Персидские поэты. Персидская поэзия как ключ к культуре ирана

Хафиз Ширази (1326 — 1389)

Хаджа Шамс ад-Дин Мухаммад Хафиз Ширази (1326 -1389/90 гг.)

Персидский поэт.

Происхождение: из незнатной и небогатой семьи.

Хафиз получил полное богословское образование и

прославился как хафиз (человек, знающий Коран наизусть).

Придворная поэтическая деятельность не обогатила персидского поэта Хафиза, и во

многих стихах он говорит о себе, как о человеке необеспеченном.

Сам поэт стал популярным после своей смерти.

После смерти все произведения Хафиза, распространялись в огромном количестве в Иране и за его пределами.

В возрасте 21 год стал учеником Аттара в Ширазе. Он уже тогда писал стихи, был известным поэтом и чтецом Корана при дворе Абу-Исхака, вошёл в суфийский орден — Тарика.

В 1333 Мубариз Музаффар занял Шираз, и Хафиз начал слагать песни протеста вместо

романтических стихов, за что был изгнан из родного города.

Когда ему было 52 года, шах предложил ему вернуться в Шираз.

Распростаняли миф, что он в возрасте 60 лет вместе с друзьями организовал сорокадневное

медитативное бдение, и его дух встретился снова с Аттаром.

Он написал много знаменитых лирических газелей — о любви, вине, красоте природы и розах.

Умер в возрасте 64 лет (1390 год), похоронен в саду Мусалла в Ширазе.

Мавзолей Хафиза является одной из основных достопримечательностей Шираза, туда приходят многочисленные паломники.

Сам мавзолей находится в парке, где постоянно под музыку декламируются стихи Хафиза. Также, распространены гадания на «Диване» Хафиза.

После его смерти появляется «Диван» — сборник из 600 его стихов.

Вот некоторые переведённые стихи из Дивана:

Не причиняй лишь зла другим, а в остальном…

Живи, как знаешь, и судьба тебе поможет.

Иного нет греха. Добром же ты умножишь

Себя, как в зеркале, светящимся добром…

*********

Людей пора переродить и вырастить свой сад,

И мир свой заново создать — иначе это ад…

* * *******

Среди всего, что сотворил из ничего Творец миров

Мгновенье есть! В чем суть его? Осталось тайною оков..

.

**********

Жизнь не так коротка, как я думал в печали…

Окончания ищешь — находишь начало.

************

Тому, кто воистину любит,

Бессмертие смертность погубит…

************

Искать спокойствия в любви — вот заблуждения твои.

**********

Лепестки уснувших роз гиацинтами закрой,

То есть, лик-то поверни, мир смахни своей рукой!

И росинки пота сбрось на цветник, как с чаши глаз,

Опьяни живой водой Мир, таящийся от нас.

И хоть как-нибудь нарциссы сонных глаз приотвори,

А ревнивые ресницы дивных цветиков сомкни!

Если ты не убивать глаз влюбленных не умеешь,

Пей с другими, ну а нас — упрекни, не пожалеешь?

Словно пена от вина на очах твоих завеса,

Жизнь слепая, по законам — хуже кислого замеса.

Коли дни — роз лепестки — осыпаются, мы пьем

Роз вино в кругу суфийском, в розе жизни, где живем!

Здесь фиалок аромат, кудри милой разлетелись,

И тюльпановый букет. Пей, чтоб души отогрелись!

Здесь Хафиз о встрече молит: — Боже мой, не оттолкни

Ты молитву душ страдальцев, да в уста свои впусти. ***

*********

Тело вышло из праха земного…

Дух — с эфира, с небесного вздоха.

Что ж боишься ты смерти, мой кроха?

Прах — ко праху, а дух — в мир иного!

*********

Эхо

Мы боимся не смерти, Отец,

А того, что обитель сердец

Примет дух наш не столь совершенным,

Чтобы стал он, извечно-блаженным.. .

********

Просило сердце у меня

то, чем само владело:

В волшебной чаше увидать оно весь мир хотело…

Жемчужина, творенья перл – всевидящее Сердце

О подаянии слепца просило – и прозрело!

Свои сомненья в харабат

принес я старцу магов:

Мужей, желающих прозреть, там множество сидело.

Седой мудрец, навеселе, глаза уставил в чашу:

В ней все, что было на земле, пестрело и кипело.

Спросил:

«Давно ли от вина ты глаз не отрываешь?»

«С тех пор, как этот небосвод воздвигнут был умело!»

Прозренье сердца — свыше нам ниспосланное чудо.

Все ухищрения ума пред ним – пустое дело.

Тот, кто изрек «Бог – это я!» — по мнению мудрейших,

Казнен за то, что приоткрыл завесу слишком смело.

А у того, кто в сердце скрыл открывшееся свыше,

О миге Истины в душе воспоминанье цело.

И если будет небесам ему помочь угодно,

Свершит он чудо, как Иса, вдохнувший душу в тело.

Всегда и всюду Бог с тобой, а малодушный суфий

Не знал о том и призывал Аллаха то и дело.

Спросил Хафиз:

«А почему любовь тяжка, как цепи?» —

«Чтоб сердце, разума лишась, от сладкой боли пело!»

Текст работы размещён без изображений и формул.
Полная версия работы доступна во вкладке «Файлы работы» в формате PDF

«Персидские мотивы», навеянные знакомством со средневековой персидской поэзией, воспоминаниями о Средней Азии и Кавказе, были написаны Есениным в последний год жизни, с осени 1924 года по август 1925 года.

В «Персидских мотивах» звучат те же, главные для поэта темы: любовь ко всему прекрасному в жизни, к родному краю. Поэт считал эти стихи лучшим из всего, что было им написано.

Свет вечерний шафранного края,

Тихо розы бегут по полям.

Спой мне песню, моя дорогая,

Ту, которую пел Хайям,

Тихо розы бегут по полям.

Омар Хайямбылкрупным ученым, астрономом, математиком, но мировую известность завоевал стихотворными миниатюрами.

Чтоб мудро жизнь прожить, знать надобно немало:

Два важных правила запомни для начала:

Ты лучше голодай, чем что попало есть,

И лучше будь один, чем вместе с кем попало.

Любимые цвета Есенина — золотой и голубой, в них много личного для голубоглазого, золотоволосого поэта: сама Россия, с её пронзительно-голубым осенним небом и тяжелыми колосьями созревшего хлеба. Удивительно, но созданная воображением поэта Персия напоминает своими нежным шафранным цветом Родину.

Сергей Есенин:

Воздух прозрачный и синий,

Выйду в цветочные чащи.

Путник, в лазурь уходящий,

Ты не дойдешь до пустыни.

Воздух прозрачный и синий.

Шепот ли, шорох иль шелест

Нежность, как песни Саади.

Вмиг отразится во взгляде

Месяца желтая прелесть,

Нежная, как песни Саади.

Саади считал, что человеку нужно прожить две жизни: в одной искать, порой заблуждаться, снова искать, в другой проверять накопленный опыт. В его книгах смешана «сладость с горечью», вымысел с фактом. Поэт первым назвал термин «гуманизм».

Все племя адамово — тело одно,

Из праха единого сотворено,

Над горем людским ты не плакал вовек, —

Так скажут ли люди, что ты человек.

Прекрасно все в любви — несет ли нам

Страдания она или бальзам.

Влюбленный власть и царство ненавидит.

Он в бедности свою опору видит.

Он пьет страданий чистое вино,

Молчит, хоть горьким кажется оно.

В «Персидских мотивах» мы не найдём грубого натурализма в раскрытии темы любви. Персианка — воплощение нежности и чистоты. Стихи поэта говорят только о желании понять любимую, просто увидеть её.

Где обсыпан розами порог.

Там живет задумчивая пери

В Хороссане есть такие двери,

Но открыть те двери я не мог.

У меня в руках довольны силы,

В волосах есть золото и медь.

У меня в руках довольно силы,

Но дверей не смог я отпереть.

Ключевое слово — «роза» — напоминание об ещё одном великом восточном поэте — Рудаки.Его называли «Адамом поэтов Персии». Он писал философские и любовные стихи, в них — открытие природы и человека.

К добру и миру тянется мудрец. Ты одинок средь сотни тысяч лиц.

К войне и распрям тянется глупец. Ты одинок без сотни тысяч лиц.

Пришла… «Кто? » — «Милая» — «Когда? » — «Предутренней зарей».

Спасаясь от врага… «Кто враг?» — «Ее отец родной»-

И дважды я поцеловал… «Кого?» — «Уста ее».

«Уста?»- «Нет»- «Что ж?». «Рубин» — «Какой?» — Багрово — огневой».

Один из главных мотивов цикла Сергея Есенина — тоска по родной земле. Любовь к России сильнее любви к стране-грёзе Персии.

Хороша ты, Персия, я знаю,

Розы, как светильники, горят.

И опять мне о далеком крае,

Свежестью упругой говорят.

Хороша ты, Персия, я знаю.

Персия! Тебя ль покидаю?

Навсегда ль с тобою расстаюсь

Из любви к родимому мне краю

Мне пора обратно ехать в Русь.

Песни Шираза

(Персидская народная поэзия в переводах А.Ревича)

«…За блеск газельных глаз я жизнь отдам и честь»

Шираз — это самое сердце Ирана. Почти тысячу километров надо проехать
на юг от столицы, чтобы попасть в этот уютный город, воспетый в стихах и
легендах. На полпути к нему еще встретится Исфаган с неповторимыми голубыми
и кремовыми куполами мечетей, качающимися минаретами, со множеством
мастерских-магазинов чеканки по металлу.

Час пути по извилистой горной дороге — и за небольшим перевалом
взору открывается Шираз, который иранцы с древних времен называют городом
роз и соловьев. Роз действительно много, они наполняют ароматом центральную
улицу и окраины, где в цветах утопают гробницы великих средневековых поэтов
Саади и Хафиза. А соловьев в Ширазе уже не услышишь, разве только в
университетском парке или в знаменитой померанцевой роще. Да и о пернатых ли
говорят иранцы? Ведь для них соловьи — это поэты и народные певцы, создатели
поэтического фольклора. Впрочем, неверно было бы думать, что за пределами
Шираза или, скажем, всей провинции Фарс люди живут без песен. На рисовых
полях Гиляна, в горах Хорасана, в степях центральной части страны в любое
время года можно услышать, как пастух или одинокий путник на ослике изливает
в песне тоску, а вокруг него — ни души… Но в Фарсе, откуда пошло название
всей страны — Парс (Персия), народные традиции сильнее, фольклор
разнообразнее и голоса певцов, по-видимому, звонче. Не случайно поэтому
именно здесь песен записано больше, чем в других краях этой большой страны

Народная поэзия Ирана веками развивалась в тесной взаимосвязи с
классической литературой. Порой не только читатель, но и исследователь не
может точно сказать, какие элементы пришли в письменную поэзию из фольклора
и какие, наоборот, из поэзии попали в фольклор. И в фольклоре и в литературе
мы встречаем имена и образы Фархада, Лейлы, Меджнуна, Юсефа и других;
сюжеты народных четверостиший пришли к Омару Хайяму и, по-новому им
осмысленные, обогатили фольклор.

Персидско-таджикская литература — это огромное духовное богатство,
которое было по достоинству оценено классиками западноевропейской и русской
литературы. Не случайно дань глубокого уважения ей отдал Гете, который под
влиянием ее написал свой знаменитый «Западно-восточный диван» и заслуги
некоторых иранских поэтов в развитии мировой литературы, может быть и
незаслуженно, ставил выше своих. И А. Пушкину, как известно, были «Гафиза и
Саади… знакомы имена». И не только имена. Пушкин хорошо знал и ценил их
творчество. Духом Востока, образностью персидской литературы проникнуты
многие его произведения.
Классическую поэзию Ирана серьезно изучал Л. Толстой. Особенно
нравились ему рассказы и изречения Саади на моральные темы. Некоторые из них
он использовал при составлении своих «Русских книг для чтения».
Увлечение Хафизом надолго завладело А. Фетом, который оставил
прекрасные переложения его газелей. Наконец, «Персидские мотивы» С. Есенина
по своему духу и лиризму связаны с хафизианой, хотя называет поэт имена
Фирдоуси, Хайяма и Саади.
Высокая художественность персидско-таджикской литературы во многом
объясняется ее богатыми источниками. Среди них можно назвать письменную
древнеперсидскую литературу, так называемую шуубитскую поэзию, созданную
поэтами-иранцами на арабском языке в VIII-IX веках, и, конечно, устное
творчество, широко распространенное среди народов, живших на территории
иранских государств с древних времен.

Знакомство с фольклором Ирана показало , что самой
распространенной его поэтической формой является добейти (четверостишие) .
Русский ученый А. А. Ромаскевич, впоследствии профессор Ленинградского
университета, во время своих поездок по южному Ирану сумел записать
четыреста четверостиший, переводы которых вместе с персидским текстом и
транскрипцией были опубликованы. Ученый считал, что происхождение этой
поэтической формы восходит к далекому домусульманскому прошлому. В самом
деле, в «Авесте» — священной книге зороастрийцев {Зороастрийцы, или
огнепоклонники — исповедники зороастризма, древней религии Ирана до VII в.
Основателем ее был Зороастр (Заратуштра).} — часть стихов состояла (по
Ромаскевичу) из ряда четырехстрочных строф, причем каждая строка (стих)
содержала в себе одиннадцать слогов . Такова же поэтика и народных
четверостиший.

Добейти можно отнести к лирическому роду поэзии . Четверостишия эти не
только излагают факт или событие, но выражают и отношение к нему, дают
оценку. Исполнители их, чаще всего безвестные певцы, пели о любви, о красоте
возлюбленной, о радости свидания с ней, о страданиях от неразделенной любви,
о неисполнившихся желаниях, о верности и, наоборот, о неверности любимой.
Главные герои любовных песен — молодые люди, юноши и девушки. Их мысли,
чувства и переживания — вот основное содержание песен-четверостиший. Вместе
с тем народные четверостишия в полной мере насыщены бытовым материалом, в
них отчетливо слышны разнообразные жизненные обстоятельства, грустные
мотивы, обусловившие их возникновение.

Добейти не декламируются, а поются. При пении же исполнитель имеет большую
возможность свободно обращаться с поэтическим размером. В одиннадцатисложном
добейти третья строка, как правило, содержит не одиннадцать, а тринадцать
слогов. А иногда, хотя и редко, встречаются более длинные стихи или совсем
короткие, в семь слогов. То, что народные четверостишия не укладываются в
рамки аруза, по-видимому, и является одной из причин, по которой иранцы
никогда не называют их «робаи» {Робаи — в арабоязычной, персоязычной и
тюркоязычной поэзии четверостишие, как правило, философского содержания,
написанное по законам аруза. Распространенная форма стихотворения, имеющего
своего автора.}, хотя они с робаи имеют много других общих признаков. Прежде
всего, четверостишия, как и робаи, вполне самостоятельные произведения,
содержащие законченную мысль. Даже в тех случаях, когда иранские
фольклористы пытаются из отдельных четверостишии составить своего рода песню
на определенную тему и озаглавливают их «Одиночество», «Верность»,
«Разлука», «Чужбина», каждое четверостишие такой песни продолжает жить своей
жизнью, остается самостоятельным и независимым от соседних.

Слагатели песен персонифицируют явления природы , растения, животных,
обращаются с ними как с разумными существами. Сам певец или его лирический
герой уподобляет себя или ту, к которой он обращается, предметам живой или
даже неживой природы: «я — рыба», «я — белая птица», «я — фисташковое
дерево», «мы — зерна в одном гранате», «мы два сросшихся кипариса», «ты —
маленькая голубка, а я сокол», «если ты — жемчуг, то я — янтарь», «если ты —
серебро, то я — золото». В персидской народной поэзии эти олицетворения и
уподобления обретают неповторимую красоту и образность.

Весь комплекс взаимоотношений человека и природы был глубоко и на
высоком поэтическом уровне разработан Омаром Хайямом и нашел блестящее
художественное воплощение в его робаятах.

Читатель может познакомиться со всем многообразием иранской народной поэзии. В этом ему
помогут выразительные переводы Александра Ревича, убедительно передающие
глубину и особенности фольклора, его образность, лирическую тональность,
простоту и в то же время богатство персидского языка, каким пользуются
иранцы за пределами письменной литературы.

А. Шойтов

ЧЕТВЕРОСТИШИЯ — ДОБЕЙТИ

О девушка! Тебя могу сравнить с луной,
Как буковка «алеф», изящен стан прямой,
Могу тебя назвать шахиней всех красавиц
За родинку твою над нежною губой.

Веришь не веришь, ты сердце мое унесла,
Всем ты взяла, я влюблен в эти очи хмельные …
Черноглазка, бросаешь мне взгляды не ты ли?
Унесла мое сердце и рада не ты ли?

Боже, что же мне делать с душой одержимой моей?
Позабыла покой, рвется вслед за любимой моей,
Не нужны ей другие цветы, аромат их волшебный,
Только к розе стремится, ни с чем не сравнимой, моей.

Тебе я розу подарил, ты аромат вдохни,
Спрячь эту розу на груди, под шалью сохрани,
Пойдешь тропинкою степной, не будешь одинока,
Беседуй с розой, только шаль немного распахни.

Уста я твои узнаю и за тыщу шагов,
Уста твои манят меня, словно сладость плодов,
Уста твои — это Кааба, а сам я паломник
И за ночь сто раз приложиться к святыне готов.

…Луна ты иль звезда, увы, не знаю сам,
Но с помощью Творца моей ты скоро станешь,
Хоть на небо взойди, тебя найду и там.

Благословен восход и пробужденья миг
В объятиях твоих, о, как тот миг велик!
На ложе сяду я, покров твой поцелую
И лепестками роз осыплю нежный лик.

Взгляни, подруга, полночь настает,
На ветке соловей хмельной поет,
Он тайну сердца поверяет розе,
Никто их и водой не разольет.

Заброшу я аркан, пройду к тебе, как джинн,
За полог пронырну, залезу в паланкин,
Пускай хоть сотня львов тебя оберегает,
Но я твой поцелуй сорву хотя б один.

Сидеть бы мне с тобой бок о бок за столом
И волосы твои чесать бы гребешком,
Я волей неба стал богаче Сулеймана
В тот день, когда привел тебя в мой отчий дом.

Жизнь отдам за пунцовые губы твои,
Нет на свете безумнее нашей любви,
От любви захмелел я, лишился рассудка,
А погибну — виновной себя назови.

Подружке нужен муж-богач, она глядит вполглаза,
Ее ушам недостает сережек из алмаза,
Меня не станет обнимать, ей ни к чему бедняк,
Ей снится сказочный жених из города Шираза.

Я встретил черноокую у ивы,
Лишь гурии и пери так красивы,
Глаза — как две звезды, а лик таков,
Что вмиг померкнет месяц горделивый.

Приветствую тебя, о зернышко граната,
Жизнь за тебя отдам, ты мне дороже брата,
Из сотни одного я выбрала тебя,
Не предавай меня, храни мне верность свято.

О черноокая моя, ты кормишь малыша,
На миг от люльки оторвись, ах, как ты хороша!
Коль хочешь ты, чтоб твой малыш до лет преклонных дожил,
Пусти меня в свою постель хоть раз, моя душа!

Гляжу на шелк твоей чадры — спирает дух в груди,
Гляжу на красоту шальвар — постой, не уходи!
Какой-то пришлый богатей увел мою подругу,
Неужто ты еще живой, мой бедный друг Мехди?

Чадру моей милой Нисы, нечестивец, порвал он,
Обидою сердце мое поразил наповал он.
Топор мне скорее! Я всю их семью изрублю!
Чадру моей милой порвав, смерть свою отыскал он.

Подруга нежная, сродни луне, пришла,
В шелках и бархате она ко мне пришла,
Я так хотел хотя б во сне ее увидеть,
Она же наяву, а не во сне пришла.

Душа моя, приди, с тобой навек я слит,
Приди скорей в мой дом, он без тебя скорбит,
Приди скорей в мой дом, приди в мои объятья,
Ну что стыдишься ты? Теперь какой уж стыд?

Ты там, я здесь, и на душе смятенье и тревога,
Терпенья много у тебя, а у меня немного.
Я за терпение твое и жизнь отдать могу,
Мне впору голубем летать у твоего порога.

Давай помиримся, забудем обо всем,
Давай, как брат с сестрой, усядемся вдвоем,
Ведь жизнь так коротка и так судьба превратна,
Еще — не дай господь! — в разлуке мы умрем.

Так лоб трещит, что меркнет свет, кому же я поплачусь?
Покроет щеки желтый цвет, кому же я поплачусь?
О, если б мог я положить лоб на колени милой!
Но лоб трещит, а милой нет, кому же я поплачусь?

Проснись до зари, благовоньями кудри омой,
А черные очи подмажь синеватой сурьмой,
И если желаешь приятное сделать Аллаху,
Меня не забудь, в лучшем виде явись предо мной.

Ты стройна, моя нежная, свет моих глаз,
Ты мой сахар египетский, чистый алмаз,
Посиди, посиди со мной рядом, подруга,
Ты украла мой сон, мне б уснуть хоть на час.

Заверну в твой переулок, постучусь в твой дом,
Кликну: «Выгляни скорее, жду я за углом».
Если скажут мне соседи: «Спит твоя подруга», —
Над тобой кружиться стану белым голубком.

Мой двоюродный брат, мой укропный цветок,
Что же вечером ты не придешь на порог?
Если я тебе молвлю недоброе слово,
Можешь в грудь, не колеблясь, всадить мне клинок.

Ты как цветок, когда из цветника идешь,
Как сахар ты, когда от тростника идешь,
Но для меня ты всех прекрасней и тогда,
Когда с базара ты, слегка устав, идешь.

Сердцу в чужие силки не попасть,
В нем лишь к тебе негасимая страсть,
Ты же затем мое сердце терзаешь,
Чтобы его не хотели украсть.

Во-первых, я люблю кушак твой и халат,
А во-вторых, тебя — от головы до пят.
А в-третьих, я люблю сидеть с тобою рядом,
А прежнюю любовь давай отправим в ад.

Подруга прежняя моя, где ты теперь?
Душе добавила ты горечи потерь.
О, если бы я знал, что будешь ты моею,
Дворец из золота построил бы, поверь.

Изведал я немало бед из-за тебя,
Душа моя отвергла свет из-за тебя,
Ты так позорила меня и унижала,
Весь мой позор, — тут спору нет, — из-за тебя.

К тебе я, стройная моя, примчался,
На щечке родинку любя, примчался,
Слыхал, что хочешь родинку продать,
Ведь можно опоздать, и я примчался.

Любимая, во мне обида и укор,
Я прикипел к тебе душою с давних пор,
Пусть посулит судьба мне лучших сто красавиц,
Все будет влечь меня твой чародейный взор.

Любимая забилась в уголок,
Как исцелить меня, ей невдомек.
Лекарствами больных врачует лекарь,
Свидание идет влюбленным впрок.

На плоскую крышу подруга идет моя,
Меня вдалеке любовь узнает моя,
Я вижу ее, я чувствую, боже правый,
Беседу с ее душою ведет моя.

Ты — как цветок, дай запах твой вдохнуть,
Дай мне вдохнуть, приди ко мне на грудь,
У сердца есть всего одно желанье:
Прошу тебя, моей женою будь.

Ни пред кем не открою души в чужедальном краю:
Ну кого я там встречу, кто понял бы душу мою?
Друг один у меня сокровенный — замочек на сердце,
Ключ давно я запрятал, его никому не даю.

Прекрасна ты, мой свет, как серна на скале,
О, станом тонкая, ты куришь наргиле.
Бессонные глаза совсем ты сна лишила,
Так обними ж меня, раз держишь в кабале.

На проклятую жизнь я махнул бы рукой,
Но нельзя, дорогая, расстаться с тобой,
Мое сердце с любимой, как быть мне — не знаю,
Как же в путь мне пойти без моей дорогой.

От женщины всегда измены ждем,
Коварства тьма в созданье неземном,
Она нам спутница на полдороги,
А так всю жизнь идет своим путем.

Дорогая моя, дорогая, совсем я зачах,
Погляди мне в глаза, ведь они утопают в слезах,
Если ты, дорогая моя, не придешь к изголовью,
Мне с постели злосчастной не встать, в том свидетель Аллах.

— О высокая, о сладкоустая, ты из Кермана,
Что возьмешь ты за два поцелуя, скажи без обмана?
— Стоит мой поцелуй, сколько весь Самарканд с Бухарой,
Вот цена поцелуя, а ты что решил: полтумана?

Хусейн сказал: букетом роз был я,
Привязан к дорогой всерьез был я,
О клятвы женщин! Так и не пришла,
Когда больной, один, как пес, был я.

Дева, ты в белой чадре кандагарской мила,
Веришь не веришь, ты сердце мое унесла,
Всем ты взяла, я влюблен в эти очи хмельные,
В эту хрустальную шею и мрамор чела.

Я хочу вкруг тебя совершать, как планета, свой путь,
Быть сурьмой вкруг прекрасных очей, подведенных чуть-чуть,
Пусть моя голова меж грудей твоих пуговкой ляжет,
Я хочу обвивать, словно уж, твою нежную грудь.

Сам на себя взгляни, мой милый голубок,
На голову себе горстями сыпь песок,
Уж если за меня калым платить не можешь,
Мужскую шапку скинь и нацепи платок.

Мне от милой привет, две гвоздики прислала она,
Чтобы сердцу покой подарить и терпенье сполна.
Аи, моя ненаглядная! Сделала доброе дело!
Мало ей, что стройна, высока, так еще и умна!

Розу возьми у любимой и запах вдохни,
В кудри свои эту розу скорее воткни,
Если в кудрях твоих роза не будет держаться,
Между бровей положи и шнурком затяни.

У каждой скважины в зурне — свой звук, собратья,
Свое лекарство есть на всяк недуг, собратья,
Моя любимая убить готова друга,
Но с божьей помощью спасется друг, собратья.

Быть жертвой мне твоих сурьмой черненных глаз,
Ты не сдержала клятв, в былом связавших нас.
Как смотришь ты в глаза? Неужто же не стыдно?
Быть может, ты в стране неверных родилась?

Ай, черноглазая, мне строишь глазки ты?
Похитив разум мой, болтаешь сказки ты.
Похитив разум мой, ты ловко улизнула,
Зачем же предаешь любовь огласке ты?

Красавица моя, хочу тебе сказать,
Что сердце ты к себе сумела привязать.
Пусть будет у меня сто писаных красавиц,
К твоим хмельным глазам я устремлюсь опять.

Высокая, стройная, дух твой, толкуют, не слаб,
На вертел меня насадила ты, словно кебаб,
На вертел меня насадила, смотри не обугли,
Надежду на милость Аллаха питает твой раб.

Девчонка, Аллаха дразнить не годится,
Зачем ты свои распустила косицы?
Еще не сменила молочных зубов,
А вольную птицу загнала в темницу.

Ай, что за лик и стан! Что за волшебный вид!
Ты — смерть влюбленному, ты потеряла стыд!
Зачем ты сердце мне арканом захлестнула?
Видать, и Страшный суд тебя не устрашит.

Любимая моя ворчит сегодня,
Уж очень взгляд ее сердит сегодня.
Тот, кто ее со мною примирит,
Святое дело совершит сегодня.

Я принял розу из любимых рук,
Понюхав розу, обезумел вдруг,
Целую розу, к векам прижимаю,
Ведь принял дар я из любимых рук.

Скажу без колебаний, мусульмане,
О милой, об одном ее изъяне,
В ней нет изъянов, только неверна,
Об этом я скажу без колебаний.

Надежда на женские клятвы — беда,
Для ног не послужит опорой вода.
Молочные струи веревкой не свяжешь,
Из труса не выйдет герой никогда.

Пусть пред нами красавица, дочь богдыхана,
Ослепительна, сладостна, благоуханна,
Все равно нет доверия женским словам,
Ибо женщина — это орудье шайтана.

Ты станешь пшеницей, я стану жнецом,
Ты станешь газелью, я стану ловцом,
А если ты сядешь голубкой на крышу,
Крылом твоим стану, веселым гонцом.

Кто пережил любовь, тот смерти не боится,
Колодок и тюрьмы, поверьте, не боится,
Он как голодный волк, — ну что ему чабан?
Пускай овчарки злы, как черти, — не боится.

Чтоб лицо разукрасить, возьму-ка белил и румян,
Стариков разожжет и юнцов опьянит мой дурман,
Свои кудри в колечки завью, распущу свои косы,
Воздыхателей всех пусть изловят они, как аркан.

Братом твоим я тебя заклинаю, мой свет,
Очи хмельные свои не сурьми мне во вред,
Очи не надо сурьмить, без сурьмы ты сражаешь,
Словно кебаб, я тобою на вертел надет.

Белая птица, со мной ты жестка и горда,
Вдаль от меня улетела, не знаю куда,
Вдаль от меня улетела, на миг не подумав,
Что над возлюбленным другом нависнет беда.

Ты на крыше, рассыпаны розы у ног,
Я рассыпал бы золото, если бы мог,
Что там золото! Что серебро! — жалкий мусор!
Жизнь и душу тебе я принес, видит бог.

Пери, пери, ну что ж тебе жизнь не мила?
— В самый горестный день меня мать родила,
Молоком злополучья кормила, растила,
А взрастила — злодею навек отдала.

За селеньем Чардех солончак примыкает к пескам,
У возлюбленной перси подобны айвовым плодам,
Ты тринадцати лет, дорогая, со мной обручилась,
А в четырнадцать лет дай устами припасть мне к устам.

Тот прекрасен, в чьем сердце любовь глубока,
Он подобен Фархаду, в чьих дланях кирка,
Если будет, как лев, он могуч и отважен,
Он с Ширин своей встретится наверняка.

Между мной и тобою — сплошная стена,
Между мной и тобою — завистников тьма,
Сам приду я к тебе в поздний час или ранний,
Мне не нужен посыльный, нужна ты сама.

Как мулла, прочитал весь Коран ты, мой друг,
Можешь вылечить сердце от ран ты, мой друг,
Все мужские дела ты, как шейх, разбираешь,
А в моих настоящий чурбан ты, мой друг.

Ты, как ствол кипарисовый, станом пряма,
Твои очи орлиные сводят с ума,
Эти нежные губы и белые зубы —
Как ширазская лавка, где сладостей тьма.

Подружка, ты, словно кувшин, тонкогорла,
Ты в сердце вошла — и дыхание сперло,
Ты в сердце владычицей полной вошла,
Там корни пустила и ветви простерла.

Душа моя, сколько бы ты ни кричала,
Твое все равно разорву покрывало,
Затем чтоб короткий подол удлинить,
Чтоб ножка твоя никого не прельщала.

Я в квартал Баберша забреду, мой цветок,
С глаз твоих я чадру отведу, мой цветок,
Нет, пожалуй, не стану к чадре прикасаться,

Я по запаху сразу найду мой цветок.

Рудаки

Мудрец, философ, искусный поэт, чье творчество стояло у истоков великой персидской поэзии. Большую часть жизни он был придворным поэтом в Бухаре при дворе Саманидов. Однако под конец жизни удача отвернулась от него, поэт был отлучен от двора, вернулся в родное селение, где доживал свой век бедным слепым старцем и непризнанным поэтом.

Усыпальница Рудаки в Пенджикенте / источник фото: wikipedia.org

Талант Рудаки оценили лишь годы спустя. Его стихи остались в сознании целого народа, и на протяжении многих столетий они оживают в сборниках других персидских поэтов, писавших на них ответы и подражания, а его мудрые афоризмы и по сей день украшают персидскую речь.

Зачем на друга обижаться? Пройдет обида вскоре.
Жизнь такова: сегодня — радость, а завтра — боль и горе.
Обида друга — не обида, не стыд, не оскорбленье;
Когда тебя он приласкает, забудешь ты о ссоре.
Ужель одно плохое дело сильнее ста хороших?
Ужель из-за колючек розе прожить всю жизнь в позоре?
Ужель искать любимых новых должны мы ежедневно?
Друг сердится? Проси прощенья, нет смысла в этом споре!
Мне жизнь дала совет на мой вопрос в ответ, —
Подумав, ты поймешь, что вся-то жизнь — совет:
«Чужому счастью ты завидовать не смей,
Не сам ли для других ты зависти предмет?»
Еще сказала жизнь: «Ты сдерживай свой гнев.
Кто развязал язык, тот связан цепью бед».
О, горе мне! судьбины я не знавал страшней:
Быть мужем злой супруги, меняющей мужей.
Ей не внушу я страха, приди я к ней со львом;
А я боюсь и мухи, что села рядом с ней.
Хотя она со мною сварлива и груба,
Надеюсь, не умру я, спасу остаток дней.
Мы знаем: только бог не схож ни с кем из смертных,
Ни с кем не сходна ты, а краше божества!
Кто скажет: «День встает!» — на солнце нам укажет,
Но только на тебя укажет он сперва.
Ты — все, что человек в былые дни прославил,
И ты — грядущего хвалебные слова!

Фирдоуси

Фирдоуси — поэт, философ, создатель величайшего произведения в истории персидской литературы, «Шахнаме», которое охватывало историю правления всех иранских династий и повлияло на мировоззрение целого народа.

Похороны Фирдоуси. Картина Газанфара Халыкова (1934) / источник фото: wikipedia.org

После двух веков арабского господства, в Саманидском Иране случился культурный всплеск и рост национального самосознания, в результате чего иранцы проявили необычайный интерес к историческому прошлому своего народа и стремились воссоздать его в литературных произведениях.

По легенде, Фирдоуси было обещано по одному золотому динару за каждый написанный бейт, что представляло собой очень большую сумму. Но правитель якобы не одобрил труд поэта и заплатил ему серебром. Фирдоуси счел это оскорблением своего таланта, отдалился от двора и до конца жизни жил в нищете. Согласно той же легенде, шах Махмуд Газневи, случайно услышав стих из «Шахнаме», посвященный себе, поспешил скорее узнать имя автора, чтобы щедро наградить его. Он распорядился послать Фирдоуси богатый дар, однако тот накануне скончался. В то самое время, когда в одни городские ворота входили верблюды с дарами шаха, через другие выносили тело поэта.

Иной умел строку огранивать красиво,
Остротами другой блистал красноречиво,
И хоть на этот блеск пошло немало сил —
Того, что сделал я, никто не совершил.
Я целых тридцать лет работал неустанно
И в песне воссоздал величие Ирана.
Все в мире покроется пылью забвенья,
Лишь двое не знают ни смерти, ни тленья:
Лишь дело героя да речь мудреца
Проходят столетья, не зная конца.

Низами

Один из величайших поэтов средневековой литературы Востока, крупнейший поэт-романтик в персидской эпической литературе, который привнес в эпос разговорную речь и реалистический стиль. Низами благодаря своему таланту удалось объединить в поэзии два принципиально разных мировоззрения — доисламский и исламский Иран.

Лейли и Меджнун. Миниатюра XVI века из рукописи «Хамсе» / источник фото: wikipedia.org

Главным его литературным прорывом стала «Пятерица» («Хамсе») — сборник пяти любовно-эпических поэм, которые в совокупности рисуют идеальную картину мира с идеальным правителем во главе. В дальнейшем «Пятерица» Низами положила начало написанию ответов и подражаний, такая традиция стала одной из главных отличительных черт персидской поэзии Средневековья.

Бывает, что любовь пройдёт сама,
Ни сердца не затронув, ни ума.
То не любовь, а юности забава.
Нет у любви бесследно сгинуть права.
Она приходит, чтобы жить навек,
Пока не сгинет в землю человек.

Омар Хайям

Нет ни одного персидского поэта, чья известность могла бы затмить славу Омара Хайяма.

Западный мир открыл для себя его творчество после выхода «Руба’йата» в переводе Э. Фитцджеральда, однако в Иране Хайям известен скорее как выдающийся ученый, философ, математик, астроном и лекарь. Стихи Хайяма оказались слишком опасны и вольнодумны для исламского мировоззрения, поэтому он писал для близкого круга друзей и учеников и не стремился к всеобщему признанию в качестве поэта.

Памятник Хайяму в Бухаресте / источник фото: wikipedia.org

Тем не менее, он внес огромный вклад в персидскую поэзию, выражая философско-назидательные идеи в форме четверостиший — «руба’и» (от арабского «раба’» — четыре), в которой две первые строки образуют тезис, третья строка без рифмы — антитезис, а последняя строка — наставление и главную мысль.

Не зли других и сам не злись,
Мы гости в этом бренном мире.
И если что не так — смирись!
Будь поумней и улыбнись.

Холодной думай головой.
Ведь в мире все закономерно:
Зло, излучённое тобой,
К тебе вернется непременно.

Кто битым жизнью был, тот большего добьётся,
Пуд соли съевший выше ценит мёд.
Кто слёзы лил, тот искренней смеётся,
Кто умирал, тот знает, что живёт.

Я пришел к мудрецу и спросил у него:
«Что такое любовь?» Он сказал: «Ничего»
Но, я знаю, написано множество книг:
Вечность пишут одни, а другие — что миг
То опалит огнем, то расплавит как снег,
Что такое любовь? «Это все человек!»
И тогда я взглянул ему прямо в лицо,
Как тебя мне понять? «Ничего или все?»
Он сказал улыбнувшись: «Ты сам дал ответ!:
Ничего или все! — середины здесь нет!»

Хоть и не ново, я напомню снова:
Перед лицом и друга и врага
Ты — господин несказанного слова,
А сказанного слова — ты слуга.

Саади

Будущий поэт рано осиротел и, не закончив образования, первую половину жизни провел в странствиях по Ближнему Востоку в поисках ответов на свои вопросы. Саади около 25 лет провел вдали от родных мест, встречался с совершенно разными людьми, которые формировали его мировоззрение. Жизнь его была полна приключений.

Лист рукописи со строчками стихотворения из «Бустана» / источник фото: wikipedia.org

Вернувшись в Шираз, Саади создал два величайших наставительных произведения «Бустан» и «Гулистан», в которых выразил свой взгляд на этику и мораль, основываясь на собственном опыте и наблюдениях во время путешествий. Саади в своих произведениях рассуждает о дружбе и вражде, рассматривает поступки человека в тех или иных жизненных обстоятельствах и, избегая категоричности, предлагает два варианта разрешения одной и той же ситуации, оставляя за читателем право выбора.

Речь — высший дар; и, мудрость возлюбя,
Ты глупым словом не убей себя.
Немногословный избежит позора;
Крупица амбры лучше кучи сора.
Невежд болтливых, о мудрец, беги,
Для избранного мысли сбереги.
Сто стрел пустил плохой стрелок, все мимо;
Пусти одну, но в цель неуклонимо.
Не знает тот, кто клевету плетет,
Что клевета потом его убьет.
Ты не злословь, злословия не слушай!
Ведь говорят, что и у стен есть уши.

Хафиз

Великий персидский поэт, создавший образ нового героя, вольнодумца с сильным личным началом, способного, несмотря на все перипетии судьбы, сохранять свое человеческое достоинство и стремление к счастью. Персидская поэзия в творчестве Хафиза достигла апогея сложности языка и метафоричности образов.

Мавзолей Хафиза в Ширазе давно превратился в место паломничества / источник фото: melli.org

Шамседдин Мохаммед (настоящее имя поэта) жил в Ширазе. С юности он тянулся к знаниям и какое-то время зарабатывал на жизнь чтением наизусть сутр Корана — такой профессиональный чтец назывался «хафизом» (перс. «тот, кто читает наизусть»). Когда он при жизни обрел славу величайшего мастера газели, прозвище Хафиз стало не только литературным псевдонимом, но и именем нарицательным, означающим народного поэта.

Не прерывай, о грудь моя, свой слезный звездопад:
Удары сердца пусть во мне всю душу раздробят!
Ты скажешь нам: «Тюрчанку ту я знаю хорошо, —
Из Самарканда род ее! Но ты ошибся, брат:
Та девушка вошла в меня из строчки Рудаки:
«Ручей Мульяна к нам несет той девы аромат»
Скажи: кто ведает покой под бурями небес?
О виночерпий, дай вина! Хоть сну я буду рад.
Не заблужденье ли — искать спокойствия в любви?
Ведь от любви лекарства нет, — нам старцы говорят.
Ты слаб? От пьянства отрекись! Но если сильный трезв,
Пускай, воспламенив сердца, испепелит разврат!
Да, я считаю, что пора людей переродить:
Мир надо заново создать — иначе это ад!
Но что же в силах дать Хафиз слезинкою своей?
В потоке слез она плывет росинкой наугад.

Вошла в обычай подлость. В мире нету
Ни честности, ни верности обету.
Талант стоит с протянутой рукою,
Выпрашивая медную монету.
От нищеты и бед ища защиту,
Ученый муж скитается по свету.
Зато невежда нынче процветает:
Его не тронь — вмиг призовет к ответу!
И если кто-то сложит стих, подобный
Звенящему ручью или рассвету, —
Будь сей поэт, как Санаи, искусен —
И черствой корки не дадут поэту.
Мне мудрость шепчет: «Удались от мира,
Замкнись в себе, стерпи обиду эту.
В своих стенаньях уподобься флейте,
В терпении и стойкости — аскету».
А мой совет: «Упал — начни сначала!»
Хафиз, последуй этому совету.

Коварный ход судьбы невидим и неслышим —
Ведь глухи все вокруг, и каждый равно слеп.
Пусть солнце и луна — подножье тех, кто властен,
Их также ждет постель — из глины темный склеп.
Кольчуга ли спасет от стрел разящих рока?
Щитом ли отразишь удары злых судеб?
Себя ты огради стеной из твердой стали —
Но день придет, и смерть прорвет железо скреп.
Открытый жизни вход замкни от вожделений,
Чтоб путь твой не привел тебя в страстей вертеп.
На колесе судьбы — смотри, как много праха!
От алчности беги, цени свой скудный хлеб.

Я отшельник. До игрищ и зрелищ здесь дела нет мне.
До вселенной всей, если твой переулок есть, — дела нет мне.
Эй, душа! Ты меня бы спросила хоть раз, что мне нужно!
До того ж, как до райских дверей мне добресть, — дела нет мне.
Падишах красоты! Вот я — нищий, дервиш, погорелец…
До понятий: достаток, достоинство, честь — дела нет мне.
Просьба дерзкая есть у меня; до всего же другого,
Коль пред богом ее не могу произнесть, — дела нет мне.
Нашей крови ты хочешь. Ты нас предаешь разграбленью.
До пожитков убогих — куда их унесть — дела нет мне.
Разум друга — как чаша Джамшида, что мир отразила.
И дошла ль до тебя или нет эта весть — дела нет мне.
Благодарен я жемчуголову. Пусть море полудня
Эту отмель песками решило заместь — дела нет мне.
Прочь, хулитель! Со мною друзья! До того, что решился,
Сговорившись с врагами, меня ты известь, — дела нет мне.
Я влюбленный дервиш. Коль султанша меня не забыла,
До молитв, до того, как их к небу вознесть, — дела нет мне.
Я Хафиз. Моя доблесть — со мной. До клевет и наветов,
Что сплетают презренная зависть и месть, — дела нет мне.

Ценою грустных мыслей и печали
Ты хлеб насущный обретёшь едва ли.
Усердье, что некстати, достойно лишь проклятий.
Лишь редкий человек находит клад, кто трудится весь век, тот и богат.
Молочник, молоко разбавивший водой, шумней других товар нахваливает свой.
Коль птица вырвалась из клетки, ей рай везде — на каждой ветке.
Как ни была вершина высока, тропинка есть и к ней наверняка.
Излишняя хвала опасней, чем хула.

Быть хочешь умным — прихоти забудь:
Все прихоти — ничтожная забава.
Уж если жить мечтой какой-нибудь,
Мечтай найти покой душевный, право!
У всех мирских забот — пустая суть:
Всё в этом мире суетно, лукаво.
Нам всем дано последним сном уснуть —
О, если б добрая нас ожидала слава!

Джами

Персидский поэт-мистик, суфий и философ. Он — последний крупный представитель классического периода персидско-таджикской поэзии, после которого началось раздельное развитие персидской и таджикской литератур. Джами — автор «Семерицы», состоящей из семи поэм — маснави, пять из которых были ответом на «Пятерицу» Низами и две — авторства самого Джами. Кроме того, он оставил два дивана (сборник сочинений) лирических газелей и большое число прозаических произведений, как художественных, так и философских.

Юсуф и Зулейха. Миниатюра XV века из рукописи произведений Джами / источник фото: wikipedia.org

Невыносимой мукою томим
Тот, кто завидует другим.
Всю жизнь тоской и злобою дыша,
Затянута узлом его душа.

Руми

Руми, известный также под псевдонимом Моуляна, — выдающийся персидский поэт-суфий.

Семья Руми по ряду политических причин была вынуждена бежать в Малую Азию (Рум), где после долгих скитаний обосновалась при дворе турок-сельджуков. Джалаладдин Руми получил хорошее образование и в совершенстве владел персидским и арабским языками. После смерти отца Руми проникся суфийскими настроениями, что вызвало неодобрение у духовенства. В последние годы Руми посвятил себя литературному творчеству и проповеднической деятельности.

Гробница Руми в Конье / источник фото: wikipedia.org

Руми в своих произведениях раскрывает идею величия человека независимо от его общественного положения и статуса. Выражаясь очень метафоричным языком и используя сложные поэтические формы, он пропагандировал идеи суфизма.

Когда бы доверяли не словам,
А истине, что сердцем познается,
Да сердцу, что от истины зажжется,
То не было б предела чудесам.

Вот как непонимание порой
Способно дружбу подменить враждой,
Как может злобу породить в сердцах
Одно и то ж на разных языках.
Шли вместе тюрок, перс, араб и грек.
И вот какой-то добрый человек
Приятелям монету подарил
И тем раздор меж ними заварил
Вот перс тогда другим сказал: «Пойдем
На рынок и ангур* приобретем!»
«Врешь, плут, — в сердцах прервал его араб, —
Я не хочу ангур! Хочу эйнаб!»
А тюрок перебил их: «Что за шум,
Друзья мои? Не лучше ли узум!»
«Что вы за люди! — грек воскликнул им —
Стафиль давайте купим и съедим!»
И так они в решении сошлись,
Но, не поняв друг друга, подрались.
Не знали, называя виноград,
Что об одном и том же говорят.
Невежество в них злобу разожгло,
Ущерб зубам и ребрам нанесло.
О, если б стоязычный с ними был,
Он их одним бы словом помирил.
«На ваши деньги, — он сказал бы им, —
Куплю, что нужно всем вам четвертым.
Монету вашу я учетверю
И снова мир меж вами водворю!
Учетверю, хоть и не разделю,
Желаемое полностью куплю!
Слова несведущих несут войну,
Мои ж — единство, мир и тишину».

Пояснение к цитате:
* — Ангур (тадж.), эйнаб (араб.), узум (тюрк.), стафиль (греч.) — виноград

Амир Хосров Дехлеви

В XI веке ислам распространился на северо-запад Индии, что привело к индо-иранскому культурному взаимодействию. В XIII веке из-за монгольского нашествия в Индию мигрировало множество представителей иранской культуры. Среди них был Амир Хосроу Дехлеви.

Александр посещает мудреца Платона. Миниатюра из «Хамсе» Дехлеви / источник фото: wikipedia.org

Близость к суфийскому дервишскому ордену «Чишти» отразилась на его творчестве; он восхвалял в стихах главу ордена Низамаддина Аулия, называя его духовным наставником.

Основываясь на «Пятерице» Низами, Дехлеви написал 10 поэм, часть из которых являлись ответом на уже существующие произведения. Умело сочетая персидские сюжеты и индийскую реальность, поэту удалось создать совершенно новую атмосферу в, казалось бы, непоколебимой персидской литературной традиции.

Я в этот мир пришел, в тебя уже влюбленным,
Заранее судьбой на муки обреченным.
Ищу с тобою встреч, ищу, как озаренья,
Но гордость не могу забыть ни на мгновенье.
О смилуйся и скинь густое покрывало,
Чтоб сердце пало ниц и бога потеряло!
Отбрось надменность прочь, лицо приоткрывая,
Чтоб гордость вознесла меня в обитель рая.
И если ты меня не удостоишь взглядом,
Покину этот мир, что стал при жизни адом.
Нет, сердца никому не дам пленить отныне,
Чтоб жить в его плену отшельником в пустыне.
И что же услыхал Хосров в ответ на стоны:
«Придет и твой черед, надейся, о влюбленный!»

Насир Хосров

Одним из выдающихся представителей классической литературы на фарси был последователь исмаилизма Насир Хосров. Он вел праздный образ жизни и, по собственным словам, много путешествовал, пил много вина, проводил дни в увеселениях.

Имя Насира Хосрова носит улица в центре Тегерана / источник фото: kojaro.com

Однако в середине жизни он решает круто изменить свой образ жизни и отправляется в паломничество по святым местам. К такому повороту судьбы его побудил сон, в котором некто призывал его отправиться на поиски истины, указав в сторону Ка’абы. Сам Хосров позже описывал, что проснулся от сорокалетнего сна.

Да будет жизнь твоя для всех других отрадой.
Дари себя другим, как гроздья винограда.
Но если нет в тебе такой большой души —
То маленькая пусть сияет, как лампада.
Не огорчай людей ни делом, ни словцом,
К любой людской тоске прислушиваться надо!
Болящих — исцеляй! Страдающих — утешь!
Мучения земли порой жесточе ада.
Ты буйство юности, как зверя, укроти,
Отцу и матери всегда служи отрадой.
Не забывай о том, что мать вспоила нас,
Отецже воспитал свое родное чадо.
Поэтому страшись в беспечности своей
В их старые сердца пролить хоть каплю яда.
К тому же — минет час: ты старцем станешь сам,
Не нарушай же, брат, священного уклада.
Итак, живи для всех. Не думай о себе, —
И жребий твой блеснет, как высшая награда.

Для коня красноречия круг беговой —
Это внутренний твой кругозор бытия.
Кто же всадник? — Душа.
Разум сделай уздой,
Мысль — привычным седлом,
и победа— твоя!

Беда тому, кто на себя взвалил
То дело, что исполнить нету сил.
Когда участвуешь ты в скачке спора,
Не горячись, и упадёшь не скоро.
В совете горьком, что нам друг даёт,
Снаружи — горечь, в сердцевине — мёд.

Материалы

Суфизм — авторы книг

«Клянусь Аллахом, я никогда не питал никакой любви
к поэзии и в моих глазах нет худшего занятия, чем она».
Руми, Фихи ма фихи § 16

Руми — один из литературных псевдонимов величайшего иранского поэта-мистика Джалаладина Мухаммада. Это прозвание по месту жительства, оно означает «Румский» (из Рума), поскольку большую часть жизни поэт провел в Руме в Малой Азии. Его поэтическое творчество и философско-религиозные взгляды оставили глубокий, разительный след в литературе и системе взглядов народов Ближнего и Среднего Востока. Уже при жизни он стал легендой и провозглашен святым, которого как глубоко и искренне превозносили и чтили, так же и столь же яростно порицали и опровергали.

Родиной поэта был Балх, ныне не очень приметный городок на севере современного Афганистана. Но в те далекие годы – это крупнейший и процветающий город, перекресток караванных путей, ведших из Китая и Индии на север и запад, и из Мавераннахра, Ирана и стран арабского мира – на восток и юг. Незадолго перед тем этот важнейший торговый и политический центр восточного Хорасана вошел в состав обширной империи могущественного, полного честолюбивых амбиций Хорезмшаха Ала ад-дина Мухаммада (правил 1200–1220 г.г.).

Отец будущего поэта Мухаммад б. Хусайн ал-Хатиби ал-Балхи (1148–1231 г.г.), носивший почетное прозвание Султан ал-улама («Глава религиозных авторитетов») и более известный как Баха ад-дин Валад, принадлежал к высокочтимому в тогдашнем обществе элитарному кругу признанных знатоков мусульманского богословия, Корана и преданий о пророке Мухаммаде. Своими страстными публичными выступлениями он снискал себе славу популярного проповедника. Вместе с тем, он не скрывал своих симпатий к суфизму – мусульманскому мистицизму и разделял идеи мистика-интеллектуала Ахмада ал-Газзали (ум. в 1126 г.), чьим духовным последователем он себя считал, а также взгляды своего современника мистика-практика Наджм ад-дина Кубра (ум. в 1220 г.). Словом, основательные и обширные познания в богословии и теологии, ученость по меркам того времени создали ему широкую репутацию религиозного наставника и учителя, публичные проповеди которого собирали многочисленную аудиторию, и содействовали росту его авторитета. Впоследствии он объединил все свои проповеди в сборнике, названном ал-Ма‘ариф («Познания»). Этот сборник, а точнее, разработка им концепций господствовавшего в то время религиозного мировоззрения – ислама, в сочетании с изложением положений суфийской доктрины о возможности познания единосущного бытия, т.е. Бога, оказали непосредственное влияние на становление взглядов его сына Джалал ад-дина, неоднократно штудировавшего труд отца.

Судя по немногим, но достаточно прозрачным намекам, встречающимся в этом сборнике, между Баха ад-дином Валадом и суровым богословом-схоластом, лауреатом многих диспутов по вопросам веры при дворе Хорезм-шахов – Фахр ад-дином Рази (1149–1210 г.г.) возникли разногласия, в конце концов, приведшие ко взаимной нетерпимости и вражде. Шах и его двор поддержали Рази, поскольку ряд проповедей Баха ад-дина были выдержаны в духе порицания конкретных действий Хорезмшаха и ему присных. Враждебность влиятельного при дворе религиозного деятеля таила в себе немалую опасность: известна была зловещая роль, которую сыграл Фахр ад-дин Рази в трагической судьбе мистика Маджд ад-дина Багдади, утопленного по приказу Хорезмшаха в Амударье в 1209 г. по обвинению в вероотступничестве и ереси. Видимо, мысль покинуть родину окрепла у него давно, но осуществить свое намерение он смог уже после смерти упомянутого Рази.

Будучи известным проповедником и богословом, Баха ад-дин нередко оставлял Балх, посещая крупные города и небольшие селения в Мавераннахре и на Памире. Последний раз он выезжал в Самарканд в 1212 или 1213 г. Разрыв отношений между Хорезмшахом и багдадским халифом, поднявшаяся в государстве волна гонений против сторонников последнего в связи с подготовкой похода на Багдад, лишний раз укрепили Баха ад-дина в задуманном и побудили его под благовидным предлогом паломничества оставить навсегда родные места. Точная дата отъезда из Балха нам неизвестна. Предположительно, Баха ад-дин с семьей в сопровождении 40 учеников и последователей выехал между 1214 и 1216 гг., поскольку точно известно, что в 1217 г. он уже находился в Руме (Малая Азия), где обосновался в г. Малатья, – одном из городов государства Сельджукидов Рума. В это время Джалал ад-дину шел одиннадцатый год от роду.

Политическая карта Малой Азии того периода была весьма пестрой. В центре ее сложился Румский султанат Сельджукидов (1077–1307 г. г.) со столицей в г. Конья (древний Икониум). Это было наиболее мощное государственное образование в регионе, достигшее пика своего расцвета в правление Ала ад-дина Кайкубада I (1219–1236 г. г.) и Гиййас ад-дина Кайхусрова II (1236–1245 г.г.). Именно этот, находившийся далеко на западе, султанат представлялся землей обетованной и страной, где царят процветание и покой, достаток и порядок тем многочисленным беженцам, что устремились туда в надежде обрести спасение от насилий степных opд, ведомых Чингисханом. В городах султаната нашли приют и осели многие сотни и тысячи ремесленников, деятелей культуры и науки, бежавшие из Мавераннахра и Ирана. Но спокойствие, которое, казалось, царило в этом районе мусульманского мира, было обманчивым.

Дело в том, что политико-экономический фундамент Румского султаната состоял из двух структур – кочевых племен, располагавшихся на периферии, и военно-ленной системы, господствовавшей в земледельческих районах и городах страны. Именно эти структуры определяли те противоречия, которые возникали в процессе феодализации страны. Племена находились на различных стадиях перехода к оседлости и ослабления родоплеменных связей. Поэтому становление среди них феодальных отношений протекало далеко не безболезненно. Настойчивые попытки центральных властей поставить под свой контроль социальные процессы, происходившие в этой общественной структуре, не привели к осязаемому успеху, поскольку кочевая вольница контролю не поддалась. Военно-ленная структура, доставшаяся в наследство от государства Великих Сельджуков, охватывала круги феодальной знати, объединившейся вокруг династии, оседлое (часто иноверческое) крестьянство и города с их ремесленным производством и торговлей. Противоречия между различными общественными структурами со всей наглядностью проявились в широком, разномастном по своему социальному составу восстании Баба Исхака (1239 г.), до основания потрясшем весь султанат. Едва власти успели подавить эту яростную вспышку народного гнева, как далекие прежде татаро – монголы появились на границах Румского султаната. В битве при Кёседаге (1243 г.) они наголову разбили сельджукские войска, султанат потерял самостоятельность, признав свой вассалитет. Спустя три месяца татаро-монгольские отряды ушли в Иран, опустошив Рум, разрушив многие города и крепости этой страны, истребив и угнав в плен десятки тысяч жителей. В стране начался период длительных междоусобиц и в 1307 г. султанат прекратил существование. Многие из этих событий, так или иначе, отразились на жизни Джалал ад-дина. Вскоре после приезда в Рум семья Баха ад-дина переселилась из г.Малатья в г. Сивас (1219 г.), затем в Акшехир, где они провели немногим более трех лет, после чего, видимо, в 1222 г. переехали в г. Ларенда (ныне Караман), где оставались около семи лет. В этом городе умерла мать Джалал ад-дина Мумине-Хатун, здесь же он в 1225 г. женился на Джаухар-Хатун – дочери Шараф ад-дина Лала Самарканди, и здесь же год спустя родился его первенец Султан-Велед, который впоследствии напишет поэму «Валад-наме» («Книга о Валаде») – стихотворную биографию деда и отца, и бережно, по крупицам соберет наставления, сентенции и изречения Джалал ад-дина, назвав их «Фихи ма фихи» («В нем то, что в нем»).
Жизнь в Ларенде текла ровно и размеренно, как вдруг снова перемена мест – к Баха ад-дину прибыл личный посланец правителя Румского султаната Ала ад-дина Кайкубада I с предложением занять почетный и престижный пост руководителя одного из самых популярных медресе (высшего конфессионального училища) в г. Конья. Баха ад-дин недолго раздумывал: он принял это лестное приглашение. В 1228 г. он переехал в г. Конья и умер там 23 февраля 1231 г. Город Конья, который согласно арабской легенде, был местом захоронения праха древнегреческого философа Платона, ко времени приезда Джалал ад-дина уже более ста лет была столицей султаната. В городе только что был возведен новый, отличавшийся пышностью и великолепием дворец султана, отстроена новая цитадель. В 1220 г. Кайкубад завершил строительство центральной пятничной мечети, начатое еще его предшественником Кайкаусом I. Слава о благоустроенных и богатых медресе привлекала студентов из Египта, Сирии и Ирака. Словом, культурная и религиозная жизнь в столице била ключом.

После смерти отца двадцатичетырехлетний Джалал ад-дин занял его пост в медресе и, тем самым, сразу же вошел в элитарный круг местных религиозных авторитетов. Однако по представлениям того времени, он был слишком молод, чтобы читать проповеди в кафедральной мечети по пятницам, обучать детей местной знати и богатых горожан основам богословия, религиозного права и толковать Коран. Мы не располагаем сведениями об объеме и систематичности образования, полученного Джадал ад-дином к этому времени. Скорее всего, в связи с частыми переездами его воспитанием и образованием занимался непосредственно его отец, чью книгу «ал-Ма‘ариф» он штудировал неоднократно от первой до последней страницы. В г. Конья вокруг него собрались все наиболее влиятельные и известные ученые и последователи его покойного отца, чтобы поддержать словом и делом сына своего учителя. В 1232 г. приезжает из Термеза соратник отца и член мистического братства Кубравийа Сайид Бурхан ад-дин Мухаккик и целиком посвящает себя духовному воспитанию Джалал ад-дина, который был его учеником-муридом около девяти лет. Он посвятил его в сокровенные тайны мистического «Пути», раскрыл ему сущность концепций, доктрин и положений суфизма, основанных на идее постижения скрытого от непосвященных знания через собственный психологический опыт. Видимо, в этот период Джалал ад-дин встретил весьма прохладно откровения Сайида Бурхан ад-дина, поскольку его больше привлекала мысль получить полное и систематическое религиозное образование, которое обеспечило бы ему материальный достаток и твердое положение в конийском обществе. С этой целью он отправился в Сирию, где в Алеппо и Дамаске – центрах мусульманской учености и религиозного знания провел в общей сложности около семи лет. По возвращении в г. Конья он застал там на престоле Гиййас ад-дина Кайхусрау II, сменившего Кайкубада I, который подтвердил его право руководить медресе и преподавать в нем.

Последующие пять лет (1240–1244 г.г.) жизнь Джалал ад-дина текла ровно, без срывов, по, как казалось, раз и навсегда заведенному порядку. Он был обеспечен и устроен, имел дом и семью, читал лекции в медресе, солидные и добропорядочные проповеди в соборной мечети. Его часто можно было видеть на улицах г.Конья, когда он степенно шел пешком или ехал, восседая на муле, в почтительном окружении учеников и студентов; он был обычно одет в традиционную одежду знатока мусульманского вероучения – широкую и просторную мантию, а на голове носил тюрбан внушительных размеров. Впоследствии он едко и зло высмеивал эту категорию тогдашнего общества, но это будет потом. В эти же годы он как будто бы не слышал грозных раскатов социальных и политических бурь, промчавшихся над его страной. Он не слышал ни требований социальной справедливости восставших под руководством Баба Исхака, ни топота копыт монгольской конницы, ни плача угоняемых в рабство компатриотов. Все как будто бы прошло мимо, не затронув его. Видимо, это так и случилось, поскольку ни в его собственных произведениях, ни в поэмах его сына не встречается ни единого намека на трагические события, свидетелем которых он был. Любопытно, что на это обстоятельство обратили внимание более поздние биографы Джалал ад-дина и поспешили заполнить это белое пятно в его биографии легендами о том, как мистическая сила Джалал ад-дина помогает людям в их борьбе с монголами. Его вполне удовлетворяла уже предопределенная престижная по тем временам карьера популярного и преуспевающего религиозного деятеля, выносящего авторитетные суждения по вопросам веры и священного шариата, окруженного вниманием общества.

Уже не раз и не два приходили ему в голову мысли написать свой комментарий к Корану или же начать кропотливую работу над собственным сборником изречений Пророка, снабдив их всесторонними пояснениями, или же отобрать свои лучшие проповеди, написанные элегантной прозой и этикетные по безупречному стилю. Но, видимо, самой невероятной показалась бы ему мысль о том, что он станет поэтом. Как Джалал ад-дин сам откровенно говорит в одной из записанных бесед, отмечая, что поэтическое занятие не пользовалось никаким уважением среди кругов духовенства в его родном Хорасане и «…я, пребывая в состоянии столь всепоглощающей любви, что, когда друзья <т.е. хорасанцы – О.А.> приходили ко мне, я в страхе, что они могут помешать мне, творил и читал стихи, дабы этим увлечь их. А иначе для чего нужна была бы мне поэзия? Клянусь Аллахом, я никогда не питал никакой любви к поэзии и в моих глазах нет худшего занятия, чем она. <Но сейчас> она стала обязанностью, возложенной <свыше> на меня…».

И вдруг все неожиданно изменилось. Наступил перелом, вызванный духовным взрывом, резкий перелом, напоминавший его окружению душевное заболевание. Джалал ад-дин, степенный проповедник и мэтр мусульманской учености, исчез. Встреча с бродячим суфием-проповедником Шамс ад-дином Мухаммадом Табризи всколыхнула его душу, перевернула все его существо. Радость от общения с ним, любовь к нему искренняя и чистая, охватившая Джалал ад-дина, сделали его другим человеком раскрыли в нем подспудно дремавшие и никому до тех пор неведомые чувства и страсти, о которых никто, включая и самого Джалал ад-дина, и не предполагал. Он признал Шамса Табризи своим духовным наставником, стал его послушником и учеником: мир без Шамса для него не существовал, он сам стал его частью.

В личности Шамс ад-дина Табризи, тогда уже немолодого 60-летнего человека, много таинственного. В источниках его образ как бы соткан из тайн: неожиданно возник и столь же внезапно (для большинства современников) исчез, чтобы больше не появиться. Многие исследователи считали эпизод с исчезновением Шамс ад-дина, кардинально изменивший всю жизнь Джалал ад-дина, и ставший для него подлинной душевной трагедией и кровоточившей раной сердца, еще одной красочной легендой, которыми полна классическая персидская средневековая литература. Однако Шамс ад-дин Табризи – историческое лицо. Мистик, близкий по своим воззрениям братству каландаров, он бродил по странам Ближнего Востока и проповедовал идеи суфизма. Он отрицал любой ритуал и культовые предписания, призывал к духовной чистоте и считал необходимым непосредственное общение с народом. Суфий, он яростно нападал на рационализм богословия и схоластической философии, не признавал религиозных различий и звал к миру между людьми разных вероисповеданий, полагая, что сущность любой религии заключается в вере в Бога, а не в ритуальных ее отправлениях. Такова вкратце суть его изречений, вошедших в недавно опубликованный сборник (1979 г.) «Макалат» («Речения»), составленный его учениками.

26 ноября 1244 г. бродячий дервиш Шамс ад-дин Мухаммад, уроженец Табриза, вдруг появился в г. Конья, куда пришел из Дамаска и остановился на постой в караван-сарае торговцев сахаром. Спустя некоторое время он вышел на улицу и присел около ворот. Еще издали он увидел, что в его сторону направляется верхом на муле процветающий, судя по внешнему виду, факих, окруженный толпой почтительно шествующих рядом учеников и студентов. Когда эта процессия поравнялась с дервишем, тот встал и, обратившись к Джалал ад-дину (а это был именно он), спросил: «Скажи мне, кто более велик из всех слуг Господа: пророк Мухаммад или же Байазид из Бистама?». Услышав в ответ, что об этом и речи быть не может, конечно же, Мухаммад, поскольку в Коране записано, что он «печать пророков», т.е. последний Пророк, посланный к людям, он возразил: «Тогда как же понять слова Мухаммада, который изрек: «О боже, мы не знаем тебя так, как должно было бы знать на самом деле!» А Байазид восклицал: «Преславен я! Преславен я! О сколь велико мое могущество!» Джалал ад-дин был потрясен его возражением. В этом уже пожилом дервише он увидел совсем другого человека, с подобными которому судьба его еще не сводила. Он пригласил его к себе в дом при медресе и с той минуты практически отгородился от внешнего мира. 16 месяцев он, как прилежный послушник, провел с ним в долгих беседах и слушал его поучения и откровения. Шамс ад-дин стал для Джалал ад-дина олицетворением всеобъемлющей любви, горячая дружба и духовная близость с ним открыла ему новый мир, неведомый доселе – мир мистических переживаний, страстей и духовных упражнений. Видимо, следует напомнить еще раз, что Джалал ад-дин жил в эпоху средневековья и что он был, хотя и выдающимся, но сыном своего времени, в котором господствовала только одна форма идеологии – религиозная.

Одной из форм этого религиозного мировоззрения стал мусульманский мистицизм – суфизм. При этом следует помнить, что когда говорят о суфизме, то имеют в виду не какую-то единую систему взглядов, концепций и постулатов, а множество течений, школ, ветвей и ответвлений, представленных целым спектром разнообразнейших положений и идей мистического Пути, которых объединяет только конечная цель. Методы же достижения этой цели (психотренинг, духовные и физические упражнения) были самыми разнообразными, а иногда просто полярными. Суфизм – это особое религиозно-философское мировоззрение в рамках ислама, представители которого считают возможным непосредственное и интимное, т.е. прямое духовное общение (или же духовное единение) человека с божеством, которое достигается путем экстаза или внутреннего озарения, ниспосланных человеку, идущему по пути к Богу с любовью к нему в своем сердце, через личный индивидуальный психологический опыт. Подобные течения в эпоху средневековья не были редкостью, и мистике нашлось место практически во всех крупных религиозных системах (иудаизм, христианство, буддизм, индуизм).

Цель жизни суфиев – мусульманских мистиков – мистическое познание божества. Это их религиозный идеал, которому были подчинены все их помыслы и поведенческие мотивы. Их концепция мистического Пути руководствовалась идеей нравственного очищения и совершенства человека, который должен был пройти для этого целую систему устойчивых этико-моральных и кратковременных, возникающих как мгновенная вспышка света, психических состояний.

Идеи и взгляды Шамс ад-дина упали на благодатную почву. Горячая и искренняя любовь Джалал ад-дина к дервишу не позволяла ему разлучаться с последним. Джалал ад-дин забросил занятия в медресе, отгородился от учеников, редко виделся с домочадцами. Поднялось недовольство: сначала тихое роптание, а затем явственные угрозы по адресу Шамс ад-дина, вылившиеся в неудачное покушение на его жизнь. Понимая, что ученики на этом не остановятся, Шамс ад-дин 11 марта 1246 г. тайно покинул г Конья и бежал в Дамаск. Расстроенный Джадал ад-дин бросился на розыски и, узнав, что Шамс ад-дин в Дамаске, отправил за ним Султан-Веледа, единственного, кому он доверял, со страстной стихотворной мольбой вернуться. Шамс и Велед пешком возвращаются в г.Конья. Ученики встретили его враждебно – угрозы физической расправы возобновились с удвоенной силой. Но сам Джалал ад-дин был на седьмом небе от счастья. Он весь светился радостью, он был переполнен чувством благодарности к человеку, общение с которым принесло ему мистическое прозрение. Но враги Шамс ад-дина не дремали, и однажды он исчез – исчез навсегда. Это произошло в середине 1247 г.

Источники донесли до нас несколько версий, объясняющих его исчезновение, в том числе и следующее: он был заколот кинжалом по наущению (или при личном участии) младшего сына Джалал ад-дина Ала ад-дина, тело дервиша было брошено в колодец, которое обнаружил Султан-Велед и предал его земле на конийском кладбище. Происшедшее скрыли от Джалал ад-дина. Он впал в полное отчаяние и, надеясь его отыскать, дважды ездил в Дамаск. Мы знаем о переживаниях поэта со слов его сына Султан-Веледа, который трогательно и проникновенно описывает их в поэме «Валад-наме». Отчаяние и ужас Джалал ад-дина, осознавшего, что он никогда не увидит друга и не перемолвится с ним словечком, были столь глубоки, что домашние всерьез обеспокоились его психическим состоянием. Джалал ад-дин не потерял рассудок, но он уже не был прежним человеком. Он стал поэтом. Настоящим поэтом, пережившим боль утраты и разлуку с другом и осознавшим свою трагедию. Джалал ад-дин Руми, видимо и до встречи с Шамс ад-дином Табризи пробовал свои силы в поэзии. Но именно встреча с Шамсом, а особенно исчезновение последнего, столь его потрясшее, словно высвободили дремавшие втуне чувства. Руми тонко чувствовал и обостренно воспринимал окружение благодаря своему природному экстатическому настрою и склонности к экзальтации. Он стал писать образные и красочные стихи, полные мистической символики, проникнутые человеческими чувствами. Большая часть этих стихотворений, вошедших в его Диван, «подписана» именем Шамс. Этим поэт как бы утверждал, что Шамс не исчез, он сокрыт, он живет в его душе, говорит его языком.

Другой характерной чертой натуры Джалал ад-дина была его несомненная музыкальная одаренность и необыкновенное чувство ритма. Особые чувства он испытывал к флейте, которой он посвятил проникновенные строки в прологе к поэме, и мелодии которой заставляли трепетать его душу. После исчезновения Шамс ад-дина он все чаще устраивает общие собрания и совместные молитвы основанного и организованного, но никогда не возглавлявшегося им мистического братства, где под музыку распевались его стихи-газели, написанные специально для этого ритуала, либо навеянные атмосферой последнего. Таких стихов очень много. Впоследствии Джалал ад-дин ввел в этот ритуал танцы, символизировавшие для него поиски исчезнувшего Шамса, надежду на встречу с ним и крушение этих надежд. Подобные радения получили название сама‘. Они были введены в повседневную практику суфийских общин еще задолго до того, как он использовал сама‘ в своем братстве. Суфии ясно осознавали, какой силой эмоционального воздействия обладает нематериальная музыка, какое влияние оказывает она на настроения и чувства людей. Джалал ад-дин первым ввел музыку и танец в ритуал общих собраний дервишей г. Конья и первым же применил ее в медресе. Заметим, кстати, что почти все поэтическое наследие Руми представляет собой результат переполнявших его экстатических чувств и видений, возникавших в процессе радений под музыку и танцы.

Ритуал радения в братстве мавлави складывался постепенно и при его потомке Пир Адиле Челеби (ум. в 1460 г.) был канонизирован. Радение, собственно, стало театрализованным зрелищем, представлением с неизменной режиссурой и сценарием, строгой сменой ритма танца, его направления, вращений и прыжков, перемежающихся остановками и сопровождаемых пением. В конечном счете, весь этот сложный и детально разработанный ритуал приводил к массовому экстазу и трансу, в который впадали как сами участники, так и многочисленные зрители. В Западной Европе братство Мавлавийа, практиковавшее это радение, стало известно как «орден кружащихся дервишей».

Джалал ад-дин уже не мог жить без человека, который бы его вдохновлял и напоминал бы ему потерянного друга. И вот в 1249 г. он объявил, что Шамс ад-дин возвратился, приняв облик ученика золотых дел мастера из г.Конья Салах ад-дина Фаридуна Заркуба. Скромный, внешне очень приятный молодой человек, не получивший никакого образования, был назначен им старшим среди учеников, своим заместителем (халифа). Последние возмутились, и уже возник заговор с целью его убийства, когда Джалал ад-дин пригрозил, что он навсегда покинет медресе и г.Конья. Конфликт был улажен, зачинщики покаялись. Но 29 декабря 1258 г. Салах ад-дин умер. Поэт горестно замечает в одной из газелей: «Опустилось солнце, но поднялась луна, и ее тоже закрыли облака». Эта знаменитая строка завершается следующими словами – «но взошла звезда». Этой звездой был Хусам ад-дин Хасан – преемник Салах ад-дина. Он стал младшим другом и искренним помощником поэта. Именно ему обязана персидская словесность появлением знаменитой поэмы в шести частях-тетрадях «Маснави». Он вдохновил Джалал ад-дина написать ее, обратившись к нему с просьбой от имени всех учеников. Хусам ад-дин как тень следовал за своим учителем. При нем всегда были писчие принадлежности и, чтобы ни декламировал Джалал ад-дин днем или ночью, на улице, дома, в медресе, на радении, даже в бане, когда к нему приходило вдохновение, Хусам ад-дин все это записывал. Затем он перечитывал записанное поэту, а тот корректировал и шлифовал. После чего он переписывал набело. Поэма была начата не ранее 1258 г. и первая ее часть-тетрадь закончена к 1261 г.

Затем в работе наступил двухлетний перерыв: умерла жена Хусам ад-дина, и он долго не мог работать. В 1263 г. работа возобновилась и уже шла без остановок. Последняя шестая тетрадь была завершена около 1270 г. Всей поэме поэт отдал 12 лет непрестанного труда. Бытует мнение, что Джалал ад-дин сознательно не дописал поэму, которая действительно обрывается на, как бы не доведенном до конца, рассказе о человеке, завещавшем состояние самому ленивому из своих трех сыновей. Но известно также, что он полностью, незадолго до кончины, еще раз скорректировал «Маснави». Сын и Хусам ад-дин по очереди читали ему его произведение, а он уточнял чтение, исправлял неясности и могущие возникнуть расхождения в понимании того или иного пассажа или стиха. Особо отмечалось при этом произношение отдельных слов. Помимо этой поэмы, содержащей, по словам биографов, 26.640 бейтов, научное издание которой, предпринятое в 1925–1940 гг. известным английским востоковедом Р. Николсоном в 8-ми томах, содержит 25.632 бейта, или 51.264 строки, до нас дошли: 1) Диван-и Шамс («Собрание стихотворений Шамса»), изданный крупнейшим иранским знатоком творчества Руми Бади аз-Заман Фарузанфаром в Тегеране в 8-ми томах в 1957–1963 гг., и содержащий около 60 тысяч строк; 2) три прозаических сочинения: бережно записанные высказывания Фихи ма фихи («В нем то, что в нем»), Мава‘из-и маджлис-и caбa‘ («Наставления, произнесенные во время семи маджлисов») и Мактубат («Письма»). Эти сочинения были изданы в Тегеране и Стамбуле в разное время.

Джалал ад-дин Руми скончался в г.Конья 17 декабря 1273 г. и был похоронен рядом с отцом в мавзолее, возведенном еще при Ала ад-дине Кайкубаде I.
«Аттар был духом, Сана’и – его очами
Мы пришли вслед за Аттаром и Сана’и»

Руми

Джалал ад-дин не создал своей особой системы философских взглядов, равно как и оригинального мистического пути. Дорогу, по которой он шел, проторили его предшественники. Но, вступив на нее, блестяще подготовленным и превосходно образованным, он и по ныне выделяется среди грандов персидской поэзии своей интеллектуальной и поэтической одаренностью. Он отлично знал поэмы Сана’и и Аттара, свободно ориентировался в диванах ал-Мутанабби и ал-Халладжа, его волновали полные «божественного неистовства» мистические откровения Байазида Бистами. Он, несомненно, был знаком с трудами Абу Хамида ал-Газзали (ум. в 1111 г.), который в своей эклектической религиозно-этической системе свел воедино элементы исламского традиционализма и рационализма с мистицизмом. Можно только гадать, слушал ли он в бытность свою в Дамаске и Алеппо лекции теософа и творца теории «экзистенционального монизма» Ибн ал-Араби. Но с его идеями он был, несомненно, знаком, как показывает его «Маснави».

В принципе, Руми более привлекала практика суфийского Пути, хотя он и не чурался концепций «интеллектуального» мистицизма. Трудно назвать его сторонником или последователем какой-то определенной школы суфизма. Естественно, Джалал ад-дин был глубоко религиозным человеком. Он жил в ту эпоху, когда человек мог только с помощью религии и богословия понять свое предназначение, свое место в мире и в обществе, среди равных себе. Поэтому он постоянно стремился соединить в своем творчестве земное и идеальное, человеческое и мистическое. Он, подобно всем мистикам, стремился понять и разрешить силой своего поэтического дарования и таланта «одну, но пламенную страсть» – проблему взаимоотношения человека и божества. Увы, он не мог себе представить, что такой проблемы просто не существует, и она иллюзорна. С его точки зрения, совершенство всего созданного в мире воплощается в человеке, который, постигая истину, завершает один период развития и тотчас же начинает другой. Но Джалал ад-дин, наряду с этим, был великим поэтом. Его экстатические видения, которые он воспроизводил в поэтических образах, отнюдь не напоминают последовательный ряд логических суждений, построенных интеллектом. Особо это ощущается в его газелях. Его стихия – вдохновение и экстаз. В этой связи точно подметил P. Николсон: «Руми – поэт и мистик, он не есть философ и мыслитель. У него нет системы, но он создает эстетическую атмосферу, которой претит анализ» (Mathnawi, VII. p. IX).

«Коран это на персидском языке» Джами.

«Сии слова – это лестница, ведущая в небеса.
Всякий, кто по ней пойдет, достигнет высот»

Руми.

Рассказывают, что однажды Хусам ад-дин, хорошо осведомленный о настроениях и думах учеников Джалал ад-дина, улучил момент и, обратившись к нему, сказал: «Господин наш, не могли бы Вы создать произведение, похожее на поэмы Сана’и и Аттара, в котором бы стихами рассказали все то, о чем Вы поясняете ученикам во время лекций-бесед. В Ваших газелях это имеется, но хотелось бы, чтобы положения мистического пути были бы изложены последовательно в одной книге». Мавлана тут же вынул из складок тюрбана сложенный лист бумаги, на котором он собственноручно написал первые 18 бейтов «Маснави» и передал его Хусам ад-дину. Это был пролог «Маснави» – знаменитая «Песнь свирели». Так начиналась поэма.
Это легенда, но как считают, весьма близкая к действительности. Ее передают практически все наиболее достоверные источники, в которых говорится о жизни Джалал ад-дина Руми.

«Маснави» – вершина творчества поэта, задуманное и осуществленное им как стихотворное (для легкости усвоения) руководство для членов неформального братства, основанного им около 1240 г. Еще задолго до того, как Абд ар-Рахман Джами (1414–1492 г.г.) – сам поэт и мистик – назвал ее «Кораном на персидском языке», не только ученики Джалал ад-дина и члены братства Мавлавийа, но и вообще многие приверженцы идеи эзотерического знания восхваляли и превозносили ее. Суфизм создал немало «вдохновенных» произведений, схожего содержания, но мы можем смело утверждать, что ни одно из них не распространялось в таком количестве (только рукописей на языке оригинала дошло до наших дней более 500), не изучалось столь внимательно и не вызывало столь значительное число откликов в виде комментариев, переложений и переводов, чем «Маснави». Поэма содержит 25.632 бейта, что позволяет считать ее даже по меркам персидской классической поэзии весьма внушительной. По своему объему она почти равна вместе взятым «Илиаде» и «Одиссее» Гомера, вдвое больше «Божественной комедии» Данте, косвенно испытавшего на себе влияние эсхатологических представлений мусульманского мистицизма, но вдвое же уступает по объему «Шахнаме» («Шах-книга») Фирдоуси.

«Маснави» поражает эрудицией Джалал ад-дина и разнообразием источников, откуда он почерпнул сюжеты своих притч и рассказов. Более полутораста произведений! Не считая того, что он сам непосредственно почерпнул из фольклора различных народов. Например, сюжет притчи о мухе-кормчем был навеян двумя строками из сатиры арабского поэта Абу Нуваса (IX в.) на Джа‘фара Бармакида. Джалал ад-дин, как известно, поэму не писал, он начитывал ее, диктовал, находясь в состоянии эмоциональной приподнятости и вдохновения. Отсюда известный импровизационный момент, присутствующий в «Маснави». Считается, что поэма создавалась импульсивно, без четкого плана и по наитию, что она не имеет композиционного каркаса и единого сюжетного стержня, напоминая до какой-то степени лабиринт. Действительно, архитектоника Маснави многослойна и многопланова. Она еще более усложняется тем, что поэма написана в дидактическом жанре, излюбленной формой которого является притча, назидательный рассказ, в чем Руми следовал за своими предшественниками Сана’и и Аттаром. Известная импровизационность «Маснави» создавала композиционную инверсию в порядке следования притч, которые увязывались с многочисленными теоретическими положениями автора, в качестве их иллюстративного пояснения, по принципу ассоциативной связи, иногда нарочито заштрихованной. Иллюстративная часть – это целая цепь следующих друг за другом или вытекающих друг из друга остроумных и мастерски написанных притч-рассказов. В ряде случаев основная история, давшая начало целому каскаду притч, становится как бы рамкой, обрамляющей рассказы, а все, что она вобрала в себя – стихотворной обрамленной повестью.

Подобных повестей можно насчитать в «Маснави» более 30 (причем ряд из них весьма значительные по объему). Для этого достаточно внимательно просмотреть оглавление каждой тетради (ср. в 1-ой тетради «Рассказ о бедуине и его жене», в 4-ой – «Муса и Фараон», «Соломон и Билкис»). Иногда прерванное повествование такого рассказа возобновляется спустя много страниц (ср. серию толкований коранических преданий о библейском Моисее в кн. 2. 3–4, 6). Следует помнить, что Джалал ад-дин, работая над «Маснави», исполнял своеобразный социальный заказ – просьбу учеников написать версифицированное руководство по мистицизму. Что он и сделал. Отсюда его столь частое обращение к Корану – фундаменту мусульманского эзотеризма и преданиям (хадис) о пророке Мухаммеде. 760 раз цитирует он стихи Корана, нередко переводя их на персидский язык, и приводит 703 хадиса в 745 случаях. Аллегорически толкуя стихи Корана, и часто используя хадисы в подкрепление своего пояснения, он раскрывает перед читателем сокровенный тайный смысл отдельных стихов Корана и легенд о пророках, признаваемых таковыми коранической традицией, в рамках и символах суфийских концепций. Как правило (но отнюдь не всегда) схема объяснения того или иного морально-этического либо суфийского положения в «Маснави» строится следующим образом: теза (мистический постулат), затем подтверждение (коранический стих или хадис), затем его перевод, затем иллюстративный пример (притча, рассказ, новелла в миниатюре), затем вывод (в виде сентенции или наставления). Такова устойчивая схема творческого метода поэта в «Маснави».

Поставлено в последние годы под сомнение и утверждение о хаотичности изложения в поэме основных идей и доктрин суфизма. Европейский специалист Ю. Болдик указал на тот факт, что в мистическом контексте по своей структуре «Маснави» очень близка к поэме Аттара «Илахи-наме» («Книга о божестве») и точно также четко делится на три достаточно обособленных части. Причем, сам Джалал ад-дин обозначил их границы названием первых и последних историй в каждой из них. Вкратце концепция Ю. Болдика сводится к следующему: Первая часть «Маснави» посвящена чувственной, карнальной душе, страстям, кои управляют человеком и от которых ему, если он встал на путь поисков Бога и истины, надлежит избавиться (это содержание первой тетради), поскольку низменные чувства суть зло, обман и наваждение Сатаны (содержание второй тетради). Вторая часть состоит из третьей и четвертой тетрадей, которые сам Руми объединяет последним рассказом «О вероломном влюбленном» и общей темой пространного рассказа о пророке Моисее. Основная тема этой части, в которой ангел заменяет сатану, действующего в первой – соотношение абсолютного Разума, человеческого ума и знания. Третья часть (тетради пятая и шестая) объединены темой утверждения единосущного бытия и отрицания бытия человеческого. В ней объясняются мистические концепции абсолютного Духа и предвечного Света-Истины, положение о понятии фана (полном исчезновении, растворении личности в божестве) и утверждается первостепенная важность фигуры шейха – наставника на мистическом пути познания, которая у Руми, как кажется, до определенной степени замещает абсолютный Дух. На первый взгляд, это трехэтапная система пути, принятая у суфиев, но более всего данная структура напоминает триаду эллинистического философа-идеалиста Плотина – всеобщая Душа, всеобщий Разум, Единосущный. Таким образом, в «Маснави» мы наблюдаем наличие трех взаимно переплетающихся и взаимосвязанных структур: мистической, общемусульманской, основанной на Коране, и художественно-иллюстративной, представленной великим множеством широко распространенных на Востоке притч, рассказов, мини-новелл и историй, которые несут основную нагрузку при объяснении понятийного аппарата Джалал ад-дина Руми.

Как известно, творение Руми получило исключительную популярность. И дело не только в том, что он создал емкое руководство, в котором обосновал теорию и практику мистицизма, но и в том, что он мастерски изложил весьма сложные философские концепции великолепным персидским языком, простым, изящным и доходчивым. Поэтическое мышление Руми неповторимо, он – истинно великий поэт. В языке его поэзии нет нарочитых украшений, нет надуманных и искусственных стилистических красот и тропов, нет той этикетности языка, которая столь обычна для большинства средневековых поэтов Востока, он – прост и ясен. Творческий процесс в работе над «Маснави» не был ровным, он шел скачкообразно. Джалал ад-дин сам неоднократно указывает на это обстоятельство. То он, не замечая времени и усталости, день и ночь увлеченно, запоем читал стихи и диктовал их записывающему Хусам ад-дину, то наступал эмоциональный спад, периоды вдохновения сменялись глубокой меланхолией, и он многие дни не обращался к своему детищу. Он жалуется на муки, которые вызывают у него мысли «как соблюсти рифму или построить стих». «Слово – враг мой, оно не подчиняется мне» – восклицает он. Строгие знатоки стиля, пуристы, конечно, замечали в этой связи в ряде мест его поэмы несовершенство рифмы и размера, погрешности в стихотворной технике, разговорные стяжения, неточные или несовершенные грамматические обороты и т.п. Но эти упущения с лихвой покрывались общим поэтическим настроем его «Маснави», в которой он видел средство для «пробуждения душ», рупор для распространения идей и взглядов. Творение Джалал ад-дина по праву считается вершиной суфийской поэзии, непревзойденным и совершенным образцом ее дидактического жанра. Поэма – подлинная энциклопедия мусульманского мистицизма. Ее читали, заучивали наизусть и по ней учились на всем Ближнем и Среднем Востоке, но исключительную популярность она снискала себе в Иране, Северной Индии, Пакистане и Турции. В последней, например, вплоть до начала XX в. «Маснави» читалось и объяснялось для широкой аудитории в специально построенных для этой цели зданиях. На крайнем востоке же мусульманского мира в Восточном Туркестане дервиши братства Накшбандийа актаглик считали обязательным знать наизусть не менее семи бейтов поэмы.
Но «Маснави» не только энциклопедия суфизма и источник мистических идей, из которого утоляли жажду многие поколения суфиев. Автор сочными и яркими мазками-притчами нарисовал красочное полотно жизни современного ему общества, в основном, городского. Подавляющее большинство героев его рассказов, историй и новелл-миниатюр, из которых, собственно, и соткана художественная ткань поэмы, на удивление реалистичны, а переделки и казусы, в которые им случается попадать, как будто бы взяты из обстоятельств повседневной жизни, столь они событийны.

Отметим здесь лишь малую толику: о садовнике и воре, о четырех индусах, о четырех путниках и винограде, о суждениях о слове, о воре и факихе, о попугае, пролившем масло, о казвинце, желавшем сделать себе татуировку и т.п. Аллегории притч животного цикла, естественно мало кого могли ввести в заблуждение в обществе, взращенном на символизме восточной поэзии. Они были прозрачны, и все ясно понимали, какие социальные круги скрываются за личиной льва или волка, осла или лисицы, зайца или слона, верблюда или шакала. Конечно, «Маснави» имела своим адресатом все общество султаната, а не какой-то один социальный слой, хотя формально создавалась для суфиев, но ведь суфии «рекрутировались» практически из всех классов. Одни видели в ней стол полный яств, накрытый для эстетов-гурманов, пришедших на пир мистических сюжетов. Других привлекала живость и занимательность динамичных повествований, калейдоскоп стремительно сменяющих друг друга сцен и ситуаций. Третьи получали удовольствие от образности языка, в том числе и сюжетов, мастерски переданных живым, разговорным языком, что в то время было, несомненно, новшеством в поэзии, другие же открывали для себя в «Маснави» россыпи народного юмора и расхожих поговорок, авторов которых давно уже никто не помнил, но зато каждый мог сказать, что они принадлежат ходже Насраддину либо Джухе.

Исключительно разнообразен по своей тематике мир притч, многие из которых имеют острую социальную направленность, когда автор говорит о безысходной нищете бедняков, о бесправии подданных и произволе властей, о страданиях, которые приносят войны мирным жителям, и мародерстве служилых людей. Не меньше внимания уделяет Джалал ад-дин обличению лжесуфиев-шарлатанов, лицемерных мулл, глупых и чванливых факихов, жадных и продажных судей и т.п. Эти персонажи – частые гости народного юмора и фольклора, длинной чередой проходят по страницам «Маснави». Умело аранжированная серия рассказов и притч, в которых наряду с возвышенной патетикой проповедей, а также мистических откровений и видений, разбросаны едкие насмешки, фривольные шутки и соленые анекдоты, доведенные порой до скабрезности, составляют то стройное здание, которое выстроил Джалал ад-дин Руми.

Образные сравнения и короткие афоризмы, которыми так богата «Маснави», широко распространились по всему мусульманскому Востоку, став самостоятельными крылатыми словами, пословицами и поговорками. Возьмем на себя смелость утверждать, что в этом отношении «Маснави» сыграла в персидской словесности такую же роль, какую – в русской «Горе от ума» А.С. Грибоедова. Цель, которую преследовал Джалал ад-дин, создавая свой труд – это в доступной и понятной форме, ясным и простым языком изложить положения и концепции как «интеллектуального», так и «прагматического» суфизма. Он с блеском эту задачу выполнил. Но попутно он не менее блистательно создал замечательное поэтическое произведение, в котором воспел совершенство и красоту человека, веру в его разум; призвал к дружбе и миру между людьми различных вероисповеданий; осуждал произвол власть предержащих, порицал узость догм официальной веры. Джалал ад-дин Мухаммад Балхи Руми – персидский поэт, но его творчество далеко вышло за рамки национальной литературы, оно принадлежит общемировой культуре и цивилизации.

(с) О. Ф. Акимушкин. Вдохновенный из Рума.

Творец добрых дел — Журнал «Читаем Вместе. Навигатор в мире книг»

В 2016 году 9 февраля весь мир отметит 575-летие одного из самых известных и великих тюркских поэтов Алишера Навои. В свете происходящих сегодня в мире кровавых баталий и искривленного сознания новоявленных мессий и их последователей вспомнить имя Навои просто необходимо. Как и все то, что он сделал для своего народа и мировой культуры в целом.

Низамаддин Мир Алишер родился в 1441 году в афганском Герате. Там же и умер спустя 60 лет. Сегодня в энциклопедиях его называют среднеазиатским тюркским поэтом, философом суфийского направления, государственным деятелем тимуридского Хорасана. Так кем же он был на самом деле?
Все свои основные поэтические произведения Низамаддин Мир Алишер создал под псевдонимом Навои, что на литературном чагатайском языке, на развитие которого сам же и оказал несомненное заметное влияние, означает «мелодичный». Кроме того, под псевдонимом Фани (бренный) он писал на языке фарси.
Этническая принадлежность Навои является предметом многолетних жарких дискуссий: согласно одним источникам он – узбек, согласно другим – уйгур или барлас. Наставник и друг Алишера Навои Абдурахман Джами (1414–1492), подчеркивая его тюркское происхождение, писал: «Хоть он был тюрком, а я таджиком, оба мы были близки друг к другу». В то же время, по мнению Мухаммеда Хайдара Дулати (1499–1551), Алишер Навои происходил из уйгурских бахшей, т.е. из секретарей и письмоводителей уйгуров, писавших по традиции и при тимуридах на уйгурском языке некоторые официальные бумаги. Есть так же версия, что он был выходцем из тюркизированного монгольского племени барласов. Сам же Алишер Навои в своих стихах пишет о тюрках как о своем народе следующее:
Но наслаждались люди «Арбаин» лишь на языке фарси,
А тюрки с пользою постичь стихи те не могли.
Тогда я цель поставил пред собою: для народа моего
Переложу стихи, не пропустив из «Арбаина» ничего.
В историографии советского периода Навои интерпретировался как узбекский поэт.
Низамаддин Мир Алишер родился в семье Гиясаддина Кичкине, чиновника в государстве Тимуридов, чей дом посещали видные деятели философской мысли и искусства того времени. Дядя Мир Алишера – Абу Саид – был поэтом; второй дядя – Мухаммад Али – был известен как музыкант и каллиграф. С юных лет Алишер воспитывался вместе с детьми тимуридских семей; он особенно дружил с султаном Хусейном, впоследствии главой Хорасанского государства, тоже поэтом, покровителем искусств.
Навои учился в Герате (вместе с будущим правителем Хорасана Хусейном Байкарой), Мешхеде и Самарканде. Среди учителей Навои был Джами – в дальнейшем друг и единомышленник поэта. Как поэт Навои проявил себя уже в 15 лет, причем писал он в равной степени хорошо как на тюркском, так и на фарси.
В 1466–1469 годах Алишер Навои жил в Самарканде и учился в медресе. После прихода к власти своего друга, тимурида Хусейна Байкары, Алишер Навои вернулся в родной Герат. В 1469 году он был назначен на должность хранителя печати при правителе Хорасана Хусейне Байкара. Через три года получил чин визиря и титул эмира. А в 1476 году вдруг подал в отставку, однако остался приближенным султана, который доверял ему важные дела в Герате и – в период охлаждения их отношений – в Астрабаде. В 1487 году Навои был сослан в отдаленную провинцию Астрабад в качестве правителя. Крах надежд на возможность политического переустройства страны и установления мира в государстве, раздираемом усобицами Тимуридов, вынудили его оставить службу.
В своих стихах Навои обличает не только деспотов далеких или удаленных по времени стран (что было тоже важно, так как вызывало аналогии), но и почти современного шахиншаха Хосрова II Парвиза (590–628), которого Фирдоуси и Низами вывели в более привлекательном виде. У Навои это преступный деспот, закономерно погибающий от руки столь же преступного сына. Как истинный мусульманин поэт верил в возмездие Божье, призывая творить только добрые дела, иначе по кармическим законам придется расплачиваться за все содеянное зло. Величие и красота человека, считал он, заключается не в том, какую должность и какой сан человек приобретает в обществе, а в том, как он способен возвысить свои духовные качества, перед великолепием которых люди готовы с уважением склонить головы.
Навои оказывал протекцию и материально поддерживал ученых, мыслителей, художников, музыкантов, поэтов и каллиграфов. При нем в Герате сформировался кружок ученых и творческих людей, в который, в числе прочих, входили он сам, Джами, султан, писавший стихи под псевдонимом Хусайни, историки Мирхонд, Хондамир, Васифи, Давлятшах Самарканди, художник Кемаледдин Бехзад, архитектор Кавам-ад-дин. По инициативе Навои и под его руководством в Герате велось строительство: на берегу канала Инджил были возведены медресе, ханака, библиотека, больница.
Сам Навои признавался на склоне лет: «Из средств своих я брал себе на жизнь лишь то, что необходимо простому человеку, – довольствовался халатом, который защищал меня в жару и в холод, и непритязательной пищей. Остальные же я тратил на общение с народом, на питание служителей и домочадцев. А то, что оставалось сверх расходов на еду и на исполнение различных обязанностей, я представлял на благотворительные дела».
Как мыслитель Алишер Навои входил в дервишский суфийский орден Накшбанди. Он не интересовался браком, и об этом он пишет в аллегорической поэме «Лисон ут-тайр» («Язык птиц»).
Навои писал очень много. После него осталось около 30 крупных произведений – сборников стихов (диванов), поэм (дастанов), философских и научных трактатов. Известно 3150 его произведений в жанре газели (древнейшая форма восточного лирического стихотворения), включенных в диваны на чагатайском языке и фарси.
Одно из самых значимых произведений Навои – «Сокровищница мыслей» – поэтический свод, составленный самим поэтом в 1498–1499 годах по хронологическому принципу и включающий четыре дивана, соответствующих четырем периодам жизни поэта: «Диковины детства», «Редкости юности», «Диковины средних лет», «Назидания старости». Это лирическая исповедь поэта, передающая всю гамму его переживаний.
Одной из главных своих задач Навои считал развитие литературного чагатайского языка. Его газели поражают филигранной отделкой деталей, виртуозным соответствием формальным правилам, семантической игрой, свежестью образов, аллегорий и метафор. Благодаря лирике Навои фарси утрачивает статус единственного литературного языка.
«Сорок хадисов» («Арбаин кирк хадис») – произведение другого типа. Это 40 четверостиший на тюркском языке, написанных на темы хадисов пророка Мухаммеда. Основой сочинения послужило одноименное сочинение Джами на языке фарси (в сущности, Навои сделал вольный перевод).
Вершина творчества Навои – знаменитая «Пятерица», включающая в себя пять эпических поэм: дидактическую «Смятение праведных» (1483) и сюжетные героические (дастаны) «Лейли и Меджнун» (1484), «Фархад и Ширин» (1484), «Семь планет» (1484), «Искандарова стена» (1485).
Это своеобразный ответ на «Пятерицы» Низами Гянджеви и индо-персидского поэта Амира Хосрова Дехлеви. Навои воспроизвел сюжеты их сочинений, некоторые формальные особенности, но почти везде дал иное толкование тематики и сюжетных ситуаций, новую трактовку событий и образов.
Авторы XV века полагали, что тюркский язык груб для поэзии. Это мнение Алишер Навои опровергает в трактате «Суждение о двух языках» (1499). Навои пишет: «Богатство тюркского языка доказано множеством фактов. Выходящие из народной среды талантливые поэты не должны выявлять свои способности на персидском языке. Если они могут творить на обоих языках, то все же очень желательно, чтобы они на своем языке писали стихов побольше».
Навои писал также биографические и исторические книги. «Собрание утонченных» содержит краткие характеристики писателей – современников Навои; «История иранских царей» и «История пророков и мудрецов» – сведения о легендарных и исторических деятелях Востока, о зороастрийской и коранической мифологии.
На закате жизни Алишер Навои пишет аллегорическую поэму «Язык птиц» («Парламент птиц», или «Симург») (1499), о которой уже упоминалось выше, и философско-аллегорический трактат «Возлюбленный сердец» (1500), посвященный наилучшему устройству общества. В этой книге осуждаются жестокие, невежественные и аморальные правители и утверждается идея централизации власти в руках справедливого просвещенного правителя.
Алишер Навои был воспитан на арабской и особенно фарсиязычной поэзии того блистательного периода ее развития, который дал миру Низами Гянджеви, Амира Хусро, Фирдоуси, Унсури, Саади, наконец, его учителя Джами. Навои начал как персоязычный поэт, быстро овладев техникой и образным строем классической персидской поэзии. Но он жил в пору распада старых культурных зон и образования новых национальных культур. Как писал Николай Конрад, «этот великий поэт, поэт-мыслитель, как его справедливо называют, принадлежащий огромному, этнически столь разнородному миру, стал классиком узбекской поэзии, основоположником узбекской литературы. Его вывели из широчайшей сферы и ввели в узкую».
Алишер Навои прекрасно понимал великое значение своей литературной реформы и сам говорил об этом в стихах:
Я – не Хосров, не мудрый Низами,
Не шейх поэтов нынешних – Джами.
Но так в своем смирении скажу:
По их стезям прославленным хожу.
Пусть Низами победоносный ум
Завоевал Берда, Ганджу и Рум;
Пусть был такой язык Хосрову дан,
Что он завоевал весь Индустан;
Пускай на весь Иран поет Джами, –
В Аравии в литавры бьет Джами, –
Но тюрки всех племен, любой страны,
Все тюрки мной одним покорены…
Где б ни был тюрк, под знамя тюркских слов
Он добровольно стать всегда готов.
«Навои, подобно своим западным современникам типа Леонардо да Винчи, выступает перед нами как всесторонне развитая и цельная личность, объединяющая в своем универсализме науку и искусство, философскую теорию и общественную практику», – писал В.М. Жирмунский.
Темы и сюжеты произведений Навои, воспринятые из поэтической традиции и из народного творчества, скоро вновь получили хождение в народной среде и были затем, в свою очередь, не раз обработаны народными певцами и сказителями.

Память о поэте

Сулейман Великолепный высоко ценил творчество Навои и имел в своей библиотеке манускрипты с его произведениями «Сокровищница мыслей», «Пятерица» и «Спор двух языков».
Произведения Алишера Навои были включены в учебные программы всех школ и медресе Средней Азии в XVI – начале ХХ века.
В честь 500-летия Алишера Навои в 1942 году в Советском союзе были напечатаны почтовые марки.
В 1947 году в Узбекистане был снят фильм «Алишер Навои», а в 1980-е годы в Узбекистане был снят десятисерийный сериал «Алишер Навои».
В честь Навои назван город в Узбекистане. В Ташкенте есть ГАБТ имени Алишера Навои, проспект Алишера Навои, станция метро «Алишер Навои». Носит его имя и Национальная библиотека Узбекистана и Самаркандский государственный университет.
В его честь назван кратер на Меркурии.
В мире есть несколько памятников Алишеру Навои: в Москве, Навои, Оше, Ташкенте, Самарканде, Баку, Токио. В 1991 году к 550-летию поэта был выпущен советский юбилейный рубль.

Афоризмы Навои

«Пройти мир и остаться несовершенным – это то же, что выйти из бани не вымытым».
***
«Имеющие терпение способны создавать шелк из листьев и мед из розовых лепестков».
***
«Когда корысть звучит в словах, не верь
Ни лести женщины, ни проискам мужчины».
***
«Милее книги в мире друга нет».
***
«Не могут люди вечно быть живыми,
Но счастлив тот, чье будут помнить имя».
***
«Чем жив, кто дружбы не познал святой?
Подобен он жемчужнице пустой».
***
«Развязность языка сама себя корит,
Рождает сотни бед, несчастий и обид»

Подготовил Олег Фочкин

Краткая биография омара хайяма. Биография омара хайяма

См. Хайям Омар. Литературная энциклопедия. В 11 т.; М.: издательство Коммунистической академии, Советская энциклопедия, Художественная литература. Под редакцией В. М. Фриче, А. В. Луначарского. 1929 1939. Омар Хайям … Литературная энциклопедия

Омар Хайям — Омар Хайям. ОМАР ХАЙЯМ (настоящее имя Гиясаддин Абу ль Фатх Омар ибн Ибрахим) (1048 1122), персидский поэт, философ, учёный. Писал также на арабском языке. Автор не утративших и в 20 в. значения математических трактатов, философского трактата “О… … Иллюстрированный энциклопедический словарь

— (ок. 1048 после 1122 гг.) персидский и таджикский поэт, математик и философ «Ад и рай в небесах», утверждают ханжи. Я, в себя заглянув, убедился во лжи: Ад и рай не круги во дворце мирозданья, Ад и рай это две половины души. Благородство и… … Сводная энциклопедия афоризмов

— (настоящее имя Гиясаддин Абу ль Фатх Омар ибн Ибрахим) (1048 1122), персидский поэт, философ, учёный. Писал также на арабском языке. Автор не утративших и в 20 в. значения математических трактатов, философского трактата О всеобщности бытия и др.… … Современная энциклопедия

— (ок. 1048 после 1122) персидский и таджикский поэт, математик и философ. Всемирно известные философские четверостишия рубаи проникнуты гедоническими мотивами, пафосом свободы личности, антиклерикальным вольнодумством. В математических трудах дал… … Большой Энциклопедический словарь

— (ок. 1048 после 1122), персидский поэт, полное имя Гиясаддин Абу ль Фатх Омар ибн Ибрахим. Родился в Нишапуре. Прозвище Хайям (Палаточник) связано с профессией его отца или кого то еще из предков. При жизни и до сравнительно недавнего времени… … Энциклопедия Кольера

Гиясаддин Абу ль Фатх ибн Ибрахим (около 1048, Нишапур, после 1122, там же), персидский и таджикский поэт, математик и философ. Большую часть жизни провёл в Балхе, Самарканде, Исфахане и др. городах Средней Азии и Ирана. В философии был… … Большая советская энциклопедия

— (р. ок. 1048 – ум. ок. 1130) – философ, поэт, математик, классик тадж. и перс. лит ры и науки, автор известных четверостиший (рубаи), филос. и математич. трактатов. К сожалению, тексты рубаи О. X. еще не могут считаться окончательно… … Философская энциклопедия

Настоящее имя Гиясаддин Абу ль Фатх Омар ибн Ибрахим (около 1048 после 1112), персидский поэт, философ, учёный. Писал также на арабском языке. Всемирно известные философские четверостишия рубаи проникнуты гедоническими мотивами, пафосом… … Энциклопедический словарь

Омар Хайям — ОМÁР ХАЙЯ́М (наст. имя Гиясаддин Абу ль Фатх Омар ибн Ибрахим) (ок. 1048 – после 1112), перс. поэт, философ, учёный. Писал также на араб. яз. Всемирно известные филос. четверостишия – рубаи проникнуты гедонич. мотивами, пафосом… … Биографический словарь

Книги

• Омар Хайям. Рубайят , Омар Хайям. Омар Хайям (ок. 1048-1131) был математиком, астрономом, философом. Биография О. Хайяма окутана легендами, мифами и домыслами, невозможно определить сколько четверостишийподлинно хайямовские,…
• Омар Хайям. Рубаи , Омар Хайям. Выдающийся ученый-астроном, математик, физик и философ, при жизни удостоившийся почетного титула `Доказательство Истины`, Омар Хайям — создатель знаменитых рубаи. Написанные почти тысячу лет…

Гиясаддин Абуль-Фатх Омар ибн Ибрахим аль-Хайям Нишапури (перс. عُمَر خَیّام نیشابوری‎). Родился 18 мая 1048 года в Нишапуре — умер 4 декабря 1131, там же. Персидский философ, математик, астроном и поэт. Внёс вклад в алгебру построением классификации кубических уравнений и их решением с помощью конических сечений. В Иране Омар Хайям известен созданием самого точного из реально используемых календарей. Учениками Хайяма были такие учёные, как ал-Асфизари и ал-Хазини.

Уроженец города Нишапура в Хорасане (ныне иранская провинция Хорасан-Резави). Омар был сыном палаточника, также у него была младшая сестра Аиша. В 8 лет глубоко занимался математикой, астрономией, философией. В 12 лет Омар стал учеником Нишапурского медресе. Он блестяще закончил курс по мусульманскому праву и медицине, получив квалификацию хакима, то есть врача. Но медицинская практика мало интересовала Омара. Он изучал сочинения известного математика и астронома Сабита ибн Курры, труды греческих математиков. Детство Хайяма пришлось на жестокий период сельджукского завоевания Центральной Азии. Погибло множество людей, в том числе значительная часть учёных.

В возрасте шестнадцати лет Хайям пережил первую в своей жизни утрату: во время эпидемии умер его отец, а потом и мать. Омар продал отцовский дом и мастерскую и отправился в Самарканд. В то время это был признанный на Востоке научный и культурный центр. В Самарканде Хайям становится вначале учеником одного из медресе, но после нескольких выступлений на диспутах он настолько поразил всех своей учёностью, что его сразу же сделали наставником.

Как и другие крупные учёные того времени, Омар не задерживался подолгу в каком-то городе. Всего через четыре года он покинул Самарканд и переехал в Бухару, где начал работать в хранилищах книг. За десять лет, что учёный прожил в Бухаре, он написал четыре фундаментальных трактата по математике.

В 1074 году его пригласили в Исфахан, центр государства Санджаров, ко двору сельджукского султана Мелик-шаха I. По инициативе и при покровительстве главного шахского визиря Низам аль-Мулька Омар становится духовным наставником султана. Через два года Мелик-шах назначил его руководителем дворцовой обсерватории, одной из крупнейших в мире.

Работая на этой должности, Омар Хайям не только продолжал занятия математикой, но и стал известным астрономом. С группой учёных он разработал солнечный календарь, более точный, чем григорианский. Составил «Маликшахские астрономические таблицы», включавшие небольшой звездный каталог.

выдержки из форума Проекта Цивилизация

В каком веке писал Омар Хайям

Всемирное признание Омар Хайям получил после появления замечательных английских переводов Эд. Фицджералда . впервые опубликованных в 1859 г.
Перевод Фицджералда выдержал до конца века двадцать пять изданий, и, пожалуй, прав был Теннисон, когда назвал его «планетой, равной Солнцу, бросившему ее в пространство».

В настоящее время Хайяму приписывают порядка пяти тысяч рубаи. Можно было бы только порадоваться тому, что этот великий поэт, философ, врач, математик и астроном был таким плодовитым в литературном плане. Однако есть все основания утверждать, что большинство из рубаи, автором которых считают Хайяма, были написаны не им. Дело в том, что при жизни рубаи Хайяма не были изданы.

Лишь через пятьдесят лет после смерти поэта вышла первая его книга. На протяжении столетий рубаи Хайяма передавались из уст в уста, и с каждым годом их становилось все больше и больше. Появление многих новых рубаи объясняется тем, что поэты, жившие после Хайяма, зачастую боялись под собственным именем выражать недовольство своим временем или своим властелином и призывали на помощь авторитет Хайяма..

Гулрухсор Сафиева отмечает: «. часть стихов, приписываемых сегодня Хайяму, написала его современница, известная в истории персидской культуры поэтесса Махасти Ганджави.

Чрезвычайно долгое время, вплоть до второй половины 19 века, его имя никому не было известно и его стихи отчего-то не пользовались на Востоке никакой популярностью. Омар Хайям не упоминался ни в одной из персидских и арабских литературных монографий 10-19 веков и о его существовании просто-напросто не подозревали. И только вольные переводы английского поэта сэра Эдвард Фитцджеральда (сделанные в середине 19 века с неизвестного и поныне источника) принесли Хайяму всемирную славу. С тех пор количество переизданий «Рубаи» непрерывно росло и постоянно появлялись ранее неизвестные, но очень вовремя обнаруженные рукописи Омара. Причём количество стихов в разных изданиях изменялось в ту или иную сторону.

Считающееся каноническим парижское издание 1867 года насчитывает 456 рубаи (четверостиший по рифмической схеме «ааба», где рифмуются друг с другом 1, 2 и 4-я строки), но и оно, по мнению исследователей творчества Хайяма, весьма далеко от совершенства, ибо включает в себя стихотворения других малоизвестных или совсем неизвестных (анонимных) поэтов.
Совсем недавно (в середине 20 века) европейскими исследователями была обнаружена рукопись, содержащая 252 рубаи, которая тут же была названа «действительно подлинной рукописью Хайяма». Никаких доказательств подлинности её представлено не было, и иранские учёные находку не признали.

Вообще, с рукописным наследием Омара всё время творится что-то странное — то «подлинник» Э.Фитцджеральда тонет вместе с «Титаником», то находят свиток со стихами на арабском, а не на фарси Тот свиток, что утонул вместе с «Титаником», был лишь обратным переводом на фарси опубликованных стихов «первооткрывателя» Фитцджеральда. У «хайямоведов» нет ни одного клочка бумаги, по которому можно было бы судить о реальном времени творчества Омара. Все научные «споры» и «изыскания» ведутся на основе предположений, допусков и переклички с трудами других литераторов.

У себя на родине Хайям был больше известен как философ и математик, до XIX века — времени «открытия» Хайяма европейцами —его популярность как поэта была значительно меньше той, которой пользовались, например, Фирдоуси, Саади, Хафиз
.
(1904 г.) А. Кристенсен, впав в полный пессимизм, утверждал, что подлинно хайямовскими могут быть признаны всего 12 четверостиший.

Дальнейшая работа над изучением поэтического наследия Хайяма шла с переменным успехом; надежды, вызванные находкой древней рукописи, сменялись разочарованием: рукопись оказывалась подделкой или датировка ее казалась сомнительной.

Так было в 1925 г, с рукописью, опубликованной в Берлине Ф. Розеном, так получилось и с нашей (Р. Алиева и моей) публикацией мнимой рукописи XIII в, Различные ученые (Ф. Розен, Хр. Ремпис, М.-А. Форуги) пытались создать метод для определения того, какие же четверостишия действительно принадлежат Хайяму, а какие — приписываются ему. Однако установление критерия подлинности оказалось весьма сложной задачей. Исследователи, не имея твердой почвы под ногами, скатывались к субъективным суждениям.

Так, немецкий востоковед Хр. Ремпис, отобрав по строгой системе некоторое число «достоверных» четверостиший, счел возможным добавить к ним еще полсотни «созвучных» (забыв, вероятно, что «созвучное» для одного исследователя может показаться «несозвучным» другому).

Группа иранских ученых вообще руководствовалась главным образом интуицией.

Так что если в 20 веке Кристенсен нашел лишь 12 полиннных — как бы — рубаи, могу себе представить, что было в 18-м.

«.Омар ХАЙЯМ (18.05.1048-1131, Самадканд, Персия = Таджикистан) поэт, математик и философ, последователь аль – Бируни, разработал исключительно точный солнечный персидский календарь, в котором в 33 года 8 високосных т. е. в году 365* 8/33=365, 24242 дня и ошибка в 1 сутки натекала за 4500 лет, в то время как в Григорианском 365* 97/400=365,2425 суток.
Произвел реформу иранского календаря, введенного с 15 марта 1079 года и действовавшего до середины 19 века (Солнечная хиджра) по поручению Сельджукского султана Малик-шаха. Работал в Бухаре и Самарканде, затем в Нишапур, где построил обсерваторию, позднее в Нерве.»

Многочисленные монографии сотен исследователей не содержат ни одного реального доказательства существования одного из самых известных и почитаемых поэтов Востока — Омара Хайяма. Авторство знаменитых «Рубаи» до сих пор не установлено.

Согласно нынешним традиционалистским научно-историческим воззрениям, некто, кого мы пока будем именовать Омаром Хайямом, родился в Иранском городе Нишапуре между 1040 и 1048 годами. Почти всю жизнь он якобы странствовал по Персии (где именно — неизвестно) и умер на родине в 1122 году. Чрезвычайно долгое время, вплоть до второй половины 19 века, его имя никому не было известно и его стихи отчего-то не пользовались на Востоке никакой популярностью. Омар Хайям не упоминался ни в одной из персидских и арабских литературных монографий 10-19 веков и о его существовании просто-напросто не подозревали.

И только вольные переводы английского поэта сэра Эдвард Фитцджеральда (сделанные в середине 19 века с неизвестного и поныне источника) принесли Хайяму всемирную славу. С тех пор количество переизданий «Рубаи» непрерывно росло и постоянно появлялись ранее неизвестные, но очень вовремя обнаруженные рукописи Омара. Причём количество стихов в разных изданиях изменялось в ту или иную сторону. Считающееся каноническим парижское издание 1867 года насчитывает 456 рубаи (четверостиший по рифмической схеме «ааба», где рифмуются друг с другом 1, 2 и 4-я строки), но и оно, по мнению исследователей творчества Хайяма, весьма далеко от совершенства, ибо включает в себя стихотворения других малоизвестных или совсем неизвестных (анонимных) поэтов.

Совсем недавно (в середине 20 века) европейскими исследователями была обнаружена рукопись, содержащая 252 рубаи, которая тут же была названа «действительно подлинной рукописью Хайяма». Никаких доказательств подлинности её представлено не было, и иранские учёные находку не признали. Вообще, с рукописным наследием Омара всё время творится что-то странное — то «подлинник» Э.Фитцджеральда тонет вместе с «Титаником», то находят свиток со стихами на арабском, а не на фарси, то всплывают обрывочные сведения о том, что Омар служил при дворе турецкого султана и его записи следует искать среди сокровищ исчезнувшей в 1870-1876 годах Константинопольской библиотеки (правда, не совсем понятно, как искать, если самой библиотеки нет и в помине).

Однако при всём при этом по совершенно непонятным причинам в учёном мире принято считать, что Хайям был крупнейшим (!) поэтом, философом и учёным так называемого Сельджукского царства. Таким образом, Омар внезапно оказывается заметной исторической фигурой, сочинявшей стихи на хорошем литературном фарси (появившемся лишь в 17 веке), знавшей космогонию времён Коперника (хотя в 11-17 веках о шарообразной форме планет и звёзд даже и не помышляли) и являвшейся мусульманином (при том, что единственной религией в Персии в указываемый учёными исторический период было солнцепоклонничество).

К тому же Хайям зачем-то идёт против традиций ислама, прославляет запрещённое Кораном вино и умирает своей смертью, окружённый уважением соплеменников, вместо того чтобы быть казнённым на площади. Всё это странно, не так ли?

Из всего вышеизложенного вырисовывается картина появления «из ниоткуда» общеизвестного поэта, сатирика, учёного и философа, «незаслуженно забытого» на. семьсот с лишним лет.

Место жительства поэта .

Для начала обратимся к вопросу о Сельджукском царстве.

Никаких исторических памятников, документов или географических карт, свидетельствующих о существовании этого государства, в природе не существует. Более того — указываемое общественно-политическое образование детерминируется историками как «сообщество кочевых племён», якобы объединённых некоей правящей династией. Но кочевые племена никогда не образовывали никаких государств, ибо государственная машина (предполагающая наличие столицы и иных городов, возникновение бюрократии, составление архивов, кодификацию имущественных прав и пр.) являлась бы для них препятствием при проведении масштабных военных операций (походов) и перемещений по региону. Простейшим примером «кочевого образа жизни» могут служить современные бедуины, которых не способны «приручить» даже тоталитарные африканские и ближневосточные режимы. Кочевники изначально ориентированы только на создание временных поселений, не признают никаких удостоверений личности и государственных границ. Так что существование «государства сельджуков-кочевников» невероятно по определению.

Иранский город Нишапур, называемый местом рождения и смерти Хайяма, построен в традициях персидской архитектуры середины 17 века. До этого времени на его месте могла располагаться небольшая деревушка, следов которой, правда, до сих пор не обнаружено. Как нет ни более древних построек, ни могилы самого Омара.

Современные «исследователи» творчества Хайяма тщательно обходят вопрос о языке, на котором якобы в 11 веке написано большинство рубаи.

Принято считать, что поэто творил на фарси в арабской каллиграфии. Но всё дело в том, что на тот период времени, как явствует из археологических изысканий, в предполагаемом для места жительства поэта регионе письменность представляла собой примитивную клинопись на глиняных табличках. Ни о каких бумаге, чернилах или развитом литературном фарси и речи быть не может. Всё это появилось гораздо позже, ближе к 17 веку. А если внимательно взглянуть на лексикографию произведений Хайяма, то можно сделать однозначный вывод — поэт опирался на развитые культуру и язык, отработанный не одним поколением, был знаком с основами стихосложение и т.д.

В 11-12 веках всего этого не существовало. Таким образом, поэт Хайям, вероятнее всего, жил в середине и или конце 16 века, причём — в сильном и стабильном государстве, разрешавшем своим подданным употреблять алкоголь.

Крайне болезненным для исследователей является вопрос о подлинниках рукописей Омара, коих никто не видел никогда. Тот свиток, что утонул вместе с «Титаником», был лишь обратным переводом на фарси опубликованных стихов «первооткрывателя» Фитцджеральда. У «хайямоведов» нет ни одного клочка бумаги, по которому можно было бы судить о реальном времени творчества Омара. Все научные «споры» и «изыскания» ведутся на основе предположений, допусков и переклички с трудами других литераторов. В гуманитарных областях науки такой метод «исследования», увы, чрезвычайно популярен.
Остается лишь вспомнить, что памятник великому сыну собственного народа Омару Хайяму на его родине был поставлен лишь. в 20 веке.

«Европейцам Омар Хайям стал известен с марта 1859 года,когда впервые были опубликованы 75 четверостиший в переводе Эдварда Фицджеральда(1809-1883),внимание Фицджеральда на стихи Омара Хайма обратил его друг профессор Коуэлл,летом 1856 года.Книга,изжанная Фицджеральдом,пролежала более двух лет в одной из лондонских книжных лавок,пока Омар Хайям,наконец,не был оценен по достоинству.»

Первые таблицы реальной плотности металлов привел А.Лавуазье в 1789 г.

Филолог Фицджеральд написал рубаи бессмертного Хайяма,а его друг естественник Коуэлл написал его научные работы.Сделали свой бизнес.

после нескольких лет работ ОХ вместе с группой астрономов. создал новый календарь, отличающийса высокой степенью точности. Интересно отметить, что календарь, предложеный Х, был на 7 секунд точнее григорианского календаря, разработанного в 16в. Живя в Исфахане Х не оставляет занятий и математикой. Помимо теоретических трудов о соотношении геометрии и алгебры, о методе извлечения корней любой степени из целых чисел (в основе этого метода лежала ф-ла Хайяма, получившая впоследствии название бинома Ньютона), Хайям пишет трактат, разрабатывающий математическую теорию музыки.

Итак, об Омаре Хайяме в конце 19 века арабы ВПЕРВЫЕ узнали. от европейцев!

Оно и понятно — не могли же высокоученые средневековые арабы выродиться в дикий и малообразованнй народ — к 19 веку. Сейчас выясняется, что и Авиценна (на арабском) до 19 века был, на самом деле, неизвестен. И это тоже понятно, раз там описан сахарный диабет, открытый в 18 веке.

Примеров было много и раньше, вот дополнительное свидетельство, на сей раз Вернадского:

Любопытно, что Региомонтан, ничего не зная о том, проделал в конце ХV столетия ту самую работу, какую за два столетия до него в середине ХIII столетия сделал персидский математик в Багдаде, прозванный Насирэддином. Региомонтан даже не дошел до тех открытий, каких достиг этот великий предшественник, его тригонометрия была все еще далека от тригонометрии ученых мусульманского Востока.

Но в то самое время, как в руках последних это орудие научного мышления осталось без приложения, было погребено в рукописях, забыто и выяснилось лишь исторически в ХIХ в. . в руках Региомонтана оно оказалось орудием величайшей важности, явилось первым толчком в крушении представлений о Вселенной, оказало величайшее влияние на весь ход цивилизации, так как дало опору мореплаванию в открытом море.

А между тем и мусульманские математики прилагали ее к комментированию и вычислению того же «Алмагеста». Причиной различия явилось то, что Региомонтан мог воспользоваться книгопечатанием . и это открытие придало совершенно иное значение полученным новым данным вычислительного анализа

Итак, все средневековое арабское высоконаучное наследие оставалось миру до конца 19 века НЕИЗВЕСТНЫМ.

Дело в том, что лишь в 18 веке узнали, что у диабетиков — сладкая моча! Во множестве учебников и во всех энциклопедиях указывается. что первым . кто еще в XVII в. обратил внимание на то, что моча диабетика имеет сладкий вкус, был английский врач Томас Уиллис.

Добсон в 1775 году доказал, что веществом, обусловливающим сладкий вкус мочи, является сахар.

Ну, а у Авиценны об этом написано прямым текстом. Вернадский объяснил, как такое могло получиться — арабские рукописи ИСТОРИЧЕСКИ стали известны лишь к концу 19 в.!

Вот опять Вернадский:

Выдающиеся оружейники, тонкие художники [изделий] из олова, золота, серебра поколениями вырабатывались в Нюрнберге, где к середине ХV в. был открыт новый металл — латунь . столь важный для точных научных аппаратов. В то же время город отличался значительной свободой, богатством и удобством сношений со всем цивилизованным миром; он как раз явился в конце 1460-х годов одним из центров нового книгопечатного дела в Средней Европе.

В Нюрнберге в 1450 — латунь, а в К-ле, с 1453 — алтын. Вот уж не было ни гроша.
Хайям был выдающимся арабским математиком, и хоть у Вас есть диплом историка (при полном отсутствии специальных исторических знаний), диплома математика у вас нет.

Так что откройте любой учебник по истории науки, и почитайте про достижения великого арабского математика Хайяма.

Арабская культура — это обобщеное понятие,

«Мусульманский мир ничего не слышал о Саладине, пока европейские легенды о его борьбе с крестоносцами не были переведены в XIX в. на арабский язык».

с ее датами первого описания десятков тысяч болезней. симптомов, синдромов, прыщей и т.п. Всеми ими люди болели и до этих дат

А уж в физике и того жутьше: всякие там силы и законы природы.-говорят нам ученые актуалисты — действовали аж задолго до сотворения человека динозавром. Так что историки физики жутко пудрят нам мозги, еще не выбитые из наших голов теми самыми яблоками.

нужно всегда приветствовать, даже у оппонента, даже в самом яростном споре. На этом сайте его маловато и цитаты из профессора Галлетиса, которыя я несколько дней тому назад здесь выставил, не вызвали, кажется, ни одной улыбки, не считая оскала звериной серьезности.

С другой стороны в случае средневековой арабской учености мы имеем приготовленный по затерявшемуся сложному рецепту компот, одной из компонент которого является приписывание древним цивилизациям типично западноевропейских изобретений. Это своего рода европоцентризм, когда даже в ходе выдумывания истории для других цивилизаций не утруждают себя изучением самобытности соответствующих местныхкультур, а просто отваливают им кой-чего с барского западного плеча.

еще и еще раз напомню \\ что хайям Изобрел бином ньютона и григ календарь

Дист в данном случае говорит о том, что арабам, являющимся предками нынешних, кровной и языковой родней современных арабов с семитским языком, не были известны до 19 века все важнейшие достижения той КУЛЬТУРЫ, которую принято называть арабской. В соответствии с версией традиционной истории весь Восток, куда проникли некогда арабские завоеватели, от Магриба на западе до Согдианы на востоке, несмотря на множественность халифатов, эмиратов, султанатов и прочих «-атов», — представлял собой огромную субконтинентальную культурную общность. Которая основывалась на общей исламской вере и на хождении по всей этой территории арабского языка и арабской письменности. И, если следовать этой версии истории, такжикский поэт, математик, астроном Омар Хайям, писавший на фарси и числящийся таджиком, одновременно был и крупной фигурой мусульманского=арабского культурного сообщества. Ему же, кстати, приписываются переводы с арабского на фарси трудов Авиценны(980-1037).
Годы жизни Омара Хайама 1048-1123(условно считается, точный год смерти неизвестен). Работал он сначала в Бухаре, но основные работы выполнены им в Исфахане — центре огромной Сельджукской империи, с которой связывается период расцвета арабской культуры — арабское Возрождение. Именно поэтому таджиков Авиценну и Омара Хайама относят к арабскому миру.
При этом, как я уже сказал, Авицену Омар Хайям перводил с арабского. Который был главным научным яхыком мусульманской культурной общности.
И сам писал не только на фарси, а и на арабском — просто ввиду места жизни и работы.

Заявление Диста означает следующее:
Каким таким хитрым образом арабы утратили ту культуру и ту науку, которые изначально возникли именно на арабском языке?
При этом мы помним, что знаменитый завоеватель Тимур головы, может, и рубил немерянно, но к культуре, науке и ремеслам относился с величайшим почтением. Все собирал в свой Самарканд и старательно берег.
Версия Диста — этой самой арабской культуры в сущности не было. Сказка.
Я только прокомментировал, чтобы исключить терминологические разногласия.

Люди что-то чувствуют, а что, не могут понять. Их тянет к его стихам. Недаром о стихах Омара Хайяма говорят, что они не знают ни временных, ни национальных границ, волнуют мысли людей, заставляя их задуматься о смысле своей жизни».

Анастии Новых «Сэн Сэй»

Многие из пользователей интернета и в особенности те, кто зарегистрирован в социальных сетях, встречали удивительные четверостишия о жизни — рубаи.

Самим знаменитым и популярным в мире поэтом рубаи является Омар Хайям, биография которого — удивительная история, достойная отдельного рассказа. Его четверостишия полные юмора и жизненной мудрости, дерзости к великим мира сего, рассказывают об отношении к жизни и любви к женщине.

Омар Хайям. Биография кумира

Удивительную историю жизни Омара Хайяма я встретила в книге Анастии Новых «Сэн Сэй. Исконный Шамбалы. Часть IV».

Я уже несколько раз в своих постах упоминала эту книгу. Скажу для тех, кто ей заинтересовался: в книге можно найти не только интересные факты из жизни знаменитых людей. В ней также собрано много информации для ума и для души, и практически дана система действий для тех, кто хочет стать Человеком. Для всех, кто заинтересовался этой книгой, предлагаю ее скачать в электронном виде. В инете cкачивание бесплатное.

Омар Хайям. Удивительная биография гения

Родился Гиясаддин Абу-ль-Фатх Омар иби Ибрахим Хайям Нишапури 18 мая 1048 года в Нишапуре (современный Иран). Своими открытиями в разных отраслях науки он опередил время, в котором жил. Даже современники преклоняются перед гением этого человека. Уже в двадцать пять лет Омар стал автором научных трактатов по философии, истории, астрономии, медицине, геометрии, алгебре, физике, арабской литературе и языку.

Омара Хайяма (1048 — 1131 г.г.) называли настоящим учёным с большой буквы. Почти все современники поэта уважительно называли его «Царём философов Востока и Запада», «Ученейшим мужем века», «доказательством Истины». Но главным прозвищем, которое подчёркивало его суть, было «Мудрец, взрастивший в сердце росток Любви Живой».

Чтобы понять весь гений этого человека, предлагаю вам почитать небольшой отрывок из книги Анастии Новых «Сэн Сэй. Исконный Шамбалы. Часть IV». Думаю, пересказывание будет лишним. Под впечатлением от книги и рассказа об этом гении, боюсь потерять хотя бы одно предложение из написанного.

«Омар Хайям смог внести огромный вклад в развитие людской науки, сделав ряд важнейших открытий в области математики, астрономии, физики… Он впервые в

истории развития математических дисциплин этой цивилизации дал полную классификацию всех видов уравнений, в том числе линейных, квадратных, кубических. Разработал систематическую теорию решения кубических уравнений, обосновал теорию решения алгебраических уравнений.

Кроме того разработал математическую теорию музыки. Описал метод извлечения любой степени из целых чисел. Я уже не говорю за остальные теории и формулы, которые Омар Хайям предоставил миру, касающиеся не только математики и астрономии, но и особенно физики.
Это были как раз те знания, которые намного бы ускорили процесс постижения человечеством научных дисциплин и, соответственно, в вековом соотношении гораздо бы приблизили научно-технический прогресс данной цивилизации, минуя эпохи «темноты» и «эгоистических суеверий». Но увы, люди остаются людьми…

Более того, в те времена Омар Хайям слыл величайшим астрономом своего времени. И если бы все его трактаты по этой дисциплине дошли до современных учёных, то сейчас бы люди, благодаря этим знаниям, продвинулись в науке далеко вперёд, ибо в его работах имеются знания, которые нынешними астрономами, со всем их новейшим оборудованием, ещё не открыты…

Именно Омару было доверено строительство крупнейшей в то время в мире обсерватории в Исфахане. Она была построена по чертежам Омара и впоследствии им же и возглавлена. Омар подобрал хороший коллектив. Официально ему было поручено разработать новый календарь, что он с успехом и выполнил. Но параллельно этой работе Омар не только усовершенствовал оборудование наблюдения, разработав зеркальный телескоп, он вывел астрономические таблицы «Зинджи Малик-шахи» (названные им в честь Малик-шаха, как тогда было принято).

Но и самое главное — он сделал то, что было совершенно неординарно для того времени: объединил физику и астрономию в формулах и законах, которые даже на сегодняшний день остаются не только актуальными, но и во многом неизвестными современным учёным. Чего только стоит его описание так называемой ныне «тёмной материи», до сути которой учёные до сих пор не могут докопаться».

Ну, и конечно же, дорогие друзья, предлагаю вам послушать удивительные стихи Омара Хайяма. Согласитесь, что биография такого гения просто обязывает преклониться и уделить не стареющим истинам несколько наших драгоценных минут.

Кстати, многие его рубаи увидели свет благодаря Эдварду Фицджеральду, английскому поэту, который жил в 18 столетии и стал известен переводами четверостиший Омара Хайяма.

Как и многие другие, я об этом человеке-легенде знала очень мало: скудные факты из Википедии смогли рассказать только то, что это гениальный персидский математик, астроном и поэт. Читая историю жизни Омара Хайяма, я поняла почему мне всегда так нравилось творчество этого несправедливо забытого поэта.

Перед тем, как опубликовать этот материал, я долго подбирала видео со стихами. После прослушивания нескольких роликов на душе спокойно, кажется умиротворение и мудрость передались через века. Желаю всем такого душевного состояния, дорогие друзья. И до встречи на литературных страничках блога.

Образ великого поэта Востока Омара Хайяма овеян легендами, а биография полна тайн и загадок. Древний Восток знал Омара Хайяма в первую очередь как выдающегося ученого: математика, физика, астронома, философа. В современном мире Омар Хайям известен более как поэт, создатель оригинальных философско-лирических четверостиший – мудрых, полных юмора, лукавства и дерзости рубаи.

Рубаи — одна из самых сложных жанровых форм таджикско-персидской поэзии. Объем рубаи — четыре строки, три из которых (редко четыре) рифмуются между собой. Хайям — непревзойденный мастер этого жанра. Его рубаи поражают меткостью наблюдений и глубиной постижения мира и души человека, яркостью образов и изяществом ритма.

Живя на религиозном востоке, Омар Хайям размышляет о Боге, но решительно отвергает все церковные догмы. Его ирония и свободомыслие отразились в рубаи. Его поддерживали многие поэты своего времени, но из-за страха преследований за вольнодумство и богохульство они приписывали и свои сочинения Хайяму.

Омар Хайям – гуманист, для него человек и его душевный мир превыше всего. Он ценит удовольствие и радость жизни, наслаждение от каждой минуты. А его стиль изложения давал возможность выражать то, чего нельзя было сказать вслух открытым текстом.

Поэзия фарси. Старт в науке

Рудаки

Мудрец, философ, искусный поэт, чье творчество стояло у истоков великой персидской поэзии. Большую часть жизни он был придворным поэтом в Бухаре при дворе Саманидов. Однако под конец жизни удача отвернулась от него, поэт был отлучен от двора, вернулся в родное селение, где доживал свой век бедным слепым старцем и непризнанным поэтом.

Усыпальница Рудаки в Пенджикенте / источник фото: wikipedia.org

Талант Рудаки оценили лишь годы спустя. Его стихи остались в сознании целого народа, и на протяжении многих столетий они оживают в сборниках других персидских поэтов, писавших на них ответы и подражания, а его мудрые афоризмы и по сей день украшают персидскую речь.

Зачем на друга обижаться? Пройдет обида вскоре.
Жизнь такова: сегодня — радость, а завтра — боль и горе.
Обида друга — не обида, не стыд, не оскорбленье;
Когда тебя он приласкает, забудешь ты о ссоре.
Ужель одно плохое дело сильнее ста хороших?
Ужель из-за колючек розе прожить всю жизнь в позоре?
Ужель искать любимых новых должны мы ежедневно?
Друг сердится? Проси прощенья, нет смысла в этом споре!
Мне жизнь дала совет на мой вопрос в ответ, —
Подумав, ты поймешь, что вся-то жизнь — совет:
«Чужому счастью ты завидовать не смей,
Не сам ли для других ты зависти предмет?»
Еще сказала жизнь: «Ты сдерживай свой гнев.
Кто развязал язык, тот связан цепью бед».
О, горе мне! судьбины я не знавал страшней:
Быть мужем злой супруги, меняющей мужей.
Ей не внушу я страха, приди я к ней со львом;
А я боюсь и мухи, что села рядом с ней.
Хотя она со мною сварлива и груба,
Надеюсь, не умру я, спасу остаток дней.
Мы знаем: только бог не схож ни с кем из смертных,
Ни с кем не сходна ты, а краше божества!
Кто скажет: «День встает!» — на солнце нам укажет,
Но только на тебя укажет он сперва.
Ты — все, что человек в былые дни прославил,
И ты — грядущего хвалебные слова!

Фирдоуси

Фирдоуси — поэт, философ, создатель величайшего произведения в истории персидской литературы, «Шахнаме», которое охватывало историю правления всех иранских династий и повлияло на мировоззрение целого народа.

Похороны Фирдоуси. Картина Газанфара Халыкова (1934) / источник фото: wikipedia.org

После двух веков арабского господства, в Саманидском Иране случился культурный всплеск и рост национального самосознания, в результате чего иранцы проявили необычайный интерес к историческому прошлому своего народа и стремились воссоздать его в литературных произведениях.

По легенде, Фирдоуси было обещано по одному золотому динару за каждый написанный бейт, что представляло собой очень большую сумму. Но правитель якобы не одобрил труд поэта и заплатил ему серебром. Фирдоуси счел это оскорблением своего таланта, отдалился от двора и до конца жизни жил в нищете. Согласно той же легенде, шах Махмуд Газневи, случайно услышав стих из «Шахнаме», посвященный себе, поспешил скорее узнать имя автора, чтобы щедро наградить его. Он распорядился послать Фирдоуси богатый дар, однако тот накануне скончался. В то самое время, когда в одни городские ворота входили верблюды с дарами шаха, через другие выносили тело поэта.

Иной умел строку огранивать красиво,
Остротами другой блистал красноречиво,
И хоть на этот блеск пошло немало сил —
Того, что сделал я, никто не совершил.
Я целых тридцать лет работал неустанно
И в песне воссоздал величие Ирана.
Все в мире покроется пылью забвенья,
Лишь двое не знают ни смерти, ни тленья:
Лишь дело героя да речь мудреца
Проходят столетья, не зная конца.

Низами

Один из величайших поэтов средневековой литературы Востока, крупнейший поэт-романтик в персидской эпической литературе, который привнес в эпос разговорную речь и реалистический стиль. Низами благодаря своему таланту удалось объединить в поэзии два принципиально разных мировоззрения — доисламский и исламский Иран.

Лейли и Меджнун. Миниатюра XVI века из рукописи «Хамсе» / источник фото: wikipedia.org

Главным его литературным прорывом стала «Пятерица» («Хамсе») — сборник пяти любовно-эпических поэм, которые в совокупности рисуют идеальную картину мира с идеальным правителем во главе. В дальнейшем «Пятерица» Низами положила начало написанию ответов и подражаний, такая традиция стала одной из главных отличительных черт персидской поэзии Средневековья.

Бывает, что любовь пройдёт сама,
Ни сердца не затронув, ни ума.
То не любовь, а юности забава.
Нет у любви бесследно сгинуть права.
Она приходит, чтобы жить навек,
Пока не сгинет в землю человек.

Омар Хайям

Нет ни одного персидского поэта, чья известность могла бы затмить славу Омара Хайяма.

Западный мир открыл для себя его творчество после выхода «Руба’йата» в переводе Э. Фитцджеральда, однако в Иране Хайям известен скорее как выдающийся ученый, философ, математик, астроном и лекарь. Стихи Хайяма оказались слишком опасны и вольнодумны для исламского мировоззрения, поэтому он писал для близкого круга друзей и учеников и не стремился к всеобщему признанию в качестве поэта.

Памятник Хайяму в Бухаресте / источник фото: wikipedia.org

Тем не менее, он внес огромный вклад в персидскую поэзию, выражая философско-назидательные идеи в форме четверостиший — «руба’и» (от арабского «раба’» — четыре), в которой две первые строки образуют тезис, третья строка без рифмы — антитезис, а последняя строка — наставление и главную мысль.

Не зли других и сам не злись,
Мы гости в этом бренном мире.
И если что не так — смирись!
Будь поумней и улыбнись.

Холодной думай головой.
Ведь в мире все закономерно:
Зло, излучённое тобой,
К тебе вернется непременно.

Кто битым жизнью был, тот большего добьётся,
Пуд соли съевший выше ценит мёд.
Кто слёзы лил, тот искренней смеётся,
Кто умирал, тот знает, что живёт.

Я пришел к мудрецу и спросил у него:
«Что такое любовь?» Он сказал: «Ничего»
Но, я знаю, написано множество книг:
Вечность пишут одни, а другие — что миг
То опалит огнем, то расплавит как снег,
Что такое любовь? «Это все человек!»
И тогда я взглянул ему прямо в лицо,
Как тебя мне понять? «Ничего или все?»
Он сказал улыбнувшись: «Ты сам дал ответ!:
Ничего или все! — середины здесь нет!»

Хоть и не ново, я напомню снова:
Перед лицом и друга и врага
Ты — господин несказанного слова,
А сказанного слова — ты слуга.

Саади

Будущий поэт рано осиротел и, не закончив образования, первую половину жизни провел в странствиях по Ближнему Востоку в поисках ответов на свои вопросы. Саади около 25 лет провел вдали от родных мест, встречался с совершенно разными людьми, которые формировали его мировоззрение. Жизнь его была полна приключений.

Лист рукописи со строчками стихотворения из «Бустана» / источник фото: wikipedia.org

Вернувшись в Шираз, Саади создал два величайших наставительных произведения «Бустан» и «Гулистан», в которых выразил свой взгляд на этику и мораль, основываясь на собственном опыте и наблюдениях во время путешествий. Саади в своих произведениях рассуждает о дружбе и вражде, рассматривает поступки человека в тех или иных жизненных обстоятельствах и, избегая категоричности, предлагает два варианта разрешения одной и той же ситуации, оставляя за читателем право выбора.

Речь — высший дар; и, мудрость возлюбя,
Ты глупым словом не убей себя.
Немногословный избежит позора;
Крупица амбры лучше кучи сора.
Невежд болтливых, о мудрец, беги,
Для избранного мысли сбереги.
Сто стрел пустил плохой стрелок, все мимо;
Пусти одну, но в цель неуклонимо.
Не знает тот, кто клевету плетет,
Что клевета потом его убьет.
Ты не злословь, злословия не слушай!
Ведь говорят, что и у стен есть уши.

Хафиз

Великий персидский поэт, создавший образ нового героя, вольнодумца с сильным личным началом, способного, несмотря на все перипетии судьбы, сохранять свое человеческое достоинство и стремление к счастью. Персидская поэзия в творчестве Хафиза достигла апогея сложности языка и метафоричности образов.

Мавзолей Хафиза в Ширазе давно превратился в место паломничества / источник фото: melli.org

Шамседдин Мохаммед (настоящее имя поэта) жил в Ширазе. С юности он тянулся к знаниям и какое-то время зарабатывал на жизнь чтением наизусть сутр Корана — такой профессиональный чтец назывался «хафизом» (перс. «тот, кто читает наизусть»). Когда он при жизни обрел славу величайшего мастера газели, прозвище Хафиз стало не только литературным псевдонимом, но и именем нарицательным, означающим народного поэта.

Не прерывай, о грудь моя, свой слезный звездопад:
Удары сердца пусть во мне всю душу раздробят!
Ты скажешь нам: «Тюрчанку ту я знаю хорошо, —
Из Самарканда род ее! Но ты ошибся, брат:
Та девушка вошла в меня из строчки Рудаки:
«Ручей Мульяна к нам несет той девы аромат»
Скажи: кто ведает покой под бурями небес?
О виночерпий, дай вина! Хоть сну я буду рад.
Не заблужденье ли — искать спокойствия в любви?
Ведь от любви лекарства нет, — нам старцы говорят.
Ты слаб? От пьянства отрекись! Но если сильный трезв,
Пускай, воспламенив сердца, испепелит разврат!
Да, я считаю, что пора людей переродить:
Мир надо заново создать — иначе это ад!
Но что же в силах дать Хафиз слезинкою своей?
В потоке слез она плывет росинкой наугад.

Вошла в обычай подлость. В мире нету
Ни честности, ни верности обету.
Талант стоит с протянутой рукою,
Выпрашивая медную монету.
От нищеты и бед ища защиту,
Ученый муж скитается по свету.
Зато невежда нынче процветает:
Его не тронь — вмиг призовет к ответу!
И если кто-то сложит стих, подобный
Звенящему ручью или рассвету, —
Будь сей поэт, как Санаи, искусен —
И черствой корки не дадут поэту.
Мне мудрость шепчет: «Удались от мира,
Замкнись в себе, стерпи обиду эту.
В своих стенаньях уподобься флейте,
В терпении и стойкости — аскету».
А мой совет: «Упал — начни сначала!»
Хафиз, последуй этому совету.

Коварный ход судьбы невидим и неслышим —
Ведь глухи все вокруг, и каждый равно слеп.
Пусть солнце и луна — подножье тех, кто властен,
Их также ждет постель — из глины темный склеп.
Кольчуга ли спасет от стрел разящих рока?
Щитом ли отразишь удары злых судеб?
Себя ты огради стеной из твердой стали —
Но день придет, и смерть прорвет железо скреп.
Открытый жизни вход замкни от вожделений,
Чтоб путь твой не привел тебя в страстей вертеп.
На колесе судьбы — смотри, как много праха!
От алчности беги, цени свой скудный хлеб.

Я отшельник. До игрищ и зрелищ здесь дела нет мне.
До вселенной всей, если твой переулок есть, — дела нет мне.
Эй, душа! Ты меня бы спросила хоть раз, что мне нужно!
До того ж, как до райских дверей мне добресть, — дела нет мне.
Падишах красоты! Вот я — нищий, дервиш, погорелец…
До понятий: достаток, достоинство, честь — дела нет мне.
Просьба дерзкая есть у меня; до всего же другого,
Коль пред богом ее не могу произнесть, — дела нет мне.
Нашей крови ты хочешь. Ты нас предаешь разграбленью.
До пожитков убогих — куда их унесть — дела нет мне.
Разум друга — как чаша Джамшида, что мир отразила.
И дошла ль до тебя или нет эта весть — дела нет мне.
Благодарен я жемчуголову. Пусть море полудня
Эту отмель песками решило заместь — дела нет мне.
Прочь, хулитель! Со мною друзья! До того, что решился,
Сговорившись с врагами, меня ты известь, — дела нет мне.
Я влюбленный дервиш. Коль султанша меня не забыла,
До молитв, до того, как их к небу вознесть, — дела нет мне.
Я Хафиз. Моя доблесть — со мной. До клевет и наветов,
Что сплетают презренная зависть и месть, — дела нет мне.

Ценою грустных мыслей и печали
Ты хлеб насущный обретёшь едва ли.
Усердье, что некстати, достойно лишь проклятий.
Лишь редкий человек находит клад, кто трудится весь век, тот и богат.
Молочник, молоко разбавивший водой, шумней других товар нахваливает свой.
Коль птица вырвалась из клетки, ей рай везде — на каждой ветке.
Как ни была вершина высока, тропинка есть и к ней наверняка.
Излишняя хвала опасней, чем хула.

Быть хочешь умным — прихоти забудь:
Все прихоти — ничтожная забава.
Уж если жить мечтой какой-нибудь,
Мечтай найти покой душевный, право!
У всех мирских забот — пустая суть:
Всё в этом мире суетно, лукаво.
Нам всем дано последним сном уснуть —
О, если б добрая нас ожидала слава!

Джами

Персидский поэт-мистик, суфий и философ. Он — последний крупный представитель классического периода персидско-таджикской поэзии, после которого началось раздельное развитие персидской и таджикской литератур. Джами — автор «Семерицы», состоящей из семи поэм — маснави, пять из которых были ответом на «Пятерицу» Низами и две — авторства самого Джами. Кроме того, он оставил два дивана (сборник сочинений) лирических газелей и большое число прозаических произведений, как художественных, так и философских.

Юсуф и Зулейха. Миниатюра XV века из рукописи произведений Джами / источник фото: wikipedia.org

Невыносимой мукою томим
Тот, кто завидует другим.
Всю жизнь тоской и злобою дыша,
Затянута узлом его душа.

Руми

Руми, известный также под псевдонимом Моуляна, — выдающийся персидский поэт-суфий.

Семья Руми по ряду политических причин была вынуждена бежать в Малую Азию (Рум), где после долгих скитаний обосновалась при дворе турок-сельджуков. Джалаладдин Руми получил хорошее образование и в совершенстве владел персидским и арабским языками. После смерти отца Руми проникся суфийскими настроениями, что вызвало неодобрение у духовенства. В последние годы Руми посвятил себя литературному творчеству и проповеднической деятельности.

Гробница Руми в Конье / источник фото: wikipedia.org

Руми в своих произведениях раскрывает идею величия человека независимо от его общественного положения и статуса. Выражаясь очень метафоричным языком и используя сложные поэтические формы, он пропагандировал идеи суфизма.

Когда бы доверяли не словам,
А истине, что сердцем познается,
Да сердцу, что от истины зажжется,
То не было б предела чудесам.

Вот как непонимание порой
Способно дружбу подменить враждой,
Как может злобу породить в сердцах
Одно и то ж на разных языках.
Шли вместе тюрок, перс, араб и грек.
И вот какой-то добрый человек
Приятелям монету подарил
И тем раздор меж ними заварил
Вот перс тогда другим сказал: «Пойдем
На рынок и ангур* приобретем!»
«Врешь, плут, — в сердцах прервал его араб, —
Я не хочу ангур! Хочу эйнаб!»
А тюрок перебил их: «Что за шум,
Друзья мои? Не лучше ли узум!»
«Что вы за люди! — грек воскликнул им —
Стафиль давайте купим и съедим!»
И так они в решении сошлись,
Но, не поняв друг друга, подрались.
Не знали, называя виноград,
Что об одном и том же говорят.
Невежество в них злобу разожгло,
Ущерб зубам и ребрам нанесло.
О, если б стоязычный с ними был,
Он их одним бы словом помирил.
«На ваши деньги, — он сказал бы им, —
Куплю, что нужно всем вам четвертым.
Монету вашу я учетверю
И снова мир меж вами водворю!
Учетверю, хоть и не разделю,
Желаемое полностью куплю!
Слова несведущих несут войну,
Мои ж — единство, мир и тишину».

Пояснение к цитате:
* — Ангур (тадж.), эйнаб (араб.), узум (тюрк.), стафиль (греч.) — виноград

Амир Хосров Дехлеви

В XI веке ислам распространился на северо-запад Индии, что привело к индо-иранскому культурному взаимодействию. В XIII веке из-за монгольского нашествия в Индию мигрировало множество представителей иранской культуры. Среди них был Амир Хосроу Дехлеви.

Александр посещает мудреца Платона. Миниатюра из «Хамсе» Дехлеви / источник фото: wikipedia.org

Близость к суфийскому дервишскому ордену «Чишти» отразилась на его творчестве; он восхвалял в стихах главу ордена Низамаддина Аулия, называя его духовным наставником.

Основываясь на «Пятерице» Низами, Дехлеви написал 10 поэм, часть из которых являлись ответом на уже существующие произведения. Умело сочетая персидские сюжеты и индийскую реальность, поэту удалось создать совершенно новую атмосферу в, казалось бы, непоколебимой персидской литературной традиции.

Я в этот мир пришел, в тебя уже влюбленным,
Заранее судьбой на муки обреченным.
Ищу с тобою встреч, ищу, как озаренья,
Но гордость не могу забыть ни на мгновенье.
О смилуйся и скинь густое покрывало,
Чтоб сердце пало ниц и бога потеряло!
Отбрось надменность прочь, лицо приоткрывая,
Чтоб гордость вознесла меня в обитель рая.
И если ты меня не удостоишь взглядом,
Покину этот мир, что стал при жизни адом.
Нет, сердца никому не дам пленить отныне,
Чтоб жить в его плену отшельником в пустыне.
И что же услыхал Хосров в ответ на стоны:
«Придет и твой черед, надейся, о влюбленный!»

Насир Хосров

Одним из выдающихся представителей классической литературы на фарси был последователь исмаилизма Насир Хосров. Он вел праздный образ жизни и, по собственным словам, много путешествовал, пил много вина, проводил дни в увеселениях.

Имя Насира Хосрова носит улица в центре Тегерана / источник фото: kojaro.com

Однако в середине жизни он решает круто изменить свой образ жизни и отправляется в паломничество по святым местам. К такому повороту судьбы его побудил сон, в котором некто призывал его отправиться на поиски истины, указав в сторону Ка’абы. Сам Хосров позже описывал, что проснулся от сорокалетнего сна.

Да будет жизнь твоя для всех других отрадой.
Дари себя другим, как гроздья винограда.
Но если нет в тебе такой большой души —
То маленькая пусть сияет, как лампада.
Не огорчай людей ни делом, ни словцом,
К любой людской тоске прислушиваться надо!
Болящих — исцеляй! Страдающих — утешь!
Мучения земли порой жесточе ада.
Ты буйство юности, как зверя, укроти,
Отцу и матери всегда служи отрадой.
Не забывай о том, что мать вспоила нас,
Отецже воспитал свое родное чадо.
Поэтому страшись в беспечности своей
В их старые сердца пролить хоть каплю яда.
К тому же — минет час: ты старцем станешь сам,
Не нарушай же, брат, священного уклада.
Итак, живи для всех. Не думай о себе, —
И жребий твой блеснет, как высшая награда.

Для коня красноречия круг беговой —
Это внутренний твой кругозор бытия.
Кто же всадник? — Душа.
Разум сделай уздой,
Мысль — привычным седлом,
и победа— твоя!

Беда тому, кто на себя взвалил
То дело, что исполнить нету сил.
Когда участвуешь ты в скачке спора,
Не горячись, и упадёшь не скоро.
В совете горьком, что нам друг даёт,
Снаружи — горечь, в сердцевине — мёд.

Материалы

Хафиз Ширази (1326 — 1389)

Хаджа Шамс ад-Дин Мухаммад Хафиз Ширази (1326 -1389/90 гг.)

Персидский поэт.

Происхождение: из незнатной и небогатой семьи.

Хафиз получил полное богословское образование и

прославился как хафиз (человек, знающий Коран наизусть).

Придворная поэтическая деятельность не обогатила персидского поэта Хафиза, и во

многих стихах он говорит о себе, как о человеке необеспеченном.

Сам поэт стал популярным после своей смерти.

После смерти все произведения Хафиза, распространялись в огромном количестве в Иране и за его пределами.

В возрасте 21 год стал учеником Аттара в Ширазе. Он уже тогда писал стихи, был известным поэтом и чтецом Корана при дворе Абу-Исхака, вошёл в суфийский орден — Тарика.

В 1333 Мубариз Музаффар занял Шираз, и Хафиз начал слагать песни протеста вместо

романтических стихов, за что был изгнан из родного города.

Когда ему было 52 года, шах предложил ему вернуться в Шираз.

Распростаняли миф, что он в возрасте 60 лет вместе с друзьями организовал сорокадневное

медитативное бдение, и его дух встретился снова с Аттаром.

Он написал много знаменитых лирических газелей — о любви, вине, красоте природы и розах.

Умер в возрасте 64 лет (1390 год), похоронен в саду Мусалла в Ширазе.

Мавзолей Хафиза является одной из основных достопримечательностей Шираза, туда приходят многочисленные паломники.

Сам мавзолей находится в парке, где постоянно под музыку декламируются стихи Хафиза. Также, распространены гадания на «Диване» Хафиза.

После его смерти появляется «Диван» — сборник из 600 его стихов.

Вот некоторые переведённые стихи из Дивана:

Не причиняй лишь зла другим, а в остальном…

Живи, как знаешь, и судьба тебе поможет.

Иного нет греха. Добром же ты умножишь

Себя, как в зеркале, светящимся добром…

*********

Людей пора переродить и вырастить свой сад,

И мир свой заново создать — иначе это ад…

* * *******

Среди всего, что сотворил из ничего Творец миров

Мгновенье есть! В чем суть его? Осталось тайною оков.. .

**********

Жизнь не так коротка, как я думал в печали…

Окончания ищешь — находишь начало.

************

Тому, кто воистину любит,

Бессмертие смертность погубит…

************

Искать спокойствия в любви — вот заблуждения твои.

**********

Лепестки уснувших роз гиацинтами закрой,

То есть, лик-то поверни, мир смахни своей рукой!

И росинки пота сбрось на цветник, как с чаши глаз,

Опьяни живой водой Мир, таящийся от нас.

И хоть как-нибудь нарциссы сонных глаз приотвори,

А ревнивые ресницы дивных цветиков сомкни!

Если ты не убивать глаз влюбленных не умеешь,

Пей с другими, ну а нас — упрекни, не пожалеешь?

Словно пена от вина на очах твоих завеса,

Жизнь слепая, по законам — хуже кислого замеса.

Коли дни — роз лепестки — осыпаются, мы пьем

Роз вино в кругу суфийском, в розе жизни, где живем!

Здесь фиалок аромат, кудри милой разлетелись,

И тюльпановый букет. Пей, чтоб души отогрелись!

Здесь Хафиз о встрече молит: — Боже мой, не оттолкни

Ты молитву душ страдальцев, да в уста свои впусти. ***

*********

Тело вышло из праха земного…

Дух — с эфира, с небесного вздоха.

Что ж боишься ты смерти, мой кроха?

Прах — ко праху, а дух — в мир иного!

*********

Эхо

Мы боимся не смерти, Отец,

А того, что обитель сердец

Примет дух наш не столь совершенным,

Чтобы стал он, извечно-блаженным.. .

********

Просило сердце у меня

то, чем само владело:

В волшебной чаше увидать оно весь мир хотело…

Жемчужина, творенья перл – всевидящее Сердце

О подаянии слепца просило – и прозрело!

Свои сомненья в харабат

принес я старцу магов:

Мужей, желающих прозреть, там множество сидело.

Седой мудрец, навеселе, глаза уставил в чашу:

В ней все, что было на земле, пестрело и кипело.

Спросил:

«Давно ли от вина ты глаз не отрываешь?»

«С тех пор, как этот небосвод воздвигнут был умело!»

Прозренье сердца — свыше нам ниспосланное чудо.

Все ухищрения ума пред ним – пустое дело.

Тот, кто изрек «Бог – это я!» — по мнению мудрейших,

Казнен за то, что приоткрыл завесу слишком смело.

А у того, кто в сердце скрыл открывшееся свыше,

О миге Истины в душе воспоминанье цело.

И если будет небесам ему помочь угодно,

Свершит он чудо, как Иса, вдохнувший душу в тело.

Всегда и всюду Бог с тобой, а малодушный суфий

Не знал о том и призывал Аллаха то и дело.

Спросил Хафиз:

«А почему любовь тяжка, как цепи?» —

«Чтоб сердце, разума лишась, от сладкой боли пело!»

Текст работы размещён без изображений и формул.
Полная версия работы доступна во вкладке «Файлы работы» в формате PDF

«Персидские мотивы», навеянные знакомством со средневековой персидской поэзией, воспоминаниями о Средней Азии и Кавказе, были написаны Есениным в последний год жизни, с осени 1924 года по август 1925 года.

В «Персидских мотивах» звучат те же, главные для поэта темы: любовь ко всему прекрасному в жизни, к родному краю. Поэт считал эти стихи лучшим из всего, что было им написано.

Свет вечерний шафранного края,

Тихо розы бегут по полям.

Спой мне песню, моя дорогая,

Ту, которую пел Хайям,

Тихо розы бегут по полям.

Омар Хайямбылкрупным ученым, астрономом, математиком, но мировую известность завоевал стихотворными миниатюрами.

Чтоб мудро жизнь прожить, знать надобно немало:

Два важных правила запомни для начала:

Ты лучше голодай, чем что попало есть,

И лучше будь один, чем вместе с кем попало.

Любимые цвета Есенина — золотой и голубой, в них много личного для голубоглазого, золотоволосого поэта: сама Россия, с её пронзительно-голубым осенним небом и тяжелыми колосьями созревшего хлеба. Удивительно, но созданная воображением поэта Персия напоминает своими нежным шафранным цветом Родину.

Сергей Есенин:

Воздух прозрачный и синий,

Выйду в цветочные чащи.

Путник, в лазурь уходящий,

Ты не дойдешь до пустыни.

Воздух прозрачный и синий.

Шепот ли, шорох иль шелест

Нежность, как песни Саади.

Вмиг отразится во взгляде

Месяца желтая прелесть,

Нежная, как песни Саади.

Саади считал, что человеку нужно прожить две жизни: в одной искать, порой заблуждаться, снова искать, в другой проверять накопленный опыт. В его книгах смешана «сладость с горечью», вымысел с фактом. Поэт первым назвал термин «гуманизм».

Все племя адамово — тело одно,

Из праха единого сотворено,

Над горем людским ты не плакал вовек, —

Так скажут ли люди, что ты человек.

Прекрасно все в любви — несет ли нам

Страдания она или бальзам.

Влюбленный власть и царство ненавидит.

Он в бедности свою опору видит.

Он пьет страданий чистое вино,

Молчит, хоть горьким кажется оно.

В «Персидских мотивах» мы не найдём грубого натурализма в раскрытии темы любви. Персианка — воплощение нежности и чистоты. Стихи поэта говорят только о желании понять любимую, просто увидеть её.

Где обсыпан розами порог.

Там живет задумчивая пери

В Хороссане есть такие двери,

Но открыть те двери я не мог.

У меня в руках довольны силы,

В волосах есть золото и медь.

У меня в руках довольно силы,

Но дверей не смог я отпереть.

Ключевое слово — «роза» — напоминание об ещё одном великом восточном поэте — Рудаки.Его называли «Адамом поэтов Персии». Он писал философские и любовные стихи, в них — открытие природы и человека.

К добру и миру тянется мудрец. Ты одинок средь сотни тысяч лиц.

К войне и распрям тянется глупец. Ты одинок без сотни тысяч лиц.

Пришла… «Кто? » — «Милая» — «Когда? » — «Предутренней зарей».

Спасаясь от врага… «Кто враг?» — «Ее отец родной»-

И дважды я поцеловал… «Кого?» — «Уста ее».

«Уста?»- «Нет»- «Что ж?». «Рубин» — «Какой?» — Багрово — огневой».

Один из главных мотивов цикла Сергея Есенина — тоска по родной земле. Любовь к России сильнее любви к стране-грёзе Персии.

Хороша ты, Персия, я знаю,

Розы, как светильники, горят.

И опять мне о далеком крае,

Свежестью упругой говорят.

Хороша ты, Персия, я знаю.

Персия! Тебя ль покидаю?

Навсегда ль с тобою расстаюсь

Из любви к родимому мне краю

Мне пора обратно ехать в Русь.

Художник Виктор Меркушев

Печатается по изданию:

Персидские лирики X–XV вв.

Москва, Издание М. и С. Сабашниковых, 1916.

Тексты приведены в соответствии с современными нормами орфографии и даются с небольшими сокращениями, касающимися биографических сведений об авторах, изложенных во вступительной статье А. Крымского

Введение

(От редактора издания 1916 года)

I. Гете однажды сказал: „Персы из всех своих поэтов, за пять столетий, признали достойными только семерых;– а ведь и среди прочих, забракованных ими, многие будут почище меня!”

Седмерица поэтов, про которую говорит Гете, есть плод недоразумения, есть некоторая историко-литературная неточность. Ответствен за неточность, положим, не сам Гете, а его востоковедный авторитет Иос. фон Хаммер, автор немецкого перевода „Дивана” Хафиза, – того немецкого перевода, который послужил старому Гете материалом для его собственного, очень известного сборника „Westostlicher Diwan”. Хаммер, преклоняясь перед излюбленным у всех народов числом „7”, решил соединить семь наиболее ему понравившихся крупных персидских поэтов в отборное „седмеричное ожерелье”, в „семизвездие на небе персидской поэзии”. В эту Хаммеровскую седмерицу вошли поэты X–XV вв., т. е. классического периода: автор „Книги царей” Фирдоуси, романтический повествователь Низами, панегирист Энвери, вдохновенный мистик Джеляледдин Руми, мудрый моралист Саади, нежный лирик Хафиз, разносторонний Джами. Всех других крупных поэтов Ирана X–XV вв., Хаммер не включил в свою „седмерицу”, – и среди исключенных оказываются, например, пессимист-философ Хайям, мудрец-пантеист Аттар, лирик и эпик Хосров Дехлийский, певец единой мировой религии Фейзи и еще многие другие, перед талантом которых Гете, с полным правом, мог преклониться. Персы, однако, такого „семизвездия на небе своей поэзии” абсолютно не знают, и те стихотворные таланты, которыми восхищался Гете, вовсе не относятся к разряду „забракованных персами”. Тем не менее, при всей историко-литературной неточности, замечание „великого старца” Гете не перестает быть характерным. Характерным и высокопоучительным остается тот факт, что Гете усматривал в персидской литературе непомерное богатство первоклассных талантов.

Издаваемая книжка переводов академика Ф. Е. Корша очень необъемиста. Уж из этого одного ясно, что она вовсе не притязает исчерпать всю литературу персов или, хотя бы, только лирическую их поэзию. Всесторонняя персидская антология должна была бы составить, по меньшей мере, огромный, убористый том, может быть даже два убористых тома. А этот сборничек стихотворных переводов служит для другой, более скромной задачи: пусть из чрезвычайно богатой персидской поэзии будет предложено русской публике несколько блесток, – и только!

Не надо также думать, что предлагаемые образцы – это сплошь отборные жемчужины персидской лирики, сплошь наиболее типичные образцы из нее.

Надо считаться с историей возникновения и появления переводов акад. Ф. Е. Корша. Первоначально все они предназначались для моей трехтомной „Истории Персии и ее литературы”, где впервые и были изданы, в своем стихотворном виде, среди многих моих научно-прозаических переводов, освещающих персидскую литературу с достаточной равномерностью. Мастерские стихотворные переводы акад. Ф. Е. Корша оказывались тогда лишь добавкою, лишь очень ценным украшением моей „Истории Персии и ее литературы”, но и речи тогда не могло быть о том, чтобы они исчерпывали всю суть персидской поэзии: этого и не требовалось. Теперь, когда все стихотворные его переводы извлекаются отдельно и издаются в виде особого, самостоятельного сборника, предназначенного не для иранистов, а для широкой публики, приходится уж прямо подчеркнуть, что не все, чем занимался эрудитный академик, является самым популярным и самым типичным для персидской лирики, и не все, что переводил он из того или другого поэта, есть самое лучшее и характерное в творчестве того поэта. Ф. Е. Корш, останавливаясь на каком-нибудь персидском стихотворении, иногда исходил не из эстетических соображений, а из интересов чисто научных, историко-литературных, не всегда совпадающих с эстетическими. Этого ограничения нельзя, конечно, высказать про его переводы из Саади и Хафиза, корифеев персидской лирики: то, что из них перевел Ф. Е. Корш, является достаточно характерным для творчества Саади и Хафиза и увлекательным для самого широкого круга читателей. Но, например, из Джеляледдина Руми переведены Ф. Е. Коршем не знаменитые „газели” Джеляледдина (из них ни одна не остановила на себе внимания Корша), а в изобилии переведены „четверостишия”, т. е. тот отдел Джеляледдиновской поэзии, который для Джеляледдина совсем не типичен и, вполне вероятно, даже не весь принадлежит ему. Ведь немалая часть „четверостиший”, приписываемых Джеляледдину, оказывается и у более раннего Хайяма, и у более поздних пессимистов-моралистов: это так называемые „странствующие четверостишия”, в авторстве которых иранистика до сих пор не разобралась. Акад. Корш заинтересовался Джеляледдиновскими „четверостишиями” вполне как филолог: они малоизвестны европейцам, даже почти неизвестны, а между тем они могут служить материалом для уяснения состава дивана замечательного поэта Хайяма. Хайям – самый знаменитый в настоящее время из старых персидских поэтов; он – кумир англичан и американцев; но до сих пор не выяснено с точностью, какие же из приписываемых ему стихов действительно составлены им самим и отражают его подлинный образ мыслей, а какие – приписаны ему впоследствии и могут бросать совсем ложный свет на его мировоззрение. Чем больше будет опубликовано всяких „странствующих” четверостиший, ходящих под всевозможными авторскими именами, тем больше будет дано материала для решения вопроса о подлинном, не фальсифицированном мировоззрении Хайяма. Переводом четверостиший, приписываемых Джеляледдину Руми, Ф. Е. Корш и думал увеличить число исторических данных для решения т. н. „Хайямовского вопроса”. Всякий русский филологиранист, конечно, скажет переводчику спасибо. Но будут ли Джеляледдиновские четверостишия также интересны для среднего читателя-неспециалиста, как они интересны для специалиста, об этом переводчик не спрашивал себя.

Переводов из самого Хайяма акад. Корш не дал никаких.

При отсутствии таких переводов в ныне издаваемой книге „Персидских лириков”, обыкновенный русский читатель рисковал бы окончательно ослабить свой интерес к переводам Джеляледдиновских четверостиший: они, сами по себе, без предварительного знакомства с четверостишиями Хайяма, очень ведь многое теряют. Кроме того, отсутствие переводов из Хайяма в нынешнем издании составило бы вообще значительный пробел – и литературно-исторический, и эстетический; читатель не получил бы надлежащего, цельного впечатления от общей картины персидской лирики. Чтобы устранить этот недостаток, я счел нужным вставить в редактируемое мною издание переводы из Хайяма, которые изготовил И. П. Умов, общий ученик мой и академика Ф. Е. Корша. Имея перед собою, в переводе И. П. Умова, важнейшие четверостишия Хайяма, русский читатель оценит уж надлежащим образом и четверостишия, приписываемые Джеляледдину, и четверостишия Хайямовых предшественников – ибн-Сины и Абу-Сеида Хорасанского, и вообще поймет всю важность и ценность этого литературного жанра.

Нельзя, конечно, отрицать, что, включая в сборник переводов, сделанных одним лицом, переводы другого лица, я несколько нарушаю единство переводческого стиля. Но что общая картина персидской поэзии много выиграет от включения в нее образцов из великого Хайяма, равно как много выиграет читающая русская публика, об этом и спорить не приходится.

В конце концов, какие бы оговорки ни пришлось делать про состав ныне издаваемой книги, про некоторую ее неполноту, все-таки можно надеяться, что русский читатель получит очень недурное общее впечатление от персидской лирики классического периода, т. е. X–XIV в.

II. Чтобы верно постигать классическую персидскую лирическую поэзию, надо всегда помнить, что она вся обвеяна т. н. суфийством. Суфийство – это мусульманский мистицизм с пантеистической окраской. Происхождение он имеет частию буддийское, частию христианско-неоплатоническое (через греческую философскую литературу, переведенную при халифах). Персидская лирика полна пантеистических воззрений. Да кроме того, она имеет свой особый, условный аллегорический язык, вроде того, который христиане усматривают в ветхозаветной библейской „Песни Песней”.

Мир, по воззрению суфиев, есть истечение, эманация Божества, и, в своем кажущемся разнообразии, он имеет лишь призрачное существование. Мир и Бог – единое. Человек – капля из океана Божества. К призрачному здешнему миру привязываться не стоит, тем более, что он – сплошная юдоль страданий. Можно веселиться в этом мире, наслаждаясь отдельным случайным моментом; но гораздо лучше – не привязываться к наслаждению, и вместо того убить свое „я», умертвить свою плоть, заживо приблизиться к Всеединому, чтобы потонуть в Нем, слиться с Ним, расплыться словно капля в океане. Стремление к Божеству, тяготение к экстатическому единению с Ним, суфии сравнивают с любовью к милой или к другу, с опьянением и т. п., и оттого их поэзия сверх философско-пессимистических идей воспевает и мистическую гедонику. Таким образом, поэт восхваляет, например, весну, сад, пиршество, изящного виночерпия, дорогую подругу, – а на деле все это означает мистическое стремление души аскета-созерцателя к единению с Богом. Поэт лирически тоскует, почему милая подруга жестокосерда и не обращает внимания на своего ухаживателя, – а на деле это подвижник стонет, почему у него долго нет мистического наития и экстаза.

Возможно, что у европейского читателя возникнет вопрос: „А что, у персов нет обыкновенной, буквальной, немистической поэзии? Разве нет у них поэзии, которая без всякой иносказательности воспевала бы подлинную, общечеловеческую любовь, подлинную красу природы, подлинное веселье?! ”

Придется ответить: пожалуй, что такой поэзии в персидской литературе и нет. Не осталось. В X веке литературный обычай еще вполне допускал неподдельную эротику, неподдельную гедонику, но потом постепенно установился в литературе довольно лицемерный обычай – писать о немистической человеческой лирической жизни так, чтобы стихи не шокировали святых людей. Писать – так, чтобы люди набожные могли понимать даже самую грешную гедонику и чувственность, как аллегорию, как высокую набожность, выраженную в мистической форме. Состоялась и обратная сделка: святые люди, или поэты безусловно мистические, желая, чтобы их произведения нравились светски настроенным меценатам, старались писать реально и не строили очень насильственных аллегорий. Следствием такого обычая явилось то, что мы теперь часто не можем определить, к а к надо понимать того или другого поэта, – тем более, что сами суфии всех легко зачисляют в свои ряды. И особенное разногласие существует по отношению к шейху суфиев Хафизу, царю лирической газели XIV века, величайшему лирику-анакреонтику Персии. Ни широкая публика, ни ученые не могут сговориться: с мистическим или не с мистическим настроением написана та или другая его любовная или вакхическая газель?

Вероятно, такой вопрос навеки останется неразрешенным.

С одной стороны, спокойное положение Шираза, который мало пострадал от монголов в XIII веке в силу умной политики его атабеков и который недурно устроился и в XIV веке, благоприятствовало восхвалению радостей жизни. Хафиз в своей молодости, возможно, с полной реальностью испытал все то, о чем гедонически поют его газели. Но, надо полагать, он и в молодости, следуя моде, писал так, чтобы его песни подлинной любви и наслаждений не производили неприятного впечатления на религиозно-суфийского читателя. С другой стороны, в старости, когда Хафиз был суфийским шейхом и когда его душа могла лежать только к аскетизму и к гедонике строго мистической, он, вероятно, пользовался впечатлениями молодости и потому писал очень реально.

Во всяком случае отметить надо тот факт, что в то время, как суфии (и многие ориенталисты) считают Хафиза чистым мистиком, стихи Хафиза распеваются в народе как любовные песни. Очевидно, подобную же мерку придется приложить и к стихам Хайяма, и к Джеляледдиновым четверостишиям, и к газелям Саади. Подлинная эротика и подлинный вакхизм, мистическая эротика и мистический вакхизм – слились в персидской литературе в нераспутываемый клубок.

Европейскому читателю, не историку литературы, при чтении персидской лирики, пожалуй, удобнее всего будет руководиться правилом одного из критических издателей дивана Хафиза: „Встречая у Хафиза прекрасное и глубоко-прочувствованное, мы имеем полное право понимать его по законам прекрасного и истинного, какие бы аллегорические толкования ни давали ему комментаторы”.

Проф. А. Крымский

Абу-Сеид Ибн-Абиль-Хейр Хорасанский (967 – 1049)

Четверостишия

1.

Печаль, что душу мне терзает – вот она!
Любовь, что всех врачей смущает – вот она!
Та боль, что в слезы кровь мешает – вот она!
Та ночь, что вечно день скрывает – вот она!

2.

Просил лекарства я от скрытого недуга.
Врач молвил: „Для всего замолкни кроме друга”. —
„Что пища? ”– я спросил. – „Кровь сердца”, был ответ.
„Что бросить следует? ”-„И тот и этот свет ”.

3.

4.

О Господи, открой мне путь к подруге милой,
Дозволь, чтоб долетел к ней голос мой унылый,
Чтоб та, в разлуке с кем не знаю ясных дней,
Была со мною вновь, и я бы вновь был с ней.

5.

Не осуждай, мулла, мое к вину влеченье,
Мое пристрастие к любви и кутежу:
Я в трезвости веду с чужими лишь общенье,
А пьяный милую в объятиях держу.

6.

Бди ночью: в ночь для тайн любовники все в сборе
Вкруг дома, где – их друг, носясь, как рой теней.
Все двери в те часы бывают на запоре,
Лишь друга дверь одна открыта для гостей.

7.

В те дни, когда союз любви меж нас бесспорен,
Блаженство райское бывает мне смешно.
Когда бы без тебя и рай мне был отворен,
Мне было бы в раю и скучно и темно.

8.

Грехи мои числом – что капли дождевые,
И стыдно было мне за грешное житье.
Вдруг голос прозвучал: „Брось помыслы пустые!
Ты дело делаешь свое, а Мы – свое”.

9.

К познанью Божества прямым путем идущий
Чуждается себя и в Боге весь живет.
Себя не признавай! верь: Бог един есть сущий!
„Божествен только Бог” к тому же нас зовет.

Абу-Али Ибн-Сина (Авиценна) (980-1037)

Четверостишия

1.

С кружком двух-трех глупцов, по этой лишь причине
В себе прозревших цвет премудрости земной,
С ослами этими в ослиной будь личине:
Не то ты еретик и грешник записной.

2.

Мой ум, хоть странствовал не мало в мире этом,
Ни в волос не проник, а волны рассекал.
Солнц тысяча в уме сияет ярким светом,
Но строя атома я все же не познал.

3.

От пропастей земли до высей небосклона
Вопросы бытия я все решил вполне;
Сдавалась каждая мне хитрость и препона,
Все тайны я раскрыл, лишь смерть темна и мне.

4.

О, если бы я знал, кто я и что такое
И вслед за чем кружусь на свете как шальной!
Мне счастье ль суждено? тогда б я жил в покое,
А если нет, тогда б я слезы лил рекой.

Омар Хайям (ок. 1048–1123)

Переводы из Хайяма принадлежат И. П. Умову, ученику акад. Ф.Е. Корша.

1.

От жилищ неверья лишь одно мгновенье
К знанию вершин;
И от тьмы сомненья к свету уверенья
Только миг один.

Познавай же сладость – краткой жизни радость
В мимолетный час:
Жизни всей значенье – только дуновенье,
Только миг для нас.

2.

Нам говорят, что в кущах рая
Мы дивных гурий обоймем,
Себя блаженно услаждая
Чистейшим медом и вином.

О, если то самим Предвечным
В святом раю разрешено,
То можно ль в мире скоротечном
Забыть красавиц и вино?

3.

Я возьму бокал шипящий,
Полный дара юных лоз,
И упьюсь до исступленья,
До безумья пылких грез.

Вам раскрою я, сгорая,
Целый мир чудес тогда;
И польется речь живая,
Как текучая вода.

4.

Родился я… Но от того
Вселенной – пользы нет.
Умру, – и в славе ничего
Не выиграет свет.

И я доныне, не слыхал,
Увы, ни от кого,
Зачем я жил, зачем страдал
И сгину для чего.

5.

Я буду пить, умру без страха
И хмельный лягу под землей,
И аромат вина – из праха
Взойдет и станет надо мной.

Придет к могиле опьяненный
И запах старого вина
Вдохнет, – и вдруг, как пораженный,
Падет, упившись допьяна.

6.

7.

Я дышу юных сил обаяньем
И блистаю тюльпана красой;
Строен стан мой, исполнен желаньем,
Как в саду кипарис молодой.

Но увы! Никому неизвестно,
Для чего, преисполнив огня,
Мой Художник Всевышний чудесно
Разукрасил для тленья меня?

8.

Суждено тебе, о сердце,
Вечно кровью обливаться
Суждено твоим терзаньям
Скорбью горькою сменяться.

О, душа моя! зачем же
В это тело ты вселилась? —
Иль затем, чтоб в час кончины
Безвозвратно удалилась?!

9.

Книга юности закрыта,
Вся, увы, уж прочтена.
И окончилась навеки
Ясной радости весна.

И когда же прилетала
И к отлету собралась
Птица чудная, что сладко
„Чистой юностью” звалась?!

10.

Промчались жизни беззаботной
Дни, роком данные в удел.
Как будто ветер мимолетный
По полю жизни пролетел.

О чем скорбеть? – Клянусь дыханьем
Есть в жизни два ничтожных дня:
День, ставший мне воспоминаньем,
И – не наставший для меня.

11.

Я сам с собой в борьбе, в смятенье,
Всегда, всегда!
Что делать мне? За преступленья
Я полн стыда!

О, пусть Ты полон всепрощенья,-
Но в глубине
Ты видел все, – и я в смущенье,
Что делать мне?!

12.

Если тщетны упованья
И надежды и мечты, —
Так зачем тогда старанья
В этом мире суеты!

Мы приходим к цели поздно.
Не успеем отдохнуть —
Как судьба твердить уж грозно:
„Вновь пора пускаться в путь! ”

13.

И ночи сменялися днями
До, нас, о мой друг дорогой;
И звезды свершали все так же
Свой круг, предрешенный судьбой.

Ах, тише! Ступай осторожней
На пыль под ногою твоей:
Красавиц ты прах попираешь,
Останки их дивных очей.

14.

К тебе, о Небо-Колесница,
Несется плач и горький стон;
Давно над смертными глумится
Неотвратимый твой закон.

О, если б грудь твою раскрыли,
Земля, Земля! как много мы
Нашли б останков в слое пыли,
Как клад бездонный в безднах тьмы.

15.

Укройте меня под землею,
Когда успокоюсь навек;
Не ставьте камней надо мною,
Чтоб помнил меня человек.

Но прах мой, ту бренную глину,
Смешайте с душистым вином,
Слепите кирпич, и кувшину
Послужит он крышкой потом!

Ничтожен мир, и все ничтожно,
Что в жалком мире ты познал;
Что слышал – суетно и ложно,
И тщетно все, что ты сказал.

Ты мыслил в хижине смиренной.
О чем? к чему? – Ничтожно то.
Ты обошел концы вселенной,-
Но все пред Вечностью – ничто.

17.

Взгляни же: я жил во вселенной,
Но выгод не ведал мирских;
Я мучился жизнью мгновенной,
Но благ не познал никаких;

Горел я, как светоч веселья,
Погас, не оставив следа;
Разбился, как чаша похмелья,
В ничто обратясь навсегда.

Прощаясь с морскими волнами
Как будто пред долгой разлукой,
Заплакала капля; а Море
Смеялось над детскою мукой:

„Не плачь! Я везде во вселенной
Питаю озера и реки:
Ты после разлуки мгновенной
Вновь будешь со Мною навеки”.

Ту тайну дивную свою
От всех я утаю.
То слово краткое облечь
Не в силах ваша речь.

Сияют страны предо мной…
Но нем язык земной:
О чуде. тайн, что вам не знать,
Не в силах рассказать!

Хакани (1106–1199)

Четверостишия

1.

Любовь – это птица, искусная в песнях о горе,
Любовь – соловей, обученный нездешним речам,
Любовь – бытие с бытием о душе твоей в споре,
Любовь – это то, чем себя упраздняешь ты сам.

2.

Вторгается в сердце недуг, мной изведанный прежде,
И, вторгшись, теперь не затихнет, как прежней порой.
Ищу я лекарства, но в тщетной лишь мучусь надежде;
Стремлюсь я к покою, но мне недоступен покой.

3.

Печали моей и веселью она лишь виною;
И строгость и милость ко мне – ее дело сполна.
До смерти изменой союза я с ней не расстрою.
Так мной решено; а что ею – то знает она.

4.

Ты роза, а я соловей, вдохновляемый страстью;
И сердце и песню тебе я одной отдаю.
Вдали от тебя я молчу, покоряясь несчастью;
Лишь после свиданья с тобою я вновь запою.

5.

Сегодня любовью терзается сердце так больно,
Что трудно до завтра ему до тебя дотянуть.
Я сам его под ноги бросил тебе добровольно…
Но речи излишни; о нем только можно вздохнуть.

6.

В союз наш проникла отрава от глаза дурного;
Сторонимся мы друг от друга подобно чужим;
При встрече нам трудно найти надлежащее слово;
Но оба мы знаем, как оба мы втайне скорбим.

7.

Покинь этот мир, где сильнейшие к слабым суровы,
Из места печали беги с ликованьем в груди.
Дал рок тебе душу, и с нею ты принял оковы;
Верни ее року – и вольным созданьем уйди.

8.

О сжалься, убей меня так, если смерти я стою,
Чтоб жизни источник мечтал я в убийце найти:
Вином своих уст и чарующей взоров игрою
Меня упои и тогда мои дни прекрати.

9.

Пока еще жив был огонь во мне юности смелой,
Безумно порхал мотыльком я, не зная что страх.
Погас тот огонь, – и упал мотылек обгорелый;
Где были они, там остались лишь пепел и прах.

Здесь представлен ознакомительный фрагмент книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста (ограничение правообладателя). Если книга вам понравилась, полный текст можно получить на сайте нашего партнера.

страницы: 1 2 3 4

— Мой выбор определил случай. Я поступала в Институт стран Азии и Африки на индийское отделение, но тогда, в далеком 1971 году, окон-чательное распределение языков от абитуриентов не зависело. В итоге я оказалась на персидском и очень горевала. Однако, как писал поэт Низами, то, что на вкус подобно уксусу, может оказаться сахаром. Так оно и вышло. Нашлись интересные книги и встретились хорошие учи-теля. Когда я, отличница и умница, поступила в аспирантуру Института востоковедения РАН, мой научный руководитель профессор Магомед-Нури Османович Османов начал знакомство с того, что сурово сказал: «Вы не знаете персидского языка!» Его уроки «пристального чтения» стихов я с благодарностью вспоминаю всю жизнь.

— Какое место занимает персидская поэзия в современном мире?

— Примерно такое же, как любая другая почтенная поэтическая тради-ция. Поскольку начиная с XIX века персидских классиков активно пере-водили на западные языки, в каждом поколении для них находятся читатели и почитатели. Что до академических исследований, то здесь ведется довольно активная работа, как в Иране, так и за его пределами. Множество сохранившихся текстов до сих пор не опубликованы и не введены в научный обиход, поэтому особенное значение сейчас, в эпоху цифровых технологий, приобретает современное описание рукописных фондов библиотек.

— Если бы вам нужно было очень быстро влюбить незнакомого человека в персидскую поэзию, как бы вы это сделали?

— Я бы не стала этого делать ни за что. Принуждение к любви обречено по определению. А вот тем, кто уже полюбил персидскую поэзию в рус-ских переводах, я бы предложила «читать вокруг», расширять свои представления об истории и культуре Ирана, а также не забывать, что всякий перевод — это плод соавторства, и обращать внимание на имена переводчиков. А тем, кто молод, любопытен и не ленив, совет один: чтобы полюбить персидскую поэзию, надо учить персидский язык. Приведу в пример переводчика Осипа Румера. Он прочел Омара Хайама в английском переводе Фицджеральда, опубликовал в 1922 году русскую поэтическую версию и понял, что влюбился по уши. Тогда он потру-дился выучить персидский, и в 1938 году вышел уже его знаменитый перевод трехсот рубаи с оригинала на русский язык.

— Что самое интересное — или важное, страшное, смешное — вы узнали, работая с персидской поэзией?

— Самое интересное — и важное, и страшное, и смешное — оказалось связано для меня с процессом перевода. Персидская классика рассчита-на на искушенного читателя. Даже у самих носителей традиции порой возникали герменевтические трудности; так, поэт Джами собирался, повстречав Низами в раю, наконец выспросить у него про смысл тысячи смутных мест. Так что самое интересное и важное — разгадывать смысл очередной непонятной строки, самое страшное — когда все ресурсы исчерпаны, а смысл не выстраивается, а самое смешное — если вдруг повезет и поймешь, как все просто на самом деле.

— Если бы у вас была возможность заняться сейчас совсем другой темой, что бы вы выбрали и почему?

— В индоевропеистике уже давно ведутся исследования по реконструк-ции «индоевропейского поэтического языка». Я бы выучила древнегре-ческий, санскрит, древнеирландский, доучила авестийский и искала бы в памятниках древней поэзии архетипы знакомых мне по персидскому материалу формульных сочетаний.

Общество мертвых поэтов Шираза. Путешествие в Иран.

Достопримечательности Шираза. Мавзолей Саади. Гробница Хафиза. 

После шикарных особняков политического бомонда Шираза мы отправились в места почитания людей боле духовных – культовых персидских поэтов Саади и Хафиза (Хафеза).

Мавзолей Саади

Саади Ширази для иранцев поэт, соответствующий уровню Пушкина для россиян, «их всё». Хотя, похоже, что «нашего всего» в этом плане у иранцев больше, чем у россиян – точно также к культовым поэтам относятся Фирдуоси с его «Шахнаме», Омар Хайям, Хафиз и еще с полдюжины поэтов.

Я не большой знаток поэзии, а уж персидской тем более. До поездки в Иран хорошо знаком был только с рубаи Омара Хайяма – они мне, безусловно, по душе. Вот, например, наизусть помню, хорошее правило (плюс можно красиво выпендриться, объясняя отказ пить какую-нибудь бормотуху):

Чтоб мудро жизнь прожить, знать надобно не мало,
Два важных правила запомни для начала:
Ты лучше трезвым будь, чем что попало пить,
И лучше будь один, чем вместе с кем попало.

Да и то, полез перепроверить – в большинстве переводов менее мне близкое «Ты лучше голодай, чем что попало есть» – то ли влияние цензуры, то ли наоборот переводчик про алкоголь перевел, как ему (и мне) больше по нраву было. С другой стороны, есть же у того же Хайяма и еще вещи про вино:

Запрет вина – закон, считающийся с тем,
Кем пьётся, и когда, и много ли, и с кем.
Когда соблюдены все эти оговорки,
Пить – признак мудрости, а не порок совсем.

Правда, специалисты говорят, что Хайям из приписываемых ему 5000 стихотворений-рубаи написал максимум 300-500 – многие прикрывали свое собственное авторство стихов, если те были слишком «вызывающими» (ну типа как про вино) именем Хайяма. Если вообще Хайям писал поэзию. Потому что был он талантливым астрономом и математиком в первую очередь. А уживание в одном лице «физика и лирика»… Но почему бы и нет?

Но вернемся к Саади. Про Саади я помнил только строчку из произведения нашего «нашего всего», Пушкина: «иных уж нет, а те далече, как Саади некогда сказал». Вот это тот самый Саади и есть. Александр Сергеевич к нему очень уважительно относился. Вроде как у него даже было собрание сочинений Саади в четырех томах, зачитанное до дыр.

Мавзолей Саади расположен в уютном парке

Об отношении же иранцев к Саади свидетельствует большой красивый мавзолей, возведенный над его могилой в Ширазе. Вообще, как можно догадаться, Ширази в персидских именах указывает на то, что носитель имени тесно связан с городом Шираз: Саади и родился, и умер в этом городе.

Мавзолей Саади

Родился он между 1203 и 1210 годами. Потерял отца, будучи еще совсем маленьким ребенком. Но ему повезло – господин его отца, занимавший высокую должность (атабек –  наставник наследника престола, занимающийся его воспитанием, а в случае, если принц восходил на трон несовершеннолетним, становившийся часто регентом при нем), взял на себя обучение мальчика, отправив его учиться в Багдад, где будущий поэт получил хорошее образование и в совершенстве овладел арабским языком. В благодарность Сааду ибн Занги за заботу о себе он и взял имя Саади. Во время учебы большое влияние на него оказало знакомство с суфийскими шейхами, проповедующими аскетизм.

Мавзолей Саади

В 1226 году его покровитель в результате вторжения монгольских орд в Персию утратил свое положение, и Саади последующие 30 лет провел в скитаниях. Эти годы его жизни были насыщены огромным количеством событий и опасных приключений. Саади обошел практически весь Ближний Восток. Жил в Ираке, Сирии, Аравии, Анатолии, Египте, бывал в Иерусалиме, Омане, на Кавказе, несколько раз совершал хадж в Мекку. Вместе с суфийскими шейхами воевал с крестоносцами, был ими пленен, отправлен на каторжные работы, на которых он провел несколько лет, пока египетские мамлюки (сословие профессиональных воинов, набираемых из тюркских и кавказских юношей) не выкупили пленных мусульман. По другой версии, выкупил его знакомый сирийский ростовщик, чтобы устроить личную жизнь своей уродливой сварливой дочери. Но Саади такие семейные узы показались хуже каторги, и он через какое-то время сбежал. Скрывался в пустынных районах, общаясь с караванщиками, путешественниками, торговцами, разбойниками, дервишами, бежавшими от монголов знатными людьми, набирая колоссальный жизненный опыт. Добрался до Индии, сошелся там с индуистскими жрецами брахманами, но из-за возникшего конфликта бежал назад в Персию. По другой, более драматической версии, в Индии ему пришлось под угрозой смерти стать зороастрийцем, но здесь он вскоре совершил дерзкий побег, убив своего соглядатая камнем.

Мавзолей Саади

В 1256 году, в возрасте уже за сорок, поэт наконец вновь появился в Ширазе. Местный правитель, Абу Бекр Саад ибн Занг, сын благодетеля поэта, принял его неожиданно тепло. И Саади остался при дворе, обласканный почестями и уважением.

Интерьер Мавзолея Саади

С этого момента начинается период расцвета творчества поэта. В 1257 году появляется сборник его стихов «Бустан» (Фруктовый сад), посвященный преимущественно темам суфийских практик и наставлениям мусульманам о вопросах праведности. Следующий сборник, «Гулистан» (Розовый сад), увидел свет в 1258, и приобрел огромную популярность у народа. В отличие от первого сборника, полностью стихотворного, в Гулистане поэзия чередовалась с прозой, и чтение было более близко большинству – Саади щедро делился историями из жизни, историческими байками и остроумными афоризмами.

Мавзолей Саади

Саади считается мастером газели – поэтической формы, популярной на Ближнем Востоке, состоящей из четырех строк, рифмуемых определенным образом.

Умер Саади в 1291 году, в преклонном возрасте. Похоронен с почестями, и первая усыпальница была воздвигнута вскоре после его смерти. В 17 веке веке она была разрушена, но снова восстановлена Керим ханом Зендом, большим ценителем искусства.

Мавзолей Саади

Здание мавзолея в существующем виде появилось после реконструкции 1950-1952 годов, организованной Мухаммедом Пехлеви. На сей раз скорее из политических соображений – династия Пехлеви делала ставку на персидскую культуру и историю для создания противовеса исламским ценностям, агрессивно продвигаемым радикальным мусульманским духовенством. Новый дизайн был вдохновлен стилем исфаханского Дворца Сорока Колонн (Чехель Сотун), и сочетает в себе классический и современный стиль иранской архитектуры. Мавзолей был объединен галереей с усыпальницей другого поэта, Шуридеха Ширази.

Галерея к могиле Шуреидех Ширази

Стены вокруг гроба Саади выложены мозаикой с семью его стихотворениями.

Газель Саади в его мавзолее

В 2005 году Иран подарил Организации Объединенных Наций огромный (5 х 5 метров) исфаханский ковер, создававшийся на протяжении 10 лет, где вышито золотыми нитками стихотворение Саади:

Всё племя Адамово – тело одно,
Из праха единого сотворено.
Коль тела одна только ранена часть,
То телу всему в трепетание впасть.
Над горем людским ты не плакал вовек,
Так скажут ли люди, что ты – человек?

Мавзолей Саади

Пока я фотографировал мавзолей Саади, стемнело. Но с обязательной программой вечера – мертвыми персидскими поэтами – мы еще не закончили. Когда еще посещать могилы, если не ночью? И мы отправились к гробнице Хафиза.

Хафиз (Хафез) Ширази родился ориентировочно в 1325-1327 годах. Достоверной информации о его детстве почти нет. Предполагается, что отец его углем торговал и умер рано, как и у Саади. Но Хафизу с благодетелями повезло меньше. Тем не менее, и он получил какое-то образование. Отец Хафиза любил читать Коран на память. А Хафиз запоминал текст «на лету», а потом и сам его повторял, постепенно выучив таким образом весь Коран. Собственно говоря, Хафиз – это не имя. Хафиз – это «охранитель Корана», тот, кто знает Коран наизусть, одно из духовных званий в исламе. Ну а Ширази, как я уже говорил, означает из Шираза. От рождения же поэта звали Шамсуддин Мухаммад. А в историю, получается, он вошел, как Ширазец, Знающий Коран Наизусть.

В отличие от Саади Хафиз редко покидал Шираз за время своей жизни, не особо богатой приключениями. Правда, существует легенда, что когда Тимур, император могущественной империи, услышал однажды строки Хафиза «Когда красавицу Шираза своим кумиром изберу, За родинку её отдам я и Самарканд и Бухару», то осерчал и повелел доставить поэта к себе. Незадачливого романтика схватили, в чем он был (а был он в весьма затрапезном халате, ибо жил бедно) и доставили ко двору. Тимур обрушил свой гнев на Хафиза, потребовав объяснений, как смеет тот даже в мыслях допускать возможность разбрасываться кровью добытым драгоценных имперским достоянием из-за мимолетной страсти. На что поэт смиренно признал свою вину, и заметил, что его неразумная щедрость и довела его до нищеты. Тимур оценил остроумие и находчивость Хафиза и отправил его назад с дарами.

Хафез (иллюстрация к “Дивану”, XVIII век)

Наизусть Хафиз знал не только Коран, но и стихи Саади, Низами и многих других персидских поэтов. Он довел до совершенства газель, любимую поэтическую форму Саади. Поэзия его насыщена темами неразделенной любви, лирическими описаниями природы, философией о месте человека в этом мире. Есть мнение, что нужно учитывать принадлежность Хафиза к суфийскому исламскому братству, которому был свойственны мистицизм, проповедование идеалов аскетизма и самосовершенствования. А значит, следует и тексты поэта воспринимать не буквально, а понимать их как выражение любови к богу. Ну, не знаю. По мне стихи о восхищении женщиной, цветком или вином вполне могут означать именно то, о чем они написаны, а уж толковать каждый волен, как ему больше нравится. Тем более, что хоть Хафиз и был «придворным поэтом» правителя Шираза, была ему свойственна и замаскированная тонкая сатира на власть, в том числе и на духовенство.

Умер Хафиз в 1390 году, будучи к тому времени популярным не только в родном Ширазе, но и во всем Иране, и даже за его пределами. Лишь после смерти увидел свет первое собрание его сочинений – «Диван». В 1452 г. рядом с его могилой в ширазском саду Мусалла, о котором поэт частенько писал в своих газелях, впервые было возведено нечто вроде небольшого мавзолея. Большинство последующих правителей Ирана отдавали должное памяти Хафиза.

Внутренняя сторона обложки европейского издания “Дивана” 1842 г. (справа – Хафиз передает свои стихи своему правителю).

Как водится, Карим хан Зенд позаботился о могиле легендарного поэта больше других – в 1773 г. по его приказу возвели мавзолей – два помещения и открытую галерею с четырьмя колоннами между ними – отделившее сад Мусалла от кладбища. На саму могилу (за пределами мавзолея) было установлено мраморное надгробие с вырезанными на нем стихами Хафиза.

Усыпальница Хафиза, рис. Паскаля Коста, 1840 г.

В 1899 году филантроп Ардешир начал сооружать мавзолей уже вокруг самой могилы Хафиза. Но Ардешир был парсом (индийские потомки иранских зороастрийцев). И радикальное местное исламское духовенство объявило, что это будет зороастрийское святилище, а значит – не бывать тому. И разрушило наполовину уже построенный мавзолей, несмотря на то, что Ардеширом было получено согласие уммы – местной исламской общины. Уничтожение мавзолея вызвало законное возмущение у ширазцев, правительство постановило провести восстановительные работы, но исламисты заявили, что будут и далее разрушать построенное. В результате могила оставалась в руинах до 1901 г., когда по инициативе одного из принцев Ирана она была обнесена металлической оградой с выгравированными на ней стихами и указанием, что могила находится под патронажем королевской семьи.

Ограда могилы Хафиза, начало XX века

Свой нынешний вид гробница приобрела в 1935 году. Проект был выполнен Ардрэ Годаром – французским архитектором, археологом и историком. Годар много сделал для Ирана с 1928 года, когда он там впервые появился, до отъезда в 1960ом – участвовал в масштабных раскопках (в т.ч. в Персеполе), занимался реставрацией Пятничной мечети, Мечети Шаха и Мечети Шейха Лютфаллы в Исфахане, но его проекту построены один из корпусов Тегеранского университета, Национальная библиотека Ирана. Во время Второй мировой войны устроил в Тегеране представительство Временного правительства Французской республики (антигитлеровского), его жена организовала в Тегеране вещания радиостанции «Свободная Франция».

Гробница Хафиза

Могила Хафиза была приподнята на 1 метр и окружена пятью ступенями. Над могилой возведен медный купол в форме колпака дервиша (странствующего мусульманского монаха-аскета), богато украшенный изнутри мозаикой и арабесками, поддерживаемый восемью десятиметровыми колоннами. Ночью купол красиво подсвечивается.

Ночью гробница Хафиза красиво подсвечивается

Мавзолей, построенный Карим ханом в 1773 г. был существенно расширен – к четырем колоннам добавили еще 16, соорудив длинную веранду, и на фасадах вырезали стихи поэта. В саду устроили четыре прямоугольных бассейна, разбили цветочный клумбы, проложили дорожки.

Мозаичный купол беседки Гробницы Хафиза

Надгробие могилы Хафиза

Поклонников на могиле Хафиза явно больше, чем в мавзолее Саади. Преимущественно молодежь. Некоторые декламируют его стихи. Другие гадают на его книгах. Есть большой сувенирный магазин-галерея иранских мастеров. Вообще это довольно странное место – парк-кладбище (могила Хафиза здесь главная, но далеко не единственная). Но кладбищем оно не воспринимается – обстановка умиротворенно-лирично-торжественная.

Все скамеечки в парке-кладбище заняты парочками любителей персидской поэзии

Если выбирать для посещения что-то одно, я бы остановился на гробнице Хафиза – она как-то душевнее что ли.

Еще фото по теме можно посмотреть в фотогалерее.

Если эта заметка понравилась, буду премного благодарен, если вы поделитесь ею в соцсетях, нажав на соответствующие кнопки ниже — это поможет продвижению сайта. Спасибо!

Ну уж а если на форму для покупки авиабилетов нажмете, то будет совсем замечательно.

Цены на месяц из Москвы в Тегеран, в одну сторону

Философ саади из какой страны. «земля, в которой погребён саади ширази, источает запах любви

В память о выдающемся вкладе в мировую культуру и человеческую цивилизацию Шейха Муслихиддина Саади Ширази 21 апреля объявлен ЮНЕСКО Днем памяти классика таджикско-персидской поэзии.

Сегодня ОРИОН портал новостей вспомнит великого поэта и гуманиста.

Всё племя Адамово – тело одно,

Из праха единого сотворено.

Коль тела одна только ранена часть,

То телу всему в трепетание впасть.

Над горем людским ты не плакал вовек,

Так скажут ли люди, что ты – человек?!

Эти строки, написанные восемь столетий тому назад одним из знаменитейших поэтов мира, классиком таджикско-персидской литературы Саади Ширази, широко известны не только в Таджикистане, Иране и Афганистане, но и за его пределами, как один из главных манифестов, провозглашающих и подчёркивающих единство всего человечества как цель и основу.

И сегодня, когда в мире не совсем спокойно, эти неустаревающие слова обретают особый смысл.

Говорят, эти строки на персидском и других языках можно увидеть прямо над входом в здание ООН в Нью-Йорке. Так ли это – нам не известно. Но известно то, что тринадцать лет назад Организации Объединённых Наций был подарен ковёр, на котором эти поэтические строки были вышиты золотыми нитями. Об этом сообщали СМИ. Говорилось, что этот ковёр, размером 5 на 5 метров и плотностью 200 узелков на квадратный сантиметр, создавался в течение десяти лет неким мастером Сейрафьяном из Исфахана, чтобы эти слова поэта всегда, сияя золотом, звучали в этом важном для мира месте и были неустанным напоминанием его гостям и дипломатам о том, ради какой объединительной цели создана и призвана существовать эта всемирная организация.

По словам бывшего Генерального Секретаря ООН Пан Ги Муна, этот великолепный ковёр – дар Ирана – висящий ныне на стене одного из самых важных залов, «является самым большим в ООН, и этот мудрый совет актуален сегодня не меньше, чем в пору, когда за 800 лет до создания ООН его строки подарил в наставление миру мудрец Саади».

Биография поэта

Настоящее имя Саади — Муслихиддин Абу Мухаммед Абдаллах ибн Мушрифаддин. Три равных периода по тридцать лет составили его жизнь – школьный скитальческий, шейхский, а знания и странствования помогли стать «мужем истины». Прозвище «Саади» произошло от имени фарсского князя Саада ибн — Зенги, при дворе которого служил муллой рано умерший отец поэта. Атабек принял участие в судьбе сироты. Когда тот подрос, отправил его в Багдад учиться.

Учился Саади в Багдаде в медресе «Низамийе». Помимо этого, юноша много учился у суфийских шейхов, проникался их аскетическими идеалами, стал членом суфийского братства. На всю жизнь он остался верен своим учителям и их идеям. Стихи Саади начал писать рано. В 1226 году его наставник Саад ибн — Зенги был убит при нашествии татаро — монголов. Саади бежал в одежде дервиша и на тридцать лет покинул родину.

С 1226 по 1255 год он путешествовал по мусульманским странам – от Индии до Марокко.

Приключения его начались в Индии, где он попал в плен к огнепоклонникам. Чтобы выжить, он принял их веру. Но как только подвернулся удобный случай, бежал, убив камнем охранника.

В Дамаске и Баальбеке ему, как знатоку арабского языка, предложили стать муллой – проповедником. Но охота к перемене мест заставила его уйти. Уединившись в пустыне под Иерусалимом, он, было, предался святой жизни, но был схвачен крестоносцами и отправлен на сирийское побережье, где в Триполи был вынужден в кандалах рыть окопы для крепости. Там его увидел один знакомый ростовщик из Алеппо и выкупил за 19 золотых динаров.

Свободным Саади был лишь по пути от стен крепости до дома ростовщика. На правах «хозяина» тот тут же женил поэта на своей безобразной и сварливой дочери. От «радостей семейной жизни» Саади сбежал в Северную Африку, затем оставил и её и, пройдя всю Малую Азию, опять очутился в родном Ширазе в 1256 году. Здесь Саади стал вести уединенную жизнь, посвятив себя литературному творчеству. В течение 2-х лет он создал прославившие его в веках произведения «Бустан» и «Гулистан». Обе эти поэмы он посвятил Абу-Бекру.

«Бустан»

«Бустан» (Плодовый сад) – поэма из 9 глав, каждая из которых содержит рассказы, притчи и философские рассуждения, иллюстрирующие сентенции автора по поводу того, каким должен быть идеальный правитель. Саади призывает правителей быть гуманными к своим подданным и следить, чтобы лучшие качества проявляли и люди из его окружения – чиновники, слуги и военачальники, иначе его великодушие и доброта принесут только вред.

Эти размышления проиллюстрированы примерами в виде рассказов и притчей.

«Гулистан»

«Гулистан» (Розовый сад) состоит из 8 глав – аспектов житейской мудрости. Эти главы – о жизни царей, о нравах дервишей о преимуществах довольства малым, о преимуществах молчания, о любви, о молодости, о влиянии воспитания, о правилах общения. Главы содержат рассказы, написанные прозой и саджем (рифмованной прозой), и заканчиваются стихотворными вставками. Рассказы и приключения взяты из жизни Саади, его путешествий и наблюдений. Эта веселая и поучительная книга служит и школьным учебником, и книгой развлекательного чтения, в ней много остроумных парадоксов, замечаний и юмора. Ее задача – пробудить у людей стремление к мудрости и здравому смыслу как основе жизни в обществе.

Последние годы жизни поэта

Испытав на себе всю бренность земного существования Саади рекомендовал мирянам жить в мире, сознавая его превратность, и ежечасно быть готовым к потере земных благ.

После смерти Абу — Бекра в 1260 году в княжестве сменилось шесть атабеков, а с 1284 года Шираз попал под власть ильханов Ирана, и вновь воцарилась смута.

С 1284 по 1290 гг. Саади написал большое количество лирических стихов на персидском и арабском. Также он писал трактаты в прозе («Книга наставлений»), авторство которых некоторыми исследователями ставится под сомнение.

Шейх Саади умер в Ширазе 9 декабря 1292 года. «Без даров иду к тебе, Владыка! – сказал Саади. – Я по уши погряз в грехах своих, и у меня деяний нет благих… Я беден, но надежду я таю и верю в милость высшую твою»…

На воротах, ведущих в сад, где находится гробница поэта, надпись: «Земля, в которой погребён Саади Ширази, источает запах любви».

Послесловие

Слава Саади в странах Азии безмерна. Он стал первым таджикско-персидским поэтом, которого ещё в 17 веке узнали на Западе.

Собственный опыт странничества и размышлений о сущем, придавали произведениям этого персидского мыслителя ту меру просветленности, которая делала их одновременно мудрыми, прозрачными и изящными по форме.

Поэмы «Булистан» и «Гулистан» были чрезвычайно популярны на Востоке, являя собой образец того, какой может быть эстетика жанра мудрых рассуждений как особого литературного направления. Это направление впоследствии стало весьма популярным в таджикской, персидской, тюркской и индийской литературе. Европейцы познакомились с творчеством Саади в 17 в., его поэзией восхищался Гете. Гуманный характер творчества Саади, желание познать «меру вещей» и привить здравый смысл и сочувствие к ближним делает его произведения популярными и сегодня.

Высказывания и афоризмы Саади Ширази

«Люди рождаются только с чистой природой, и лишь потом отцы делают их иудеями, христианами или огнепоклонниками».

«Молчаливо сидящий в углу, прикусивши язык,

Лучше тех, кто язык за зубами держать не привык».

«Мудрец подобен лотку москательщика: молчаливо показывает он свои совершенства; а глупец как походный барабан: обладает громким голосом, а внутри пуст и ничтожен».

«Мужество — не в силе руки и не в искусстве владения мечом, мужество — в том, чтобы владеть собой и быть справедливым».

«Мускус — то, что обладает ароматом, а не то, о чем москательщик говорит, что это мускус».

«С невеждой о науках рассуждать —

Что злак пшеничный в солончак бросать».

«С тем, кто свои заблужденья возвел в правоту,

Лучше не спорь, нелегко исцелить слепоту.

Сердце такого подобно кривому зерцалу:

Все исказит и в ничто превратит красоту».

«Страшен нам укус того врага, что другом кажется среди людей».

«Тайны и друзьям поверять нельзя,

Ибо у друзей тоже есть друзья.

Старательно тайны свои береги,

Сболтнешь — и тебя одолеют враги».

«Там, где нужна суровость, — мягкость неуместна… Мягкостью не сделаешь врага другом, а только увеличишь его притязания».

«Не милуй слабого врага, ибо, если он станет мощным, он тебя не помилует».

«Ученик, который учится без желания, — это птица без крыльев».

«Ученый без трудов — дерево без плодов».

«Никто не вечен в мире, все уйдет, Но вечно имя доброе живет».

«Покуда человек не говорит, неведом дар его, порок сокрыт».

«Принимать совет врагов — ошибка, но выслушивать их нужно, чтобы поступить наоборот. Это и будет истинно правильный образ действия».

«Не поддавайся на обман врага и не покупай славословий у льстеца; один расставил сеть хитрости, а другой раскрыл глотку жадности».

«Нежными словами и добротой можно на волоске вести слона».

«Не знает тот, кто клевету плетет,

Биография Саади традиционно делится на три периода: с 1205 по 1226 — это т.н. школьный период, с 1226 по 1256 — время скитаний, с 1256 по 1291 — т.н. шейхский период.

Саади – настоящее имя — Муслихиддин Абу Мухаммед Абдаллах ибн Мушрифаддин. Три равных периода по тридцать лет составили его жизнь – школьный скитальческий, шейхский, а знания и странствования помогли стать «мужем истины». Прозвище «Саади» произошло от имени фарсского князя Саада ибн — Зенги, при дворе которого служил муллой рано умерший отец поэта. Атабек принял участие в судьбе сироты. Когда тот подрос, отправил его в Багдад учиться.

Учился Саади в Багдаде в медресе «Низамийе». Помимо этого, юноша много учился у суфийских шейхов, проникался их аскетическими идеалами, стал членом суфийского братства. На всю жизнь он остался верен своим учителям и их идеям. Стихи Саади начал писать рано. В 1226 году его наставник Саад ибн — Зенги был убит при нашествии татаро — монголов. Саади бежал в одежде дервиша и на тридцать лет покинул родину.

С 1226 по 1255 год он путешествовал по мусульманским странам – от Индии до Марокко.
Приключения его начались в Индии, где он попал в плен к огнепоклонникам. Чтобы выжить, он принял их веру. Но как только подвернулся удобный случай, бежал, убив камнем охранника.

В Дамаске и Баальбеке ему, как знатоку арабского языка, предложили стать муллой – проповедником. Но охота к перемене мест заставила его уйти. Уединившись в пустыне под Иерусалимом, он, было, предался святой жизни, но был схвачен крестоносцами и отправлен на сирийское побережье, где в Триполи был вынужден в кандалах рыть окопы для крепости. Там его увидел один знакомый ростовщик из Алеппо и выкупил за 19 золотых динаров. Свободным Саади был лишь по пути от стен крепости до дома ростовщика. На правах «хозяина» тот тут же женил поэта на своей безобразной и сварливой дочери. От «радостей семейной жизни» Саади сбежал в Северную Африку, затем оставил и её и, пройдя всю Малую Азию, опять очутился в родном Ширазе в 1256 году Здесь Саади стал вести уединенную жизнь, посвятив себя литературному творчеству. В течение 2-х лет он создал прославившие его в веках произведения «Бустан» и «Гулистан». Обе эти поэмы он посвятил Абу-Бекру.

«Бустан» (Плодовый сад) – поэма из 9 глав, каждая из которых содержит рассказы, притчи и философские рассуждения, иллюстрирующие сентенции автора по поводу того, каким должен быть идеальный правитель. Саади призывает правителей быть гуманными к своим подданным и следить, чтобы лучшие качества проявляли и люди из его окружения – чиновники, слуги и военачальники, иначе его великодушие и доброта принесут только вред. Эти размышления проиллюстрированы примерами в виде рассказов и притчей.

«Гулистан» (Розовый сад) состоит из 8 глав – аспектов житейской мудрости. Эти главы – о жизни царей, о нравах дервишей о преимуществах довольства малым, о преимуществах молчания, о любви, о молодости, о влиянии воспитания, о правилах общения. Главы содержат рассказы, написанные прозой и саджем (рифмованной прозой), и заканчиваются стихотворными вставками. Рассказы и приключения взяты из жизни Саади, его путешествий и наблюдений. Эта веселая и поучительная книга служит и школьным учебником, и книгой развлекательного чтения, в ней много остроумных парадоксов, замечаний и юмора. Ее задача – пробудить у людей стремление к мудрости и здравому смыслу как основе жизни в обществе.

Последние годы жизни поэта

Испытав на себе всю бренность земного существования Саади рекомендовал мирянам жить в мире, сознавая его превратность, и ежечасно быть готовым к потере земных благ.
После смерти Абу — Бекра в 1260 году в княжестве сменилось шесть атабеков, а с 1284 года Шираз попал под власть ильханов Ирана, и вновь воцарилась смута.
С 1284 по 1290 гг. Саади написал большое количество лирических стихов на персидском и арабском. Также он писал трактаты в прозе («Книга наставлений»), авторство которых некоторыми исследователями ставится под сомнение.
Шейх Саади умер в Ширазе 9 декабря 1292 года. «Без даров иду к тебе, Владыка! – сказал Саади. – Я по уши погряз в грехах своих, и у меня деяний нет благих… Я беден, но надежду я таю и верю в милость высшую твою».
На воротах, ведущих в сад, где находится гробница поэта, надпись: «Земля, в которой погребён Саади Ширази, источает запах любви.

Послесловие

Слава Саади в странах Азии безмерна. Он стал первым персидским поэтом, которого ещё в 17 веке узнали на Западе.
Собственный опыт странничества и размышлений о сущем, придавали произведениям этого персидского мыслителя ту меру просветленности, которая делала их одновременно мудрыми, прозрачными и изящными по форме. Поэмы «Булистан» и «Гулистан» были чрезвычайно популярны на Востоке, являя собой образец того, какой может быть эстетика жанра мудрых рассуждений как особого литературного направления. Это направление впоследствии стало весьма популярным в литературе персидской, тюркской и индийской. Европейцы познакомились с творчеством Саади в 17 в., его поэзией восхищался Гете. Гуманный характер творчества Саади, желание познать «меру вещей» и привить здравый смысл и сочувствие к ближним делает его произведения популярными и сегодня.

Высказывания и афоризмы Саади Ширази

Люди рождаются только с чистой природой, и лишь потом отцы делают их иудеями, христианами или огнепоклонниками.

Молчаливо сидящий в углу, прикусивши язык,
Лучше тех, кто язык за зубами держать не привык.

Мудрец подобен лотку москательщика: молчаливо показывает он свои совершенства; а глупец как походный барабан: обладает громким голосом, а внутри пуст и ничтожен.

Мужество — не в силе руки и не в искусстве владения мечом, мужество — в том, чтобы владеть собой и быть справедливым.

Мускус — то, что обладает ароматом, а не то, о чем москательщик говорит, что это мускус.

С невеждой о науках рассуждать — Что злак пшеничный в солончак бросать.

С тем, кто свои заблужденья возвел в правоту, Лучше не спорь, нелегко исцелить слепоту. Сердце такого подобно кривому зерцалу: Все исказит и в ничто превратит красоту.

Страшен нам укус того врага, что другом кажется среди людей.

Тайны и друзьям поверять нельзя, Ибо у друзей тоже есть друзья. Старательно тайны свои береги, Сболтнешь — и тебя одолеют враги.

Там, где нужна суровость, — мягкость неуместна… Мягкостью не сделаешь врага другом, а только увеличишь его притязания.

Твой истинный друг, кто укажет в пути Препятствия все и поможет пройти. Льстецов причислять опасайся к друзьям. Тот истинный друг твой, кто честен и прям.

Только терпеливый закончит дело, а торопливый упадет.

Не милуй слабого врага, ибо, если он станет мощным, он тебя не помилует.

Ты от зверей отличен слова даром — Но лучше зверь, коль ты болтаешь даром.

Ученик, который учится без желания, — это птица без крыльев.

Ученый без трудов — дерево без плодов.

Не может покоя в стоянке найти, кто бросил товарищей в трудном пути.

Не спрашивай друзей о своих недостатках — друзья о них умолчат. Лучше разузнай, что говорят о тебе враги.

Никто не вечен в мире, все уйдет, Но вечно имя доброе живет.

Подумав как следует, мысль излагай,
А стен без фундамента не воздвигай.

Покуда человек не говорит, неведом дар его, порок сокрыт.

Принимать совет врагов — ошибка, но выслушивать их нужно, чтобы поступить наоборот. Это и будет истинно правильный образ действия.

Разумный властитель всегда терпелив, И гнева умеет сдержать он прилив.

Свойство старости делать острее шипы и бледнее цветы жизни.

Слабые руки увесистый меч не удержат, От слабодушных не ждите вы праведных дел.

Не поддавайся на обман врага и не покупай славословий у льстеца; один расставил сеть хитрости, а другой раскрыл глотку жадности.

Нежными словами и добротой можно на волоске вести слона.

Не знает тот, кто клевету плетет, Что клевета потом его убьет.

Коль нет зубов — хлеб разжуешь всегда, Коль хлеба нет — вот горшая беда!

Кто вечно разжигать вражду людскую любит,
Того в конце концов его ж огонь погубит.

Кто вспыльчиво руку заносит с мечом, Грызет тот, раскаявшись, руки потом.
— Кто доброе сеет — добро его плод, Кто злое посеет — злодейство пожнет.
— Кто злому поможет, тем самым, поверь, Он людям готовит немало потерь.
— Кто, опыт отринув, делами вершит — В грядущем немало увидит обид.

Кто с глупой, порочной связался женой, Не с женщиной тот сочетался — с бедой.

Лишь тот в совете — солнце, в битвах — лев, Кто разумом смирять умеет гнев.

Ложь подобна тяжкому удару: если рана и заживет, рубец останется.

Льстецов причислять опасайся к друзьям.

Тот истинный друг твой, кто честен и прям.

Если бы не власть желудка, ни одна птица не попала бы в силки охотника, да и сам охотник не ставил бы силков.

Если мудрец попадает к глупцам, не должен он ждать от них почета, а если глупец болтовней своей победит мудреца, то нет в этом ничего удивительного, ибо камнем можно расколоть алмаз.

Если мудрецу среди невоспитанных людей не удастся сказать слова, не удивляйся: звук лютни не слышен во время грохота барабана, а аромат амбры пропадает от вони чеснока.

Если ты равнодушен к страданиям других, ты не заслуживаешь названия человека.

Знать меру следует во всем, везде. Знать меру надо в дружбе и вражде.

Из всех даров мира остается только доброе имя, и несчастен тот, кто не оставит даже этого.

Коль вдруг муравьи сообща нападут,
Осилят и льва, как бы ни был он лют.

Коль горе чужое тебя не заставит страдать, Возможно, ль тебя человеком тогда называть?

Гнев сверх меры вызывает страх, а неумеренная ласка уменьшает к тебе уважение в людских глазах. Не будь настолько суров, чтобы всем надоесть, и настолько кроток, чтобы тебе дерзили.

В ночь разлуки с любимой мне завесы парча не нужна — В темной опочивальне одинокая ночь так длинна. Люди мудрые знают, как теряет свой ум одержимый. У влюбленных безумцев впереди безнадежность одна. Пусть не плод померанца — свою руку безумец порежет. Зулейха невиновна, недостойна укоров она. Чтобы старец суровый не утратил душевного мира, Скрой лицо кисеею, ибо ты так нежна, так юна. Ты подобна бутону белой розы, а нежностью стана — Кипарису: так дивно ты гибка, и тонка, и стройна. Нет, любой твоей речи я ни словом не стану перечить. Без тебя нет мне жизни, без тебя мне и радость бедна. Я всю ночь до рассвета просидел, своих глаз не смыкая, К Сурайе устремляя блеск очей-близнецов из окна. Ночь и светоч зажженный, — вместе радостно им до рассвета Любоваться тобой, упиваться, не ведая сна. Перед кем изолью свои жалобы? Ведь по закону Шариата влюбленных — на тебе за убийство вина. Ты похитила сердце обещаний коварной игрою… Скажешь: племенем Са’да так разграблена вражья казна. Не меня одного лишь — Саади — уничтожить ты можешь Многих верных… Но сжалься! Ты ведь милостью дивной полна.	Мы живем в неверье, клятву нарушая то и знай. Всемогущий! Это слово ты забвенью не предай! Клятву верных нарушает и цены любви не знает Низкий духом, кто средь верных оказался невзначай. Если в день суда на выбор мне дадут, мол, что желаешь? Я скажу: подругу дайте! Вам отдам небесный рай. Пусть расстанусь с головою, но любви останусь верным, Даже в час, когда над миром грянет ангела карнай. Умирал я, но здоровым стал, едва пришла подруга. Врач! Подобным мне — недужным — ты бальзама не давай! Болен я. Но ты явилась и болезни удивилась. Исцели меня, вопросов праздных мне не задавай! Ветерок, что веет в пуще, позабудет луг цветущий, Если кос твоих коснется благовонных, словно май. И зубами изумленья разум свой укусит палец, Если ты с лица откинешь кисеи летучий край. Мне отрада пред тобою пламенеть, сгорать свечою. Не гаси меня до срока, с головы до ног сжигай! Не для глаз недальновидных красота, но ты, о мудрый, Кисти самого аллаха след в ней тайный различай. Взоры всех к тебе стремятся, но любовь и откровенье Не для низких себялюбцев, не для наглых черных стай. Ты у Саади, о верный, научись живому чувству, На своей могиле бедной мандрагоры насаждай. Темным душам недоступны все восторги опьяненья, Прочь уйди, советчик трезвый, в пьянстве нас не упрекай.
Терпенье и вожделенье выходят из берегов. Ты к страсти полна презренья, но я, увы, не таков. Сочувствия полным взглядом хоть раз на меня взгляни, Чтоб не был я жалким нищим в чертоге царских пиров. Владыка жестокосердный рабов несчастных казнит, Но есть ведь предел терпенья и в душах его рабов. Я жизни своей не мыслю, любимая, без тебя, Как жить одному, без друга, средь низменных и врагов? Когда умру, будет поздно рыдать, взывать надо мной. Не оживить слезами убитых стужей ростков. Моих скорбей и страданий словами не описать, Поймешь, когда возвратишься, увидишь сама — без слов. Дервиш богатствами духа владеет, а не казной. Вернись! Возьми мою душу, служить я тебе готов! О небо, продли подруге сиянье жизни ее, Чтоб никогда не расстались мы в темной дали веков. В глазах Красоты презренны богатство и блеск владык И доблесть, и подвиг верных, как ни был бы подвиг суров. Но если бы покрывало упало с лица Лейли, — Врагов Меджнуна убило б сиянье ее зрачков. Внемли, Саади, каламу своей счастливой судьбы И, что ни даст, не сгибайся под ношей ее даров!	Я нестерпимо жажду, кравчий! Скорей наполни чашу нам И угости меня сначала, потом отдай ее друзьям. Объятый сладостными снами, ходил я долго между вами. Но расставаяся с друзьями: «Прощайте», — молвил прежним снам. Перед мечетью проходила она, и сердце позабыло Священные михраба своды, подобные ее бровям. Я не онагр степной, не ранен, ничьей петлей не заарканен, Но от стрелы ее крылатой по вольным не уйду степям. Я некогда испил блаженство с той, что зовется Совершенство… Так рыба на песке, в мученьях, тоскует по морским волнам. До пояса не доставал мне ручей, и я пренебрегал им; Теперь он бурным и бездонным вдруг уподобился морям. И я тону… Когда ж судьбою я буду выброшен на берег, — О грозном океанском смерче в слезах поведаю я вам. И вероломным я не стану, и не пожалуюсь хакану, Что я сражен ее очами, подобно вражеским мечам. Я кровью сердца истекаю, от ревности изнемогаю, Так бедный страж дворца рыдает, певцам внимая по ночам. О Саади, беги неверной! Увы… Ты на крючке, как рыба, — Она тебя на берег тянет; к ней — волей — не идешь ты сам.

В зерцале сердца отражен прекрасный образ твой, Зерцало чисто, дивный лик пленяет красотой. Как драгоценное вино в прозрачном хрустале, В глазах блистающих твоих искрится дух живой. Воображение людей тобой поражено, И говорливый мой язык немеет пред тобой. Освобождает из петли главу степная лань, Но я захлестнут навсегда кудрей твоих петлей. Так бедный голубь, если он привык к одной стрехе, Хоть смерть грозит, гнезда не вьет под кровлею другой. Но жаловаться не могу я людям на тебя, Ведь бесполезен плач и крик гонимого судьбой. Твоей душою дай на миг мне стать и запылать, Чтоб в небе темном и глухом сравниться с Сурайей. Будь неприступной, будь всегда, как крепость в высоте, Чтобы залетный попугай не смел болтать с тобой. Будь неприступной, будь всегда суровой, красота! Дабы пленяться пустозвон не смел твоей хвалой. Пусть в твой благоуханный сад войдет лишь Саади! И пусть найдет закрытым вход гостей осиный рой.	Коль спокойно ты будешь на муки страдальца взирать — Не могу я свой мир и душевный покой отстоять. Красоту свою гордую видишь ты в зеркале мира — Но пойми: что влюбленным приходится претерпевать! О, приди! Наступила весна. Мы умчимся с тобою, Бросим сад и в пустыне оставим других ночевать. Почему над ручьем не шумишь ты густым кипарисом? Кипарисом тебе подобает весь мир осенять. Ты такой красотою сияешь, таким совершенством, Что и красноречивым каламом их не описать. Кто сказал, что смотреть я не должен на лик твой чудесный? Стыдно годы прожить и лица твоего не видать. Так тебя я люблю, что из рук твоих чашу любую Я приму, пусть мне яд суждено в том напитке принять. Я от горя в молчанье горю. Ты об этом не знаешь! Ты не видишь: слеза на глазах моих блещет опять! Ты ведь знал, Саади: твое сердце ограблено будет… Как набегу разбоя грозящего противостать? Но надежда мне брезжит теперь, что придет исцеленье. Ночь уходит, глухая зима удаляется вспять.
Коль с лица покров летучий ты откинешь, моя луна, Красотою твоею будет слава солнца посрамлена. Сбить с пути аскета могут эти пламенные глаза, А от глаз моих давно уж отогнали отраду сна. И давно бразды рассудка уронила моя рука. Я безумен. Мне святыня прежней истины не видна. Но Меджнуна не избавит от мучений встреча с Лейли, Изнуренному водянкой чаша полная не полна. Тот не искренний влюбленный, кто не выпьет из милых рук Чашу огненного яда вместо искристого вина. Как жалка судьба лишенных человечности и любви! Ведь любовь и человечность — неразрывная суть одна. Принеси огня скорее и собрание озари! А с пустых руин налога не потребует и казна. Люди пьют вино надежды, но надежд они лишены. Я не пью, душа любовью к ней навеки опьянена. Саади в себе не волен, он захлестнут петлей любви, Сбит стрелой, чьим жалом ярость Афросьяба сокрушена. Встань, пойдем! Если ноша тебя утомила — Пособит тебе наша надежная сила. Не сидится на месте и нам без тебя, Наше сердце в себе твою волю вместило. Ты теперь сам с собой в поединок вступай! — Наше войско давно уж оружье сложило. Ведь судилище верных досель никому Опьянение в грех и вину не вменило. Идол мира мне преданности не явил, — И раскаянье душу мою посетило. Саади, кипариса верхушки достичь — Ты ведь знал — самой длинной руки б не хватило!	В дни пиров та красавица сердце мое привлекла, Кравчий, дай нам вина, чтобы песню она завела. В ночь на пиршестве мудрых ты нас красотой озарила. Тише! Чтобы кутилы не знали, за кем ты ушла! Ты вчера пировала. Все видят — глаза твои томны. Я от всех утаю, что со мною вино ты пила. Ты красива лицом, голос твой мое сердце чарует, Хорошо, что судьба тебе голос волшебный дала. Взгляд турчанки — стрела, брови темные выгнуты луком. Боже мой! Но откуда у ней эти лук и стрела? Я — плененный орел, я сижу в этой клетке железной. Дверцу клетки открой. И свои распахну я крыла! Саади! Был проворен в полете, а в сети попался; Кто же, кроме тебя, мог поймать его, словно орла? * * * О утренний ветер, когда долетишь до Шираза, Друзьям передай этот свиток рыдающих строк. Шепни им, что я одинок, что я гибну в изгнанье, Как рыба, прибоем извергнутая на песок. * * * Если в рай после смерти меня поведут без тебя, — Я закрою глаза, чтобы светлого рая не видеть. Ведь в раю без тебя мне придется сгорать, как в аду, Нет, аллах не захочет меня так жестоко обидеть! * * * Спросил я: «В чем вина моя, что ты не смотришь на меня? Куда ушла твоя любовь и ласковость минувших лет?». Она мне: «В зеркало взгляни, увидишь сам — ты сед и стар. Тебе не свадебный наряд, а траурный приличен цвет».
Кто предан владыке — нарушит ли повиновенье? И мяч пред чоуганом окажет ли сопротивленье? Из лука бровей кипарис мой пускает стрелу, Но верный от этой стрелы не отпрянет в смятенье. Возьми мою руку! Беспомощен я пред тобой, Обвей мою шею руками, полна сожаленья! О, если бы тайны завеса открылась на миг — Сады красоты увидал бы весь мир в восхищенье… Все смертные пламенным взглядом твоим сражены, И общего больше не слышно теперь осужденья. Но той красоты, что я вижу в лице у тебя, Не видит никто. В ней надежда и свет откровенья. Сказал я врачу о беде моей. Врач отвечал: «К устам ее нежным устами прильни на мгновенье». Я молвил ему, что, наверно, от горя умру, Что мне недоступно лекарство и нет исцеленья. Разумные по наковальне не бьют кулаком, А я обезумел. Ты — солнце. А я? — буду тенью! Но тверд Саади, не боится укоров людских, — Ведь капля дождя не боится морского волненья, Кто истине предан, тот голову сложит в бою! Лежит перед верным широкое поле сраженья. Тяжесть печали сердце мое томит, Пламя разлуки в сердце моем кипит. Розы и гиацинты мне не забыть, В памяти вечно смоль твоих кос блестит. Яда мне горше стал без тебя шербет, Дух мой надежда встречи с тобой живит. На изголовье слезы я лью в ночи, Днем — ожиданье в сердце моем горит. Сотнею кубков пусть упоят меня, В чаши отравы разлука их превратит. Предан печалям, как палачам, Саади! Не измени мне, иль пусть я буду убит! * * * Красавица и в рубище убогом, И в бедности всех будет затмевать. А той — уродине в парче и злате — Покойников пристало обмывать. * * * Эй, пустомеля и болтун, как о любви ты смеешь петь? Ведь стройно ты за жизнь свою десятка бейтов не связал! Смотри, как в помыслах высок владыка слова Саади, — Он пел любовь, одну любовь — земных владык не восхвалял. * * * Я хочу в уединенье до рассвета быть с тобой. В неизвестности и тайне от врагов и от друзей… За грехи да будет кара! Почему же за любовь Вкруг меня все гуще злоба и гоненья все сильней?	О, если бы мне опять удалось увидеть тебя ценой любой, На все времена до Судного дня я был бы доволен своей судьбой! Но вьюк с моего верблюда упал… В туманную даль ушел караван. Я брошен толпой вероломных друзей, что заняты были только собой. Когда чужестранец в беду попадет, ему и чужой сострадает народ. Друзья же обидели друга в пути, покинув его в пустыне глухой. Надеюсь я — долгие дни пройдут, раскаянье тронет души друзей. Я верю — придут они, друга найдут, измученные своею нуждой. Ведь воля — о муж, — это воля твоя! Захочешь — воюй, захочешь — мирись. Я волю свою давно зачеркнул — иду за тобой безвестной тропой. А кто на чужбине осла завязил в трясине и сам свалился без сил, Ты молви ему, что в сладостном сне увидит он край покинутый свой. Ты счастья, ты радости ищешь себе. На образ красавицы этой взгляни! А если взглянул — с отрадой простись, навеки забудь свой сон и покой. Огнепоклонник, и христианин, и мусульманин — по вере своей, — Молитвы возносят, но только мы, о пери, твоей пленены красотой! Я прахом у ног ее пасть захотел. «Помедли! — она промолвила мне, — Я не хочу, чтоб лежал ты в пыли и мучился вновь моей виной!» Я гурию-деву увидел вчера, которая в сборище шумном друзей Сказала возлюбленному своему, поникшему горестно головой: «Желанья ты хочешь свои утолить? Ты больше ко встрече со мной не стремись! Иль вовсе от воли своей откажись, тогда насладишься любовью со мной». Коль сердце печаль свою в тайне хранит, то, кровью оно истекая, горит. Не бойся предстать пред глазами врагов открыто, с израненною душой. Пусть море мучений клокочет в тебе, но ты никому не жалуйся, друг, Пока утешителя своего не встретишь ты здесь — на дороге земной. О стройный, высокий мой кипарис, раскрой окрыленные веки свои, Чтоб тайны покров над скорбью моей я снял пред тобой своею рукой! Друзья говорят: «Саади! Почему ты так безрассудно любви предался? Унизил ты гордость и славу свою пред этой невежественной толпой». Мы в бедности, мы в униженье, друзья, и гордость, и славу свою утвердим! Но каждый из нас — по воле своей — пусть выберет сам тот путь иль иной.

Саади — ирано-персидский поэт, философ-моралист, представитель практического направления суфизма. Его полное имя — Абу Мухаммад Муслих ад-Дин ибн Абд Аллах Саади Ширази. Он был уроженцем города Шираз, где примерно в 1205 г. появился на свет в семействе муллы. Биография Саади традиционно делится на три периода: с 1205 по 1226 — это т.н. школьный период, с 1226 по 1256 — время скитаний, с 1256 по 1291 — т.н. шейхский период. Саади был членом суфийского ордена Накшбандийя, он поддерживал тесную связь с шейхом Шахбуддином Сухраварди, основателем школы Сухравардийя, со «Столпом Века» и одним из величайших суфиев всех времен Наджмуддином Кубра.

Поэт взял себе псевдоним Саади в честь Фарса Саада ибн Занги — атабека, принимавшего участие в его воспитании (отец Саади служил ему). Благодаря его покровительству Муслих стал учеником медресе в Багдаде. Его наставниками были суфийские шейхи, от которых будущий философ старался перенять идеалы аскетизма. Однако поэзия той поры пронизана любовью к самым разным сторонам жизни.

В 1226 г. Саад ибн Занга был низвержен с престола после нашествия на Иран монголов, и на протяжении 30 лет поэту доводилось оказываться в самых разных странах и краях. Этот период его жизни был полон всевозможных превратностей судьбы. Например, известно, что ему пришлось принять зороастризм в Индии, чтобы спасти свою жизнь. Саади 14 раз был в Мекке. Прекрасно зная классический арабский язык, он проповедовал в Баальбеке и Дамаске, но стремление к уединению заставило его поселиться под Иерусалимом в пустыне. Там Саади оказался в плену у крестоносцев, после чего его выкупил некий состоятельный человек, насильно женивший философа на некрасивой дочери.

В Шираз он попал только в 1256 г., где остаток жизни провел под покровительством сына скончавшегося Саада. Богатый жизненный опыт лег в основу многочисленных прозаических и поэтических сочинений. В 1257 г. правитель Шираза получил от него в дар поэму «Бустан» (Плодовый сад)- стихотворное изложение постулатов суфийской этики и философии. В суфийской литературе это произведение стало одним из величайших. Покровителю была посвящена и появившаяся в 1258 г. поэма «Гулистан» (Розовый сад).

Идрис Шах так пишет о СААДИ:
«Назидательные сказки, стихи и аналогии, приводимые Саади, многозначны. Конечно, поверхностный смысл их способствует, прежде всего, установлению определенных этических норм, ноистинная их ценность гораздо глубже. Аллегории «Гулистана» характерны для суфиев. Они не могут открывать свои секреты тем, кто не готов к их правильному восприятию или толкованию, поэтому они разработали специальную технологию для передачи своих тайн посвященным. Если невозможно передать эти идеи словами, применяются специальные фразы или аллегории.
Его учение о самоизучении имеет отношение не только к обычной потребности практиковать то, что проповедуют. Суфийский путь требует самоизучения особого рода. Это приходит раньше, чем человек начинает понимать наставления учителя. Саади говорит:
«Если вы сами не будете порицать себя, то не сможете принять порицаний от других».

Сила механического преклонения перед уединенной жизнью столь велика, что кандидату в суфии прежде всего необходимо указать, какие именно формы должно принять это уединение. «Связанные ноги в присутствии друзей лучше, чем жизнь в саду с посторонними», — замечает Саади. Уход от мира требуется лишь при особых обстоятельствах. Отшельники, являющиеся всего лишь профессиональными надоедалами, всем внушили мысль о том, что мистики всю свою жизнь должны проводить в горах или пустынях. Они приняли одну единственную нить за целый ковер.

Важность времени и места суфийских упражнений — еще один пункт, выделяемый Саади. Обычные интеллектуалы едва ли смогут поверить, что качества и эффективность мышления могут меняться в зависимости от обстоятельств. Они могут назначить встречу в определенное время и в определенном месте, могут начать ученую беседу и продолжать ее при любых обстоятельствах, не обращая внимания на точку зрения суфиев о том, что человеческий ум только «по случаю» может освободиться от той механичности, под влиянием которой он действует.
Этот принцип, нашедший свое типичное выражение в «Гулистане», в обычной жизни формулируется следующим образом: «Всему свое время и место».

В рассказах и стихах «Гулистана» Саади часто порицает тех, кто спешит как можно быстрее начать учиться, не понимая того, что в данный момент их грубое состояние не позволит им изучать суфизм. «Как может спящий разбудить спящего?» — задает Саади известный суфийский вопрос. Если верно, что слова человека должны соответствовать его делам, то тем более верно, что наблюдатель должен уметь оценивать эти дела. Большинство людей этого не умеет. «Совещание мудрецов напоминает базар торговцев одеждой. Не заплатив денег, вы ничего не сможете унести с этого базара.

Благодаря своему авторитету «Гулистан» создавал не только свод моральных установлений, с которыми обязательно должен был ознакомиться любой грамотный молодой человек, но и начальный суфийский потенциал в умах своих читателей. Саади читают и наслаждаются его мыслями, стихами и развлекательной стороной его произведений. Позднее, когда искатель будет проходить подготовку в суфийской школе, ему могут помочь понять внутренний смысл рассказов Саади, и он получит определенную основу для дальнейшего пути. В других культурах подобный подготовительный материал практически отсутствует.

Преждевременно раскрытые тайны, — а в суфизме есть некоторые тайны, которые можно узнать в отрыве от всего учения, — могут принести больше вреда, чем пользы.
Существует тесная взаимосвязь между понятиями настойчивости и мужества, с одной стороны, и щедрости — с другой.Саади заостряет внимание на этой проблеме в одном из своих небольших афоризмов: один человек пришел к мудрецу и спросил его, что лучше: доблесть или щедрость. Мудрец сказал: «Щедрому не обязательно быть доблестным». Это один из важнейших аспектов суфийской подготовки. Необходимо также отметить, что форма, в которой происходит обучение, дает Саади прекрасную возможность устами мудреца указать, что на вопросы, поставленные «или-или», не обязательно отвечать, пользуясь этим же принципом.

Настоящий суфий обладает определенными внутренними качествами, ценность которых не может уменьшиться под влиянием контактов с более низкими людьми. Саади особо выделяет эту мысль в одном из своих отточенных нравоучительных рассказов, показывающих, в чем заключается настоящее достоинство:
«Король с несколькими придворными охотился в пустыне, когда внезапно резко похолодало. Он объявил, что ночь они проведут в лачуге крестьянина. Придворные стали утверждать, что достоинство монарха пострадает, если он переночует в таком месте. Крестьянин в ответ на это сказал:
«Достоинство его величества не пострадает от этого, а мое достоинство намного увеличится, если я буду удостоен такой чести».
За это крестьянин был награжден почетной одеждой

Скончался СААДИ в 1292 г.

Афоризмы и цитаты Саади

Молчаливо сидящий в углу, прикусивши язык, Лучше тех, кто язык за зубами держать не привык.
Люди рождаются только с чистой природой, и лишь потом отцы делают их иудеями, христианами или огнепоклонниками.
Мужество — не в силе руки и не в искусстве владения мечом, мужество — в том, чтобы владеть собой и быть справедливым.
Мускус — то, что обладает ароматом, а не то, о чем москательщик говорит, что это мускус.
Неверного ты другом не зови. Изменчивый достоин ли любви?
С невеждой о науках рассуждать — Что злак пшеничный в солончак бросать.
Собеседникам не докучай, замолкни прежде, чем вскричат «кончай!».
С тем, кто свои заблужденья возвел в правоту, Лучше не спорь, нелегко исцелить слепоту. Сердце такого подобно кривому зерцалу: Все исказит и в ничто превратит красоту.
Тайны и друзьям поверять нельзя, Ибо у друзей тоже есть друзья. Старательно тайны свои береги, Сболтнешь — и тебя одолеют враги.
Там, где нужна суровость, — мягкость неуместна… Мягкостью не сделаешь врага другом, а только увеличишь его притязания.
Твой истинный друг, кто укажет в пути Препятствия все и поможет пройти. Льстецов причислять опасайся к друзьям. Тот истинный друг твой, кто честен и прям.
Не милуй слабого врага, ибо, если он станет мощным, он тебя не помилует.
Ты от зверей отличен слова даром — Но лучше зверь, коль ты болтаешь даром.
Ученик, который учится без желания, — это птица без крыльев.
Не может покоя в стоянке найти, кто бросил товарищей в трудном пути.
Не спрашивай друзей о своих недостатках — друзья о них умолчат. Лучше разузнай, что говорят о тебе враги.
Никто не вечен в мире, все уйдет, Но вечно имя доброе живет.
Подумав как следует, мысль излагай, А стен без фундамента не воздвигай.
Слабые руки увесистый меч не удержат, От слабодушных не ждите вы праведных дел.
Нежными словами и добротой можно на волоске вести слона.
Не знает тот, кто клевету плетет, Что клевета потом его убьет.
Коль нет зубов — хлеб разжуешь всегда, Коль хлеба нет — вот горшая беда!
Кто вечно разжигать вражду людскую любит, Того в конце концов его ж огонь погубит.
Кто вспыльчиво руку заносит с мечом, Грызет тот, раскаявшись, руки потом.
Кто доброе сеет — добро его плод, Кто злое посеет — злодейство пожнет.
Кто злому поможет, тем самым, поверь, Он людям готовит немало потерь.
Кто, опыт отринув, делами вершит — В грядущем немало увидит обид.
Кто с глупой, порочной связался женой, Не с женщиной тот сочетался — с бедой.
Лишь тот в совете — солнце, в битвах — лев, Кто разумом смирять умеет гнев.
Ложь подобна тяжкому удару: если рана и заживет, рубец останется.

Если бы не власть желудка, ни одна птица не попала бы в силки охотника, да и сам охотник не ставил бы силков.
Если мудрецу среди невоспитанных людей не удастся сказать слова, не удивляйся: звук лютни не слышен во время грохота барабана, а аромат амбры пропадает от вони чеснока.
Если ты равнодушен к страданиям других, ты не заслуживаешь названия человека.
Знать меру следует во всем, везде. Знать меру надо в дружбе и вражде.
Из всех даров мира остается только доброе имя, и несчастен тот, кто не оставит даже этого.
Коль вдруг муравьи сообща нападут, Осилят и льва, как бы ни был он лют.
Гнев сверх меры вызывает страх, а неумеренная ласка уменьшает к тебе уважение в людских глазах. Не будь настолько суров, чтобы всем надоесть, и настолько кроток, чтобы тебе дерзили.
Говори с людьми в соответствии с их разумом.
Говорят, что среди животных лев — высшее, а осел — низшее; но осел, ношу таскающий, поистине лучше, чем лев, людей раздирающий.
Да не увидит дел исхода злого, Кто никогда не делает дурного. Злодей же злом повсюду окружен, Как сам себя язвящий скорпион.
Два человека бесплодно трудились и без пользы старались: тот, кто копил богатство и не пользовался им, и тот, кто учился наукам, но не применял их.
Для невежды нет ничего лучше молчания, но если бы он знал, что для него лучше всего, — не был бы он невеждой.
Думать, что бессильный враг не может вредить, — это думать, что искра не может произвести пожара.
Тот, кто дает упрямцу совет, сам нуждается в совете.
Тот, кто не желает поднять упавшего, пусть страшится упасть сам, ибо, когда он упадет, никто не протянет ему руку.
Тот, кто сеет зло, — пожинает раскаяние. Тот, кто хранит молчанье в шумных спорах, Мудрее болтунов, на слово скорых.
Человек выше животного способностью речи, но он ниже его, если делает не должное употребление из нее.
Что наспех делается — недолго длится.

Мавзолей Саади в Ширазе

Абу Мухаммад Муслих ад-Дин ибн Абд Аллах Саади Ширази (перс. ابومحمد مُصلِح‌الدین بن عَبدُالله سعدی شیرازی‎; 1210 — 1291). Персидский и таджикский поэт-моралист, представитель практического, житейского суфизма.

Биография Саади традиционно делится на три периода: с 1205 по 1226 — это т.н. школьный период, с 1226 по 1256 — время скитаний, с 1256 по 1291 — т.н. шейхский период.

Прозвище «Саади» происходит от имени атабека Фарса Саада ибн Занги (1195-1226), которому служил ещё отец поэта, рано умерший, и который принял участие в воспитании Муслих ад-Дина. Под попечением Саада ибн Занги Муслих ад-Дин поступил в медресе Низамийа в Багдаде. Учился у суфийских шейхов и старался проникнуться их аскетическими идеалами. Однако стихи, написанные Саади в то время, дышат юношеской любовью к жизни и её радостям; и сам он в старости сознавался, что все убеждения шейха Абуль-Фараджа Джузии не могли его исцелить от любви к музыке.

Нашествие монголов и низвержение Саада ибн Занги в 1226 году заставило Саади бежать, и в течение 30 лет судьба, полная всяких превратностей, беспрерывно бросала его то в один, то в другой конец мусульманского мира. В Индии, в Суменате, для сохранения своей жизни Саади притворно принял веру огнепоклонников (зороастризм) и потом бежал, убив камнем сторожевого жреца. В Мекке, большей частью пешком, Саади побывал 14 раз. Благодаря блестящему знанию классического арабского языка он стал проповедником в Дамаске и Баальбеке, но начал томиться миром и уединился в пустыне под Иерусалимом. Тут он попал в плен к крестоносцам, которые перевезли его на сирийское прибрежье, в Триполи, и заставили там рыть окопы для крепости. Его за 10 червонцев выкупил один знакомый богач из Алеппо, привёз к себе и женил на своей безобразной и сварливой дочери. Спасаясь от невыносимой семейной жизни, Саади бежал в Северную Африку.

Пространствовав сквозь всю Малую Азию, Саади очутился в родном Ширазе (1256) и под покровительством Абу-Бекра, сына покойного Саада, прожил в подгородном монастыре до конца жизни. «Князья, вельможи и лучшие горожане, — по выражению Девлет-шаха, — являлись на посещение шейха».

Саади написал много стихотворных и прозаических произведений, причём в качестве поучительных примеров очень часто пользовался личными воспоминаниями из своей скитальческой жизни. Испытав на себе всю бренность мира, Саади теоретически вполне согласен с такими своими суфийскими предшественниками или современниками, как поэты Фаридаддин Аттар и , шейх Абд ал-Кадир ал-Джилани и др. Но, хорошо зная людей, Саади понимает, что далеко не все способны удалиться от мира, умертвить плоть и исключительно предаться мистическому созерцанию. Поэтому Саади рекомендует мирянам аскетизм житейский: жить в мире, но не пристращаться к нему, сознавать его превратность и быть ежечасно готовым к потере земных благ.

В 1257 году он написал поэтический трактат «Бостâн» («Плодовый сад»), где в десяти главах стихами изложена суфийская философия и этика, подкрепляемая занимательными притчами и рассказами. По глубине поэтического чувства и по высоте нравственных идей «Бостâн» — одно из величайших произведений всей суфийской литературы. Однако не «Бостâн», а «Гюлюстâн» («Цветочный сад» — писан прозой вперемежку со стихами, в 1258 году). «Гюлюстâн» имеет своеобразную прелесть народности, потому что пересыпан множеством пословиц и поговорок. Аналогию с «Гюлюстâном» имеет ещё довольно сухая «Книга советов» (Пенд-наме), одноимённая с такой же книгой Аттара; но её принадлежность Саади не вполне доказана.

Саади — ирано-персидский поэт, философ-моралист, представитель практического направления суфизма. Его полное имя — Абу Мухаммад Муслих ад-Дин ибн Абд Аллах Саади Ширази. Он был уроженцем города Шираз, где примерно в 1203 г. появился на свет в семействе муллы. Биография Саади традиционно делится на три периода: с 1205 по 1226 — это т.н. школьный период, с 1226 по 1256 — время скитаний, с 1256 по 1291 — т.н. шейхский период.

Поэт взял себе псевдоним Саади в честь Фарса Саада ибн Занги — атабека, принимавшего участие в его воспитании (отец Саади служил ему). Благодаря его покровительству Муслих стал учеником медресе в Багдаде. Его наставниками были суфийские шейхи, от которых будущий философ старался перенять идеалы аскетизма. Однако поэзия той поры пронизана любовью к самым разным сторонам жизни.

В 1226 г. Саад ибн Занга был низвержен с престола после нашествия на Иран монголов, и на протяжении 30 лет поэту доводилось оказываться в самых разных странах и краях. Этот период его жизни был полон всевозможных превратностей судьбы. Например, известно, что ему пришлось принять зороастризм в Индии, чтобы спасти свою жизнь. Саади 14 раз был в Мекке. Прекрасно зная классический арабский язык, он проповедовал в Баальбеке и Дамаске, но стремление к уединению заставило его поселиться под Иерусалимом в пустыне. Он оказался в плену у крестоносцев, после чего его выкупил некий состоятельный человек, насильно женивший философа на некрасивой дочери. Семейная жизнь с ней заставила Саади спасаться бегством в Северную Африку. В Шираз он попал только в 1256 г., где остаток жизни провел под покровительством сына скончавшегося Саада.

Богатый жизненный опыт лег в основу многочисленных прозаических и поэтических сочинений. В 1257 г. правитель Шираза получил от него в дар поэму «Бустан» — стихотворное изложение постулатов суфийской этики и философии. В суфийской литературе это произведение стало одним из величайших. Покровителю была посвящена и появившаяся в 1258 г. поэма «Гулистан» с похожим содержанием, но написанная более простым языком. Это произведение до сих пор пользуется огромной популярностью и считается классикой персидско-таджикской литературы, равно как и его «Книга Сахиба». Также Саади является автором наставлений религиозно-философского характера, любовных газелей и др. Скончался он в 1292 г.

Биография из Википедии

Абу Мухаммад Муслих ад-Дин ибн Абд Аллах Саади Ширази (перс. ابومحمد مُصلِح‌الدین بن عَبدُالله سعدی شیرازی‎, около 1213, Шираз — 1291, Шираз) — персидский поэт, представитель практического, житейского суфизма, один из крупнейших фигур классической персидской литературы.

Биография Саади традиционно делится на три периода: с 1205 по 1226 — это т. н. школьный период, с 1226 по 1256 — время скитаний, с 1256 по 1291 — т. н. шейхский период.
Прозвище «Саади» происходит от имени атабека Фарса Саада ибн Занги (1195-1226), которому служил ещё отец поэта, рано умерший, и который принял участие в воспитании Муслих ад-Дина. Под попечением Саада ибн Занги Муслих ад-Дин поступил в медресе Низамийа в Багдаде. Учился у суфийских шейхов и старался проникнуться их аскетическими идеалами. Однако стихи, написанные Саади в то время, дышат юношеской любовью к жизни и её радостям; и сам он в старости сознавался, что все убеждения шейха Абуль-Фараджа Джузии не могли его исцелить от любви к музыке.

Нашествие монголов и низвержение Саада ибн Занги в 1226 году заставило Саади бежать, и в течение 30 лет судьба, полная всяких превратностей, беспрерывно бросала его то в один, то в другой конец мусульманского мира. В Индии, в Суменате, для сохранения своей жизни Саади притворно принял веру огнепоклонников (зороастризм) и потом бежал, убив камнем сторожевого жреца. В Мекке, большей частью пешком, Саади побывал 14 раз. Благодаря блестящему знанию классического арабского языка он стал проповедником в Дамаске и Баальбеке, но начал томиться миром и уединился в пустыне под Иерусалимом. Тут он попал в плен к крестоносцам, которые перевезли его на сирийское прибрежье, в Триполи, и заставили там рыть окопы для крепости. Его за 10 червонцев выкупил один знакомый богач из Алеппо, привёз к себе и женил на своей безобразной и сварливой дочери. Спасаясь от невыносимой семейной жизни, Саади бежал в Северную Африку.

Пространствовав сквозь всю Малую Азию, Саади очутился в родном Ширазе (1256) и под покровительством Абу-Бекра, сына покойного Саада, прожил в подгородном монастыре до конца жизни. «Князья, вельможи и лучшие горожане, — по выражению Девлет-шаха, — являлись на посещение шейха».

Творчество

Саади написал много стихотворных и прозаических произведений, причём в качестве поучительных примеров очень часто пользовался личными воспоминаниями из своей скитальческой жизни. Испытав на себе всю бренность мира, Саади теоретически вполне согласен с такими своими суфийскими предшественниками или современниками, как поэты Фаридаддин Аттар и Джалаладдин Руми, шейх Абд ал-Кадир ал-Джилани и др. Но, хорошо зная людей, Саади понимает, что далеко не все способны удалиться от мира, умертвить плоть и исключительно предаться мистическому созерцанию. Поэтому Саади рекомендует мирянам аскетизм житейский: жить в мире, но не пристращаться к нему, сознавать его превратность и быть ежечасно готовым к потере земных благ.

В 1257 году он написал поэтический трактат «Бустан» («Плодовый сад»), где в десяти главах стихами изложена суфийская философия и этика, подкрепляемая занимательными притчами и рассказами. По глубине поэтического чувства и по высоте нравственных идей «Бустан» — одно из величайших произведений всей суфийской литературы. Однако не «Бустан», а «Гулистан» («Цветочный сад» — писан прозой вперемежку со стихами, в 1258 году). «Гулистан» имеет своеобразную прелесть народности, потому что пересыпан множеством пословиц и поговорок. Аналогию с «Гулистаном» имеет ещё довольно сухая «Книга советов» (Пенд-наме), одноимённая с такой же книгой Аттара; но её принадлежность Саади не вполне доказана.

Прочие произведения Саади, составляющие до двух третей его дивана, относятся преимущественно к лирике. Основной заслугой Саади видится то, что в своей газели он сумел соединить дидактику суфийской газели с красотой и образностью любовной газели. Каждый бейт в ней можно прочитать как в любовном, так и в философско-дидактическом ключе. Продолжателем этой традиции является другой известный персидский поэт Хафиз Ширази.

Память

• В честь Саади назван кратер на Меркурии.
• В честь Саади назван проспект в Душанбе.
• Сенница Саади (Coenonympha saadi ) — вид дневных бабочек из семейства Бархатниц.

Могила Саади в его мавзолее в Ширазе

Почтовая марка СССР,
1959 год

Переводы на русский язык

• Истины. Изречения персидского и таджикского народов, их поэтов и мудрецов. Перевод Наума Гребнева, «Наука», Москва 1968; Спб.: Азбука-классика, 2005. — 256 с.
• Гюлистан // Филологические записки. — Воронеж, 1862.

Джалал Ад-дин Руми | Encyclopedia.com

РОДИЛСЯ: 1207, Балх

УМЕР: 1273, Конья

ГРАЖДАНСТВО: Персидский

ЖАНР: Поэзия, научно-популярная литература 12000OR5

)
Диван-и Шамз-и Тебриз (1244–1273)

Обзор

Персидский поэт и суфийский мистик Джалаи ад-Дин Руми (1207–1273) был блестящим лирическим поэтом, основавшим свой собственный религиозный орден Мевлеви. .Его поэзия демонстрирует оригинальные религиозные и чудесные эзотерические формы выражения, а его величайшее произведение, Mathnawi , сравнивают с Кораном.

Работы в биографическом и историческом контексте

Молодой путешественник Джалал ад-Дин Руми родился в Балхе (современный Афганистан) и уехал со своим отцом в молодом возрасте, спасаясь от монгольского захватчика своего времени, Чингисхана. . В этой поездке в город Нишапур юный Руми был представлен знаменитому старому поэту Аттару, который, согласно легенде, предсказал его будущее величие и подарил ему свою Книгу Тайн .Затем Руми и его отец путешествовали через Багдад, Мекку, Дамаск и Эрзинджан, наконец, достигнув современной Турции около 1217 года. Они поселились в Конье, где Руми прожил большую часть своей оставшейся жизни. Его отец был назначен на высокий пост в империи сельджуков Рума (ныне в Турции). После смерти отца в 1231 году Руми унаследовал свой пост, став человеком со средствами. Таким образом, он мог посвятить свои усилия более эзотерическим областям: поэзии и мистической теологии или философии. Он преследовал свою музу на этих полях до своей смерти в 1273 году.

ЛИТЕРАТУРНЫЕ И ИСТОРИЧЕСКИЕ СОВРЕМЕННИКИ

Среди известных современников Руми:

Темузин (1162–1227): более известный под своим официальным титулом — Чингисхан — Темузин объединил многие кочевые племена Северо-Восточной Азии, чтобы основать Монгольскую империю. . Его потомки завоевали большую часть Евразии, сделав Монгольскую империю самой большой географически непрерывной империей в истории.

Фома Аквинский (1225–1274): итальянский католический священник, Аквинский сегодня наиболее известен своим вкладом в моральную философию и теологию.Многие считают его величайшим теологом и философом католической церкви.

Шейх Саади (1184–1283): Важный персидский поэт средневековья, Саади восхищаются как его поэзией, так и его протосоциологическими наблюдениями. Цитата из одного из его стихотворений, в котором подчеркивается единство всех людей, украшает вход в Зал Наций Организации Объединенных Наций в Нью-Йорке.

Роджер Бэкон (1214–1294): также известный как доктор Мирабилис (замечательный учитель), английский философ и естествоиспытатель Бэкон был одним из первых европейских защитников эмпиризма и того, что впоследствии стало научным методом.

Людовик IX (1214–1270): единственный канонизированный король Франции, Людовик IX был великим покровителем религиозных искусств и ревностным крестоносцем, хотя оба его крестовых похода (в Египте и на Ближнем Востоке) были почти завершены. бедствия.

Религиозное вдохновение Событием, оказавшим наибольшее влияние на интеллектуальную и моральную жизнь Руми, была его встреча с суфийским мистиком Шамс ад-Дином Тебризи. Шамс был сторонником духовности и вдохновлял Руми религиозным рвением.В результате этой дружбы Руми посвятил большую часть своих писаний странствующему суфию. Другим результатом было основание Руми ордена дервишей Мевлеви — танцующих дервишей — для прославления тайн Божественной Любви. Уникальной чертой этого ордена было то, что, в отличие от общей мусульманской практики, Руми уделял значительное место музыке (барабану и трости) в церемониях. Однако последователи Руми сильно завидовали Шамсу, и их злоупотребления и угрозы насилием вынуждали его не раз убегать от Руми.Когда в 1248 году Шамс исчез — по некоторым сведениям, убитый учениками Руми — обезумевший Руми начал писать стихи и философию в неистовом темпе.

Первая работа Руми в это время выражается голосом Шамса. Но вскоре Руми обрел собственный голос, о чем свидетельствует его работа Mathnawi . Эта работа представляет собой сборник поэтических рассказов — стихов, сказок, анекдотов и размышлений — которые иллюстрируют суфийское учение. Его тематика варьируется от святых ислама до мистических интерпретаций жизни, а также комментариев к Корану, и все это сделано в его ясных и восторженных стихах из прозы.

Поэт первого порядка Руми был поэтом первого ранга. Его стиль был прост и разговорчив. Его сказки обладали разнообразными качествами: разнообразием и оригинальностью, достоинством и красотой, ученостью и обаянием, глубиной чувств и мысли. Однако в целом текст Mathnawi довольно разрознен; истории следуют одна за другой в произвольном порядке. Но он наполнен лирическим вдохновением. Каждую сказку можно читать отдельно, и их лаконичность не может не впечатлить.

Руми умер 17 декабря 1273 года в Конье. Он был настолько известен при жизни, что на его похороны пришли представители всех основных религий. Он не был первым великим суфийским поэтом, но репутация человека, искренне любившего духовную страсть, выделяла его.

Произведения в литературном контексте

Тысячи произведений Руми затрагивают самые разные темы: от любви и сексуальности до печали и одиночества, от вечной красоты до человеческой дружбы. Его Mathnawi — это потрясающая коллекция из более чем двадцати пяти тысяч различных произведений, над которыми Руми работал сорок лет.Анекдоты и рассказы в Mathnawi исходят из различных форм исламской мудрости — от самого Корана до обычных народных сказок — и предназначены для иллюстрации и вдохновения других к подражанию суфийскому образу жизни. С другой стороны, первый сборник стихов Руми, Диван , содержит мистические стихи, в которых, среди прочего, говорится об экстатической религиозной любви и духовном опьянении.

Поэт, состоящий из одной части, духовный лидер из двух частей Считающийся многими вторым по важности духовным текстом ислама, уступающим только Корану, Руми вступил на путь суфийского мистицизма в относительно зрелом возрасте.Главной движущей силой его развития на этой арене были сначала его отношения с суфийским мистиком Шамсом, а затем несколько загадочное исчезновение Шамса. Общая идея, лежащая в основе поэзии Руми, заключается в том, что Бог — это абсолютная, экстатическая любовь. Своим умелым воплощением этой идеи в человеческом контексте он приобрел много преданных — и даже учеников — в течение своей жизни. Его действительно можно понять как духовного лидера, и религиозный пыл, с которым его тексты критиковались и поддерживались как современниками, так и последователями, свидетельствует о его важности в культурном формировании персидской суфийской духовности.

Работы в критическом контексте

Критический прием Руми сильно варьировался на протяжении веков, и наиболее последовательным, возможно, является только его стойкость. В частности, западные читатели часто оказывались сбитыми с толку или озадаченными тем, что кажется бессистемной структурой повествования в Mathnawi , жалуясь на то, что сами рассказы не связаны друг с другом. В то же время, однако, Руми уже давно признан гением в незападном мире, и многие комментаторы считают его Mathnawi вторым после Корана как по религиозному, так и по литературному значению.

Хотя некоторые современные недоброжелатели и упрекали его в том, что он полагался на анекдоты и в том, что они считали недостатком метафизики в его работах, многие уважали его при жизни. Даже сейчас западный мир признал историческое и человеческое значение его работы, и с конца девятнадцатого века количество исследований Руми стало расти. Действительно, Чарльз Хэвиленд написал в 2007 году для BBC News, что Руми стал «самым популярным поэтом в Америке».

ОБЩИЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ОПЫТ

Неадекватность языка для передачи глубочайших видов экстаза, радости, боли или страха часто приводит к поэзии, которая работает на более или менее религиозном уровне, даже если это не является явно религиозной поэзией.Вот несколько примеров нерелигиозной поэзии, которая таким образом становится мистической:

Leaves of Grass (1855), сборник Уолта Уитмена. Этот сборник представляет собой монументальное творчество американского поэта Уитмена, предлагающий принципиально иной способ понимания и организации человеческого опыта, расширение логики с учетом перспективы, воплощенной в его знаменитых строках: «Я противоречу самому себе? Хорошо, тогда я противоречу себе. Я большой, в мне множество ».

Дао Дэ Цзин (ок.четвертый век до нашей эры) Лао-цзы. Классическая работа древнекитайского философа Лао-цзы по поэтической философии предлагает понимание мира вокруг нас как невообразимо сложного, так и в некотором роде глубоко доступного и осязаемого.

Гимн Афродите (ок. VI в. До н. Э.), Стихотворение Сафо. Считавшаяся в древности одним из величайших лирических поэтов, поэзия Сафо (от которой сегодня сохранились лишь фрагменты) побудила римского писателя Горация написать, что ее тексты достойны «священного восхищения».

«Божественная любовь на продажу»

Р.А. Николсон, один из первых переводчиков Руми на английский язык (1926 г.), заметил некоторое время назад, что Руми был «величайшим мистическим поэтом всех времен», и спросил: «Где еще мы можем найти таких? панорама вселенского существования, разворачивающегося во Времени в Вечность? » Совсем недавно (1994) Джон Ренард утверждал, что «Руми-учитель использует пророков и их рассказы как удобный источник знакомых и привлекательных образов, которыми он улавливает ухо слушателя, и как побуждение, которым он соблазняет. потенциальный покупатель в свой магазин.Оставаясь открытым для того, чтобы заниматься торговлей наживкой и подменой, Руми на самом деле продает видение отношения божественного к человеку и пути домой ».

Ответы на литературу

1. Одна из центральных забот поэзии Руми — любовь, как божественная, так и человеческая. Проанализируйте сообщения о любви, которые Руми предлагает в одном-трех его стихотворениях. Насколько работа Руми актуальна для современной жизни?
2. Просмотрите Матнави Руми и рассмотрите структуру стихов.Как вы думаете, почему многие читатели сочли это трудным или запутанным. Составьте свой ответ как эссе.
3. Изучите некоторые работы Руми о суфийском мистицизме. Обсудите медитации, которые предлагает Руми о смысле жизни и Боге. Объясните, почему вы думаете, что его послание до сих пор популярно среди современных западных читателей.
4. Руми был духовным лидером, философом и поэтом. Сравните и сопоставьте его философию с философией западного писателя, такого как Уолт Уитмен или Ральф Уолдо Эмерсон. Составьте свой ответ как тезисное эссе.

БИБЛИОГРАФИЯ

Книги

Читтик, Уильям. Суфийский путь любви: духовные учения Руми . Олбани: Государственный университет Нью-Йорка, 1983.

Харви, Эндрю. Путь страсти: празднование Руми . Нью-Йорк: Джереми П. Тарчер / Putnam, 2001.

Iqbal, Afzal. Жизнь и деятельность Мухаммада Джалал-уд-Дина Руми . 3-е изд. Лахор, Индия: Институт исламских исследований, 1974.

Кешаварц, Фатема. Чтение мистической лирики: Дело Джалал ад-Дина Руми . Колумбия: University of South Carolina Press, 1998.

Льюис, Франклин Д. Руми Прошлое и настоящее, Восток и Запад: жизнь, учение и поэзия Джалал ад-Дина Руми . Бостон: Oneworld, 2000.

Николсон, Рейнольдс А. Руми: Поэт и мистик . Лондон: Аллен и Анвин, 1950.

Шиммель, Аннемари. Триумфальное солнце: исследование произведений Джалалоддина Руми . Исправленное издание.Олбани: State University of New York Press, 1993.

Wines, Leslie. Руми: духовная биография . Нью-Йорк: перекресток 8-я авеню, 2001.

VIII. Персидская поэзия. Ральф Уолдо Эмерсон. 1904. Полное собрание сочинений

. 9019 9019 9019 Уолдо Уолдо Выберите поискWorld FactbookМеждународный тезаурус РоджераЦитаты БартлеттаУважительно процитированыFowler’s King’s EnglishСтиль СтранкаМенкенский языкКембриджская историяБиблия короля ДжеймсаОксфорд ШекспирАнатомия ГреяФермерская поваренная книгаЭтикет поста, фраза пивовара и мифология БулфонаЭлиот, Т.С.Фрост, Р. Хопкинс, GMKeats, Дж. Лоуренс, DHMasters, Э.Л.Сэндбург, К.Сассун, С.Уитман, У. Вордсворт, У. Йейтс, WB Все документальные произведения Гарвардская классикаАмериканские очерки Относительность ЭйнштейнаГрант, США Рузвельт, Т. История УэллсаПрезидентские инаугурацииВся художественная литератураПолка художественной литературыИстории о привиденияхКраткие рассказыШоу, Дж. Б. Стейн, Г. Стивенсон, Р. Л. Уэллс, HG СОДЕРЖАНИЕ · БИБЛИОГРАФИЧЕСКАЯ ЗАПИСЬ Ральф Уолдо Эмерсон (1803–1882).Полное собрание сочинений. 1904. Vol. VIII. Письма и социальные цели VIII. Персидская поэзия GO превратите преступление в мудрость, научитесь сдерживать Пороки Иафета мыслью Сима. БОГ знал только, как обедал Саади; Роз ел и ветер пил. Как Джелаледдин старый и серый, Казалось, он грелся, мечтал и играл Без малейшей надежды или страха Чем еще развлечь его ухо И пройдет жаркое лето В пальмовой роще с рифмой; Не обращая внимания на каждое хитрое слово Племена и эпохи подслушивают: Эти праздные уловки говорят законам Придерживаясь природы своим делом. TO 1 барон фон Хаммер Пургшталь, умерший в Вене в 1856 году, мы обязаны нашим лучшим знанием персов. 2 Он перевел на немецкий язык, помимо Дивана Хафиза, образцы двухсот поэтов, писавших в течение пяти с половиной веков, с 1050 по 1600 год нашей эры. Семь мастеров Персидского Парнаса — Фирдуси, Энвери, Нисами, Джелаледдин, Саади, Хафиз и Джами — перестали быть пустыми именами; и другие, такие как Фериддин Аттар и Омар Хайям, обещают подняться в глазах Запада.В этих богатых отрывках говорится о том, о чем в основном существуют книги. Чтобы сделать хороший телескоп, нужно много качеств, таких как большое поле зрения, простота охвата меридиана, ахроматическая чистота линз и так далее; но единственная выдающаяся ценность — способность проникать в космос; и в книгах много достоинств, но основная ценность — это добавление знаний к нашему запасу путем регистрации новых фактов и, что еще лучше, путем регистрации интуиций, которые распространяют факты и являются формулами, заменяющими все истории. 1 Восточная жизнь и общество, особенно в южных странах, резко контрастируют с множеством деталей, светской стабильностью и огромным средним уровнем комфорта западных стран. Жизнь на Востоке жестокая, короткая, опасная и крайняя. Его элементы немногочисленны и просты, они не демонстрируют большого диапазона и неустойчивости европейского существования, но быстро достигают лучшего и худшего. Богатые питаются фруктами и дичью, бедные — кожурой арбуза.Все или ничего — гений восточной жизни. Благосклонность султана или его недовольство — это вопрос судьбы. Война ведется за эпиграмму или двустишие, как в Европе за герцогство. Изобилие солнца и внезапное изобилие, порождаемое его жарой, облегчают жизнь. С другой стороны, пустыня, симун, мираж, лев и чума подвергают его опасности, и жизнь в большей или меньшей степени зависит от случайности кожи. Сама география древней Персии показала эти контрасты. «Империя моего отца, — сказал Кир Ксенофонту, — настолько велика, что люди гибнут от холода с одной стороны, а с другой задыхаются от жары.«Темперамент людей полностью соответствует этой жизни. Религия и поэзия — это их цивилизация. Религия учит неумолимой Судьбе. Он различает только два дня в истории каждого человека: его день рождения, называемый Днем жребия, и Судным днем. Его достоинства — мужество и абсолютное подчинение тому, что ему назначено. 2 Благосклонность климата, облегчающая существование и поощряющая жизнь на свежем воздухе, позволяет восточным народам создать высокоинтеллектуальную организацию, в настоящее время исключающую из поля зрения гений индусов (подробнее Восточные во всех смыслах), которых никто не мог превзойти по величию их этических утверждений.Персы и арабы, у которых много свободного времени и мало книг, чрезвычайно чувствительны к наслаждениям поэзии. Лейард подробно рассказал о влиянии, которое implvvisatori произвело на детей пустыни. «Когда бард сымпровизировал любовную песенку, возбуждение молодого вождя почти не поддавалось контролю. Другие бедуины были не менее тронуты этими грубыми мерами, оказавшими такое же влияние на дикие племена персидских гор. Такие стихи, напеваемые их поэтами-самоучками или девушками из их лагеря, заставят воинов вступить в бой, не боясь смерти, или окажутся щедрой наградой по их возвращении из опасностей газона , или битвы.Волнение, которое они производят, превосходит виноградное. Тот, кто понимает влияние гомеровских баллад в героические времена, должен стать свидетелем того эффекта, который подобные сочинения оказывают на диких кочевников Востока ». В другом месте он добавляет:« Поэзия и цветы — это вино и дух араба; двустишие равно бутылке, а роза — драму, без всякого вредного воздействия ». 3 3 Персидская поэзия опирается на мифологию, немногие легенды которой связаны с еврейской историей и древние предания Пятикнижия.Главная фигура в аллюзиях восточной поэзии — Соломон. У Соломона было три талисмана: первый — перстень, которым он повелевал духам, на камне которого было выгравировано имя Бога; во-вторых, стекло, в котором он видел тайны своих врагов и причины всего сущего; третий, восточный ветер, который был его конем. Его советником был Симорг, царь птиц, мудрая птица, которая жила с самого начала мира и теперь живет одна на самой высокой вершине горы Каф.Ни один охотник не брал его, и никто из ныне живущих не видел его. Он научил Соломона языку птиц, так что он слышал секреты всякий раз, когда входил в свои сады. 4 Когда Соломон путешествовал, его престол был поставлен на ковре из зеленого шелка, длины и ширины, достаточной для того, чтобы на нем могла стоять вся его армия, — люди вставали по правую руку от него, а духи по левую. Когда все было в порядке, восточный ветер по его команде поднял ковер и перенес его со всем, что было на нем, куда ему заблагорассудится — армия птиц в то же время пролетела над головой и образовала навес, чтобы затенить их. с Солнца.Рассказывают, что, когда царица Савская приехала навестить Соломона, он построил против ее прибытия дворец, пол или тротуар которого были из стекла, уложенного над проточной водой, в котором плавали рыбы. Царица Савская была обманута этим и подняла свои одежды, думая, что должна пройти через воду. По случаю женитьбы Соломона все звери с подарками предстали перед его престолом. За ними всеми шел муравей с травинкой: Соломон не пренебрегал даром муравья.Визирь Асаф в определенное время потерял печать Соломона, которую нашел один из рос, или злых духов, и, правя именем Соломона, обманул народ. 4 Фирдуси, персидский Гомер, написал в Шах Намех анналы легендарных и героических царей страны: Каруна (персидского Креза), неизмеримо богатого золотодобытчика. , который со всеми своими сокровищами похоронен недалеко от пирамид, в море, носящем его имя; Джамшида, связующего демонов, правление которого длилось семьсот лет; о Кай Каусе, во дворце которого, построенном демонами на Альбурце, золото, серебро и драгоценные камни использовались так щедро, что в блеске их объединенного действия ночь и день казались одинаковыми; Афрасиаба, сильного, как слон, чья тень простиралась на многие мили, чье сердце было щедрым, как океан, и его руки, как облака, когда дождь падает, радуя землю.6 Крокодил в катящемся потоке не спасся от Афрасиаба. Но когда он пришел сражаться с полководцами Кауса, он был всего лишь насекомым в руках Рустема, который схватил его за пояс и стащил с лошади. Рустем так разозлился на высокомерие короля Мазиндерана, что каждый волос на его теле взметнулся, как копье. Схватка его руки сломала сухожилия врага. 5 Эти легенды с Чизером, источником жизни, Тубой, деревом жизни; романы любви Лейлы и Медшнуна, Чосру и Ширина и любовные романы соловья к розе; ловля жемчуга и достоинства драгоценных камней; когол, косметическое средство, с помощью которого жемчуг и брови становятся неизгладимо черными, мочевой пузырь, в который вносится мускус, нижняя часть губ, родинка на щеке, ресницы; лилии, розы, тюльпаны и жасмин — основные образы персидских од. 6 У персов есть эпосы и сказки, но по большей части они влияют на короткие стихи и эпиграммы. Гномические стихи, правила жизни, переданные живым образом, особенно образы, обращенные к глазу и содержащиеся в одной строфе, всегда были актуальны на Востоке; а если стихотворение длинное, то это всего лишь цепочка не связанных между собой стихов. Они используют непоследовательность, весьма тревожную для западной логики, и связь между строфами их длинных од очень похожа на связь между припевом наших старых английских баллад — «Солнце светит прямо на стену Карлайла» — или «Дождь льет каждый день» — и основной сюжет. Вы можете запереть ворота города, Но никогда не уста врага. ниже Идут только два человека: Кто знает, что правильно, а что запрещено, И тот, от кого знание, скрывался.»	8
Вот стихотворение Адшеда Меру о дыне: — Янтарь для языка, для глаза картина редкая, « Цвет, вкус и запах, смарагдус, сахар и мускус, Если вы разрежете фрукт на ломтики, каждый ломтик станет прекрасным серпом, Если вы оставите его целым, наступит полная луна урожая ». Хафиз — принц персидских поэтов, и в своих необыкновенных дарах добавляет к некоторым атрибутам Пиндара, Анакреона, Горация и Бернса проницательность мистика, которая иногда позволяет взглянуть на Природу глубже, чем любой из них. эти барды.Он обращается ко всем темам с легкой дерзостью. «Только он, — говорит он, — годится для компании, тот, кто умеет ценить земное счастье ценой ночного колпака. Наш отец Адам продал Рай за два зерна пшеницы; тогда не вини меня, если я дорожу одним могильным камнем ». Он говорит шаху:« Ты, кто властвуешь после слов и мыслей, которых не слышало ни ухо, ни разум, стой твёрдо, пока твоя юная судьба не оторвет его синюю. пальто из старого седобородого неба ». Он говорит: — « Я бью колесо небес Когда оно не пролетает мимо; Я не один из сопляков Кто падает на него и умирает.»	9
Скорость его поворотов всегда нас удивляет: — « Смотрите, как горят розы! Принесите вино, чтобы погасить огонь! Увы! пламя поднимается вместе с нами, Мы погибаем от желания ».	10
По обычаю его нации, он изобилует беременными фразами, которые можно было бы выгравировать на мече. лезвие и почти на кольце. «В чести умирает тот, кому великое кажется всегда чудесным». «Вот сумма: когда одна дверь открывается, другая закрывается». «Со всех сторон это засада, устроенная отрядами грабителей обстоятельств; следовательно, всадник жизни с головокружительной скоростью гонит своего бегуна ». « Земля — ​​хозяин, убивающий своих гостей ». « Добро — это то, что идет по дороге природы.На прямом пути путешественник не промахнется ». « Увы! до сих пор я не знал Мой Гид и Гид Фортуны — одно. любовь. » «Мир — это великолепно одетая невеста; — Тот, кто женится на ней в качестве приданого, должен заплатить свою душу.» « Развяжите узлы сердца; никогда не думай о своей судьбе: Ни один Евклид еще не распутал этот рык ». « В горе живет Яд, чтобы убить; Остерегайтесь приближаться к ним ’T еще моровой. наблюдение, откуда иногда можно почерпнуть более глубокую мораль, чем позволяет регламентированная трезвая жизнь, и это предвидится: — «Я напьюсь вином; Сокровища, которые мы находим в разрушенном доме.» Бунт, думает он, может сорвать с глубоко скрытого участка завесу, которая его покрывает: — 7 902 902 902 « Чтобы быть мудрым, тупой мозг так страстно трепещет, Принесите вина для глупая голова ». « Строитель неба Землю расколол, Чтобы не было пути «На чудесных поворотах Вино ведет разум вперед, Прямо, в стороны и вверх, 9019 на север, на юг и на запад. «Стоит адамантиновый свод До Судного дня; Винный кубок переправит Тебя прочь.” 12 Та стойкость и самодостаточность всех здравых качеств, которые возникают из чувства, что дух в нем цельный и такой же хороший, как и мир, что дает право на Поэт, чтобы говорить авторитетно и сделать его объектом интереса, и каждая его фраза и слог значительны, находятся в хафизе и в значительной степени укрепляют и облагораживают его тон. 13 У него был свободный ум, в котором каждая мысль и чувство легко доходили до губ.«Освободи узлы на сердце», — говорит он. Мы поглощаем элементы в достаточном количестве, но у нас нет листьев и легких для здорового потоотделения и роста. Воздух бесплодия, некомпетентности в достижении своих истинных целей присущ многим, обладающим как опытом, так и мудростью. Но громкое высказывание, река, имеющая свои берега, быстрое восприятие и соответствующее выражение, конституция, для которой каждое утро — новый день, равная потребностям жизни, одновременно нежная и смелая, с огромными артериями, — эта щедрость приливов и отливов удовлетворяет, и мы должны быть готовы умереть, когда придет наше время, получив свое колебание и удовлетворение.Разница не столько в качестве мужских мыслей, сколько в способности их произносить. То, что сдерживается и тлеет в немом актере, не сдерживается в поэте, но переходит в новую форму, одновременно облегчение и созидание. 8 14 Другая заслуга Хафиза — его интеллектуальная свобода, свидетельствующая о глубоких размышлениях. Мы принимаем религии и политику, в которые попадаем, и лишь нескольких тонких духов достаточно, чтобы увидеть, что вся сеть условностей — это глупость тех, кого она опутывает, — что разум не страдает ни религией, ни империей, но свой собственный.Это уважение к абсолютной истине он указывает на использование наиболее устойчивых и благоговейных символов, и поэтому всегда вызывает обвинения в безбожии. 15 Лицемерие — вечный приклад его стрел: «Давайте протянем капюшон через ручей вина». Он говорит своей хозяйке, что не дервиш или монах, но любящий, имеет в своем сердце дух, который делает подвижника и святого; и, конечно, не их капюшоны и мумии, но ее взгляды могут передать ему огонь и добродетель, необходимые для такого самоотречения.Ради имени Хафиз не должен ошибаться. Закон или статут для него то же самое, что забор для ловкого школьника, соблазн прыгнуть. «Мы сделали бы только добро, иначе позор пришел бы к нам в тот день, когда душа должна уйти отсюда; и если они тогда откажут нам в Раю, сами хори оставят его и выйдут к нам ». 16 Он сообщает читателю о своей полной интеллектуальной эмансипации. Нет примера такой легкости намека, такого использования всех материалов.Нет ничего слишком высокого, ничего слишком низкого для его случая. Он ничего не боится, он зря останавливается. Любовь уравновешивает, и Аллах становится женихом, а небеса — уборной в своих смелых гимнах любовнице или виночерпию. Этот безграничный устав — право гения. 17 Мы не хотим посыпать сахаром пауков в бутылках или попытаться сделать мистическое божество из Песни Соломона, а тем более из эротических и вакханских песен Хафиза. Сам Хафиз полон решимости бросить вызов всей этой лицемерной интерпретации, он срывает свой тюрбан и бросает его в голову дервиша, вмешивающегося в дело, и бросает свой бокал за тюрбаном.Но любовь или вино Хафиза не следует путать с вульгарным развратом. Важен дух, в котором написана песня, а не темы. Хафиз восхваляет вино, розы, девушек, мальчиков, птиц, утро и музыку, чтобы дать выход своему безмерному веселью и сочувствию всем формам красоты и радости; и делает акцент на этом, чтобы отметить свое презрение к ханжеству и низкому благоразумию. Это естественные темы и язык его ума и восприятия. Но он любит игру остроумия и радость песни; и если вы принимаете его за бездельника, он отвергает вас стихами, которые выражают бедность чувственных радостей и с таким же пламенем извергают самые неприятные утверждения героических чувств и презрения к миру.Иногда это взгляд с высоты мысли, например: — «Принесите вино; ибо в зале для аудиенций душевной независимости кто такой страж или султан? кто такой мудрый или опьяненный? » И иногда его пир, праздники и мир — всего лишь на один камешек в вечном водовороте и революции Судьбы: — «Я: то, что я есть Моя пыль снова будет». Святой мог бы прислушаться к буйным забавам Фальстафа; ибо он создан не для того, чтобы возбуждать аппетиты животных, а для того, чтобы излить радость божественного разума.Во всей поэзии правило Пиндара гласит: [греческий] он обращается к разумным; а Хафиз — поэт для поэтов, пишет ли он, как иногда, пером попугая или, как в другое время, пером орла. 9 18 Каждая песня Хафиза является новым доказательством незначительности вашего субъекта для успеха, при условии, что только лечение будет сердечным. Вообще, что может быть утомительнее, чем посвящения или панегирики вельможам? Тем не менее, в Диване вы бы не пропустили их, поскольку его муза редко поддерживает его лучше: — «Какие прекрасные формы носят вещи, Теперь, когда Шах возвращается!» И снова: — «Твои враги, чтобы охотиться, твои завистники, чтобы поразить», Восстанавливает Арктур ​​утром и вечером своим копьем. 19 О Хафизе рассказывают, что, когда он написал комплимент красивому юноше, — «Возьми мое сердце в руку, о красивый мальчик Шираз! Отдам за родинку на щеке твоей Самарканд и Бухару! »- стихи дошли до ушей Тимура в его дворце. Тимур заставил Хафиза неуважительно обращаться с двумя его городами, чтобы воздвигнуть и украсить которые он завоевал народы.Хафиз ответил: «Увы, милорд, если бы я не был таким расточительным, я не был бы таким бедным!» мы знакомы. Закон ghaselle, или короче ода, требует, чтобы поэт вставил свое имя в последнюю строфу. Почти каждое из нескольких сотен стихотворений Хафиза содержит его имя, таким образом, более или менее тесно переплетенное с предметом произведения.Это само по себе испытание навыков, так как самоназвание не совсем простое. Мы помним лишь два или три примера из английской поэзии: пример Чосера в Доме славы; Эпитафия Джонсона на его сыне — «Бен Джонсон — его лучшее стихотворение»; и Коули, — «Меланхоличный Коули лежал». Но это было легко Хафиз. Это дает ему возможность самого игривого самоутверждения, всегда грациозно, иногда почти в шутку с Фальстафом, иногда с женственной нежностью.Он говорит нам: «Ангелы на небесах в последнее время изучали его последние произведения». Он говорит: «Рыбы сбрасывают жемчуг из желания и страсти, как только корабль Хафиза проплывает в глубине». « Ни с Востока, ни с Запада никто меня не понимает; О, счастливее я, никому не доверяющему, кроме ветра! Сегодня утром я слышал, как звенела лира звезд, «Более сладкие тона мы слышали от Хафиза!» » И снова — « Я слышал арфу. планета Венера, и она сказала ранним утром: «Я ученик сладкоголосого Хафиза!» » И снова — «Когда поет Хафиз, ангелы внимают, а Анайтис, вождь звездного воинства, призывает даже Мессию на небесах танцевать. «Никто не проявлял таких мыслей, как Хафиз, с тех пор как локоны Невесты Мира были сначала завиты». «Только он презирает стих Хафиза, который сам по своей природе не благороден». 21 Но мы должны попытаться придать некоторым из этих поэтических завихрений ту метрическую форму, которая им кажется: — 902 «Подходит для лазурного аккорда плеяд» Песни, которые я спел, жемчуг, который мне надоел.» Другой: — « У меня нет накопленного сокровища, Но у меня есть богатое содержание; Первый от Аллаха к шаху, Последний пошел к Хафизу ». Другой: — « Боже мой, о Хафиз! но не свои Золотая и серебряная чистая руда; Более ценен для тебя дар песни, И более ясное понимание.» Опять: — « О Хафиз! не говори о своей нужде; Разве эти стихи не твои? Тогда все поэты согласны, Никто не может меньше роптать ». 22 Он утверждает свое достоинство как бард и вдохновитель своего народа. Визирю, возвращающемуся из Мекки, он говорит: «Не хвастайся безрассудно, князь пилигримов, своим богатством.Ты действительно видел храм; но я, Господь храма. Ни один мужчина не вдохнул из мускусного пузыря торговца или от мускусного утреннего ветра тот сладкий воздух, которым мне позволено дышать каждый час в течение дня ». И с еще большей энергией в следующих строках: «Я уже говорил, повторяю еще раз: Я, странник, не отступаю от себя. Я что-то вроде попугая; мне держат зеркало; То, что говорит Вечный, я, запинаясь, повторяю еще раз. Дай мне, что хочешь; Я ем чертополох, как розы, И согласно моей пище я выращиваю и отдаю. Не презирай меня, но знай, что у меня есть жемчужина, И я ищу только одного, чтобы получить ее ». И его требование было признано с самого начала. Погонщики мулов и погонщики верблюдов на своем пути через пустыню поют отрывки из его песен не столько из соображений, сколько из-за своего радостного настроения и тона; а культурные персы знают его стихи наизусть.Тем не менее, похоже, что Хафиз не придавал большого значения своим песням, поскольку его ученые собрали их впервые после его смерти. 23 В следующем стихотворении душа изображена как Феникс, садящийся на Тубу, Древо Жизни: . освежающий оттенок! «Мой феникс давным-давно охранял Его гнездо в раме небесного свода; В клетке тела замурован, Он устал от надежд жизни. «Круги вокруг этой кучи пепла Теперь летает птица amain, Но птица снова в этой пахучей нише небес «Как только он убежит наверх, он сядет наверх На золотой ветке Тубы; Его дом находится на этой плодоносной арке Которая охлаждает самых светлых внизу. «Если бы над этим нашим миром Его крылья мои феникс распространились, Как милостиво падает на землю и море «Любой мир населяет он, Видит, что под ним катятся планеты; Его тело сплошь сжато, Из любви Аллаха к его душе. 24 Вот ода, которую любят все образованные персы: — «Приди! столбы, — Пойди, принеси мне вина; наши дни — ветер. Я объявляю себя рабом этой мужской души Которые связи и союз на земле однажды навсегда отрекутся. Сказал я тебе вчера утром, как Ирис небесный принес мне в мою чашу Евангелие радости? О высокий сокол! Древо Жизни — твоя жердь; Этот уголок скорби подходит тебе как гнездо. Слушайте! они взывают к тебе с небесных валов; Я не могу угадать, что держит тебя здесь в сети. У меня тоже есть для тебя совет; О, отметьте это и сохраните, Поскольку я получил то же самое от Учителя выше: Не ищите веры или истины в мире легкомысленных девушек; Тысяча женихов считает эту опасную невесту. Не усыпляй тебя для мира, и не забывай эту мою заповедь, ’Это всего лишь игрушка, которую оставил нам возлюбленный-бродяга. Примите все, что случится; открой чело твое от замков твоих; Никогда ни мне, ни тебе не было передано выбора; Смеху розы не присущи ни выдержка, ни истина. Плачет любящий соловей; — причина для траура; — Почему птица завидует струящимся стихам Хафиза? Знай, что бог даровал ему красноречивую речь. 25 Кедр, кипарис, пальма, маслина и смоковница, птицы, которые их населяют, и садовые цветы — все это всегда и везде в этих мускусных стихах. всегда именуется с эффектом. «Ивы, — говорит он, — преклоняются перед каждым ветром от стыда за свою бесплодие». Мы можем открыть любое место в цветочном каталоге. «Дыханием опущенных клумб роз, Я нашел рощу утром чистой, В концерте соловьев Мой пьяный мозг вылечил. «Несвязанным взглядом Я посмотрел розе в глаза: Роза в сумерках пламенеет как лампа к. «Она гордилась своей красотой, И гордилась своей юностью, Пока ее пылающему сердцу отдал свою истину . «Сладкий нарцисс закрылся Его глаз, прижатый страстью; Тюльпаны из зависти сожгли Родинки в алой груди. «Лилии белые продолговатые Их меченый язык для запаха; Кластерные анемоны Их красивые секреты рассказывают.» Сейчас у нас есть, — вымойте хорошеньких индейцев в белый цвет ». « Весь день дождь Напрасно купались темные гиацинты, Потоп может пролиться с утра до ночи И так далее, на многих страницах. 26 Эта фотография первых дней весны из Энвери, кажется, принадлежит Хафизу: — «В саду вода течет только по ветру Чтобы распиливать и отполировать щеку завивкой; Огонь потушен на родном очаге, Но он снова горит на храбрых тюльпанах. 27 Дружба — любимая тема восточных поэтов, и они сопоставили в этой голове абсолютность Монтеня. 28 Хафиз говорит: — «Ты не узнаешь секрета, пока не познаешь дружбу, потому что к нездоровым не войдет небесное знание». Ибн Джемин пишет так: — «Хотя я презираю народ, я не нахожу себе равных на более высоком месте. Друг — это слово королевского тона, Друг — это стихотворение в одиночестве. Мудрость подобна слону, Высокий и редкий обитатель: Он обитает в пустынях или во дворах; С торговцами у него нет курортов ». 30 Джами 10 говорит: Тем более доброе показывает его, чем прежде; Бросайте в него камни или метайте копья грубее, Он строит из камня и стали более твердый пол.	31
Что касается любовных стихов Хафиза, мы должны быть очень скупыми в наших цитатах, хотя они составляют основу Дивана. Он прошел через всю гамму страстей — от священного до границ и за границы мирского. То же смешение высоких и низких, быстрота полета и намеков, которую запрещают наши более холодные музеи, привычны для него. Из простого текста —» — Turnest Thine. » «Химик любви Будет ли эта гибнущая плесень, Сделана она из болота, Превратится в 93 он приступает к празднованию своей страсти; и ничто в его религиозных или научных традициях не является слишком священным или слишком далеким, чтобы быть знаком его любовницы.Луна думала, что она достаточно хорошо знает свою орбиту; но когда она увидела изгиб на щеке Зулейки, она растерялась: — «А поскольку нарисованы круглые линии Губы моей любимой, Очень Луна выглядит озадаченной, И сомневается в сомнениях Если сладкий изгиб, который округляет твой рот Не будь ее истинным путем на Юг.» Его изобретательность никогда не спит: — « Ах, могу ли я спрятать меня в своей песне, Поцеловать твои губы, из которых он течет! » и играет тысячу красивых любезности: — яблоко ока Любви ». «Да упадет твое мягкое сердце! Хорошую работу хочешь делать? « Они сыплются на пути королей и царей Драгоценные камни и драгоценные камни: А в голову твою Я срываю звезды, И глазами проложу твой путь. «Я искал для тебя более дорогой купол Чем высокий дворец Махмуда, И ты, вернувшись, найди свой дом Тогда у нас есть все степени страстного отказа: — « Я знаю этот опасный переулок любви Нет, куда ведет путешественник, И все же мне нравится сладкий аромат Твои спутанные локоны питаются. «В полночь замков твоих, Я отрекаюсь от дня; В кольце твоих розовых губ Мое сердце забывает молиться ». И иногда его любовь перерастает в религиозное чувство: сердитые волны, Отказ от сомнений и забот; Течение семи широких морей Никогда не мочишь волосы твои. «Лицо Аллаха на тебе Изгиб с любовью милостив, И ты не меньше на глазах Аллаха	32
Мы добавляем к этим фрагментам Хафиза несколько отрывков из произведений других поэтов. NISAMI «Пока розы цвели вдоль равнины, Соловей к соколу. ты должен быть тупым? С закрытым ртом ты интересуешься, Хотя умираю, нет последнего слова человеку. Но ты сидишь на руке князей, И кормишься на груди тетерева, А я, сотня тысяч драгоценных камней однотонный, Lo! Я кормлю себя червями, И жилище мое — шип. ”— Сокол ответил: «Будьте внимательны: Я, опытный в делах, Смотрите пятьдесят вещей, никогда не говорите ни слова; Но люди не призов, Кто, ничего не делая, говорит тысячу. Мне, назначенному на погоню, Рука короля дает грудку тетерева; Пока такой болтун, как ты, Должен грызть червей в шип. Прощай! »	33
Следующие отрывки демонстрируют сильную склонность персидских поэтов к созерцательной и религиозной поэзии и аллегориям. ENWERI ТЕЛО И ДУША «Художник в Китае однажды нарисовал зал; — Одна половина его кисти с насыщенными цветами действительно потекла, Другой он коснулся лучом солнца; Чтобы все, что радовало глаз с одной стороны, То же, точка за точкой, с другой ответили. В тебе, друг, эта тирская палата находится; Твоя звезда, указывающая на крышу, и основание на земле: Одна половина изображена менее яркими цветами? Остерегайтесь, что двойник пылает светом! » IBN JEMIN дворца на стене дворца На пурпурной табличке буквы: — «Дом, которому миллион зим, Дом земли наконец рушится; Тогда добывай камни твои из кристалла Все, И построй купол, который не упадет.’»	34
«Зачем нужны дворцы и гобелены, — кричит мистик Фейзи? Зачем нужна даже кровать? «Вечный Страж, который пробуждает» Всю ночь в земляном сундуке тела, Воля твоих рук делает подушку, И подушку Твою грудь ».	35
Феридеддин Аттар написал мистическую сказку« Беседы о птицах », в которой птицы, собравшись вместе, чтобы выбрать своего короля, решают совершить паломничество на гору Каф, чтобы заплатить за свое дань уважения Симоргу.Из этого стихотворения, написанного пятьсот лет назад, мы цитируем следующий отрывок как доказательство идентичности мистицизма во все периоды. Тон вполне современный. В басне птицы скоро утомились долгой и трудной дорогой, и в конце концов почти все сдались. Трое только выстояли и подошли к трону Симорга. «Душе птицы было стыдно; Их тела были полностью уничтожены; Они очистились от пыли, И были одушевлены светом. То, что было и чего не было — Прошлое, — Было стерто с их груди. Солнце из ближнего сияло Самый ясный свет в их душу; Великолепие Симорга сияло Как один из всех трех. Они не знали, удивлялись, Были ли они тем или иным. Они видели себя всеми как Симорг, Себя в вечном Симорге. Когда они взглянули на Симорга, Они увидели его между собой; И когда они посмотрели друг на друга, Они увидели себя в Симорге. Один взгляд сгруппировал две стороны, Симорг появился, Симорг исчез, Это в том, и это в этом, Как мир никогда не слышал . Так остались они, утонувшие в изумлении, Бездумные в глубочайших размышлениях, И совершенно не осознающие себя. Безмолвные молились они Всевышнему Чтобы открыть этот секрет, И разблокировать Ты, и Ср. Пришел ответ без языка. — «Высшее есть солнечное зеркало; Кто приходит к Нему, видит себя в нем, Видит тело и душу, и душу и тело; Когда вы пришли в Симорг, Трое там явились вам, И если бы вы пришли пятьдесят, Так же вы видели себя столько же. Его никто из нас еще не видел. Муравьи не видят Плеяд. Может ли комар схватиться зубами Тело слона? То, что вы видите, не Его; То, что вы слышите, — это не Он. Долины, которые вы пересекаете, Действия, которые вы выполняете, Они находятся под нашим лечением И среди нашей собственности. Вы, как три птицы, поражены, Нетерпеливые, бессердечные, сбитые с толку: Я вырос далеко над вами, С тех пор, как я нахожусь в Симорге. Вы стерли мое высшее существо, Дабы вы могли оказаться на моем престоле; На веки вы истребляете себя, Как тени на солнце.Прощай! »11	36

Примечание 1. Доктор Уильям Т. Харрис начинает свое эссе под названием« Ориентализм Эмерсона »[ Гений и характер Эмерсона, Лекции в философской школе Конкорда. Бостон: Джеймс Р. Осгуд и Ко, 1885.], цитируя из Репрезентативных мужчин Рассказ г-на Эмерсона о Платоне, из активного, творческого, прогрессивного и свободолюбивого Запада, знакомящегося с неподвижным, медитативным, фаталистический Восток, и там впитывается идея единого Божества, в котором все поглощено.«Короче говоря, родилась уравновешенная душа, восприимчивая к двум элементам». Затем д-р Харрис говорит: «То, что Эмерсон говорит о Платоне, мы можем легко и правильно применить к нему. Но он идет дальше, чем Платон, к Востоку, и его маятник качается дальше на запад, в сторону Запада. Он наслаждается всепоглощающим единством Брахмана, всеотреченной этикой китайцев и персов, безмерными образами арабских и индуистских поэтов. Но он практичен, как самый крайний из его соотечественников.Его практичность сочетается с его абстрактными тенденциями. Это проблема зла, которая постоянно преследует его и побуждает искать ее решение в восточном единстве, которое прежде всего является дуализмом добра и зла. Это его любовь к свободе заставляет его искать в том же источнике возвышения мысли над путями конечности и сложностей. Наконец, именно его любовь к красоте, которая представляет собой видение свободы, проявленной в материи, приводит его к восточной поэзии, которая увлекается конечными элементами мира, как если бы они были несущественными мечтами. Летом 1884 года, через два года после смерти г-на Эмерсона, Протап Чундер Мозумдар из Калькутты выступал в философской школе в Конкорде на Эмерсоне, как видно из Индии. Сказанное им напечатано в только что упомянутом томе. Я цитирую следующий отрывок: «Там, где голубая Нарбудда, такая тихая, такая глубокая, такая чистая, течет через высокие молочно-белые стены мраморных холмов близ Джуббулпура, в естественных нишах девственных скал есть религиозные надписи на санскрите. . Я бы хотел, чтобы Эмерсон написал там свои очерки о природе….Среди этого непрекращающегося бессонного шума и столкновений западного материализма, этого накала беспокойной энергии характер Эмерсона сияет над Индией безмятежной, как вечерняя звезда. Некоторым из нас кажется, что он совершил географическую ошибку… Вся наша древняя религия — это провозглашение Бесконечного через символизм Природы ». Дату первого знакомства мистера Эмерсона с поэзией Востока назвать невозможно. Некоторые записи в его дневниках, сделанные примерно во время его разрыва с церковью, показывают, что он уже интересовался идеализмом Mahabharata, , но, вероятно, только из отрывков, которые он читал в Histoire compare des systèmes de Philosophie Де Джерандо. . Читая перевод Томаса Тейлора Прокла, он обнаружил «Халдейские оракулы», приписываемые Зороастру, и ему принадлежала очень редкая книга, Десатир, или Священные писания древних персидских пророков, напечатанная в Бомбее в 1818. Цитаты из этого появляются на циферблате . В дневнике за 1841 год впервые упоминается Хафиз. «Вы бросаете вызов никому, чтобы иметь такие же хорошие вещи, как ваше — Хафиз бросает вызов вам, чтобы показать ему или поставить его в неподходящее и неблагородное состояние.Возьмите все, что захотите, и оставьте его, но уголок природы, переулок, логово, хлев, вдали от городов, вдали от письма, вкуса и культуры, он обещает завоевать это презренное место, свет луны и звезды, любовь к мужчинам, улыбка красоты, дань уважения искусству. Он будет раскрашен, вырезан, воспется, будет отмечен и посещен паломниками во все времена ». Похоже, это показывает, что уже перевод Хафиза на немецкий язык, сделанный бароном фон Хаммер-Пургшталлом, привлек внимание г-на Эмерсона. . Но то, что он узнал о поэте Саади, поначалу, несомненно, привлекло его больше, а французская или английская версия Гулистан , естественно, было легче освоить. В журнале 1843 года он написал: «В Гулистан Саади я нахожу много черт, которые соответствуют нарисованному мною портрету». Это должно относиться к стихотворению «Саади», которое было опубликовано в Dial на октябрь 1842 года. Похоже, это подразумевает, что он знал Саади из какого-то другого источника и что Гулистан только недавно попал в его руки.Но Саади и он остались близкими друзьями. Он взял это имя, чтобы прообразить в своих стихах идеального поэта, хотя, возможно, для метрического удобства, он часто использовал односложную форму «Сейд» или «Саид». Это впервые встречается в стихотворении «Уриэль». Он узнал от фон Хаммера, что Саади имел в виду счастья, или удачи, , и после этого в некоторых журналах отрывки упоминаются в указателе под словом Саади, в которых ничего не говорится о персидском языке. поэт, но о довольстве, добром нравах и доброй надежде. Ибо Саади сидел на солнце, И благодарностью было его раскаяние. Видя ошибку горячих споров в вопросах, на которые тихий тихий голос предлагал бы безответный ответ тому, кто будет слушать, его слово было Пусть теист, атеист, пантеист, Определите и Спорите, как они перечисляют, Жестокий хранитель, жестокий разрушитель, — Но ты, дающий радость и наслаждающийся, Неизвестная война, незнание преступления, помни свою рифму. Для Саади любил расу мужчин. Многие из наиболее приятных фрагментов стихов г-на Эмерсона, собранные после его смерти в Приложении к стихотворениям, , представляют имя Саади. Когда было напечатано американское издание перевода Гладвина Гулистан или Розарий [ Гулистан, или Розовый сад, Мусл-Худдин Шейх Саади, перевод с оригинала Фрэнсисом Гладвином с эссе о жизни и гении Саади Джеймса Росс и предисловие Р.У. Эмерсон. Boston: Ticknor & Fields, 1865.] г-на Эмерсона, который, вероятно, предложил этот план своему другу г-ну Джеймсу Т. Филдсу, он попросил написать предисловие. Он так и сделал, и поэтому в эссе этого тома не говорится о Саади среди персидских поэтов. Поскольку мистер Эмерсон очень заботился о Саади, но по только что указанной причине не упоминал о нем в этом эссе, кажется, лучше всего скопировать здесь несколько предложений из записных книжек. 1843. «Саади долгое время был сакайи, или водопроводчиком, на Святой Земле, пока не был найден достойным представления пророку Хизру, Илиасу или сирийскому и греческому Гермесу, который смачивал свой рот водой бессмертия.Кто-то усомнился в этом и увидел во сне сонм ангелов, спускающихся с подносами славы в руках. На вопрос одного из них, для кого они предназначены, он ответил: «Для шейха Саади из Шираза, написавшего стихотворение, которое встретило одобрение Всемогущего Бога». Хосров из Дели попросил у Хизра глоток этого вдохновляющего напитка; но он сказал ему, что Саади достал последнее. «« Это было в пятницу месяца Шоуал арабского 690 года, когда орел нематериальной души шейха Саади стряхнул со своего оперения пыль своего тела. Вскоре после того, как мистеру Эмерсону исполнилось шестьдесят десять лет, молодой священник из западного штата, чьему росту способствовали его труды, был обеспокоен авторитетным заявлением, которое он слышал, о том, что Эмерсон руководил благодаря проповеди популярного православного богослова в Бостоне, который увидел ошибку своего пути и учения, «принял Иисуса как своего Спасителя, Библию как вдохновенную и официально присоединился к Церкви». Мистер Эмерсон улыбнулся, но не подумал стоило опровергнуть эти утверждения, но все же позволил своему сыну ответить на письмо с вопросом о том, не перенес ли он позднее обращение.Это предложение Саади, которое ему понравилось, и которое он цитирует в « Представителях мужчин», , было бы простым и подходящим ответом: «За границей ходили слухи, что я раскаиваюсь, но какое отношение я имел к раскаянию?» В своей лекции О законе о беглых рабах, принятом в Нью-Йорке 7 марта 1854 года, г-н Эмерсон процитировал высказывание Саади: «Остерегайтесь причинения вреда сироте. Когда сирота плачет, трон Всевышнего раскачивается из стороны в сторону ».Эмерсон говорит: «Другой класс книг, тесно связанных с ними и представляющих такой же интерес, — это книги, которые можно назвать Table-Talks: из которых лучшие — Gulistan Саади; Застольные беседы Лютера ; жизней Обри; анекдотов Спенса »и т. Д. Это эссе было опубликовано в Atlantic Monthly за январь 1858 года. Г-н Эмерсон включил в свою первую книгу стихов, опубликованную в начале 1847 года, два перевода из Хафиза. Он поставил перед ними эту заметку: «Стихи Хафиза персы считают аллегорическими и мистическими.Его немецкий редактор фон Хаммер отмечает следующее стихотворение, что «хотя оно и выглядит анакреоническим, оно может рассматриваться как одно из тех сочинений, которые снискали Хафизу почетный титул« Язык тайны ». В записной книжке под названием «Ориенталист» представлены следующие отрывки, в основном переписанные из журналов сороковых годов: — «Хафиз только-только появился в качестве конкурента нашим западным лиристам, поскольку египетский паша недавно бросил вызов английским мужчинам. сфера деятельности, и наши теологи до сих пор упускали из виду Бхагават Гиту.[Ему свойственна совершенная интеллектуальная эмансипация, которую он также вызывает в читателе. Journal, 1847.] Ничто его не останавливает; он проводит эксперимент с Богом дерзанием и дьяволом дерзанием; его не должно пугать имя или религия; он ничего не боится, он видит слишком далеко и видит все. [Журнал, 1847. Это единственный человек, которого я хочу видеть и кем быть. Смелость ученого столь же различна, как и у солдата, и у государственного деятеля, и человек, у которого ее нет, не может писать за меня.] «Скептицизм Хафиза — это всего лишь скептицизм глубокого интеллекта: он отдает дань уважения добродетель.Вино поэтически олицетворяет все, что оно символизирует, а не как в стихах Мура о лучшем портвейне. «Тот, кто видит горизонт, может с уверенностью сказать, что ему нравится, о любом дереве или ветке между ним и ним. «Он берет свою жизнь в свои руки и готов к новому миру. Он неугомонный, любознательный, тысячеглазый, ненасытный и, как соловей, опьяненный собственной музыкой; Никогда еще привилегия поэзии не использовалась так надменно…. «Не говори мне о мечетях или дервишах; Бог мне свидетель, я там, где он живет. «Хафиз не пишет о вине и любви в каком-либо мистическом смысле, кроме того, что он использует вино как символ интеллектуальной свободы». В журнале 1846 года есть перевод Хафиза, за которым следует этот абзац, названный «Благороднейший» Химия »: — « Солнышко из огурцов. Это был человек, который занимался благородной химией извлечения чести из мошенников, умеренности из соц, энергии от нищих, справедливости от воров, милосердия от скряг. Он знал, что под этими хмурыми грубыми бровями светится солнце, элегантность манер, скрытая в крестьянской, душевной экспансии, великие сюрпризы чувств в этих неоспоримых, некультурных людях, и он упорно сопротивлялся всем отталкиваниям, пока не обратил их: теперь его сироты образованы, его хамство отполировано, его дворцы построены, его картины, статуи, зимние сады, часовни украшают их; он стоит там как князь среди своих сверстников, князь среди князей, — солнце погасло, все разливается по миру. В том же журнале написано: — «Хафиз, которого я сначала подумал как крест Анакреона и Горация, теперь я обнаружил, что лучшая кровь Пиндара содержится также в его стихах». (Позднее он добавил карандашом: « также Бернса. ») [назад]
Примечание 2. Г-н Эмерсон отмечает в своем дневнике за 1847 год:« Джозеф фон Хаммер [В 1837 году он был назначен бароном Пургстоллом; он умер в 1856 г.], родился в 1774 г., опубликован в 1813 г. Диван Хафиза; в 1818 г. «История персидской художественной литературы»; в 1823 г. Motenebbi с арабского; в 1825 г. Бакы у турок.[Назад]
Примечание 3. В качестве примера опьянения цветов можно привести опыт Саади, приведенный в «Представитель мужчин », где г-н Эмерсон выражает свое недовольство видениями Сведенборга. такой похоронный персонаж и лишенный красоты, говорит: «Был ли он похож на Саади, который в своем видении задумал наполнить свои колени небесными цветами в качестве подарков своим друзьям; но аромат роз так опьянил его, что юбка выпала из его рук? »[назад]
Примечание 4. Во «Фрагментах о поэте» в Приложении к Стихотворениям о нем говорится под именем Саади: не понимая вещей
	Его звать, его предупреждать;
	Тогда поэт мог бы презирать
	Учиться у писца или курьера
	Вещи написаны в более широком смысле.

Кроме того, в стихах под названием «Чудо» (Приложение) крапивник рассказывает, что у поэта на уме. [назад] Примечание 5. Г-н Эмерсон не дает перевода Фирдуси. В его дневнике есть фраза о нем, процитированная из Causeries Сент-Бева: «Firdusi n’a pas besoin d’avoir lu Horace ni Ovide pour dire les mêmes choses qu’eux».
Мэтью Арнольд нарисовал тему из его Сохраба и Рустума из стихотворения Фирдуси, Шах Наме, огромной длины, в котором рассказывается о славе персидских и иранских царей и героев.[назад] Примечание 6. В своем предисловии к Гулистан, г-н Эмерсон рассказывает больше легенд о Каруне. [назад] Примечание 7. Это предложение предлагает некоторые стихи из записной книжки г-на Эмерсона, очевидно, переводы с Хафиза: —

	На изюмном камне
	Колеса Поворот природы,
	Из него исходит ярость
	Который горят спондилы.
	И потому что капля вина
	Сердце творения,
	Вино омой глаза твои, —
	Ничего не скрыто, ни целое, ни частичное. .

Девиз эссе «Красота», напечатанный в «Стихотворениях », героем является Сейд. В нем встречаются следующие строки: —

	В логовах страсти и ямах горя,
	Он видел, как сильный Эрос пробивался сквозь него,
	Солнце тьма и разгромить проклятие,
	И луч за пределы Вселенной.

[назад] Примечание 8. В журнале за 1847 год этот отрывок встречается в менее общей форме, чем в тексте:
«Освободи узлы сердца», — говорит Хафиз…. Выражение — это все, что нам нужно: не знание, а выход: мы знаем достаточно; но у него недостаточно листьев и легких для здорового потоотделения и роста. Хафиз сказал: «Хорошие качества Хафиза, как и у всех хороших поэтов, — это дешевые благословения воды, воздуха и огня; наблюдения, аналогии и удачи, которые так часто возникают при написании письма другу.Воздух бесплодия, бедной, тонкой, засушливой, непокорной растительности принадлежит мудрым и неразумным, которых я знаю. Если они обладают прекрасными чертами, замечательными качествами, у них есть парализованная сторона; но высказывание цельное, щедрое, устойчивое, равное, градуированное по желанию, такое как Монтень, такое как Бомон и Флетчер, так легко и обычно достигаемые, мне больше всего не хватает в себе, но также и в моих современниках. Дворцовый стиль манер и разговоров, для которого каждое утро — новый день, существующий импровизированно и равный потребностям жизни, одновременно нежный и смелый, с такими огромными артериями, как Клеопатра и Коринна, был бы удовлетворительным, и мы должны быть готовыми умереть, когда настанет наше время, после нашего колебания и удовлетворения.Но мои прекрасные души осторожны и хитры и желают объединить Коринф с Коннектикутом ». [Назад] Примечание 9. Г-н Эмерсон не чувствовал ответственности за нравы этого далекого восточного пиндара, поэтому мог наслаждаться его милостью и любовью. свобода тем более. Время, пространство, раса, скидка на поэтический полет и гиперболу Востока сделали пурпурную атмосферу одеждой поэта. Но если бы у его двери пел американский Хафиз, в то время как он был бы добрым и гостеприимным, добродетель и умеренность в мыслях и поступках его предков, воспитанные в нем, оттолкнулись бы от превосходной и безрассудной, несущественной для красоты. .Таким образом, он приветствовал пение Уитмена в свободном и Новом Свете (скорее, однако, в его обещании, чем в результате), но, как сказал нам этот автор, и с гордостью за то, что он не уступил дружеской настойчивости, сделал все, что в его силах. чтобы убедить его всегда выполнять свою работу в рамках приличий.
Сначала восточный комплимент, доходивший до пределов преувеличения, и яркая окраска образов были немного трудны для жителей Новой Англии. Вот примечание: —
«С трудом мы не привыкаем к языку восточных поэтов и их мелодраматической жизни.Когда мы спускаемся к Лонг-Уорф, мы не находим лодки из слоновой кости и розового моря ». [Назад] Примечание 10. Г-н Эмерсон, конечно, когда писал о персов, имел только фон Хаммера. Переводы, над которыми нужно работать. У немцев не было возможности воспроизвести звук J , но с помощью неуклюжего dsch, он обычно писал Джами, как в стихотворении «Саади», Дшами. [назад] Примечание 11. Из записных книжек добавлены два не рифмованных перевода: —

	«Пей, послушай мой совет, сын мой, чтобы мир не беспокоил тебя.
	Сердце кровоточит, пусть губы твои смеются, как чаша с вином.
	Душа твоя ранена, но танцуй со струнами виолы:
	Ты не узнаешь секрета, пока не познаешь дружбу,
	Поскольку к нездоровому не приходит никакое небесное знание ».

	«Правитель за словом и мыслью
	Который еще не видел глаз,
	Который еще не слышал ухо,
	Останься до своей юной судьбы
	От старого седобородого неба
	Его синее пальто берет.”

[назад]

Возрождение моральной вселенной — Пакистан

В 1210 году в персидском городе Шираз родился поэт. Как и сейчас, те годы были моментом трансформации мусульманского мира. Экспансия монголов привела к падению многих городов и династий. Именно в этой атмосфере страха и перемен молодой поэт вырос. Вскоре он отправился путешествовать по западному исламскому миру и взял псевдоним «Саади», под которым он известен даже сегодня.

Выбор этого имени был данью уважения Салгуридским Атабегам, правившим Ширазом в то время, и в особенности Абу Бакру бин Сааду. Когда Саади вернулся в Шираз примерно в 1257 году, он немедленно приступил к письму. В 1258 году шейх Муслих ад Дин Саади взял свою работу «Гулистан Саади» и подарил ее правящей семье. Историки отмечают, что с момента написания «Гулистан» был первой книгой, которую изучали школьники в персоязычном мире и далеко за его пределами.

В сущности Гулистана, книги, написанной в то время, когда автор, как говорили, боялся уничтожения своей родины завоевательными полчищами, можно увидеть решающую связь в том, как персидский мир соединил адаб (правильная форма) с ахлаком (правильной моралью). По словам Маны Киа, персидского ученого и автора книги «Персидские я»: Воспоминания о месте и происхождении до национализма, литература, в которой углублялся в ахлак, обращалась к надлежащим моральным принципам, литература по адабу, в свою очередь, смотрела на надлежащую форму или поведение.Надлежащая мораль и правильное поведение вместе составляют две неделимые части морального поведения человека. Те, кто обладали хорошим ахлаком, проявляли его в своем хорошем адабе или поведении.

Вместе они составляли основу морального воображения и материал для социального взаимодействия. Сам Адаб состоял из двух частей: литературной и социальной; знание истории, поэзии, идей, философии и прецедентов, параллели, которые пишет Киа, были «важнейшей интеллектуальной и социальной валютой дня».И те, кто у власти, и те, кто стремился к мудрости и знаниям, должны были владеть ими.

В мире, основанном на персидском языке, эстетика и этика были переплетены.

В этом мире, уходящем корнями в персидский язык, который был языком утонченных и ученых, эстетика и этика были переплетены. Те, кто был хорошо обучен и практиковался в эстетике социального взаимодействия, которое подчинялось этим конкретным перформативным правилам, также считались этичными и информированными в соответствии с хорошими этическими нормами.

Более темная сторона этого мировоззрения заключалась в том, что не каждый считался способным по-настоящему понять и усвоить эти нормы; Поэт не стесняется отметить, что даже дети богатых людей могут быть глупыми и, следовательно, испытывать недостаток в материалах для выращивания адаба и ахлака. Эти тексты и такого рода образование были основой мусульманских княжеских и богатых семей, когда британцы пришли со своей собственной эпистемологией.

Гулистан был вновь взят как особый текст, заслуживающий внимания, примерно в это время не кем иным, как самими британцами, которые стремились получить внутренние знания о том, как существующие правители Индии видели мир и свое место в нем.Когда Ост-Индская компания открыла свой колледж в Форт-Уильям в Калькутте, Гулистан использовался как часть учебной программы для изучения персидского языка. К настоящему времени тексту было несколько сотен лет, но он оставался актуальным, поскольку концепции, на которые он ссылался, продолжали иметь значение как важнейшие компоненты морального воображаемого.

Достоверность или параллели между временем, когда Саади писал, и моментом, когда британцы вторглись в Индию, была отмечена другим поэтом, Сираджуддин Хан Арзу, который взял Гулистан и написал комментарий к работе, в котором объяснялись неясные фразы и значения из оригинальный персидский и сделал его относящимся к эпохе угасающей династии Великих Моголов.Арзу не публиковал комментаторскую работу (Хаябан-и-Гулистан), когда писал ее. Вместо этого он оставался где-то спрятанным в течение нескольких лет, когда Арзу снова его обнаружил. Он отредактировал его и, наконец, опубликовал; подчеркивая, что текст предназначен для всех и может стать основой морального возрождения.

Такого возрождения не произошло, поскольку мусульманские элиты потеряли власть. Печально, что одним из элементов, который был признан виновным, была неспособность отказаться от этой формы обучения, от этой моральной вселенной, сосредоточенной на единстве эстетики и этики.Мусульманская Южная Азия так и не смогла восстановить этот аспект своего морального понимания или его значимости для будущих поколений детей и взрослых. Обвинение этих конкретных персидских идей и способов бытия, действия и поведения означало всеобщее презрение к их возрождению.

Следствием этого является не преобладание альтернативных форм моральных и социальных привычек, а, скорее, их общее отсутствие. Элиты нашего времени, в свою очередь, особенно неотесаны, неспособны вести себя с какой-либо элегантностью и остаются приверженными только страстному голоду по захвату власти и грубому политическому театру.В упадке находится не только литература, но и любое сознание той огромной цены, которую отсутствие утонченности и интеллектуальной остроты играет на развитии самой культуры.

Тогда неудивительно, что культура превратилась в мешанину массового рынка с плохими телевизионными драмами, ремиксами поп-песен и ужасными празднованиями богатства. В своей мудрости Шейх Саади предчувствовал именно это, когда писал, что доступность всех хороших наставлений в мире — пустая трата для тех, кто не может учиться.«Щенок волка должен наконец оказаться волком, — писал Саади, — несмотря на то, что его может вырастить человек».

Писатель, адвокат, преподает конституционное право и политическую философию.

[email protected]

Опубликовано в Dawn, 24 февраля 2021 г.

Поэма: Дети Адама, и никакой мужчина — остров

Общие сообщения Саади Ширази и Джона Донна

Ведущий: Шахин Shabanian июня 2015
В фарси:
بنی آدم اعضای یک دیگرند
که در آفرینش ز یک گوهرند
چو عضوی بدرد آورد روزگار
دگر عضوها را نماند قرار
تو کز محنت دیگران بی غمی
نشاید که نامت نهند آدمی

Перевод на английский М.Арьянпур:

Человеческие существа являются членами единого целого,
В творении одной сущности и души.
Если один член страдает от боли,
Остальные члены останутся обеспокоенными.
Если вы не испытываете сочувствия к человеческой боли,
Имя человека вы не можете сохранить.

Эти шесть строк стихов были написаны Саади Ширази (Саади из Шираза) в 1250 году нашей эры. Саади Ширази (1210-1292), настоящее имя которого Абу-Мухаммад Муслих ад-Дин бин Абдалла Ширази, взял свою фамилию от города своего рождение, Шираз; Столичный город в Персии, нынешнем центральном Иране.Он один из крупнейших поэтов Ирана, написавший два крупных сборника.
Он много путешествовал по Ближнему Востоку, Индии и некоторым частям Китая и видел множество войн, опустошений и бесчеловечности, которые побудили его написать это стихотворение. (Стихотворение также называется «Бани Адам или дети Адама»).

Такие настроения не редкость и выражались другими поэтами, философами и неравнодушными людьми. Джон Донн, британский поэт (1572–1631 гг.) В своем бессмертном стихотворении «Ни один человек — не остров», воскликнул именно это о человечестве:

Ни один человек — это остров,
Сам по себе,
Каждый человек — это кусочек континента,
Часть главного.
Если ком смывает море,
Европа тем меньше.
Как будто мыс был.
Так же, как если бы поместье твоего друга
Или твоего было:
Смерть любого человека умаляет меня,
Потому что я причастен к человечеству,
И поэтому никогда не посылай, чтобы узнать, по кому звонит колокол;
Это звонит по тебе.

Эрнест Хемингуэй подчеркнул ту же озабоченность, не только назвав один из своих знаменитых романов «По ком звонит колокол», но и вставив эти строки на первую страницу своего романа.

В 1905 году была придумана компактная версия этого сантимента; «Травма для одного — травма для всех». Это было объявлено девизом на учредительном съезде IWW (Промышленные рабочие мира).

Наша задача состоит в том, чтобы мы должны громко выразить:
Нет «белой расы», нет «черной расы», «коричневой расы» или «красной расы» …… .. но есть «человеческая раса». И мы все дети Матери-Земли, поэтому мы также должны остановить насилие над нашей Матерью-Землей.

Краткая персидская история или персидская литература

Общее описание

Персидская история — одна из самых древних историй мира.Он произвел ряд классических и современных поэтов, которые работали день и ночь, чтобы выжить. На персидском языке официально говорят в Иране, Афганистане (дари) и Таджикистане. Таким образом, в мире более 110 миллионов человек, говорящих на персидском языке.

Происхождение персидского языка

Персидский язык — один из самых приятных языков в мире. Это был индоевропейский язык, очень похожий на древнейший язык — санскрит и авестийский (язык, используемый в священных книгах зороастрийцев).Язык появился в Парсе после падения правительства Ахеменина. Этот язык регулярно использовался там с эпохи пехлеви до эпохи Сасанидов. Книги и другая литература этой эпохи очень редки, однако Фирдоуси (известный персидский поэт) лучше объяснил это в своей книге (Шах Намаэ-э-Фердоуси).

Влияние арабского языка

Арабские завоевания захватили Парс и его окрестности. Они начали реабилитацию в этом районе на благо населения.Поэтому арабский язык объявлен официальным языком. Они начали свое религиозное и академическое образование на арабском языке. Однако на пехлевийском языке говорили в частной жизни. Арабские завоевания правили Парсом полтора века. Таким образом, в пехлеви появилось большое количество арабских слов, и появился новый язык, который получил название персидский.

После падения арабских правителей арабский язык продолжал свое существование в Иране в небольших масштабах, потому что в Европе использовался другой основной язык обучения — латынь.Таким образом, арабский постепенно уменьшился. Несмотря на то, что известные религиоведы и мусульманские ученые Абу Али Сина (Авиценна), Аль-Берони, Разес, Аль Газали и многие другие также использовали арабский язык. Персидский язык быстро развивался и стал средством массовой информации. Более того, он распространился на соседние страны. Персидские поэты много работали над ее продвижением, и правящий класс субконтинента проявляет большой интерес к персидской поэзии. Император Великих Моголов Акбар принял персидский язык в качестве официального.

Интерес поэтов к продвижению персидского языка

Персидские ученые проявили большой интерес к продвижению персидского языка и облегчению его понимания читателями. Более того, персидские поэты также сыграли жизненно важную роль в его продвижении. Абу Абдулла Джаффар ибн-э-Мухаммад Рудаки (родился в 858 г. н.э. в Пенджикенте, Таджикистан и умер в 941 г. н.э.) и Абу Мансур Мухаммад ибн-э-Ахмед Дакики Туси (родился в Тусе, Иран) — самые известные персидские поэты. Рудаки широко известен как первый персидский поэт.

Газневидский и ранний сельджукский периоды

Султан Махмуд Газнави был храбрым мусульманским королем, любившим ученых и выдающихся личностей. Около четырехсот поэтов и выдающихся личностей были прикреплены к его кабинету (ДУРБАР). Самым известным поэтом его президентства был Ансари (родился в 961 году в Балхе) Фирдоуси (родился в 940 году в деревне Падж, недалеко от города Тус, Хорасан, умер в 1020 году). Фирдоуси написал «Шахнаму» за 25 лет, которые содержат полную персидскую историю.Однако Фаррухи, Манучехри и Асади также были известными поэтами султана Махмуда Газнави. Султан Махмуд Газнави служил своему народу в области образования. Он основал множество библиотек в каждом уголке своего королевства. Аль Бируни был самым популярным прозаиком эпохи Газневидов, написавшим «Хронологию древних народов» на арабском языке.

Эра Салджуки

Эра Салджука — второй классический период персидской литературы. Это был золотой век персидской прозы и поэзии в персидской истории.«Кемия-э-Саадат» («Алхимия счастья»), написанная имамом Газали, — одна из самых популярных прозы этой эпохи. Вот некоторые из известных книг: —

Siasat Nama . Книгу написал Низам уль Мульк, который был министром Алп Арсалана и Малик Шаха. Он содержит полное искусство управления и решения политических проблем.

• Кабус Нама . В этой книге Бахики объяснил историю эпохи Газневидов.

• Чахар Макала .Низами написал «Чахар макала» означает четыре беседы.

• Калила ва Димна . Эту книгу написал Насар Улла. Он содержит сказки о животных индийского происхождения.

• Насир-э-Хосров.

Классические персидские поэты

Абу Моин Хамид Уддин ибн Хосров аль-Кубадиани или Насир-э-Хосров (родился в 1004 году в деревне Кубадийон, Бактрия, Хорасан и умер в 1088 году в Ямгане, Афганистан). классической персидской истории, написавшей более пятнадцати книг.Однако менее половины из этих книг сохранились и доступны в настоящее время. Одна из его известных книг — «Сафар нама», в которой рассказывается о путешествии в Египет. Он был исследователем секты исмаилитов-шиитов, путешественником и философом. Его поэзия и проза славятся чистотой языка и великолепным техническим мастерством. Стихи Насира — длинные оды. Насир писал стихи на религиозные и этические темы.

Известный ученый Мирза Мухаммад Казвини говорит, что имя Насира Хосрова также может быть добавлено в список лучших персидских поэтов i.е. Фирдоуси, Омар Хайям, Анвари, Роми, Шейх Саади и Хафиз Ширази. Некоторые из других наиболее выдающихся персидских поэтов — Ансари, Абу Саид, Хавакани, Низами, Аттар и Баба Тахир Урийян.

Поэт теории силы

Омар Хайям (Гаяс Уддин Абул Фатех Омер Ибрагим Хайям Нишапури) родился 18 мая 1048 года в Нишапуре, Хорасан, и умер 4 декабря 1131 года. Он был великим ученым-математиком. и поэт. Хайям открыто критиковал религиозные вопросы и личности в своих стихах.Он всегда называл себя великим суфием и приветствовал его. Основная тема его поэзии — гедонизм, окрашенный нежной грустью, властью судьбы и крайним невежеством / неведением людей. Поэтому до конца девятнадцатого века его поэзия в значительной степени игнорировалась в Иране по этой причине. Однако иранцы осознали важность поэзии Хайяма, когда Фицджеральд перевел ее на запад.

Прикрепленные классические поэты

Санаи — еще один великий поэт классической персидской истории, принявший стиль Насир-э-Хосров.Муайзи, Анвари и Хакани — другие известные поэты классической персидской истории. Они написали множество книг на персидском языке. Большинство их стихов содержат панегирики. Стиль Анвари сравнительно сложен по сравнению со всеми другими поэтами той же эпохи. Однако более воспитан Хакани, которого все уважают. В своих стихах он умело использовал технический язык. Все эти поэты были популярны в Иране, но менее ценились на Западе из-за их технического языка.

Низами (Джамал Уддин Абу Мухаммад Ильяс ибн Юсуф ибн Заки) — еще одна яркая звезда и суннитский поэт в классической персидской истории.Он родился в 1140 году в Гяндже, на Кавказе, и умер в 1209 году. Он был творческим поэтом и известен как специалист по Хамсе или Квинтету (цикл из пяти романтических стихов). Низами написал мистический эпос «Махзан уль Асрар» или Сокровищницу тайн, романтические стихи «Хосро-о-Ширин» и Лайла-о-Маджнун, рассказ о великом Александре «Сикандар Намах» и Хафт Пайкар, которые содержат историю Бахрам Гура. . Эти книги очень популярны в Иране благодаря романтическому, красочному и оригинальному стилю письма.

Абу Хамид бин Абу Бакар Ибрагим, он же Фарид Уддин Аттар (родился в 1145 году в Нишапуре и умер в 1220 году в Хорасане).Он был великим суфием, религиозным и просветителем в классической персидской истории. Историки считают, что он родился, вероятно, в 1136 году (не соответствует). Мантек-ут-Таир — одна из самых популярных его книг. Фицджеральд перевел эту книгу как «Птичий парламент». Аттар объяснил историю птиц символически для единения людей с Богом в большом веселье. В своей книге он привел пример Семорга (птицы), желающего сделать своим королем.

Персидская история в тринадцатом веке

Ашраф Уддин Мослех Уддин Саади, известный как Шейх Саади, и Маулана Джалал Уддин Роми, были самыми популярными суфийскими поэтами-суннитами тринадцатого века в истории Персии.Шейх Саади родился в городе Шираз в Иране. Его точная дата рождения неизвестна, однако авторы современной истории Ирана говорят, что Саади родился в 1184 году нашей эры и умер между 691 и 694 годами хиджры. Историк утверждает, что шейх Саади прожил свою жизнь в четырех частях. Шейх Саади учился 30 лет, затем он 30 лет путешествовал по миру, затем он потратил 30 лет на написание книг и стихов, а оставшуюся жизнь провел в затворничестве и теософии.

Джалал уддин Руми

Джалал Уддин Мухаммад Руми, известный как Маулан Руми, родился 30 сентября 1207 года в Балхе (ныне северная провинция Афганистана) и умер 17 декабря 1273 года.Он принадлежит к арабскому клану, который был популярен своими религиозными службами. «МАСНАВИ МААНАВИ» — его знаменитая книга, написанная за десять лет. Он знал персидский, арабский, турецкий и греческий языки.

Хамид Улла Мостофи был также известным автором персидской истории. Он писал историю и географию. «Зафар намах» или «Книга победы» — его известная книга, которая состоит из 75 000 двустиший. Насир Уддин Туси — также известный персидский поэт, писавший о философии и логике. Три других популярных поэта XIII века — иракцы, написавшие мистическую и духовную книгу «LAMAAT» или «Вспышки».

Абдул Хасан Ямин Уддин Хосров, псевдоним Амир Хосров, родился в 1253 году в султанате Патияли Дели, ныне Утерпардеш, Индия, и умер в октябре 1325 года в Дели, Индия. Хосров писал на персидском, арабском и хинди языках. Он был известен своим нежным языком, его также называли «попугаем Индии». Наконец, поэт-сатирик Закани также является самым любимым поэтом тринадцатого века.

Пятнадцатый век и далее

Пятнадцатый век персидской истории богат историками и поэтами.Низам Уддин Шами, автор Зафар Намах (история Таймура), Язди, Хафиз Абру, Хафи, Давлат Шах и Мир Кханд (автор Раузат-ус-Сафа или Сада чистоты) Давани (автор Ахлак-э-Джалали) , Кашафи (автор Kalila wa Dimna, также известный как Anwar-e-Subaili или Огни Канопуса). Выдающимися поэтами пятнадцатого века являются суфий Магриби, Касим-и-Анвар, Катиби, Немат Уллах Вали и Джами.

Нур Уддин Абдул Рахман Джами считается последней выдающейся фигурой классической персидской литературы в персидской истории.Он родился в 1414 году в Нишапуре, Хорасан, и умер 19 ноября 1492 года в Герате, Афганистан. Джами написал более сорока пяти ценных книг. Некоторые из его известных книг: «Бахаристан», «Юсуф-ва-Зулайха», «Сулеман-ва-Абсал», «Лавайх», драгоценная жемчужина, и «Лайла-ва-Маджнун». Персидская поэзия пришла в упадок после внезапной смерти Джами. Джаме был большой потерей для персидской поэзии.

Хатиф — еще один многообещающий романтик и исторический поэт в персидской истории. Он был многообещающим племянником Мауланы Руми, который глубоко вдохновлял его.Другими последователями Руми были Асифи, Фигани (известный как «маленький Хафиз», Ахли и суфийский поэт Хилали. Хайрати, Касмими, Каши, Шани, Фасихи и Шафай — известные персидские поэты шестнадцатого века.

Выдающиеся поэты

Мирза Мухаммед Али Саеб Табраизи, следующий выдающийся и образованный поэт семнадцатого века, считавшийся лучшим персидским поэтом после Мауланы Джами в персидской истории. Ярко мыслящий и оригинальный персидский поэт в персидской истории.Он родился в Исфахане, Иран, в 1602 году и умер в 1677 году. Саеб также остался при дворе (ДАРБАР) императора Великих Моголов шаха Джехана в Индии, но вскоре вернулся в Иран и присоединился ко двору шаха Аббаса II. Он много работал над связью современной поэзии со старыми формами и создал новую школу.

Азхар — один из его последователей в восемнадцатом веке, прославившийся выдающейся прозой. Он написал Атеш Кадах (место поклонения огню), в котором содержатся биографии более восьмисот поэтов.Ажар написал также Диван и романтическую эпопею. Он много писал об истории и автобиографиях поэтов и монархов / правителей.

Саба был лауреатом поэтессы второго Каджарского иранского императора Фатеха Али Шаха, правившего Ираном с июня 1779 года по октябрь 1834 года. Саба был выдающимся поэтом девятнадцатого века в истории Персии. Написал диван и Шахан Шах намах. Мирза Хабиб Улла Ширази по прозвищу Каани — еще один умный, выдающийся и известный поэт эпохи Каджара в персидской истории. Он родился в 1223 году хиджры в Ширазе и умер в Тегеране в 1270 году хиджры, написав известную книгу под названием ПАРЕШАН.Каани также знает арабский, английский, французский языки наряду с персидским языком.

Современные персидские поэты или возрождение персидской литературы

Возрождение персидской литературы с начала двадцатого века. Князь Ирадж Мирза много участвовал в его возрождении. Ирадж был великим и талантливым персидским поэтом в истории Персии. Он родился в октябре 1874 года в Табраизе, столице Азербайджана (ныне восток Азербайджана), и умер в марте 1926 года. Ирадж Мирза боролся за свободу женщин.Другими выдающимися персидскими поэтами двадцатого века являются Адиб, Бахар, Лахути, Шахрияр, Ареф и поэтесса Парвин Этесами.

Персидские поэты самой современной эпохи Нима Йошидж, Раади, Ханлари, Ислами, Гульчин, Ахмед Шамлу, Мехди Ахаван Салес, Масуд Фарзад, Сохраб Сепехри, Феридон, Мошири, Садик Хадаят, Самад Бехранги и Садик Чоубак. Выдающимися современными поэтами современности являются Форух Фаррухзад.

Источник Мухаммеда Исхака

персидских поэтов. Персидская поэзия как ключ к иранской культуре

Хафиз Ширази (1326 — 1389)

Хаджа Шамс ад-Дин Мухаммад Хафиз Ширази (1326-1389/90)

Персидский поэт.

Происхождение: из простой и бедной семьи.

Хафиз получил полное богословское образование и

прославился как хафиз (человек, знающий Коран наизусть).

Придворная поэтическая деятельность не обогатила персидского поэта Хафиза, и во время

во многих стихах он говорит о себе как о незащищенном человеке.

Сам поэт стал популярным после смерти.

После его смерти все произведения Хафиза в огромных количествах распространились в Иране и за его пределами.

В возрасте 21 года он стал учеником Аттара в Ширазе. Он уже тогда писал стихи, был известным поэтом и читателем Корана при дворе Абу-Исхака, вступил в суфийский орден — Тарик.

В 1333 году Мубариз Музаффар занял Шираз, и Хафиз начал сочинять песни протеста вместо

романтических стихов, за которые он был изгнан из родного города.

Когда ему было 52 года, шах пригласил его вернуться в Шираз.

Распространялся миф о том, что в возрасте 60 лет он и его друзья организовали 40-дневный

медитативное бдение, и его дух снова встретился с Аттаром.

Он написал много известных лирических газелей — о любви, вине, красоте природы и розах.

Он умер в возрасте 64 лет (1390) и был похоронен в саду Мусалла в Ширазе.

Мавзолей Хафиза — одна из главных достопримечательностей Шираза, сюда приезжает множество паломников.

Сам мавзолей находится в парке, где под музыку постоянно читаются стихи Хафиза. Также широко распространено гадание на «Диване» Хафиза.

После его смерти появляется «Диван» — сборник из 600 его стихотворений.

Вот несколько переведенных стихов из Дивана:

Не только вреди другим, но и всем остальным…

Живи, как знаешь, и судьба тебе поможет.

Другого греха нет. Хорошо, умножишься

Себя, как в зеркале, светится добром …

*********

Пора людям возродиться и вырастить свой сад,

И сотвори свой мир заново — а то ад…

* * *******

Среди всего, что Создатель миров создал из ничего

Настал момент! В чем его суть? Осталась тайна кандалов .. .

**********

Жизнь не так коротка, как я думал в печали …

Ищете конец — находите начало.

************

Тому, кто искренне любит

Бессмертие уничтожит смертность …

************

Искать мира в любви — это ваши заблуждения.

**********

Лепестки спящих роз покройте гиацинтами,

То есть поверните лицо, протрите мир рукой!

И капельки пота капают на цветник, как из чаши глаз,

Отравить живой водой Мир, скрытый от нас.

И хоть как-то раскрыть нарциссы сонных глаз,

И закрой завистливые ресницы дивных цветов!

Если не знаешь, как не убить глаза влюбленных,

Выпей с другими, но упрекай нас, не пожалеешь ли?

Как пена от вина на глазах пеленой,

Жизнь слепа по законам — хуже кислой партии.

Если дни — лепестки роз — крошатся, пьем

Розовое вино в суфийском кругу, в розе жизни, где мы живем!

Запах фиалки, рассыпанные сладкие локоны,

И букет тюльпанов. Пейте, чтобы согреть душу!

Здесь Хафиз молится о встрече: — Боже мой, не отталкивай

Ты — молитва душ страждущих, но впусти ее в свои уста.***

*********

Тело вышло из праха земного …

Дух — из эфира, из вздоха небесного.

Почему ты боишься смерти, малышка?

Прах в прах и дух в мир иной!

*********

Эхо

Мы не боимся смерти, Отец,

А то, что обитель сердец

Наш дух не будет таким совершенным

Чтобы сделать его вечно блаженным.. .

********

Умолял мое сердце

собственное владение:

Весь мир хотел увидеть его в волшебной чаше …

Жемчуг, жемчужные творения — всевидящее Сердце

Слепой попросил милостыню — и прозрел!

Ваши сомнения по поводу харабата

Я привел старейшину чародеев:

Было много мужчин, которые хотели увидеть свое зрение.

Седовласый мудрец, подвыпивший, устремил глаза в чашу:

В нем все, что было на земле, было полно красок и кипело.

Спросили:

«Как долго ты не сводил глаз с вина?»

«Ведь искусно возведен этот небосвод!»

Проницательность сердца — это чудо, ниспосланное нам свыше.

Все уловки ума перед ним — пустое дело.

Тот, кто сказал: «Бог — это я!» — по мнению мудрейших,

Выполнено за слишком дерзкое открывание завесы.

И для того, кто скрыл в своем сердце то, что ниспослано свыше,

Память о моменте Истины в душе цела.

И если небо хочет ему помочь,

Он совершит чудо, как Иса, вдохнувший душу в тело.

Всегда и везде Бог с тобой, но трусливый суфий

Я не знал об этом и то и дело обращался к Аллаху.

Хафиз спросил:

«Почему любовь тяжелее цепи?» —

«Чтоб сердце, потеряв рассудок, пело от сладкой боли!»

Текст работы размещается без изображений и формул.
Полная версия работы доступна во вкладке «Рабочие файлы» в формате PDF

«Персидские мотивы», навеянные знакомством со средневековой персидской поэзией, воспоминаниями о Средней Азии и Кавказе, были написаны Есениным в последний год его жизни, с осени 1924 года по август 1925 года.

В «Персидских мотивах» звучат те же основные темы для поэта: любовь ко всему прекрасному в жизни, к родной земле. Эти стихи поэт считал лучшим из всего, что им написано.

Вечерний свет шафранового края,

Тихо розы по полям бегают.

Спой мне песню, моя дорогая

Та, что пел Хайям,

Тихо розы по полям бегают.

Омар Хайямбыл был крупным ученым, астрономом, математиком, но мировую известность он получил благодаря своим поэтическим миниатюрам.

Чтобы жить разумно, нужно много знать:

Для начала запомните два важных правила:

Лучше голодать, чем есть что-нибудь

И лучше быть одному, чем с кем-нибудь.

Любимые цвета Есенина — золотой и синий, в них много личного для голубоглазого златовласого поэта: сама Россия с ее пронзительно-голубым осенним небом и тяжелыми колосьями спелого хлеба. Удивительно, но Персия, созданная воображением поэта, своим нежным шафрановым цветом напоминает Родину.

Сергей Есенин:

Воздух чистый и голубой

Выхожу в заросли цветов.

Путешественник, выходящий из лазурного,

В пустыню не попадешь.

Воздух чистый и голубой.

Это шепот, шорох или шорох

Нежность, как в песнях Саади.

Мгновенно отразится на образе

Желтый шарм месяцев,

Нежные, как песни Саади.

Саади считал, что человеку нужно прожить две жизни: в одной искать, иногда ошибаться, искать снова, в другой проверять накопленный опыт.Его книги смешивают «сладость с горечью», вымысел с фактами. Поэт первым назвал термин «гуманизм».

Все колено Адама — одно тело,

Создано из праха одного,

Ты никогда не оплакивал человеческую скорбь, —

Так люди скажут, что вы человек.

В любви все хорошо — приносит ли она нам

Она страдает или бальзам.

Влюбленный ненавидит власть и королевство.

Он видит свою поддержку в бедности.

Он пьет чистое вино страданий,

Тихо, хоть и горько кажется.

В «Персидских мотивах» мы не найдем грубого натурализма в раскрытии темы любви. Персидский — воплощение нежности и чистоты. Стихи поэта говорят только о желании понять любимую, просто увидеть ее.

Где порог усыпан розами.

Живет насадный пери

Такие двери есть в Хорасане,

Но я не мог открыть эти двери.

Сила в руках,

В волосах золото и медь.

В руках достаточно сил

А вот двери отпереть не смог.

Ключевое слово — «роза» — напоминает о другом великом восточном поэте — Рудаки.Его называли «Адам поэтов Персии». Он писал философские и любовные стихи, в них — открытие природы и человека.

Мудрый человек тянется к добру и миру. Вы один среди сотен тысяч лиц.

Дурака тянутся к войне и раздорам. Вы один без сотни тысяч лиц.

Пришел … «Кто? »-« Милая »-« Когда? »-« Ранний рассвет ».

Спасаясь от врага… «Кто враг?» — «Ее отец дорог» —

И дважды поцеловал … «Кого?» — «Ее губы.»

«Рот?» — «Нет» — «Ну?» «Рубин» — «Какой?» — Малиновый — огонь. «

Один из главных мотивов цикла Сергея Есенина — тоска по родной земле. Любовь к России сильнее любви к стране-мечте Персии.

Ты хорош, Персия, я знаю

Розы горят, как лампы.

И снова мне о далекой стране,

Говорят свежая эластичность.

Я знаю, Персия, ты хороша.

Персия! Я ухожу от тебя?

Навсегда я расстанусь с тобой

Из любви к родной земле

Мне пора возвращаться в Россию.

Песни Шираза

(Персидская народная поэзия в переводах А. Ревича)

«… Отдам жизнь и честь за блеск глаз газели»

Шираз — это самое сердце Ирана.Чтобы попасть в этот уютный город, воспетый стихами и
легендами, нужно проехать почти тысячу километров к югу от столицы. На полпути к нему Исфахан по-прежнему встретит уникальные синие
и кремовые купола мечетей, качающиеся минареты и множество мастерских по штамповке металла
.

Час пути по извилистой горной дороге — и за небольшим перевалом
Шираз, который иранцы издревле называли городом
роз и соловьев.Роз действительно много, они заполняют центральную
улицу и окраину, где захоронены могилы великих средневековых поэтов
Саади и Хафиза. А соловьев в Ширазе не услышишь, за исключением университетского парка
или знаменитой апельсиновой рощи. А про птиц
говорят иранцы? Ведь для них соловьи — поэты и народные певцы, создатели
поэтического фольклора. Однако было бы неправильно думать, что за пределами
жителей Шираза или, скажем, всей провинции Фарс живут без песен.На рисе
на полях Гиляна, в горах Хорасана, в степях центральной части страны в любые
сезонов года можно услышать, как пастух или одинокий путник на осле наливает
в песне тоски. , а вокруг него — ни души … Но в Фарсе, откуда пошло название
всей страны — Парс (Персия), народные традиции сильнее, фольклор
разнообразнее и голоса певцов, видимо, громче . Неслучайно
именно здесь записано больше песен, чем в других частях этой большой страны

Народная поэзия Ирана развивалась веками в тесной связи с
классической литературой.Иногда не только читатель, но и исследователь
не может точно сказать, какие элементы пришли в письменную поэзию из фольклора
, а какие, наоборот, из поэзии попали в фольклор. И в фольклоре, и в литературе
мы встречаем имена и изображения Фархада, Лейлы, Меджнуна, Юсефа и других;
сюжетов народных катренов дошли до Омара Хайяма и, по-новому,
осмысленных, обогащенных фольклорных произведений.

Персидско-таджикская литература — это огромное духовное богатство,
которое было оценено классиками западноевропейской и русской
литературы.Неслучайно Гете оказывал ей глубокое уважение, который под ее влиянием в
году написал свой знаменитый «Западно-восточный диван», а некоторые иранские поэты в развитии мировой литературы, возможно, незаслуженно поставили их выше своих собственных. А А. Пушкин, как известно, был «Гафиз и
Саади … фамилии знакомы». И не только фамилии. Пушкин хорошо знал и ценил их творение
. Дух Востока, образность персидской литературы пронизаны
многими его произведениями.
Классическая поэзия Ирана серьезно изучена Л. Толстым. Особенно
ему нравились рассказы и высказывания Саади на моральные темы. Некоторые из них
он использовал при составлении своих «Русских книг для чтения».
Увлечением Хафизом надолго овладел А. Фет, оставивший
прекрасных транскрипций своих газелей. Наконец, «персидские мотивы» С. Есенина
по своему духу и лиричности связаны с Хафицианой, хотя поэт называет имена
Фирдоуси, Хайям и Саади.
Высокое искусство персидско-таджикской литературы во многом
благодаря своим богатым источникам. Среди них
письменных древнеперсидских произведений, так называемая шубитская поэзия, созданная
иранскими поэтами на арабском языке в VIII-IX веках, и, конечно же, устное творчество
, широко распространенное среди народов, проживающих на территории
иранских государств с тех пор. древние времена.

Знакомство с иранским фольклором показало, что наиболее распространенной его поэтической формой является финиш (четверостишие).
Русский ученый А.А. Ромаскевич, впоследствии профессор Ленинградского университета
, во время своих поездок на юг Ирана сумел записать
четырехсот четверостиший, переводы которых вместе с персидским текстом и
транскрипциями опубликованы. Ученый полагал, что происхождение этой поэтической формы
восходит к далекому домусульманскому прошлому. В самом
г. фактически в «Авесте» — священной книге зороастрийцев (зороастрийцев, или
огнепоклонников — исповедников зороастризма, древней религии Ирана до 7 века.
Его основателем был Зороастр (Заратуштра).) — часть стихов состояла (согласно
Ромаскевичу) из серии четырехстрочных строф, причем каждая строка (стих)
состояла из одиннадцати слогов … Такова же поэтика и народные
четверостиший.

Добейти можно отнести к лирическому жанру поэзии … Эти катрены
не только констатируют факт или событие, но и выражают отношение к нему, дают
оценку. Их исполнители, чаще всего неизвестные певцы, пели о любви, о красоте
любимой, о радости встречи с ней, о страданиях от безответной любви,
о неисполненных желаниях, о верности и, наоборот, о неверности любимого человека.
Главные герои любовных песен — молодые люди, юноши и девушки. В их мыслях
чувств и переживаний — вот основное содержание песен-катренов. Вместе
однако народные катрены полностью пропитаны бытовым материалом, в
отчетливо слышны самые разные жизненные обстоятельства, печальные
мотивы, вызвавшие их возникновение.

Добейты не декламируются, а поются. При пении исполнитель
обладает отличной способностью свободно обращаться со стихотворным счетчиком.В одиннадцатисложном финише
третья строка, как правило, содержит не одиннадцать, а тринадцать
слогов. А иногда, хотя и редко, встречаются более длинные стихи или целиком
коротких, семисложных. Тот факт, что народные катрены не вписываются в рамки
Аруза, по-видимому, является одной из причин, по которым иранцы
никогда не называют их «робаи» (Робай — в арабской, персидской и тюркоязычной поэзии
, как правило, четверостишие, философского содержания,
написано по законам аруза.Распространенная форма стихотворения, у которой есть
авторов.), Хотя у них и Робая есть много других общих черт. Всего до
четверостишие, как и робай, были полностью независимыми произведениями,
содержали законченную мысль. Даже когда иранские фольклористы
пытаются составить некую песню из отдельных катренов
на определенную тему и называют их «Одиночество», «Верность»,
«Расставание», «Чужбина», каждое четверостишие такой песни продолжает жить своим владеет
жизнью, остается независимым и независимым от своих соседей.

Авторы песен олицетворяют природные явления, растения, животных,
относятся к ним как к разумным существам. Сам певец или его лирика
герой уподобляет себя или того, к которому он относится, к объектам живой или
даже неодушевленной природы: «Я — рыба», «Я — белая птица», «Я — фисташковое дерево
» «,» мы зерна в одном гранате «,» мы два сросшихся кипарисовика «,» ты
голубь, а я сокол «,» если ты жемчуг, то я янтарь «,» если ты
серебра, значит, я золото.»В персидской народной поэзии эти персонификации и
ассимиляций обретают неповторимую красоту и образность.

Весь комплекс взаимоотношений человека и природы был глубоким и находился на высоком поэтическом уровне
, разработанном Омаром Хайямом, и нашел блестящее художественное воплощение
в его робаятах.

Читатель может познакомиться со всем многообразием иранской народной поэзии. В этом ему
помогают выразительные переводы Александра Ревича, убедительно передающие
глубину и особенности фольклора, его образность, лирическую тональность,
простоту и в то же время богатство персидского языка, который используется
иранцами вне письменной литературы. .

Шойтов А.

КВАТЕРИАЛЫ — ДОСТИЖЕНИЕ

Ой, девочка! Я могу сравнить тебя с луной.
Как буква «Алеф», прямая линия изящна,
Я могу назвать тебя королевой всех красот
По твоей родинке над нежной губой.

Хотите верьте, хотите нет, ты забрал мое сердце,
Ты забрал всех, я влюблен в эти пьяные глаза…
Черноглазый, ты смотришь на меня, не так ли?
Забрал мое сердце и разве ты не рад?

Боже, что мне делать с моей одержимой душой?
Забыла покой, рвется за моей возлюбленной,
Ей не нужны другие цветы, их аромат волшебный,
Она стремится только к розе, ни с чем не сравнимой, моей.

Я подарил тебе розу, вдохни аромат
Спрячь эту розу на груди, сохрани под шаль,
Пройдешь степной тропой, ты не будешь один,
Поговори с розой, просто открой свой шаль немного.

Я узнаю твои губы и за тысячу шагов
Твой рот манит меня, как сладость фруктов,
Твой рот — Кааба, а я сам паломник
И я готов сотню раз поклониться святыне за ночь .

… Ты луна или звезда, увы, сам не знаю,
Но с помощью моего Создателя ты скоро станешь
По крайней мере вознесешься на небеса, я найду тебя там.

Благословен момент пробуждения и пробуждения
В твоих объятиях, о, как прекрасен тот момент!
Я сяду на кровать, поцелую твое покрывало
И закрою нежное лицо лепестками роз.

Смотри, друг мой, приближается полночь
На ветке поет пьяный соловей,
Тайну сердца доверяет розе,
Никто не прольет их водой.

Я брошу лассо, я приду к тебе как джинн,
Я нырну за занавеску, залезу в паланкин,
Пусть хоть сотня львов защитит тебя,
Но я разорву твой поцелуй на хотя бы один.

Я бы сел с тобой рядом за столом
И причесал твои волосы гребешком,
По воле неба я стал богаче Сулеймана
В тот день, когда я привел тебя в дом моего отца.

Я отдам свою жизнь за твои малиновые губы,
Нет на свете безумнее нашей любви,
Я напился от любви, сошел с ума,
И если я умру, назови себя виноватым.

Подруге нужен богатый муж, она недальновидная,
У нее в ушах отсутствуют бриллиантовые серьги
Она не обнимает меня, ей не нужен бедняк,
Она мечтает о сказочном женихе из города Шираз.

Я встретил черноглазого у ивы
Так прекрасны только гури и пери
Глаза как две звезды, а лицо такое,
Что гордый месяц исчезнет в одно мгновение.

Приветствую тебя, о зернышке граната,
Отдам за тебя жизнь, ты мне дороже брата
Я выбрал тебя из ста
Не предай меня, храни меня верным свято.

Ой мой черноглазый, ты кормишь ребенка
Отведи на минутку от колыбели, ох, как ты хорош!
Если ты хочешь, чтобы твой малыш дожил до старости,
Давай я хоть раз лечь в твою постель, душа моя!

Я смотрю на шелк твоей вуали — духовные спирали в моей груди,
Я смотрю на красоту сальвара — подожди, не уходи!
Какой-то более богатый незнакомец забрал моего друга,
Ты еще жив, мой бедный друг Мехди?

Чадра моей дорогой Нисы, злой, он порвал,
Злобой поразил мое сердце.
Топор мне скорей! Я всю их семью порублю!
Разорвав мою дорогую чадру, он нашел свою смерть.

Пришла ласковая подруга, сродни Луне.
Она пришла ко мне в шелке и бархате,
Я так хотела увидеть ее хотя бы во сне,
Она пришла наяву, а не во сне.

Моя душа, приди, я слился с тобой навсегда,
Давай скорей в мой дом, он без тебя скорбит,
Давай скорей в мой дом, приходи ко мне на руки,
Ну чего тебе стыдно? Что теперь за позор?

Ты там, я здесь, и моя душа смущена и тревожна,
У тебя много терпения, а у меня мало.
Я могу отдать вашу жизнь и терпение за ваше терпение,
Я подхожу, как голубь, к вашему порогу.

Давай помиримся, обо всем забудем
Сядем вместе, как брат и сестра,
Ведь жизнь так коротка и такая судьба порочная,
И все же — не дай Бог! — в разлуке мы умрем.

Итак, лоб трескается, свет тускнеет, кому я буду плакать?
Покроет щеки желтым, кому я буду плакать?
О, если бы я могла положить лоб на колени моей дорогой!
Но у меня лоб трескается, а возлюбленной нет, кому я буду плакать?

Проснись до рассвета, помой свои локоны ладаном,
И смажь черные глаза голубоватой сурьмой,
И если хочешь сделать что-нибудь приятное Аллаху,
Не забывай меня, явись передо мной как можно лучше.

Ты стройная, нежная моя, свет моих глаз,
Ты мой египетский сахар, чистый алмаз,
Сядь, сядь рядом со мной, друг,
Ты украл мой сон, я бы проспал хоть час.

Закройтесь в своем переулке, постучите в свой дом
Я щелкну: «Смотри скорее, я жду за углом».
Если соседи скажут мне: «Твой друг спит» —
Я стану белым голубем, кружащим над тобой.

Мой двоюродный брат, мой цветок укропа,
Почему ты не подойдешь к порогу вечером?
Если я скажу тебе плохое слово,
Можешь без колебаний воткнуть мне лезвие в грудь.

Ты как цветок, когда идешь из цветника,
Ты как сахар, когда идешь от тростника,
Но для меня ты и тогда самый красивый,
Когда ты уходишь с базара, слегка уставший, Ваш ход.

Сердце не попадется в чужую ловушку,
У него только неугасимая страсть к тебе,
Тогда ты мучаешь мое сердце
Чтобы они не хотели его украсть.

Во-первых, обожаю твой пояс и халат,
А во-вторых, ты — с головы до пят.
И в-третьих, мне нравится сидеть рядом с тобой,
И давай пошлем старую любовь к черту.

Мой старый друг, где ты сейчас?
Вы прибавили душе горечь утраты.
О, если бы я знал, что ты будешь моей
Я бы построил дворец из золота, поверьте мне.

Я испытал много неприятностей из-за тебя,
Моя душа отвергла свет из-за тебя,
Ты так пристыдил и унизил меня
Весь мой позор — это бесспорно — из-за тебя.

Я, моя стройная, к тебе кинулась,
Любящая родинка на щеке, помчалась,
Слышала, что ты родинку продать хочешь,
Ведь можно опоздать, а я кинулась.

Милый, во мне обида и упрек,
Давно привязался я к твоей душе,
Пусть судьба обещает мне сотню лучших красавиц
Все меня привлечет своим волшебным взором.

Моя любимая спряталась в углу
Как меня вылечить, она понятия не имеет.
Целитель лечит больных лекарствами,
Финик отправляется влюбленным впрок.

Моя подруга идет на плоскую крышу,
Моя любовь узнает меня вдалеке,
Я вижу ее, я чувствую, бог прав,
Моя душа в разговоре с ней.

Ты как цветок, дай мне вдохнуть твой аромат,
Дай мне дышать, приди мне на грудь
У сердца только одно желание:
Я тебя умоляю, будь моей женой.

Я никому не открою свою душу в чужой стране:
Ну, а кого я там встречу, кто поймет мою душу?
У меня есть один близкий друг — замок на сердце,
Я давно спрятал ключ, никому его не отдаю.

Ты прекрасна, мой свет, как серна на скале,
Ах, чахлая худенькая, куришь наргиле.
Бессонные глаза, ты совершенно лишен сна,
Так обними меня, если ты держишь меня в неволе.

Я бы отказался от проклятой жизни
Но ты не можешь, дорогая, расстаться с тобой,
Мое сердце с моим любимым, я не знаю, что делать,
Как я могу обойтись без своего пути.

Мы всегда ждем измены от женщины,
Коварство — тьма в неземном существе,
Она наша спутница на полпути
И так вся моя жизнь идет своим путем.

Моя дорогая, дорогая, я совсем иссохла,
Посмотри мне в глаза, как они тонут в слезах
Если ты, моя дорогая, не придёшь в голову,
Я не могу встать с постели несчастным, в том, что Аллах свидетель.

— Ой высокий, сладкий, ты из Кермана,
Что возьмешь за два поцелуя, скажи без обмана?
— Мой поцелуй сколько стоит всего Самарканда и Бухары,
Это цена поцелуя, и что вы решили: пол-тумана?

Хусейн сказал: У меня был букет роз,
Меня серьезно привязали к дороге,
О клятвах женщин! Я так и не пришел.
Когда я был болен, я был один, как собака.

Дева, ты в белой вуали Кандагарской милы,
Веришь или нет, ты забрал мое сердце,
Ты забрал всех, я влюблен в эти пьяные глаза,
В эту хрустальную шею и мраморную бровь.

Хочу пробираться вокруг тебя, как планета,
Чтобы быть сурьмой вокруг красивых глаз, чуть в линию,
Пусть моя голова лежит между твоими грудями, как пуговица,
Хочу обернуть, как бы уже, твои нежные груди.

Посмотри на себя, голубка моя,
Сыпь на голове,
Если не можешь заплатить за меня калым,
Скинь мужскую шляпу и надень шарф.

От моего дорогого мне привет, она послала две гвоздики,
Чтобы дать сердцу мир и терпение в полной мере.
Ай, мои любимые! Сделал доброе дело!
Ей мало того, что она стройная, высокая и такая умная!

Возьмите розу у любимой и вдохните ее запах,
Бросьте эту розу себе в локоны,
Если роза не держится в ваших локонах,
Поместите между бровями и шнурком.

У каждого колодца в зурне свой звук, братья,
Есть лекарство от каждого недуга, братья,
Мой любимый готов убить друга
Но с Божьей помощью друг, братья и сестры будут спасены.

Быть жертвой твоих почерневших от сурьмы глаз,
Ты не сдержал клятвы, которые связывали нас в прошлом.
Как ты смотришь в глаза? Неужели не обидно?
Может быть, вы родились в стране неверных?

Да, черноглазый, ты мне глазки строишь?
Украдя мой разум, вы болтаете сказки.
Украдя мой разум, ты хитро ускользнул,
Зачем ты делаешь любовь публично?

Красавица моя, хочу тебе сказать
Что тебе удалось привязать к себе сердце.
Дай мне сотню написанных красоток
Я снова бросусь в твои пьяные глаза.

Высокий, стройный, дух твой, как они интерпретируют, неслабый,
Ты положил меня на вертел, как шашлык
Она положила меня на вертел, не обугляйся,
Надежда на милость Аллаха питается твой раб.

Девушка, нехорошо дразнить Аллаха,
Почему ты распустила косы?
Еще не поменяли молочные зубы,
И в темницу вольную птицу загнала.

Да, какое лицо и лагерь! Какой волшебный вид!
Ты смерть любовника, ты потерял позор!
Зачем ты затопил мое сердце лассо?
Похоже, Страшный суд вас не напугает.

Моя любимая ворчит сегодня
Ее глаза сегодня очень злые.
Тот, кто примирит ее со мной,
Он совершит святую работу сегодня.

Взял розу из любимых рук
Чувствуя запах розы, я вдруг сошел с ума,
Целую розу, прижимаю ее к векам,
Ведь подарок из любимых рук принял.

Скажу не задумываясь, Мусульмане,
Про уважаемая, об одном из ее недостатков,
В нем нет недостатков, только он неправильный,
Я скажу это не задумываясь.

Надежда для женских клятв — беда
Вода не поддерживает ноги.
Молочные ручьи веревкой не связать,
Герой никогда не выйдет из труса.

Пусть перед нами красота, дочь богдыхана,
Ослепительная, сладкая, благоухающая,
До сих пор нет доверия женским словам,
Ибо женщина — оружие Шайтана.

Ты станешь пшеницей, я стану жнецом
Ты станешь газелью, я стану ловцом
И если ты сядешь на крыше, как голубь
Я стану твоим крылом, веселым посыльным.

Кто испытал любовь, тот не боится смерти,
Блоки и тюрьмы, поверьте, не боится,
Он как голодный волк — зачем ему пастырь?
Да будут пастухи злые, как черти, — они не боятся.

Чтобы накрасить лицо, возьму побелку и румянец,
Старики зажгут, а юноши будут опьянены моим дурманом,
Завою локоны кольцами, распущу косы,
Пусть ловят все дружинники как лассо.

Клянусь твоим братом, заклинаю тебя, мой свет,
Не мажь свои пьяные глаза мне во вред,
Тебе сурьмой глаза не надо, ты сражаешься без сурьмы,
Как шашлык, Я тебя ношу на вертеле.

Белая птица, со мной ты жесткий и гордый
Она улетела от меня, я не знаю куда,
Она улетела от меня, ни на минуту не задумываясь,
Та беда нависнет над его любимым другом.

Ты на крыше, розы у твоих ног рассыпаны,
Я бы золотом посыпал бы
Что там золото! Какое серебро! — вздор жалкий!
Я принес тебе жизнь и душу, Бог его знает.

Пери, пери, почему тебе жизнь не сладка?
— В самый горестный день меня родила мама,
Молоком накормила злосчастных, вырастила,
И воспитала — подарила негодяю навсегда.

За деревней Чардех солончак примыкает к пескам,
Для возлюбленных, окуни, как плоды айвы,
Тринадцать лет, дорогая, ты со мной обручился
И в четырнадцать лет пусть губы твои прикоснутся к мои губы.

Тот, кто прекрасен, в чьем сердце глубока любовь,
Он подобен Фархаду, в руках которого кирка,
Если он подобен льву, он силен и храбр,
Он непременно встретится со своей Ширин.

Между тобой и мной сплошная стена
Между тобой и мной тьма,
Я сам приду к тебе поздно или рано,
Мне не нужен посыльный, ты мне нужен.

Как мулла, ты прочитал весь Коран, мой друг,
Можешь ли ты исцелить свое сердце от ран ты, мой друг,
Ты, как шейх, решаешь все дела мужчин,
А в моем ты настоящий болван, друг мой.

Ты, как ствол кипариса, прямой,
Твои орлиные глаза сводят с ума
Эти нежные губы и белые зубы
Как в ширазской лавке, где мрак сладостей.

Подруга, ты как кувшин, с тонким горлом,
Ты вошел в сердце — и дыхание украло,
Ты вошел в свое сердце как полная хозяйка,
Там она пустила корни и раскинула ветки.

Душа моя, сколько бы ты ни кричал
Твоя все равно порвёт пелену,
Тогда, чтобы удлинить короткий подол,
Чтоб твоя нога никого не соблазнила.

Пойду в квартал Баберш, цветок мой,
Сниму пелену с глаз твоих, цветок мой,
Нет, пожалуй, чадру не коснусь,

Я сразу найду свой цветок по запаху.

Рудаки

Мудрец, философ, искусный поэт, творчество которого стояло у истоков великой персидской поэзии. Большую часть своей жизни он был придворным поэтом в Бухаре при дворе Саманидов. Однако в конце жизни удача отвернулась от него, поэт был отлучен от двора, вернулся в родную деревню, где прожил свою жизнь бедным слепым стариком и непризнанным поэтом.

Могила Рудаки в Пенджикенте / источник фото: wikipedia.org

Талант Рудаки оценили только годы спустя. Его стихи оставались в умах целого народа, и на протяжении многих веков они оживали в сборниках других персидских поэтов, писавших им ответы и подражания, а его мудрые афоризмы и по сей день украшают персидскую речь.

Зачем обижаться на друга? Обида скоро пройдет.
Жизнь такая: сегодня — радость, а завтра — боль и печаль.
Обида друга — это не преступление, не стыд, не оскорбление;
Когда он тебя ласкает, ты забудешь о ссоре.
Один плохой поступок сильнее сотни хороших?
Может ли роза прожить всю свою жизнь в стыде из-за шипов?
Неужели нам действительно нужно каждый день искать своих любимых новых?
Друг зол? Прошу прощения, в этом споре нет смысла!
Жизнь дала мне совет на мой вопрос в ответ —
Подумав, ты поймешь, что вся жизнь — это совет:
«Не смей завидовать чужому счастью,
Разве ты не объект зависти для других?»
Жизнь также сказала: «Сдерживай свой гнев.
Кто развязал свой язык, тот связан цепью неприятностей.
О горе мне! Я не знал судьбы страшнее:
Быть мужем злой жены, меняющей мужей.
Я не внушу ей страха, я приду к ней со львом;
И я боюсь о мухе, которая сидела рядом с ней.
Хотя она сварливая и грубая со мной,
Надеюсь, я не умру, за исключением оставшихся дней.
Мы знаем: только Бог не похож на любого смертного,
Вы ни на кого не похож, но красивее божества!
Кто скажет: «День встает!» — покажет нам в солнышке,
Но он только сначала укажет на вас.
Вы все, кого прославляли в старину,
И вы — ближайшие слова хвалы!

Фирдоуси

Фирдоуси — поэт, философ, создатель величайшего произведения в истории персидской литературы «Шахнаме», которое охватило историю правления всех иранских династий и повлияло на мировоззрение целого народа.

Похороны Фирдоуси. Картина Газанфара Халыкова (1934) / источник фото: википедия.org

После двух веков арабского господства в Саманидском Иране произошел культурный всплеск и рост национальной самобытности, в результате чего иранцы проявили необычайный интерес к историческому прошлому своего народа и стремились воссоздать его в литературных произведениях.

Легенда гласит, что Фирдоуси обещали один золотой динар за каждый выписанный бейт, что было очень большой суммой. Но правитель якобы не одобрил творчество поэта и заплатил ему серебром. Фирдоуси посчитал это оскорблением своего таланта, отошел от двора и до конца жизни жил в бедности.По той же легенде, Шах Махмуд Газневи, случайно услышав стих из «Шахнаме», посвященный себе, поспешил быстро узнать имя автора, чтобы щедро наградить его. Он приказал отправить Фирдоуси богатый подарок, но тот умер накануне. В то же время, когда верблюды с шахскими дарами входили в одни городские ворота, тело поэта пронесли через другие.

Кто-то умел красиво разрезать линию,
Он красноречиво сиял остротами другого,
И хотя много энергии было вложено в это великолепие —
То, что я сделал, никто не сделал.
Я работал не покладая рук тридцать лет
И в песне воссоздал величие Ирана.
Все в мире покроется прахом забвения,
Только двое не знают ни смерти, ни разложения:
Только поступок героя и речь мудреца
Проходят века, не зная конца.

Низами

Один из величайших поэтов средневековой литературы Востока, величайший поэт-романтик в персидской эпической литературе, внесший в эпос разговорную речь и реалистический стиль.Благодаря своему таланту Низами сумел соединить в поэзии два принципиально разных мировоззрения — доисламский и исламский Иран.

Лейли и Меджнун. Миниатюра XVI века из рукописи «Хамса» / источник фото: wikipedia.org

Его главным литературным прорывом стала «Пятерка» («Хамса») — сборник из пяти любовно-эпических поэм, которые вместе рисуют идеальную картину мира с идеальным правителем во главе. Позже «Пятерка» Низами положила начало написанию ответов и подражаний, такая традиция стала одной из главных отличительных черт персидской поэзии в средние века.

Бывает, что любовь пройдет сама собой
Не касаясь сердца, не разума.
Это не любовь, а молодежное развлечение.
Любовь не имеет права бесследно исчезнуть.
Она будет жить вечно
Пока человек не погибнет на земле.

Омар Хайям

Нет ни одного персидского поэта, чья слава могла бы затмить славу Омара Хайяма.

Западный мир открыл для себя его творчество после выхода в свет «Руба’ят» в переводе Э.Фицджеральда, а в Иране Хайям известен больше как выдающийся ученый, философ, математик, астроном и целитель. Стихи Хайяма оказались слишком опасными и вольнодумными для исламского мировоззрения, поэтому он писал для близкого круга друзей и учеников и не стремился к всеобщему признанию как поэт.

Памятник Хаяму в Бухаресте / источник фото: wikipedia.org

Тем не менее, он внес огромный вклад в персидскую поэзию, выразив философские и назидательные идеи в форме катренов — «рубаи» (от арабского «раб» — четыре), в которых первые две строки образуют тезис. , третья строка без рифмы — антитезис, а последняя строка — инструкция и основная идея.

Не сердите других и не сердитесь сами,
Мы гости в этом смертном мире.
А если что-то пойдет не так — смиритесь!
Будь умным и улыбайся.

Думай хладнокровно.
Ведь в мире все естественно:
Зло, которое ты излучил,
Он непременно вернется к тебе.

Кто побит жизнью, тот добьется большего
Пуд соли, кто больше ел, ценит мед.
Кто плакал, тот искренне смеется,
Умерший знает, что он жив.

Я подошел к мудрецу и спросил его:
«Что такое любовь?» Он сказал: «Ничего».
Но, я знаю, написано много книг:
Одни пишут Вечность, а другие — что за мгновение
Она опаляется огнем, потом растает, как снег,
Что такое любовь? «Это все по-человечески!»
А потом я посмотрел ему прямо в лицо,
Как я могу тебя понять? «Ничего или всего?»
Он с улыбкой сказал: «Ты сам дал ответ!:
Ничего или все! — здесь нет середины! «

Хоть и не новый, напомню еще раз:
Перед лицом и друга, и врага
Ты хозяин невыразимого слова
И сказанного слова — ты слуга.

Саади

Будущий поэт рано осиротел и, не получив образования, провел первую половину жизни, скитаясь по Ближнему Востоку в поисках ответов на свои вопросы. Саади провел около 25 лет вдали от родных мест, встречался с совершенно другими людьми, сформировавшими его мировоззрение. Его жизнь была полна приключений.

Рукописный лист со строками стихотворения из «Бустана» / источник фото: wikipedia.org

Вернувшись в Шираз, Саади создал два величайших поучительных произведения «Бустан» и «Гулистан», в которых он выразил свои взгляды на этику и мораль, основанные на собственном опыте и наблюдениях во время путешествий. В своих произведениях Саади говорит о дружбе и вражде, исследует действия человека в определенных жизненных обстоятельствах и, избегая категоричности, предлагает два варианта разрешения одной и той же ситуации, оставляя за читателем право выбора.

Речь — высший дар; и, любящая мудрость,
Не убивай себя глупым словом.
Несколько слов позволят избежать стыда;
Крупинка амбры лучше кучи мусора.
Болтливые невежды, о мудрец, беги,
Приберегите свои мысли для избранника.
Плохой стрелок выстрелил сотней стрел;
Пусть уходит, но неуклонно попадает в цель.
Тот, кто плетет клевету, не знает,
Эта клевета убьет его позже.
Не клевещите, не слушайте клевету!
Ведь говорят, что у стен есть уши.

Хафиз

Великий персидский поэт, создавший образ нового героя, вольнодумца с твердой личной принципиальностью, способного, несмотря на все превратности судьбы, сохранить свое человеческое достоинство и стремление к счастью.Персидская поэзия в творчестве Хафиза достигла апогея сложности языка и метафоричности образов.

Мавзолей Хафиза в Ширазе давно превратился в место паломничества / источник фото: melli.org

Шамседдин Мохаммед (настоящее имя поэта) жил в Ширазе. С юных лет его тянуло к знаниям и какое-то время он зарабатывал на жизнь чтением сутр Корана — такого профессионального чтеца называли «хафиз» (персидский «тот, кто читает наизусть»).Когда он при жизни прославился величайшим мастером газели, прозвище Хафиз стало не только литературным псевдонимом, но и именем нарицательным, означающим народный поэт.

Не прерывай, моя грудь, твой плачущий звездопад:
Пусть биение сердца сокрушит всю мою душу!
Вы нам скажете: «Я хорошо знаю ту турчанку, —
Ее семья из Самарканда! Но ты ошибался, брат:
Эта девушка вошла в меня из строки Рудаки:
«Ручей Мулиана приносит нам аромат той девушки»
Скажи мне: кто знает мир под бурями небесными?
О виночерпий, дай мне вина! По крайней мере, буду рада поспать.
Разве не заблуждение искать мира в любви?
Ведь лекарства от любви нет, — говорят нам старцы.
Ты слаб? Откажитесь от пьянства! Но если сильные трезвы,
Пусть, воспалив сердца, испепелят распутство!
Да, я считаю, что пора людям возродиться:
Мир должен быть воссоздан заново — иначе это ад!
Но что Хафиз может дать слезой?
В потоке слез она плывет наугад, как капля росы.

Подлость вошла в обычай.Нет в мире
Ни честности, ни клятвы верности.
Талант стоит с протянутой рукой
Выпрашивание медной монеты.
В поисках защиты от бедности и бед,
Ученый муж скитается по свету.
Но неуч сегодня процветает:
Не трогайте его — он сейчас позовет на ответ!
И если кто-то напишет стих вроде
Звенящий ручей или рассвет, —
Будь этот поэт, как Санаи, умелый —
И они не дадут поэту несвежую корку.
Мудрость шепчет мне: «Отойди от мира,
Закройся в себе, перенеси эту обиду.
Станьте флейтой в своих стонах,
В терпении и настойчивости — аскетом. «
И мой совет:« Упал — начни сначала! »
Хафиз, следуй этому совету.

Коварный ход судьбы незаметен и неслышен —
Ведь все вокруг глухие, и все одинаково слепы.
Да будут солнце и луна предгорьями власть имущих.
И их ждет постель — темный склеп из глины.
Спасет ли вас кольчуга от стрел, разоблачающих гибель?
Сможете ли вы отражать удары злых судеб щитом?
Огради себя стеной из прочной стали —
Но придет день, и смерть прорвется сквозь железо.
Закрой распахнутую дверь жизни от похоти,
Чтоб твой путь не привел тебя к страстям вертеп.
На колесе судьбы — посмотри, сколько там пыли!
Бегите от жадности, цените свой скудный хлеб.

Я отшельник.Меня здесь не интересуют игры и шоу.
Пока вся вселенная, если твой переулок, — мне все равно.
Эй, душа! Вы бы хоть раз спросили меня, что мне нужно!
До тех пор, что касается дверей рая, я не забочусь обо мне.
Падишах красавица! Вот я — нищий, дервиш, пожарный …
Меня не волнуют понятия: достаток, достоинство, честь.
У меня смелая просьба; ко всему прочему,
Если я не могу произнести это перед Богом, мне все равно.
Вы хотите нашей крови.Вы предаете нас грабежом.
Меня не волнуют вещи бедняков — где их взять.
Ум друга подобен чаше Джамшида, отражающей мир.
И дошла ли до вас эта новость или нет, мне все равно.
Я благодарен жемчужной голове. Да будет море полдень
Решено было заменить эту мель на пески — мне все равно.
Убирайся, недоброжелатель! Друзья со мной! Прежде, чем я принял решение
Сговорившись с врагами, вы меня изводите — мне плевать.
Я влюбленный дервиш. Если султана не забыла меня,
Перед молитвами, перед тем, как они вознесутся на небеса, мне все равно.
Я Хафиз. Моя доблесть со мной. До клеветы и клеветы,
Эта презренная зависть и месть переплетаются, мне все равно.

Ценой грустных мыслей и печали
Хлеба насущного не найдешь.
Неуместное усердие достойно только проклятий.
Только редкий человек находит клад, кто работает целый век, он богат.
Молочник, разбавивший молоко водой, шумнее других, когда хвалит свой продукт.
Если птица сбежала из клетки, рай для нее везде — на каждой ветке.
Неважно, насколько высока вершина, путь к ней обязательно есть.
Слишком много похвалы опаснее богохульства.

Если хочешь быть умным, забудь о своих прихотях:
Все прихоти — бесполезное развлечение.
Если ты живешь какой-то мечтой,
Мечтаешь обрести душевный покой, правда!
Все мирские заботы имеют пустую суть:
Все в этом мире суетно, лукаво.
Нам всем дан последний сон уснуть —
О, если бы нас ждала добрая слава!

Джами

Персидский поэт-мистик, суфий и философ. Он — последний крупный представитель классического периода персидско-таджикской поэзии, после которого началось раздельное развитие персидской и таджикской литературы. Джами является автором «Семерки», состоящей из семи стихотворений — маснави, пять из которых были ответом на «Пятерку» Низами, а два — самого Джами.Кроме того, он оставил два дивана (сборник произведений) лирических газелей и большое количество произведений в прозе, как художественных, так и философских.

Юсуф и Зулейха. Миниатюра XV века из рукописи произведений Джами / источник фото: wikipedia.org

Томимся в невыносимых муках
Завидующий другим.
Всю жизнь, дышащую тоской и злобой,
Его душа связана узлом.

Руми

Руми, также известный под псевдонимом Мулана, — выдающийся персидский суфийский поэт.

По ряду политических причин семья Руми была вынуждена бежать в Малую Азию (Рум), где после долгих скитаний поселилась при дворе турок-сельджуков. Джалаладдин Руми получил хорошее образование и свободно говорил на персидском и арабском языках. После смерти отца Руми проникся суфийскими чувствами, что вызвало неодобрение среди духовенства. В последние годы Руми посвятил себя писательской деятельности и проповедям.

Могила Руми в Конье / источник фото: wikipedia.org

Руми в своих произведениях раскрывает представление о величии человека вне зависимости от его социального положения и статуса. Выражаясь метафорическим языком и используя сложные поэтические формы, он продвигал идеи суфизма.

Всякий раз, когда вы доверяете словам
И истине, которая познается сердцем,
Да сердцу, которое воспламенится от истины,
Не будет предела чудесам.

Вот так порой недоразумение
Способно заменить дружбу враждой,
Как злоба может размножаться в сердцах
Одно и то же в разных языках.
Вместе гуляли турок, перс, араб и грек.
А вот и какой-то добрый человек
Подарил монету друзьям
И так разногласие между ними назрело
Перс тогда сказал другим: «Пойдем
Мы купим Ангур * на базаре! «
« Вы лжете, обманываете », — прервал его в сердце араб, -«
Я не хочу ангоров! Я хочу эйнаб! »
И турок их прервал:« Что за шум,
Друзья мои? Разве узум не лучше! «
« Что вы за люди! — воскликнул им грек, —
Давайте купим посох и съедим! »
И они согласились в решении,
Но, не понимая друг друга, они поссорились.
Не знал, позвонил в виноград,
Что говорят то же самое.
Незнание в них разожгло гнев,
Повреждение зубов и ребер.
О, если бы у меня был с ними постоянный оратор,
Он бы примирил их одним словом.
«На свои деньги, — говорил он им, —
Купите то, что вам всем четвертым нужно.
Я умножу твою монету в четыре раза
И снова мир между тобой!
буду четверкой, хотя делить не буду,
куплю все что хочу!
Слова невежественных приносят войну
Мои — единство, мир и тишина ».

Пояснение к цитате:
* — Ангур (таджикский), Эйнаб (арабский), Узум (тюркский), Стафил (греческий) — виноград

Амир Хосров Дехлави

В 11 веке ислам распространился на северо-запад Индии, что привело к индо-иранскому культурному взаимодействию. В 13 веке из-за нашествия монголов многие представители иранской культуры мигрировали в Индию. Среди них был Амир Хосров Дехлеви.

Александр посещает мудреца Платона.Миниатюра из «Хамсы» Дехлеви / источник фото: wikipedia.org

Близость к суфийскому дервишскому ордену «Чишти» отразилась в его творчестве; он хвалил в стихах главу ордена Низамаддина Аулийа, называя его духовным наставником.

На основе «Пятерки» Низами Дехлеви написал 10 стихотворений, некоторые из которых были ответами на существующие произведения. Умело соединив персидские сюжеты и индийскую действительность, поэт сумел создать совершенно новую атмосферу в, казалось бы, незыблемой персидской литературной традиции.

Я пришел в этот мир, уже влюбленный в тебя,
Вперед судьбой обреченных мучений.
Я ищу встречи с вами, я ищу идеи,
Но я не могу ни на минуту забыть о гордости.
О, помилуй и сбрось плотную пелену,
Чтоб сердце упало на лицо и потеряло Бога!
Отбрось свое высокомерие, открыв лицо
Чтобы эта гордость вознесла меня в райскую обитель.
И если ты не соизволишь взглянуть на меня,
Я покину этот мир, который стал адом при моей жизни.
Нет, отныне никому не отдам сердца,
Жить в плену отшельником в пустыне.
А что услышал Хосров в ответ на стоны:
«Придет твоя очередь, надеюсь, любимый!»

Насир Хосров

Одним из ярких представителей классической литературы на фарси был последователь исмаилитов Насир Хосров. Он вел праздный образ жизни и, по его собственным словам, много путешествовал, пил много вина и проводил дни в развлечениях.

Имя Насира Хосрова — улица в центре Тегерана / источник фото: kojaro.com

Однако в середине жизни он решает кардинально изменить свой образ жизни и отправляется в паломничество по святым местам. К такому повороту судьбы его подтолкнул сон, в котором кто-то уговаривал его отправиться на поиски истины, указывая в сторону Каабы. Сам Хосров позже рассказывал, что проснулся от сорокалетнего сна.

Пусть ваша жизнь будет радостью для всех.
Отдайся другим, как гроздь винограда.
Но если у тебя нет такой большой души —
Тогда пусть маленький светится, как лампа.
Не огорчай людей ни делом, ни словом,
Надо прислушиваться к любой человеческой меланхолии!
Исцели больных! Утешайте страдания!
Земные муки иногда более жестокие, чем ад.
Ты укрощаешь буйство молодости, как зверь,
Всегда служи отцу и матери как радость.
Не забывайте, что мама напоила нас
Отец тоже вырастил собственного ребенка.
Поэтому бойтесь своей беспечности.
Пролейте каплю яда в их старые сердца.
Вдобавок — минет на час: сам станешь стариком,
Не нарушай священный приказ, брат.
Итак, живем для всех. Не думай о себе —
И твой жребий засияет высшей наградой.

Для красноречивой лошади беговой круг —
Это ваше внутреннее мировоззрение.
Кто гонщик? — Душа.
Сделай себе уздечку
Мысль — седло знакомое,
и победа твоя!

Беда взявшего на
Дело в том, что нет сил выполнить.
Когда участвуешь в гонке споров,
Не волнуйся, и ты не скоро упадешь.
В горьком совете, который дает нам друг,
Снаружи — горечь, в ядре — мед.

Материалы (редактировать)

История и биография персидского поэта Орфи Ширази

Введение Орфи Ширази .

Орфи Ширази принадлежит известной семье Шираз. Его отец был высокопоставленным офицером в столице Шираза.Поэтому он был очень кокетливым человеком. Историки и коллеги-поэты по-разному относятся к его полному имени. Согласно персидскому поэту Нехаванди, его полное имя Хаваджа Сайед Мухаммад . По словам Шибли Номани, его звали Мухаммад Джамал Уддин, псевдоним Орфи Ширази . Однако всех объединяет его фамилия «Орфи Ширази».

Для статьи на урду (нажмите здесь)

Самоуважение и сквирт поэт .

Большинство иранских легендарных поэтов были бедными и принадлежали к низшему классу, клану и племенам. Например, Хакани был плотником по профессии, Фирдоуси — садовником, а Бакир Кашани — лоточником. В то время как Орфи Ширази был богат и принадлежал к высшему классу и хорошему клану / племени. Он обычно использовал иронические слова для бедных поэтов из-за их профессии и клана. Это превосходство сделало его аристократом и высокомерным. Некоторым поэтам не нравились его такие привычки.

Дань Орфи коллегами-поэтами .

Орфи Ширази был блестящим и талантливым поэтом в персидской истории. Его стихи и оды сильны и влиятельны. Коллеги-поэты хвалили его хорошими словами за его храбрость. Персидский поэт Файзи и Абдул Кадир Бадаюни похвалили его комплиментами. Комплименты поэта Файзи и Абдула Кадира Бадаюни прилагаются ниже: —

а) Файзи был Малак-уль-Шура (глава поэтов) в кабинете царя Акбара.Он очень его уважает и с честью хвалит. Файзи говорит: «Орфи Ширази — король повествования и глубокий мыслитель, который подходящим образом объяснил природу. Он был самым талантливым поэтом в истории Персии.

б) Абдул Кадир Бидаюни говорит, что вся книга Орфи Ширази очень популярна среди людей. Разносчики продают его книги на улицах и дорогах. Люди покупают эти книги и хранят / хранят их.

в) Аллама Мухаммад Икбал также восхвалял поэзию Орфи.Он говорит, что Орфи был великим мыслителем и философом персидской истории. Орфи был известен как мастер сочинения рассказов в стихах. Его мысли очень высоки и касаются неба.

Характеристики поэзии.

Поэзия Орфи Ширази имеет персидские черты. Однако его вдохновляли поэты субконтинентов, такие как Абдул Рахим Хан Ханан, Абул Фатах Гилаяни и Фаиз Файязи. Таким образом, его поэзия представляет собой сочетание как персидской, так и субконтинентальной культур.По этой причине иранцы называют его поэтом субконтинента.

Персидские поэты Абул Фазал, Бедаюни, Файзи и Нехаванди высоко оценили стиль и грацию поэзии Орфи. Доктор Раза Зада Шафак говорит, что Орфи обладает уникальным стилем поэзии, который известен как SHEWA-E-HINDI (индийский стиль). Орфи Ширази писал на все темы поэзии, но QASEEDA — его самый любимый предмет в области поэзии. Сравнение — один из важнейших факторов его поэзии.Он эффективно выразил свои простые мысли и чувства с помощью сравнений.

Сильные стороны поэзии Орфи .

В истории персидской поэзии слишком много известных поэтов, но Орфи — самый выдающийся поэт. Его личность и поэзия уникальны от всех других персидских поэтов. Он много работал над персидской поэзией и внес несколько изменений в ее стиль и характеристики. Ширази вложил новую душу в персидскую поэзию. Некоторые из сильных сторон его поэзии приведены ниже: —

а) Создатель новых смыслов .Орфи использовал простые слова в своих стихах и сравнивал их с обычными вещами, создавая новые значения. Этот метод отличал его от других персидских поэтов, а также сделал его популярным среди публики.

б) Последовательность слов . Ширази использовал слова в регулярной последовательности в своей поэзии, что придало персидской поэзии новую последовательность. Он придал персидской поэзии новый и неповторимый вид.

c) Использование примеров .Орфи приводит в своих стихах религиозные и культурные примеры для облегчения понимания читателями.

d) Важность выражения . Писатель Касиды никогда не придавал значения поэзии, восхваляя королей или монархов. Тогда как Ширази впервые ввел важность выражения в своих стихах.

e) Использование философских слов . В своих стихах Ширази использовал глубокие философские и этические слова. Таких слов до него не было.В своих стихах он никогда не ограничивал сердечность и порядочность исламом или другой религией. Хотя другие поэты также использовали этот стиль, однако он более заметен в его стихах.

Сфера интересов в поэзии .

Поэзия Орфи Ширази не ограничивается только восхвалением, в ней есть урок жизни. Он подчеркивал уверенность в себе, чувство ответственности и борьбу за улучшение. Он всегда предпочитал борьбу и советовал это своим товарищам.Орфи никогда не советовал полагаться на удачу. Следующие темы являются основной темой его стихов: —

а) Уверенность в себе . Орфи говорит, что всем нравится собираться хорошо, но никогда не пытайтесь стать хорошими делами и поступками. Далее он говорит, что если люди сосредотачиваются на своем характере, то другие люди последуют за ними.

б) Строитель удачи . По словам Ширази, каждый является строителем своего состояния. Он говорит, что человек не осознает вселенную и происходящее с ней.Человек считает происходящее в мире результатом слежения за звездами, что не является фактом. Если человек изучает вселенную, то он сам сделает свое состояние.

c) Чувство ответственности . Орфи советовал людям развивать в своих стихах чувство ответственности. Он говорит, что если каждый возьмет на себя ответственность за построение нации, то мы сможем стать хорошей нацией в мире. Ширази считал этот фактор важной вехой на пути к успеху.

Заключение .

Орфи Ширази был храбрым поэтом в персидской истории, который вложил новую душу в персидскую поэзию. Он принадлежит к знатной семье Ирана и вдохновлен поэтами Субконтинента.