Ты внезапно подрастешь по стопам судьбы пойдешь: Ты внезапно подрастешь по стопам судьбы пойдешь песня
Z-Bala (Зорик) — Жизнь (2017) » SamuNas.ru
Приветствуем Вас на нашем сайте!
Как Вы уже заметили, мы имеем не плохую позицию в рядах поисковых систем, и у нас скачивают и слушают
не мало пользователей свои любимые песни, все новинки, ХИТЫ.
Если взглянуть на значок поиска верху в поле ввода запроса браузера, Вы заметите, что сайт работает
по протоколу SSL защищенным каналом. В связи с этим может быть маленькое затруднение скачивания или же
загрузки сайта, но, в основном, это не так уж и заметно.
И так по подробней о главных функциях сайта:
1. Постеры Музыкантов! Мы подбираем наиболее красивые и реальные к году песни, добавляем картинки певцов, чтобы пользователь во время прослушивания музыки знал певца на лицо.
2. Мы предоставляем нашим пользователям возможность скачать трек в формате mp3, следующими устройствами.
Поддержка устройств скачивания!
Windows все версии.
Android с версии 4.01.
IOS не поддерживает скачивание музыки с нашего сайта, как и во всей всемирной паутине.
3. Мы установили красивый, а также легкий, видео плеер для Вас, чтобы Вы после прослушивания песни, если возникло желание посмотреть видеоклип, не искали его в сети, теряя свое драгоценное время, а вместо этого просто нажали и посмотрели официальный клип музыканта.
Уважаемые Авторы, Композиторы, музыканты и исполнители песен, хотим сообщить Вам о том, что, все прямые ссылки на Ваши клипы взяты из видео хостинга YouTube с Ваших официальных каналов. Если у Вас нет каналов, мы берем первый попавший клип из сети под описание песни, и устанавливаем его на сайт в качестве клипа данного трека.
ВНИМАНИЕ!
Сообщаем Вам о том, что каждый просмотр видео клипов на нашем сайте прибавляет 1 просмотр к видеоклипу на Вашем канале в YouTube.
Если Вы зарабатываете на рекламе своего видеоклипа, то не волнуйтесь, показы рекламы также будет показываться на нашем сайте, так что при этом Вы ничего не теряете, разница лишь в том, что просмотр будет осуществляться не на YouTube, а на SamuNas.
В добавок, для тех, кто так старательно желает изъять свою песню с публичного доступа нашего сайта, мы пойдем Вам на встречу и удалим Вашу песню с нашего портала.
Напишите нам по форме обратной связи и предоставьте Ваши данные о том, что Вы являетесь автором(правообладателем) той песни, которую хотите удалить с нашего сайта.
ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ!
Все те, кто напишет нам в виде Имя Фамилия Отчество, их просьбы удалить песню будут отклонены с нашей стороны, так как это не подтверждает, что Вы автор данного материала.
Для подтверждения того, что Вы являетесь Правообладателем данного материала, необходимо отправить нам следующие данные.
1. Наименование песни.
1.1. Ваша официальная страница в сети.
1.2. Номер, присвоенный к песни по государственному реестру.
1.3. Для Юридического Лица.
2. Информация о правообладателе.
2.1. Целое наименование юридического лица.
2.3. Страница правообладателя в Интернете.
2.4. Разрешение на деятельность.
2.5. Все контакты правообладателя (Фамилия Имя Отчество, телефон(мобильный), e-mail).
3. Данные юридического лица, оформляющего жалобу:
3.1. Фамилия Имя Отчество.
3.2. Специальность.
3.3. Телефон(мобильный).
3.4. e-mail.
3.5. При жалобе копия доверенности не требуется в случае, если лицо подающее жалобу директор компании Правообладателя. В противном случаи, следует предоставить копию доверенности.
4.1 Указать ссылку нарушающие права.
4.2. Целостное описание нарушений (по какой причине запрещено Правообладателем).
После получение следующих данных, свидетельствующих о том что Вы являетесь правообладателем данной песни, мы пойдем Вам на встречу и уберем ее.
Желаем Вам всего хорошего и успехов.
Заходите к нам ежедневно и слушайте или же качайте музыкальные новинки первыми У Нас.
С уважением Администрация сайта SamuNas.ru (Сам У Нас).
|
Потом был миксдаун и к утру песня была уже на компакт-диске. Получив и прочтя стихи я поблагодарил автора за них и за его талант, попросив дать официальное разрешение написать к ним музыку, указав автора и напечатать в своём новом диске. Прошли сутки, реакции не последовало. Поскольку по правилам интеллектуальной собственности, никто не имеет права на издание чьих-то стихов без соответствующего разрешения, я подождал ещё сутки. Ответа также не последовало. Тогда я решил эту проблему следующим образом. Чтобы не пропадала проделанная работа, я сел и написал уже к готовой музыке свои стихи. Я давно хотел написать песню именно с таким смыслом, которая у меня через пару часов была готова. Дальше, я записал вокальную партию со своими стихами, и после сведения аранжировки с записанным вокалом, имел уже другой компакт-диск с моими = музыкой и стихами. Таким образом, по чистой случайности, недоразумению или закономерности получилось две однозначные по качеству, но разные по содержанию песни. У этих песен была общая только музыка, стихи – разных авторов.
.. 
Подарок читать онлайн Джоанна Линдсей (Страница 6)
— Среди мужчин немало ему подобных. Его отец был точно таким. Пакостники!
— Ты узнала это по собственному опыту, бабушка? — лукаво усмехнулась Анастасия.
— Тьфу на тебя! Тут Ивану не повезло! Близок локоть, да не укусишь! Не дождался он, чтобы я… Нет, мы с баро прекрасно поняли друг друга. Он унял свою ненасытную похоть и пальцем меня не тронул, а я за это не наслала на него порчу, не сглазила и не наложила проклятие на весь род его.
Анастасия заливисто рассмеялась:
— Пожалуй, этим можно отпугнуть любого бабника!
Мария улыбнулась, но, тут же став серьезной, сжала шишковатыми искривленными пальцами ладошку внучки. Девушка вновь ощутила смутную тревогу. Мария брала ее за руку, только если собиралась сообщить дурные вести. Как Анастасия ни старалась, все-таки не смогла даже вообразить, о чем пойдет речь, но заранее затаила дыхание, борясь с подступавшей тоской, ибо в таких случаях ждать ничего хорошего не приходилось, и девушка трепетала, боясь услышать то, что сразит ее наповал. Неужели бабка не пощадит ее?!
Глава 11
Несколько месяцев назад Анастасии исполнилось восемнадцать. Почти старая дева по меркам цыган. Таборные девушки становились женами и матерями в двенадцать. До сих пор не иметь мужа — какой позор! Такое просто неслыханно среди вечно кочующего народа, и на перестарков, подобных ей, посматривали с презрением. Некоторые женщины безжалостно изводили Анастасию насмешками, особенно еще и потому, что девушка до сих пор не ведала мужского прикосновения. Только последняя дурочка или наглая гордячка могла так бездарно тратить лучшие годы! Цепляться за никому не нужную добродетель! Не лучше ли подзаработать денежек, которые щедро платят гаджо за каждую интимную встречу в укромном уголке! Да и приятно поваляться на сене с молодым парнем, разве от цыганки убудет? И это вовсе не считается ни изменой, ни обманом, всего лишь очередным способом облапошить доверчивых англичан. Делом чести считалось выманить у олуха лишнюю монетку. В конце концов это совершенно ничего не значит: ни муж, ни жених слова против не скажут, наоборот, подобное распутство казалось всем вполне закономерным. От таборных цыганок ничего иного не ожидалось. Чем больше приносит женщина в табор, тем выше почет. Другое дело, если муж поймает жену на том, что она строит глазки соплеменнику! Тогда грозная кара неминуема, и провинившуюся ждет суровое наказание: развод, побои, иногда смерть или, что хуже любой смерти, — вечное изгнание.
Но Анастасия честно признавалась бабке в своих чувствах, твердя, будто не может вынести мысли о том, чтобы переходить из одних объятий в другие и забывать наутро, с кем была вчера. Мария лишь качала головой, обвиняя во всем отца внучки, чья дурная кровь якобы испортила девчонку. Анастасия почти не слушала. Много лет подряд Мария все без разбору валила на неизвестного отца, и плохое и хорошее, поминая его каждый раз, когда не находилась, что ответить на бесчисленные вопросы внучки. Однако Анастасия постоянно помнила, что чем-то отличается от остальных. Это что-то попросту не позволяло ей стать игрушкой мужчин.
Много чего припомнила Анастасия в ожидании дурных вестей, словно вся жизнь пролетела перед глазами за один миг. Ей попросту не хотелось думать о том, что ждет впереди. Конечно, если постараться, наверняка можно предположить, о чем пойдет речь, но ей и стараться не хотелось. Не хотелось вообще знать. Почему бабушка не оставит ее в покое?
Сначала затянувшееся молчание стало чем-то вроде бальзама на измученную предчувствием надвигавшегося несчастья душу, но тишина длилась слишком долго. Напряжение все усиливалось, пока не стало непереносимым. Наконец Анастасия не выдержала.
— Бабушка, что ты скрываешь? — выпалила она. — Не томи, родная, не терзай свою внучку.
Последовал тяжелый печальный вздох, от которого у Анастасии гулко забилось сердце. Значит, она была права!
— Сейчас, детка. Сейчас скажу то, о чем слишком долго молчала. Прости свою старую бабку за то, что огорчу тебя. Обе мои вести дурные, причем одна хуже другой. Но ты сильная, девочка, ты справишься и не посрамишь наш род. Последнее время я вне себя от тревоги. Меня беспокоят слишком резкие перемены, которые грядут в твоей жизни, и вот почему я хочу, чтобы они наступили как можно скорее, пока я еще жива и в силах помочь тебе.
— Ты что-то увидела?
Мария печально покачала головой:
— Жаль, очень жаль, что я пока не могу предсказать твое будущее. Тебе придется встретиться с ним самой, без подсказок и поддержки, и решение, которое ты примешь, определит всю твою судьбу. От того, будет ли оно верным или ошибочным, зависит твоя дальнейшая участь. Каждый сам выбирает себе дорогу, по которой идет, а вот какой она окажется… кто знает?
И тут Анастасия поняла, почему Мария говорит загадками и не желает ничего объяснить прямо. Речь идет о свадьбе, вернее, о том человеке, который предназначен ей в мужья.
— Ты о Николае?
— Я о твоем замужестве. На этой неделе я должна увидеть, что ты пристроена и в безопасности, иначе не будет мне покоя и за гробом. Больше ждать нельзя.
— Но ты сама назначила день! — в панике вскричала Анастасия. — Еще два месяца! Целых два! Не хочешь же ты отказаться от своих же предсказаний!
— Это слишком долго. Невозможно.
— Но ты ведь знаешь, что я ненавижу его, бабушка! Меня тошнит от его прикосновения!
— Да, и знай ты это с самого начала, еще до того, как я приняла выкуп за тебя, давно была бы замужем за другим и жила бы спокойно. Но Иван, этот хитрый сукин сын, пришел ко мне, когда тебе только исполнилось семь, за пять лет до того, как ты достаточно подрастешь, чтобы выйти замуж. Но что ты понимала тогда! Как могла предположить, что Николай тебе не подходит? Иван, подлая проныра, не хотел рисковать и боялся, что кто-то его опередит. Будь проклят тот день!
— Я была так мала, — с горечью воскликнула Анастасия, — и не понимала причин такой спешки, как не понимаю, впрочем, и сейчас. Он мог бы подождать, пока я достаточно подрасту, чтобы решить сама.
— Верно, но в то время мы гостили в другом таборе. Там нас принимали по-королевски. Тот, другой баро, к несчастью, слишком заинтересовался нашей семьей, а ты сама знаешь, как нас чтут. Он стал расспрашивать о тебе, намекать на сватовство. Ивана никак не назовешь глупцом. В тот же вечер он пришел ко мне, и дело было слажено. Тот, второй, опоздал всего на несколько часов и явился только наутро. Иван вот уже много лет лопается от злорадства, стоит ему вспомнить об этом.
— Да, я собственными ушами слышала.
— Ну что же, пора положить конец и немного сбить с него спесь. Он всегда пользовался любыми, самыми нечестными средствами, чтобы удержать меня и моих родичей в таборе. Наш дар предвидения для него — самая настоящая золотая жила. Он и шагу без меня не сделает, но при этом не гнушается любой пакостью, только чтобы не отпустить нас. Я никогда не говорила тебе раньше, но как только твоя мать объявила, что уходит из табора и собирается жить с гаджо, Иван ворвался ко мне и пообещал убить ее, прежде чем позволит растрачивать свой дар на чужаков, в которых нет и капли цыганской крови. Пришлось мне пообещать родить еще одно дитя взамен ушедшей дочери, только тогда он немного успокоился. Правда, к тому времени я достаточно состарилась, чтобы потерять способность вынашивать детей, но у олуха просто не хватило ума сообразить это! — Мария презрительно фыркнула и пожала плечами.
— Ты просто отвела ему глаза, бабушка? — засмеялась Анастасия.
— Еще как! — триумфально сообщила Мария. — Мне всегда ничего не стоило обвести Ивана Лаутару вокруг пальца! Проглотил и не поморщился!
— Но потом, конечно, стал тебя донимать?
— Нет, мне повезло. К счастью, твоя мать вскоре забеременела, и Иван вбил себе в голову, будто она вернется к нам с ребенком после того, как любовник прогонит ее. Поэтому мы никуда не уехали и разбили табор в лесу. Никогда еще мы не оставались так долго на одном месте! Все ждали, пока твоя мать родит.
— Но почему ты вдруг так настаиваешь на том, чтобы я сейчас же вышла замуж за Николая? И это после того, как столько лет помогала мне отделываться пустыми обещаниями? Что заставило тебя передумать так внезапно? Чем он тебя улестил?
— Ошибаешься, Анастасия, я не передумала. Заметь, я ни разу не упомянула о Николае, просто твердила, что ты должна выйти замуж.
Глаза девушки широко распахнулись. Она порывисто вскочила: ничего подобного ей до сих пор в голову не приходило!
— Стать женой другого цыгана? Но как можно? Ведь меня купили и заплатили полновесной монетой?!
— Нет, ни о каких цыганах и речи не идет. Никто не посмеет нанести Ивану столь тяжкое оскорбление. Да и он этого не потерпит. Просто прикончит на месте каждого, кто осмелится на такое. А вот гаджо — дело другое.
— Гаджо? — ахнула Анастасия. — Чужак? Не нашей крови? Да как ты можешь даже подумать о таком?
— Могу, детка. Это наш единственный выход. Или хочешь жить с Николаем под одной крышей до конца дней своих? Выбирай, внучка, все в твоих руках. Но потом не вини меня. Сама полезешь в петлю.
Анастасия снова зябко повела плечами. Но почему она так испугалась? Ведь знала, знала же, что придется покинуть табор, если не желает покориться Николаю! И какая разница, уйти отсюда навсегда или стать женой чужого? Все одно больше ей не кочевать. Так или иначе, она расстанется с привычным существованием.
— Похоже, у тебя и план есть, бабушка? — выдохнула она. — Пожалуйста, скажи, что мне делать. Я совсем растерялась.
Старуха с улыбкой похлопала ее по руке.
— Ну разумеется. Все очень просто, дитя мое. Ты должна соблазнить гаджо. Приворожить настолько сильно, чтобы он голову потерял. Присушить. Причаровать. Заманить в сети. Не успеет оглянуться, как окажется женатым! Но сначала следует сделать так, чтобы он посватался. Потом любым способом убедить табор, что ты его тоже любишь. В этом-то вся штука. По нашим обычаям предать свой табор и верования можно лишь ради любви, тогда за это не карают. Тебя поймут и, возможно, простят. Но нужно вести себя как можно более убедительно, иначе игра проиграна. Если возникнет хоть малейшее подозрение, что ты делаешь это только ради того, чтобы отвертеться от брака с Николаем, тогда Лаутару смертельно оскорбятся. А так… что же, ты идешь по стопам матери. Яблочко от яблони недалеко падает. Только та не притворялась. Без памяти любила своего гаджо. Все отдала ради него. Даже жизнь. Для тебя же это лишь средство избавиться от ненавистного жениха. И кто знает, если тебе повезет, ложь станет истиной и любовь осенит тебя своим крылом. Поступить, как мать? Броситься в омут страсти? Дочь Марии влюбилась с первого взгляда в русского дворянина, аристократа, в жилах которого текла благородная кровь, члена одного из самых богатых семей империи. Влюбилась так, что пошла за ним без оглядки, бросила мать ради огневых безумных ночей. Бедняжка умерла, дав жизнь прелестной девочке, его дочери, и, родись у нее сын, отец оставил бы его себе, пусть и не дал бы своего имени. Но девчонка? Что он будет с ней делать? На что она ему?
Малышка оказалась не нужна родному отцу и лишь поэтому была отдана на воспитание бабке. Та с радостью приняла из рук деревенской женщины маленький сверток и поклялась сделать все, чтобы внучка была счастлива. До сих пор она свято держала слово.
Анастасия так и не увидела своего отца и не имела ни малейшего желания узнать о нем побольше. Она даже не ведала, жив ли он еще. Да и какая разница! Человек, отказавшийся от своей плоти и крови, не существовал для нее. И если в ее сердце еще оставалась горечь, если в душе она плакала кровавыми слезами, то никому и никогда этого не показала. Только Марии было известно, что таит внучка под приветливой улыбкой. Старухе стоило взглянуть в глаза любого человека, чтобы определить, что тот ощущает и чувствует. От нее ничего нельзя было скрыть и бесполезно даже пытаться. Но Мария, к сожалению, не могла ответить на многие вопросы, шедшие вразрез с философией ее вольнолюбивого бесшабашного народа, и, когда затруднялась что-то объяснить внучке, всегда использовала неизвестного русского в качестве своеобразного козла отпущения. Вот и сейчас она поспешно напомнила Анастасии:
— Что ни толкуй, но ты все равно не такая, как мы. Кровь — не водица, она сразу сказывается! Но может, это не так уж и плохо? Ты в жизни ничего не украла, не лгала гаджо, чтобы выманить пару-тройку монет, хотя у нас это считается делом чести и предметом хвастовства, однако ты презираешь за это цыган. Ну разве не глупо? Посмотри на себя — цыганка и цыганка, хотя… что поделать, дочь своего отца. Тот тоже был слишком благороден, чтобы совершить позорный, по его мнению, поступок. Ничего не попишешь. Будь благодарна за то, что я ни разу не попыталась пересилить тебя, сломить твой дух и поучить палкой, как добывать хлеб насущный. Значит, ты унаследовала от родителей лучшие качества, а за это судить невозможно. Будь по-твоему. Я смирилась.
— Но я никогда не хотела отличаться от вас! Просто не могу воровать, попрошайничать и распутничать!
— Знаю, — мягко ответила Мария. — Против природы не пойдешь.
— Но что, если Иван пригрозит убить меня, когда я всем скажу, что покидаю табор?
— На этот раз я придумала кое-что другое. Постараюсь убедить его, что девушка с разбитым сердцем принесет табору одни беды и несчастья и чтобы не ждал удачи. Ну а потом напомню, что ты в любое время можешь оставить своего гаджо и вернуться к нам. Кстати, Анастасия, запомни, что это прекрасный выход из положения, если твой муж станет плохо с тобой обращаться. И к тому же о Николае больше волноваться не придется. Наш договор с Лаутару потеряет силу, если ты свяжешься с чужаком. Уж тогда можешь делать все, что заблагорассудится. Снова выйдешь замуж, если пожелаешь, или останешься соломенной вдовой. Сама поймешь, как поступить и каким путем отправиться. Так что выбирай.
— Но я не умею привораживать мужчин и ничего не знаю о том, как их чаровать. Все это мне непонятно. Как лучше поступить, ведь я совсем неопытна! Ты слишком многого ждешь от меня, бабушка. Я словно птичка в клетке, бьюсь о прутья и не знаю, как вырваться.
— Ни на секунду не сомневайся в себе, дитя мое, — утешила бабушка, снова сжимая ее руку в своей. — Взгляни на себя. В этом таборе еще не бывало женщины красивее. Великолепные черные волосы матери, чуть волнистые, до пояса, в самый раз для того, чтобы любой мужчина разума лишился. А кожа! Ни у одной цыганки нет такой! Совсем как у отца, белая и нежная, а глаза синие, словно море в ясную погоду. И душа у тебя добрая, сострадательная, а дар провидения не хуже, чем у матери. Как часто она осмеливалась вступиться за какого-нибудь одураченного беднягу гаджо перед всем табором! Сколько неприятностей из-за этого вынесла! Как поносили ее здешние сплетницы, как пытались очернить злые языки! Ты в точности такая же. Достаточно мужчине взглянуть на тебя, чтобы влюбиться без памяти. Ведь немало их вздыхает по тебе! Просто ты ничего не желала замечать, поскольку до сих пор тебе было все равно. Но теперь… теперь нужно действовать без промедления.
— Не представляю, как можно все успеть за такой короткий срок. Два месяца…
— Неделя, — отрубила Мария и плотно сжала губы.
— Но…
— Неделя, внучка, и не больше. Ждать невозможно. Это мое последнее слово. Завтра же отправляйся в тот городок и обойди каждую улицу. Внимательно огляди каждого мужчину, который встретится и понравится тебе. Пусти в ход все женские приемы, чтобы он к тебе подошел. Если сделаешь достойный выбор, приведи его ко мне. Я сразу скажу, хороший ли он человек. Ты ведь знаешь, я никогда не ошибаюсь.
— Так уж важно, какой я сделала выбор? — бросила Анастасия. Кого-то другого это могло бы и смутить, но только не Марию.
— Собираешься беззастенчиво использовать этого беднягу, чтобы потом без помех вернуться в табор? Дитя, дитя, ты слишком торопишься. Впереди еще много всего. Только ты можешь ответить, Анастасия, сумеешь ли жить с мужчиной без любви, беззастенчиво лгать ему и пускать пыль в глаза. Мне это не составило бы ни малейшего труда, но я не ты. Что ни говори, а ты не цыганка. На моем месте ты предпочла бы счастье в браке, выйти замуж один раз и навсегда. Может, так оно и лучше.
Мария, разумеется, была права. Переходить от одного брака к другому ничуть не легче, чем ложиться в постель каждую ночь с новым мужчиной. Анастасия по крайней мере особой разницы не видела. Любовь должна быть вечной, иначе это не любовь. Но лишь немногим выпадает счастье найти такую. Повезет ли ей? До сих пор она не видела того, на ком можно было остановить взор.
Но, к прискорбию, она не представляла, как на таких жестких условиях отыскать возлюбленного. Мария на этот раз превзошла себя! Жених, да еще и англичанин, которого необходимо удержать.
Она уже хотела выпросить больший срок, но одного взгляда на лицо бабки оказалось достаточно, чтобы девушка поспешно прикусила язычок. Худые высохшие пальцы снова сжались с невероятной для такой старухи силой.
— Я должна еще кое в чем признаться тебе, дитя мое. Слишком долго я молчала и об этом. Больше нет сил. Это место — мое последнее прибежище. Отсюда я не уеду. Путь мой закончен, и странствия больше не манят…
Анастасия нахмурилась. Сначала ей показалось, что Мария собирается остаться с внучкой и ее английским мужем, которого еще предстоит найти. Но, как бы девушка ни хотела этого, Иван ей ни за что не позволит. Потерять живой талисман? Немыслимо! И как бы ей ни было тяжело, она все-таки напомнила:
— Ты сотни раз сама говорила, что Иван не разрешит тебе покинуть табор, раньше придушит собственными руками!
Мария иронически улыбнулась:
— На этот раз даже он бессилен, Анастасия. Конец. Людям моего возраста нужно лишь одно — небольшой клочок земли, где можно улечься на вечный отдых, и я знаю такое место. Оно здесь, неподалеку. Мое время настало.
— Нет! Нет!
— Тише, дитя моего сердца. Тише. Не плачь и не скорби. Тут не о чем рассуждать и спорить. Против природы нет оружия. И у меня нет желания влачить эту жизнь и дальше. Оттягивать неизбежное. Я с радостью открою объятия смерти, чтобы покончить с болью, терзавшей меня все эти последние годы. Устала, детка. Я устала. Безмерно. Просто сначала хотелось бы видеть, что ты пристроена, иначе не лежать мне спокойно в земле сырой. Нет, перестань, детка. Для слез нет причин. Что значит еще одна смерть какой-то старухи? Уйду, покинув земную юдоль, и освобожу тебя.
Анастасия прижалась к бабке, обняла, спрятала лицо на плече, чтобы та не видела ее глаз, из которых безостановочно лились соленые струйки. За что? Почему ее единственный родной человек должен уйти? Мария предсказала ей печаль. Но она ошиблась. Впервые ошиблась. Печаль и тоска — совсем не то, что сейчас испытывает Анастасия. Просто мир ее внезапно обрушился. Рухнул и разлетелся в пыль. Вынести такое поистине невозможно. Как она останется одна?
Девушка была безутешна, но ради спокойствия Марии постаралась поднять голову и улыбнуться.
— Я сделаю все ради тебя, — поклялась она. — Больше у меня никого нет. Как ты сказала, так и будет.
— Знаю, дитя, знаю, — тяжело вздохнула Мария. — Теперь видишь, почему я так спешу выдать тебя замуж? Если у Ивана останешься только ты, распрощайся со свободой. Он никогда не отпустит тебя. Но пока он считает, что у него есть я, у тебя еще есть шанс. Обману беднягу в последний раз. Ну а теперь ложись. Уже поздно, а тебе нужно хорошенько выспаться, чтобы утром иметь ясную голову и румяное личико. Завтра ты изберешь свою судьбу.
«шагов судьбы» Луи Куперуса. — По следам судьбы
«Пойдем, Ева, это чистая глупость», — добродушно проворчал он. «Как вы думаете, что я могу сделать? Это всего лишь болезненные фантазии ».
«Нет, нет. Это не болезненные фантазии; совсем не прихоти. Это что-то совсем другое. Что-то есть во мне, вокруг меня — вне моего контроля ».
«Но, дитя, ты несешь чушь!»
«Когда я пытаюсь это обдумать, это уходит ненадолго; но потом он возвращается снова.”
«В самом деле, Ева, ты не должна говорить так глупо. В конце концов, что это за история, которую вы мне рассказали; Что все это значит? Оно приходит и уходит, и остается, а потом снова приходит и уходит ».
Она печально покачала головой, сидя на полу у его ног перед огнем.
«Нет, нет», — сказала она очень положительно. «Ты не понимаешь, ты мужчина; вы не понимаете всего, что есть в женщине. Мы, женщины, совсем другие. Но вы поговорите с ним, не так ли, и расспросите его об этом?
«Нет, Ева; что я, конечно, не буду.Фрэнк вполне мог бы спросить меня, какое это мое дело. Вы не хуже меня знаете, что каждый мужчина имел или имел знакомство среди таких женщин. В этом нет ничего. И Фрэнк кажется мне слишком благородным, чтобы иметь какое-либо отношение к одному из них сейчас, когда он помолвлен с вами. Я слишком хорошо его знаю, чтобы представить себе это. Это действительно слишком глупо с вашей стороны — вы слышите: слишком глупо! »
Она начала страстно рыдать и стонать в сильнейшем приступе горя. Она заламывала руки, раскачиваясь из стороны в сторону, словно терпя невыносимые муки.
«О, папа!» она умоляла. «Дорогой папа, делай, делай! Сделай это ради своего ребенка, твоя маленькая Ева. Иди к нему, поговори с ним. Я так несчастен, я не могу этого вынести, я так несчастен! Поговори с ним; Я не могу говорить об этом. Я всего лишь девочка, и все это так ужасно, так отвратительно. О, папа, папа, поговори с Фрэнком! »
Она пыталась убедительно опереться на его колени, но он встал; ее слезы разозлили его и сделали еще более упрямым. Его жена никогда ничего не получала от него слезами; совсем наоборот.Ева была глупой и детской. Он не мог узнать свою энергичную дочь — всегда неутомимую и яркую — с которой он путешествовал полмира, в этом сокрушенном существе, растворенном в горе.
«Встань, Ева», — сказал он строго. «Не приседайте на полу. В конце концов, ты рассердишь меня своей глупостью. О чем ты плачешь? Зря, чистое глупое воображение. У меня этого больше не будет. Вы должны вести себя разумно. Вставай, вставай ».
Она с бледным лицом и сжатыми руками поднялась на ноги со стоном.
«Ничего не могу поделать», — сказала она. — Полагаю, это моя природа. Вам не жалко своего ребенка, даже если вы его не понимаете? Ой, пойди и поговори с ним — всего несколько слов, умоляю тебя, умоляю тебя.
«Нет, нет, нет!» — закричал он, топая ногой, лицо его было совершенно красным, словно от скопления ярости на всю эту бесполезную, неопределенную досаду, на глупость, плач и мольбы дочери, которым его упорство ни в коем случае не побуждало его потакать. Однако она встала и в отчаянии выглядела выше; в ее глазах было странное выражение, когда они смотрели в глаза ее отца.
«Значит, ты не будешь разговаривать с Фрэнком? Ты не сделаешь для меня так много? »
«Нет. Говорю вам, это все ерунда. Больше не беспокой меня об этом ».
«Очень хорошо. Тогда я должна это сделать, — серьезно сказала она, как будто объявляя какое-то бесповоротное решение. И очень медленно, не оглядываясь, не пожелав ему спокойной ночи, она вышла из комнаты. Как будто сэр Арчибальд был совершенно незнакомым человеком, как будто между ней и ее отцом не было узы нежности — ничего, кроме враждебности двух антагонистических натур.Нет; под их поверхностной привязанностью у них не было общего чувства; они никогда по-настоящему не знали, никогда не пытались понять друг друга; она не питала сочувствия к его старости; у него не было ничего с ее молодостью. Они были далеко друг от друга; между ними лежала пустыня, бездорожье. Они жили отдельно друг от друга, как если бы они были заперты в двух святынях, где каждый поклонялся разному Богу.
«Он мой отец», — думала она, идя по коридору. «Я его ребенок».
Она не могла этого понять.Это была тайна природы, которая вряд ли казалась возможной. Он — ее отец, она — его ребенок; и все же он не чувствовал ее боли — не видел, что это была тоска, — называл это глупостью и фантазией. И страстная тоска по матери поднялась в ее сердце. Она бы поняла!
«Мама, мама!» она всхлипнула. «О, мама, вернись. Подскажите, что я могу сделать. Приходи как призрак; Я не буду бояться тебя. Я такой несчастный, такой несчастный, такой несчастный! Приди и преследуй меня; приходи, только приходи! »
В своей комнате, в темноте, она наблюдала за призраком.Но этого не произошло. Ночь висела непрерывно, как черная занавеска, за которой не было ничего, кроме пустоты.
XII.
Когда Фрэнк пришел позвонить на следующее утро, он сразу увидел по ее лицу, что она очень взволнована.
«В чем дело, дорогая?» он спросил.
Сначала она почувствовала слабость. Было что-то такое ужасное — а потом снова такое шокирующее, — но она приказала себе; она выпрямилась в своем изрядном своеволии, придававшем твердости детскому энтузиазму и женской застенчивости ее натуры, как более суровый фон, на котором выделялось столько мягкого и нежного.И, прежде всего, чувствуя, что она одна, брошенная отцом, она была полна решимости быть твердой.
«Фрэнк, у меня нет альтернативы», — начала она с энергией отчаяния. «Я должен поговорить с вами. Еще до того, как вы мне ответите, я почти убежден, что я неправ и считаю себя одиозным; но все же я должен говорить, потому что я слишком несчастен из-за всего этого — всего этого. Держать все при себе в молчании — это больше, чем я могу вынести; Я не могу больше терпеть, Фрэнк. Я просил папу поговорить с тобой, но он не хочет.Возможно, он прав; тем не менее, это не с его стороны, потому что теперь я должен сделать это сам ».
Даже в возбужденном состоянии, в котором она находилась, она ненавидела эту жестокую необходимость; но она взяла себя в руки и продолжила:
«Эта женщина — Фрэнк, Фрэнк! Эта женщина — ни о чем другом я думать не могу!
«Но, дорогая Ева!»
«Ой! позвольте мне говорить — я должен говорить; Я всегда вижу это существо у локтя; Я чувствую запах ее духов; Я слышу ее голос. Я не могу выбросить это из ушей ». Она сильно вздрогнула, и ужас снова охватил ее, снова овладел ею; призрачный гипноз этого глаза, этот шепот, та странная магнетическая сила, которую ее отец не мог понять.Слова, которые она говорила, казались подсказанными, вдохновленными этим голосом; ее выражение лица и отношение подчинялись принуждению этого взгляда. В глубине души она чувствовала эти глаза, черные как ночь.
«О, Фрэнк!» она плакала, и слезы текли от нервного возбуждения и страха, что у нее не хватит смелости подчиниться этим побуждениям. «Я должен, я должен, , должен спросить вас. Почему, приходя ко мне, ты всегда такой серьезный и молчаливый, как будто ты несчастлив в моем обществе? почему вы уклоняетесь от всех прямых ответов; почему ты всегда говоришь мне, что все в порядке? Эта женщина — это из-за нее, потому что вы все еще любите ее — возможно, даже лучше, чем вы любите меня! Потому что вы не можете ее забыть, потому что она по-прежнему является частью вашей жизни, большой частью — возможно, самой большой? О, это такая пытка, такое страдание — вездесущее несчастье.И я не завидую подло; Я никогда не был. Я вполне понимаю ваше отношение к ней — первой встречной — хотя это ужасно. Но вы сами слишком молчаливы, слишком грустны; и когда я обдумываю это, я сомневаюсь, несмотря на себя — Фрэнк, несмотря на себя, клянусь тебе. Но подозрение нарастает на меня и овладевает мной! Боже великий, почему так должно быть? Но, Фрэнк, скажи мне, что я простак, чтобы так думать, и что она для тебя больше ничто — совсем ничего. Ты никогда ее не видишь, правда? Скажи мне скажи мне.”
Страдания ее души, когда она говорила, красноречиво отражались на ее лице, хотя и изуродованном горем, и бледном мертвой белизной увядшего цветка азалии; судорожная боль сжала уголки ее рта и дрожащие веки; она действительно была мученицей для своей слишком яркой фантазии.
Но в этот момент он не мог видеть в ней мученицу. Ее слова вызвали в нем волну ярости, такую, какую он мог вспомнить, иногда испытывая в детстве, захлестывающую как бы порывом урагана, заглушая все остальные чувства, сметая все остальные мысли, как пыль перед бурей. .Он пришел в ярость при мысли о том, что его честность подвергается сомнению, его безупречная откровенность, честь и правда — как вихрь праведного негодования по поводу такой несправедливости; ибо в своем собственном уме он не мог представить себе такого сомнения, зная, что он честен, благороден и правдив. Его темно-серые глаза вспыхнули из-под глубоко нахмуренных бровей; его слова злобно звучали между его стиснутыми зубами, которые сияли большими и белыми под его усами, как полированная слоновая кость.
«Это немыслимо! Боже мой, это чудовище! Я ответил вам раз и навсегда; Я сказал вам прямо: «Нет-нет-нет!» И вы спрашиваете меня снова и снова.Вы думаете, что я лжец? Почему? Вы когда-нибудь видели во мне что-нибудь, что заставляло вас думать, что я могу лгать? Я говорю «нет», и я имею в виду «нет»! И все же у вас есть сомнения; ты все еще думаешь и переживаешь об этом, как старуха. Почему вы не принимаете вещи такими, какие они есть? Вы знаете факты; почему ты мне не веришь? Я не грустный, я не мрачный; Я вполне доволен тобой; Я люблю вас; Я в тебе не сомневаюсь. Но вы… вы! Поверьте мне, если вы продолжите идти таким путем, вы сделаете себя несчастным; и я тоже, я тоже! »
Она пристально посмотрела на него, и ее гордость возвысилась, чтобы встретить его гнев, потому что его слова оскорбляли ее.
«Тебе не нужно говорить со мной таким тоном», — надменно ответила она. «Когда я говорю вам, что это против моей воли — вы слышите — вопреки мне самому, что у меня есть сомнения и что это делает меня несчастным, вам не нужно говорить таким тоном. Пожалей меня и не говори так ».
«Но, Ева, когда я тебя уверяю, — начал он снова, дрожа от ярости, которую он пытался сдержать, заставляя себя говорить мягко, — когда я тебя уверяю».
«Вы это уже сделали».
«И вы сомневаетесь в моем слове?»
«Только постольку…»
«Вы мне не верите?» — взревел он, совершенно вне себя.
«Только постольку, поскольку я думаю, вы что-то скрываете», — воскликнула она.
«Что-то верное! Что, во имя Небес? »
Имя его друга было у нее на языке; но как только она подумала о Берти, неуверенность и нерешительность овладели ею, потому что она не знала, что именно Берти ей на самом деле сказал. Всегда казалось, что Ван Маерен заключил ее в магический круг, заклинание тишины, из-за которого она не могла упомянуть о нем; и даже в этот момент он был нематериальным присутствием, его имя — непроизносимым словом, его намеки — просто нечленораздельной болтовней.
«Что … что?» она ахнула в недоумении. «Ох, я не знаю. Если бы я только знал! Но вы что-то скрываете от меня — и, возможно, дело в ней, в этой женщине! »
«Но когда я говорю тебе, что она…»
«Нет, нет», — настаивала она, подтвержденная в ее воображении оскорбленной гордостью. «Я знаю я знаю. Вы, мужчины, ничего не считаете. Вещь из прошлого; Вы говорите, что так во всем мире; и то, что я называю чем-то, вы ничего не называете. И поэтому я говорю, что ты что-то скрываешь, Фрэнк.”
«Ева, клянусь…»
«Не клянись этим, это было бы грехом!» она вскрикнула, невольно доведенная до приступа безумной веры в то, о чем она не знала ничего определенного. «Потому что я это чувствую. Я чувствую, это здесь, во мне, обо мне, везде! »
Он схватил ее за запястья, увлеченный своей яростью на то, что она отвергает его утверждения, оскорбленный своим гордым сознанием чести и правдивости, и пораженный глубиной ее безумного недоверия.
«Значит, вы мне не верите, — сказал он с присягой. «Ты не веришь мне?» И во второй раз его тон обидел и рассердил ее. Разоблачение их двух антагонистических натур со всеми их страстями и немощами привело их к столкновению.
«Нет; раз уж вы его получите … Нет! — воскликнула она и вырвалась из его хватки с такой силой, что ее тонкие запястья потрескались. «Теперь вы это знаете: я вам не верю. Вы что-то скрываете от меня, и это как-то связано с этой женщиной.Я чувствую это, и то, что я чувствую, для меня неоспоримо. Это существо, посмевшее заговорить с вами, пустило корни в моем воображении; Я чувствую ее близость, чувствую ее запах и настолько сильно осознаю, что между вами и ней все еще есть что-то, что я осмеливаюсь сказать вам: «Ты лжешь; ты лжешь ради нее и обманываешь меня! »
С чем-то вроде низкого мычания, которое непроизвольно вырвалось у него, он бросился на нее, сжимая кулаки, и она машинально отпрянула. Но он снова схватил ее руки, заключив их в свои огромные сильные пальцы, так что она почувствовала его силу через свою плоть, в своих костях.
«Ой» — это было похоже на бормотание грома; «У тебя нет сердца — нет, что ты можешь говорить мне такие вещи! Ты подлый, подлый, даже подумать о них! «Вы чувствуете, и вы чувствуете!» Да. Вы чувствуете свою мелкую ограниченность. В тебе нет ничего, кроме подлого и презренного недоверия! Вся твоя природа подлая! Между нами все кончено; Я больше не имею к тебе никакого отношения, я ошибся в тебе ».
Он сбросил ее на диван. Там она осталась, глядя в потолок широко открытыми глазами.В тот момент она была скорее поражена, чем рассержена, и не до конца понимала положение вещей. Ее переутомленный мозг был сбит с толку; она не знала, что случилось.
С минуту он стоял, глядя на нее. На его губах появилась презрительная усмешка, а глаза, полузакрытые от презрения, взглянули на ее распростертую фигуру; Он видел, какая она хорошенькая; ее изящная фигура, раскинувшаяся на турецких подушках, сквозь прилипшие складки тонкой бледно-зеленой материи открывала мягкие линии своего податливого девичьего плода; ее распущенные волосы свисали до пола, как красно-золотая шерсть какого-то редкого дикого существа; ее грудь судорожно вздулась.Она лежала там, как восхищенная служанка, отброшенная в порыве страсти. Он увидел все чары, которыми он лишился; в нем вспыхнул гнев, дикая тоска по утраченному счастью; но его оскорбленная честь вытеснила сожаления и тоску. Он отвернулся и оставил ее там.
Она осталась на том же месте, в той же позе. Она была полна смутного удивления; тьма свалилась на ее душу, как если бы после того, как она попала в ловушку лжи, ей завязали глаза сомнениями, ее привели в лабиринт, а затем внезапно выпустили — ее глаза не были связаны — в темной комнате.Ее душа действительно казалась истекшей кровью; она еще не могла знать, насколько глубоко он был ранен, и, несмотря на невыносимое горе, она все еще думала только о тьме вокруг нее.
«Как странно», — прошептала она. «Но почему? Во имя Небес, почему? »
XIII.
После этого был месяц мира. На них обоих воцарилось внезапное затишье, полное для обоих безмолвной горькой скорби. И вместе со всем этим — ничтожная банальность повседневной жизни и повторяющиеся однообразные повседневные задачи.
Даже Берти обнаружил, что дышит этим странным, застойным воздухом. Он очень задавался вопросом, что могло произойти. Как просто, как легко все складывалось само собой! Он? Нет, он ничего не сделал; он ничего не мог сделать. События просто следовали друг за другом. Произошло неизбежное. И снова перед ним предстала возможность жить без забот; вечность комфорта и богатства с Уэстхоувом, к которому он почувствовал, как его прежняя привязанность возродилась с сиянием почти страсти, теперь, когда Фрэнк, разлученный с Евой, хотя и действительно виня себя, нуждался в утешении и сочувствии.А низкий елейный тон Берти был полон сочувствия. О, мрачная меланхолия первых нескольких дней, ужасное горе от удивления, когда теперь, когда его негодование было холодным, Фрэнк спросил себя, как Ева спросила себя: почему? Почему это случилось? Что он натворил? Что привело к этому? И он не мог видеть, не мог понять; это было похоже на книгу, у которой вырваны листья, чтобы испортить смысл. Он не мог понять ни себя и свою ярость, ни Еву и ее сомнения. Вся жизнь казалась ему загадкой.Он часами сидел, глядя в окно, глядя на непрозрачную тусклость лондонского тумана, не отрывая глаз от этой загадки. Он редко выходил на улицу, а сидел и мечтал в Коттедже «Белая роза», который был достаточно одиноким и тихим в своем отдаленном пригороде. Обескураживающее безразличие овладело его стойким телом; впервые в жизни он увидел себя в истинном свете и обнаружил колебания и слабость глубоко внутри своего существа, как лимфатический поток, пересекающий его жизнерадостную физическую энергию.Он видел себя простым ребенком, сопротивляющимся буре гнева, взрыву ярости, унесшему его счастье. И его страдания были настолько ужасными, что он не мог полностью их понять; это казалось слишком всеобъемлющим для человеческого разума.
Это были дни унылой уныния, которые они провели вместе; Фрэнк был слишком удручен, чтобы выходить на улицу, Берти очень тихонько крадется под напором смутного страха и неопределенного неудовлетворения. Он почувствовал, как возрождается дружба Фрэнка, и, польщенный этим возрождением, почувствовал чувство жалости, почти сочувствия; он пытался вывести Фрэнка из его угрюмости и говорил об ужине — с дамами — по старому образцу.Он планировал уехать туда или сюда на несколько дней. Он пытался убедить Уэстхоува приступить к работе, упоминая имена различных великих инженеров, которых можно было найти в Лондоне. Но все рухнуло на фоне упорной меланхолии Фрэнка, все было поглощено темным облаком его уныния, которое казалось неспособным к более чем одной идее — одно самоупречение, одно горе. И единственное утешение в его жизни всегда было рядом с Берти; более близкая близость, к которой сам Ван Маерен был не менее побужден теперь, когда он достиг своих эгоистичных целей, не имея больше страха перед надвигающейся бедностью и всегда видя в нем всепоглощающую печаль.Разве он не отверг представление о том, что он был причиной всего этого? И если бы он за время своего позднего существования праздным холостяком не стал настолько прекрасным существом, что не почувствовал тягу к смутным удовольствиям сочувствия; не более чем сочувствие, поскольку никакая великая и благородная любовь, никакая крепкая и щедрая дружба не могли вдохнуть в запутанные уголки его души из-за недостатка места и свежего воздуха в этих узких камерах, построенных на странных заблуждениях, и поскольку любовь и дружба должны сосни и умри там, как лев в будуаре.
Таким образом, он все еще мог сочувствовать Фрэнку, мог возложить руки ему на плечи и попытаться утешить его, мог найти слова любви — новые на его губах — и необычные фразы утешения или одобрения. Он сказал бы, что женщины такие недалекие; они были ничем, они ничего не любили, они были просто заблуждением; ни один мужчина не должен делать себя несчастным из-за женщины. Не было ничего лучше дружбы, чего женщины не могли даже понять и никогда не чувствовали друг к другу; страсть сочувствия, благородная радость близости и согласия.И он верил в то, что сказал, загорая платонизмом с кошачьим самодовольством, точно так же, как он наслаждался материальной легкостью и комфортом, радуясь своему восторгу от дружбы и восхищаясь собой за свои высокие идеалы.
Но любовь Фрэнка к Еве была и остается такой захватывающей, что он уже давно видел эту слабую и дряхлую преданность, и с тех пор она не приносила ему утешения. Его депрессия окутала его более темными складками. Он заставил себя вспомнить в точности все, что произошло; что сказала Ева, что он ответил.И он возложил всю вину на себя, оправдывая Еву за ее сомнения; он проклял свой характер, свое варварское насилие по отношению к женщине — и к ней! Что делать? Расстались — расстались навсегда! Это была страшная мысль, что он может больше никогда ее не увидеть, что она отныне не может быть ничем в его жизни. А разве могло быть иначе? Все было потеряно? Безвозвратно?
Нет, нет, нет; отчаянное отрицание поднялось внутри него; он одержит победу над обстоятельствами; он вернет свое счастье.
А она? Как она? Она тоже страдала? Сомневалась ли она в нем по-прежнему, или его пылкость, несмотря на ее жестокость, ясно показывала его невиновность? Но если бы это было так, если бы она больше не сомневалась в нем — а как она могла? — Господи, как же она, должно быть, несчастна! Скорбь из-за ее недоверия, с самообвинением, даже более ужасным, чем его собственное, потому что его гнев, во всяком случае, был оправдан, а ее подозрения — нет.
Так ли это было? Или, наоборот, она была почти убита, возможно, из-за его жестокости, или была наполнена презрением к его неспособности сдерживать свой гнев, который был подобен бушующему дикому зверю? Как она? Какое у нее было настроение? Страстное желание знать время от времени пронизывало его сердце, как укол мечом; пойти к ней, помолиться о прощении, о восстановлении счастья, которое он отбросил, когда сбросил ее с себя на этом диване. Она никогда бы не допустила его к своему присутствию после такого сильного оскорбления.Но он мог бы написать. — Конечно, письмо! Его сердце забилось от радости. Какое блаженство пресмыкаться на бумаге, в пыли, у ее ног; смирять себя в покаянных молитвах о милосердии и словах обожания, утверждая свое достоинство в гордости своей правдой и в своих страданиях под ее сомнениями! Она будет внимать грешнику, как Мадонна; он вернет утраченное счастье! И он попытался составить свое письмо, взволнованный попыткой подобрать слова, которые все еще не казались достаточно пылкими или скромными.
Он провел целый день над своим заданием, оттачивая свои фразы, как поэт делает сонет.И когда, наконец, это было закончено, он почувствовал себя обновленным духом, с новыми надеждами — полным воскресением. Он был убежден, что его письмо устранит все недоразумения между ним и Евой.
В приподнятом настроении он отправился к Ван Маэрену, рассказал своему другу о шаге, который он сделал, и обо всем, на что он надеялся. Он говорил нетерпеливо; его голос был изменен.
Берти откинулся на спинку стула, довольно серьезный и бледный; но он сдержал себя настолько, что улыбнулся в ответ на улыбку Уэстхоува, и он согласился в своих ожиданиях в словах, в которых он тщетно стремился придать уверенность.
«Для уверенности, конечно, все должно снова наладиться», — пробормотал он; На лбу под каштановыми кудрями выступил пот.
XIV.
Но час спустя, в тот вечер, один в своей комнате, он ходил взад и вперед с таким бурлящим возбуждением, что каждый нерв его тонкого тела трепетал, как шторм бросает весельную лодку. Его мягкие черты были искажены до отвратительного выражения злобы, ярости от собственного бессилия, и он расхаживал вверх и вниз, вверх и вниз, как зверь в клетке, сжимая кулаки.Тогда именно для этого он разработал свои вкусы, отточил и отполировал все свои природные дары и направил все силы своего разума, как батарею, заряженную какой-то таинственной жидкостью, на секреты женской любви и жизни! Одно письмо, несколько страниц нежных слов — и вся работа будет уничтожена! Сейчас, в ярости, он внезапно увидел этот факт и стал гордиться этим фактом; он увидел, что именно он — несомненно, он — руководил событиями, разлучившими Фрэнка и Еву. Как он мог хоть на мгновение усомниться в этом?
И все закончилось ничем! Никогда никогда! Нет, тысячу раз нет! Ужасно и бесконечно далеко до горизонта, перед ним зияла перспектива жизни — мертвый уровень бедности, бесплодная пустыня, в которой он должен тосковать и погибнуть от голода.И в его ужасе шагать по этой пустыне каждая жилка его слабой решимости казалась напряженной на грани разрыва.
Он должен немедленно предпринять шаги. Идея промелькнула в его голове, как зигзаг раздвоенной молнии. Да; это был его единственный путь; простейший и самый очевидный способ, простая шутка — как бы условно назвали это…. Нет необходимости здесь в каких-либо сложных психологических за и против ; они никогда не были бесполезны, они запутались в собственных осложнениях.Просто театральный переворот .
Он взял свою шляпу и тихонько выскользнул из дома, с презрением, презрением к самому себе, что он должен был упасть так низко. Была половина одиннадцатого. Он поймал такси и рассмеялся, услышав мелодраматический звук собственного голоса, когда он назвал водителю адрес сэра Арчибальда — голос предателя сцены. Затем он сжался в углу машины, его плечи были подняты до ушей, его глаза были полузакрыты и смотрел сквозь смутную тайну ночи.В глубине его души таилась смертельная меланхолия.
Он вышел возле дома сэра Арчибальда, прошел несколько ярдов до двери и позвонил — и минуты, которые он ждал в темноте перед закрытым домом, казались вечностью невыносимых страданий, ужаса, отвращения, отвращения к себе. Его губы скривились в гримасе отвращения.
Слуга открыл дверь, удивленно взглянув на опоздавшего посетителя, и это удивление сменилось дерзким взглядом, когда он увидел, что Ван Маерен один, без Вестхоува.Он поклонился с дерзкой иронией и с преувеличенным подобострастием распахнул дверь, чтобы Берти вошел.
«Я должен поговорить с вами немедленно, — холодно сказал Берти, — сразу и наедине».
Мужчина посмотрел на него, но ничего не сказал.
«Вы можете оказать мне услугу. Мне нужна твоя помощь — срочно. Могу я сказать вам два слова, чтобы никто не увидел? »
«Сейчас?» сказал слуга.
«Да, сейчас; без задержки.»
«Вы войдете — в зал для слуг?»
«Нет, нет.Выходи и ходи со мной взад и вперед. И говори тихо.
«Я пока не могу выйти из дома. Старик ляжет спать примерно через час, а потом я смогу присоединиться к вам на улице ».
«Тогда я буду ждать тебя; напротив, у парковой ограды. Вы обязательно приедете? Я сделаю так, чтобы это того стоило ». Лакей рассмеялся громким, наглым смехом, который разнесся по холлу, наполнив Берти тревогой.
«Значит, вы теперь джентльмен? И довольно румяный, а?
«Да», — хрипло сказал Ван Маерен.»Тогда ты придешь?»
«Да, да. Через час или больше, полный час. Подожди меня. Но если я хочу что-нибудь для вас сделать, вам придется раскошелиться, понимаете; и раскошелиться тоже красиво! »
— Хорошо, хорошо, — сказал Берти. «Но я надеюсь, что ты меня не подведешь. Я рассчитываю на то, что ты приедешь, ум ».
Дверь была безжалостно заперта. Он очень долго ходил взад и вперед по холоду и сырости. Холод пронзил его до мозга костей, а мерцающие газовые лампы смотрели на него сквозь серый туман, как водянистые глаза.Он ждал, шагая по тротуару час — полтора — погибая от усталости и холода, как нищий без крова. Он все еще ждал, дрожа на ходу, засунув руки в карманы, глаза тусклые от презрения к самому себе, глядя со своего белого лица на темный квадрат двери, которая все еще оставалась закрытой.
XV.
Когда после нескольких дней тревожного ожидания Фрэнк все еще не получил ответа от Евы, он написал второй раз; и хотя первый цвет его возрожденных надежд уже угасал, он начинал, когда звонил колокол, и подходил к почтовому ящику у входной двери; его мысли были постоянно заняты представлением посланника, который шел по дороге со своим счастьем — завернутый в конверт.И он мог представить себе, каким мог бы быть ответ Евы: всего несколько строк — возможно, несколько прохладно — в ее большой жирной английской руке на душистой бумаге, выложенной слоновой костью, которую она всегда использовала, с ее инициалами, скрещенными розовым и серебристым в одном углу. .
Как долго она писала этот ответ! Она злилась? Или она не могла решить, как выразить свое прощение; Она писала свое письмо так же, как он свое? И проходили дни, пока он ждал этой записки. Когда он был дома, он представлял, как почтальон приближается все ближе и ближе, теперь всего в четырех, трех, двух дверях; теперь он звонил — и он слушал; но колокольчик не звонил, а если и слышал, то не из-за буквы.Когда его не было, его наэлектризовала мысль, что письмо должно быть дома, и он поспешил обратно в коттедж «Белая роза», заглянул в почтовый ящик, а затем в гостиную. Но он так и не нашел его, и невыносимая пустота того места, где он искал, заставляла его выругаться и топнуть от ярости.
Дважды он написал — два письма — и все же она не подавала никакого знака! И он не мог придумать причины в своем пылком ожидании, которое заставило бы его счесть самым естественным, что она ответит немедленно.Тем не менее он жил этим ожиданием. Ответ должен прийти; иначе и быть не могло. В его мозгу не было никакой другой мысли, кроме: «Это идет — это произойдет сегодня». Вся жизнь была пустой и плоской, но ее можно было заполнить одной буквой. День сменял день, и никаких изменений не было.
«Я еще не получил ответа от Евы», — сказал он Берти приглушенным тоном, чувствуя себя униженным, опозоренным ее решительным молчанием, высмеянным в его иллюзорных надеждах.
«Еще нет?» сказал Берти; и туман меланхолии блеснул в его черных бархатных глазах.На его ум действительно лежала тяжесть; он часто и глубоко вздыхал. Он действительно был недоволен. То, что он сделал, было совершенно подлым. Но во всем виноват Фрэнк. Почему теперь, когда он расстался с Евой, он не мог забыть свою страсть; почему он не мог найти достаточного утешения в сладостях дружбы? Как приятно было бы жить вместе, счастливая пара друзей, под спокойным голубым небом братства, в золотом блаженстве совершенного сочувствия, без какой-либо женщины, которая могла бы его потревожить. Таким образом, он развивал романтику, сознательно доводя свое дружелюбное, сострадательное отношение к Фрэнку до некоего безумия в надежде немного успокоить себя, забыть о своем грязном поступке, убедить себя в том, что он великодушен; более того, несмотря на этот маленький обман, он теперь больше, чем когда-либо, с тех пор как он погрузился в трясину, действительно жаждал высокого идеала.- Во всем виноват Фрэнк. И все же был ли виноват Фрэнк, потому что он не мог забыть Еву? Нет нет. Все это было фаталити. В этом никто не виноват. Так поступила судьба.
«Да, это точно!» подумал он. «Но почему у нас есть мозги, чтобы думать, и почему мы чувствуем боль, если мы ничего не можем сделать, чтобы помочь себе? Почему мы не растения или камни? Почему вообще должна существовать эта огромная бесполезная вселенная? И почему, почему небытие перестало быть? Каким мирным, каким восхитительно мирным это было бы! »
Он стоял как бы перед запечатанными вратами великой Загадки, внезапно пораженный и ужаснувшийся самому себе.Боже! Как он до этого дошел? как получилось, что теперь он всегда думал о таких вещах? Были ли у него когда-нибудь такие представления в Америке, когда он трудился и топтался в своем повседневном рабстве? Разве тогда он не считал себя грубым материалистом, не заботящимся ни о чем, кроме обилия хорошей еды и непрерывного покоя? И теперь, когда он долгое время испытывал такие материальные удобства, теперь он чувствовал, как будто его нервы были все тоньше и тоньше превращены в простые шелковые нити, трепещущие и дрожащие от одной эмоции за другой, вибрируя, как невидимые воздушные пульсации, которые непреодолимо передаются. , с музыкальным ропотом, по телефонным проводам над головой.Как он достиг всей этой философии, расцвета его праздных часов? И в своем недоумении он пытался вспомнить свою молодость и вспомнить, была ли у него тогда эта предрасположенность к размышлениям, были ли у него тогда какие-нибудь книги, которые произвели на него глубокое впечатление; пытался представить себе своих родителей, и может ли это быть наследственным. И он — он — раздавал круглые кофейные чашки в Нью-Йорке! Разве в те дни он не был счастливее и свободнее от забот? Или все дело в том, что «расстояние придаёт очарование виду» — расстояние всего в несколько лет?
XVI.
Когда Фрэнк, после нескольких дней смертельного терпения, все еще не получил ответа, он написал сэру Арчибальду. Все та же тишина. Он излил свое горе Берти в горькой жалобе, уже не смиренной, но полный гнева, как разъяренное животное, и все же наполовину опечаленный недовольством, проявленным Евой и ее отцом. Разве мало того, что он трижды жаждал прощения? Неужели Ева на самом деле так мало заботилась о нем, что, когда он пресмыкался у ее ног, она не могла найти ни слова, даже чтобы сказать ему, что всему пришел конец?
«Теперь я не могу вспомнить все, что сказал», — сказал он Берти, расхаживая по комнате длинными, равными и решительными шагами.«Но я, должно быть, был жесток с ней. Боже, помоги мне, я никогда не смогу управлять своей речью! И я схватил ее, так вот, за руки. А потом я ушел. Я был слишком в ярости. Я не должен был этого делать; но я не могу сохранять хладнокровие, не могу ».
«Фрэнк, я бы хотел, чтобы ты смог это пережить», — успокаивающе сказал Берти из глубины своего кресла. «Ничего не поделаешь. Очень грустно, что это должно было случиться, но вы должны отказаться от этого ».
«Скинь! Вы когда-нибудь любили женщину? »
«Конечно.”
«Тогда ты должен что-то об этом знать. — Но ты никогда не сможешь никого сильно любить; это не в твоей природе. Ты слишком себя любишь ».
«Может быть; но в любом случае я люблю тебя, и мне невыносимо видеть тебя таким, Фрэнк. Преодолей это! Похоже, они настолько плохо обошлись со всем этим делом, что больше ничего не поделаешь. Я бы хотел, чтобы вы только это видели и подчинялись неизбежному. Попробуйте жить ради чего-нибудь другого. Разве для тебя не может быть другой женщины на свете? Возможно, есть еще один.Мужчина погибает не от любви. Вы не девушка — так делают девушки ».
Он смотрел на Фрэнка с таким притягательным светом в глазах, что Уэстхову показалось, что в его словах есть великая правда; и последний упрек Берти напомнил ему о его нерешительности, его жалкой слабости, которая лежала под его мужественной и сильной внешностью, как ненадежный фундамент. Тем не менее он цеплялся за свои страстные желания, свою страстную жажду утраченного счастья.
«Вы не можете судить об этом», — нетерпеливо возразил он, пытаясь ускользнуть от взгляда Ван Марена.« вы никогда не любили женщину , хотя вы можете так сказать. Почему бы все снова не наладиться? Что же все-таки случилось? Что я сделал? Я впал в неистовую, вульгарную ярость. Что тогда? Неужели это так непростительно в человеке, которого ты любишь ?? Но, может быть, я говорю, могу ли я неправильно адресовать письма?
В течение нескольких секунд в комнате царила тишина, атмосфера свинца. Затем Ван Маерен сказал — и в его голосе был нежный, манящий тон:
«Если бы вы написали хотя бы один раз, я бы подумал, что это возможно; но три письма в один и тот же дом — это вряд ли возможно.”
«Я пойду сам и позвоню», — сказал Уэстхов. «Да, да, я пойду сам».
«Что ты говоришь?» — мечтательно спросил Берти. Он все еще находился под влиянием этой тяжелой моральной атмосферы; он не совсем понял, не уловил идею. «Что ты сказал?» — повторил он.
«Я пойду сам и позвоню в дом», — повторил Фрэнк.
«В каком доме? Где?»
«Да ведь на Родосе — на Еве. Ты дурак?
Но Берти встал, и глаза его сверкнули на его бледном лице, как черные бриллианты с сотней граней.
«Что там делать?» — сказал он с судорожным усилием в горле, чтобы голос оставался спокойным.
«Поговорить с ней и все исправить; Я это терпеть не могу. Это длилось слишком долго ».
«Ты дурак!» — коротко сказал Ван Маерен.
«Почему я дурак?»
«Почему ты дурак? В тебе нет ни капли самоуважения. Вы действительно думаете поехать туда? »
«Да, конечно».
«Я считаю это абсурдом», — сказал Берти.
«Хорошо, — сказал Фрэнк, — подумайте так.Я сам вижу, что это очень слабо с моей стороны. Но, боже мой! Я не могу больше держаться. Я так ее люблю; Я был так счастлив; жизнь была такой сладкой; и сейчас; теперь по моей вине! Мне все равно, что вы об этом думаете. Абсурд или нет, но я все равно хочу уйти.
В душевном отчаянии он бросился в кресло, и каждый мускул его лица дрожал от волнения. Но он продолжил:
«Я не знаю, что я чувствую; Я так несчастен, так глубоко, глубоко несчастен. Никогда в жизни я не знал, что значит чувствовать такое удовлетворение в таком гармоничном душевном равновесии, как когда я был с Евой; по крайней мере, мне так кажется сейчас.А теперь все кончено, и все кажется бесцельным. Я больше не знаю, почему я живу, двигаюсь, ем и существую! Почему я должен брать на себя все эти хлопоты, а потом вкладывать в сделку это несчастье? С таким же успехом я мог бы умереть. Понимаете, поэтому я и хочу туда позвонить. А если что-то пойдет не так, тогда я покончу с собой! Да, да, я покончу с собой ».
Сдавленный бременем жизни, он откинулся на спинку стула, его черты лица были сложены, его огромные конечности вытянулись в своей бесполезной силе, вся его сила была подорвана таинственной инерцией, которая прогрызла его, как червяк.Перед ним стоял Ван Маерен, во весь рост которого тянула энергия отчаяния, и в его сверкающих глазах метались искры огня. Он положил дрожащие руки на плечи Уэстхоува, чувствуя их огромную ширину, тяжесть и силу. Реакция наэлектризовала его чем-то вроде неповиновения; он презирал этого сильного человека из-за его любовной болезни. Но прежде всего, о, прежде всего, он чувствовал, что его тащат в самую глубину; и с упорством паразита он цеплялся за Фрэнка, кладя пальцы ему на плечи.
«Фрэнк, — начал он почти хрипло, — просто послушай меня. Вы делаете себя больным. Ты говоришь как дурак, а потом кричишь; совсем как младенец. Вы должны это пережить. Покажи немного больше отваги. Не портите всю свою жизнь этими глупыми жалобами. А как насчет того, когда все сказано и сделано, что насчет? Все потому, что девушка тебя перестала любить. Вы возлагаете на девушку самые большие надежды на счастье? Это существа без ума и сердца; поверхностный и тщеславный, взбитый до пены — простое ветреное ничто.И ты бы убил себя за это? Небеса выше, чувак! Это невозможно. — Я не знаю, что значит любить женщину, а? Но вы не знаете, что такое беда и несчастье. Вы воображаете, что все беды на земле постигли вас. В конце концов, это не что иное, как небольшой дискомфорт, возможно, немного раненое самомнение — хуже не будет. Если бы я покончил с собой на каждом шагу неудач, я бы умер тысячу раз. Но я выстоял, понимаете. Как ты можешь быть таким трусом? Ева очень ясно показала вам, что не хочет, чтобы вам было больше ничего сказать; и вы бы искали ее еще раз! Предположим, она укажет вам дверь? Что тогда? Если ты так поступишь, если ты пойдешь к ней, ты будешь в моих глазах таким подлым, таким слабым, таким трусливым, таким ребяческим, таким глупым, таким проклятым глупцом, что ты можешь пойти к дьяволу ради чего угодно. уход!»
Он откашлялся, как будто он действительно был болен, и отвернулся со странным, головокружительным чувством головокружения в его голове.
Уэстхов ничего не сказал, разрываясь в голове между двумя порывами. Он больше не понимал своей цели, совершенно сбитый с толку фальшивым голосом в ухе — в своей душе. В речи Берти было что-то вымышленное, фальшивый звонок, который Фрэнк не мог обнаружить, хотя и осознавал это; и голос его собственных желаний тоже звучал фальшиво, с резкими неразрешенными аккордами, которые негармонично звучали друг против друга. Он совершенно потерял голову, но некоторое время сидел молча, пока наконец не повторил с угрюмым упорством:
«Хорошо.Меня не волнует булавка. Я все равно пойду.
Но Берти начал снова, на этот раз с медовой плавностью, усаживаясь на пол, по обыкновению, когда ему не повезло, на меховом коврике перед огнем, прислонив пульсирующую голову к стулу.
«Пойдем, Фрэнк, выбрось это из головы. Ты никогда не имел в виду, что действительно пойдешь. В душе вы слишком горды и слишком смелы, чтобы думать об этом всерьез. Взять себя в руки. Вы все забыли? Разве Ева не говорила вам, что она не поверила вашему слову, что вы лгали ей, что вы все еще дружите с той другой девушкой и что она это знает? Сказать по правде, я с самого начала заметил, насколько она подозрительна, и не думал, что это уместно для молодой леди; Я не думаю, что это совсем… довольно мило….Правда, в тот вечер в лицее действительно было похоже, что в нем что-то есть. Тем не менее, когда вы заверили ее, что все кончено, мне показалось чудовищным, что она тогда вам не поверила. Вы не можете иметь в виду то, что говорите, когда говорите о повторном поиске ее. Конечно, мне все равно; идите во что бы то ни стало, о чем я забочусь; но я должен считать это такой глупостью, такой абсолютной глупостью… »
И все же Фрэнк сидел безмолвно, потерянный, с непонятным клубком в голове.
«И вы отнесетесь к этому так же, если только подумаете. Подумай, Фрэнк.
«Я сделаю это», — мрачно сказал Фрэнк.
Берти продолжал, льстив своему мужественному мужеству, и это прозвучало в ушах Фрэнка как бубенчик: гордость, отвага; гордость, отвага: только колокола треснули. И все же звон успокаивал его. Любил ли он в этот момент Еву? Или все было кончено, она убила его любовь своим сомнением? Гордость, отвага; гордость, отвага. Он не мог сказать — увы! он не мог сказать.
Движением, похожим на ласку, Берти подполз ближе, положил голову на подлокотник кресла Уэстхоува и, обхватив руками колени, выглядел в сумерках и в свете костра, как гибкая пантера; и его глаза блестели, как у пантеры, черные и огненно-красные.
«Говори, Фрэнк; Я не могу видеть тебя в таком состоянии. Я так сильно забочусь о тебе, хотя, возможно, сейчас тебе это не кажется таким, и хотя у меня есть свой способ показать это. О, я очень хорошо знаю, что иногда ты считаешь меня неблагодарным.Но ты не знаешь Меня; Я действительно предан тебе. Я никогда не любил своего отца, ни женщин, ни даже себя, как тебя. Я мог бы сделать для тебя все на свете, и мне много сказать об этом. Я говорю, Фрэнк, я не хочу, чтобы ты так выглядел. Давайте уедем из Лондона; позвольте нам путешествовать или уехать жить в другое место — в Париж или Вену. Да, поедем в Вену — это далеко; или в Америку, в Сан-Франциско; или в Австралию — куда хотите. Мир широк, и вы можете увидеть столько всего, что почерпнете свежие идеи.Или давайте совершим экспедицию в глубь Африки. Мне бы понравилось видеть такую дикую страну, а я сильнее, чем выгляжу; Я крутой. Давайте будем много блуждать и многое пережить — сильную физическую усталость. Вам не кажется, что пробиться сквозь непроходимые заросли — это здорово? Ах да, давайте искупаем нашу душу на природе, на свежем воздухе, и в космосе, и на здоровье ».
«Ну-ну, — проворчал Фрэнк, — мы уходим. Мы будем путешествовать. Но я не могу делать это с комфортом: у меня очень мало денег.Я так много потратил в прошлом году ».
«О, но мы будем экономными; Зачем нам роскошь. Я, во всяком случае, могу обойтись без этого ».
— Хорошо, — снова пробормотал Фрэнк. «Мы сделаем это дешево».
Потом они молчали какое-то время. В сумерках Фрэнк легким движением коснулся одной из рук Берти. Он вдруг схватил ее, сжал почти до краев и тихо сказал:
«Молодец! Милый, молодец! »
XVII в.
Может он туда пошел? — подумал Ван Маерен, сидя дома один на следующий вечер, и не знал, с какой целью Уэстхов ушел.Ну, он бы за него сел; больше ничего не оставалось делать. Всего несколько дней, чтобы уладить дела, а потом они уезжают из Лондона. Ах, каким несчастным он себя считал. Все эти мерзости ради материального комфорта, праздности и богатства, которые, как он постепенно начинал понимать, стали для него безразличны. Ой! за богемную свободу его бродячей жизни в Штатах, свободной, не скованной; его карманы теперь полны долларов и снова пусты, абсолютно пусты! Он очень скучал по дому; это поразило его как завидное существование беззаботной независимости по сравнению с его нынешним состоянием бессмысленной легкости и подобострастия.Как сильно он изменился. Раньше он действительно не был скован общепринятыми правилами, но был свободен от какого-либо большого двуличия; и теперь его разум был развит, но погряз в глубине подлости. А зачем? Чтобы позволить ему крепко держаться за то, что больше не имело в его глазах никакой ценности. Неважно? Почему же тогда он не вырвался из собственной сети, чтобы уйти в нищете; и написать одно слово Фрэнку и Еве, чтобы снова свести их вместе? Это все еще было в его власти.
Он подумал об этом, но улыбнулся этой мысли; это было невозможно, и все же он не мог видеть, в чем заключалась невозможность.Но это было невозможным, это было то, что невозможно было сделать. Это было нелогично, полно темных трудностей, что никогда не могло произойти из-за загадочных причин Фатальности, которые, действительно, он не мог ясно различить, но принял как неопровержимые.
Он размышлял в этом ключе один в тот вечер, когда Энни, экономка, пришла сказать ему, что кто-то хочет поговорить с ним.
«Кто это?»
Она не знала, поэтому он вошел в гостиную, где нашел лакея сэра Арчибальда, с большим носом и уродливыми, бегающими, серыми, как птичьи, глазами, мерцающими на его терракотовом лице, которое варьировалось в зависимости от синие участки стриженных усов и бороды.Он был без ливреи и одет как джентльмен, в легком пальто и фетровой шляпе, с тростью и перчатками.
«Что привело вас сюда?» — коротко сказал Ван Маерен, нахмурившись. «Я всегда говорил вам, что не позволю вам приходить в дом. Полагаю, у вас нет претензий ко мне?
О, нет, у него не было никаких претензий, он только пришел навестить старого друга — такая прелесть! Берти вспомнит те времена, которые у них были в Нью-Йорке. Они вместе работали официантами, приятелями в одном отеле.Ром шанс, а, что они столкнутся друг с другом в Лондоне? Это был маленький мир; вы всегда сталкивались с кем-нибудь, куда бы вы ни пошли. Вы не могли уклониться ни от кого; на самом деле, если бы на то была воля Бога, вы бы встретили вальщика, которого не могли бы уберечь от этого вальщика, и тогда вы могли бы иногда оказать ему услугу … Было написано несколько писем — и он поскреб горло — неудобные письма. Шестьдесят фунтов за два письма молодой женщине — вот и хорошая сделка.Жизнь была тяжелой; Время от времени получать удовольствие в Лондоне стоит немалых денег. А теперь в той же руке было третье письмо — дорогой, дорогой, чье это могло быть теперь? — адресованное старику. Он не хотел быть слишком строгим со старым приятелем, но он пришел просто спросить его, имеет ли это письмо какую-то ценность. Он был с ним.
— Тогда отдай сюда, — запинаясь, пробормотал Ван Маерен, бледный как смерть, протягивая руку.
Да, но тридцать попугаев. было слишком мало, просто песня. Это письмо было адресовано старику, и оно стоило большего, и, по правде говоря, его старый друг был в тяжелом, отчаянно тяжелом состоянии.Берти был джентльменом, который мог разбрасываться деньгами, и у него было благородное сердце. Он никогда не оставит старого приятеля в беде. Дьявол в этом, мы должны помогать друг другу в этом мире. Скажи сотню?
«Ты негодяй!» — воскликнул Берти. «Мы договорились о тридцати фунтах. У меня нет ста фунтов; Я не богат.»
Ну, конечно, он это знал; но мистер Уэстхов, без сомнения, время от времени давал своему другу шесть пенсов, а мистер Уэстхов был сделан из денег. Ну-ну, мистер Ван Маерен должен все обдумать; он действительно должен сделать что-нибудь для старого приятеля, а сто фунтов — это еще не весь мир.
— Уверяю вас, у меня сейчас нет ста фунтов, — хрипло сказал Берти из пересохшего горла и трясся, словно в приступе лихорадки.
Ну, тогда он придет снова, мало-помалу. Он позаботится о письме.
«Передайте письмо. Я отдам тебе деньги в другой раз ».
Но его «старый приятель» весело засмеялся. Нет-нет — дано дано. Они могут доверять друг другу, но это должны быть взаимные уступки — письмо на сотню фунтов стерлингов.
«Но я не допущу, чтобы вы снова приходили сюда. Говорю вам, я этого не допущу.
Хорошо. На этот счет не было никаких трудностей. Его отличный друг мог бы принести его сам. Завтра?
«Да, завтра обязательно. А теперь иди; ради бога, вперед! »
Он вытолкнул своего демона из дома, пообещав ему завтра — завтра вечером. Затем он позвонил Энни и горячо спросил ее, знает ли она этого человека.
«Кто был этот парень?» — грубо спросил он, как игрок, разыгрывающий большой козырь в критический момент игры.
Она, однако, не знала и была удивлена тем, что мистер Ван Маерен не знал его. «Он доставлял хлопоты?»
«Да, нищий, обыкновенный нищий».
«Он тоже был одет как джентльмен».
«Будьте осторожнее с будущим, — сказал Берти, — и никого не пускайте в дом».
XVIII.
Он просидел в тот вечер, пока Фрэнк не вернулся домой. Сидя один, он плакал; часами он рыдал страстно, жалко, пока в слегка построенной маленькой вилле Энни и ее муж, возможно, услышали его, пока его голова не стала казаться барабанной и не разорвалась от пульсирующей боли.Он изрядно плакал от неудержимой жалости, и его рыдания сотрясали его маленькое тело, как ритм агонии. О, как он мог выбраться из этого болота? Убить себя? Как он мог жить в таком несчастье? И снова и снова он оглядывался в поисках оружия; его руки вцепились в горло, как в тиски. Но у него не хватило смелости — по крайней мере, в тот момент, потому что, когда он стиснул пальцы, невыносимая боль пронзила его и без того ноющую голову. И он еще более горько плакал, обнаружив, что слишком слаб для этого.
Был час ночи. Фрэнк обязательно должен скоро прийти. Он посмотрел в зеркало и увидел бледное, лилово-серое лицо с опухшими влажными глазами и толстыми синими прожилками на висках, заметно пульсирующими под прозрачной кожей. Фрэнк не должен видеть его таким. И все же он должен знать — и он должен спросить —
Он поднялся в свою комнату, разделся и поежился в постели; но он не заснул. Он лежал и прислушивался к открытию входной двери. В половине третьего вошел Уэстхов. Боже правый! Если бы он уехал на Родос.Нет-нет, он, должно быть, был в клубе; он пошел прямо наверх, чтобы спать. Энни и ее муж заперли дом; раздался шум замков и засовов, лязг металлических прутьев.
Спустя полчаса Берти поднялся. Теперь в комнате Фрэнка было бы темно — иначе он увидел бы эту пурпурную бледность. В коридор. Нажмите. «Откровенный.»
«Привет! Заходи.»
В он пошел. Уэстхов был в постели; нет света, кроме ночника; Берти, повернувшись спиной к лучу света. А теперь мог бы Фрэнк упомянуть Родос? Нет.Он спросил: «Что случилось?» И Ван Маерен начал.
Было срочное дело, которое он должен был передать своему другу — некоторые старые долги, которые он вспомнил, которые он должен выплатить, прежде чем они уйдут. Он был так зол на это; он действительно воспользовался добротой Фрэнка. Может ли Фрэнк дать ему деньги?
«Дорогой мой, я полностью выдохся. У меня осталось ровно столько, чтобы заплатить за проезд в Буэнос-Айрес. Сколько ты хочешь?»
«Сто фунтов».
«Сто фунтов! Уверяю вас, я не знаю, где взять деньги.Хочешь прямо сейчас, на месте? Вы не можете отложить это? Или вы не можете обойтись счетом? »
«Нет. Мне нужны деньги, наличные ».
«Ну, погоди немного. Возможно, я найду способ… Да, я как-нибудь справлюсь. Я позабочусь об этом завтра.
«Завтра утром?»
«Вы так торопитесь? Ну ладно; Я как-нибудь найду. А теперь ложись спать, я хочу спать; мы сделали из этого ночь. Завтра я уверен, что смогу вам помочь. И, во всяком случае, я не оставлю вас в затруднительном положении; на что вы можете положиться.Но ты проблемный мальчик. Ты слышишь? Только на днях у тебя было тридцать фунтов, а потом снова тридцать! »
С минуту Ван Маерен стоял неподвижно, темной массой в тусклом свете ночника. Потом он подошел к кровати и, упав на колени, положил голову на одеяло и изрядно всхлипнул.
«Я говорю, ты болен? Вы с ума сошли? » — спросил Уэстхов. «Что тебя беспокоит?»
Нет, он не был сумасшедшим, но только так горевал, чтобы воспользоваться добродушием Фрэнка, особенно если его друг сам попадал в затруднительное положение.Это были такие позорные долги — он предпочел бы не говорить ему, за что. Просроченные долги с того момента, когда на несколько дней он исчез. Фрэнк знал, не так ли?
«За старые грехи нужно платить, а? Что ж, веди себя лучше ради будущего. Завтра мы все исправим. Больше не шуметь и ложись спать. Я очень хочу спать; у всех было столько, сколько мы могли унести. Я говорю: вставай, вставай.
Ван Маерен встал и, взяв за руку Уэстхова, попытался его поблагодарить.
«Вот, подойдет — иди спать, — говорю я.”
И он пошел. В своей комнате он сейчас сквозь стену услышал храп Фрэнка. Он остался сидеть на краю своей кровати. Еще раз его пальцы сжали его горло — сильнее — сильнее. Но ему было больно — разболелась голова.
«Великий Бог!» он думал. «Возможно ли, что я буду тем, кем я являюсь?»
ЧАСТЬ IV.
I.
Жизнь скитаний в течение двух и более лет, путешествий из Америки в Австралию, из Австралии обратно в Европу; мучительно беспокойный, не находящий новых целей в жизни, новой причины для собственного существования, ничего нового в странах, которые они пересекали, или в той атмосфере, которой они дышали.Поначалу жизнь без борьбы за существование, которую каждый тянул под тяжестью собственного горя; со многими сожалениями, но без беспокойства по поводу материального бремени существования. Но сейчас страх перед этим материальным бременем рос, неприятное осознание того, что из дома больше не поступают деньги, месяц за месяцем; неприятные сделки с банкирами в отдаленных местах, постоянная пересылка писем туда и обратно; короче говоря, почти полное испарение состояния, слишком много которого давно растворилось в золотом паре.Затем они увидели необходимость поискать средства к существованию вокруг себя, и они устроились работать на фабрики, в конторы, склады брокеров и тому подобное, просто чтобы держать голову над водой в этой жизни, которую они считали такой бесцельной и бесцельной. несчастный.
Они познали часы горькой тоски и многие долгие дни нищеты, без которой не было спасения, и воспоминания о Коттедже Белой Розы. Тем не менее, они снова не испытывали тоски по Коттеджу Белой Розы. Постепенно уступая безразличию и угрюмому терпению, их страхи за будущее и борьба за жизнь были результатом естественного унаследованного инстинкта, а не спонтанного импульса и личного желания.
И даже в этом мрачном безразличии Ван Мэерен имел одно утешительное отражение, одно тонкое удовольствие, изысканное и своеобразное, как утешение к его презрению к себе; утешение от осознания того, что теперь, когда Уэстхов испытал на себе удары фортуны, теперь, когда им приходилось работать ради своего хлеба, он никогда не чувствовал побуждения бросить своего друга на произвол судьбы или бросить его, как только игра была закончена. Стремление бросить Фрэнка никогда не зарождалось в его душе, и он был этому рад; рад, что, когда это впоследствии пришло ему в голову как возможность, это было просто как понятие, которое его не интересовало и которое не было частью его самого.Нет; он придерживался Фрэнка; отчасти, возможно, из-за его кошачьей натуры и потому, что он цеплялся за свое место рядом с Фрэнком; но не только для этого. В этом было что-то идеальное, какое-то маленькое чувство. Ему нравилась идея оставаться верным человеку, у которого не осталось ни цента в мире. Они работали вместе, разделяя труд и плату на братском равенстве.
Два долгих года. А теперь они вернулись в Европу; избегая Англии и возвращаясь на родину, в Голландию — Амстердам и Гаагу.В них обоих выросло странное желание снова увидеть места, которые они покинули так давно, уставшие от их знакомств, увидеть мир в целом; затащить домой свои сломанные жизни, как если бы они надеялись найти там лекарство, чудесный бальзам, чтобы утешить их существование. Они накопили немного сбережений и могли взять несколько месяцев летних каникул, экономно потратив пригоршню денег. Итак, они поселились на вилле в Схевенингене — маленьком домике слева от отеля Orange, с видом на море; и море стало изменчивым фоном для их ленивых летних фантазий, потому что они не хотели блуждать среди суеты Курхауса и песков.Фрэнк часами сидел на балконе в плетеном кресле, упершись ногами в перила, а синий дым сигары клубился перед его носом; а затем он почувствовал себя успокоенным, свободным от острой боли, смирившимся со своей бесполезностью; хотя время от времени вспоминал прошлое и горе, которое уже не было слишком острым. А затем, напряженно сидя, он играл в квит-игру или в хоккей или немного фехтовал с Берти, которого он научил использовать рапиру. Он выглядел полным здоровьем, был крупнее прежнего, с прекрасным ярким цветом под его чистой загорелой кожей, легкой серьезностью в его ярких серых глазах и иногда довольно горьким завитком под блестящими желтыми усами.
Но Берти страдал больше; и когда он смотрел на полукруг океана и видел, как воды разбиваются своими бесконечными волнами синего, зеленого, серого, фиолетового и жемчужного цвета — сводчатое небо над головой, полное бесконечных облачных пейзажей, широкие или ползучие массы непрозрачного серого или белые, серебристые шестеренки, пятнистые перья, сугробы, похожие на пуховую пену в небе, — ему казалось, что его Судьба поднимается над морем. Он приближался — непреодолимо ближе. И он наблюдал за ее приближением; он чувствовал это так сильно, что иногда казалось, что все его существо насторожено, пока он неподвижно сидел в своем плетеном кресле, не отрывая глаз от бесплодных вод.
II.
Так случилось, что однажды, сидя здесь, он увидел внизу, на берегу, между пучками желтых метел, растущих на песчаных холмах, две идущие к нему фигуры, мужчину и женщину, похожие на тонко нарисованные тушью силуэты на фоне холмов. серебряное море. Внезапно боль пронзила его тело, от сердца к горлу — к вискам. Но соленый запах достиг его и пробудил его чувства свежестью, которая проникала в его мозг, так что, несмотря на шок, он оставался совершенно ясным, словно наполненным более редкой атмосферой.Он видел все отчетливо, вплоть до мельчайших деталей оттенков и линий: серебристо-серый изгиб горизонта, похожий на огромный блестящий жидкий глаз, с перламутровыми оттенками, разбитый падающими гребнями волн и едва ли темнее, чем простор неба, усыпаного разного рода серой шерстью раздираемых трещин и взлохмаченных облаков; справа — лепной фасад Курхауса, с тупым достоинством смотрящий на море пристальными окошками; дальше, у кромки воды, рыбацкие лодки, похожие на большие ореховые скорлупы, с тонкими завесами из черной сетки, свисающими с мачт, каждая лодка со своим маленьким флагом игриво развевалась и вилась на ветру; и на террасе и на набережной, среди смущенной толпы раскрашенных в желтый цвет стульев, толпа летних посетителей, как огромное пятно бледной акварели, в веселых, но нежных тонах.Он видел довольно ясно — вот трещина в красном парусе лодки, вот лента, развевающаяся на кресле-корзине, и снова чайка на берегу, кидающаяся, чтобы что-то выхватить из прибоя. Он отмечал все эти мелкие детали, мельчайшие и пестрые мелочи, яркие точки на просторах неба и океана, очень заметные в приглушенном свете безсолнечного дня. И эти два силуэта — мужчина и женщина — становились больше, приближались по песку, пока не оказались прямо напротив него.
Он сразу узнал их по внешнему виду — мужчину по особому жесту: поднял шляпу и вытер лоб, леди — по тому, как она несла свой зонтик, палка лежала у нее на плече, а она держалась за острие одного из ребра.И, узнав их, у него возникло странное ощущение головокружения, как будто он вот-вот вылетит из кресла и унесет прочь над морем … Он отступил, чувствуя себя странно утомленным, и ослепительные искры плясали перед его пристальным взглядом, как сверкающие записи допроса. Что делать? Сможет ли он придумать какое-нибудь оригинальное оправдание и попытаться соблазнить Фрэнка покинуть это место и улететь? Ой! каким маленьким был мир! Не ради этого ли они странствовали по земному шару, никогда не зная покоя, — чтобы встретить на самой первой остановке двух существ, которых он больше всего боялся? Это был несчастный случай или смертельный исход? Да, фаталити! Но тогда — действительно ли он боялся?
И в своем унынии он был совершенно уверен, что ничего не боится; что он был глубоко безразличен, исполнен невыносимой усталости от самоистязаний.Он слишком устал, чтобы бояться; он будет ждать и смотреть, что произойдет. Это должно произойти. Выхода не было. Это был фаталити. Он был отдыхом — сидеть неподвижно, инертно, безвольно, с широкими серебристо-серыми водами перед ним, ожидая, что может случиться. Чтобы больше не бороться за свои собственные цели, больше не бояться, но терпеливо и вечно ждать. Он должен прийти, как прилив с океана; она должна накрыть его, как прибой покрывает пески, — а затем снова опуститься вниз и, возможно, увлечь за собой утонувшего и мертвого.Волна этого наводнения захлестнула его и остановила его дыхание — и новые волны будут следовать — бесконечно. Бессмысленный прилив — бесплодная вечность.
«Хотел бы я не чувствовать это так остро», — мучительно подумал он. «Это слишком глупо, чтобы чувствовать это так. Возможно, из этого ничего не выйдет, и я доживу до ста лет в мире и довольстве. Тем не менее, это бесспорно, это факт: они есть! Они здесь! Но… если бы Это действительно происходило, я бы этого не почувствовал. Ничего не происходит, кроме неожиданного. Это просто нервная слабость, перенапряжение.Для меня ничего не имеет значения; ничто не имеет значения. Воздух приятный и приятно мягкий; там плывет облако. И я просто буду сидеть спокойно, без страха, совершенно спокойно. Вот они снова! — Моряки низко летают. — Подожду, подожду…. Эти мальчики играют в лодке; какая глупость! Они закончат это! »
Он с невольным интересом посмотрел на их выходки, а затем снова на джентльмена и даму. Теперь они были полностью видны прямо под ним; и они прошли мимо, ничего не зная, без движения, как две марионетки.
«А! а я знаю, — подумал он. «Они здесь, и, возможно, это пришло в их поезде. Но это может уйти вместе с ними и быть не более чем угрозой. Так что я буду ждать; Мне все равно. Если он должен прийти, он должен ».
Они скрылись из виду. Мальчики и их лодка тоже ушли. Берег перед ним был одиноким — длинный участок пустыни. Внезапно его охватила сильная дрожь — лихорадка. Он встал, его лицо было совершенно бесцветным, колени дрожали. Ужас внезапно показался ему невыносимым, и на его лбу выступили большие капли пота.
«Бог выше!» подумал он, «жизнь ужасна. Я сделал это ужасно. Боюсь. Что я могу сделать? Убегать? Нет нет; Я должен подождать. Может ли мне причинить вред? Нет, нет! Нет, нет…. Вот они, они оба, она и ее отец. Я очень боюсь. Ой! если это должно произойти, великий Бог! только пусть приходит поскорее! »
Тогда ему показалось, что глаза обманули его; что это были не те двое. Невозможно! И все же он знал, что они были там. Ужас пульсировал в его груди с неистовым биением сердца, и теперь он только удивлялся тому, что вообще мог смотреть на лодку с мальчиками, в то время как сэр Арчибальд и Ева шли по берегу: разве это не расстроится? было то, что он думал о лодке.
III.
Пролетели целые две недели жарких летних дней; и он ждал, всегда слишком утомленный, чтобы сделать хоть малейшее усилие, чтобы убедить Фрэнка уйти. Возможно, это стоило ему всего одного слова. Но он никогда не произносил ни слова — ждал и постепенно впадал в чары ожидания, как если бы он искал таинственный результат интересного развязки . Они уже где-нибудь встречались? Они встретятся? И если бы они должны были, что-нибудь из этого получилось бы? Одно неизбежно следует за другим, подумал он, ничто не может остановить их ход.
Уэстхов имел обыкновение подолгу оставаться в помещении, вести тихую жизнь между мрачными мыслями и любимой гимнастикой, не беспокоясь о летней толпе на террасе и на берегу. Таким образом, две недели прошли, а он так и не узнал о близости женщины, которой боялся Ван Маерен. В легкой меланхолии Фрэнка не было ни малейшего подозрения в предчувствии; он продолжал дышать свежим морским воздухом, не ощущая в атмосфере какого-либо аромата, который мог бы указывать на ее присутствие.Он не различал ни отпечатков ее туфель на ровной полосе под виллой, ни наклона ее зонтика, проходящего под его глазами, когда он спокойно сидел и курил, положив ноги на перила. И они, должно быть, часто смотрели на тот же самый пакет, плывущий в узкую гавань, как цветной силуэт, вырезанный из гравюры, с его маленькими парусами и дымчатым флагом, но их глаза не осознавали, как почти они, должно быть, пересекают друг друга, выходят наружу. там над морем.
После этих двух жарких недель наступил унылый, серый, без солнечного света день, с проливным дождем, хранившимся в движущихся черных облаках, как набухшие водяные шкуры.
Фрэнк ушел прогуляться по берегу, у края воющего, волнующегося моря; стулья-корзины были подняты выше, были плотно упакованы и почти не заняты. Почти никого не было. Унылый вздох ветра пронесся по воде; это был осенний день, полный запустения ушедших летних радостей. И пока он шел, его уши наполнились стонущим ветерком, он увидел, как она идет к нему с развевающимися юбками и трепещущими лентами, и… Великое Небо! это была она!
Это было так, как будто каменная масса внезапно бросилась ему в грудь броском гиганта, и он лежал внизу раздавленный и задыхающийся.Волна смешанной радости и боли пробилась через его пульс, взволновала его нервы, пронзила его мозг. Он невольно остановился и почти бессознательно воскликнул тоном, действительно неслышным на любом расстоянии, и утонул на ветру:
«Ева! О Господи! Ева! »
Но расстояние уменьшалось; теперь она была рядом с ним и, по-видимому, совершенно спокойна; потому что она уже видела его в то самое утро, хотя он ее не видел; потому что она пережила первые эмоции; потому что она шла этим путем, на ветру, недалеко от виллы, на которой она видела, как он исчез, в надежде встретить его снова.В его голове промелькнул вопрос, стоит ли ему поприветствовать ее поклоном, как незнакомца, — делая это с притворным равнодушием, как будто его не тронула эта случайная встреча и он забыл о прошлом. И, несмотря на его трепетное возбуждение, он все еще мог изумляться, видя, как она идет прямо к нему, без всяких колебаний, словно к своей цели. В мгновение ока она предстала перед ним, ее бледное серьезное лицо и темные глаза сияли жизненной силой; он видел всю ее форму и фигуру, впитал их в себя, как будто его душа поглотила видение.
— Фрэнк, — мягко сказала она.
Он ничего не ответил, дрожа от волнения и едва мог видеть сквозь туман слез, затуманивавших его глаза. Она грустно улыбнулась.
«Ты меня не слышишь?» — сказала она своим низким серебристым голосом.
Он поклонился, неловко что-то бормоча, неловко протянув руку. Она осторожно взяла его и продолжила, все еще тем приглушенным тоном, как эхо:
«Не сердитесь на меня за то, что я обратился к вам. Я хочу вам кое-что сказать.Я рад встретить вас здесь, в Схевенингене, случайно, а может быть, и не случайно. Между вами и мной возникло какое-то недоразумение, Фрэнк, и неприятные слова были сказаны с обеих сторон. Мы расстались, и все же я хотел бы попросить у вас прощения за то, что я тогда сказал ».
Слезы душили ее; она с трудом могла себя контролировать; но она скрыла свое волнение и спокойно стояла перед ним; храбрыми, какими могут быть храбрые женщины, и с этой грустной улыбкой, полной безнадежного подчинения, без аффекта, искренней и простой.
«Не обижайтесь; только позволь мне спросить тебя, можешь ли ты простить меня за то, что однажды обидел тебя, и впредь будешь думать обо мне более нежно ».
«Ева, Ева!» — пробормотал он. «Вы просите меня простить? Это я … это я …
«Нет, — мягко прервала она, — ты забыл. Это был я — вы меня простили? И она протянула руку. Фрэнк выжал ее, всхлипнув, перехватив горло.
«Спасибо. Я рада, — продолжила она. «Я был неправ; почему я не должен признаться в этом? Честно говоря, я владею им.-Ты не придешь к папе? Мы живем в Hôtel Garni . Тебе есть чем заняться? Если нет, пойдем со мной. Папа будет очень рад вас видеть.
«Конечно, конечно», — пробормотал он, идя рядом с ней.
«Но я вас ни от кого не беру? Возможно, тебя кто-то ждет. Возможно, сейчас — к этому времени — вы женаты.
Она заставила себя взглянуть на него своей слабой улыбкой — вялой, бледной вежливостью, приоткрывшей ей губы, но печально; и ее голос был мягко пустым, лишенным какого-либо особого интереса.Он вздрогнул от ее слов; они передали предложение, которое никогда не приходило ему в голову; странная идея передалась от нее к нему; но оно не прижилось и мгновенно погибло.
«Замужем! О, Ева … нет, никогда! воскликнул он.
«Ну, такое могло быть», — холодно сказала она.
Некоторое время они молчали; но через несколько мгновений Ева, тронутая тоном его последних слов, больше не могла сдерживаться и начала тихонько плакать, как испуганный ребенок, судорожно всхлипывая, пока они шли дальше, слезы пропитали ее белую марлевую вуаль.
Перед их гостиницей она остановилась и, на мгновение взяв себя в руки, сказала:
«Фрэнк, будь честен со мной: тебе не кажется, что я говорил с тобой оскорбительно? Я не мог решить, что мне делать; но мне так хотелось признаться в своей неправоте и попросить вас простить меня. Ты презираешь меня за то, что, может быть, другая девушка никогда бы не сделала? »
«Презираю тебя! Я презираю тебя?» воскликнул он, залпом. Но он больше ничего не мог сказать, потому что к ним приближались посетители, хотя в этот ветреный и угрожающий день их было мало.Они пошли немного дальше, повесив головы, как преступники, перед чужими глазами. Затем они свернули в гостиницу.
Ухаживание Майлза Стэндиша Генри Уодсворта Лонгфелло — Стихи
Прелюдия
Это первобытный лес. Шепчущие сосны и болиголовы,
Бородатые мхом, в зеленых одеждах, неразличимые в сумерках,
Стой, как друиды древности, с грустными и пророческими голосами,
Стой, как сены арфистов, с бородой на груди.
Громко из каменистых пещер соседний океан
Громко говорит и безутешно с акцентом отвечает на вой леса.
Это первобытный лес; но где же сердца, которые под ним?
Прыгает, как косуля, когда он слышит в лесу голос охотника? леса,
Затемненные тенями земли, но отражающие образ неба?
Отходы — те милые фермы, а фермеры ушли навсегда!
Рассеянные, как пыль и листья, когда могучие порывы октября
Охватить их, взметнуть в воздух и окропить далеко за океаном
От красивой деревни Гран-Пре остались только традиции.
Вы, которые верят в любовь, которая надеется, и терпит, и терпеливы,
Вы, которые верят в красоту и силу женской преданности,
Примите скорбную традицию, все еще воспеваемую соснами в лесу;
Список к «Сказке о любви» в Академии, доме счастливых.
Часть первая
Песнь I
В акадской земле, на берегу Минасской впадины,
Отдаленная, уединенная, тихая деревушка Гран-Пре.
Лежит в плодородной долине.Обширные луга простирались на восток,
давая название деревне, и пастбища для бесчисленных отар.
Плотины, которые руки фермеров поднимали с непрекращающимся трудом,
Не позволяйте бурным приливам; но в назначенное время года шлюзы
открывались и приветствовали море, чтобы оно свободно бродило по лугам.
На западе и на юге были льняные поля, фруктовые сады и кукурузные поля.
Далеко простирались и не огорожены по равнине; и дальше к северу
Бломидон поднялся, и леса старые и возвышались над горами
Морские туманы раскинули свои палатки, и туманы могучей Атлантики
Взглянул на счастливую долину, но со своего места не спустился
Туда посреди своих ферм покоилась акадская деревня.
Дома были построены из дуба и болиголова.
Такие, как крестьяне Нормандии, построенные во времена правления Генриха.
Соломенные крыши со слуховыми окнами; и фронтоны выступающие
Над цокольным этажом защищали и затеняли дверной проем.
Там тихими летними вечерами, когда ярко светил закат
Освещал деревенскую улицу и позолочил лопатки на дымоходах,
Матроны и девицы сидели в белоснежных шапках и в киртлах золотой
Лен для ткацких станков, чьи шумные челноки в дверях
Смешивали их звук с жужжанием колес и песнями девушек,
Торжественно по улице шел приходской священник, и дети
Сделали паузу в своей игре, чтобы поцеловаться руку, которую он протянул, чтобы благословить их.
Преподобный ходил среди них; и поднялись матроны и девушки,
Приветствуя его медленное приближение словами нежного приветствия.
Тогда рабочие пришли домой с поля, и солнце спокойно опустилось. Анон с колокольни
Тихо прозвучал Ангелус, и над крышами деревни
Столбы бледно-голубого дыма, как восходящие облака ладана,
Поднялись из сотни очагов, домов мира и довольства.
Так жили вместе в любви эти простые акадские земледельцы, —
Жили в любви Бога и человека.Так же были они свободны от страха, царящего с тираном, и зависти, порока республик.
Ни замков у дверей своих, ни решеток у окон;
Но жилища их были открыты, как день, и сердца их владельцев;
Там самые богатые были бедными, а самые бедные жили в достатке.
Несколько в стороне от деревни, ближе к бассейну Минаса,
Бенедикт Беллефонтен, самый богатый фермер Гран-Пре,
Жил на своих приусадебных участках: и вместе с ним, руководя своим домом,
Жила Нежная Эванджелина, его ребенок и гордость села.
Сталворт, величавый по форме, был человеком семидесяти зим;
Здоров и бодр был он, дуб, покрытый снежинками;
Белы, как снег, его локоны, а щеки коричневые, как дубовые листья.
Прекрасна была она, чтобы созерцать, ту деву семнадцати лет.
Черными были ее глаза, как ягода, растущая на шипе на обочине дороги,
Черными, но как нежно они сияли под коричневым оттенком ее локонов!
Сладко было ее дыхание, как дыхание коров, кормящихся на лугах.
Когда в жару она несла жнецам в полдень
Бутылки домашнего эля, ах! Прекрасной была девушка,
Прекрасная была она, когда в воскресенье утром, когда колокол из башни
Осыпал святыми звуками воздух, когда священник своим иссопом
Окропляет паству и осыпает их благословениями,
Падение длинную улицу, по которой она прошла, с ее венком из бус и миссалом,
В своей норманнской кепке и синей юбке, и с серьгами,
привезены в старину из Франции, и с тех пор, как семейная реликвия,
Handed от матери к ребенку через долгие поколения.
Но небесное сияние — более неземная красота —
Сияла на ее лице и окружала ее фигуру, когда, после исповеди,
Домой безмятежно шла с Божьим благословением на нее.
Когда она ушла, это было похоже на прекращение изысканной музыки.
Прочно построенный из дубовых балок дом фермера
Стоял на склоне холма, возвышающегося над морем; а у двери росла тенистая сикомора (
), обвитая дровами.
Грубо вырезано крыльцо с сиденьями под ним; и тропинка
Вела через фруктовый сад и исчезла на лугу.
Под сикоморовым деревом были ульи, нависшие над навесом,
Такие, как путешественник видит в отдаленных краях у обочины дороги,
Построенные из ящика для бедных или блаженный образ Марии.
Дальше, на склоне холма, был колодец с его поросшим мхом ведром
, скрепленным железом, а рядом с ним — корыто для лошадей.
Защищали дом от бурь на севере сараи и приусадебный участок,
Там стояли телеги с широкими колесами, старинные плуги и бороны;
Там были загоны для овец; и там, в своем пернатом сералье,
выступил над царственной индейкой и пропел петуха тем же самым голосом
, который в древности поразил кающегося Петра.
Сеновалы были засыпаны сеном, а сами села. В каждом из них
Вдали от фронтона выступала соломенная крыша; и лестница,
Под навесом, вела на пахучий кукурузный чердак.
Вот и голубятня стояла со своими кроткими и невинными обитателями
Непрекращающееся бормотание любви; а наверху в варианте breeses
Бесчисленные шумные флюгеры дребезжали и пели мутации.
Таким образом, в мире с Богом и миром фермер из Гранд-Пре
Жил на своей солнечной ферме, а Эванджелина управляла его домом.
Многие юноши, когда он преклонил колени в церкви и открыл свой молитвенник,
Смотрел на нее как на святую своей глубочайшей преданности;
Счастлив был тот, кто коснулся ее руки или края ее одежды!
Многие женихи приходили к ее двери, подружившись с темнотой,
И когда он стучал и ждал, чтобы услышать звук ее шагов,
Не знал, что бьется громче, его сердце или железный молоток;
Или на радостном празднике Покровителя деревни,
Смелее выросла и сжала руку в танце, шепча
Торопливые слова любви, которые казались частью музыки.
Но из всех пришедших приветствовали только молодого Гавриила;
Габриэль Лажунесс, сын кузнеца Василия,
Который был человеком сильным в деревне и уважаемым из всех людей;
Ибо от рождения времени во все века и народы,
Народ почитает ремесло кузнеца.
Василий был другом Бенедикта. Их дети с самого раннего детства
Выросли вместе как брат и сестра; и отец Фелициан,
священник и педагог в деревне, научил их письму
из той же самой книги, с церковными гимнами и простой песней.
Но когда гимн был спет и ежедневный урок закончен,
Быстро поспешили к кузнице Василия кузнеца.
Там они стояли у двери, недоумевая, глядя на него. а рядом с ним шина от колеса телеги
Лежала, как огненная змея, свернувшись кольцом пепла.
Часто в осенние дни, когда снаружи в сгущающейся тьме
Вспыхивая светом, казалась кузница, сквозь каждую щель и щель,
Тепло у кузницы внутри они смотрели на работающие мехи,
И когда его дыхание прекратилось, и искры погасли в the ashes,
Весело рассмеялся и сказал, что это монахини, входящие в часовню.
Зимой едут на санях, стремительны, как орел,
Преследуя по склону холма, они скользили по лугу.
В сараях карабкались они к многолюдным гнездам на стропилах,
Жадными глазами ища тот чудесный камень, который ласточка
Приносит с берега моря, чтобы вернуть вид своим птенцам;
Удачливый был тот, кто нашел этот камень в гнезде ласточки!
Так прошло несколько стремительных лет, и они больше не были детьми.
Он был отважным юношей, и лицо его, как лицо утра,
Осчастливило землю своим светом и созрело мысль в действие.
Теперь она была женщиной, с сердцем и надеждами женщины.
«Солнце Святой Евлалии» — так она называлась; ибо это был солнечный свет
Который, как полагали фермеры, наполнит их сады яблоками
Она тоже принесет в дом своего мужа радость и изобилие,
Наполнив его любовью и красными детскими лицами.
Песнь II
Теперь вернулось время года, когда ночи становятся все холоднее и длиннее,
И заходящее солнце входит в знак Скорпиона.
перелетных птиц плыли по свинцовому воздуху, от скованных льдом,
пустынных северных заливов к берегам тропических островов,
урожая собрали; и дикие с ветрами сентября
г. Боролись с деревьями в лесу, как в древности Иаков с ангелом.
Все знамения предсказывали зиму долгую и ненастную.
Пчелы с пророческим инстинктом нужды копили мед
Пока ульи не переполнились; и индийские охотники утверждали,
Зима была бы холодной, потому что у лисиц был густой мех.
Такова была осень. Затем последовал тот прекрасный сезон,
, названный благочестивыми акадскими крестьянами Летом Всех Святых!
Воздух был наполнен мечтательным и волшебным светом; и пейзаж
Лежит как бы заново созданный во всей свежести детства.
Казалось, на земле царит мир, и беспокойное сердце океана
На мгновение утешилось.Все звуки были гармонично смешаны.
Голоса играющих детей, кукареканье петухов на фермах,
Шум крыльев в сонном воздухе и воркование голубей,
Все были подавлены и низки, как шепот любви и великое солнце
Смотрели оком любви сквозь золотые пары вокруг него;
Каждое сверкающее дерево в лесу, облаченное в красные, алые и желтые одежды,
Сияло от росы.
Теперь возобновилось царство покоя, любви и покоя.
День с его бременем и зноем ушел, и сгустились сумерки.
Вернула вечернюю звезду в небо и стада в усадьбу.
Они подошли к земле, опираясь шеями друг о друга,
И с раздутыми ноздрями вдыхая вечернюю свежесть.
Прежде всего, несущая колокольчик, красивая телка Эванджелины,
Гордится своей белоснежной шкурой и лентой, которая развевалась на ее воротнике,
Тихо шагала и медленно, как будто чувствовала человеческую привязанность.
Потом вернулся пастух со своими блеющими стадами с моря,
Где было их любимое пастбище. За ними следовал сторожевой пес,
Терпеливый, полный важности и величавый в гордости своего инстинкта,
Ходил из стороны в сторону с властным видом и великолепно
Размахивал своим пушистым хвостом и подгонял отставших;
Правителем стада был он, когда пастырь спал; их защитник,
Когда ночью из леса, сквозь звездную тишину выли волки.
Поздно, с восходом луны, возвратил телеги с болот,
Груженный соленым сеном, наполнявшим воздух своим запахом.
Весело заржали кони с росой на гривах и путях,
В то время как деревянные массивные седла взлетели на их плечах,
Раскрашены блестящими красками и украшены малиновыми кистями цветет.
Терпеливо стояли между тем коров и отдавали вымя их
Руке доярки; в то время как громко и в правильном ритме
В звуковые ведра спускались пенящиеся ручейки.
Мычание скота и раскаты смеха слышались во дворе фермы,
Эхом отозвались в сараях. Вскоре они погрузились в тишину;
Сильно закрытые, с дребезжащим звуком, клапаны дверей сарая,
Грохот по деревянным прутьям, и все какое-то время было тихо.
В дверях, в тепле у камина с широким ртом, лениво сидел фермер
Сидел в своем локтевом кресле и смотрел, как пламя и клубы дыма
Сражались вместе, как враги в горящем городе. Позади него,
Кивая и насмехаясь вдоль стены, фантастическими жестами,
метнул свою огромную тень и исчез в темноте.
Лица, неуклюже вырезанные из дуба, на спинке его кресла
Смеялись в мерцающем свете, и оловянные тарелки на комоде
Ловили и отражали пламя, как щиты армий солнечный свет.
Фрагменты песен, которые пел старик, и рождественские гимны,
Такие, как дома, в старину, его отцы до него
Пели в своих нормандских садах и ярких бургундских виноградниках.
Рядом с отцом сидела кроткая Эванджелина,
Прядильная лен для ткацкого станка, стоявшая в углу позади нее.
Некоторое время молчали его педали, покоился его прилежный челнок,
В то время как монотонный гул колеса, как гудение волынки,
Следовал за песнями старика и объединял фрагменты воедино.
Как в церкви, когда пение хора через промежутки прекращается,
Слышны шаги в проходах, или слова священника у алтаря,
Итак, в каждой паузе песни размеренным движением щелкали часы.
Итак, когда они сели, послышались шаги, и, внезапно поднявшись,
Щелкнул деревянной защелкой, и дверь распахнулась на петлях.
Бенедикт знал по прибитым гвоздями ботинкам, что это кузнец Василий,
И по ее бьющемуся сердцу Эванджелина знала, кто был с ним.
«Добро пожаловать!» — воскликнул фермер, когда их шаги остановились на пороге.
«Добро пожаловать, Бэзил, друг мой! Давай, займи свое место на поселке
У камина, который без тебя всегда пуст;
Возьми с полки трубку и коробку с табаком;
Никогда так много Ты сам — как будто сквозь вьющийся
Дым трубы или кузницы твое дружелюбное и веселое лицо сияет
Круглое и красное, как полная луна, сквозь туман болот.
Тогда, с довольной улыбкой, так ответил кузнец Василий,
С легкостью взяв привычное сиденье у камина: —
«Бенедикт Беллефонтен, у тебя всегда была твоя шутка и твоя баллада!
Ты всегда в самом веселом настроении, когда другие полны
Мрачные предчувствия зла и видят перед собой только развалины.
Счастлив ты, как будто каждый день подбирал подкову ».
Сделав паузу, чтобы взять трубку, которую принесла ему Эванджелина,
И с углем от зажженных тлеющих углей он медленно продолжил: —
« Четыре Прошли дни с тех пор, как английские корабли у своих якорей
входят в устье Гасперо, направив свои пушки против нас.
Какой у них может быть дизайн — неизвестно; но всем повелено
Завтра собраться в церкви, где приказ Его Величества
будет провозглашен законом в стране. Увы! тем временем
Многие догадки зла тревожат сердца людей ».
Затем дал ответ крестьянину: -« Может быть, какая-то более дружеская цель
Приносит эти корабли к нашим берегам. Возможно, урожай в Англии
был испорчен несвоевременными дождями или несвоевременной жарой,
И из наших лопнувших сараев они будут кормить свой скот и детей.«
» «Не так думают жители деревни», — тепло сказал кузнец,
Покачивая головой в сомнении, затем, вздохнув, продолжил: ни Порт-Ройял.
Многие уже бежали в лес и прячутся на его окраинах,
С тревогой ожидая в сердцах сомнительной завтрашней участи.
Оружие отнято у нас, и боевое оружие всех видов;
Ничего не осталось, кроме кузнечных саней и косы косилки.
Затем с приятной улыбкой ответил веселому крестьянину: —
«Безопаснее мы безоружны среди наших стад и наших кукурузных полей,
Безопаснее в этих мирных дамбах, осажденных океаном,
Чем наши отцы в фортах, осажден вражеской пушкой.
Не бойся зла, друг мой, и сегодня ночью не может ни тени печали упасть на этот дом и очаг; потому что это ночь контракта.
Построены дом и сарай. Веселые ребята села
Крепко и хорошо построили; и, разбив кругозор вокруг них,
наполнил сеновал сеном, а дом едой на двенадцать месяцев.
Рене Леблан скоро будет здесь со своими бумагами и чернильницей.
Не будем ли мы тогда радоваться и радоваться радости наших детей? » умерли на его устах, вошел достойный нотариус.
Песнь III
Согнутое, как рабочее весло, которое трудится на волнах океана,
Согнутое, но не сломанное возрастом было формой нотариуса;
Прядь желтых волос, как шелковая нить кукурузы, свисала
Ему на плечи; его лоб был высоким; и в очках с рогами
Сидел верхом на носу, с возвышенной мудростью.
Он был отцом двадцати детей, и более сотни детей
Детей ехали на его коленях и слышали тиканье его огромных часов.
Четыре долгих года во время войны он томился в плену,
Он много страдал в старом французском форте как друг англичан.
Теперь, хотя он стал более осторожным, без всякой хитрости и подозрений,
Он был зрел в мудрости, но терпелив, прост и по-детски.
Его любили все, и больше всего дети;
Ибо он рассказал им сказки о Луп-гару в лесу,
И о гоблине, который пришел ночью напоить лошадей,
И о белом Летиче, привидении ребенка, некрещеного
Умер и обреченный преследовать невидимые комнаты детей;
И как в канун Рождества волы разговаривали в хлеву,
И как лихорадку вылечил в двух словах паук,
И о чудесных силах четырехлистного клевера и подков,
И все, что было написано в предания деревни.
Затем встал со своего места у камина, кузнец Василий,
Выбил из трубки пепел и медленно протянул правую руку,
«Отец Леблан, — воскликнул он, — ты слышал разговоры в деревне,
И , возможно, не может сообщить нам некоторые новости об этих кораблях и их поручении «.
Затем со скромным поведением заставил нотариуса ответить:
«Достаточно сплетен я слышал, по правде говоря, но никогда не стал мудрее;
И в чем они могут заключаться, я знаю не лучше других.
Но я не из тех, кто воображает какое-то злое намерение
Приводит их сюда, ибо мы живем в мире; и зачем тогда приставать к нам? »
« Имя Бога! »- закричал торопливый и несколько вспыльчивый кузнец;
« Должны ли мы во всем искать, как, и почему и почему?
Ежедневно совершается несправедливость, и сила — право сильнейшего! »
Но, не обращая внимания на его теплоту, продолжал нотариус, —
« Человек несправедлив, но Бог справедлив; и наконец справедливость
Триумфов; и хорошо я помню историю, которая меня часто утешала,
Когда я был пленником в старом французском форте в Порт-Рояле.
Это была любимая сказка старика, и он любил ее повторять.
Когда его соседи жаловались на какую-то несправедливость. медная статуя Справедливости
Стояла на общественной площади, поддерживая весы в левой руке,
А в правой — меч, как эмблема, что справедливость председательствовала
Над законами страны, сердцами и домами людей .
Даже птицы построили свои гнезда на весах,
Не боясь меча, который сверкнул в лучах солнца над ними.
Но со временем законы страны были искажены;
Сила заняла место правды, и слабые были угнетены, и могучие
Правили железным жезлом. Затем случилось это в дворце дворянина.
Ожерелье из жемчуга было потеряно, и вскоре возникло подозрение.
Она, после судебного разбирательства, приговорена к смерти на эшафоте,
Терпеливо встретила свою гибель у подножия статуи Справедливости.
Что касается ее Отца на небесах, ее невинный дух вознесся,
Вот! над городом поднялась буря; и молнии грома
пронзили статую из бронзы и швырнули в ярости из левой руки ее
вниз на мостовую под грохочущими весами,
и в дупле их было найдено гнездо сороки,
Into чьи глиняные стены были вытканы из жемчуга.»
Замолчал, но не убедил, когда история закончилась, кузнец
Стоял, как человек, который хотел бы говорить, но не находил языка;
Все его мысли застыли в морщинах на его лице, когда пары
Замерзли в фантастическом фигурки на оконных стеклах зимой.
Затем Эванджелина зажгла медную лампу на столе
Filled, пока она не переполнилась, оловянную кружку с домашним пивом
Nut-brown, который славился своей крепостью в деревне Гран-Пре;
Пока нотариус извлекал из кармана бумаги и чернильницу,
твердой рукой писал дату и возраст вечеринок,
Называя приданое невесты в отарах овец и крупного рогатого скота.
Все шло по порядку, и было сделано должным образом и хорошо,
И великая печать закона была поставлена, как солнце, на поле.
Затем из своего кожаного мешка фермер бросил на стол
В три раза больше гонорара старика твердыми серебряными монетами;
И нотариус встал и благословил невесту и жениха,
Поднял кружку с элем и выпил за их благо.
Вытирая пену с губы, он торжественно поклонился и ушел,
Пока остальные сидели и размышляли у камина,
Пока Эванджелина не вытащила призывную доску из угла.
Вскоре началась игра. В дружеском споре старики
Смеялись над каждым удачным попаданием или неудачным маневром,
Смеялись, когда короновали человека или когда в королевском ряду была сделана брешь
Между тем, в сумеречном мраке оконной проемы,
сб влюбленные, и шептались вместе, созерцая восход луны
Над бледным морем и серебристым туманом лугов.
Тихо, одна за другой, на бесконечных лугах небесных,
Расцвели прекрасные звезды, незабудки ангелов.
Так прошел вечер. Вскоре звонок с колокольни
Пробил час девятого, деревенский комендантский час, и тотчас
Поднялись гости и ушли; и в доме царила тишина.
Прощальные слова и сладкие пожелания спокойной ночи на пороге
Надолго задержались в сердце Эванджелины и наполнили его радостью.
Тогда осторожно были засыпаны угли, тлеющие на очаге,
И на дубовой лестнице раздались шаги фермера.
Вскоре беззвучным шагом последовала нога Эванджелины.
Вверх по лестнице продвинулось светлое пространство в темноте,
Освещенное лампой меньше, чем сияющее лицо девушки.
Молча прошла она через холл и вошла в дверь своей комнаты.
Простая эта камера с белыми занавесками и прессом для одежды
Просторная и высокая, на просторных полках которой были аккуратно сложены
Льняные и шерстяные ткани, сотканные рукой Эванджелин.
Это было драгоценное приданое, которое она принесет своему мужу в браке.
Лучше, чем отары и стада, что свидетельствует о ее умении вести домашнюю хозяйку.
Вскоре она погасила лампу, ибо мягкий и сияющий лунный свет
Потек через окна и освещал комнату, пока сердце девушки
Не раздулось и не повиновалось своей силе, как трепетные волны океана.
А! она была прекрасна, невероятно красива на вид, когда она стояла с
голыми белоснежными ногами на блестящем полу своей комнаты!
Ей мало снилось, что внизу, среди деревьев в саду,
Ждала своего возлюбленного и смотрела на мерцание ее лампы и ее тень.
Тем не менее, ее мысли о нем, и временами чувство печали
Проходило в ее душе, когда плывущая тень облаков в лунном свете
Прыгала по полу и на мгновение затемняла комнату.
И, глядя в окно, она безмятежно увидела, как луна проходит.
Далее из складок облака, и одна звезда идет по ее стопам,
Как из шатра Авраама молодой Измаил бродил с Агарь!
Песнь IV
Следующим утром приятно взошло солнце над деревней Гран-Пре.
Приятно сияла в мягком, сладком воздухе Низина Минас,
корабли с их колеблющимися тенями стояли на якоре.
Жизнь в деревне уже давно кипела, и шумный труд
Стукнул сотней рук в золотые ворота утра.
Теперь из окрестностей, из ферм и окрестных деревень,
Пришли в праздничных нарядах веселые акадские крестьяне.
Много радостного доброго утра и веселого смеха молодых людей
Сделал ясный воздух ярче, как вверх от многочисленных лугов,
Там, где не было видно ни одной тропы, кроме колеи колес в зелени,
Группа за группой появлялись, и присоединился, или проехал по трассе.
Задолго до полудня в деревне заглушили все звуки труда.
Улицы были переполнены народом; и шумные группы у дверей дома
Сидели на веселом солнышке, вместе радовались и сплетничали.
Каждый дом был гостиницей, где всех встречали и пировали;
Ибо с этим простым народом, жившим вместе, как братья,
Все было общим, и то, что было у одного, принадлежало другому.
И все же под крышей Бенедикта гостеприимство казалось более изобильным:
Ибо Эванджелина стояла среди гостей своего отца;
Ярким было ее лицо с улыбками, словами приветствия и радости.
Слетела с ее прекрасных губ и благословила чашу, когда она подала ее.
Под открытым небом, в благоухающем воздухе сада,
Полоса его золотых плодов, распространилась праздник обручения.
Там в тени притвора сидели священник и нотариус;
Там сидел добрый Бенедикт и крепкий кузнец Василий.
Недалеко от них, сидровым прессом и ульями,
Майкл-скрипач поместился в самом веселом из сердец и в жилетах.
Тень и свет от листьев поочередно играли на его белоснежных
Волосах, колыхаясь на ветру; и веселое лицо скрипача
Сияло, как живой уголь, когда пепел развевается из тлеющих углей.
Старик Гейли пел под живые звуки своей скрипки,
Tous les Bourgeois de Chartres, и Le Carillon de Dunkerque,
И вскоре своими деревянными туфлями отбивал время под музыку.
Весело, весело кружили колеса головокружительных танцев
Под фруктовыми деревьями и по тропинке к лугам;
Старики и молодые вместе, и дети смешались между ними.
Самой прекрасной из служанок была Эванджелина, дочь Бенедикта!
Благороднейшим из юношей был Гавриил, сын кузнеца!
Так прошло утро.И вот! с зовом звонким
Зазвенел колокол с его башни, и над лугами забил барабан.
В течение долгого времени церковь была переполнена людьми. Без, на погосте,
Ждали женщины. Они стояли у могил и повесили на надгробия
Гирлянды из осенних листьев и вечнозеленых растений, только что из леса.
Тогда вышла стража с кораблей и гордо маршировала среди них.
Вошел в священный портал. С громким и диссонирующим лязгом
отозвался эхом от их медных барабанов с потолка и окон, —
Отозвался лишь на мгновение, и медленно тяжелый портал
закрылся, и в тишине толпа ждала воли солдат.
Тогда встал их командир и заговорил со ступенек жертвенника:
Держа в руках с печатями царское поручение.
«Вы созваны сегодня, — сказал он, — по приказу его величества. Я делаю свою задачу, и я знаю, что это должно быть тяжело для вас. к короне, и чтобы вы сами из этой провинции
были переселены в другие земли.Дай Бог вам жить там
Когда-нибудь верными подданными, счастливым и миролюбивым народом!
Пленных объявляю вас; ибо таково его величество! »
Как, когда воздух становится безмятежным в знойное летнее солнцестояние,
Внезапно накапливается буря, и смертоносная праща из градин
Бьет фермерское зерно в поле и разбивает его окна,
Скрывая солнце и засыпая землю соломой с крыш домов,
Рыхнув стадами, стремятся разбить их оградки;
Так в сердца людей проникли слова говорящего.
Минуту молчая, они стояли в безмолвном изумлении, а затем поднялись.
Все громче и громче вопли печали и гнева,
И одним порывом они безумно бросились к дверям.
Напрасна была надежда на побег; и крики и жестокие проклятия
Звонок по дому молитвы; и высоко над головами остальных
Роза с поднятыми руками, фигура кузнеца Василия,
Как в бурном море, волны подбрасывают лонжерон.
Лицо его вспыхнуло и исказилось страстью; и дико крикнул:
«Долой тиранов Англии! Мы никогда не присягали им на верность!
Смерть этим иностранным солдатам, которые хватают наши дома и наши урожаи!»
Больше он хотел бы сказать, но безжалостная рука солдата
ударила его по рту и стащила на тротуар.
Среди ссор и смятения гневных раздоров,
Воистину! дверь алтаря отворилась, и отец Фелициан
вошел с серьезным видом и поднялся по ступеням алтаря.
Подняв преподобную руку, он жестом замолчал.
Вся эта шумная толпа; и так он сказал своему народу;
Его тон был глубоким и торжественным; в акцентах размеренно и печально
Сказал он, как после набата отчетливо бьют часы.
«Что вы делаете, дети мои? Какое безумие охватило вас?
Сорок лет своей жизни я трудился среди вас и учил вас,
Не на словах, а на деле любить друг друга!
Является ли это плодом моих трудов, моих бдений, молитв и лишений?
Неужели вы так скоро забыли все уроки любви и прощения?
Это дом Князя мира, и не могли бы вы осквернить его
Таким образом, насильственными действиями и сердца, переполненные ненавистью?
Вот! Где распятый Христос со своего креста смотрит на тебя!
Смотри! в этих печальных глазах, какое кротость и святое сострадание! их!’
Давайте повторим эту молитву в час, когда нечестивые нападут на нас,
Давайте повторим ее сейчас и скажем: «О Отец, прости им!»
Его слова упрека были немногими, но глубоко в сердцах его народа
Они потонули, и рыдания раскаяния последовали за пылкой вспышкой,
Пока они повторяли его молитву и говорили: «О Отец, прости им!»
Потом была вечерняя служба.Свечи сияли на алтаре.
Пылким и глубоким был голос священника, и народ откликнулся,
Не только устами, но сердцами; и Ave Maria
Пели они, и упали на колени, и души их, с переводом преданности,
Восстали в пылком молитве, как Илия, возносящийся на небеса.
Между тем в деревне распространились весть о зле, и со всех сторон
Бродили, плача, от дома к дому женщины и дети.
Долго стояла у дверей отца Эванджелина, с правой рукой
Прикрывая глаза от прямых солнечных лучей, которые, спускаясь,
Освещали деревенскую улицу таинственным великолепием и покрывали каждый
Крестьянский домик золотой соломой и украшали его украшениями. его окна.
Долго внутри была расстелена белоснежная скатерть на столе;
Там стояли пшеничный хлеб и мед, благоухающий полевыми цветами;
Там стояла кружка с элем и сыр свежий, привезенный с молочного завода;
И во главе доски большое кресло фермера.
Так ждала Эванджелина у дверей отца, когда закат
отбрасывал длинные тени деревьев на широкие амброзийные луга.
А! на ее дух в более глубокой тени упало,
И из полей ее души вознеслось небесное благоухание, —
Милосердие, кротость, любовь и надежда, и прощение, и терпение!
Затем, позабыв о себе, она пошла в деревню,
Взглядами и словами приветствуя скорбные сердца женщин,
Как по темнеющим полям медленными шагами они ушли,
Подгоняемые своими домашними заботами и усталые ноги их детей.
Вниз опустилось великое красное солнце и золотыми мерцающими испарениями
Скрыл свет своего лица, как Пророк, спустившийся с Синая.
Сладко над деревней звенел колокол Ангела.
Между тем, в сумраке у церкви остановилась Эванджелина.
Внутри все было тихо; и напрасно у двери и окон
Она стояла, и слушала, и смотрела, пока, охваченная эмоциями,
«Габриэль!» крикнула она вслух дрожащим голосом; но нет ответа
Пришел из могил мертвых, ни из более мрачной могилы живых.
Постепенно она вернулась в дом своего отца без жильцов.
Тушил огонь в очаге, на доске был не приготовленный ужин,
Пустые и мрачные комнаты были наполнены призраками ужаса.
Печально повторил ее шаг по лестнице и полу ее комнаты.
Глубокой ночью она услышала, как безутешный дождь падает
Громко на увядшие листья платана у окна.
Ярко сверкнула молния; и голос раскатистого грома
Сказал ей, что Бог находится на небесах и управляет миром, который он создал!
Тогда она вспомнила сказку, которую она слышала о правосудии Небес;
Успокоена была ее смущенная душа, и она мирно дремала до утра.
Canto V
Четыре раза солнце вставало и заходило; и вот, на пятый день
Весело позвал петуха спящим служанкам фермы.
Скоро над желтыми полями, в безмолвной и скорбной процессии,
Пришли из соседних деревушек и ферм акадские женщины,
Отвозят на тяжеловесных телегах свои домашние вещи к морскому берегу,
Останавливаются и снова оглядываются, чтобы взглянуть еще раз. на их жилищах,
прежде, чем они были закрыты из виду извилистой дорогой и лесом.
Близко по бокам их дети бегали и гнали волов,
В своих маленьких руках они сжимали обломки игрушек.
Так они поспешили к устью Гасперо; и там, на берегу моря,
В беспорядке валялись крестьянские хозяйственные товары.
Весь день между берегом и кораблями курсировали лодки;
Целыми днями катились телеги из деревни.
Поздно вечером, когда солнце уже близко к закату,
Эхом далеко за полями донесся барабанный бой с кладбища.
Туда толпились женщины и дети. Внезапно церковные двери
открылись, и вышла стража, и мрачная процессия пошла за ними.
Даже как паломники, которые путешествуют далеко от своих домов и своей страны,
Поют на ходу и в пении забывают, что они утомлены и измучены,
Так с песнями на устах акадские крестьяне спустились
Спустились от церкви к берегу среди своих жен и дочерей.
Сначала пришли молодые люди; и, возвысив свои голоса,
исполнили дрожащими губами песнопение католических миссий: —
«Святое сердце Спасителя! О неиссякаемый источник!
Наполни наши сердца в этот день силой, покорностью и терпением!»
Тогда старики, когда они шли, и женщины, стоявшие у дороги
Слились в священном псалме, и птицы в солнечном свете над ними
Смеялись с ним свои записи, как голоса духов уходивших.
На полпути к берегу Эванджелина ждала молча,
Не охваченная горем, но сильная в час скорби, —
Спокойно и грустно она ждала, пока процессия приблизится к ней,
И она увидела бледное лицо Габриэля с эмоциями.
Затем ее глаза наполнились слезами, и, нетерпеливо побежав к нему навстречу,
сжала его руки, положила голову ему на плечо и прошептала: , по правде говоря, может навредить нам, какие бы несчастья ни случились! »
Улыбаясь, она произнесла эти слова; затем внезапно остановился, потому что ее отец
Видел, что она медленно продвигалась. Увы! как изменился его облик!
Исчезли сияние его щеки, огонь из его глаз и его шаги.
Тяжелее казался тяжелым сердцем в его груди.
Но с улыбкой и вздохом она обняла его за шею и обняла,
Сказав слова нежности там, где слова утешения не помогли.
Таким образом, ко рту Гасперо двинулась скорбная процессия.
Там царил беспорядок, суматоха и волнение.
Занятые судами курсировали; и в суматохе
Жены были оторваны от своих мужей, а матери слишком поздно увидели своих детей
Оставленные на земле, протягивая руки, с самыми безумными мольбами.
Итак, на отдельные корабли отнесли Василия и Гавриила,
В отчаянии на берегу стояла Эванджелина со своим отцом.
Половина задачи не была выполнена, когда солнце село, и сумерки
Углубились и потемнели вокруг; и в спешке приливающий океан
Сбежал от берега и покинул линию песчаного пляжа
Покрытый бродягой прилива, водорослями и скользкими водорослями.
Еще дальше, среди домашних вещей и повозок,
Как в цыганском стане, или в союзе после битвы,
Все спасение отрезано морем и стражи рядом с ними,
Лай расположился лагерем на ночь бездомные акадские фермеры.
Обратно в свои самые нижние пещеры отступил ревущий океан,
Утащив по пляжу грохочущую гальку, оставив
в глубь материка и далеко вверх по берегу севшие на мель лодки моряков.
Затем, с наступлением ночи, стада вернулись со своих пастбищ;
Сладким был влажный неподвижный воздух с запахом молока от вымени;
Мычание они ждали, и долго, у знаменитых баров приусадебного двора, —
Ждали и тщетно ждали голоса и руки доярки.
На улицах царила тишина; из церкви не звучал ни один Ангелус,
Не поднимался дым с крыш и не светился свет из окон.
А на берегу тем временем зажгли вечерние костры,
Построен из дров, брошенных на песок от обломков во время бури.
Вокруг них собрались очертания мрачных и печальных лиц,
Слышались голоса женщин и мужчин и плач детей.
Вперед от огня к огню, как от очага к очагу в своем приходе,
Бродил верный священник, утешая, благословляя и ободряя,
Подобно Павлу, потерпевшему кораблекрушение, по пустынному морскому берегу Мелиты.
Таким образом, он подошел к тому месту, где Эванджелина сидела со своим отцом,
И в мерцающем свете увидел лицо старика,
Хаггарда, пустого и бледного, без всяких мыслей и эмоций,
Эйен как лицо часы, из которых были сняты стрелки.
Напрасно Эванджелина боролась словами и ласками, чтобы подбодрить его,
Напрасно предлагала ему еду; но он не двигался, он не смотрел, он не говорил
Но с отсутствующим взглядом всегда смотрел на мерцающий свет костра.
«Бенедицит!» пробормотал священник тоном сострадания.
Он бы сказал больше, но его сердце было полно, и его акценты
дрогнули и остановились на его губах, как ноги ребенка на пороге,
Замолченный сценой, которую он созерцает, и ужасным присутствием печали.
Итак, он молча возложил свою руку на голову девушки,
Поднял свои слезливые глаза на безмолвные звезды, которые над ними
Двигались своим путем, не обращая внимания на обиды и печали смертных.
Тогда он сел рядом с ней, и они вместе плакали безмолвно.
Внезапно с юга поднялся свет, как осенью кроваво-красная
Луна взбирается по кристальным стенам неба и над горизонтом
Подобно Титану протягивает свои сто рук над горами и лугами,
Захватывая скалы и реки и сваливающие вместе огромные тени.
Все шире и шире он сиял на крышах деревни,
Сиял в небе и на море, и на кораблях, стоявших на рейде.
Столбы сияющего дыма поднялись вверх, и вспышки пламени были
Вонзились в их складки и разошлись, как дрожащие руки мученика.
Затем, когда ветер схватил лужи и пылающую солому, и, поднимая настроение,
Взмахнул ими по воздуху, сразу со ста крыш домов
Запустили покрытый дымом дым с вспышками пламени.
Эти вещи в ужасе смотрели на толпу на берегу и на корабле.
Сначала они стояли безмолвно, затем громко закричали от боли,
«Мы больше не увидим наших домов в деревне Гран-Пре!»
Внезапно громко петухи начали кукарекать во дворе фермы,
Думая, что уже наступил день; и вскоре мычание скота
Пришел вечерний ветерок, прерванный лаем собак.
Затем поднялся звук ужаса, напугавший спящие лагеря
Далеко в западных прериях или лесах, окаймляющих Небраску,
Когда дикие лошади в страхе пронеслись со скоростью вихря,
Или громко мычащие стада буйволов броситься к реке.
Таков был звук, который разносился ночью, когда стада и лошади
прорывались сквозь загоны и заборы и безумно мчались по лугам.
Ошеломленные зрелищем, но безмолвные, священник и девушка
Вглядывались в сцену ужаса, которая краснела и расширялась перед ними;
И когда они наконец повернулись, чтобы поговорить со своим безмолвным товарищем,
Вот! со своего места он упал и растянулся на берегу моря.
Неподвижно лежал его образ, из которого покинула душа.
Медленно священник поднял безжизненную голову, и девушка
встала на колени рядом с отцом и громко завыла от ужаса.
Затем она в обмороке утонула и легла ему на грудь, положив голову ему на грудь.
Всю долгую ночь она лежала в глубоком забывчивом сне;
И когда она проснулась от транса, она увидела множество рядом с собой.
Она созерцала лица друзей, которые печально смотрели на нее,
Бледный, со слезами на глазах и взглядом печального сострадания.
По-прежнему пламя горящей деревни освещало пейзаж,
Краснело небо над головой и сияло на лицах вокруг нее,
И, как в день гибели, это казалось ее колеблющимся чувствам.
Затем она услышала знакомый голос, как он сказал народу:
«Давайте похороним его здесь, на берегу моря. Когда более счастливое время года
вернет нас в наши дома из неизвестной земли нашего изгнания,
Тогда его священный прах будет благочестиво возложен на кладбище ».
Таковы были слова священника. И там в спешке, на берегу моря,
В свете горящей деревни для погребальных факелов,
Но без колокола и книги, они похоронили крестьянина из Гранд-Пре.
И когда голос священника повторил служение скорби,
Вот! с плачущим звуком, подобным голосу огромного собрания,
Торжественно ответил морю и смешал его рев с панихидами.
‘Это был возвращающийся прилив, который вдали от пустыни океана,
С первым рассветом дня пришел, вздымаясь и спеша, к берегу.
Затем снова возобновился шум и шум посадки;
И с отливом корабли вышли из гавани,
Оставив мертвых на берегу и селение в руинах.
Часть вторая
Песнь I
Со времени сожжения Гранд-Пре прошло много утомительных лет.
Когда во время отлива грузовые суда ушли,
Унеся народ со всеми его домашними богами в изгнание.
Ссылка без конца, и без примера в рассказе.
Далеко на разных берегах высадились акадийцы;
Они были разбросаны, как хлопья снега, когда ветер с северо-востока
Удары косо пронзили туманы, омывающие берега Ньюфаундленда.
Бездомные, бездомные, безнадежные, они блуждали из города в город,
От холодных озер Севера до знойных южных саванн, —
От унылых берегов моря до земель, где Отец Вод
Хватает холмы в своем руки, и тащит их к океану,
Глубоко в их песках, чтобы похоронить разбросанные кости мамонта.
друзей и домов; и многие, в отчаянии, с разбитым сердцем,
Просят земли, но могилу, и больше не друга и не очага огня.
Написанная их история стоит на каменных скрижалях на кладбищах.
Долго среди них была видна девушка, которая ждала и скиталась,
Смиренная и кроткая духом, все терпеливо терпящая.
Прекрасна была она и молода; но увы! перед ней простиралась
Унылая, обширная и безмолвная пустыня жизни с ее тропой
Отмеченная могилами тех, кто печалился и страдал до нее,
Страсти давно угасли, а надежды давно умерли и покинуты,
Как эмигрантский Путь над западной пустыней отмечен
давно сожженными кострами и костями, которые бледнеют на солнце.
Что-то было в ее жизни неполным, несовершенным, незаконченным;
Словно июньское утро, со всей его музыкой и солнечным светом,
Внезапно остановилось в небе и, угасая, медленно спустилось
Снова на восток, откуда оно поздно возникло.
Иногда она задерживалась в городах, пока, побуждаемая лихорадкой внутри нее,
Подгоняемая беспокойной тоской, голодом и жаждой духа,
Она снова начинала свои бесконечные поиски и усилия;
Иногда забредал на погосты и смотрел на кресты и надгробия,
Сидел у какой-то безымянной могилы и думал, что, может быть, на ее лоне
Он уже отдыхал, и ей хотелось спать рядом с ним.
Иногда слух, слух, нечленораздельный шепот,
Пришел своей воздушной рукой, чтобы указать и поманить ее вперед.
Иногда она говорила с теми, кто видел ее любимого и знал его,
Но это было давно, в каком-то далеком месте или забыто.
«Габриэль Лаженесс!» Они сказали; да! мы его видели.
Он был с кузнецом Василием, и оба ушли в прерии;
Coureurs-des-Bois — это они, известные охотники и звероловы ».
« Габриэль Лаженесс! »- говорили другие:« О да! мы его видели.
Он — путешественник в низинах Луизианы ».
Тогда они сказали бы:« Дорогой ребенок! зачем мечтать и ждать его дольше?
Разве нет других юношей столь же прекрасных, как Гавриил? другие
У кого сердце такое же нежное и верное, а дух такой же верный?
Вот Батист Леблан, сын нотариуса, который любил тебя
Много утомительных лет; давай, протяни ему руку и будь счастлив!
Ты слишком красива, чтобы заплетать косы Святой Екатерины ».
Тогда Эванджелина ответила бы спокойно, но грустно:« Я не могу! »
Ибо когда сердце идет вперед, как светильник, и освещает путь,
Многое становится ясным, что еще скрыто во тьме ».
На это священник, ее друг и отец-исповедник,
Сказал с улыбкой , — «О дочь! так говорит в тебе Бог твой!
Не говори о напрасной любви, привязанность никогда не пропадает даром;
Если он не обогатит сердце другого, его воды, возвращаясь
Обратно к своим источникам, как дождь, наполнят их освежением;
То, что излучает фонтан, снова возвращается к фонтану.
Терпение; соверши свой труд; соверши свою работу любви!
Скорбь и молчание сильны, а терпение богоподобно.
Посему совершай свой труд любви, пока сердце не станет подобным Богу,
Очищенное, укрепленное, усовершенствованное и сделанное более достойным небес! »
Ободренная словами доброго человека, Евангелина трудилась и ждала.
Все еще в сердце она слышала погребальная панихида океана,
Но к ее звуку примешался голос, который шептал: «Не отчаивайся!»
Так бродила эта бедная душа в нужде и безрадостном дискомфорте
Босая кровь истекала по осколкам и шипам существования.
Дай мне сочинение, о Муза! идти по стопам странника; —
Не каждым окольным путем, каждым изменчивым годом существования;
Но как путник следует по течению ручья через долину:
Иногда вдали от его края и видя мерцание его воды
То здесь, то там, на некотором открытом пространстве, и только временами;
Затем приближаясь к его берегам, сквозь лесные мраки, которые его скрывают,
Хотя он не видит этого, он может слышать его непрерывный ропот;
Счастлив, наконец, если он найдет место, где он достигнет розетки.
Песнь II
Был май месяц. Далеко вниз по Красивой реке,
Мимо берега Огайо и мимо устья Вабаша,
В золотой поток широкой и быстрой Миссисипи,
Проплыла громоздкая лодка, на которой гребли акадские лодочники.
Это была банда изгнанников: как бы плот потерпевшей кораблекрушение
Нация, разбросанная по побережью, теперь плывущая вместе,
Связанная узами общей веры и общей беды;
Мужчины, женщины и дети, которые, руководствуясь надеждой или слухами,
Искали своих близких и своих близких среди фермеров с небольшими землями
На акадском побережье и в прериях прекрасных Опелусас.
С ними пошла Эванджелина и ее проводник, отец Фелициан.
Вперед по затонувшим пескам, через пустыню, мрачную с лесами,
День за днем они плыли по бурной реке;
Ночь за ночью, у их пылающих огней, становились лагерем на его границах.
Теперь по стремительным желобам, среди зеленых островов, где похожие на плюмажи
Хлопковые деревья качались своими теневыми гребнями, они плыли по течению,
Затем выходили в широкие лагуны, где серебристые песчаные отмели
лежали в ручье и вдоль вьющихся волн их края,
Сияя белоснежными перьями, бродили большие стаи пеликанов.
Ровный ландшафт рос, и вдоль берегов реки,
В тени фарфоровых деревьев, посреди пышных садов,
Стояли дома плантаторов с негритянскими хижинами и голубятнями.
Они приближались к региону, где царит вечное лето,
Где через Золотой берег и апельсиновые и цитрусовые рощи,
Величественным изгибом проносится река на восток.
Они тоже свернули со своего курса; и, войдя в залив Плакемин,
Вскоре затерялись в лабиринте медленных и извилистых вод,
Который, как стальная сеть, тянулся во всех направлениях.
Над их головами возвышающиеся и мрачные ветви кипариса
Встретились в темной арке, а в воздухе плыли мхи.
Размахивали, как знамена, висящие на стенах древних соборов.
Смертоносная тишина казалась непрекращающейся, если не считать цапель.
Дом в кедровых деревьях, возвращающихся на закате,
Или сова, когда он приветствовал луну демоническим смехом.
Прекрасен был лунный свет, когда он скользил по воде,
Сиял на колоннах из кипариса и кедра, поддерживающих арки,
Вниз, сквозь сломанные своды которого он проваливался, как сквозь щели в руинах.
Сказочное, нечеткое и странное было все вокруг них;
И в их духе появилось чувство изумления и печали, —
Странные предчувствия зла, невидимого и непостижимого.
Как, топая копытом лошади по дерну прерий,
Далеко впереди сомкнуты листья сжимающейся мимозы,
Так, по ударам копыт судьбы, с печальными предчувствиями зла,
Сжимается и закрывает сердце, прежде чем его настигнет судьба.
Но сердце Эванджелины поддерживало видение, которое еле слышно
Плыло перед ее глазами и манило ее в лунном свете.
Это мысль ее мозга приняла форму фантома.
По темным проходам бродил перед ней Габриэль,
И каждый взмах весла теперь приближал его все ближе и ближе.
Тогда вместо него, на носу лодки, поднялся один из гребцов,
И, как сигнальный звук, если другие, подобные им, приключение
плыли по тем мрачным и полуночным потокам, затрубили его горн.
Дикий сквозь темные колоннады и коридоры, покрытые листвой, раздался взрыв,
Нарушая печать тишины, и давая языки лесу.
Над ними беззвучно шевелились под музыку знамена мха.
Множественное эхо пробудилось и затихло вдали,
Над водянистым полом и под звучащими ветвями;
Но ни один голос не ответил; из темноты не последовало ответа;
И, когда эхо стихло, тишина стала ощущением боли.
Тогда Эванджелина заснула; но лодочники гребли всю полночь,
Иногда молчали, а потом пели знакомые канадские лодочные песни,
Как они пели в древности на своих акадских реках,
В то время как всю ночь доносились таинственные звуки пустыни,
Далеко прочь, — неразборчиво, — как волна или ветер в лесу,
Смешанный с криком журавля и ревом мрачного аллигатора.
Таким образом, незадолго до следующего полудня они вышли из тени; и перед ними
Лежат под золотым солнцем озера Атчафалаи.
Кувшинки мириадами покачивались на легких волнах.
Сделанные проходящими веслами, и великолепный по красоте лотос.
Поднял свою золотую корону над головами лодочников.
Слабым был воздух от пахучих цветов магнолии,
И от зноя полудня; и бесчисленные лесные острова,
Благоухающие и густо усыпанные цветущими изгородями из роз,
Близко к берегам которых они скользили, приглашенные спать.
Вскоре самое прекрасное из них остановило их утомленные весла.
Под ветвями ив Вачита, которые росли на окраине,
Их лодка благополучно пришвартовалась; и рассыпались по лужайке,
Утомленные полуночным трудом утомленные путники дремали.
Над ними широкая и высокая протянулась кедровая роща.
Раскачиваясь на своих огромных руках, цветок трубы и виноградная лоза
Вешали свою веревочную лестницу вверх, как лестницу Иакова,
На чьей отвесной лестнице восходили и спускались ангелы,
Были быстрыми колибри, порхавшими с цветов цвести.
Таково было видение, которое Эванджелина увидела, когда спала под ним.
Сердце ее наполнилось любовью, и рассвет открывшегося неба
Осветил ее душу во сне славой небесных краев.
Ближе, все ближе, среди бесчисленных островов,
Бросила легкую, быструю лодку, несущуюся над водой,
Подгоняемая своим курсом мускулистыми руками охотников и звероловов.
На север его нос обращен к земле бизонов и бобров.
У руля сидел юноша с задумчивым и озабоченным лицом.
Темные и запущенные локоны затеняли его лоб, и печаль
На его лице было ясно написано несколько не по годам.
Гавриил был тем, кто, уставший от ожидания, несчастный и беспокойный,
Искал в западных дебрях забвения себя и печали.
Они быстро скользили вдоль, близко под защитой острова,
Но на противоположном берегу, за ширмой из пальмет,
Так что они не видели лодки, где она лежала, спрятанная в ивах,
Всех не потревожила рыскали веслами, и невидимы были спящие,
Ангела Божия не было, чтобы разбудить дремлющую девушку.
Они быстро ускользнули, как тень облака в прерии.
После того, как издалека утих звук их весел о ямы,
Как от магического транса проснулись спящие, и девица
Сказала со вздохом дружелюбному священнику: «Отец Фелициан! сердце, которое рядом со мной блуждает Гавриил.
Это глупый сон, праздное и смутное суеверие?
Или ангел прошел и открыл истину моему духу? »
Затем, покраснев, она добавила: «Увы, моя легковерная фантазия!
Но преподобный ответил, и он улыбнулся, отвечая, —
«Дочь, слова твои не праздны; и для меня они не бессмысленны.
Чувство глубокое и неподвижное; и слово, которое плавает на поверхности,
Подобно метательному буйку, который выдает, где спрятан якорь.
Посему верь своему сердцу и тому, что мир называет иллюзиями.
Гавриил действительно рядом с тобой; ибо недалеко к югу,
На берегу Тече находятся города Сен-Мавр и Св.Мартин.
Там долго странствующая невеста будет снова отдана своему жениху,
Там давно отсутствующий пастырь вернет свое стадо и свою овчарню.
Прекрасна земля с ее прериями и лесами фруктовых деревьев;
Под ногами сад цветов и синее небо.
Наклонившись вверх и опираясь куполом своим на стены леса.
Живущие там назвали его Эдемом Луизианы ».
С этими словами радости они поднялись и продолжили свой путь.
Мягко настал вечер. Солнце с западного горизонта
Как фокусник протянул свою золотую палочку над пейзажем;
Возникли мерцающие пары; и небо, и вода, и лес
Казалось, все загорелись от прикосновения, таяли и смешивались друг с другом.
Висящее между двумя небесами облако с серебряными краями,
Плавало лодку с капающими веслами по неподвижной воде.
Сердце Эванджелины было наполнено невыразимой сладостью.
Тронутые волшебными чарами священные источники чувств.
Сияют светом любви, как небо и вода вокруг нее.
Потом из соседней чащи пересмешник, самый дикий из певцов,
Поднимаясь вверх на ивовых брызгах, которые нависали над водой,
Стряхнул из своего горла такие потоки безумной музыки,
Что весь воздух и лес и волны казались тихими, чтобы слушать.
Сначала были жалобные и грустные; затем взмывают до безумия
Казалось, они следуют за безумными вакханками или направляют их.
Затем прозвучали отдельные ноты в горестном, тихом причитании;
Тиль, собрав их всех, насмехаясь, швырнул их за границу,
Как когда после грозы порыв ветра сквозь верхушки деревьев
Уносит грохочущий дождь кристаллическим дождем на ветки.
С такой прелюдией, как эта, и сердцами, которые трепетали от эмоций,
Медленно они вошли в Тече, где он течет через зеленые Опелусы,
И сквозь янтарный воздух, над гребнем леса,
Увидели колонну дым, исходивший от соседнего жилища; —
Они слышали звуки рога и отдаленное мычание скота.
Песнь III
Рядом с берегом реки, в тени дубов, на ветвях которых красовались
Гирлянды из испанского мха и мистической омелы,
Такие, как друиды, срубленные золотыми топориками во время Святочного прилива,
Стояли, уединенно и неподвижно , дом пастуха.Сад
Опоясал его поясом пышных цветов,
Наполняя воздух благоуханием. Сам дом был построен из бруса
, вырубленного из кипариса и тщательно скомпонованного.
Большая и низкая была крыша; и на тонких колоннах, поддерживаемых,
, увитых розами, обвитых виноградной лозой, широкая и просторная веранда,
Преследование колибри и пчелы простиралось вокруг него.
В каждом конце дома, среди цветов сада,
Расположенные голубятни, как вечный символ любви,
Сцены бесконечных ухаживаний и бесконечных споров соперников.
В этом месте царила тишина. Линия тени и солнечного света
Пробежала около верхушек деревьев; но сам дом был в тени,
И от его камина, поднимаясь вверх и медленно расширяясь,
В вечерний воздух поднялся тонкий синий столб дыма.
В задней части дома, от садовых ворот, вела тропинка.
Через огромные дубовые рощи к краю безграничной прерии.
В море цветов, в котором медленно опускалось солнце.
Полный след света, как корабли с темным полотном.
Висящий на рангах в неподвижном штиле тропиков.
Там, где леса встречались с цветочным прибоем прерий,
Сидел верхом на коне, в испанском седле и стременах,
Сидел пастух, одетый в гетры и дублет из оленьей шкуры.
Широкое и коричневое было лицо, которое из-под испанского сомбреро.
Глядя на мирную сцену с величавым видом своего хозяина.
Вокруг него бесчисленные стада коров, которые паслись
Тихо на лугах и вдыхали паровую свежесть
Который поднялся из реки и распространился по ландшафту.
Медленно подняв рог, висевший у него на боку, и расправив его.
Полностью его широкая, глубокая грудь, он выпустил взрыв, который прозвучал
Дико, сладко и далеко, сквозь все еще влажный вечерний воздух.
Вдруг из травы длинные белые рога крупного рогатого скота
Взошли, как хлопья пены, на встречных течениях океана.
Мгновение молча они смотрели, затем с ревом устремились над прерии,
И вся масса превратилась в облако, тень вдали.
Тогда, когда пастух повернулся к дому, через ворота сада
Увидел он фигуры священника и девушку, идущих ему навстречу.
Вдруг он спрыгнул с лошади в изумлении, и вперед
Бросился с распростертыми руками и восклицаниями изумления;
Когда они увидели его лицо, они узнали кузнеца Василия.
Его радушно встретили, когда он проводил своих гостей в сад.
Там, в беседке из роз с бесконечными вопросами и ответами.
Дали они выход своим сердцам и возобновили свои дружеские объятия,
Смеясь и плача по очереди, или сидя в молчании и задумчивости.
Задумчивый, ибо Гавриил не пришел; а теперь темные сомнения и опасения
Украли девичье сердце; и Василий, несколько смущенный,
Нарушил молчание и сказал: «Если вы прошли через Атчафалаю,
, как вы нигде не встретили лодку моего Габриэля на заливе?»
При словах Василия по лицу Эванджелины промелькнула тень.
Слезы навернулись на ее глаза, и она сказала с трепетным акцентом:
«Ушел? Габриэль ушел?» и, пряча лицо на его плече,
Все ее отягощенное сердце отступило, и она плакала и сетовала.
Тогда добрый Василий сказал, — и его голос стал бодрым, когда он это сказал: и мои лошади
Угрюмый и беспокойный, выросший, испытанный и беспокойный, его дух
Не мог больше выносить спокойствие этого тихого существования.
Всегда думающий о тебе, неуверенный и печальный,
Когда-либо молчавший или говоря только о тебе и своих бедах,
Он, наконец, стал так утомителен для мужчин и девушек,
Утомительно даже для меня, что в конце концов я подумал обо мне , и послал его
В город Адайес, чтобы обменять на мулов с испанцами.
Оттуда он пойдет по индийским тропам к горам Озарк,
Охота за мехом в лесах, на реках, ловящих бобра.
Итак ободритесь; мы будем следить за беглым любовником;
Он недалеко, и Судьба и потоки против него.
Завтра и прочь, и сквозь красную утреннюю росу
Мы будем быстро следовать за ним и вернуть его в темницу ».
Тогда послышались радостные голоса, и с берегов реки,
Поднявшись на руках товарищей, явился скрипач Михаил.
Давно прожил он под крышей Василия, как бог на Олимпе,
Не имея другой заботы, кроме раздачи музыки смертным.
Он был очень известен своими серебряными замками и скрипкой.
«Да здравствует Майкл, — кричали они, — наш храбрый акадский менестрель!»
Когда они несли его в триумфальном шествии; и тотчас же
Отец Фелициан двинулся вперед с Эванджелиной, приветствуя старика
Доброжелательно и часто, и вспоминая прошлое, в то время как Василий, восхищенный,
Приветствовал с веселой радостью своих старых товарищей и сплетников,
Громко и долго смеялся и обнимал матерей и дочерей. .
Они очень удивились, увидев богатство кузнеца сидеванта,
Все его владения и его стада, и его патриархальное поведение;
Очень дивились они, услышав его рассказы о почве и климате,
И о прериях; чьи бесчисленные стада принадлежали ему, кто их схватил;
Каждый думал в душе, что он тоже пойдет и поступит так же.
Таким образом они поднялись по ступеням и, пересекая прохладную веранду,
Вошли в холл дома, где уже ужинал Василий
Ждал его позднего возвращения; и они вместе отдыхали и пировали.
Над радостным пиром внезапно спустилась тьма.
Все было тихо снаружи, и, озаряя пейзаж серебром,
Прекрасная взошла росистая луна и мириады звезд; но внутри дверей,
Ярче этих, сияли лица друзей в мерцающем свете лампы.
Затем пастух со своего места наверху, во главе стола,
излил свое сердце и свое вино в бесконечном изобилии.
Закуривая трубку, наполненную сладким табаком Natchitoches,
Так он говорил своим гостям, которые слушали и улыбались, пока слушали: —
«Еще раз добро пожаловать, друзья мои, которые долгое время были без друзей и бездомных,
Добро пожаловать еще раз в дом, который, может быть, лучше старого!
Здесь не голодная зима застывает нашу кровь, как реки;
Здесь никакая каменистая земля не вызывает гнев фермера.
Лемех гладко проходит по земле, как киль по воде.
Круглый год апельсиновые рощи цветут; и травы вырастают на
больше за одну ночь, чем за все канадское лето.
Здесь также бесчисленные стада дикие и невостребованные в прериях;
Здесь тоже можно получить землю по просьбе, и леса из древесины
Несколько ударов топора вырубают и превращают в дома.
После того, как ваши дома построены, и ваши поля пожелтеют от урожая,
Ни один король Англии Георгий не изгонит вас прочь от ваших усадеб,
Сжигает ваши жилища и амбары и крадет ваши фермы и ваш скот.
Сказав эти слова, он выпустил гневное облако из ноздрей,
Когда его огромная коричневая рука с грохотом опустилась на стол,
Так что гости все вздрогнули; и отец Фелициан, изумленный,
Вдруг остановился, ущипнув нюхательного табака на полпути к его ноздрям.
Но храбрый Василий продолжил, и его слова были мягче и веселее: —
«Остерегайтесь лихорадки, друзья мои, берегитесь лихорадки!
Ибо это не похоже на наш холодный акадский климат.
В двух словах, вылечить паука, повешенного на шею! »
Затем послышались голоса у двери и приближающиеся шаги. свежая веранда.
Это были соседние креолы и маленькие акадские плантаторы,
Которые были вызваны в дом Василия Пастуха.
Веселая встреча давних товарищей и соседей:
Друг обнял друга; и те, кто прежде были чужаками,
Встреча в изгнании, сразу же стали друзьями друг другу,
Вместе нежными узами общей страны.
Но в соседнем зале доносится музыка, исходящая
Из гармоничных струн мелодичной скрипки Майкла,
Прервала всю дальнейшую речь.Вдали, как дети в восторге,
Все, что было забыто рядом, они отдавались сводящему с ума
Вихрю головокружительного танца, который качался и качался под музыку,
Сказочный, с сияющими глазами и порывом трепещущих одежд.
Между тем, в стороне, во главе зала, священник и пастух
Сидят, беседуя вместе о прошлом, настоящем и будущем;
В то время как Эванджелина стояла, как одна очарованная, ибо в ее
Старые воспоминания поднимались и громко посреди музыки
Слышала она шум моря и неудержимая печаль
Пришла к ее сердцу и незримо кралась вперед в сад.
Прекрасна была ночь. За черной стеной леса,
Наклонив вершину серебром, взошла луна. На реке
Упал то тут, то там сквозь ветви дрожащий отблеск лунного света,
Как сладкие мысли любви на темном и коварном духе.
Ближе и кругом вокруг нее многочисленные цветы сада
Излили их души запахами, которые были их молитвами и исповедями
В ночь, когда она шла своим путем, как безмолвный картезианец.
Более благоуханнее, чем они, и тяжелее теней и ночной росы,
Повесил сердце девушки. Спокойствие и волшебный лунный свет
Казалось, что ее душу наполнила неопределенная тоска;
Как, через садовые ворота и под тенью дубов,
Прошла она по тропинке к краю безмерной прерии.
Безмолвно оно лежало, покрытое серебристой дымкой, и светлячки
Сверкали и уплывали в смешанном и бесконечном количестве.
Над ее головой звезды, мысли Бога на небесах,
Сияли в глазах человека, который перестал удивляться и поклоняться,
За исключением того случая, когда пылающая комета была замечена на стенах этого храма,
Как будто рука появился и написал на них: «Упарсин.
И душа девушки, между звездами и светлячками,
Бродила одна, и она воскликнула: «О Гавриил! О мои возлюбленные!
Ты так близок ко мне, и все же я не могу тебя увидеть?
Ты так близок ко мне, и все же твой голос не доходит до меня?
А! как часто твои ноги ступали по этой тропе в прерии!
А! как часто твои глаза смотрели на леса вокруг меня!
А! как часто под этим дубом, возвращаясь с работы,
Ты ложился отдыхать и мечтать обо мне во сне твоих!
Когда эти глаза увидят, эти руки сложатся вокруг тебя? »
Громко и внезапно прозвучал звук козодоя
Как флейта в лесу; и вскоре, сквозь соседние заросли,
Все дальше и дальше он плыл и замолчал.
«Терпение!» прошептали дубы из пророческих пещер тьмы:
И с залитого лунным светом луга ответил вздох: «Завтра!»
Яркое солнце взошло на следующий день; и все цветы сада
Омыли его сияющие ноги своими слезами и помазали его локоны
восхитительным бальзамом, который они несли в своих хрустальных вазах.
«Прощай!» сказал священник, когда он стоял у темного порога;
«Смотри, чтобы ты принес нам Блудного Сына от его поста и голода,
И также Дева Неразумная, которая спала, когда приходил жених.«
« Прощай! »- ответила девушка и, улыбаясь, вместе с Василием спустилась.
Спустились к берегу реки, где уже ждали лодочники. бегство того, кто мчался впереди них,
Унесенный волной судьбы, как мертвый лист над пустыней.
Ни в тот день, ни в следующий, ни еще в тот день, который был успешным,
Нашли, что они следят за его курсом в озере или лес, или река,
И по прошествии многих дней они не нашли его; но расплывчатые и неопределенные
Только слухи были их проводниками по дикой и пустынной стране;
Тиль, в маленькой гостинице испанского городка Адайес,
Уири и измученные, они вышли и узнали от болтливого домовладельца,
, что накануне, с лошадьми, проводниками и товарищами,
Гавриил покинул деревню и пошел дорогой прерий.
Песнь IV
Далеко на западе лежит пустынная земля, где горы
поднимаются сквозь вечные снега на свои высокие и светящиеся вершины.
Вниз от их неровных, глубоких оврагов, где ущелье, как ворота,
Открывает проход, грубый для колес эмигрантской повозки,
На запад течет Орегон, Уоллвей и Овайхи.
На восток, окольным курсом, среди гор Ветряной реки,
Через долину пресной воды выпадает осадок через Небраску;
И к югу, от Фонтен-куи-Баута и испанских гор,
Изрезанный песком и скалами и унесенный ветром пустыни,
Бесчисленные потоки с непрекращающимся звуком нисходят к океану,
Как великие аккорды арфы, в громких и торжественных вибрациях.
Между этими ручьями простираются чудесные, красивые прерии,
Волнистые заросли травы, вечно перекатывающиеся в тени и солнечном свете,
Яркие, с пышными гроздьями роз и пурпурными аморфами.
Над ними бродили стада бизонов, лоси и косули;
Над ними бродили волки и стада лошадей без всадников;
Порывы и порчи, и ветры, утомляющие путешествиями;
По ним бродят разбросанные племена сыновей Измаила,
Окрашивая пустыню кровью; и над их ужасными боевыми тропами
Круги и паруса ввысь, на величественных крыльях, стервятник,
Как неумолимая душа вождя, убитого в битве,
По невидимой лестнице, восходящей и взбирающейся по небу.
То тут, то там поднимаются дымы от лагерей этих диких мародеров;
Кое-где на окраинах быстрых рек возвышаются рощи;
И мрачный, молчаливый медведь, монах-отшельник пустыни,
Спускается по их темным ущельям, чтобы выкапывать корни у берега ручья,
И над всем небо, ясное и кристально чистое небо,
Как защитная рука Бога, перевернутого над ними.
В эту чудесную страну, у подножия гор Озарк,
далеко вошел Гавриил, за ним следили охотники и звероловы.
День за днем, со своими индейскими проводниками, девушка и Василий
Следили за его летучими шагами и каждый день думали, чтобы его схватить.
Иногда они видели или думали, что видят дым от его костра
Поднимается в утреннем воздухе с далекой равнины; но с наступлением темноты,
Когда они добрались до места, они нашли только тлеющие угли и пепел.
И хотя их сердца временами были грустными, а тела утомленными,
Надежда все еще вела их, поскольку магия Фата Моргана
Показывала им свои озера света, которые отступили и исчезли перед ними.
Однажды, когда они сидели у вечернего камина,
молча вошла в маленький лагерь индийская женщина,
которой носили глубокие следы печали и терпения, столь же великого, как и ее горе.
Она была женщиной из племени шауни, возвращавшейся домой к своему народу,
Из далеких охотничьих угодий жестоких Каманш,
Там, где был убит ее канадский муж, Курьер-де-Буа.
Их сердца были тронуты ее историей, и они были тепло и дружелюбно встречены.
Они обрадовались, и она села и пировала среди них.
На мясе буйвола и оленине, приготовленной на углях.
Но когда их трапеза была закончена, и Василий и все его товарищи,
Измотанные долгим дневным переходом и погоней за оленями и бизонами,
Растянулись на земле и заснули там, где вспыхнул трепещущий огонь
их смуглые щеки и их формы, закутанные в одеяла
Затем она села у двери палатки Эванджелины и повторила: его удовольствия, и боли, и перемены.
Эванджелина сильно плакала от этого рассказа и от того, что знала, что другое
Несчастное сердце, подобное ее собственному, любило и было разочаровано.
Проникнутая в глубины своей души жалостью и женским состраданием,
И все же в своей печали радовалась, что рядом с ней находился пострадавший,
Она, в свою очередь, рассказывала о своей любви и обо всех ее бедствиях.
Немой от удивления, Шони села, и когда она кончила,
Все еще была немой; но в конце концов, как будто таинственный ужас
прошел в ее мозгу, она заговорила и повторила сказку о Моуи;
Моуис, снежный жених, завоевавший и женившийся на девушке,
Но когда настало утро, встал и ушел из вигвама,
Блек, таял и растворялся в солнечном свете,
До тех пор, пока она не увидела его больше, хотя она пошла далеко в лес.
Затем нежными, низкими тонами, которые казались странными заклинаниями,
Сказал ей сказку о прекрасной Лилинау, которую ухаживал призрак,
Это, сквозь сосны на хижине ее отца, в тишине сумерек,
Дыхал, как вечерний ветер, и шептал любви деве,
Пока она не последовала за его зеленым и развевающимся пером через лес,
И больше никогда не возвращалась, и ее люди больше не видели.
Молчаливая от удивления и странного удивления, Эванджелина слушала
Тихий поток ее волшебных слов, пока область вокруг нее
не казалась заколдованной землей, а ее смуглая гостья — волшебницей.
Медленно над вершинами гор Озарк взошла луна,
Освещая маленькую палатку таинственным великолепием
Касаясь мрачных листьев, обнимая и наполняя лес.
С восхитительным звуком промчался ручей, а ветви
Колыхались и вздыхали над головами еле слышным шепотом.
Сердце Эванджелины было наполнено мыслями о любви, но тайна,
Тонкое чувство закралось от боли и бесконечного ужаса,
Как холодная ядовитая змея крадется в гнездо ласточки.
Это был не земной страх. Дыхание из области духов
Казалось, парит в воздухе ночи; и на мгновение она почувствовала
Что, как и индийская горничная, она тоже преследовала призрака.
С этой мыслью она заснула, и страх и призрак исчезли.
Рано утром марш возобновился; и шауни
Сказал, пока они шли: «На западном склоне этих гор
Обитает в своей маленькой деревне начальник Миссии в Черной Одежде.
Многому он учит людей и рассказывает им о Марии и Иисусе;
Громко смеются их сердца от радости и рыдают от боли, когда они слышат его.
Затем, внезапно и тайно ответила Эванджелина:
Туда направили коней своих; и за отрогом гор,
Когда зашло солнце, они услышали ропот голосов,
И на лугу, зеленом и широком, на берегу реки,
Увидели шатры христиан, шатры иезуитской миссии.
Под высоким дубом, который стоял посреди деревни,
поставили на колени вождя Черной Одежды со своими детьми. Распятие, закрепленное
Высоко на стволе дерева, и было затенено виноградными лозами,
Глядя своим мучительным лицом на толпу, преклонившую колени под ним.
Это была их сельская часовня. Вверху, сквозь замысловатые арки
над его воздушной крышей, поднималось пение их вечерни,
смешивая его ноты с мягким шепотом и вздохами ветвей.
Молчаливые, с непокрытыми головами, путники, приближаясь ближе,
Стояли на коленях на засыпанном дугой полу и участвовали в вечерних молитвах.
Но когда служба закончилась и благословение выпало
Forth из рук священника, как семя из рук сеятеля,
Медленно преподобный подошел к незнакомцам и приветствовал их
Добро пожаловать; и когда они ответили, он добродушно улыбнулся,
Услышав в лесу домашние звуки своего родного языка,
И со словами доброты провел их в свой вигвам.
Там они отдыхали на циновках и шкурах и на лепешках из кукурузных колосьев
Пировали и утоляли жажду из сосудов учителя.
Вскоре была рассказана их история; и священник торжественно ответил: —
«Не шесть солнц взошли и не зашли с тех пор, как Гавриил сидел
На этой циновке рядом со мной, где теперь отдыхает девушка,
Рассказал мне ту же самую печальную историю, затем поднялся и продолжил свое путешествие!»
Тихий был голос священника, и он говорил с акцентом доброты;
Но сердце Эванджелины упало на его слова, как зимой снежинки
падают в какое-то одинокое гнездо, из которого вылетели птицы.
«Он ушел далеко на север, — продолжал священник; «но осенью
г. Когда погоня закончится, снова вернется в Миссию.
Тогда Эванджелина сказала, и голос ее был кротким и покорным, —
«Позволь мне остаться с тобой, потому что душа моя печальна и скорбит». его мексиканский конь со своими индейскими проводниками и товарищами.
Домой Василий вернулся, а Эванджелина осталась в миссии.
Медленно, медленно, медленно дни сменяли друг друга, 90 516 Дней, недель и месяцев; и кукурузные поля, которые вырастали из земли
Green, когда пришла незнакомка, теперь она размахивала над ней,
Подняли свои тонкие стержни с переплетенными листьями и образовали
Монастыри для нищенствующих ворон и зернохранилищ, разграбленных белками.
Тогда в золотую погоду кукурузу очистили от шелухи, и девицы
покраснели у каждого кроваво-красного колоса, потому что это означало любовника,
Но криво рассмеялся и назвал его вором на кукурузном поле.
Даже кроваво-красное ухо Эванджелине не принесло ее любовника.
«Терпение!» священник сказал бы; «имейте веру, и ваша молитва будет услышана!» что перст Божий насадил
Здесь, в бездомной дикой природе, чтобы направить путь путешественника
По подобным морю, бездорожью, безграничной пустыне.
Такова вера в душе человека. Цветки страсти,
Веселые и пышные цветы, ярче и ароматнее,
Но они обманывают нас и сбивают нас с пути, и их запах смертоносен.
Только это скромное растение может вести нас сюда, и в дальнейшем
Венчает нас цветами асфоделей, влажными от росы непента ».
Настала осень и прошла, и зима, а Гавриила не было;
Расцвела открывающая весна, и ноты малиновки и синей птицы
Звучали сладко на земле и в дереве, но Гавриил не пришел.
Но от дуновения летних ветров донесся слух.
Слаще пения птиц, или оттенка, или запаха цветов.
Далеко на севере и востоке, в лесах Мичигана,
Гавриил жил в своей хижине на берегу реки Сагино,
И с вернувшимися проводниками искали озера Св. Лаврентия,
С грустным прощанием Эванджелина ушла из миссии.
Пройдя утомительными путями, долгими и опасными переходами,
Она достигла, наконец, глубин мичиганских лесов,
Нашла она, охотничий домик, заброшенным и разрушенным!
Так скользили долгие печальные годы, и в сезоны и в разных местах
Ныряльщики и издалека видели странствующую деву; —
Теперь в Шатрах милости кротких Моравских миссий,
Теперь в шумных лагерях и битвах — поля армии,
Сейчас в укромных деревушках, в поселках и густонаселенных городах.
Она пришла, как призрак, и скончалась незамеченной.
Прекрасна была она и молода, когда в надежде отправилась в дальний путь;
Блеклая была она и старая, когда разочарованием все закончилось.
Каждый последующий год что-то крал у ее красоты,
Оставляя за собой, шире и глубже, мрак и тень.
Тогда появились и распространились слабые серые полосы на ее лбу,
Рассвет другой жизни, что прорвало ее земной горизонт,
Как в восточном небе первые слабые полосы утра.
Canto V
В этой восхитительной земле, омываемой водами Делавэра,
Сильванскими тенями охраняет имя апостола Пенна,
Стоит на берегу своего прекрасного ручья город, который он основал.
Там весь воздух бальзам, а персик — символ красоты,
И улицы все еще повторяют имена лесных деревьев,
Как будто они хотели бы умилостивить дриад, чьи пристанища они досаждали.
Там из беспокойного моря высадилась Эванджелина, изгнанница,
Нашла среди детей Пенна дом и страну.
Там умер старый Рене Леблан; и когда он ушел,
Видел рядом с ним только одного из всей сотни его потомков.
Что-то, по крайней мере, было на дружеских улицах города,
Что-то, что говорило с ее сердцем и делало ее больше не чужой;
И ухо ее было приятно Тебе и Ты квакеров,
Ибо оно напомнило прошлое, старую акадскую страну,
Где все люди были равны, и все были братьями и сестрами.
Итак, когда бесплодные поиски, разочарованные попытки,
Кончились, больше не возобновлять на земле, не жалуясь,
Туда, как листья к свету, были обращены ее мысли и ее шаги.
Как с вершины горы дождливый утренний туман
Откатывается, и вдали мы видим пейзаж под нами,
Освещенный солнцем, с сияющими реками, городами и деревнями,
Так упал туман из ее разума, и она увидела мир далеко под ней,
Больше не Тьма, но все озарено любовью; и тропа
, по которой она взошла так далеко, ровно и гладко лежащая вдали.
Гавриил не был забыт. В ее сердце был его образ,
Облеченный в красоту любви и юности, каким она его видела в последний раз,
Только прекраснее, сделанное его смертоносным молчанием и отсутствием.
В ее мысли о нем не входило время, потому что его не было.
Над ним годы не имели власти; он не был изменен, но преображен;
Он стал для ее сердца, как мертвый, а не отсутствующий;
Терпение, отречение от себя и преданность другим,
Это был урок, который ей преподала жизнь, полная испытаний и печали.
Так была распространена ее любовь, но, как некоторые пахучие специи,
не потерпел ни потерь, ни потерь, хотя и наполнял воздух ароматом.
У нее не было другой надежды и желания в жизни, кроме
Кротко, благоговейными шагами следовать за священными стопами своего Спасителя.
Так много лет она прожила как Сестра Милосердия; частые посещения
Одинокие и жалкие крыши в людных переулках города,
Где бедствия и нужды скрывались от солнечного света,
Где болезни и печаль на чердаках томились заброшенными.
Ночь за ночью, когда мир спал, сторож громко повторял:
Громко по порывистым улицам, что в городе все хорошо.
Высоко в каком-то одиноком окне он увидел свет ее свечи.
День за днем, в серой заре, медленно по окраинам
Тащился немецкий фермер с цветами и фруктами на рынок,
Встретил то кроткое, бледное лицо, возвращавшееся домой с бдительности.
Тогда было так, что на город обрушилась эпидемия,
Предвещаемая чудесными знамениями, и в основном стаями диких голубей,
Затемняло солнце в своем полете, и в зобах не было ничего, кроме желудя.
И, когда морские приливы возникают в сентябре,
Затопляет серебряный поток, пока не переходит в озеро на лугу,
Так смерть затопила жизнь, и, устремившись по ее естественной окраине,
Распространилась на солоноватое озеро, серебряный поток существования.
Богатство не имело силы подкупить, ни красота не очаровала угнетателя;
Но все одинаково погибли под бичом его гнева; —
Только, увы! бедняки, у которых не было ни друзей, ни слуг,
Убежали умирать в богадельне, доме бездомных.
Тогда он стоял в предместьях, посреди лугов и лесов, —
Теперь город его окружает; но, тем не менее, с его воротами и калиткой
Кроткий, посреди великолепия, его скромные стены, кажется, повторяют
Мягко слова Господа: «Бедные вы всегда имеете с собой».
Туда днем и ночью приходила Сестра Милосердия. Умирающий
Взглянул ей в лицо и действительно подумал, что вот там ночь над городом, видимым вдалеке.
Их глазам показались светильники города небесного,
В сияющие врата которых вскоре войдет их дух.
Таким образом, в субботу утром по улицам, пустынным и безмолвным,
Пройдя тихим путем, она вошла в дверь богадельни.
Сладко в летнем воздухе пахло цветами в саду;
И она остановилась в пути, чтобы собрать среди них самых прекрасных,
Дабы умирающие еще раз возрадовались их благоуханию и красоте.
Затем, когда она поднималась по лестнице в коридоры, охлажденные восточным ветром,
Далеко и мягко на ее ухо упали колокольчики с колокольни Крайст-Черч,
Между тем, смешавшись с ними, по лугам доносились
Звуки псалмов, которые пели шведы в их церкви в Викако.
Мягкий, как опускающиеся крылья, спокойствие часа упало на ее дух;
Что-то внутри нее сказало: «Наконец-то твои испытания окончены»;
И с легким видом вошла она в палаты болезни.
Бесшумно передвигался вокруг усердных, заботливых служителей,
Смочил лихорадочную губу и ноющий лоб, и в тишине
Закрыв слепые глаза мертвых и скрыв их лица,
Где на своих ложах они лежали, как сугробы снега у дороги.
Многие вялые головы, поднявшие голову, когда вошла Эванджелина,
Повернулись на подушку боли, чтобы смотреть, когда она проходила, для ее присутствия
Упал на их сердца, как луч солнца на стенах тюрьмы.
И, оглянувшись, она увидела, как Смерть, утешитель,
Возложив руку на сердца многих, навсегда исцелила их.
Многие знакомые формы исчезли в ночное время;
Их места были свободны, или их уже заняли посторонние.
Внезапно, словно охваченная страхом или чувством удивления,
Она все еще стояла, расставив бесцветные губы, в то время как дрожь
Пробежала по ее телу, и, забытые, цветы упали с ее пальцев,
И из ее глаз и щеки свет и цвет утра.
Тогда с ее уст сорвался крик такой ужасной тоски,
Что умирающие услышали его и вскочили с подушек.
На поддоне перед ней раскинулось тело старика.
Длинные, тонкие и серые пряди были тени его висков;
Но, когда он лежал в утреннем свете, его лицо на мгновение
Казалось, снова приняло формы своего прежнего мужского достоинства;
Так меняются лица умирающих.
Горячие и красные на его губах все еще обжигали лихорадочный прилив,
Как будто жизнь, как иврит, кровью залила свои врата,
Чтобы Ангел Смерти мог увидеть знамение и пройти.
Неподвижный, бессмысленный, умирающий, он лежал, и его дух был истощен.
Казалось, тонет в бесконечных глубинах тьмы.
Мрак сна и смерти, вечно тонущий и тонущий.
Затем через эти царства тени, в умноженных реверберациях,
Слышал тот крик боли, и сквозь сменившуюся тишину
Прошептал нежным голосом с нежным и святым акцентом,
«Габриэль! О мои возлюбленные!» и замер в тишине.
Затем он увидел во сне еще раз дом своего детства;
Зеленые акадские луга, среди которых есть лесные реки,
Деревня, горы и леса; и, идя под их тенью,
Как в дни своей юности, Евангелина воскресла в его видении.
Слезы навернулись на глаза; и так же медленно, как он поднял веки,
Исчезло видение, но Эванджелина опустилась на колени у его постели.
Напрасно он старался прошептать ее имя, потому что акценты оставались невысказанными.
Умер на его губах, и их движение открывало то, что говорил бы его язык.
Напрасно он старался подняться; и Эванджелина, стоя на коленях рядом с ним,
Поцеловала его умирающие губы и положила его голову ей на грудь.
Сладкий был свет его глаз; но он внезапно погрузился в темноту,
Как если бы лампа задула порывом ветра у окна.
Теперь все кончилось: надежда, и страх, и горе,
Вся боль в сердце, беспокойное, неудовлетворенное желание,
Вся тупая, глубокая боль и постоянная тоска терпения!
И, когда она еще раз прижала безжизненную голову к своей груди,
Она покорно поклонилась и пробормотала: «Отец, я благодарю Тебя!»
Еще стоит первобытный лес; но вдали от его тени,
Рядом, в своих безымянных могилах, спят влюбленные.
Под скромными стенами маленького католического кладбища,
В самом центре города они лежат, неизвестные и незамеченные.
Ежедневно приливы жизни утихают и текут рядом с ними,
Тысячи пульсирующих сердец, где их сердце покоится и вечно,
Тысячи ноющих мозгов, где их больше не занято,
Тысячи трудящихся рук там, где их перестали от их трудов,
тысяч усталых ног, где их завершили свой путь!
Еще стоит первобытный лес; но под сенью его ветвей
Обитает другая раса, с другими обычаями и языком.
Только на берегу печальной и туманной Атлантики
Остановились несколько акадских крестьян, чьи отцы из ссылки
Блуждали обратно на родину, чтобы умереть в ее лоне.
В койке рыбака колесо и ткацкий станок еще заняты;
Девы все еще носят свои нормандские кепки и киртлы из домотканого материала,
И к вечернему огню повторяют рассказ Эванджелины,
Пока из его каменистых пещер соседний океан
Громко разговаривает и безутешным акцентом отвечает на вой леса.
ответов на ваши текущие вопросы о коронавирусе
Это общепризнанная правда, что одинокий человек в течение года после пандемии должен нуждаться в партнере … и что пара, проходящая через год, должна нуждаться, ну, немного больше времени в одиночестве.
В некоторых случаях пандемия имеет ускоренные отношения, и пары, которые знают друг друга лишь короткое время, оказываются вместе или даже идут под венец. В других случаях пары распадаются, а в некоторых местах растет количество разводов.Все это напоминает нам о том, что отношения тоже, отношения тоже должны жить или умереть из-за пандемии.
Если вы живете вместе, вы можете оказаться в трудном положении. В противном случае, хотя ваша ситуация не может быть более другой, вы можете точно так же столкнуться с трудными решениями, которые нужно принять: вам, вероятно, пришлось придумать способы увидеть друг друга — или нет — которые кажутся безопасными и заботливыми для обоих. о вас, а также о тех, кто находится в вашем ближайшем окружении.
Или, как Эрик Шпигельман, руководитель подкастинга из Лос-Анджелеса, написал в Твиттере в апреле: «Мы с женой играем в эту забавную игру во время карантина, она называется« Почему ты так делаешь? », И победителей нет.»(Она набрала более 400 000 лайков и около 47 000 ретвитов. Очевидно, многие из нас играли в эту игру.)
«Традиционные брачные клятвы -« к лучшему или к худшему », — сказала Джин Фитцпатрик, терапевт по взаимоотношениям с Манхэттена. «Это к худшему. Итак, как нам ориентироваться в такое время? В результате наши отношения либо будут расти, либо им будет нанесен ущерб ».
Задолго до пандемии одна супружеская пара связала себя 15-футовой веревкой на целый день и написала о своем опыте для Slate.«У нас нет никаких историй, чтобы рассказать друг другу о нашем дне, потому что мы жили в один день», — написал Дэвид Плотц, муж, о котором говорилось в статье. «У нас нет вопросов друг к другу, потому что мы знаем ответы. Мы не можем лгать, преувеличивать и искажать события дня, чтобы вызвать сочувствие — я подозреваю, что это обычное вечернее занятие для большинства супружеских пар, — потому что другие сочтут фолом ». Звучит знакомо?
Если уже слишком поздно, а ваш партнер уже ушел или вы были одиноки во время пандемии и теперь ищете новую пару, подумайте о том, чтобы перейти к вопросу «Как мне встречаться в это время?» Для других, если вы сейчас слишком далеко друг от друга или слишком близко друг к другу, возможно, вы скучаете по партнеру.Ванесса Марин, терапевт по вопросам отношений и секса, написала несколько колонок о поддержании ваших отношений. Мы собрали некоторые из ее советов (и советов от других), чтобы помочь вашим отношениям пережить пандемию:
1. В первую очередь позаботьтесь о себе. (И нет, это не эгоистичный №1.) Если вы станете лучше, вы сделаете себя счастливее, а также свою вторую половинку, потому что новости: забота о вас — не единственная работа вашего партнера. Сейчас как никогда важно «почувствовать свои чувства», — пишет г-жа.Марин, добавив, что подтверждение своих эмоций поможет вам быстрее двигаться вперед. Чтобы войти в контакт с собой, попробуйте медитировать, вести дневник в свободной форме по пять или 10 минут в день и заниматься спортом. Кроме того, не забудьте обратиться к другим людям, помимо вашего партнера. Помните тех друзей, с которыми вы встречались до того, как пандемия вытеснила нормальность из жизни? Обратитесь к друзьям и семье, чтобы узнать, как у них дела, и поделитесь тем, что происходит в вашей жизни. (Совет от профессионала: если вы получаете почти всю социальную и эмоциональную поддержку от одного человека, вы делаете это неправильно.Несправедливо ожидать или возможности удовлетворить все потребности друг друга. Итог: это просто нездорово, и вы закладываете основу для определенного разочарования.)
2. Если вы живете с другими людьми, подумайте о безопасности каждого в вашей семье и открыто общайтесь с ними, чтобы определить индивидуальный уровень комфорта, прежде чем приводить вашего значимого друга в это общее пространство. Затем не забывайте проверять почаще: со временем и появлением новых штаммов вируса эти уровни комфорта могут измениться, и то, что у людей было хорошо летом, может сильно отличаться от того, с чем они согласны сейчас.
3. Составьте план (и придерживайтесь его). Обсудите, чем каждый из вас должен заняться (как в долгосрочной перспективе, так и в течение следующей недели или около того). Регистрируйтесь в назначенное время каждую неделю, чтобы вспомнить, и каждую ночь, чтобы настроить день вперед. Прямо сейчас пандемия только усугубила сохраняющееся неравенство в распределении родительского труда, при этом на женщин ложится основная тяжесть дополнительных обязанностей по уходу за детьми (а также непропорциональная потеря работы), даже превышающая их долю большинства до пандемии.Это неравное разделение родительских и домашних обязанностей, а также финансовые проблемы и слишком много споров являются одними из главных причин, по которым пары разводятся или подают на развод, как показывают исследования. Так что не забудьте разделить обязанности, и если вы из тех пар, которые получают радость (или, по крайней мере, немного покоя) от общего календаря, тогда дерзайте.
4. Ага, вы все равно должны проверять друг друга. Живете ли вы в разных часовых поясах или буквально сидите рядом со своим партнером весь день, каждый день, обязательно помните: «Дело не в грандиозных жестах, а в том, чтобы часто делать мелочи», — говорит Логан Ури, директор по науке о взаимоотношениях. в приложении для знакомств Hinge.(И это касается и вопросов о мелочах.) Некоторые из нас переживают «неоднозначную утрату», — сказала Шинейд Смит, лицензированный семейный терапевт, добавив, что некоторые из нас, возможно, не захотят жаловаться своим партнерам по этому поводу. разочарования, но если вы честно не разделяете эти чувства, вы можете начать отклоняться друг от друга, когда вам следует наклониться ближе. (По крайней мере, образно говоря.)
Это может показаться простым или даже излишним, но вы все равно должны задавать вопросы, которые (надеюсь) задавали перед пандемией: «Как прошел ваш день?» «Как ты себя чувствуешь?» (Или: «Я заметил, что ты выглядишь [вставьте здесь эмоцию], что происходит?») «Что я могу сделать, чтобы лучше поддержать тебя в этом?» И пока вы это делаете, скажите «спасибо» и будьте конкретны: «Я действительно ценю, когда вы делаете [вставьте то замечательное, что они делают]», или «спасибо, что видите, что я теряю это, и вмешиваюсь с [вставить то великое спасение, которое они сделали].«Чем больше вы начнете излагать то, за что вы благодарны, тем больше у вас будет вещей, за которые вы будете благодарны. Что касается вашего партнера: никогда не больно слышать, что вас ценят, и они могут просто ответить тем же. В конце концов, на этот раз вместе может действительно сблизить вас. (Взгляните также на следующий вопрос, чтобы узнать, как начать хороший разговор с вашим партнером.)
5. Добавьте немного волнения в отношения, — предлагает Джейси Данн, частый автор статей о воспитании детей в New York Times и автор книги «Как не ненавидеть своего мужа после детей.«Согласно одному эксперименту, всего 90 минут нового опыта в неделю в течение месяца могут способствовать более удовлетворительным отношениям на ближайшие месяцы. Подумайте о том, чтобы вместе спланировать будущую поездку (только, может быть, пока не покупайте билеты). Или начните новую домашнее хобби вместе (вам даже не нужно хорошо в нем разбираться, чтобы все равно было весело и по-другому). Кто-нибудь готовит макароны?
6. Создавайте границы: они тоже знак любви. Как вы можете дать друг другу пространство — когда нам всем нужно немного больше этого от людей, с которыми мы сейчас все делаем? Если до пандемии вы оба обычно были разлучены и работали, вы, вероятно, не разговаривали 14 часов подряд.(По крайней мере, ваш босс надеется, что вы не разговаривали 14 часов подряд.) Итак, теперь, если вы неожиданно стали приятелями, делайте это время врозь, чтобы встречи друг с другом были приятным перерывом в конце дня.
Если вы оба работаете из дома, создайте отдельные рабочие места. (Если можете, закройте дверь.) И чтобы эти перегородки были подняты, подумайте даже о том, чтобы писать текстовые сообщения в течение рабочего дня, а не кричать в другую комнату. Таким образом, каждый сможет ответить, когда у вас будет время. Также приятно проводить время в одиночестве, и вы можете найти творческие способы сделать это частью своей повседневной жизни.Может быть, вы решите, кто встанет первым, чтобы приготовить кофе или разбудить детей, в то время как другой нежится в постели подольше. (Затем переключитесь на следующий день.)
7. Помните, что на самом деле это не пандемия 1918 года: мы живем в технологическом мире, так что воспользуйтесь преимуществами. Даже если вы устали от видеочатов, если вы разлучены со своим партнером, видеть лица друг друга — важный способ оставаться на связи. В Zoom вы даже можете использовать функцию, чтобы скрыть собственное лицо, делая его более похожим на личный разговор.(Кроме того, вы все равно не должны смотреть на себя.)
Чтобы связать свои жизни вместе, так называемая «взаимозависимость», попробуйте общаться в видеочате, готовя по одному и тому же рецепту (на двух разных кухнях), затем оденьтесь для ужина при свечах через ноутбук или выйдите на улицу в чат FaceTime. и пойти вместе прогуляться или уютно устроиться на диване и выбрать телешоу для одновременного просмотра: раз-два-три-спектакль. (Текстовые сообщения и ответы на звуковые сообщения тоже могут быть забавными.)
Данные свидетельствуют о том, что ваши давние отношения могут работать так же хорошо, как и близкие.Так что, если вы недавно вступили в отношения на расстоянии, прислушайтесь к забавному (и действительно полезному) совету Холли Бернс, писательницы из района залива Сан-Франциско и пережившей отношения на расстоянии в эпоху AOL Instant Messenger. . (Основные моменты включают в себя несколько головоломок: «поговорите о том, когда вы собираетесь поговорить», «быть там, даже когда вы не можете быть там» и «рано становиться неловко», среди прочего.) И г-жа Марин У сексопатолога есть еще несколько советов о том, как поддерживать вашу сексуальную жизнь (включая использование удаленных секс-игрушек, которыми ваш партнер может управлять издалека).
8. Но, несмотря ни на что, отдавайте предпочтение качеству времени — оно важнее его количества. Независимо от того, живете ли вы вместе или редко когда-либо видитесь в наши дни, будьте осторожны с тем временем, которое у вас есть как лично, так и виртуально. Поговорите о том, чего вам не хватает вместе, и найдите способы сохранить старые распорядки, создавая новые. Может быть, это омолаживает ваши давно потерянные свидания, может быть, это запускает их впервые. Рассмотрите один из вариантов (бок о бок или через камеру для лица): приготовление тщательно продуманной еды или совместное чтение книги — согласование нескольких глав за ночь или даже совместное чтение вслух.А на случай, если вы забыли, как: оденьтесь на вечер. Сделайте партнеру массаж. Откройте бутылку хорошего шампанского — ладно, остаток ночи оставим на ваше усмотрение.
Подробнее Как помочь вашим отношениям пережить изоляцию
Обложка: Girls of Fate & Fury Наташи Нган + обзор
Я эмоционально не готов к этому финалу! Если вы читали первые две книги из серии Girls of Paper and Fire , вы знаете, что наши любимые Лей и Рен самые милые и заслуживают защиты любой ценой.Но конец Girls of Storm и положил все мои надежды на счастливый конец в воздухе, не говоря уже об этом захватывающем духе! Но конец моим любимым фэнтезийным лесбиянкам близок, а вместе с ним и еще одна сказочная обложка! Итак, вот она, эффектная обложка Girls of Fate and Fury! И если вы будете читать дальше, то сможете заглянуть в главу 1!
Наташа Нган
«Не сопротивляйся, Лэй-чжи.Пришло время вернуть вас в Скрытое Дворец. Ты идешь домой.
Последние страницы Girls of Storm и принесли потрясающий вывод о том, что судьбы Лея и Рена висели в неопределенности. Но одно можно было сказать наверняка — Скрытый дворец был последним местом, которое Лей когда-либо считал своим домом. Травма и трагедия, которые она пережила за этими роскошными стенами, будут мучить ее навсегда. Она не могла снова оказаться в ловушке с королем-садистом, особенно без Рена.
В последний раз Лэй видел девушку, которую она любила. Рен сражался с армией солдат в яростном сражении насмерть. С двумя девушками, разлученными и каждая в ужасающей опасности, найдут ли они друг друга снова или их судьбы навсегда разойдутся?
Девушки судьбы и ярости — это эпическое завершение «блестящего» и «пропитанного адреналином» сериала Наташи Нган, названной «потрясающим новым талантом» за ее «красивое, сочное, лирическое» сочинение.
1
лейНа этот раз, когда стража подойдет ко мне, я готов.
Я всю ночь лепила петлю ткани из разорванных полос моей мантии. К счастью, здесь достаточно холодно, чтобы можно было одеть более одного слоя. Видя, что жаровня или фонарь были бы слишком большим количеством боеприпасов в моих руках для попытки побега, охранники каждые три дня давали мне свежие комплекты двухслойной одежды. Хотя сейчас, должно быть, уже почти весна, в этой комнате без окон с мраморными стенами чувствуется зима, и они не могут позволить мне простудиться и замерзнуть на их часах.
Конечно, я умру. Но я не их право убивать.
Когда я слышу тяжелые шаги в холле, я вскакиваю на ноги. Я хватаю свое импровизированное оружие и прижимаюсь к стене справа от двери, так что я встаю так. Мое сердце бьется о грудную клетку, как боевой барабан. Я потираю пальцем плетеную ткань, обвивающую мою ладонь, и слушаю, как мучительно медленно приближаются шаги.
Шаги демона: не копытами, а тяжелыми и тупыми. Их сопровождает странный щелчок.Когти? Изогнутые когти? Проведя все это время взаперти, я научился различать особенности походки каждого охранника. Более тяжелые шаги означают птицу или рептилию-демона, хотя я склоняюсь к рептилии, учитывая вес. Юра, ну или совсем новый охранник. Другие мягкие удары должны принадлежать форме медведя. Иджума? Кучо? Сим?
Они всегда посылают охранников по двое. После моей первой попытки побега, всего через несколько дней после того, как меня привезли сюда, они сократили количество моих приемов пищи с двух до одного.После второй попытки в мою еду стали добавлять снотворные травы, чтобы сделать меня более … податливым. После третьего меня били, пока я не потерял сознание. Когда я проснулся, они забрали всю мебель из моей комнаты — или камеры, как я полагаю, это точнее называть.
Скрытый дворец всегда был моей тюрьмой.
Я жду в темноте, едва дыша.
Это будет четвертая попытка побега.
Во всех ихарских культурах четыре — несчастливое число из-за того, насколько оно похоже на наше слово, обозначающее смерть.Младенцы, рожденные в четвертый день месяца, считаются несчастными. Мы избегаем зажигания четырех палочек одновременно, чтобы не испортить наши молитвы. Тянь — всегда самый подозрительный из нашей маленькой семьи, торгующей травами, — даже не считал число четыре. Во время работы она сдвигала две бамбуковые бусинки на счетах вместе, чтобы быстро получить от трех до пяти, как будто они были отравлены, и она не хотела прикасаться к ним слишком долго, опасаясь заражения.
Стук, щелчок. Стук, щелчок.
По мере приближения охранников у меня внезапно появляется уверенность в том, что эта попытка — неудачная четвертая попытка — окажется удачной.В конце концов, я хочу привлечь внимание смерти к своей двери. Для чего еще нужно оружие, как не для убийства?
Присев в атакующей стойке, которой научил меня Шифу Кан, я скручиваю ткань вокруг обеих рук и подпрыгиваю на подушечках ног, готовая к прыжку. К счастью, сезон выдался отличным. Я не смог бы создать достаточно прочную или достаточно большую петлю из тонкой весенней ночной рубашки — хотя, полагаю, я мог бы попытаться заставить их поскользнуться на смерть в луже пота. Тем не менее, что касается оружия, я не уверен, насколько эффективен пот.
Демоны останавливаются по ту сторону двери.
Едва приглушенные голоса — они разговаривают с охранником снаружи. Затем раздаются новые шаги, на этот раз движущиеся в противоположном направлении. Должно быть, это охранник, который всю ночь уходил в мою комнату. Я сначала не понимал, почему всегда просят охранника уйти. Мне потребовалось невероятно много времени, чтобы понять, что они не хотели, чтобы они подслушивали нас во время этих допросов и распространяли по дворцу слухи о том, что может происходить за его стенами.
Мне потребовалось меньше времени, чтобы понять, что это хороший знак. Это значит, что король и его двор напуганы.
Боюсь, что мы выиграем.
Мои пальцы сжимают импровизированную петлю, сердце колотится. Трещина света врезается в комнату. Дверь раздвигается шире.
Первый из охранников входит внутрь. Я был прав — это Юра. Проблеск замешательства распространяется на узкое, покрытое мхом лицо демона-ящерицы, когда он не видит меня в моем обычном спальном месте, но прежде, чем он успел даже оглянуться, я прыгаю к нему и бросаю петлю высоко.
Золотые глаза должны быть важнее злополучного числа четыре, потому что мне повезло. У Юры, рептилии-демона, нет рогов и больших ушей, за которые петля могла бы зацепиться. Он легко скользит по его голове, опускаясь на его покрытую чешуей шею.
Я врезаюсь в него, и Юра с криком отшатывается. Руки с когтями взлетают вверх. Он хватает меня и царапает, бьет по бедрам и бокам с неистовой силой. Несмотря на боль, я цепляюсь за его шею и натягиваю петлю изо всех сил.
Юра слепо спотыкается.Сразу за ним — и прямо передо мной — второй стражник выходит вперед, обнажая свой меч.
«Стой, Кида!» кричит она. Это высокая женщина в форме панды, которую я раньше не видел — каждая ее конечность связана с большим количеством мускулов, чем все мое тело. Она снова кричит, громче: «Девушка убегает!» Но вместо того, чтобы рубить саблей, на меня летит ее безоружная рука.
Я уклоняюсь от ее досягаемости, безумная ухмылка скручивает мои губы. Они не могут рискнуть убить меня.
Я знаю это с тех пор, как меня привезли сюда; с тех пор, как Наджа нашла меня в пустыне после битвы в лагере клана Кошек и сказала, что везет меня домой.Я знаю, что это только на мгновение. Что я сейчас защищен только потому, что король хочет сохранить весь урон, всю боль, всю месть себе.
Но сейчас мне все равно. Прямо сейчас, все еще сжимая колени изо всех сил Юры за плечи, я надыхаю и напрягаюсь, чтобы держать петлю туго натянутой, и усмехаясь, глядя на солдата-панды, размахивающего своим бесполезным мечом.
Она кричит еще; снова идет, чтобы схватить меня. На этот раз меня спасло то, что у Юры подкашиваются колени. Он падает в обморок, и мы оба падаем на пол.Я прижимаю его к себе с силой, о которой даже не подозревал. Его чешуйчатые руки бесполезно хлопают по моей спине. Приглушенные булькающие звуки пузырились в его горле.
Сзади женщина-панда с диким рычанием прыгает на меня. Она хватает меня за спину моей тонкой, полуразорванной мантии, но все же я почему-то цепляюсь за нее, пока Юра задыхается и трепещет. Его удары становятся все слабее, бесцельными.
Это не может длиться долго.
Красный, яркий и кровавый пульсирует перед моим взором. Я практически чувствую, как темное желание бушует по моим венам.Нет, больше, чем желание: потребность. Потребность в этом, чтобы кто-то пал за все, что случилось. Чтобы хоть как-то освободить виноватый гнев, кипящий во мне с той безнадежной ночи в пустыне; с тех пор, как я в последний раз держал ее на руках; с тех пор, как мы наткнулись на горящие обломки посреди рисового поля; с тех пор, как смеющийся мальчик-леопард был посажен в землю; с тех пор… со всего.
И внезапно, мгновенно, как зажженная спичка, мир замирает.
Вся ярость, отчаяние и огонь уходят. Как будто моя душа оторвалась от тела. Паря вне себя, паря над сценой, я вижу, как она раскладывается подо мной, как картина, которая выглядит настолько реальной, что кажется фальшивкой.
Солдат пытается разломить две борющиеся фигуры на полу: одна из них — демон, почти мертвый, прижатый к полу обезумевшей девушкой в рваной мантии с кровожадностью в глазах. Голова девушки запрокинута. Ее костяшки побелели там, где они держатся за петлю из ткани, которую она за одну долгую, отчаянную ночь создавала для этого момента.Еще одна смерть, чтобы попасть в ее список.
Я смотрю вниз, и взгляд девушки встречается с моими.
Обрамленная густыми ресницами и окровавленными белыми глазами, ее радужки золотистые — прозрачное, жидкое, новогоднее-лунное золото. Но это все, что я узнал о них. Ее дикий взгляд пронзает меня.
С таким же успехом она может быть чужой.
Тогда момент ломается. Все возвращается с неистовой силой. Движение и хаос. Ужасные удушающие звуки Юры, когда он сопротивляется подо мной.Панда-солдат борется и кричит. По коридору грохочут бегущие шаги: снова охранники.
Я отпустил петлю так внезапно, что она сбросила с себя вес панды-демона. Она с кряхтением дернулась назад. Я падаю на нее, и в следующий момент на меня набегает еще больше стражников, слишком много, чтобы сопротивляться, с силой закидывая мои руки за спину.
Мой рот открыт. Кто-то проталкивает теперь уже знакомый горький кусочек успокаивающего средства с моих губ на мой язык.
Я быстро глотаю их, и когда через несколько секунд наступает темнота, чтобы затянуть меня, я чувствую благодарность.
Впервые с тех пор, как меня вернули во дворец, я просыпаюсь в новой комнате.
Тепло отдает. Глаза все еще закрыты, я чувствую солнечный свет и мягкость постельного белья, которые кажутся чужими после бесконечных недель темноты и холодного камня на моем позвоночнике. Воздух пахнет сладко: пионами и чаем, со странным резким оттенком мускуса, который приятные ароматы не могут полностью замаскировать. Что-то в запахе дергает меня в памяти, но я пока не могу это определить.Приглушенные звуки доносятся на расстоянии. Когда я моргаю, открывая глаза, все еще не в себе от трав, я расчесываю покрывало, накинутое на мое тело, — через секунду осознавая, что под ним я обнажена.
Я резко встаю, пульс нарастает. Прижимая одеяло к груди, я дико оглядываюсь, оскалив зубы, готовый к бою. Но комната пуста.
Замедляя дыхание, я свободной рукой убираю волосы с лица. Я ожидаю путаницы — долгие недели в камере и все эти допросы не совсем чудесным образом повлияли на мой режим красоты, — но мои пальцы плавно скользят по ним.
Меня вымыли. Мысль о руках на моем теле, когда я лежу без сознания, сводит мой живот. Тогда я чуть не смеюсь над своей наивностью. Почему я должен ожидать чего-то меньшего? Это Скрытый дворец. Владения Короля Демонов. Здесь мое тело — это просто что-то, с чем демоны могут распоряжаться, как им заблагорассудится.
Мое сердце мрачно бьется. Потому что это не совсем так.
Теперь ваши жизни принадлежат суду, девочки.
Госпожа Эйра ошиблась, когда сказала нам, что в ту ночь, когда мы прибыли, чтобы стать Paper Girls.Когда мы прибыли во дворец, суд не лишил нас жизней — они уже были у них. Пока Король восседает на троне, Ихара будет оставаться миром демонов. Единственное место для таких бумаг, как я, лежит под их ногами.
Сосредоточенный и трезвый, я осматриваюсь вокруг. Хотя они вырезаны из того же белого мрамора, что и комната, в которой я до сих пор находился, эти стены и пол смягчены мебелью. Темно-фиолетовые шелковые ленты развеваются над наполовину задернутыми ставнями.От одного конца комнаты до другого тянется огромная циновка из ротанга. В углу пустует низкая кровать, задрапированная простыми серыми шелками.
Я замечаю чайный сервиз на столе у окна. Были выставлены две чашки. Одно полупустое, изнутри все еще поднимаются перья пара.
Кто-то был здесь недавно.
У меня морщины на носу. Под чаем этот сладко-мускусный запах снова вызывает у меня воспоминания, слабый предупреждающий звонок звенит в затылке. Но я все еще не могу его точно определить, и вместо того, чтобы тратить время на погоню за старыми воспоминаниями, я обращаю внимание на окна.Легкий ветерок проникает сквозь полуоткрытые ставни. Полуденный свет наполняет комнату; его сияние на моей коже кажется звонком.
Я стою на ногах в считанные секунды, беспорядочно закутываясь в одеяло, подхожу к окну и отодвигаю складывающиеся ставни. Я карабкаюсь на глубокий выступ, почти плача от порыва холодного воздуха ранней весны, так восхитительно пробуждающего душу своим пением птиц, солнечным светом и обещанием свободы —
Когти щелкают позади меня.
«Спускайся оттуда, Лэй-чжи», — приказывает низкий хриплый голос.
Я замираю, все еще скрюченная в неловкой мешанине конечностей на подоконнике, одеяло так перекручено, что задралось почти до пояса. Но я не поворачиваюсь. Теперь мои глаза привыкли, я вижу, что мы наверху, по крайней мере, на три этажа. Мое сердце колотится, когда я смотрю.
Вдалеке тянутся блоки невысоких домов, местами прорезанные зелеными двориками и широкими площадями. Впереди под полуденным солнцем изгибается сверкающая река. В крайнем левом углу раскинулся пышный зеленый ландшафт садов и лесов.Птицы кружат над далекими вершинами деревьев, кружащиеся образования, которые кажутся мне такими знакомыми, потому что сколько раз я смотрел из другого окна в том же самом месте, наблюдая, как они танцуют, и желая, всем своим существом желая, чтобы я мог присоединиться их.
И вот, далеко вдалеке: причина, по которой я никогда не мог.
Возвышающаяся стена из полуночного камня.
У меня перехватывает дыхание. Конечно, я знал, где был все это время. Наджа рассказала мне, когда нашла меня в пустыне.Охранники напоминали мне на своих ежедневных допросах. Но больше всего этого я чувствовал каждую секунду, каждую секунду: стены вокруг меня. Осознание того, что где-то внутри них, не так далеко, сломленный демон с ненавистью в сердце ждет, чтобы разорвать меня на части.
Тем не менее, меня снова осенило, что я на самом деле это увидел. Однажды я подумал, что больше никогда не увижу эти улицы и сады. Я был так уверен в этом.
Мы были так уверены в этом.
Я закрываю глаза и глубоко вздыхаю, пока мысль о ней не уходит на задний план.До тех пор, пока боль и боль от мыслей о ней не станет тихим, приглушенным кайфом, я могу работать над этим.
Когда-то любовь давала силы.
Это было до того, как я понял, что значит потерять любовь. Что горе может сделать с душой.
«Лэй-чжи!» Снова лает резкий гортанный голос, теперь громче. «Немедленно спускайся! Бумажная девочка не может так себя вести ».
Приняв на лице максимально нейтральное выражение, я сползаю с подоконника.
— Мадам Химура, — милостиво говорю я, поворачиваясь к ней лицом.Мои губы изгибаются в улыбке, просто слишком острой. «Как приятно снова видеть тебя».
Она смотрит на меня сузившимися желтыми орлиными глазами. Манжета из перьев на ее шее взъерошена от гнева, и она так крепко сжимает свою трость с костяной ручкой, что я удивлен, что она не треснула.
Я держусь прямо, готовясь к неизбежной атаке. Все мы так привыкли к насильственной силе мадам Химура. Женщина-орел может быть только надзирателем куртизанок, но она всегда вела себя как армейский генерал, способная одинаково злобно держать нас в порядке как словами, так и ударами.
Мы вдвоем смотрим друг на друга. Но в конце концов мадам Химура лишь машет крылатой рукой в сторону стола. «Сядь», — почти устало говорит она. «И не теряйте больше времени, пытаясь сбежать. Снаружи охранники и многие другие по всему зданию ».
«Я мог бы пойти в окно», — упрямо отвечаю я.
«Вы умеете летать?»
«Не уверен», — отвечаю я, пожимая плечами, пытаясь казаться храбрее, чем чувствую. «Я никогда не пробовал».
Она открывает руку к окну.- Тогда давай. Для меня это не имеет значения ». Когда я не шевелюсь, она ледяным тоном хрипит: «Не думала, что так», прежде чем броситься к столу. Она становится на колени, и что-то в ее движениях неловко и медленно.
Я к ней не присоединяюсь. Все еще сердито глядя, я начинаю: «Где…»
«Мы находимся в Королевском дворе, во дворце короля. Это пристройка к Луне ».
Пристройка Луны. Смутно я вспоминаю ранний урок в номере госпожи Эйры, где она рассказывала нам о различных частях дворца.Королевская крепость в Королевском дворе — самое большое здание в Скрытом дворце, вырезанное из того же темного камня, что и стена по периметру. Напротив, Лунная пристройка — это кольцо в западной части здания, построенное из белого мрамора, как рекомендовано архитекторами для оптимального фэн-шуй. Если я правильно помню, в нем есть кабинеты для высокопоставленных придворных, комнаты для развлечений и апартаменты для гостей короля.
Это где сейчас остановилась госпожа Химура? Или они привели ее сюда только для того, чтобы разобраться со мной?
Я бросаю взгляд на дверь, затем еще раз на дразнящее широкое окно, и мой разум вертится, пытаясь придумывать пути отступления.Хотя теперь я точно видел, где мы находимся, я знаю, что любые попытки будут тщетными — по крайней мере, без надлежащего планирования. Так что я неохотно присоединяюсь к мадам Химуре за столом.
Она тянется, чтобы наполнить мою пустую чашку.
Поднимаю бровь. «Нет горничных?» Я никогда раньше не видел, чтобы мадам Химура поднимала крылатую руку ради чего-нибудь, кроме того, чтобы ударить нас.
Она ставит чайник обратно. «Уже нет.»
Мои глаза бегают по ней. Под своим простым черно-белым узором ханьфу женщина-орел выглядит сморщенной, ее перья прижаты к телу тускло и тускло, вместо того, чтобы волноваться, как обычно, от раздражения, а ее движения далеко не такие быстрые и резкие, как раньше.
Я видел слишком много женщин, у которых был сломлен дух, чтобы не узнавать этого, когда это прямо передо мной. Тем не менее, что бы король ни сделал с мадам Химурой, он старался не оставлять видимых следов насилия. Интересно, работали ли шаманы с ее телом так же, как с моим после ночей с королем. Если они приложат свою магию к ее коже, чтобы снять синяки и раны, но не позволят своим чарам проникнуть дальше, тогда боль будет жить, невидимая, неизлечимая, напоминание не пересекать короля снова.
Я чувствую укол жалости, прежде чем оттолкнуть его. Мадам Химура никогда не проявляла к нам доброты, когда нам было больно. Она выбросила Марико, как мусор, и избила меня, когда я убежал от короля. Это она попросила шаманов оставить меня в моих страданиях, когда он меня избил.
Я сердито смотрю на нее через стол. «Где госпожа Эйра? Остальные девушки в безопасности? Где Кензо? Что ты сделал с Лилл? Почему я все еще здесь? »
Я не говорю то, что имею в виду на самом деле: почему я все еще жив?
Мадам Химура смотрит в ответ с тревожной пустотой в ее желтых демонических глазах, которых я раньше не видел.«Я здесь не для того, чтобы отвечать на твои вопросы, Лэй-чжи», — холодно возражает она. «Даже если у тебя хватило терпения спросить их в вежливой и элегантной манере, которой я тебя обучал».
«Тогда почему ты здесь?» Я огрызаюсь, не обращая внимания на грубость.
Она отвечает так, как будто это очевидно. «Я всегда был здесь для того, чтобы подготовить тебя. У вас сегодня важный ужин, и вы должны выглядеть как можно лучше для короля.
Я облизываю потрескавшиеся губы и смеюсь, этот звук резкий в нежной тишине комнаты.»Ты шутишь.» Когда мадам Химура ничего не говорит, я встаю на колени, тряся при этом стол так сильно, что моя чашка опрокидывается, а ароматный чай разливается по лакированному дереву. Теплая вода целует мои пальцы, и мадам Химура неодобрительно смотрит на беспорядок, но я не отрываю от нее глаз. «Ты отвратителен», — плюю я. «Вы все.»
Женщина-орел цокает языком. «Успокойся, Лэй-чжи», — бросает она.
Я снова смеюсь. «О, мои извинения за то, что я не был мертв внутри.«Мои руки дрожат, в ушах пронзительный звон. «Это то, что ты всегда пытался выбить из нас, не так ли? Жизнь. Страсть. Любое подобие человечности. Бумага — это то, чем вы хотели, чтобы мы были. Хорошие маленькие девочки с вырезанными формами, у которых только пачки чистых страниц вместо сердечек.
Мадам Химура колеблется — на самом деле колеблется — при этом. И на мгновение ее покрытое перьями лицо покрывается почти обиженным выражением лица. Но потом она встает. Ее клювый рот сжимается.«Король позвал тебя, Лэй-чжи. Вы знаете что это значит. Либо вы можете позволить мне подготовить вас, либо мы можем снова накачать вас и сделать это, пока вы без сознания. Я позволю тебе решить.
«Отлично», — холодно отвечаю я, радуясь, что мой голос звучит сильнее и устойчивее, чем кажется мне внутри. «Я пока буду подыгрывать. Но не ждите, что это продлится долго ».
Я точно знаю, что король приготовил для меня: такой демон, как он, никогда не позволил бы девушке унизить его и не был бы наказан. Это лишь вопрос времени, когда животное наскучит играть со своей пищей, прежде чем съесть ее.
К несчастью для Короля, то же самое и с человеческими девушками.
Мы двое достаточно долго играем друг с другом. В последний раз, когда я видел короля, я воткнул ему нож в горло. На этот раз я знаю лучше.
На этот раз я нацелюсь на его сердце.
Об авторе
Наташа Нган — наполовину юношеский автор, наполовину учитель йоги, наполовину заядлый вздор. Она выросла между Малайзией и Великобританией, разговаривая с матерью по-китайски в основном для того, чтобы говорить о людях без их понимания.Она изучала географию в Кембриджском университете, а затем работала модным блогером, консультантом по социальным сетям и писателем-фрилансером. Наташа недавно переехала в Париж, где ей нравится представлять, что она стильно перемещается из ресторана в ресторан с блокнотом в одной руке и бокалом в другой, но на самом деле она в основном проводит время, потерянное в метро, оскорбляя местных жителей своим французским. Ее роман Девочки из бумаги и огня стал бестселлером New York Times .
Кроткие — слова без границ
Рассказ Ангела Игова, действие которого происходит в 1944 году, повествует о событиях, последовавших за приходом к власти коммунистов в одном болгарском городе.
В густом февральском тумане, пропитанном запахом угля, на мосту у Ючбунарских бань стоял молодой человек, вырывая в руке страницы из записной книжки и бросая их в реку. Когда последняя страница была унесена потоком, он, казалось, на мгновение заколебался. Затем с внезапной решимостью он сорвал крышку и швырнул ее в темную воду, которая местами блестела тонкими кусочками льда. Не глядя вниз, он развернулся и быстро двинулся в сторону центра.В то время ночи других прохожих не было: улицы были заснежены и пустынны. Кое-где из дворов переулков доносился вялый лай собак. Яркое дыхание электрических фонарей на Пиротской не могло пробить туман, а висело вокруг фонарных столбов, как рваные нимбы. Шаги мужчины скрипели по утоптанному снегу, черному от копоти и золы. Он никого не встретил, и даже если бы и встретился, соседи из Ючбунара, вероятно, сначала не узнали бы его.
Это были вы.
Мы знали тебя, Эмиль Стрезов, месяцами и годами следили за каждым твоим шагом; и хотя мы тогда не видели вас на этом мосту, даже во сне мы знали, что вы были там. Увлеченные их быстрым движением, наши глазные яблоки по-прежнему заметили все, даже за нашими закрытыми веками: серые лохмотья тумана, шаги одинокого человека, проносившиеся по снегу. Мы видели, мы слышали. Мы вспомнили, как вы переехали в этот район, как вы приехали из того соседнего городка, столь незначительного, что его название даже не стоит упоминать, мы своими глазами видели, как из бедного старшеклассника вас стали недооценивать поэт, а затем щедрая осень 44-го внезапно вложила в ваши руки силу, определяющую судьбы людей.Мы шутили, что однажды наши дети, когда они поступят в ваш университет, который вы так и не закончили, натолкнутся на одно из ваших стихотворений в этих толстых антологиях, они прочитают его и скажут: ну, неплохо. И мы им сказали бы: Эмиль Стрезов, говорите? Когда-то он жил через улицу. Если бы вы знали, как я однажды сбил его с ног. А что он сделал? Дети спросят. Что ты имеешь в виду, что? Он не был хулиганом, как мы. Каким он был? Он был . . . Он был любимцем маленьких старушек.Он был вежливым арендатором дяди Петара, он всегда носился с книгами под мышкой до той осени, с пистолетом за поясом позже, но он всегда находил время, чтобы поздороваться и немного поговорить о великих событиях, которые произошли и еще более великие, которые должны были наступить. Но если бы кто-нибудь из нас прошел мимо вас в ту ночь, он наверняка заметил бы, что было что-то странное в вашей походке, в вашем взгляде, в морщинах, неожиданно вырезанных у вас на лбу, что заставляло вас выглядеть взрослым и разъяренным; что один из нас, в свою очередь, скривил бы лицо, задаваясь вопросом, не принял ли он кого-то другого за вас и был ли этот бросившийся молодой человек тем же человеком, который с пылающим в улыбке лицом так яростно ходил по обходам улиц Софии в начале сентября.
Эмиль Стрезов переехал в этот район давным-давно, и даже настоящие местные жители приняли его как своего. Когда он приехал, он был совершенно забывчивым ребенком — он появился откуда-то пыльным летним утром на пороге дяди Петара, сапожника, который неодобрительно оглядел его потертые туфли, похлопал его по спине и отвел к себе домой. По улицам ходили слухи, что он взял его с собой, чтобы у его сына, единственного заика, мог быть друг.По слухам, он приехал поездом откуда-то с севера. Его отец умер, ходили слухи , его мать тоже заболела, он будет здесь жить и помогать в магазине. Мы не обратили особого внимания, но вдруг наступила осень, и мы увидели вас с заика во дворе средней школы — двух первокурсников в форме. Вы были одного возраста, и вы всегда ходили вместе, вы шли по недавно вымощенной главной улице, ваша одежда плотно прилегала к вам на глазах, вы всегда были голодны по жизни и, предположительно, еще более умны на улице, но на самом деле вы, вероятно, были все больше поражались красочному вихрю города, особенно в тех таинственных границах за пределами окрестностей, где бродили богатые и красивые.
Мы все жили на улице. Даже ты, когда не учился и не работал. Так было в Ючбунаре. А потом настало последнее падение, и в любом случае все уже выглядело несущественным в свете происходящего на улице. Мы все оставались на улице весь день, растерянные лица плавали в мягком свете заката, мы говорили «Привет», как во сне, ты проходил мимо с этой красной повязкой и пистолетом на поясе, как черный и сияющий, как дорогой шоколад, но даже при том, что у тебя была красная повязка на руке и в руках был пистолет, как и у нас, ты тоже еще не мог осознать свою роль во всем, что происходит вокруг нас, ты знал, что ты был частью этого , но вы не были уверены, как именно, как будто одна часть вашего мозга постоянно опережала другую.Был дикий и жаркий сентябрь, фрукты в садах на окраине города лопнули, а скопившийся сок с брызгами разорвал дымку; и вы будете обходить руины, с любовью глядя на здания, разрушенные воздушными налетами, богатство превращается в бесполезную груду камней, остатки таинственного происхождения разбросаны по пеллам — скорее всего, пианино, мебель для гостиной, серванты — вы бы посмотрели на все это и ощутили бесконечные возможности, собранные в вашем кулаке. Конечно, Коста был рядом с тобой.Вы двое пересечете центр города, жадно впивая разрушение своими глазами. То, что когда-то было главной торговой улицей с ее тщательно обставленными витринами, было сровнено с землей; только кое-где жадно зияли зазубренные колонны, наклонные балки крыши, стены без окон. Коста хватал тебя за руку и заикался от волнения. Здесь, на вершине этих руин, на вершине этих разрушенных зданий, мы построим будущее коммунизма. На следующем углу вы останавливались, чтобы полюбоваться руинами какой-нибудь адвокатской конторы.Вы бы обняли своего друга и сказали те же слова, только без заикания.
Коста заикался с «К-звуком» в начале слов, и в течение того сентября его безобидный недостаток снова стал источником непрекращающегося смущения, потому что он умалял весь гордый романтизм его заявления о том, что он коммунист. Внезапная перемена в тот момент, когда люди пришли к власти, внезапно уничтожила его упорные попытки избежать всех слов, начинающихся с этой проклятой буквы. В противном случае он научился использовать синонимы.Чтобы выбирать их, он говорил медленно и осторожно, и пока он не ошибся в выборе слов, он звучал как мудрый старик. Он постепенно оттачивал это. Но все мы помним, как он впервые это сделал. Как долго он, должно быть, обдумывал это? Это было давно, еще в старшей школе, на перемене. Группа из нас просто ждала, когда ты выйдешь во двор, ты всегда уходил последним, подлизывал, ты так долго собирал свои тетради и расспрашивал учителя о Гете и Менделееве, а мы уже летели вниз по лестнице и, если это было начало месяца, толкали друг друга локтями перед киоском с лимонадом.Кто-то крикнул: вот они! И мы тут же навалились на тебя, банда противных панков в хищных фуражках, стая сварливых ворон, мы окружили тебя, бегаем по кругу, вертимся, как обезьяны, и кричим: Коста, скажи член, давай , Kk-kosta, скажем cc-cock . Когда эти атаки только начинались, заикающийся становился ярко-красным и отказывался произносить оскорбительные слова, и это часто приносило ему удары ногами и пощечинами, и вы тоже зарабатывали их, прямо рядом с ним, но на этот раз, когда мы блеяли крон -kosta, скажем cc-cock , он торжественно поднял руку, дождался, пока утихнет ракетка, и ледяным спокойствием сказал: хер .Мы застыли, настолько пораженные неудачей наших мучений, что даже не бросились вперед, чтобы ударить его, тем более что длинная тень смотрителя возвышалась над входом. Мы никогда больше не пробовали одну и ту же шутку и не придумывали никакой другой.
Однако не было достаточно точного и достойного синонима слова c-c-коммунист.
Эмиль Стрезов должен был быть благодарен за то, что соседские банды так мучили Косту, потому что иначе они вряд ли бы так сблизились, не говоря уже о том, что они были как две капли воды в стручке: черноволосые, смуглые, якобы среднего ростом, но когда они шли, сгорбившись, они казались невысокими и робкими.Судя по молниеносным слухам на углу, местные жители быстро уловили подробности этого неожиданного прибытия. Короче говоря, Эмиль Стрезов приехал из грязного городка дальше по Искырскому ущелью с испуганным взглядом и одним-единственным комплектом домотканой одежды, плохо сшитой для его фигуры, которая в любом случае была тощей, так что его школьная форма была на нем. ему как манна небесная. На прошлой войне дядя Петар сражался плечом к плечу с отцом Эмиля, который недавно скончался, и, кроме того, у него был только один собственный ребенок, и поэтому он согласился принять ребенка, чтобы помочь ему найти свою опора в большом городе.В любом другом доме Эмиль Стрезов, вероятно, спал бы как можно лучше в магазине, а в свои несколько свободных часов он сидел бы один и угрюмый, даже без ящика, в котором можно было бы спрятать стихи, которые он писал поздно ночью. (Стихи! С самого начала мы были уверены, что вы пишете стихи; и какой у нас был бы полевой день, если бы мы тогда взяли их в руки!) Но поскольку Коста заикался, не имел друзей и ужасно стеснялся даже в Дома с семьей поэтические произведения Эмиля Стрезова находили в нем преданного слушателя.Он внимательно слушал его и восхвалял его стихи с неуклюже замаскированным восторгом, а автор, его друг-квартирант, практически брат, позволял своему взору блуждать за окном. И в первые минуты этот взгляд, прикрытый простыми рифмами, натыкался на внутренний двор и семейную сапожную мастерскую, но потом показывались здания гимназии, кинотеатра и шоколадной фабрики с винно-красным фасадом. в поле зрения. Он хорошо их видел, так как все окружающие дома были низкими: дома рабочих и беженцев с войн, построенные за одну ночь на пустырях.Среди них двухэтажный дом сапожника выделялся как якорь безопасности и спокойствия. Отец Косты, дядя Петар, был настоящим местным жителем, он родился в этом доме, который, в свою очередь, был построен его отцом, который также был сапожником, в те забытые годы, когда окрестности еще прокладывали путь сквозь дыню. пятна и болота. И по местным меркам он не был бедным, а для некоторых из нас он был откровенно богатым — они говорили, что каждое утро на его столе было молоко, а в базарные дни его жена приходила домой с большим куском мяса.Сапожник неплохо зарабатывал. Потому что каким бы бедным ни был Ючбунар, мы все равно нуждались в обуви, и туфли рвались и ремонтировались, рвались и ремонтировались, пока однажды вечером они не полностью развалились, но даже тогда здоровые куски кожи нашли хорошее применение в создании новой пары. . Дядя Петар также хранил в своей мастерской модели модных туфель, и, знаете ли, несколько раз в сезон он получал заказы на изготовление пары таких. О, как мы поехали в город, когда получили деньги! Мы покупали себе модные туфли дяди Петара, мы покупали себе новые кепки, мы покупали себе галстуки-бабочки и подтяжки и расхаживали по улице Пироцкой, вся банда собиралась и ходила в кино, натянутые, как веревочки, проезжаем мимо женской средней школы — сначала по левой, а затем по правой стороне тротуара — и мы водили девочек в кондитерские; а после этого часть обуви дяди Петара, уже выполнившая свою функцию, окажется за мостом в Коневице, перепродана там местным аферистам.
И тут разразился ад. Ботинки дяди Петара топали по тротуару Пиротской, как сапоги кавалеристы. Весть о захвате власти распространилась по всему району. Но все же, когда мы говорим, что новости распространяются, разве это распространение и распространение не всегда должно иметь какую-то форму, плоть, метод? Позже стало очень модно собирать воспоминания. Вы, товарищ, помните, утром 9 сентября, где вы были, когда услышали хорошие новости? Ну вот, утром 9 сентября я сидел дома, ребята бегали с криками: народ взял власть! Так сказали по радиодиффузионной установке.Была суббота, поэтому я был дома. Но неужели Эмиль Стрезов из всех людей действительно проспал, мечтая о своих сладких снах, пока солнце не стало его палить и не разбудило, в то время как в это время в городе происходили такие важные решающие события? Тот, кто всегда вставал рано, проспал как раз в самый ответственный день! Так было? Эмиль Стрезов, слишком рано гадать, что вы когда-нибудь напишете в своих мемуарах, когда будете ходить, согнувшись, с мелкой пылью от перхоти на плечах вашего пиджака на подкладке, но мы не обещаем, что мы прочитаю.Мы не даем никаких обещаний по поводу этого переплетенного тома с твердой обложкой, потому что даже сейчас мы подозреваем, что внутри вы немного поверите, потому что у вас при всех ваших достоинствах есть эта слабость, вы не умеете лгать , так зачем нам это читать? Если придет время, когда вы сможете сказать правду вслух, это будет только потому, что это больше никого не будет заботить, все все забудут, и Ючбунара больше не будет. Но если однажды кто-то сядет, чтобы правдиво рассказать об этом деле, то его история должна быть противоречивой и фрагментарной, ему придется говорить разными голосами, которые говорят разные вещи и звучат по-разному: нет двух голосов, одинаковых, верно, но и нет двух одинаковых моментов, особенно в такие дни, как те, когда нам часто казалось, что каждое утро жизнь начинается сначала, и что мы должны снова научиться ходить с нуля, как есть и как говорить.И, чтобы сохранить честность, этой истории придется вертеться и вертеться, катиться по пыльным улицам и прыгать по крышам, как это делали мы, иногда ей даже придется обернуться против самой себя. И даже если в истории есть сотня пар глаз — живой, чудовищный паук прямо из древних кошмаров — снова многие вещи останутся загадкой, потому что, в конце концов, сможете ли вы когда-нибудь узнать, как все было на самом деле. Некоторые вещи мы видели своими глазами, о других мы слышали из стремительных слухов по углам, а о третьих мы догадывались, предполагали, придумали — как бы вы это ни называли.Так или иначе, однажды утром вы просыпаетесь, и мир становится другим, потому что ночью кто-то изменил его прямо у вас под носом. И что ты знаешь, хочешь в этом участвовать: конечно можешь, ты как раз тот мальчик, который нам нужен, мы найдем тебе роль. Позже у тебя будет время забыть. Но там, в глубине прошлого, всегда будет какое-то начало: внезапный прыжок с кровати и какой-то голос возмущенно шлепает вас по уху: люди взяли власть, а вы еще спите!
В следующие несколько дней мы стали часто видеть вас вместе или врозь.С красными нарукавными повязками вы бы обходили окрестности, расхаживая, якобы соблюдая закон и порядок, но не видя ничего дальше своего носа, или, по крайней мере, вы не видели нас . Ценев взял вас под свое крыло. Он появлялся с вами один или два раза, вы сделали пару обходов по окрестностям, вы показали ему дом начальника полиции (запертый и пустой, но мы тоже это знали), вы показали ему шоколадную фабрику (владелец не сказал после авианалетов вообще не вернусь), вы показали ему церковь и школу, как будто он не смог бы их найти самостоятельно.Но он выглядел довольным, насколько можно было понять по выражению его лица. (Ладно, хорошо, но кто был этот Ценев на самом деле? Из какого он отряда, кем он должен был быть в данный момент и кто дал ему власть? Можно было сказать, что он не был действительно важной фигурой, но на в то же время было ясно, что он тоже не мелочь, и это, надо признать, смутило нас — смутило и вас, но вы бы в этом не признались.) Во всяком случае, как бы мы ни были слушал радио — и оно всегда кричало о том, как народ пришел к власти, как было сформировано правительство Отечественного фронта, призывал тепло приветствовать наших братьев Красную Армию и всегда подчеркивал очевидный факт, что все изменилось — в Изменения тех первых дней означали, что трое таких же молодых людей, как мы, начали ходить по улицам, нашим улицам, в красных повязках на рукавах.
Но очень скоро все поняли, что изменился и сам район. Не только из-за красных флагов, развевающихся над общественными зданиями, и лозунгов, которые появились вскоре после этого и которые важные девушки тщательно написали краской на старых простынях. Внезапно изменился ритм дня. Над невысокими домами страх и страсть улетучивались и текли, одно следовало за другим, прежде чем снова уступить дорогу, таким образом, район то замолчал от нагнетенного страха, то взорвался, извергая людей, прячущихся в своих домах; в течение нескольких часов те же самые головы будут прятаться за пожелтевшими занавесками ветхих окон, а затем внезапно они окажутся на улице, сливаясь с фонтанирующими потоками людей поблизости, как раз перед тем, как сойтись в волнующемся море. и, уходя неизвестно куда, настроение снова изменится, люди разбегутся, и пыльные улицы снова станут пустыми.Даже обычная повседневная суета как-то изменилась. Утром молочник доставлял молочные бидоны всегда с одной и той же тележкой, но вокруг нее словно дрожало тревожное сияние, а стеклянные бутылки, в которые наливали густое молоко, ломались чаще, чем в другие времена. Молочник выругался так же, как и раньше, но теперь, проходя мимо полицейских, он добавил регентов в свое доброжелательство и в какой-то момент написал на своей тележке красной краской: «Да здравствует власть народа».
И тебе дали пистолет.
Ценев передал вам его на вокзале, подмигнул вам, похлопал по спине и вроде бы собирался прочитать лекцию о задачах, стоящих перед новообразованным народным ополчением, но это вдруг показалось ему скучным, он махнул рукой. рука снисходительно и отправила вас патрулировать улицы. Итак, вы отправляетесь по желтым улицам мимо непривлекательных заборов и подозрительно ощетинившихся лачуг. Окрестности пребывали в спокойной фазе, угрюмо сидели на корточках и, казалось, не следили за тем, что вы делаете, но бесчисленные бледные лица с маленькими, но бегающими глазками наблюдали за вами.Ничего необычного в обходах не увидели, вообще ничего интересного не увидели. Скрытые наблюдатели молчали и не выдавали себя, как будто никто даже не заметил вас до тех пор, пока вы не пошли домой.
Мико сидел на корточках перед соседним домом, девятилетний Мико копался палкой в земле. Он видел, как ты шагаешь по улице в тунике и красной повязке — фуражки у тебя еще не было, в тот первый день у ополченцев не было фуражек, и их можно было узнать только по красным нарукавным повязкам, но чтобы сделать За это кобура с пистолетом висела у вас на поясе.Мико увидел тебя и открыл рот, его глаза загорелись восторгом, он встал, отбросил свою палку и отсалютовал тебе правой рукой, у которой было всего два пальца. И почему, почему у Мико было только два пальца? Потому что однажды он нашел ручку в пыли той самой улицы, одну из тех, что сбросили британские самолеты, ручка блестела в пыли, и Мико поднял ее, и в тот момент, когда он открыл ее, она взорвалась у него в руках. Вы видели его, вы видели все из окна, вы слышали об английских ручных бомбах, по окрестностям ходили слухи: американцы сбросили гигантские бомбы и разрушили целые дома, целые кварталы, англичане также сбросили такие бомбы, о да, но кроме того, они роняли ручки, игрушки, безделушки, они блестели в пыли, а когда дети поднимали их, они взрывались и сдували им пальцы.Вы видели его, но вы были так напуганы, вы были так напуганы, что не могли кричать на него, чтобы предупредить его, вы не могли кричать: Эй, Мико, не надо, не открывай эту ручку! И английская бомба-ручка оторвала Мико три пальца, не говоря уже о том, что он был евреем, а англичане заявили, что защищают евреев от Гитлера.
Итак, теперь у Мико были только мизинец и безымянный палец на правой руке, но он отсалютовал ими и посмотрел на вас, как если бы вы были персонажем из фильма, и он видел вас на экране соседнего кинотеатра.Вот почему вы тоже его отсалютовали, но он не осмелился с вами заговорить, он просто смотрел, как вы проходите в тунике и красной повязке, с пистолетом, висевшим у вас на поясе, и толкнул зеленые ворота в маленький дворик с его ржавым петли, и поехали домой, новые и важные.
Пистолет был приведен в действие буквально на следующей неделе, когда произошел инцидент со Стефаном Зловещим.
Стефан Зловещий был инвалидом с предыдущей войны, с почти полностью парализованной левой ногой и правительственной пенсией, и местные ненавидели его, потому что он регулярно служил судебным экспертом — отсюда его прозвище «Зловещий».«В качестве судебного эксперта Стефан объезжал этот и другие подобные районы в компании агента по изъятию имущества и полицейского, посещая дом просроченных должников. Там агент по изъятию имущества готовил опись имущества, Стефан — удостоверять подлинность описи своей подписью, в то время как полицейский хмурится и сосет усы. Должники заламывают руки и вопят — мужчины обычно исчезают и оставляют своих жен разобраться с этими нежелательными гостями, возможно, так они и поступят. проявите хоть немного милосердия.Агент по возвращению во владение говорил о законе, выражая надежду, что семье все же удастся покрыть свои долги, чтобы дело не дошло до конфискации, произнося несколько стандартных фраз, которые не значили ничего существенного, и практичным жестом повторял надеть ему на голову мягкую бежевую фуражку, которую окружающие заметили издалека и которая предвещала катастрофу. Стефан ничего не сказал. Он расписывался в описи жалкого имущества своих соседей, вытаскивал свою парализованную ногу на улицу, с большим усилием забирался в карету, и тройка продолжала посещать адреса.Если бы Стефан был беден, если бы он нуждался в деньгах, которые они заплатили ему за эту зловещую работу, люди, вероятно, простили бы его, и ореол вокруг его хмурого пухлого лица не был бы таким зловещим. Но вот в чем загвоздка — Стефан вовсе не был бедным: помимо пенсии по инвалидности, он жил один в двухэтажном доме с балконом напротив школы и сдавал весь первый этаж книжному магазину, где школьники купили свои ноутбуки. Некоторые говорили, что он ходил по домам с агентом по изъятию имущества из злого умысла, что ему нравилось видеть бедность своих соседей.Другие, которые знали его долгое время, утверждали, что Стефан просто имел особое отношение к закону и порядку и считал эти зловещие посещения своим долгом. Он всегда был сварливым, но в глубине души казалось, что он неплохой человек. Однажды он даже одолжил вам в магазине два лева.
После того, как народ пришел к власти, мягкая бежевая шляпа агента по изъятию права собственности исчезла; испарился и полицейский. Остался только Стефан. Казалось, карета больше никогда не появится, а зловещая фигура инвалида внезапно приобрела четкие очертания классового врага.Во-первых, однажды утром дом напротив школы проснулся от разбитого окна на верхнем этаже. Из этого ничего не вышло, и на следующий день было видно второе разбитое окно на верхнем этаже. На третий день перед домом собралась целая толпа женщин и детей: они ругались, свистели, шипели и кричали хозяину, чтобы тот вышел на улицу. Мальчики забили верхний этаж рогатками; книготорговец внизу мудро закрыл и опустил ставни. Выходи, женщины кричали, выходи, мерзкий мерзавец, кровососущий фашист! Кто-то сказал вам, что назревает проблема — неужели это были мы? — и вы быстро направились туда со своей красной повязкой на руке и пистолетом.Никто не знал, почему и как собралась толпа, кто привел туда женщин, что они собирались делать со Стефаном Зловещим или где были их мужья. Враг народа! Голос завизжал, и остальные его подхватили. Ребенок забрался на забор школы и закричал оттуда: смерть фашизму! Вы нерешительно потерли красную повязку на руке. Вы не знали, чего ждут от народного ополчения: помочь народу справиться с классовым врагом или восстановить порядок. Кроме того, Стефан действительно одолжил тебе два лева в магазине.
В какой-то момент он появился на балконе, и пение внезапно оборвалось, потому что он держал винтовку. Никто не знал, что у Стефана Зловещего было оружие, он наверняка спрятал его подальше от войны. Он приподнялся на здоровой ноге и приготовил винтовку к выстрелу. Парень, кричавший «Смерть фашизму», быстро выскочил из забора и побежал к школе, но больше никто не отреагировал. Стефан Зловещий не стрелял и ничего не говорил, он молчал, как и во время инвентаризации, и держал винтовку нацеленной на женщин.Все стояли как парализованные. Пистолет сам по себе оказался в твоей руке, ты поднял его, и твой голос в пыльное утро звучал глухо и одиноко: отойди, а то я выстрелю! Стефан медленно повернулся, и ваши глаза встретились. Его были пустыми, темными и почти усталыми. Он слегка помахал винтовкой, как будто хотел сказать Убирайся к черту отсюда, мальчик , затем он нацелил ее на тебя и заколебался, ты был близко и ясно видел, как его палец дрожит на спусковом крючке, а затем внезапно он затянулся.. . Выстрел пронзил желтый воздух, но ваш череп не взорвался, и вы не попали в грудь: вы почувствовали внезапное жжение в полосатой руке, а под красной повязкой распространялась вторая полоса: кровь, ваша кровь. Как вы позже поймете, пуля отскочила от железного забора школы и задела вашу руку. Но потом вы были ранены, враг выстрелил в вас, и вместо ответного огня вы уронили пистолет и схватились за руку, и женщины начали кричать.Он убил мальчика, раздался тот же голос, который раньше кричал: «Враг народа». Стефан Зловещий не сдвинулся с места.
Потом на улице появился Ценев. Он не бежал, не кричал, его маленькая фигура большими твердыми шагами шла к вам, и, хотя желтая кожа на его лице была туго натянута, он не выказывал никаких признаков волнения, он старался изо всех сил. Пройдя через женщин, подошел к вам, бросил взгляд на вашу рану, затем совершенно по-деловому, отработанным жестом поднял пистолет в сторону балкона и выстрелил.Стефан пошатнулся, уронил винтовку, упал на металлические перила, которые с годами стали такими покоробленными и ржавыми, что не могли выдержать его вес, перила хрустнули, оторвавшись от осыпающегося цемента, и зловещее тело Стефана упало на него. лицо на асфальте. Ценев отложил пистолет и спокойно сказал: на одного фашиста меньше.
Женщины начали разбегаться.
© Ангел Игов. По договоренности с автором. Перевод © 2017 Анджела Родель. Все права защищены.
Подробнее читайте в номере за март 2017 г.
Горе и вера: взаимосвязь между горем и верой
Несколько человек недавно рассказывали мне, что друзья и пасторы с благими намерениями бросали им небольшую шутку, когда они горевали, с целью помочь им «двигаться дальше».
«Верующим не печалься».
Излишне говорить, что они испытывали некоторое разочарование и конфликт по поводу этого комментария.Я размышлял, что может быть источником этого анекдота, и, похоже, он может быть связан с отрывком из Библии 1 Фессалоникийцам 4:13:
«Братья и сестры, мы не хотим, чтобы вы не знали тех, кто спит в смерть, чтобы вы не горевали, как остальное человечество, у которого нет надежды ».
В Коране мы находим аналогичный отрывок:
«Те, кто достиг веры, а также те, кто следует иудейской вере, и христиане, и сабийцы — все, кто верит в Бога и Последний день и совершайте праведные дела — получат свою награду от своего Поддерживающего; и не нужно им бояться, и они не должны печалиться.
Независимо от того, откуда взялась эта фраза, ее чрезмерное упрощение горя и веры, несомненно, может причинить боль скорбящим и, следовательно, заслуживает публикации.
Религия и духовность — сложные, но важные темы после потери. Религия может быть невероятным утешением во время утраты. Но потери также могут заставить нас усомниться в своей вере, поскольку мы изо всех сил пытаемся понять смысл смерти. И в случаях, подобных приведенной выше цитате, горе может сбивать с толку наши чувства по поводу нашей веры… а наша вера может сбивать с толку чувства по поводу нашего горя.
(Отдельно следует обсудить тех, кто скорбит , не веря в Бога или загробную жизнь, но это пост на другой день!)
Я абсолютно не сомневаюсь, что почти в каждом случае выражение «Верующим не нужно печалиться» произносится из самых лучших побуждений. Точно так же, как «Он в лучшем месте» или «Это все часть Божьего плана» , эти банальности разделяются с надеждой, что они утешат скорбящего.
Сложность усложняется, когда человек усваивает эти цитаты и начинает чувствовать, что глубина их горя каким-то образом отражает их веру. Это может вызвать у верующих вопрос, почему они все еще чувствуют боль горя, когда кто-то, кого они любят, теперь с Богом.
Горе — наша естественная реакция на потерю. Мы чувствуем глубокую и мучительную боль, когда любимого человека больше нет с нами. Когда кто-то, кого мы любим, ушел, мы чувствуем десятки эмоций, которые приходят с горем : печаль, гнев, вина, страх, одиночество, вина и многое другое, что я могу перечислить.Хотя вера в то, что кто-то находится в лучшем месте или что вы снова его увидите, может утешать, , а не снимает боль от того, что человека больше нет. Это , а не , не меняет травму , которая может возникнуть в результате наблюдения за тем, как кто-то страдает от длительной или болезненной болезни. Это не устраняет гнев, , вину, вину, , сожаление, или бесчисленное множество других чувств, которые могут возникнуть после смерти.
Дело не в том, что ваше горе и ваша вера должны быть разделены.Вы должны помнить, что глубина вашего горя не означает потери веры. Проблема с утверждением «Те, кто веруют, не должны горевать» , заключается в том, что человека заставляют чувствовать, что верно обратное: те, кто скорбит, не верят. Мы здесь для того, чтобы сказать всем вам, кто почувствовал, что их веры должно быть достаточно, чтобы устранить их горе, вот что:
Переживание горя НЕ означает потерю веры.
Позвольте мне сказать еще раз: переживание горя НЕ указывает на потерю веры.
Когда человек с глубокой верой теряет кого-то, важно помнить, что горе — это его собственный опыт потери. Совершенно разумно полагать, что его любимый человек находится в лучшем месте, и при этом чувствовать себя подавленным болью разлучения с ним. Более того, человек может верить в более великий план, при этом все еще испытывая боль отсутствия. Скорбеть не эгоистично, и это определенно не потеря веры. Это нормальная реакция на разрушительную ситуацию, которая может сосуществовать с комфортом веры и духовности.
Общины верующих должны быть местом утешения и поддержки во времена утраты. К счастью, для многих это так. Но чем дольше я работаю с скорбящими, тем больше я узнаю, что не каждое религиозное сообщество приносит такую поддержку. Фактически, некоторые осуждают и критикуют эмоции горя, зацикливаясь на идее о том, что горе и вера не могут сосуществовать. Это оставляет скорбящим чувство, будто их горе преуменьшено или неправильно понято. Если вы так себя чувствовали, я призываю вас подумать о том, что горевать о разлуке с любимым человеком может существовать вместе с верой в то, что он находится в лучшем месте и что вы увидите его снова.
Если вы не находите нужной поддержки в собрании, возможно, стоит обратиться к другим людям с аналогичной верой, которые также пережили утрату. Мы говорили это тысячу раз раньше, и мы скажем это снова сегодня:
У вас есть разрешение горевать. Не позволяйте никому говорить вам иначе! Так важно найти людей и место, которые позволят вам это сделать.
Итак, Рик и Кей Уоррен и я не сходимся во взглядах по многим вопросам, но несколько месяцев назад Кей опубликовала в Facebook, что ее расстраивают люди, подталкивающие ее двигаться дальше после самоубийственной смерти. их сына.Хотя она конкретно не рассматривает внутренний конфликт, о котором говорилось выше, она дает свое видение скорбящей матери и евангелической христианки. Можно с уверенностью сказать, что это одна из областей, в которой я не могу больше согласиться с Кей. Если вы пропустили это, вот слова, которыми она поделилась в Facebook:
По мере приближения однолетней годовщины смерти Мэтью я был шокирован некоторыми тонкими и не очень тонкими комментариями, указывающими на то, что, возможно, мне следует готовы «двигаться дальше». Мягкий кокон сострадания, который окутывал нас последние 11 с половиной месяцев, убаюкивал меня, заставляя поверить в то, что другие будут терпеливы с нами в нашем скорбном путешествии, и хотя я уверен, что многие прочитают это и быстро скажут: «Возьмите все время, которое тебе нужно », — я все больше понимаю, что кокон может рушиться.Это понятно, если сделать шаг назад. То есть жизнь продолжается. Тысячи людей, которые поддержали нас после самоубийства Матфея, плакали и скорбели вместе с нами, страстно молились за нас и отправляли невероятное количество открыток, писем, электронных писем, текстовых сообщений, телефонных звонков и подарков. Поддержка была просто потрясающей. Но для большинства жизнь никогда не останавливалась — их мир не остановился до ужасной катастрофической остановки 5 апреля 2013 года. На самом деле, их жизнь неуклонно двигалась вперед с задачами, распорядками, работой, детьми, отдыхом, планами, мечтами. , цели и т. д.ЖИЗНЬ ИДЕТ. И некоторые из них готовы к тому, что мы тоже продолжим. Они хотят вернуть старого Рика и Кея. Они тайно задаются вопросом, когда все вернется в норму для нас — когда мы будем самими собой, когда трагедия 5 апреля 2013 года перестанет быть сеткой, через которую мы все пропускаем. И я должен вам сказать — старые Рик и Кей ушли. Они никогда не вернутся. Мы никогда не будем прежними. Есть новый «нормальный». 5 апреля 2013 года нас навсегда отметило. Это останется сеткой, через которую мы передадим все в течение неопределенного времени….может быть навсегда.
Поскольку эти комментарии благонамеренных людей так сильно ранили меня, я сомневался в себе и подумал, что, возможно, я действительно не горюю «хорошо» (что бы это ни значило). Я задавался вопросом, не был ли я слишком чувствителен, поэтому я посоветовался с родителями, потерявшими детей, чтобы узнать, был ли мой опыт уникальным. Я обнаружил, что это далеко не так. «По крайней мере, у тебя может быть еще один ребенок», — сказали одной матери вскоре после смерти ребенка. «Тебе лучше, правда?» Меня недавно спросили.«Когда вы вернетесь на сцену в Saddleback? Ты нам нужен », — сказал мне недавно кто-то бессознательно. «Люди могут быть такими грубыми и бесчувственными; они делают самые легкомысленные комментарии », — сказал один скорбящий отец. Знаете, не так давно в нашей культуре было стандартом официально оплакивать целый год. Они были в черном. На вечеринки не ходили. Они нечасто улыбались. И все приняли свой траур; Никто не высмеивал мать в черном и не задавал ей глупых вопросов о том, почему ей ВСЕ ЕЩЕ так грустно.Очевидно, это больше не является общепринятой практикой; скорбящих поощряют быстро двигаться дальше, свернуть за угол, вернуться к работе, думать о позитиве, быть благодарными за то, что осталось, родить еще одного ребенка и другие недобрые, бесчувственные, тупые и откровенно жестокие комментарии. Что это говорит о нас — кроме того, что нам ужасно неудобно со смертью, с горем, с трауром, с потерей — или мы настолько эгоцентричны, что легко забываем о глубоких страданиях, которые потеря ребенка вызывает в разбитых телах? родители и оставшиеся дети.
Если вы не стояли у могилы своего ребенка или не держали урну, в которой хранится его прах, вам лучше использовать очень простые фразы: «Мне очень жаль вашей потери». Или «Я молюсь за тебя и твою семью». Изо всех сил старайтесь избегать бессмысленной, всеобъемлющей фразы «Как дела?» На этот вопрос практически невозможно ответить. Если вы незнакомец, это не ваше дело. Если вы случайно знакомы, мучительно пытаться ответить честно, и вы оставляете больного неуверенным, солгать ли вам (я в порядке), чтобы закончить разговор, или ему следует попытаться нерешительно сказать вам, что его правая рука был отрезан, и они не знают, как жить без этого.Если вы близкий друг, попробуйте вместо этого сказать ему: «Вам вообще не нужно ничего говорить; Я с тобой в этом ».
Никто из нас не хочет быть похожим на друзей Иова — псевдо утешителей, которые сводили его с ума своими вопросами, своими ошибочными выводами и предположениями о его горе. Но слишком часто мы оказываемся Билдадом, Элифазом или Зофаром 21 века — мы заполняем неловкую тишину словами, которые скорее раняют, чем исцеляют. Мне грустно осознавать, что даже сейчас, в разгар моей сокрушительной потери, я могу быть черствым с горем другого и торопиться с разговором, не слушая его, беспечно извергая банальности, которые я ненавижу, когда мне предлагают.Мы плохие скорбящие, и когда я сужу вас, я сужу и себя.
Вот моя просьба: пожалуйста, никогда не говорите кому-то быть благодарным за то, что они оставили, пока у них не будет возможности оплакивать то, что они потеряли. Это займет больше времени, чем вы считаете разумным, рациональным или даже правильным. Но это нормально. Настоящие друзья — в отличие от жалких извинений Иова перед друзьями — любят всегда, а братья и сестры рождаются, чтобы помогать в трудную минуту (Притчи 17:17 LB). Самые верные друзья и «помощники» — это те, кто ждет скорбящего. выйти из тьмы, поглотившей их заживо, без страха, беспокойства или нетерпения.Они не заставляют своего друга быть старым знакомым человеком, к которому они привыкли; они готовы признать, что все по-другому, принять того, кого они любят, со шрамами, и уверены, что их сострадательное и невзыскательное присутствие — вернейшее проявление милости Бога к их страдающему другу. Они не против беспорядочных и медленных ответов и немногих ответов … и они никогда не говорят: «Давай, давай».
Аминь, Кей. Аминь.
Был ли у вас опыт печали и веры? Дайте нам знать, оставив комментарий ниже.Пока вы это делаете, подпишитесь, чтобы не пропустить ни одного поста.
% PDF-1.3 1 0 объект > эндобдж 2 0 obj > эндобдж 3 0 obj > эндобдж 4 0 obj > эндобдж 5 0 obj > эндобдж 6 0 obj > эндобдж 7 0 объект > эндобдж 8 0 объект > эндобдж 9 0 объект > эндобдж 10 0 obj > эндобдж 11 0 объект > эндобдж 12 0 объект > эндобдж 13 0 объект > эндобдж 14 0 объект > эндобдж 15 0 объект > эндобдж 16 0 объект > эндобдж 17 0 объект > эндобдж 18 0 объект > эндобдж 19 0 объект > эндобдж 20 0 объект > эндобдж 21 0 объект > эндобдж 22 0 объект > эндобдж 23 0 объект > эндобдж 24 0 объект > эндобдж 25 0 объект > эндобдж 26 0 объект > эндобдж 27 0 объект > эндобдж 28 0 объект > эндобдж 29 0 объект > эндобдж 30 0 объект > эндобдж 31 0 объект > эндобдж 32 0 объект > эндобдж 33 0 объект > эндобдж 34 0 объект > эндобдж 35 0 объект > эндобдж 36 0 объект > эндобдж 37 0 объект > эндобдж 38 0 объект > эндобдж 39 0 объект > эндобдж 40 0 объект > эндобдж 41 0 объект > эндобдж 42 0 объект > эндобдж 43 0 объект > эндобдж 44 0 объект > эндобдж 45 0 объект > эндобдж 46 0 объект > эндобдж 47 0 объект > эндобдж 48 0 объект > эндобдж 49 0 объект > эндобдж 50 0 объект > эндобдж 51 0 объект > эндобдж 52 0 объект > эндобдж 53 0 объект > эндобдж 54 0 объект > эндобдж 55 0 объект > эндобдж 56 0 объект > эндобдж 57 0 объект > эндобдж 58 0 объект > эндобдж 59 0 объект > эндобдж 60 0 объект > эндобдж 61 0 объект > эндобдж 62 0 объект > эндобдж 63 0 объект > эндобдж 64 0 объект > эндобдж 65 0 объект > эндобдж 66 0 объект > эндобдж 67 0 объект > эндобдж 68 0 объект > эндобдж 69 0 объект > эндобдж 70 0 объект > эндобдж 71 0 объект > эндобдж 72 0 объект > эндобдж 73 0 объект > эндобдж 74 0 объект > эндобдж 75 0 объект > эндобдж 76 0 объект > эндобдж 77 0 объект > эндобдж 78 0 объект > эндобдж 79 0 объект > эндобдж 80 0 объект > эндобдж 81 0 объект > эндобдж 82 0 объект > эндобдж 83 0 объект > эндобдж 84 0 объект > эндобдж 85 0 объект > эндобдж 86 0 объект > эндобдж 87 0 объект > эндобдж 88 0 объект > эндобдж 89 0 объект > эндобдж 90 0 объект > эндобдж 91 0 объект > эндобдж 92 0 объект > эндобдж 93 0 объект > эндобдж 94 0 объект > эндобдж 95 0 объект > эндобдж 96 0 объект > эндобдж 97 0 объект > эндобдж 98 0 объект > эндобдж 99 0 объект > эндобдж 100 0 объект > эндобдж 101 0 объект > эндобдж 102 0 объект > эндобдж 103 0 объект > эндобдж 104 0 объект > эндобдж 105 0 объект > эндобдж 106 0 объект > эндобдж 107 0 объект > эндобдж 108 0 объект > эндобдж 109 0 объект > эндобдж 110 0 объект > эндобдж 111 0 объект > эндобдж 112 0 объект > эндобдж 113 0 объект > эндобдж 114 0 объект > эндобдж 115 0 объект > эндобдж 116 0 объект > эндобдж 117 0 объект > эндобдж 118 0 объект > эндобдж 119 0 объект > эндобдж 120 0 объект > эндобдж 121 0 объект > эндобдж 122 0 объект > эндобдж 123 0 объект > эндобдж 124 0 объект > эндобдж 125 0 объект > эндобдж 126 0 объект > эндобдж 127 0 объект > эндобдж 128 0 объект > эндобдж 129 0 объект > эндобдж 130 0 объект > эндобдж 131 0 объект > эндобдж 132 0 объект > эндобдж 133 0 объект > эндобдж 134 0 объект > эндобдж 135 0 объект > эндобдж 136 0 объект > эндобдж 137 0 объект > эндобдж 138 0 объект > эндобдж 139 0 объект > эндобдж 140 0 объект > эндобдж 141 0 объект > эндобдж 142 0 объект > эндобдж 143 0 объект > эндобдж 144 0 объект > эндобдж 145 0 объект > эндобдж 146 0 объект > эндобдж 147 0 объект > эндобдж 148 0 объект > эндобдж 149 0 объект > эндобдж 150 0 объект > эндобдж 151 0 объект > эндобдж 152 0 объект > эндобдж 153 0 объект > эндобдж 154 0 объект > эндобдж 155 0 объект > эндобдж 156 0 объект > эндобдж 157 0 объект > эндобдж 158 0 объект > эндобдж 159 0 объект > эндобдж 160 0 объект > эндобдж 161 0 объект > эндобдж 162 0 объект > эндобдж 163 0 объект > эндобдж 164 0 объект > эндобдж 165 0 объект > эндобдж 166 0 объект > эндобдж 167 0 объект > эндобдж 168 0 объект > эндобдж 169 0 объект > эндобдж 170 0 объект > эндобдж 171 0 объект > эндобдж 172 0 объект > эндобдж 173 0 объект > эндобдж 174 0 объект > эндобдж 175 0 объект > эндобдж 176 0 объект > эндобдж 177 0 объект > эндобдж 178 0 объект > эндобдж 179 0 объект > эндобдж 180 0 объект > эндобдж 181 0 объект > эндобдж 182 0 объект > эндобдж 183 0 объект > эндобдж 184 0 объект > эндобдж 185 0 объект > эндобдж 186 0 объект > эндобдж 187 0 объект > эндобдж 188 0 объект > эндобдж 189 0 объект > эндобдж 190 0 объект > эндобдж 191 0 объект > эндобдж 192 0 объект > эндобдж 193 0 объект > эндобдж 194 0 объект > эндобдж 195 0 объект > эндобдж 196 0 объект > эндобдж 197 0 объект > эндобдж 198 0 объект > эндобдж 199 0 объект > эндобдж 200 0 объект > эндобдж 201 0 объект > эндобдж 202 0 объект > эндобдж 203 0 объект > эндобдж 204 0 объект > эндобдж 205 0 объект > эндобдж 206 0 объект > эндобдж 207 0 объект > эндобдж 208 0 объект > эндобдж 209 0 объект > эндобдж 210 0 объект > эндобдж 211 0 объект > эндобдж 212 0 объект > эндобдж 213 0 объект > эндобдж 214 0 объект > эндобдж 215 0 объект > эндобдж 216 0 объект > эндобдж 217 0 объект > эндобдж 218 0 объект > эндобдж 219 0 объект > эндобдж 220 0 объект > эндобдж 221 0 объект > эндобдж 222 0 объект > эндобдж 223 0 объект > эндобдж 224 0 объект > эндобдж 225 0 объект > эндобдж 226 0 объект > эндобдж 227 0 объект > эндобдж 228 0 объект > эндобдж 229 0 объект > эндобдж 230 0 объект > эндобдж 231 0 объект > эндобдж 232 0 объект > эндобдж 233 0 объект > эндобдж 234 0 объект > эндобдж 235 0 объект > эндобдж 236 0 объект > эндобдж 237 0 объект > эндобдж 238 0 объект > эндобдж 239 0 объект > эндобдж 240 0 объект > эндобдж 241 0 объект > эндобдж 242 0 объект > эндобдж 243 0 объект > эндобдж 244 0 объект > эндобдж 245 0 объект > эндобдж 246 0 объект > эндобдж 247 0 объект > эндобдж 248 0 объект > эндобдж 249 0 объект > эндобдж 250 0 объект > эндобдж 251 0 объект > эндобдж 252 0 объект > эндобдж 253 0 объект > эндобдж 254 0 объект > эндобдж 255 0 объект > эндобдж 256 0 объект > эндобдж 257 0 объект > эндобдж 258 0 объект > эндобдж 259 0 объект > эндобдж 260 0 объект > эндобдж 261 0 объект > эндобдж 262 0 объект > эндобдж 263 0 объект > эндобдж 264 0 объект > эндобдж 265 0 объект > эндобдж 266 0 объект > эндобдж 267 0 объект > эндобдж 268 0 объект > эндобдж 269 0 объект > эндобдж 270 0 объект > эндобдж 271 0 объект > эндобдж 272 0 объект > эндобдж 273 0 объект > эндобдж 274 0 объект > эндобдж 275 0 объект > эндобдж 276 0 объект > транслировать xwNTH / Vw.