Ким Хён Су, бежавший из страны в 2009 году, сказал, что и спортсмены, и тренеры были наказаны месяцами каторжных работ, если они не оправдали ожиданий.

Ким Ир Сен основал в 1950-х годах серию секретных лагерей для заключенных, чтобы избавиться от своих политических врагов, согласно докладу ООН.

Заключенные, которым не повезло оказаться в этих жестоких лагерях, вдохновленных советскими лагерями Иосифа Сталина, перенесли годы немыслимых пыток.

На самом деле ООН утверждает, что у большинства заключенных «нет шансов когда-либо освободиться», а побег «практически невозможен».

12

12

Истории немногих, кто был освобожден, рисуют апокалиптическую картину произвольных наказаний и суммарных казней, очевидно, проводимых на глазах у заключенных.

Бывший заключенный Шин Дон Хёк говорит, что охранники отрубили ему средний палец, потому что он уронил швейную машинку в лагере 14.

Находясь в Лагере 22, охранник был «вознагражден» за то, что забил заключенного до смерти паяльной лампой, потому что «он работал недостаточно быстро».

Жуткие иллюстрации, нарисованные бывшими заключенными и опубликованные Организацией Объединенных Наций, — единственное реальное представление о жестокости этих лагерей.

12

12

Правдивая история любви и выживания в ГУЛАГе Орландо Файджес

• Домой
• Мои книги
• Обзор ▾
  • Рекомендации
  • Награды Choice
  • Жанры
  • Подарки
  • Новые выпуски
  • Списки
  • Изучить
  • Новости и интервью
  4
  26 Жанры
  • Бизнес
  • Детский
  • Кристиан
  • Классика
  • Комиксы
  • Поваренные книги
  • Электронные книги
  • Фэнтези
  • Художественная литература
  • Графические романы
  • Историческая фантастика
  • История
  • Музыка ужасов
  • Тайна
  • Документальная литература
  • Поэзия
  • Психология
  • Романтика
  • Наука
  • Научная фантастика
  • Самопомощь
  • Спорт
  • Триллер
  • Путешествия
  • Молодые люди
  1 90 Больше жанров 025
  • Сообщество ▾
    • Группы
    • Обсуждения
    • Цитаты
    • Спросите автора
  • Войти
  • Присоединиться
  Зарегистрироваться
  9025 Профиль
  • Друзья
  • Группы
  • Обсуждения
  • Комментарии
  • Задание по чтению
  • Kindle Заметки и основные моменты
  • Цитаты
  • Любимые жанры
  • Рекомендации друзей
  • Настройки учетной записи
  • 50 Домой
  • 50 Помощь
  • Мои книги
  • Обзор ▾
    • Рекомендации
    • Награды Choice Awards
    • Жанры
    • Розыгрыши
    • Новые выпуски
    • Списки
    • Изучить
    • Новости и интервью
    • Новости и интервью
    9018 9269 ess
    • Детский
    • Кристиан
    • Классика
    • Комиксы
    • Поваренные книги
    • Электронные книги
    • Фэнтези
    • Художественная литература
    • Графические романы
    • Историческая фантастика
    • Историческая фантастика
    • История
  .