— Дэвид, ты один?

Да, Карел, совсем-совсем.

— Тогда не мог бы ты заскочить ко мне прямо сейчас? Очень меня выручишь.

Рейш с семьей жил неподалеку — в Белсайз-Парк, в краснокирпичном викторианском доме. Возможно, я даже пошел пешком. После развода начинаешь чаще ходить пешком. Рейш открыл сразу же, будто караулил меня за дверью. Быстро запер ее на засов и повел меня в большую кухню — то место, где в домохозяйстве Рейша в основном протекала жизнь: все сидели за крепким круглым сосновым столом, на котором стояли в беспорядке чайники с чаем и кофе, кувшины с соками, крутящийся поднос с сахарным печеньем и вечно занятый телефон на длинном проводе, а в те времена еще и многочисленные пепельницы, и всем этим пользовались в том числе и самые невероятные завсегдатаи дома Рейша — например, Ванесса Редгрейв, Симона Синьоре и Альберт Финни, — они то и дело заходили в кухню, чего-нибудь себе накладывали или наливали, перекидывались с кем-нибудь парой слов и уходили обратно. Я представлял себе, что и родители Рейша — до того, как их убили в Аушвице, — жили так же.

Я сел. На меня уставились пятеро, в том числе: актриса Бетси Блэр — жена Рейша, в кои-то веки не говорившая по телефону, режиссер Линдсей Андерсон, прославившийся фильмом «Такова спортивная жизнь», который Рейш продюсировал, и незнакомый мне обаятельный молодой человек классической славянской наружности, сидевший между двумя этими кинорежиссерами и нервно улыбавшийся.

— Дэвид, это Владимир, — строго сообщает Рейш, и тогда молодой человек вскакивает и горячо — я бы даже сказал, отчаянно — пожимает мне руку через стол.

А за спиной этого экспансивного молодого человека сидит молодая женщина, которая так нарочито его опекает, что не на возлюбленную похожа, а скорее на няньку или — учитывая, в какой компании мы находимся, — на импресарио или директора по кастингу, поскольку молодой человек — это я увидел сразу — занимает какое-то положение.

— Владимир — чешский актер, — объявил Рейш.

Прекрасно.

— Но хочет остаться в Британии.

Что вы говорите. Я его понимаю — ну или отчасти понимаю.

Вступает Андерсон:

— Мы подумали, что вы — с вашей биографией — знаете людей, которые смогут уладить это дело.

За столом водворяется тишина. Все ждут, что я отвечу.

— То есть сбежать, — запинаясь, говорю я. — Владимир хочет сбежать.

— Называйте это так, если вам угодно, — пренебрежительно отзывается Андерсон, и все опять молчат.

Я начинаю понимать, что это Андерсон заинтересован во Владимире, есть у него какой-то собственнический интерес, а двуязычный Рейш, соотечественник Владимира, выступает здесь скорее посредником, чем инициатором. И поэтому возникает некоторая неловкость. Мы встречались с Андерсоном раза три, не больше, и всегда мне было неуютно в его обществе. У нас с ним как-то сразу не заладилось, даже не знаю почему, и так и пошло. Андерсон родился в Индии, в семье военного, учился в британской частной школе в Челтнеме (с которой потом посчитался в своем фильме «Если…») и в Оксфорде. Во время войны Андерсон служил в военной разведке в Дели и именно поэтому, думаю, невзлюбил меня с самого начала. Он как открытый социалист, противостоявший Системе, породившей его, отводил мне в классовой борьбе роль, скажем так, функционера, плетущего закулисные интриги, и с этим я, собственно говоря, ничего не мог поделать.

— Вообще-то Владимир — это Владимир Пухольт, — объясняет Рейш.

И когда слова эти не вызывают у меня той реакции, на какую, все, видимо, рассчитывали — то есть я не кричу: «Неужели сам Владимир Пухольт?» и не задыхаюсь от восторга, — Рейш пускается в дальнейшие торопливые объяснения, а сидящие за столом наперебой его дополняют. Чех Владимир Пухольт, узнаю я к своему стыду, — блистательная звезда тетра и кино и больше всего известен главной ролью в фильме Милоша Формана «Любовь блондинки» (его название еще переводят как «Любовные похождения блондинки», но мне этот вариант не по нраву), который имел успех во всем мире. Форман снимал Пухольта и прежде и заявлял, что Владимир — его любимый актер.

— Короче говоря, — вновь вступает Андерсон и говорит резко, будто я оспариваю достоинства Пухольта и меня уже пора осадить, — страна, которой удастся заполучить Владимира, может считать, что ей чертовски повезло. Надеюсь, вы объясните это вашим людям.

Но у меня нет никаких людей. Из знакомых мне людей официальными или почти официальными лицами можно назвать только моих бывших коллег-разведчиков. Но упаси меня бог позвонить кому-нибудь из них и сказать, что я связался с потенциальным перебежчиком из Чехии. Уже представляю себе, как заботливо они станут расспрашивать Пухольта о том, например, не заслан ли он чешской разведкой и, если так, не хочет ли перейти на другую сторону. Или попросят: назовите других чешских диссидентов, находящихся сейчас в Чехословакии, которые согласились бы работать на нас. И — если, конечно, вы не успели разболтать всем своим лучшим друзьям, что намереваетесь делать, — не согласитесь ли вы вернуться в Чехословакию и делать для нас все понемножку?

Только, чувствую, у Пухольта с ними разговор будет короткий. Он не какой-то там беглец, во всяком случае таковым себя не считает. Он прибыл в Англию на законных основаниях, с разрешения чешских властей. Перед отъездом он предусмотрительно привел в порядок дела, выполнил обязательства по всем своим действующим контрактам с театрами и киностудиями и новых подписывать не стал. Пухольт уже бывал в Британии, поэтому у чешских властей не было никаких оснований полагать, что на сей раз он не вернется назад.

Прибыв в Британию, Пухольт вроде бы сразу залег на дно. Но Линдсей Андерсон по каким-то неизвестным каналам узнал о его намерениях и предложил помощь. Пухольт и Андерсон были знакомы, встречались прежде в Праге и Лондоне. Андерсон обратился к своему другу Рейшу, и они втроем составили кое-какой план. Пухольт сразу сказал: просить политического убежища он не станет ни при каких обстоятельствах. Ведь в этом случае — таков был его аргумент — гнев чешских властей обрушится на головы тех, кого Владимир оставил на родине — его друзей, родных, педагогов и коллег. Он, вероятно, вспоминал советского артиста балета Рудольфа Нуриева, который отказался вернуться на родину шесть лет назад, и Запад трубил об этом как о своей победе. А жизнь друзей и родственников Нуриева, оставшихся в СССР, после этого превратилась в ад кромешный.

Итак, имея это условие в виду как самое главное, Рейш, Андерсон и Пухольт приступили к исполнению своего плана. Не нужно Пухольту ни грохота фанфар, ни особых условий. Он просто станет еще одним молодым человеком из Восточной Европы, недовольным жизнью в своей стране, который пришел с улицы и ищет милости британских властей. Андерсон и Пухольт отправились в министерство внутренних дел Великобритании и встали в очередь вместе с теми, кто обращался за продлением британской визы. Подойдя к окошечку, за которым сидел служащий МИДа, Пухольт сунул ему свой чешский паспорт.

— На какой срок? — спросил служащий, уже занося штемпель над паспортом.

И Андерсон, который всегда говорил без обиняков, а уж тем более если обращался к прислужникам ненавистной ему классовой системы, отрезал:

— Навсегда.

* * *

Очень хорошо представляю себе долгий разговор, который происходит затем между Пухольтом и старшим чиновником МИДа, уполномоченным разобрать его дело.

С одной стороны, у нас высокопоставленный государственный служащий и его похвальное замешательство: он хочет поступить правильно по отношению к просителю, не нарушая при этом инструкции. Он просит Пухольта только об одном: сделайте однозначное заявление, что на родине, если вы туда вернетесь, вас подвергнут преследованиям. Как только вы его сделаете — нет проблем: галочку поставим, визу продлим на неограниченный срок, и добро пожаловать в Британию, мистер Пухольт.

А с другой стороны, у нас Пухольт и его похвальное упорство: он решительно отказывается говорить то, что от него хотят, ведь это означает просить политического убежища и, стало быть, подвергнуть опасности людей, которых он поклялся не подвергать опасности. Посему благодарю вас, сэр, но нет, меня не подвергнут преследованиям. Я популярный чешский актер, меня примут обратно с распростертыми объятиями. Может быть, сделают выговор, может, даже накажут чисто символически. Но преследованиям не подвергнут, и политического убежища я не ищу, спасибо.

В этой тупиковой ситуации есть даже элемент черной комедии. На родине, в Чехословакии, Пухольт впал в немилость, и ему запретили сниматься в кино в течение двух лет. Ему предложили — а вернее, приказали — сыграть роль чешского несовершеннолетнего преступника, который попадает в исправительное учреждение, и там учителя, преданные высоким идеям марксизма-ленинизма, внушают ему эти идеи, после чего парень понимает, что просто не способен жить в непросвещенном буржуазном обществе, куда его хотят вернуть.

Пухольт был от сценария не в восторге и попросил, чтобы ему позволили провести несколько дней в исправительном учреждении для несовершеннолетних. После этого он окончательно убедился, что пьеса никуда не годится, и отказался от роли, чем весьма встревожил своих кураторов. Разгорелись страсти, ему попытались навязать контракт, но Пухольт не уступил. В результате он был отстранен на два года и при более благоприятных обстоятельствах мог бы использовать этот факт как доказательство того, что на родине подвергся политическому преследованию.

Прошла неделя, и Пухольта вновь пригласили в министерство иностранных дел — на этот раз смущенный чиновник сообщил Владимиру, что его (в лучших традициях британского компромисса) не репатриируют в Чехословакию принудительно, однако он должен покинуть Великобританию в течение десяти дней.

И вот теперь мы все сидим вокруг стола в доме Рейша, притихшие и встревоженные. Десять дней уже прошло или почти прошло, так что ты нам посоветуешь, Дэвид? Если коротко, Дэвид понятия не имеет, что вам посоветовать, даже с учетом обстоятельства, которое выясняется в ходе дальнейшей дискуссии за круглым столом: Пухольт приехал в Британию не для того, чтобы продолжить звездную актерскую карьеру, «а потому, Дэвид, — весьма убедительно говорит мне Владимир через стол, — что я хочу стать врачом».

* * *

На это потребуется некоторое время, признает Владимир. По его подсчетам, семь лет. Он прошел кой-какую подготовку в Чехии, но его аттестат вряд ли многого стоит в Великобритании.

Я слушаю Владимира. Слышу энтузиазм в его голосе, вижу по выразительному славянскому лицу, что он воодушевлен. Стараюсь сохранять серьезное лицо и улыбаюсь, вроде бы одобряя столь благородные представления о собственном призвании.

Но об актерах я немного знаю. Знаю, как и все сидящие за столом, что актер может уцепиться за свой гипотетический образ и соответствовать ему, но только пока идет спектакль. А потом он уходит со сцены и ищет, кем бы ему еще стать.

— Что ж, Владимир, это прекрасно, — восклицаю я, стараясь по возможности тянуть время. — И все же вы, полагаю, не бросите совсем актерскую карьеру, по крайней мере пока учитесь на врача? Подтянете английский, в театре поиграете, в кино сниметесь, если что-нибудь подвернется? — Тут я поглядываю на двух присутствующих режиссеров — ищу поддержки, но не получаю.

Нет, Дэвид, отвечает Владимир. Актером я стал в ранней юности. Играл одну роль за другой, и частенько играл роли, ничего не стоящие (как этот несовершеннолетний преступник, например), а теперь я намерен стать врачом и поэтому хочу остаться в Британии. Я поглядываю на присутствующих. Никто, кажется, не удивлен. Все, кроме меня, допускают, что чех Владимир Пухольт, актер театра и кино, любимец публики, просто-напросто хочет стать врачом. Неужели они не сомневаются, как я, что здесь речь идет скорее об актерских фантазиях, нежели о жизненных устремлениях? Этого я не могу понять.

Но какая, в общем, разница, если я уже согласился стать тем человеком, которым они меня считают. Я слышу будто со стороны, что обещаю им поговорить со своими людьми, хоть нет у меня никаких людей. Я найду действенный и быстрый способ решения этой проблемы — ведь мы, функционеры, плетущие закулисные интриги, всегда его находим. Сейчас я иду домой, но буду на связи. И ухожу со сцены с высоко поднятой головой.

* * *

С тех пор прошло полвека, и я, бывает, задаюсь вопросом, с чего вдруг согласился всем этим заниматься, если у Андерсона и Рейша, режиссеров с мировым именем, было гораздо больше людей, к которым они могли обратиться, больше высокопоставленных друзей, чем когда-либо имел я, не говоря уж о толковых юристах. Рейш, я знаю точно, общался с лордом Гудмэном, серым кардиналом и советником премьер-министра Гарольда Вильсона по правовым вопросам, только не афишировал этого. Андерсон, хоть и был суровым социалистом, имел безупречные рекомендации человека из высшего общества и, так же как и Рейш, тесные связи с правящей лейбористской партией.

Ответ на этот вопрос, пожалуй, таков: мои дела обстояли плачевно, и я для утешения взялся улаживать чужие. В молодости, когда я служил в Австрии, мне приходилось допрашивать десятки эмигрантов из Восточной Европы в надежде, что среди них отыщется хотя бы один-два шпиона. Не отыскалось ни одного, насколько мне известно, но чехов среди этих эмигрантов было довольно много. Для этого чеха, по крайней мере, я мог что-нибудь сделать.

Не знаю, пришлось ли Владимиру спать в следующие несколько ночей и где он спал — у Рейша, у кого-то из своих товарищей, у Линдсея Андерсона или даже у меня. Но помню, что долгие дневные часы он проводил в моем неказистом пентхаусе — расхаживал из угла в угол или стоял и смотрел в большое панорамное окно.

Ну а я тем временем дергаю за все известные мне ниточки, пытаясь отменить решение министерства внутренних дел. Звоню своему добросердечному британскому издателю. Он советует позвонить корреспонденту «Гардиан», который занимается внутренними делами. Я звоню. Корреспондент говорит, что прямого выхода на министра внутренних дел, то есть на Роя Дженкинса, у него нет, зато он знаком с миссис Дженкинс. Вернее, знакома его жена. Он сейчас поговорит с ней и перезвонит мне.

Я воодушевлен. Рой Дженкинс человек смелый и всем известный либерал. Корреспондент «Гардиан» перезванивает. Вот что вам нужно сделать, говорит он. Написать министру письмо, сугубо официальное — без всякой лести и сантиментов. «Уважаемый господин министр…» Отпечатать письмо на машинке, изложить все факты и подписаться. Если ваш подопечный хочет стать врачом, так и напишите и не говорите, что он хочет стать даром божьим британскому театру. Но вот какая тонкость. Конверт адресуете не Рою Дженкинсу, эсквайру, а миссис Дженкинс, его жене. А она уж позаботится о том, чтобы на следующее утро, во время завтрака, письмо лежало на столе рядом с вареным яйцом. Письмо доставьте лично. Сегодня вечером. По этому адресу.

Печатать я не умею. Прежде никогда не печатал. У меня в пентхаусе есть электрическая пишущая машинка, вот только нет поблизости человека, который умел бы ею пользоваться. Я звоню Джейн. В те дни мы с Джейн еще присматривались друг к другу. Теперь она моя жена. Итак, Пухольт разглядывает панораму Лондона, я пишу письмо — «Уважаемый господин министр» и так далее, — Джейн его перепечатывает. Конверт адресую миссис Дженкинс, запечатываю, и мы отправляемся в Ноттинг-Хилл или куда-то еще, словом, к дому мистера и миссис Дженкинс.

Через сорок восемь часов Владимиру Пухольту разрешено оставаться в Британии сколько угодно. Вечерние газеты не кричат о чешской кинозвезде, переметнувшейся на Запад. Владимир может совершенно спокойно и как только пожелает поступать на медицинские курсы. Эту новость я узнаю во время обеда с моим литературным агентом. Возвращаюсь в пентхаус и вижу: Владимир больше не смотрит в окно, он надел джинсы и кроссовки и вышел на балкон. День солнечный и теплый. Владимир взял с моего стола лист бумаги формата А4 и вырезал из него бумажный самолетик. Высунувшись за перила так далеко, что мне становится не по себе, он ждет попутного ветра, запускает самолетик и глядит, как тот лениво порхает над лондонскими крышами. До сих пор, объясняет мне позже Владимир, он не мог запустить самолетик. А теперь, когда ему разрешили остаться, может.

* * *

Речь в этом рассказе не о моем безграничном великодушии. А о том, чего добился Владимир — он стал педиатром в Торонто, предан своему делу, и пациенты его очень любят.

Как-то так получилось — до сих пор не пойму как, — что обучение Владимира на медицинских курсах в Британии оплатил я. И это казалось мне вполне естественным, даже тогда. Я был, так сказать, на пике доходности, а Владимир — на дне. Помогая ему, сам я ничего не лишался. Ни мне, ни моей семье эта помощь не причинила никаких неудобств — ни в то время, ни после. Финансовые потребности Владимира, как утверждал он сам, были пугающе скромны. Его решимость возвратить все до единого пенни как можно быстрее я бы назвал неумолимой. Чтобы нам обоим избежать неловких разговоров, я предоставил моему бухгалтеру обсуждать с Владимиром цифры: столько-то нужно на жизнь, столько-то — на учебу, на проезд, на аренду и так далее. Мы никак не могли договориться. Я настаивал на большем, Владимир — на меньшем.

Владимир начал работать по своей медицинской специальности в Лондоне — устроился ассистентом в лабораторию. Из Лондона переехал в Шеффилд, поступил в университетскую клинику. Писал мне подробные, поэтичные письма уже на очень хорошем английском и воспевал в них чудо медицины, хирургии, исцеления и человеческое тело как объект творения. Специализация Владимира — педиатрия и интенсивная терапия новорожденных. Он и до сих пор с нескрываемым воодушевлением пишет о тысячах детей и младенцев, которых наблюдал и выхаживал.

Я смущаюсь и даже слегка стыжусь, думая о том, что сыграл роль ангела, практически ничем не пожертвовав, а другим это принесло такую колоссальную пользу. А еще больше стыжусь другого: почти до того самого дня, когда Владимир окончил учебу, я не вполне верил, что он это сделает.

* * *

Уже 2007-й, целых сорок лет прошло с тех пор, как Владимир запускал бумажный самолетик с балкона пентхауса, от которого я давно избавился. Я живу то в Корнуолле, то в Гамбурге, пока пишу роман под названием «Самый опасный человек» — о молодом мужчине, ищущем убежища, но не из Чехословакии, а из современной Чечни. Он только наполовину славянин, а на другую — чеченец. Его зовут Исса, то есть Иисус, и он мусульманин, не христианин. Исса мечтает только об одном — стать великим врачом и лечить больных земляков, прежде всего детей.

Пока разведчики воюют, решая его дальнейшую судьбу, Исса сидит взаперти на чердаке гамбургского склада, из рулона обоев делает бумажные самолетики, запускает их, и они, пересекая комнату, улетают на свободу.

Владимир отдал все занятые у меня деньги, все до последнего пенни, раньше, чем я считал возможным. Одного Владимир не знал — и я не знал, пока не принялся за «Самого опасного человека»: он подарил мне то, что не подлежит возврату, — литературного героя.

Колонка Esquire: Владимир Гуриев — о том, как сохранить обаяние, оставаясь неприятным человеком

Во вторник мне позвонил редактор Esquire. Это звучит довольно обыденно, как будто для меня такие звонки — привычное дело, но я думаю, что это был первый и последний звонок из Esquire в моей жизни. Собственно, сам факт такого звонка — уже довольно удивительное для меня событие, но еще удивительнее оказался повод.

— Мы тут подумали, — сказал редактор, который никогда в жизни меня не видел, — и хотим попросить вас написать колонку про обаяние и харизму.

Мне кажется, это был самый неожиданный звонок в моей жизни. Перебить его мог бы только звонок Стивена Спилберга с предложением сниматься в кино. Не то чтобы я начисто был лишен обаяния и харизмы, но консультироваться со мной по этому вопросу — все равно что спросить у Василия Уткина, как ему удается оставаться в такой хорошей форме и какой воркаут он может порекомендовать читателям журнала. Я помолчал и согласился. Во‑первых, потому что журналистика — почти всегда мошенничество, в котором одни люди, которые ничего не понимают, рассказывают о чем-то другим людям, которые в этом тоже ничего не смыслят. И, подумал я, если откажусь, то дело поручат какому-то совсем бессовестному и незнакомому мне человеку.

Но убедило меня второе соображение. Я вдруг понял, что лучше всего про обаяние может рассказать человек, который от природы его лишен. Самый лучший учитель — это всегда неудачник, потому что пока остальные пожинали плоды побед, он получал опыт. Бессмысленно расспрашивать про поиск клада дурака, которому один раз случайно повезло, — найдите старателя, который ничего не нашел за двадцать лет копания в земле. И это, конечно, я, потому что я всегда хотел нравиться.

Не знаю, удалось ли мне до вас донести, что я не очень обаятельный человек, но в предыдущем разделе я обидел редактора Esquire, Василия Уткина, журналистов и читателей журнала — и все за пару абзацев. Обаятельные люди так не делают. Не повторяйте моих ошибок. Обаятельные люди легки и поверхностны, они не загружают вас своими проблемами, не критикуют вас и всегда рады вашим победам. И никогда-никогда не начинают рассказывать о своем детстве, если вы спросили, как у них дела, например. Но мне терять нечего.

Еще в детстве я понял, что обаяние не универсально. Для того чтобы нравиться родителям других детей, достаточно было всего лишь хорошо учиться. К сожалению, на детей это не действовало: меня первым приглашали на все дни рождения — приглашали, конечно, родители, — и я сидел на этих днях рождения в углу с какой-нибудь книжкой, пока все нормальные дети играли в какую-нибудь скучную дрянь.

Второе правило я открыл благодаря своим родителям. Однажды я сидел с книжкой дома, и вдруг мама попросила меня прикрыть рот, потому что я с открытым ртом выгляжу как умственно отсталый, и вообще у меня слишком часто стекленеет взгляд.

— Но ведь Андрей Макаревич все время сидит с открытым ртом, — сказал я, опираясь на единственный известный мне авторитет с нарушенной механикой нижней челюсти.

— Вот именно, — сказала мама.

Так я узнал, что людей встречают не только по одежке, но и по челюсти. Все остальное детство я провел с закрытым ртом, учиться сознательно стал немного хуже и разочаровался в Андрее Макаревиче. Я думал, что пара четверок в табеле решит проблему обаяния раз и навсегда, но лет в тринадцать стало понятно, что этого недостаточно. По крайней мере, для девочек. Проблема усугублялась еще и тем, что росту во мне было примерно метр сорок, а девочки за лето вымахали так, что при встрече с моей любовью — привет, Лена! — я автоматически упирался взглядом ей в грудь.

Я научился играть на гитаре. Я прочитал Карнеги. Я писал стихи. Я научился шутить. Я начал ходить в «качалку». Это просто невероятно, сколько бесполезных навыков может получить мужчина, когда у него нет женщины. К сожалению, ничего не помогало. Казалось, что в таинственной формуле обаяния огромную роль играет рост. Что касается «качалки», то маленький глист со штангой отличается от обычного маленького глиста только наличием штанги.

Вплоть до пятнадцати лет я был чудовищно одинок и, разумеется, думал, что у меня никогда не будет девушки, я проживу короткую бессмысленную жизнь и умру где-нибудь на отшибе, потому что мне никто не поднесет стакан воды.

Разумеется, все вышло не так. Более того, впоследствии выяснилось, что короткая бессмысленная жизнь — не самое страшное, есть вещи и похуже. Например, длинная бессмысленная жизнь с бессмысленными людьми. Надеюсь, я никого не обидел или вы уже привыкли.

С Карнеги получилось смешно, потому что сам по себе Карнеги не самый худший автор в области популярной психологии, но, как часто случается с универсальными рекомендациями, его советы обычно понимают и трактуют неверно. Основная идея Карнеги в том, что мы нравимся людям, если мы проявляем к ним интерес, подтверждая тем самым их существование. Для этого нужно слушать других людей, спрашивать, как у них дела, обращаться к ним по имени и время от времени вворачивать в диалог личные детали, которые показывают, что мы этих людей знаем и помним.

Это все звучит очень разумно, но нам подкузьмил русский язык. На английском все просто. Захотел спросить про детей — спросил. Захотел спросить про домашних животных — спросил. Потому что английскому языку наплевать на грамматический род, kid — это и девочка, и мальчик, и даже кто-то до конца не определившийся. В русском языке нужно помнить, сын это или дочь. Как их зовут. Про каких-то детей лучше не спрашивать вообще. Имена путать нельзя. Конструкция «эээ… а как там твое… эээ… дитя?» звучит не очень.

Что касается имен, то да, люди любят, когда вы обращаетесь к ним по имени. Но стоимость ошибки тут довольно высока. Однажды в «Старбаксе» я перепутал имя баристы. Думаю, Регина ненавидит меня до сих пор, а Сабина, с которой я ее перепутал, перешла в другой «Старбакс», так что я ничего не выиграл, только потерял.

— Слушайте, ну похожие же имена, — сказал я. — Простите, пожалуйста.

— Регина и Сабина? — сказала Регина. — Похожие имена?

Очевидно, она считала иначе.

Короче, от Карнеги русскому человеку с плохой памятью на лица и имена только вред.

К этому моменту я заметил, что людям кажутся обаятельными те, кто уверен в себе и доброжелателен. Рост и внешность тоже не помешают, но тут уже кому что досталось. А первые два качества были похожи на такие, которые со временем можно в себе развить. План был понятен. Оставались мелочи: обрести уверенность в себе и полюбить окружающих. Поскольку к первой проблеме я не очень понимал, как подступиться, я сразу решил полюбить людей, думая, что это проще. Разумеется, это оказалось не так. Если у вас есть выбор — полюбить окружающих или сельдерей — смело выбирайте сельдерей.

За инструкциями я снова обратился к Карнеги, потому что других книжек о людях под рукой не было. Но сейчас я читал его, чтобы понять, как можно любить тех, кто рядом со мной. Карнеги писал, что Линкольн восхищался генералом Ли, но было совершенно непонятно, как этот пример в принципе может мне помочь. Я-то имел дело не с генералом, а с ворчливой соседкой, которая при встрече укоризненно качала головой и говорила, что мне было бы неплохо подстричься. Но немного другими словами.

Тут я обнаружил в Карнеги второй изъян. Оказалось, что техники Карнеги работают только на короткой дистанции. Это набор правил для коммивояжеров, которые продают расчески. Обратился к клиенту по имени, отметил пару деталей, польстил, отсчитал сдачу — и снова в путь. Если нужно наладить отношения с людьми, которых вы видите каждый день, Карнеги не работает. В первую очередь из-за людей.

Чем лучше человека узнаешь, тем труднее им восхищаться. Это издалека все красивые и стройные, а поближе подойдешь — сразу кривой нос, грушевидная фигура и прыщи. Интересоваться и восхищаться людьми нужно искренне, но довольно сложно интересовать- ся чем-то толстым и прыщавым, если это не гриб.

Подмога пришла не сразу и, как часто это бывает, с неожиданной стороны. После школы я возмужал и со временем стал не очень хорошим человеком.

Главный принцип антиКарнеги вот какой. Вместо того чтобы искать в других людях достоинства, которыми вы будете восхищаться, найдите в них недостатки. Рядом с вами сразу окажутся истеричная дура, идиот, жлоб, зануда, подлец и лицемер. Посмотрите на них честно и спросите себя, действительно ли эти недостатки так страшны по сравнению с вашими внутренними дефектами. Или вы готовы прощать истеричной дуре, что она истеричная дура, а лицемеру — его лицемерие. А если нет, то как вы можете простить себя?

В результате этого несложного упражнения — напоминаю, сначала нужно стать плохим человеком, совершить много зла, но с этим обычно проблем не возникает — вы получаете новые референсные точки и каждый раз радуетесь, когда жадный человек демонстрирует щедрость, а подлец поступает благородно. Восхищаться этими людьми становится легко и приятно, потому что их недостатки и особенности вы уже приняли, а все остальное идет только в плюс.

Это не рецепт обаяния, но это первый краеугольный камень, на который нам нужно будет опереться.

Второй камень дался мне сложнее, потому что он просто менее очевиден. Прощать людям недостатки, простите за тавтологию, недостаточно. Чтобы все было хорошо, нужно выйти из режима ожидания и брать от людей только то, что они сами готовы вам дать.

Относитесь к людям как к клубнике. Клубника дает ягоды раз в год, и довольно странно было бы ожидать, что она, если очень постарается, если ей, как она говорит, не наплевать на меня, разродится, например, малиной. Никто не предъявляет к клубнике таких претензий. Клубника цветет как может, и я все равно ее люблю.

До этой мысли нелегко дойти своим умом, а еще сложнее — по‑честному воплотить ее в жизнь. Более того, если вы попытаетесь это сделать, то довольно скоро останетесь один — осознанный, прекрасный и никому не нужный. Моя рекомендация — над самыми близкими и членами семьи измываться, как и раньше, они для этого и нужны, а вот всех остальных отпустить — всем будет легче.

Польза от этого камня такая же, как и от первого. Когда вы ничего не ожидаете от человека, любая внезапная малина идет ему в плюс. Вам не придется врать, когда вы его хвалите.

Небольшая ремарка к предыдущему разделу: первые два камня не очень важны, если женщина хочет понравиться мужчине. Мужчины — тупые голодные голуби, их никто никогда не хвалит, они рады любым крошкам, особено если у этих крошек хорошие фигура и грудь.

Во всех остальных случаях эти правила работают, но они, конечно, не являются источником обаяния, они просто необходимый фундамент для него. Кажется очевидным, что нам нравятся люди, которым мы интересны, которые нами восхищаются, которые нас замечают, в конце концов, и слегка сместив baseline вниз, вы сильно и почти безболезненно увеличиваете внутренний валовый продукт по восхищению.

Но есть еще одна штука. Джонни Депп общался на равных с фанаткой. Билл Клинтон вошел, обнял охранника, и мир осветился. Королева Елизавета съела гамбургер в Макдоналдсе. Быть обаятельной звездой очень просто. Во‑первых, нужно быть чертовски привлекательным. Во‑вторых, нужно уметь на секунду приподнимать окружающих людей на свой уровень и делать вид, что ничего особенного при этом не происходит. Звезда может никого особенно не хвалить. Сам факт, что она снизошла до вашего уровня, автоматически добавляет вам внутренней ценности, а обаятельные люди — ну, они, в общем, делают только это. Они заставляют нас чувствовать себя умнее, сильнее, безопаснее и лучше.

Мы уже умеем прощать недостатки. Мы умеем снижать ожидания до абсолютного нуля. Осталось всего-то стать кем-то ценным и востребованным, чтобы каждому нашему плевку присваивался дополнительный вес. Всего-то. Если не получается — хвалите и оберегайте как умеете, это тоже сойдет.

Если честно, редактор попросил написать про обаяние и харизму, но про харизму я знаю еще меньше, и мне не кажется, что харизматичных людей в обществе не хватает. Мне кажется, людей, готовых вести за собой, у нас не то чтобы навалом, но сильно больше, чем людей, которые понимают, куда идти, и в принципе понимают, что происходит. (Но я прощаю их за это, конечно.)

Кроме того, для харизмы жизненно важен волевой подбородок. Как ни крутись, а мои родители были правы, нижняя челюсть — великая вещь. Вот прямо сейчас написал эту строчку и закрыл рот, хотя меня никто не видит.

С подбородком мне не очень повезло. Но, наверное, вам интересно, работает ли это: что произошло с нелюдимым мальчиком, который много читал. Или нет. Если честно, мне плевать. Я не стану хуже от того, что не оправдаю ваши ожидания. А вы — от того, что не оправдаете мои. Мы с вами просто два куста клубники, которые не очень понимают, как они здесь оказались, вот и все.

Но я отвечу. Да, это работает. Это работает настолько хорошо, что в результате я не успеваю читать книги. У меня не стало больше друзей, потому что друзей вообще никогда не может быть много, но я в какой-то момент мало-мальски научился поддерживать легкое, ни к чему не обязывающее общение — это приятно: ничего не требует и отнимает довольно много времени.

Я не знаю, считают ли меня обаятельным, но помню, что быть обаятельным для всех невозможно. Если я хочу сказать «нет», я говорю «нет». Если я говорю «да», то потом пытаюсь сдержать обещание или объясняю, почему у меня не получилось. Если я разговариваю с приятным мне человеком, я интересуюсь им и пытаюсь ему помочь, если он попросил о помощи. Или не пытаюсь, если он не попросил.

Я стараюсь не совершать ошибки, которые причиняют боль другим людям, а если совершаю, то успокаиваю себя тем, что в результате я стану еще более обаятельным, чем раньше. Поскольку я не чемпион мира по обаянию, это не очень сложно. В маркетинге есть такой эффект низкой базы: вырастить долю рынка с нуля до 10 процентов намного проще, чем с 80 процентов до 90.

Последний ингредиент обаяния — слабость. Он не является обязательным, но у меня, например, этих слабостей навалом. Слабость необходима, ведь важная составляющая обаяния — ощущение безопасности, которое приносит с собой обаятельный человек. А мы не очень любим идеальных людей — они напоминают нам о собственном несовершенстве. Самый обаятельный человек для симпатичной женщины — старая жирная подруга.

У меня не было особого недостатка в реальных слабостях, но однажды даже я заметил, что иногда усиливаю свои недостатки: например, злоупотребляю заиканием. На самом деле у меня нет никаких проблем с речью, но если я не спал несколько суток и очень устал или очень зол, я начинаю немного заикаться. В какой-то момент я расширил сферы применения заикания и начал заикаться в те моменты, когда мне казалось, что собеседник уверен, что я на него д-давлю. Это произошло совершенно интуитивно, я даже не уверен, что это можно считать м-манипуляцией.

В любом случае со слабостями у меня и так все было хорошо, поэтому я обратил внимание на другую технику. Смысл ее в том же — вы даете понять собеседнику, что с вами он находится в безопасности. И один из способов это показать — открыться человеку и дать ему теоретическую возможность вас ударить. Показать, что вы ему доверяете и не боитесь повернуться к нему спиной. Дать ему небольшое, но болезненное оружие против вас. На первых порах это довольно страшно, но на самом деле почти никто в спину не бьет. Или что, вы не сможете пережить какой-то хлипкий, неуклюжий удар? Побочный эффект этой техники — со стороны вы внезапно выглядете уверенным в себе.

Мне кажется, в обаянии нет никакого особенного секрета. Просто нужно быть открытым и щедрым — и да, это самая сложная часть, потому что ты подсознательно ждешь, что люди ответят тем же, а люди — это клубника. Нет никакой магии. Ну или я так думал. Несколько дней назад я встречался с приятелем, и слово за слово мы перешли на обсуждение наших матримониальных перспектив на случай, если наши спутницы жизни вдруг раскусят, кто мы такие на самом деле.

— Слушай, — сказал мой приятель, — я не беспокоюсь. У нас с тобой проблем не будет. Мы с тобой красивые высокие мужики. Даже я, хотя я старый и жирный. Ты разве не замечал, что когда ты входишь в комнату, все женщины на тебя оборачиваются?

А я действительно не замечал. И даже потом, знаете, зашел в комнату с женщинами и специально присмотрелся. Очень незаметно оборачиваются на меня. Очень. Только на датчиках будет видно, я думаю. Да и то зависит от шкалы.

Но все равно мой приятель — самый обаятельный человек на Земле. Реально очень хороший парень, с ним приятно поговорить, я всегда рад его видеть. Как он это делает — загадка.

Думаю, дело в челюсти. ¦

худших вещей, которые можно сказать тому, кто в депрессии

Когда кто-то, кто вам дорог, находится в депрессии, вы можете дать совет или мудрость, имея в виду только добрые намерения. Однако слова, которые вы используете, могут не передать то сообщение, которое вы хотите передать, особенно если вы не понимаете природу депрессии и психического заболевания.

Важно помнить, что депрессия — это заболевание, требующее лечения, будь то лекарства, терапия или и то, и другое. Когда вы говорите с любимым человеком о его депрессии, повторение банальностей может заставить кого-то почувствовать, что вы преуменьшаете его чувства.

Когда вы выражаете свои чувства, фразы, которые вы используете, могут показаться ясными и точными с вашей точки зрения, но человек с депрессией, который находится на приеме, может чувствовать себя атакованным, непонятым или глубоко обиженным.

Важно обсуждать психическое здоровье с близкими вам людьми, но если вы не проявляете такта и сострадания, ваши попытки помочь могут принести больше вреда, чем пользы.

• Скажите им, что вам не все равно

• Спросите, чем вы можете помочь

• Выполняйте такие задачи, как работа по дому или поручения

• Предложение помочь им найти помощь

• Выразите сочувствие и понимание

• Поддерживать

Не говори им, чтобы они старались больше

Избегайте комментариев вроде:

• «Выходи из него!»
• «Просто постарайся!»

Если кто-то посоветует вам усерднее стараться, когда вы уже прилагаете все усилия, это может деморализовать и заставить человека с депрессией почувствовать, что его положение безнадежно.

Существует множество причин, по которым развивается депрессия, и человек не всегда может контролировать все факторы риска. Если человек впал в депрессию, это уже не вопрос того, чтобы просто «отговорить себя» от плохого настроения.

Подобно диабету или гипотиреозу, депрессия может возникнуть из-за того, что организм не вырабатывает достаточно веществ, необходимых для правильного функционирования. Человек с диабетом не может заставить свое тело вырабатывать больше инсулина.

Человек, испытывающий депрессию из-за низкого уровня нейромедиаторов, не может просто «думать» о себе, чтобы иметь больше.

Подобно тому, как людям с диабетом может потребоваться лечение инсулином, людям, страдающим депрессией, требуется медицинское вмешательство и поддержка. Для некоторых людей это может означать прием лекарств, устраняющих химический дисбаланс, который может способствовать возникновению состояния.

Не упрощайте слишком много

Ваши благонамеренные призывы «взбодриться» или «улыбнуться» могут показаться вам дружелюбными и благосклонными, но они чрезмерно упрощают чувство печали, связанное с депрессией.

Подобно тому, как человек, находящийся в депрессии, не может заставить свой мозг вырабатывать больше серотонина, он также не может просто «решить» быть счастливым. Хотя позитивное мышление имеет определенные преимущества, этого недостаточно, чтобы вылечить кого-то от депрессии.

Не выражайте недоверия

«Люди, которым нужна помощь, часто выглядят как люди, которым помощь не нужна», — сказал американский писатель Гленнон Дойл. Другими словами, то, как человек выглядит снаружи, не обязательно отражает то, как он себя чувствует внутри.Это верно для многих психических заболеваний, но также и для хронических заболеваний и состояний, которые иногда считаются невидимыми. Так что избегайте таких заявлений, как:

• «Но ты не выглядишь подавленным!»
• «Ты не выглядишь грустным!»
• «Я не вел себя иначе».

Люди, страдающие депрессией и тревогой, нередко изо всех сил стараются «сделать хорошее лицо» и скрыть от других то, что они на самом деле чувствуют. Эти мысли могут стать очень интенсивными и, по сути, характерны для самой депрессии, даже если они не отражают реальность.

Некоторые причины, по которым люди могут пытаться скрыть свои чувства:

• Они могут быть смущены, сбиты с толку, виноваты, стыдятся или бояться того, что произойдет, если другие люди узнают, что они находятся в депрессии.
• Они могут беспокоиться, что их сочтут некомпетентными на работе или в качестве родителей.
• Они могут беспокоиться, что их супруга, семья и друзья разлюбят их.

Тот факт, что кто-то в депрессии пытается скрыть это, не означает, что он хочет, чтобы его уволили, когда он решит открыто рассказать о том, что он на самом деле чувствует.Требуется смелость, чтобы открыто говорить о боли, которую они испытывают. Если кто-то ответит с сомнением или недоверием, он может почувствовать, что говорить о своей депрессии небезопасно.

Это также может заставить их усомниться в себе. В сочетании со стигмой, связанной с психическим заболеванием, это чувство сомнения может заставить их отказываться от лечения.

Не игнорируйте их боль

Когда вы разговариваете с другом, который находится в депрессии или переживает трудное время, не поддавайтесь искушению сравнить боль.Помните, что боль (эмоциональная и физическая) не только субъективна, но и относительна.

Избегайте комментариев вроде:

• «Это не может быть так плохо».
• «Могло быть и хуже.»
• «Ты думаешь, ты х жаль…»

Людям с депрессией также не хватает внутренних ресурсов, необходимых для того, чтобы справиться со стрессом эффективным и здоровым образом. Для вас событие или ситуация, которые представляют собой незначительное раздражение или неудобство, могут показаться непреодолимым препятствием для вашего близкого, страдающего депрессией.

Люди часто беспокоятся, если они не видят четкой «причины» своей депрессии, и незнание , , почему они в депрессии, может усугубить ситуацию. То, как чья-то жизнь выглядит снаружи, не всегда отражает или меняет то, что они чувствуют изнутри.

Депрессия не нуждается в оправдании. Это очень личный опыт, и даже если вы заботитесь о ком-то и хотите помочь, имейте в виду, что вы никогда не узнаете наверняка, каково это быть им.

Может быть, жизнь человека могла бы быть хуже, но депрессия не в том, насколько все плохо, а в том, как плохо он себя чувствует к этому человеку в данный момент.

Избегайте сравнения или разыгрывания «соревнований» за тех, кто чувствует себя хуже всего. Это бесполезно и может заставить человека с депрессией почувствовать, что вы преуменьшаете его опыт или не слушаете то, что он вам говорит.

Не вините

В то время как дефицит веществ, регулирующих настроение, технически возникает в уме, фраза «все в твоей голове» имеет тенденцию пренебрегать. Люди, которые слышат эту фразу, также могут почувствовать нападение, как будто их обвиняют в том, что они «выдумывают» или лгут о своих чувствах.Поэтому избегайте таких слов, как:

• «Это все в твоей голове».
• «Это твоя вина».
• «Вы выдумываете разные вещи».

Более того, депрессия очень часто возникает не только в чьей-то голове, но и в его теле. Есть много физических симптомов депрессии, в том числе хроническая боль, которые вполне реальны. Депрессия — это заболевание, улучшение которого невозможно без лечения.

Депрессия — это не состояние, которое кто-то выбирает, и, хотя исследователи не понимают всех потенциальных причин, они знают, что существует множество факторов.

Некоторые из ключевых факторов, способствующих депрессии, включают:

• Генетика . Некоторые факторы окружающей среды также могут играть роль, возможно, вызывая лежащую в основе наследственную уязвимость к депрессии.
• Факторы окружающей среды . Как и в случае с генетикой, люди не всегда могут контролировать триггеры окружающей среды, такие как тип домашней среды, в которой они выросли. Хорошо известно, что люди, пережившие травму или жестокое обращение в детстве, подвергаются повышенному риску депрессии в дальнейшей жизни.
• Напряжение . Хронический ежедневный стресс, личные проблемы и важные жизненные события могут играть определенную роль в возникновении симптомов депрессии.

Существуют некоторые изменяемые факторы риска и изменения образа жизни, которые могут повлиять на симптомы, но простая рекомендация об изменении образа жизни, к которому они могут быть не готовы, также может быть бесполезной. Симптомы депрессии (например, усталость и отсутствие мотивации) могут привести к чрезмерной умственной и физической активности.

Не будь апатичным

Когда кто-то находится в депрессии, он может испытывать чувство вины и стыда. Они могут чувствовать себя обузой для окружающих, и эти чувства могут усугубить депрессию и даже привести к суицидальным мыслям или самоповреждению.

Сведение к минимуму боли другого человека бесполезно. Для людей, страдающих депрессией, это может быть очень болезненно и вредно.

Когда вы ухаживаете за человеком, находящимся в депрессии (и о нем), вы можете говорить обидные вещи, когда чувствуете разочарование или беспокойство.Если вы поймете, что думаете «кого это волнует?» Когда вы слушаете любимого человека, осознайте, что это может быть признаком того, что вы перегорели.

Вам необходимо позаботиться о собственном эмоциональном и психическом здоровье, прежде чем вы сможете помочь кому-то другому с их здоровьем. Если вы чувствуете разочарование, раздражение или беспомощность, проверьте себя и убедитесь, что у вас есть необходимая поддержка.

Не стыдись

Иногда может показаться, что кто-то в депрессии очень озабочен своей жизнью (или, точнее, своими мыслями), но это не делает их эгоистами.Избегайте комментариев, которые стыдят их за то, что они чувствуют, например:

• «Ты думаешь только о себе».
• «У других тоже есть проблемы».
• «Ты слишком много думаешь о себе».

Утверждение, что человек, страдающий депрессией, не заботится о других людях, не дает утешения, а только подпитывает чувства вины, стыда и вины. Люди, страдающие депрессией, по-прежнему заботятся о других.

Не игнорируйте их

Даже если вы сами испытали клиническую депрессию, ваш опыт может отличаться от чужого.Если у вас никогда не было депрессии, вам может быть трудно посочувствовать. В любом случае, если кто-то, кого вы любите, находится в депрессии, лучшее, что вы можете сделать, — это быть открытыми и готовыми учиться.

Вместо того, чтобы отказываться от разговора, говоря: «Я просто не понимаю» — или говоря, что вы понимаете, когда вы на самом деле этого не понимаете, — начните с заверения любимого человека в том, что он вам небезразличен.

Если вы изо всех сил пытаетесь понять, что им нужно, будьте честны. Спокойно объясните, затем проявите терпение и будьте готовы выслушать.

Избегайте банальностей

Хотя это может быть правдой, человек, который находится в депрессии, может не иметь перспективы, необходимой для того, чтобы принять эту идею, не говоря уже о том, чтобы верить ей. Банальности, клише и расплывчатые заявления не дают многого человеку, за который можно было бы надеяться. Так что избегайте таких заявлений, как:

• «Это тоже пройдет».
• «Отпусти».
• «Ты переживешь это».

Человеку, находящемуся в депрессии, может быть трудно представить себе будущее, потому что он подавлен настоящим.Также нелегко «отпустить» или «убежать» от прошлого, особенно тем, кто пережил потерю или травму.

Вам может казаться, что вы даете надежду, говоря, что со временем все наладится, но человек, находящийся в депрессии, может расстроиться, задаваясь вопросом, сколько времени ему придется ждать.

Что вы можете сделать

Вместо того, чтобы заставлять их сосредоточиться на будущем или забыть о прошлом:

• Сделайте все возможное, чтобы быть рядом с ними в данный момент.
• Просто посидите с ними и постарайтесь не беспокоиться о том, чтобы сказать что-то правильное или неправильное.
• Возможно, самое полезное, что вы можете сделать, — это послушать.

Слово Verywell

Трудно подобрать полезные слова для человека, который находится в депрессии. Не бойтесь сказать: «Я не знаю, что сказать прямо сейчас». Помните, что слова, которые вы знаете, могут иметь большое значение. И если вы не будете осторожны, ваши слова могут принести больше вреда, чем пользы.

Если вы думаете, что сказали что-то обидное в прошлом, извинитесь.Объясните, что вы не знаете, что сказать, или что вы не поняли. Извинения могут помочь кому-то почувствовать себя лучше, если ваши слова ранее не помогали.

советов, как поговорить с умирающим

Автор: Глен Р. Хорст, MDiv, DMin, BA

Иногда бывает трудно знать, что сказать умирающему и когда это сказать. Следующие советы могут быть полезны в любой момент во время серьезного заболевания, но особенно когда ожидается, что человек проживет не более нескольких недель или дней.

Совет №1: следуйте примеру умирающего

Это нормально, когда вы говорите о смерти, когда говорите о смерти с кем-то, кто приближается к концу жизни, особенно если это тот, кого вы любите. Некоторые люди справляются с этой тревогой, откровенно и прямо. Другие мало или вообще ничего не говорят о ситуации из опасения, что они теряют надежду. Так или иначе, мы стараемся защищать друг друга в это трудное время.

Если вы чувствуете, что срочно поговорить о конце жизни с умирающим, возможно, вам не терпится поговорить о обычных вещах.Юмор и смех могут отвлекать. С другой стороны, если вам неловко или неловко говорить о смерти, вы можете почувствовать облегчение от того, что эта тема не всплывает. В любом случае важнее всего то, что нужно умирающему. В конце концов, он или она выберет, когда и с кем обсуждать смерть. Прислушивайтесь к сигналам, свидетельствующим о том, что человек готов говорить о смерти — например, мимоходом замечание о новых симптомах, отсутствием присутствия на предстоящем событии, усталости от болезни или желании вернуться домой.Когда вам кажется, что вы слышите такой сигнал, вы можете спросить: «Вы хотите сказать об этом больше?» или «Я не уверен, что понимаю, что вы имеете в виду». Затем послушайте и задайте больше вопросов, чтобы убедиться, что вы все поняли.

Совет №2: Если возможно, дайте ясно понять, что вы знаете, что конец приближается к