особенности взаимодействия – тема научной статьи по языкознанию и литературоведению читайте бесплатно текст научно-исследовательской работы в электронной библиотеке КиберЛенинка

УДК 82-14

КАТЕГОРИИ ЛИРИЧЕСКОГО ГЕРОЯ И ПРЕДМЕТНОГО МИРА В ЛЮБОВНОЙ ЛИРИКЕ И.А. БРОДСКОГО (СБОРНИК «НОВЫЕ СТАНСЫ К АВГУСТЕ»): ОСОБЕННОСТИ ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ

Байрамова К.А.

Данная статья посвящена проблеме воплощения категории лирического героя в любовной поэзии И.А. Бродского. Особенностью художественного мировидения поэта становится стремление охарактеризовать лирического героя через предметные детали, когда вещный мир символизирует как душевные переживания героя, так и его философию творчества. Уязвимость, конечность предметного мира ассоциируется в поздней лирике с неизбежным концом физического существования героя, но при этом утверждает идею творческого бессмертия любовного чувства.

Ключевые слова: лирический герой, предметный мир, лирика, поэзия, поэты-метафизики, образ, символ, метафора.

THE CATEGORIES OF THE LYRICAL CHARACTER AND THE MATERIAL WORLD IN THE JOSEPH BRODSKY’S LOVE POETRY (THE COLLECTION «THE NEW STANZAS TO AUGUSTA»):

THE INTERACTION FEATURES Bayramova К.А.

This article is devoted to the problem of realization of the category of lyrical character in the Joseph Brodsky’s love poetry. The aspiration to characterize the lyrical character through details of the material world becomes the feature of the poet’s artistic worldview when the world of things symbolizes both emotional experiences of the character and his philosophy of creation. The vulnerability and finiteness of the material world in the late lyrics associate an inevitable end of physical existence of the character, but it consolidates the idea of creative immortality of love feeling.

Studia Humanitatis. 2013. № 1. www.st-hum.ru

Keywords: lyrical character, material world, lyrics, poetry, metaphysical poets, image, symbol, metaphor.

Для поэзии И.А. Бродского образ лирического героя является одной из специфических категорий, воплощающих в себе такой магистральный мотив его поэзии, как мотив изгнанничества. И.А. Романов в работе «Лирический герой поэзии И. Бродского: преодоление маргинальности» подчеркивает, что лирический герой у Бродского — маргинал, испытывающий чувство отчужденности: «Маргинальность лирического героя поэзии Бродского

раскрывается через мотив странничества. И почти всегда герой Бродского -изгнанник, вечный скиталец, страдающий в чужеродной среде» [6, с.80]. В своей статье мы обратимся к проблеме воплощения категории лирического героя в любовных стихотворениях поэта, поскольку, по нашему мнению, в них с особенной очевидностью раскрываются те черты, которые присущи данной категории у Бродского, поэта-философа, а не лирика по преимуществу.

Несклонный к прямому выражению чувств, подчеркнуто одинокий и противопоставленный окружающим, герой Бродского проявляет особенный интерес к предметному миру, помогающему ему в передаче чувств и эмоций, что соотносится как с развитием традиций поэтов-метафизиков и акмеистов, так и той философской семантикой, которой обладает категория вещи в художественном мире Бродского.

В контексте избранной темы нас будут интересовать взаимоотношения лирического героя с миром вещей, художественные принципы воплощения категории вещи в любовной лирике, подробный анализ суггестивности предметного мира сборника. Для примера нами выбран сборник «Новые стансы к Августе» — единственный сборник любовной лирики поэта, посвященный М.

Басмановой. Этот сборник, создававшийся Бродским на протяжении двадцати лет, на родине и в эмиграции, позволяет проследить эволюцию предметного мира и категории лирического героя, проанализировать процесс

Studia Humanitatis. 2013. № 1. www.st-hum.ru наполнения конкретных предметных деталей метафорическим и философским содержанием

В рассматриваемом сборнике одним из первых стихотворений, где предметный мир становится ключом к раскрытию образа лирического героя и его взаимоотношений с героиней, является «Песенка». Название предполагает какое-то легкомысленное, незатейливое повествование, каковым история о колечке и должна быть. Герой дарит любимой кольцо со слезой — «жидкой бирюзой». Во все времена украшения считались средством завоевания женщин. Слово «Бирюза» произошло от персидского йгша — «камень счастья». Согласно персидским легендам, бирюза сформировалась из костей людей, умерших от неразделенной любви. Лирический герой «Песенки» любит, но не может, как другие, одарить свою возлюбленную драгоценностями, дать ей что-то конкретное, предметное, вещное — кроме самого чувства. Кольцо (знак верности и глубины чувств) влюбленный просит надевать на безымянный, что подчеркивает серьезность намерений.

Любопытно, что герой осознает, насколько отношения хрупки и недолговечны («Носи перстенек, пока //виден издалека; //потом другой подберется» [2, с.8]). Он чувствует, что ничем хорошим эта связь не кончится, но смиренно продолжает любить, потому что любовь сильнее его самого. В колечко (вещь) вставлена слеза (эмоция). Данная метафора напоминает по своей природе метафизический концепт и символизирует боль, грусть, страдания. Эти чувства влюбленный привносит из будущего, они становятся пророческими. Так Бродский заключает в один маленький предмет (колечко) -огромный мир чувств.

В своей лирике Бродский для характеристики чувств использует достаточно распространенные предметные образы-символы, хотя и понимает эти образы по-своему (кольцо, часы, месяц). Например, стихотворение «Ломтик медового месяца», одно из самых романтичных в сборнике, построено на игре многозначностью понятия «месяц», имеющего как предметное, так и временное значение.

Studia Humanitatis. 2013. № 1. www.st-hum.ru

Это стихотворение особенно примечательно тем, что в нем обильно используется «морская» лексика (пристань, вода, спасительный круг, чайки, яхты, рыба, устрицы, пена морских валов, гребни). Имя возлюбленной Бродского — Марина. Оно произошло от латинского талпш — «морской». Очевидно, что поэт, используя образы мира природы и вещей, посвятил Басмановой каждое предложение.

Само название стихотворения — «Ломтик медового месяца», можно сказать, «овеществляет» чувство, делает счастье осязаемым. Месяц считается покровителем влюбленных. При этом он тесно связан с морской стихией: именно благодаря гравитационному влиянию луны и возникают приливы (ср. «пена морских валов,// достигая земли,// рождает гребни вдали» [2, с.21]). У Бродского месяц как светило соотносится с месяцем как мерилом времени, причем с самым счастливым для влюбленных «медовым месяцем». Но ключевое слово заглавия «ломтик» не только снижает метафизическое наполнение образа месяца, но и указывает на скоротечность счастья, его изменчивость и краткость. Так предметные детали служат раскрытию подтекста любовного сюжета стихотворения.

Чувство здесь, как природа, стихийно. Любовь сравнивается с рыбой, и бьющейся, и трепещущей одновременно. Бродский рисует удивительные импрессионистические картины природы, подмечая редкие детали, доступные не каждому. У влюбленных все чувства обострены, поэтому они видят скрытую красоту. Постичь ее «помогает// страсть, достигшая уст» [2, с.21]. Это ощущение можно сравнить с «шестым чувством», описанным основоположником акмеизма Николаем Гумилевым в одноименном стихотворении.

В стихотворении «Ночной полет» предметные описания помогают Бродскому воссоздать классическую поэтическую ситуацию романтического бегства. Из Ленинграда герой направляется к пескам (символ времени, вечности) «чтобы слез европейских сушить серебро// на азийском ветру» [2, с.10], чтобы возродиться после неудачных отношений (мотив странничества, о

Studia Humanitatis. 2013. № 1. www.st-hum.ru котором говорилось выше). Неслучайно самолет направляется именно в Азию, где, считается, царит атмосфера спокойствия и умиротворения. Бродский однажды на самом деле собирался бежать за границу на самолете в Среднюю Азию, поэтому мы наблюдаем еще и автобиографический мотив. «А мне в Среднюю Азию всю дорогу хотелось!» — говорит Бродский, беседуя с Соломоном Волковым [4, с.81]. Герой «скитался» меж туч, а значит, двигался без определенной цели, не был уверен в своем решении. Герою тяжело дается прощание с городом, ведь поэт называет Ленинград родным. Страдания героя передаются и сравнением его мозга с льдинкой в стакане, которая начинает раскалываться при соприкосновении с теплой жидкостью: «тающий в стакане лед, одновременно символизирующий холод реальности и таяние жизни героя, разрушение мира», — пишет И.А. Романов [6, с.94]. Ключ, заблудившийся в кармане и звеневший не у дел — вероятно, символ потери дома. Это создает образ человека, которого нигде не ждут.

Находясь в «брюхе» самолета, герой как будто лишается собственной воли. Самолет — машина, вещь, поглотившая человека. При этом он сродни тому киту, в брюхе которого оказался Иона, ведь самолет символически принимает решение за героя, доставляет его в пункт назначения. Сев в самолет, он лишается возможности бросить все на полпути и отправиться обратно. Самолет обожествляется поэтом («Над одною шестой// в небо ввинчивал с грохотом нимбы свои// двухголовый святой» [2, с.9]). Мы предполагаем, что самолет поэтизируется, поскольку он представляет собой избавление от страданий, единственный способ убежать от прошлой жизни, где герой, очевидно, потерпел любовную неудачу.

«Кошачий мешок», означает, возможно, мир, в котором привык жить поэт, ассоциировавший себя с котом. Герой настолько подавлен, что не видит разницы между жизнью и смертью: «Захлебнусь ли в песках, разобьюсь ли в горах// или Бог пощадит — все едино» [2, с.10].

Виноград (символ крови, жертвы, Христа) сопровождает героя в пути. Однако не Христа, но бога греческих мистерий упоминает Бродский. В финале

Studia Humanitatis. 2013. № 1. www.st-hum.ru стихотворения герой «сжимает в руке виноградную кисть,// словно бог Дионис» [2, с.11]. Дионис, будучи покровителем растений и культур, является богом умирающим и воскресающим. Таким образом, самолет стал для героя проводником в мир вечности, душевного воскресения. Предметные мотивы ключа, самолета, винограда образуют символическое поле стихотворения, обозначая путь героя от гибели к обновлению.

В более поздних стихах отношения лирического героя и вещного мира усложняются. В сонете («Как жаль, что тем, чем стало для меня») телефонный аппарат назван проволочным космосом, а попытка дозвониться до покинувшей героя женщины сравнивается со спиритическим сеансом. Космос -безграничное, непреодолимое между героем и его возлюбленной. Услышать голос любимой по телефону — все равно, что вызвать призрака: его не видишь, но ощущаешь его присутствие. Бродский придает вещи поистине колдовской характер, на что указывает даже место проведения «сеанса» — старый пустырь. Телефон, можно сказать, руководит судьбой героя. Услышит ли он свою любимую снова, зависит не от него, а от этой вещи. Земной, материальный телефонный аппарат становится передатчиком нематериального — образа женщины. Мы понимаем, что герой уже не в первый раз пытается «вызвать» этот образ, но у него ничего не выходит.

В стихотворении «Любовь» переплетение символического и предметного носит еще более трагический характер. С первых строк мы наблюдаем явление, которое можно сравнить с романтическим двоемирием. Перед нами реальность, в которой герой страдает от неразделенной любви, и мир снов, темноты, где он счастлив с любимой женщиной. В мире снов возлюбленная героя беременна. Ребенок — символ надежды на новое, светлое будущее (кроме того, у них с Басмановой действительно был сын). Любовь, не сложившаяся в реальной жизни, остается в мыслях героя, снится ему. Во сне он может придумать любой исход, убежать от реальности. Бродский подчеркивает универсальность чувства, упоминая «двуспинное чудовище» из «Отелло» Шекспира. Он показывает, что природа любви не изменилась с тех времен (и снова позволяет

Studia Humanitatis. 2013. № 1. www.st-hum.ru себе «английский» намек). Поэт употребляет множественное число, тем самым заявляя, что таких влюбленных «чудовищ» множество. Эта деталь также напоминает о трагическом, страшном финале пьесы Шекспира.

Здесь в роли «вершителя судеб» выступает еще один предмет вещного мира — выключатель. Он разделяет реальность и мечты лирического героя. Включая свет, мужчина теряет связь с любимой. Неслучайно, еще в первых строках упоминаются фонари, не приносящие утешенья. Выключатель и телефон из предыдущего стихотворения схожи по своим функциям. Они служат передатчиками не только света и звука, но и образа возлюбленной, но они же и обозначают невозможность реального сближения.

В финале стихотворения герой сокрушается, что человеческая жизнь подчинена реальности, а не мечтам. Он представляет, как однажды любимая привидится ему с ребенком на руках. Тогда герой делает выбор: «тогда я // не дернусь к выключателю и прочь // руки не протяну уже, не вправе // оставить вас в том царствии теней» [2, с. 96-97]. Он словно вырывается из мира вещей, становится независимым.

Стихотворение «То не муза воды набирает в рот» звучит мелодично и напоминает песню. Формула отрицательного сравнения с музой в первой строке формирует читательское восприятие: от высокой античной темы Бродский переходит к образам русской сказки (молодец, девушка с платком), к идее сна-смерти («крепкий сон молодца берет»). Здесь снова тема сна соприкасается с темой любви.

Мотив смерти, творческой и физической, повторяется на протяжении всего стихотворения. Голубой цвет возникает у Бродского, возможно, как символ романического идеала («голубой цветок» немецких романтиков). Но здесь голубого цвета платок, которым женщина машет вслед, символизирует утрату идеала. Слова поэта сравниваются с дровами, которые уже никогда не станут снова деревьями, частью живой природы. Так и в творчество поэта больше ничто не вдохнет жизнь. У самого героя «больше синих жил, чем для них кровей// да и мысли мертвых кустов кривей» [2, с.144].

Studia Humanitatis. 2013. № 1. www.st-hum.ru В этом стихотворении поэт приходит к мотиву разрушения, уничтожения, необратимости. О.И. Глазунова так говорит о поздних стихах Бродского: «Философские взгляды Бродского, метафизические в своей основе, окончательно сложились в условиях эмиграции, когда поэт оказался отрезанным от привычного ему окружения, когда в его стихотворениях все чаще стали проявляться «смертные черты» и мотивы оледенения, а размышления над жизнью неизбежно сводились к ожиданию скорого ухода, слияния с Вечностью» [5, с.99].

Опираясь на слова Г лазуновой, мы возвращаемся к образу Музы в первой строке. Слова поэта сродни мертвым дровам не потому, что Муза умолкает («воды набирает в рот»), а потому, что поэт чувствует приближение смерти («крепкий сон молодца берет»). Это стихотворение становится своего рода прощанием с самым дорогим существом: с возлюбленной.

Бродский описывает то самое «слияние с Вечностью», о котором говорит исследовательница. Поэт заключает в кружок все мироздание: античность, немецкий романтизм, русские сказки, каток, садок, заячьи уши, крейсер. Он собирает вместе и возвышенные (тема античности, крейсер «Варяг»), и низкие (пришитые заячьи уши, «седина стыдно молвить где») понятия, употребляя и сниженную лексику («и не встать ни раком») и обращение к Богу («Господь прости»). Возможно, именно поэтому «мысли мертвых кустов кривей» -столько совершенно разных вещей переплетается в голове героя на пороге смерти. С их помощью поэт подчеркивает неординарность, всеохватность, вечность и вещность описываемого чувства.

Все это приводит героя к образу круга, такого полного для поэта, и такого пустого для героини, которая уже не испытывает к нему чувств. Этот яркий зрительный образ напоминает эмблему. Игорь Шайтанов в работе «Уравнение с двумя неизвестными (Поэты-метафизики Джон Донн и Иосиф Бродский)», исследуя образ круга в стихотворении Донна, называет его эмблемой. «Эмблема … делает сложное зримым и понятным, указывает на суть явления… А для нас эмблема — модель… барочного мышления, увлеченного сопряжением

Studia Humanitatis. 2013. № 1. www.st-hum.ru “далековатых” идей… В ней — стремление ощутить предметное в его вещности и одновременно, афористически обобщая суть, проникнуть за его пределы, угадывая, чту предмет обозначает, чему служит знаком», — пишет Шайтанов

[7].

В кружок герой собрал все то, что было с ним на протяжении жизни: вещи, образы, мысли, — все, что связывало его с этим миром и его культурой с древних времен до наших дней. Вещи, которые не предали его чувств, которые оказались лучше людей (ср. «Натюрморт»: «Я не люблю людей…// Вещи приятней. В них// нет ни зла, ни добра» [1, с.127]). Стертый кружок знаменует окончательную смерть — поэт должен раствориться в мироздании и исчезнуть вместе с этими вещами, хотя и не он, любящий, тому причина.

«Человек с его разумом, талантом, воображением и способностями предстает всего лишь как вещь, игрушка в руках неведомых сил, прихоть которых делает возможным его существование.человек из центра мироустройства, вершины развития превращается в одно из вспомогательных звеньев, необходимых для достижения чуждых и непонятных ему целей» [5, с.102], — пишет О.И. Глазунова. «Неведомые силы», жертвой которых стал поэт, — Любовь и Творчество. «В этом состоит главное различие между возлюбленной и Музой: последняя не умирает. То же относится к Музе и поэту: когда он умирает, она находит себе другого глашатая в следующем поколении» [3, с.179], — подчеркивает Бродский в своем эссе «Скорбь и разум». Так поэт метафизически обосновывает недолговечность мира вещей (в т.ч. «двуспинных чудовищ» — влюбленных) и незыблемость мира идей (Любви и Творчества).

Лирический герой Бродского, «изгнанник по определению», тянется к миру вещей, который интересует его и с конкретной, и с философской точек зрения. В рассматриваемом сборнике лирический герой достаточно тесно связан с категориями предметного мира, поскольку, согласно Бродскому, тело человека — тоже вещь, которая с течением времени подвергается разрушению, исчезновению. В ранних стихотворениях Бродский восхищен, заворожен миром вещей и предметов. Они кажутся ему обладателями свойств, недоступных

Studia Humanitatis. 2013. № 1. www.st-hum.ru человеку. Вещи являются для поэта проводниками в мир чувств и поэтом одухотворяются.

Но с течением времени предметный мир в своих конкретных проявлениях становится враждебен герою: он разделяет его и возлюбленную (телефон, выключатель). Однако принципиальное новаторство Бродского в разрешении конфликта лирического героя и мира вещей заключается в том, что герой, как в ранней, так и в поздней лирике, уподобляется предметному миру — чтобы в итоге быть обреченным исчезнуть вместе с ним. Основной темой в смысловом итоге сборника становится тема уничтожения (дрова, растекшееся лицо, бескровные жилы, кружок на бумаге). При этом недолговечности предметного мира в философии Бродского противостоят Любовь и Творчество как проявления вечности.

Список литературы:

1. Бродский И.А. Конец прекрасной эпохи. Стихотворения 1964-1971. -СПб.: Азбука, 2011. — 144 с.

2. Бродский И.А. Новые стансы к Августе: Стихотворения. — СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2011. — 160 с.

3. Бродский И.А. Скорбь и разум. Из книги эссе. (Перевод с английского Е.Касаткиной) // «Иностранная литература», № 10, 1997. — 224 с.

4. Волков С.М. Диалоги с Иосифом Бродским. — М.: Эксмо, 2012. — 448 с.:

ил.

5. Глазунова О.И. Иосиф Бродский: метафизика и реальность — СПб.: Факультет филологии и искусств СПбГУ; Нестор-История, 2008. — 312 с.

6. Романов И.А. Лирический герой поэзии И. Бродского: преодоление маргинальности. — Дисс. канд. филолог. наук. — М., 2004. — 201с.

7. Шайтанов И.О. Уравнение с двумя неизвестными. Поэты-метафизики Джон Донн и Иосиф Бродский // Шайтанов И.О. Дело вкуса: Книга о современной поэзии. М., 2007. — С 435-490; Шайтанов И.О. Уравнение с двумя неизвестными. Поэты-метафизики Джон Донн и Иосиф Бродский

Studia Humanitatis. 2013. № 1. www.st-hum.ru [Электронный ресурс] // Вопросы литературы. № 6. 1998. URL:

http://magazines.russ.ru/voplit/1998/6/sh.html (дата обращения: 29.02.2013).

Сведения об авторе:

Байрамова Карина Артуровна — студентка 4 курса филологического факультета Московского педагогического государственного университета (Москва, Россия).

Data about the author:

Bayramova Karina Arturovna — Faculty of Philology 4th year student, Moscow State Pedagogical University (Moscow, Russia).

E-mail: [email protected].

У Иосифа Бродского была удивительная манера себя нести — Российская газета

Соломон Волков — писатель и музыковед — беседовал со многими известными личностями, без которых трудно представить себе русскую культуру. С Шостаковичем, Баланчиным, Спиваковым, Евтушенко и — Бродским. Из этих стереоскопических бесед выходили книги и фильмы, из которых мы, как минимум, узнавали что-то новое о собеседниках. Меняли углы зрения, настраивали собственную оптику, вглядываясь в портреты гениев. Сейчас же, накануне юбилея Иосифа Бродского, мы поговорили о поэте с самим Соломоном Волковым.

Соломон Моисеевич, вы ведь не раз виделись с Иосифом Бродским. Вопрос у меня странный на первый взгляд. А какого роста он был? Помнится, беседуя с вами, Бродский вдруг стал рассуждать о росте Анны Ахматовой и Уистена Одена: они, мол, «примерно одного роста; может быть, Оден пониже».

Соломон Волков: Я вот отчетливо помню такую странную картину — иду по улице Нью-Йорка, толпа, как океан, — и ее как океанский лайнер разрезает человек, который будто возвышается над толпой. И это был Бродский. Я не ожидал увидеть его в той толпе. Он был обыкновенного среднего роста, но когда он появлялся — действительно производил впечатление высокого человека. Почти как Маяковский, который, несомненно, был выше Бродского.

У Бродского ведь не случайно рост физический будто бы перетекает в величину поэтическую: когда он гулял с Анной Андреевной, «то всегда тянулся. Чтобы комплекса не было». Потому что она «грандиозная».

Соломон Волков: У Иосифа была удивительная манера себя нести, которой он мгновенно выделялся. Видимо, это уже свойство личности. То же самое впечатление он производил, когда появлялся на своих лекциях в Колумбийском университете, с которых начались наши разговоры. Входил в аудиторию, рассекая воздух, абсолютно заполняя собой все пространство. В нем была колоссальнейшая энергетика. Люди с таким богатым внутренним потенциалом действительно обладают особой энергетикой.

Ну да, какого поэта ни возьми — за каждым непременно свой мистический шлейф. Видимо, не случайно?

Соломон Волков: Вообще-то я не очень верю во все эти парапсихологические штуки. Но вынужден констатировать… Вот на фотографиях Шостаковича — кажется, что это такой зажатый, патологически скромный и застенчивый человек. Но в его присутствии каждый ощущал огромный электрический заряд, буквально сбивавший с ног. Мариэтта Шагинян, которая общалась с Шостаковичем с молодых лет, писала, как он пришел к ней в гости, у них в доме стояла плотная перегородка, какими в советских квартирах перегораживали комнаты, — но едва Шостакович вошел, эта ширма вдруг упала. Какие-то волны от него, безусловно, исходили. И еще в большей степени они ощущались в присутствии Бродского. Это, конечно, уже из области парапсихологии, но это было, это не выдумано. Когда мне рассказывают такие истории, я слушаю их скептически. Но с Шостаковичем и Бродским — да, я такое ощущал.

Вернемся все же к росту. Поэтов, кажется, во все времена волновало — кто из них выше, кто «первее»? Поэт или первый — или никакой. Откуда в них эта болезнь?

Соломон Волков: Дело даже не в поэтах. Я думаю, что это вообще свойство всех людей — каждому хочется казаться значительной творческой фигурой. Но… когда, скажем, Шостаковичу, начинали говорить что-то вроде «Дмитрий Дмитриевич, вы гений», — он всегда быстро-быстро открещивался: не надо, не надо, сегодня скажут — гений, завтра скажут — дерьмо. Что же касается Бродского, он, напротив, с большим удовольствием выслушивал такие высказывания в свой адрес. Легко мог сказать мне, конечно, мол, я знаю, что пишу лучше других, иначе зачем бы я этим занимался.

Знаете, есть много людей, которые считают себя гениями, но таковыми не являются. В данном-то случае мы говорим о дарованиях действительно гениальных — к ним не всегда применимы обывательские мерки.

Бродский, вышедший из круга молодых поэтов, окружавших Ахматову, предпочитал говорить как о своем поэтическом учителе скорее о Цветаевой. Не странно ли?

Соломон Волков: Для Бродского Марина Цветаева была вообще центральной фигурой поэтической. Не понимаю, почему. Я всегда предпочитал ей Ахматову. Возможно, мне не нравится какая-то истеричность голоса Цветаевой. Поэтическая техника фантастическая — и это, думаю, первое, что привлекало Бродского. Но у Цветаевой нет, как мне кажется, той многоплановости, которая есть у Ахматовой.

Анна Андреевна поражает своей актуальностью. Стихи, написанные 100 лет тому назад, читаются как дневник современной женщины. Соединение в ее поэзии религиозности и эротики, на которое обратил внимание Эйхенбаум — это очень актуально для продвинутой интеллектуальной современной женщины.

Возможно, я ошибаюсь, но цветаевские слоганы мне не кажутся сейчас такими актуальными. Хотя среди женщин всегда было огромное число фанатичных поклонниц Цветаевой.

Бродский вам как раз возражал, повторяя цветаевскую мысль о том, что стихотворение есть реорганизованное время: «Время — источник ритма… И чем поэт технически разнообразнее, тем интимнее его контакт со временем».

Соломон Волков: Поэтика Цветаевой ему была как раз вполне близка, в отличие от ахматовской. Но вот тому, что сейчас именуется жизнестроительством, он в огромной степени научился у Ахматовой. Она была великим мастером этого жизнестроительства. И она, конечно, запутала свою биографию, завуалировала свою личную жизнь до возможного предела, затруднив невероятно работу будущим исследователям. До сих пор, скажем, невозможно разобраться, какие ее стихи кому посвящены, почему и как. Она сознательно запутывала даты, объединяла разных адресатов в одного. Бродский такие вещи тоже проделывал, кстати, не без подачи Ахматовой.

Как все-таки Ахматова относилась к Бродскому — снисходительно? иронично? восторженно? Вы ведь в молодые годы тоже общались с Анной Андреевной, приезжали к ней с музыкантами…

Соломон Волков: Я думаю, ее восхищало, что она нашла в Бродском родственную душу. Она ведь его выделила совершенно не зря — своей интуицией гения почувствовала, что из всех окружавших ее поэтов Бродский самая значительная фигура. Другое дело, что она при этом играла и «флиртовала» со всеми остальными тоже. У нее были особые отношения с Бобышевым, особые с Найманом — поэтическими приятелями Бродского тех лет. Но по отношению к Бродскому она именно чувствовала, что в плане того самого жизнестроительства он выруливает на какие-то очень важные рубежи. Она же и сама всю жизнь, с самых молодых лет, выстраивала себя как личность, меняя свою личностную позицию сообразно тому, что ей представлялось в данный момент более выигрышным.

А Бродского не раздражала знаменитая фраза Ахматовой про то, «какую биографию делают нашему рыжему»?

Соломон Волков: Я его никогда об этом не спрашивал — и он никогда об этом не говорил со мной. Но могу точно сказать, и не открою тут никакой Америки, что при всей сложности истории с арестом Иосифа Александровича, судебным процессом, пребыванием в ссылке в деревне Норенской, с тамошним его житьем-бытьем, — все это было, но все это и мифологизировано до предела. И в каком-то смысле это работало на него, и он совершенно был не против такого развития жизненного сюжета. Хотя, конечно, мотивы его не так прямолинейны. В Москве в 64-м году друзья ведь предупреждали, уговаривали: не возвращайся в Ленинград, ничем хорошим это не кончится. То, что он все же поехал — и был арестован — связано было, безусловно, с его любовным романом с Мариной Басмановой, в первую очередь. Но он пошел, условно говоря, на свою Голгофу, отчетливо понимая, я думаю, интуитивно, и то, что это очень важный шаг для его поэтической биографии.

В какой-то момент стала неизбежной связка: Бродский — мученик. Помните замечательный его экспромт — «кто вас сделал поэтом?» — он отвечает: «я думал, что это от Бога». Из таких фраз складываются в итоге легенды. И эта фраза, конечно, была легендарной, — но ее ведь нужно было выговорить в момент, когда на это осмелились бы немногие.

Бродского упрекали в том, что он не сказал слова доброго о той же Фриде Вигдоровой, благодаря которой мир получил стенограмму судебного процесса, и вообще старался избегать каких-то слов в адрес людей, ему помогавших. Вам на вопросы о ссылке отвечал: я отказываюсь все это драматизировать. Вы сочли, что это часть его эстетики. Что вы имели в виду?

Соломон Волков: Эта эстетика отчуждения — невероятный аспект личности Бродского. Таким я его здесь узнал в Америке. Это был сознательный выбор, нетипичный для русской художественной фигуры. Но здесь, в Америке, иначе невозможно.

Почему? Откройте эту тайну выживания русской эмиграции.

Соломон Волков: Бродский стал проникаться англо-американской эстетикой того, что называется understatement (умышленное преуменьшение положительных характеристик объекта речи — Ред.). Иначе и не скажешь. То есть, сдержанная такая англизированная реакция на все, что с тобой происходит, без драматизации. Подчеркнуто холодно, подчеркнуто безлично. Как он любил всегда говорить: цвета серой воды, который является одновременно цветом времени.

Он начал этим проникаться еще в Советском Союзе. И этим очень отличался от других поэтов, раз в сто. Ни у Андрея Вознесенского, ни у Евгения Евтушенко нет этой отстраненности, отчуждения от событий, которые с тобой происходят. Наоборот, они как бы кидаются в водоворот и в нем вращаются в огромным энтузиазмом. И это типичная шестидесятническая черта.

Для многих читателей, вовсе не самых толстокожих, как раз эта черта в поэтах всегда казалась привлекательной.

Соломон Волков: Бродский не шестидесятник именно в этом плане. Он пост-шестидесятник, по моему убеждению. Я пытаюсь ввести в оборот это понятие — пост-шестидесятник. Таковыми были, кроме него, и Шнитке, и Тарковский. Были пре-шестидесятники, пра-шестидесятники, — и были пост-шестидесятники. Так вот, начав вхождение в эту эстетику еще в Советском Союзе, Бродский очень сильно впитал ее, попав в Соединенные Штаты. Это ему нравилось всегда, его к этому тянуло. Вообще влияние англо-американской поэзии на русскую культуру до Бродского было совершенно неощутимым. Был, скажем, Байрон, влиявший на Пушкина и на весь русский романтизм. А после этого огромный перерыв. Вплоть до Бродского, с легкой руки которого в русской культуре проявился интерес к Одену, Фросту. Но здесь, в эмиграции, это был еще вопрос выживания. Он вдруг попал из атмосферы, где «поэт в России больше, чем поэт», — туда, где, согласно Хармсу, в ответ на слова «я поэт» можно услышать: «нет, ты г…».

Но что все-таки роднило Бродского с шестидесятниками — даже если ему и нравилось от них «отстраняться»?

Соломон Волков: Очень интересно было наблюдать, когда Бродский появлялся на сцене здесь в Нью-Йорке на поэтических вечерах с другими американскими поэтами. Американский поэт, выходя на эстраду, заранее извиняется, что отнимает у почтеннейшей публики время своими неуместными и ненужными никому стихами. Американский поэт читает тихо, монотонно, переминаясь с ноги на ногу. Ничего более контрастного выступлению, скажем, Евтушенко или Вознесенского быть не может. И этим еще Вознесенский и Евтушенко производили такое впечатление на американскую аудиторию: они читали шумно, ярко, и по-русски. Бывали и переводчики при этом, их переводили, но все-таки по-русски.

Вот тут Бродский был к ним близок, тут он был шестидесятником: выходя на эстраду, начинал гипнотизировать аудиторию, шаманил на эстраде. И опять-таки на моих глазах не раз и не два преуспевал в этом. Аудитория ни слова не понимала по-русски. Но эти шаманские завывания Бродского на сцене гипнотизировали американскую публику. И та сдавалась.

Но в обиходе жизненном, для выживания здесь одного шаманства, видимо, недостаточно?

Соломон Волков: В обиходе жизненном нужно было примириться с ощущением, что ты никому не нужен как поэт. И тогда Бродский выработал свою линию поведения — да, это все меня не касается, ничего драматического со мной не происходило. Те, кто напоминает мне: это было важно в вашей биографии, вот такие-то люди вам помогали — это все нужно отстранить, отодвинуть. Поэт должен быть на уровне воды серого цвета. Таким должно быть бытие поэта.

Люди, которые в эмиграции не сумели впитать хоть какие-то элементы такой эстетической жизненной позиции, — погибли. Все поломались. В Америке выжить, думая, что ты культурный гений и все должны перед тобой падать ниц, — это стратегия, заранее обреченная на неудачу. Выжили именно те, кто держался, как Бродский и Барышников. Я всегда называю Барышникова живым лирическим героем Бродского. Не собираюсь сравнивать его ни в каком аспекте с Бродским, но как модель поведения — модель Бродского, назовем ее так условно, — его пример оказался для меня чрезвычайно важным.

Бродский действительно болезненно или раздраженно относился к попыткам изучения его внелитературной биографии (хотя как у поэта отделить «литературное» от «нелитературного»)?

Соломон Волков: Да. А кто из известных вам деятелей культуры относится спокойно к таким вещам? Все хотят контролировать свое жизнеописание. Я исключений не знаю… Хотя тут есть парадокс: сам Бродский с величайшей охотой поглощал все биографические материалы о людях, которые его интересовали, о тех же поэтах. Вполне мог посплетничать: кто, с кем, как и почему. Значительную часть его разговоров с друзьями составляла именно эта тема. Но о себе абсолютно нет. Он приходил в ужас при мысли, что кто-то будет копаться в его личной биографии и привязывать к определенным фигурам. Скажем, «Новые стансы к Августе» — книга стихов, посвященная определенной названной женщине. Но включены стихи, посвященные и другим женщинам тоже. В интересах цельности поэтической книги он шел на такие вещи. Это ведь тоже от Ахматовой — полная тьма и запутывание всех входящих и исходящих. Хотя многие его музы еще живы и с каждым годом все чаще нарушают обет молчания…

Не каждому достойному поэту дали Нобелевскую премию — а Бродский ее получил. Как ему это удалось?

Соломон Волков: Почему Бродский получил Нобелевскую премию, а, скажем, Вознесенский, Евтушенко не получили. Ну, Евтушенко еще, очень может быть, и получит — предсказать такие вещи невозможно. Букмекеры на этом хорошо зарабатывают, но прогнозы их, как правило, не сбываются.

Тут интересно другое. И Вознесенский, и Евтушенко вроде бы вписались в американскую жизнь, дружили с такими авторитетами, как Норман Мейлер, Артур Миллер, семья Кеннеди. Но эти люди не оказывали никакого влияния на решения Нобелевского комитета. Они сами не получили Нобелевки — ни Мейлер, ни Миллер. И не случайно — в какой-то момент позиции этого круга и тех людей, которые принимают решения в Нобелевском комитете, разошлись. А Бродский как раз, наоборот, был в том кругу, который имел авторитет для Нобелевского комитета. Это уже вопрос к социально-культурной ситуации или вопрос чутья. Бродский подружился с Сьюзен Зонтаг, которая представляла европейский авангард или ранний постмодернизм. И ее интересы совпадали с культурными предпочтениями Нобелевского комитета. К ней, кстати, очень прислушивались.

И то, что Бродский начал писать эссе по-английски, сыграло колоссальную роль. Ни Вознесенский, ни Евтушенко этого делать не стали. Они оставались в убеждении, что добьются этого своей поэзией. Но стихи — это вопрос перевода, тысячи разных других обстоятельств. О Бродском же Нобелевский комитет составил представление главным образом по двум факторам: по истории с судебным процессом и по его эссе. Поэзия была в дополнительном пакете. Точно так же, как Пастернаку — присудили вроде бы за поэзию. Но, конечно же, если бы Пастернак не написал «Доктора Живаго», никакой Нобелевской премии ему не видать. Та же история была у Бродского.

Но вообще, по моим наблюдениям, не берусь судить о всех странах, — в Америке спокойно относятся к тому, что многие крупные авторы не получили Нобелевскую премию. Настоящая мистика Нобелевской премии существует только в России.

Говоря о поэтах послевоенного поколения, Бродский выделял особо Бориса Слуцкого. Казалось бы, совсем не близкий ему поэт…

Соломон Волков: Я с вами совершенно не соглашусь. Бродский всегда говорил с большой симпатией о Слуцком как о человеке. А о стихах вообще говорить нечего — вчитайтесь! Слуцкий столько наработал для стихов Бродского — вся эта резкая манера с использованием обиходных слов. И это влияние не противоречит словам Бродского о том, что Слуцкий загубил себя позицией, условно говоря, политрука, честного коммуниста.

Сейчас за такие внятные жизненные позиции поэтов готовы вычеркнуть из истории литературы вовсе — будто и не бывало.

Соломон Волков: В моих словах нет никакой иронии. Я с уважением отношусь ко многим замечательным людям, хотя они хранили такую условную позицию честного коммуниста до конца своих дней. Анатолий Наумович Рыбаков, автор «Кортика» и «Детей Арбата», жил наискосок от меня и мы очень часто встречались. Он был и оставался убежденным троцкистом. И Сталина он ненавидел именно не как какой-то антисталинист, интеллектуал западного образца, а как человек, идеалом которого было справедливое общество, избавленное от классовых расслоений, ужасной разницы в заработках, — от всего, что вполне характеризует сегодняшний дикий капитализм, в Америке и Европе… Так что — нет, Слуцкий был Бродскому как раз очень близок. Он просто сожалел, что Слуцкий ужал себя до размеров добровольной искусственной клетки. Но это уже трагедия или, наоборот, удача Слуцкого, для кого как.

Когда начались печальные теперешние события на Украине, в Интернете тут же замелькало стихотворение Бродского «На независимость Украины» — совсем не комлиментарное к самостийным чувствам. Одни вдохновились нежданным патриотизмом Бродского, другие, наоборот, осыпали его проклятьями. И тут же усомнились в подлинности стихов, усмотрев, как обычно, в них «кремлевскую пропаганду». Это же стихотворение такого имперского поэта. Насколько оно объясняет Бродского?

Соломон Волков: Я всегда считал Бродского имперским поэтом. И тема империи для него очень важна. Почему он не остался в Европе? Почему он прямо из России поехал в Америку? Он поменял советскую империю на империю антисоветскую. Но ему было важно это ощущение, что он живет в империи, что он является частью империи. У него можно найти множество соображений на эту тему. Отсюда и его любовь к Андреевскому флагу, отсюда и наш с ним разговор о стихотворении, посвященном маршалу Жукову, которое вполне могло бы появиться в свое время в газете «Правда». Бродский вспоминал, сколько в связи с этим стихотворением ему пришлось всякого наглотаться.от эмигрантов, в особенности, прибалтов и украинцев, здесь, в Соединенных Штатах.

Он периодически высказывался как имперский поэт. Можно в этом усмотреть противоречие. Но любая огромная фигура состоит из множеств. Был ли имперским поэтом Пушкин? Конечно, был. «Клеветникам России» и «На годовщину Бородинской битвы» — это же имперские стихи. Если их сегодня перепечатать, представляете, как бы на Пушкина накинулись со всех сторон. А стихи замечательные и, опять-таки, вписываются в текущее.

Листок со стихотворением «На независимость Украины», врученный Бродским, лежит у меня в архиве, это копия с его пишущей машинки. Относиться к этому можно как угодно, сообразно политическим взглядам. Но отрицать, что это сильное стихотворение, по-моему, не будет никто.

Бродский жалел, что не написал свою «Божественную комедию», некое монументальное произведение, роман, эпопею. А с чего, по-вашему, надо начинать путь к Бродскому, что в нем главное?

Соломон Волков: Наверное, если совсем-совсем, то я бы посоветовал открыть сначала «Часть речи», с одной стороны. И «Новые стансы к Августе», с другой. Чисто любовная лирика — и Бродский с более философским оттенком. Есть такая идея, что он сложный, недоступный поэт. Это не так. Поразительно, какое количество поэтических афоризмов Бродского вошло в быт. Я не знаю, как сейчас, но в наше время, когда люди встречались, они друг друга «обнюхивали» с помощью цитат. Если человек откликался, скажем, на обэриутов, Олейникова, Хармса, Заболоцкого раннего, — значит, свой. Сейчас это ушло, цитату из Олейникова — «Типичная пошлость царила в его голове небольшой» — уже не узнают, нужно объяснять.

И Бродский разошелся на огромное количество цитат. «Как будто жизнь качнется вправо, качнувшись влево». Это же 61-й год, первое его знаменитое стихотворение — «Рождественский романс». Или «В деревне Бог живет не по углам, как думают насмешники, а всюду». Разве это точно ассоциируется с Бродским? Нет. А вот еще: «Задние мысли сильнее передних» из «Речи о пролитом молоке». «Я обнял эти плечи, и взглянул на то, что оказалось за спиною». О чем это? Слова так связаны одно с другим, что ты их вспоминаешь по самым разным поводам.

Дома мы с женой моей Марьяной все время цитируем Бродского. «Зимним вечером в Ялте» — «Налить вам этой мерзости? Налейте». Или я еще люблю прозаические бродскизмы. «Если бы я был посвободнее, как внешне, так, впрочем, и внутренне»… «Диалоги с Бродским» — это единственная моя книга, которую я время от времени перечитываю. Я думаю, что у нового читающего и думающего поколения Бродский — самый цитируемый в общении автор. Может, я ошибаюсь, но мне представляется, что это так.

А вам не бывает досадно — когда, вознося одного поэта, скажем, того же Бродского, — непременно стараются затоптать всех остальных. Это несправедливо — зато модно?

Соломон Волков: То, что когда-то, 24 мая 1940 года, в Ленинграде родился Иосиф Александрович Бродский — это же случайность. Мог не родиться, или родился бы кто-то другой. А случилось чудо. Гоголь когда-то написал, что Пушкин — это русский человек, каким он будет через 200 лет. Да ничего подобного не произошло. Не стал русский человек таким, как Пушкин. Пушкин, как был, так и остался один. И это чудо и счастье. Пушкин вне всякого сравнения. Но ведь и та же история русской поэзии ХХ века — такое же чудо, наше счастье общее. Столько великих поэтов, такого скопления феноменальных поэтических звезд нет нигде, ни в одной другой культуре. Это богатство, которое мы до сих пор еще, что называется, не оприходовали. В него только еще вникать и вникать. Это тоже, между прочим, наше всё.

К сожалению, мы не всегда это осознаем.

Соломон Волков: Но этот воздух, который все равно присутствует в атмосфере страны, ее и спасает. Отчего, как говорил Набоков, при чтении Пушкина наши легкие расширяются? Оттого, что поэзия — наш кислород.

Бродский любовная лирика. Иосиф Бродский. Стихи о любви. Ниоткуда с любовью

Иосиф Бродский

Иосиф Бродский — один из самых молодых литераторов, удостоенных нобелевской премии. Его творчество общепризнано и почитаемо во всем мире. Бродский является не только одним из лидеров русской поэзии, но и одной из значительных фигур в мировом поэтическом обществе. Произведения Бродского переведены на все основные языки.

Главной формой любовной лирики Бродского является сонет. Для него характерна достаточно жесткая конструкция, однако поэт далеко не всегда следует канонам, часто вовсе пренебрегает ими. Он экспериментирует. Многие названные им сонеты по форме таковыми вовсе не являются.

Где встретил Вас. И в силу этой встречи,
и так как «все былое ожило
в отжившем сердце», в старое жерло
вложив заряд классической картечи,
я трачу, что осталось в русской речи
на Ваш анфас и матовые плечи.

В стихах о любви Бродского любовь всегда связана с разлукой. Это может быть разлука с любимой или же разлука со столь привычным одиночеством.

Любовь – сильней разлуки,
Но разлука сильней любви.

Любовь — достаточно широкое понятие, которое включает в себя и романтическое чувство, и любовь к друзьям, и любовь к родине, а даже любовь к утраченным иллюзиям. Но какой бы ни была любовь, она развивается по одному и тому же сценарию: любовь — разлука — одиночество. Одиночество — итог всего, завершение любой жизненной ситуации.

Но даже мысль о – как его! – бессмертьи
Есть мысль об одиночестве, мой друг

Любовь у поэта всегда носит тотальный характер, зачастую она сильнее всех иных чувств, сильнее религиозной веры.

И поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих.

Любовь — созидательное чувство, она способна воскрешать и создавать новое. Однако, несмотря на это, в итоге все равно будет разлука и одиночество.

Я был только тем, чего
Ты касалась ладонью.
Это ты, горяча,
Ошую, одесную
Раковину ушную
Мне творила, шепча.
Так творятся миры,
Так, сотворив, их часто
Оставляют вращаться,
Расточая дары.

Любовь в стихах Бродского предстает чем-то нереальным, хрупким и эфемерным.

В какую-нибудь будущую ночь ты вновь придешь усталая,
худая, и я увижу сына или дочь,
еще никак не названных — тогда я не дернусь
к выключателю и прочь руки не протяну уже, не вправе
оставить вас в том царствии теней, безмолвных,
перед изгородью дней, впадающих в зависимость от яви,
с моей недосягаемостью в пей.

И, конечно же, главный итог жизни, ведущий к вечному одиночеству — это смерть. Бродский часто показывает любовь через призму смерти в своих стихах о любви. Смерть предстает перед читателем вполне осязаемой, близкой, реальной.

Это абсурд, вранье: череп, скелет, коса.
Смерть придет, у нее будут твои глаза”.

Любовь

Я дважды пробуждался этой ночью
и брел к окну, и фонари в окне,
обрывок фразы, сказанной во сне,
сводя на нет, подобно многоточью
не приносили утешенья мне.

Ты снилась мне беременной, и вот,
проживши столько лет с тобой в разлуке,
я чувствовал вину свою, и руки,
ощупывая с радостью живот,

На практике нашаривали брюки
и выключатель. И бредя к окну,
я знал, что оставлял тебя одну
там, в темноте, во сне, где терпеливо
ждала ты, и не ставила в вину,
когда я возвращался, перерыва

Умышленного. Ибо в темноте —
там длится то, что сорвалось при свете.
Мы там женаты, венчаны, мы те
двуспинные чудовища, и дети
лишь оправданье нашей наготе

В какую-нибудь будущую ночь
ты вновь придешь усталая, худая,
и я увижу сына или дочь,
еще никак не названных — тогда я
не дернусь к выключателю и прочь

Руки не протяну уже, не вправе
оставить вас в том царствии теней,
безмолвных, перед изгородью дней,
впадающих в зависимость от яви,
с моей недосягаемостью в ней.

ДЛЯ ШКОЛЬНОГО ВОЗРАСТА

Ты знаешь, с наступленьем темноты
пытаюсь я прикидывать на глаз,
отсчитывая горе от версты,
пространство, разделяющее нас.

И цифры как-то сходятся в слова,
откуда приближаются к тебе
смятенье, исходящее от А,
надежда, исходящая от Б.

Два путника, зажав по фонарю,
одновременно движутся во тьме,
разлуку умножая на зарю,
хотя бы и не встретившись в уме.

ПРОЩАЙТЕ, МАДЕМУАЗЕЛЬ ВЕРОНИКА

Если кончу дни под крылом голубки,
что вполне реально, раз мясорубки
становятся роскошью малых наций —
после множества комбинаций
Марс перемещается ближе к пальмам;
а сам я мухи не трону пальцем
даже в ее апогей, в июле —
словом, если я не умру от пули,
если умру я в постели, в пижаме,
ибо принадлежу к великой державе,

То лет через двадцать, когда мой отпрыск,
не сумев отоварить лавровый отблеск,
сможет сам зарабатывать, я осмелюсь
бросить свое семейство — через
двадцать лет, окружен опекой
по причине безумия, в дом с аптекой
я приду пешком, если хватит силы,
за единственным, что о тебе в России
мне напомнит. Хоть против правил
возвращаться за тем, что другой оставил.

Это в сфере нравов сочтут прогрессом.
Через двадцать лет я приду за креслом,
на котором ты предо мной сидела
в день, когда для Христова тела
завершались распятья муки —
в пятый день Страстной ты сидела, руки
скрестив, как Буонапарт на Эльбе.
И на всех перекрестках белели вербы.
Ты сложила руки на зелень платья,
не рискуя их раскрывать в объятья.

Данная поза, при всей приязни,
это лучшая гемма для нашей жизни.
И она — отнюдь не недвижность. Это —
апофеоз в нас самих предмета:
замена смиренья простым покоем.
То есть новый вид христианства, коим
долг дорожить и стоять на страже
тех, кто, должно быть, способен, даже
когда придет Гавриил с трубою,
мертвый предмет продолжать собою!

У пророков не принято быть здоровым.
Прорицатели в массе увечны. Словом,
я не более зряч, чем Назонов Калхас.
Потому прорицать — все равно, что кактус
или львиный зев подносить к забралу.
Все равно, что учить алфавит по Брайлю.
Безнадежно. Предметов, по крайней мере,
на тебя похожих на ощупь, в мире,
что называется, кот наплакал.
Какова твоя жертва, таков оракул.

Ты, несомненно, простишь мне этот
гаерский тон. Это лучший метод
сильные чувства спасти от массы
слабых. Греческий принцип маски
снова в ходу. Ибо в наше время
сильные гибнут. Тогда как племя
слабых — плодится и врозь и оптом.
Прими же сегодня, как мой постскриптум к
теории Дарвина, столь пожухлой,
эту новую правду джунглей.

Через двадцать лет, ибо легче вспомнить
то, что отсутствует, чем восполнить
это чем-то иным снаружи;
ибо отсутствие права хуже,
чем твое отсутствие,- новый Гоголь,
насмотреться сумею, бесспорно, вдоволь,
без оглядки вспять, без былой опаски,-
как волшебный фонарь Христовой Пасхи
оживляет под звуки воды из крана
спинку кресла пустого, как холст экрана.

В нашем прошлом — величье. В грядущем — проза.
Ибо с кресла пустого не больше спроса,
чем с тебя, в нем сидевшей Ла Гарды тише,
руки сложив, как писал я выше.
Впрочем, в сумме своей, наших дней объятья
много меньше раскинутых рук распятья.
Так что эта находка певца хромого
сейчас, на Страстной Шестьдесят Седьмого,
предо мной маячит подобьем вето
на прыжки в девяностые годы века.

Если меня не спасет та птичка,
то есть если она не снесет яичка,
и в сем лабиринте без Ариадны
(ибо у смерти есть варианты,
предвидеть которые — тоже доблесть)
я останусь один и, увы, сподоблюсь
холеры, доноса, отправки в лагерь,
то — если только не ложь, что Лазарь
был воскрешен, то я сам воскресну.
Тем скорее, знаешь, приближусь к креслу.

Впрочем, спешка глупа и греховна. Vale!
То есть некуда так поспешать. Едва ли
может крепкому креслу грозить погибель.
Ибо у нас, на Востоке, мебель
служит трем поколеньям кряду.
А я исключаю пожар и кражу.
Страшней, что смешать его могут с кучей
других при уборке. На этот случай
я даже сделать готов зарубки,
изобразив голубки голубки.

Пусть теперь кружит, как пчелы ульев,
по общим орбитам столов и стульев
кресло твое по ночной столовой.
Клеймо — не позор, а основа новой
астрономии, что — перейдем на шепот —
подтверждает армейско-тюремный опыт:
заклейменные вещи — источник твердых
взглядов на мир у живых и мертвых.
Так что мне не взирать, как в подобны лица,
на похожие кресла с тоской Улисса.

XII
Я — не сборщик реликвий. Подумай, если
эта речь длинновата, что речь о кресле
только повод проникнуть в другие сферы.
Ибо от всякой великой веры
остаются, как правило, только мощи.
Так суди же о силе любви, коль вещи
те, к которым ты прикоснулась ныне,
превращаю — при жизни твоей — в святыни.
Посмотри: доказуют такие нравы
не величье певца, но его державы.

Русский орел, потеряв корону,
напоминает сейчас ворону.
Его, горделивый недавно, клекот
теперь превратился в картавый рокот.
Это — старость орлов или — голос страсти,
обернувшейся следствием, эхом власти.
И любовная песня — немногим тише.
Любовь — имперское чувство. Ты же
такова, что Россия, к своей удаче,
говорить не может с тобой иначе.

Кресло стоит и вбирает теплый
воздух прихожей. В стояк за каплей
падает капля из крана. Скромно
стрекочет будильник под лампой. Ровно
падает свет на пустые стены
и на цветы у окна, чьи тени
стремятся за раму продлить квартиру.
И вместе всё создает картину
того в этот миг — и вдали, и возле —
как было до нас. И как будет после.

Доброй ночи тебе, да и мне — не бденья.
Доброй ночи стране моей для сведенья
личных счетов со мной пожелай оттуда,
где, посредством верст или просто чуда,
ты превратишься в почтовый адрес.
Деревья шумят за окном и абрис
крыш представляет границу суток…
В неподвижном теле порой рассудок
открывает в руке, как в печи, заслонку.
И перо за тобою бежит вдогонку.

Не догонит!.. Поелику ты — как облак.
То есть облик девы, конечно, облик
души для мужчины. Не так ли, Муза?
В этом причины и смерть союза.
Ибо души — бесплотны. Ну что ж, тем дальше
ты от меня. Не догонит!.. Дай же
на прощание руку. На том спасибо.
Величава наша разлука, ибо
навсегда расстаемся. Смолкает цитра.
Навсегда — не слово, а вправду цифра,
чьи нули, когда мы зарастем травою,
перекроют эпоху и век с лихвою.

а в памяти — улыбку заключит
затянутая воздухом прореха,

невесть чему, сбивавшее тебя

куда-то торопясь и торопя
настолько, что порой ночами

Л.В. ЛИФШИЦУ

Я всегда твердил, что судьба — игра.
Что зачем нам рыба, раз есть икра.
Что готический стиль победит, как школа,
как способность торчать, избежав укола.
Я сижу у окна. За окном осина.
Я любил немногих. Однако — сильно.

Я считал, что лес — только часть полена.
Что зачем вся дева, если есть колено.
Что, устав от поднятой веком пыли,
русский глаз отдохнёт на эстонском шпиле.
Я сижу у окна. Я помыл посуду.
Я был счастлив здесь, и уже не буду.

Я писал, что в лампочке — ужас пола.
Что любовь, как акт, лишина глагола.
Что не знал Эвклид, что сходя на конус,
вещь обретает не ноль, но Хронос.
Я сижу у окна. Вспоминаю юность.
Улыбнусь порою, порой отплюнусь.

Я сказал, что лист разрушает почку.
И что семя, упавши в дурную почву,
не дает побега; что луг с поляной
есть пример рукоблудья, в Природе данный.
Я сижу у окна, обхватив колени,
в обществе собственной грузной тени.

Моя песня была лишина мотива,
но зато её хором не спеть. Не диво,
что в награду мне за такие речи
своих ног никто не кладёт на плечи.
Я сижу в темноте; как скорый,
море гремит за волнистой шторой.

Гражданин второсортной эпохи, гордо
признаю я товаром второго сорта
свои лучшие мысли, и дням грядущим
я дарю их, как опыт борьбы с удушьем.
Я сижу в темноте. И она не хуже
в комнате, чем темнота снаружи.

Бессмертия у смерти не прошу.
Испуганный, возлюбленный и нищий, —
но с каждым днем я прожитым дышу
уверенней и сладостней и чище.
Как широко на набережных мне,
как холодно и ветрено и вечно,
как облака, блестящие в окне,
надломленны, легки и быстротечны.
И осенью и летом не умру,
не всколыхнется зимняя простынка,
взгляни, любовь, как в розовом углу
горит меж мной и жизнью паутинка.
И что-то, как раздавленный паук,
во мне бежит и странно угасает.
Но выдохи мои и взмахи рук
меж временем и мною повисают.
Да. Времени — о собственной судьбе
кричу все громче голосом печальным.
Да. Говорю о времени себе,
но время мне ответствует молчаньем.
Лети в окне и вздрагивай в огне,
слетай, слетай на фитилечек жадный.
Свисти, река! Звони, звони по мне,
мой Петербург, мой колокол пожарный.
Пусть время обо мне молчит.
Пускай легко рыдает ветер резкий
и над моей могилою еврейской
младая жизнь настойчиво кричит.

АХ, УЛЫБНИСЬ…

Ах, улыбнись, ах, улыбнись,
во след махни рукой
Недалеко за цинковой рекою

Я различу на лицах твой взмах.
Не далеко за цинковой рекою
Где стекла дребезжат наперебой,
И в полдень нагреваются мосты,
Тебе уже не покупать цветы.
Ах, улыбнись, в оставленных домах,
Где ты живешь средь вороха бумаг
И запаха увянувших цветов,
Мне не найти оставленных следов.
Я различу на улице твой взмах.
Как хорошо в оставленных домах
Любить одних и находить других.
Из комнат бесконечно дорогих
Любовью умолкающей дыша,
На век уйти куда-нибудь спеша.
Ах, улыбнись, ах, улыбнись,
во след махни рукой.
Когда на миг все люди замолчат,
Не далеко за цинковой рекой
Твои шаги на целый мир звучат.
Останься на нагревшемся мосту,
Роняй цветы в ночную пустоту,
Когда река блестит из темноты,
Всю ночь несет в Голландию цветы.

Ломтик медового месяца

Не забывай никогда,
как хлещет в пристань вода,
и как воздух упруг —
как спасительный круг.

А рядом — чайки галдят,
и яхты в небо глядят,
и тучи вверху летят,
словно стая утят.

Пусть же в сердце твоем,
как рыба, бьется живьем
и трепещет обрывок
нашей жизни вдвоем.

Пусть слышится устриц хруст,
пусть топорщится куст.
И пусть тебе помогает
страсть, достигшая уст,

Понять — без помощи слов —
как пена морских валов,
достигая земли,
рождает гребни вдали.

Натюрморт

Вещь. Коричневый цвет
Вещи. Чей контур стёрт.
Сумерки. Больше нет
Ничего. Натюрморт.

Смерть придёт и найдёт
Тело, чья гладь визит
Смерти, точно приход
Женщины, отразит.

Это абсурд, враньё:
Череп, скелет, коса.

Ниоткуда с любовью

Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
дорогой, уважаемый, милая, но не важно
даже кто, ибо черт лица, говоря
откровенно, не вспомнить уже, не ваш, но
и ничей верный друг вас приветствует с одного
из пяти континентов, держащегося на ковбоях.
Я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
и поэтому дальше теперь
от тебя, чем от них обоих.
Далеко, поздно ночью, в долине, на самом дне,
в городке, занесенном снегом по ручку двери,
извиваясь ночью на простыне,
как не сказано ниже, по крайней мере,
я взбиваю подушку мычащим «ты»,
за горами, которым конца и края,
в темноте всем телом твои черты
как безумное зеркало повторяя.

Тебе, когда мой голос отзвучит
настолько, что ни отклика, ни эха,
а в памяти — улыбку заключит
затянутая воздухом прореха,
и жизнь моя за скобки век, бровей
навеки отодвинется, пространство
зрачку расчистив так, что он, ей-ей,
уже простит (не верность, а упрямство),
— случайный, сонный взгляд на циферблат
напомнит нечто, тикавшее в лад
невесть чему, сбивавшее тебя
с привычных мыслей, с хитрости, с печали,
куда-то торопясь и торопя
настолько, что порой ночами
хотелось вдруг его остановить
и тут же — переполненное кровью,
спешившее, по-твоему, любить,
сравнить — его любовь с твоей любовью.

И выдаст вдруг тогда дрожанье век,
что было не с чем сверить этот бег,-
как твой брегет — а вдруг и он не прочь
спешить? И вот он в полночь брякнет…
Но темнота тебе в окошко звякнет
и подтвердит, что это вправду — ночь.

Дидона и Эней

Великий человек смотрел в окно,
а для нее весь мир кончался краем
его широкой, греческой туники,
обильем складок походившей на
остановившееся море.
Он же
смотрел в окно, и взгляд его сейчас
был так далек от этих мест, что губы
застыли, точно раковина, где
таится гул, и горизонт в бокале
был неподвижен.
А ее любовь
была лишь рыбой — может и способной
пуститься в море вслед за кораблем
и, рассекая волны гибким телом,
возможно, обогнать его… но он —
он мысленно уже ступил на сушу.
И море обернулось морем слёз.
Но, как известно, именно в минуту
отчаянья и начинает дуть
попутный ветер. И великий муж
покинул Карфаген.
Она стояла
перед костром, который разожгли
под городской стеной ее солдаты,
и видела, как в мареве его,
дрожавшем между пламенем и дымом,
беззвучно рассыпался Карфаген
задолго до пророчества Катона.

То не Муза воды набирает в рот…
М. Б.

То не Муза воды набирает в рот.
То, должно, крепкий сон молодца берет.
И махнувшая вслед голубым платком
наезжает на грудь паровым катком.

И не встать ни раком, ни так словам,
как назад в осиновый строй дровам.
И глазами по наволочке лицо
растекается, как по сковороде яйцо.

Горячей ли тебе под сукном шести
одеял в том садке, где — Господь прости —
точно рыба — воздух, сырой губой
я хватал то, что было тогда тобой?

Я бы заячьи уши пришил к лицу,
наглотался б в лесах за тебя свинцу,
но и в черном пруду из дурных коряг
я бы всплыл пред тобой, как не смог «Варяг».

Но, видать, не судьба, и года не те.
И уже седина стыдно молвить — где.
Больше длинных жил, чем для них кровей,
да и мысли мертвых кустов кривей.

Навсегда расстаемся с тобой, дружок.
Нарисуй на бумаге простой кружок.
Это буду я: ничего внутри.
Посмотри на него — и потом сотри.

Творчество Иосифа Бродского в этом веке не менее актуально, чем в прошлом. Он, как никто другой, обличал действительность, учил ценить в себе личность и раскрывал секреты любви. Предлагаем вам подборку цитат Бродского о любви, о жизни. Поэт не понаслышке знал, что такое одиночество, в нашей подборке вы найдёте лучшие его высказывания об одиночестве.

Творческую деятельность Бродский начал, когда ему исполнилось 18. В первых стихотворениях поэта чувствуется влияние поэзии Б. Слуцкого, именно его творчеством увлекался Бродский в ранние годы. Для первых стихотворений характерна музыкальность. По словам автора, в последующие годы определяющее влияние на него оказало творчество Баратынского, Цветаевой и Мандельштама. Среди современников стоит выделить Рейна, Уфлянда, Красовицкого, их творчеством Бродский увлекался в последние годы жизни.

Несмотря на разнообразие тем и неординарность рифм, на Родине творчество поэта власти не оценили. В 1964 году Бродскому был вынесен приговор за тунеядство. Благодаря общественности вместо пяти лет он отбыл наказание полтора года. Статья о тунеядстве была лишь поводом, чтобы ограничить творческую деятельность начинающего поэта. Однако ссылка не остановила его, а наоборот, сделала из Бродского настоящего поэта со своими сложившимися взглядами. В 1972 году он был сослан из Советского Союза. Иосиф Бродский уехал в США, где его творчество получило широкое признание. Огромную роль в нём играли… коты! Он обожал мохнатых друзей и посвятил им не одно стихотворение.

Не будь дураком! Будь тем, чем другие не были.

Будь собой, и ты всегда будешь уникален!

Человек – это шар, а душа – это нить.

У кого-то душа открыта, кто-то тщательно пытается спрятать, что там внутри.

Человек есть то, что он читает.

Человек читает то, что ему интересно.

Нет такого человека, которому доверять можно. Такой человек только я.

В порыве гнева нельзя доверять даже себе.

Нет, мы не стали глуше или старше,
мы говорим слова свои, как прежде,
и наши пиджаки темны всё так же,
и нас не любят женщины всё те же.

Тот, кто вас не любит сейчас, не полюбит никогда.

В отличие от животных, человек уйти способен от того, что любит.

Животные никогда не бросят детей, семью, людям нужно брать с них пример.

Мир, вероятно, спасти уже не удастся, но отдельного человека всегда можно.

Не пытайся помочь всем, помоги одному – и ты сделаешь доброе дело.

Наши изделия говорят о нас больше, чем наши исповеди.

Творение наших рук – это отображение нашей души.

Надо дать горю раздавить тебя, а потом постараться из него вылезти.

К чему такие жертвы?

Потерять независимость много хуже, чем потерять невинность.

Иногда лучше сразу умереть, чем жить в зависимости от кого-то.

Если много мужчин собираются вместе, это, скорее всего, война.

Мужчины не терпят конкуренции.

Наряду с землёй, водой, воздухом и огнём деньги – суть пятая стихия, с которой человеку чаще всего приходится считаться.

Человек зависим от денег, именно количество купюр решает, как ему жить.

Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря.

Жить в подчинении – значит существовать.

Бесчеловечность всегда проще организовать, чем что-либо другое.

Ничему нельзя научить так быстро, как жестокости.

Век скоро кончится, но раньше кончусь я.

Будьте оптимистами, никто и ничто не вечно.

Квадрат окна. В горшках – желтофиоль.
Снежинки, проносящиеся мимо.
Остановись, мгновенье! Ты не столь
Прекрасно, сколько ты неповторимо.

Неповторима в нашей жизни каждая секунда.

Старайтесь быть добрыми к своим родителям. Если вам необходимо бунтовать, бунтуйте против тех, кто не столь легко раним. Родители — слишком близкая мишень; дистанция такова, что вы не можете промахнуться.

Родители – это люди, которые как ни кто другой заслуживают к себе уважения и доброты.

Старайтесь не обращать внимания на тех, кто попытается сделать вашу жизнь несчастной. Таких будет много – как в официальной должности, так и самоназначенных. Терпите их, если вы не можете их избежать, но как только вы избавитесь от них, забудьте о них немедленно.

В жизни встречаются и враги, и завистники, без этого никак.

Я как кот. Когда мне что-то нравится, я к этому принюхиваюсь и облизываюсь…

И неправда, что коты не умеют любить.

Видимо, земля воистину кругла, раз ты приходишь туда, где нету ничего, помимо воспоминаний.

Приходить нужно туда, где кроме воспоминаний есть люди, которые тебя ждут.

Все будут одинаковы в гробу. Так будем хоть при жизни разнолики!

Не будь как все, будь собой.

Не в том суть жизни, что в ней есть, но в вере в то, что в ней должно быть.

Верь, что твои желания сбудутся, тогда обязательно всё так и будет.

Жить просто: надо только понимать, что есть люди, которые лучше тебя. Это очень облегчает жизнь.

Никто не идеален, нужно просто с этим смириться.

Есть только две поистине захватывающие темы, достойные серьезных рассуждений: сплетни и метафизика.

Сплетни – действительно серьезный объект для обсуждений…)

У меня нет принципов, у меня есть только нервы.

Вам тоже советую запастись терпением и укрепить свои нервы…

Смотри без суеты вперёд.
Назад без ужаса смотри.
Будь прям и горд,
Раздроблен изнутри, на ощупь твёрд.

Шагать вперед нужно всегда уверенно.

Когда устанешь от бесконечного самоанализа, позвони мне. Потанцуем.

Кому бы мне позвонить…)

Ты это я; потому что кого же мы любим, как не себя?

Себя любить нужно, но в меру.

Если президенты не могут делать этого со своими жёнами, они делают это со своими странами.

Судя по всему, у всех президентов проблемы с личной жизнью…

О поэзии и творчестве

Пока есть такой язык, как русский, поэзия неизбежна.

О великий и могучий русский язык… Разве можно с этим не согласиться?

Поэзия – лучшая школа неуверенности.

Зато нигде так, как в поэзии, не отражается то, в чем ты так уверен…

Поэт – средство существования языка.

Проза интересна, а поэзия — прекрасна.

Всякое творчество есть по сути своей молитва.

Творчество – это молитва от сердца и от души…

О себе и других

Настоящему, чтобы обернуться будущим, требуется вчера.

Без прошлого не может быть будущего, помните это, когда хотите зачеркнуть его…

И не могу сказать, что не могу жить без тебя — поскольку я живу.

Хотя нет, может, не живу, а существую…

Я сижу у окна. Вспоминаю юность.
Улыбнусь порою, порой отплюнусь.

Юность – это время, которое вспоминаешь иногда с радостью, иногда со стыдом.

Ибо нет одиночества больше, чем память о чуде.

Те, с кем случалось чудо, никогда не могут его забыть и всё время ждут повторения.

Трагедия — это когда я порезал себе палец. Комедия — когда вы провалились в открытый канализационный люк и сломали себе шею.

Трагедия у каждого своя.

Цитаты об одиночестве

Одиночество есть человек в квадрате.

От одиночества скрыться нельзя: от себя ведь не убежишь…

Одиночество учит сути вещей, ибо суть их тоже одиночество.

Когда человек остается наедине с собой, он учится жить.

Мы уходим, а красота остаётся. Ибо мы направляемся к будущему, а красота есть вечное настоящее.

О любви и красоте

Красота не умирает, она живёт вечно.

Как хорошо, что некого винить,
как хорошо, что ты никем не связан,
как хорошо, что до смерти любить
тебя никто на свете не обязан.

Лучше вовсе не любить, чем любить до смерти.

В этот день в 1940 году в Ленинграде родился Иосиф Бродский

Тогда, когда любови с нами нет,
Тогда, когда от холода горбат,
Достань из чемодана пистолет
Достань. И заложи его в ломбард.

Купи на эти деньги патефон
И где-нибудь на свете потанцуй,
В затылке нарастает перезвон,
Ах, ручку патефона поцелуй.

Да, слушайте советы скрипача,
Как следует стреляться сгоряча,
Не в голову, а около плеча,
Живите только, плача и крича!

На блюдечке я сердце понесу
И где-нибудь оставлю во дворе,
Друзья, ах, догадайтесь по лицу,
Что сердце не отыщется в дыре

Проделанной на розовой груди
И только патефоны впереди,
И только струны, струны, провода,
И только в горле красная вода.

Тогда, когда любови с нами нет…

Моё видео на эти стихи….

Иосиф Бродский «Романс скрипача» (исп. Елена Фролова)

Иосиф Бродский — один из самых молодых литераторов, удостоенных нобелевской премии. Его творчество общепризнано и почитаемо во всем мире. Бродский является не только одним из лидеров русской поэзии, но и одной из значительных фигур в мировом поэтическом обществе. Произведения Бродского переведены на все основные языки.
Главной формой любовной лирики Бродского является сонет. Для него характерна достаточно жесткая конструкция, однако поэт далеко не всегда следует канонам, часто вовсе пренебрегает ими. Он экспериментирует. Многие названные им сонеты по форме таковыми вовсе не являются.

Где встретил Вас. И в силу этой встречи,

И так как «все былое ожило

В отжившем сердце», в старое жерло

Вложив заряд классической картечи,

Я трачу, что осталось в русской речи

На Ваш анфас и матовые плечи.

В стихах о любви Бродского любовь всегда связана с разлукой. Это может быть разлука с любимой или же разлука со столь привычным одиночеством.

Любовь – сильней разлуки,

Но разлука сильней любви.

Любовь — достаточно широкое понятие, которое включает в себя и романтическое чувство, и любовь к друзьям, и любовь к родине, а даже любовь к утраченным иллюзиям. Но какой бы ни была любовь, она развивается по одному и тому же сценарию: любовь — разлука — одиночество. Одиночество — итог всего, завершение любой жизненной ситуации.

Но даже мысль о – как его! – бессмертьи

Есть мысль об одиночестве, мой друг

Любовь у поэта всегда носит тотальный характер, зачастую она сильнее всех иных чувств, сильнее религиозной веры.

Я любил тебя больше, чем ангелов и самого,

Любовь — созидательное чувство, она способна воскрешать и создавать новое. Однако, несмотря на это, в итоге все равно будет разлука и одиночество.

Я был только тем, чего

Ты касалась ладонью.

Над чем в глухую, воронью

Ночь склоняла чело.

Я был попросту слеп.

Ты, возникая, прячась,

Даровала мне зрячесть.

Так оставляют след.

Так творятся миры,

Так, сотворив, их часто

Оставляют вращаться,

Расточая дары.

Любовь в стихах Бродского предстает чем-то нереальным, хрупким и эфемерным.

В какую-нибудь будущую ночь ты вновь придешь усталая,

Худая, и я увижу сына или дочь,

Еще никак не названных — тогда я не дернусь

К выключателю и прочь руки не протяну уже, не вправе

Оставить вас в том царствии теней, безмолвных,

Перед изгородью дней, впадающих в зависимость от яви,

С моей недосягаемостью в ней.

И, конечно же, главный итог жизни, ведущий к вечному одиночеству — это смерть. Бродский часто показывает любовь через призму смерти в своих стихах о любви. Смерть предстает перед читателем вполне осязаемой, близкой, реальной.

Это абсурд, вранье: череп, скелет, коса.

Смерть придет, у нее будут твои глаза.

Здравствуйте, Иосиф Александрович! | Новости

Ну, вот и состоялась долгожданная премьера литературного вечера «Читаем Бродского» в Тамбовском молодёжном театре. Премьера долгожданная, потому что телефоны театра «оборвали» зрители, узнавая, когда же будет первый спектакль. И весь Тамбов шёл конкретно на Бродского. Зрители были разновозрастные: школьники, студенты, седовласые люди возрастом за восемьдесят – именно те, на молодость которых пришлось возвращение, в литературном смысле, опального поэта на Родину. Стали сначала появляться самиздатовские вещи, с эрой появления компьютеров и принтеров распечатка произведений Бродского шла, в основном по ночам в учреждениях и конторах. Помню, как мы печатали стихи в редакции тамбовской областной партийной газеты, тогда ещё «Тамбовской правды». А бумага была рулонной. Так и расходился Бродский в рулонных списках.

Так вот в театр, наряду с молодёжью, пришли и те, кто тридцать лет назад до конца не поверил в то, что большой русский поэт Иосиф Бродский сможет когда-нибудь свободно «жить» в книгах и передачах, будут показывать фильмы о нем. Но на Родину Иосиф Александрович никогда больше не вернётся, умрет на чужбине. Но даже его завещание – похоронить его в Венеции, говорит о том, как тосковал поэт о родине, как напоминала ему Венеция родной Ленинград, ещё при жизни поэта ставший Санкт-Петербургом. Но обида была так глубока, так неизвлекаема из сердца и души…

А город всё ждал.

Решение создать самостоятельную постановку по произведениям поэта пришло не сразу. Сергей Солонцов, взявшийся за такую трудную работу, предложил своим соратникам по сцене выбрать наиболее понравившееся стихотворение поэта, именно то, что легло на душу, на слух. А вот уже потом из разрозненных стихов стало складываться то, что уже и чтецким или литературным вечером и не назовёшь. Родился спектакль. Молодой режиссёр, как и сам поэт, не боялся остаться непонятым. Видно почувствовал момент, когда забытый поэт снова стал востребованным и своевременным. Вот что говорил режиссёр-постановщик Сергей Солонцов о своём видении творчества Бродского:

– Когда-то я его не понимал, отвергал, критиковал, но сегодня он стал настолько близок мне в сегодняшнем своем развитии. При этом в актуальности его тематики, его произведений стихотворных: это религия, и Бог, и общество, и политика, и экономика, и человек, один человек в обществе, его любовная лирика, которая сопряжена со всеми этими темами. Именно поэтому, наверное, я думаю, стоит рискнуть.

 

Стихотворения Нобелевского лауреата собраны в единую канву, но литературный материал каждый из актёров выбирал независимо от воли режиссёра. Молодые актёры ТМТ искали в стихах изгнанного поэта что-то, что отзывалось бы в их сердце, и что, надеются артисты, они сумеют пробудить в сердцах зрителей.

 

Так оно и случилось. Но произошло нечто большее, обычное театральное чудо, когда стихи сложились в единый спектакль. А зритель, пришедший послушать именно стихи Бродского, ещё и увидел их в оживших картинках на сцене. Могу сказать больше – после спектакля каждый зритель, фигурально говоря, ушёл из зала ТМТ, неся под мышкой томик стихов поэта, любовно сшитый из отдельных листиков опытными мастерами, переплетённый в яркий сафьяновый переплёт. Причём, каждый нёс именно своего Бродского.

Художественный руководитель театра Виктор Фёдоров так отозвался о работе над спектаклем:

– Есть хорошее русское слово – самодеятельность. Это значит, что каждый творит самостоятельно, вкладывает в работу душу. И когда ребята стали репетировать, я увидел, что у них вырисовывается что-то большее, чем задумал режиссёр и актёр Сергей Солонцов, да и все артисты включены в творческий процесс. Так что сегодня у нас в театре не только премьера, но ещё и день рождения нового режиссёра. И это радует.

 

«Я гениев только не люблю»

Иван Толстой: Нельзя сказать, что Наум Коржавин был каким-то особо видным правозащитником, что он был диссидентом, что он был активистом в гражданском смысле, но правозащитного движения, диссидентства и активизма в Советском Союзе, конечно, не было бы в том виде, в котором это все получилось, если бы не Наум Коржавин и его литература. Что для вас, Андрей, Коржавин и когда вы познакомились с этой фигурой?

Андрей Гаврилов: С этой фигурой, как с поэтом, я познакомился довольно рано. Я очень хорошо помню, что читал его стихи в какой-то совершенно невинной перепечатке просто потому, что нельзя было достать его книгу, но на долгое время он стал моим любимым поэтом. Причем, не те стихи, которые сейчас все цитируют, на которые сочиняют песни, а именно любовная лирика Коржавина, которая меня просто поразила. Я мечтал достать его сборник. У него был один сборник, если не ошибаюсь, выпущен в советское время, в 1963 году, под названием «Годы». К тому моменту, как я начал интересоваться книгами и стал посещать букинистические магазины, уже прошло времени очень много, из-за некоторых фактов биографии Коржавина уже книги его изымались, достать книгу было совсем невозможно. Мне фантастически повезло. Я однажды успел увидеть, как товаровед одного букинистического магазина откладывает в сторону книжку «Годы», я схватил ее и побежал в кассу платить эти тридцать или пятьдесят копеек, не выпуская ее из рук. Короче говоря, для меня Коржавин был долгое время прежде всего блистательным, замечательным поэтом. И много позже я познакомился с его публицисткой, статьями, заметками, интервью. Это уже приходило позже – через тамиздат, «Континент», «вражеские голоса». И мой интерес к ним был вызван прежде всего потому, что это были интервью, статьи и публикации моего любимого поэта.

Иван Толстой: Я должен сказать, что имя Коржавина для меня очень позднее, я не знал, кто это такой и не читал его. Вам попадалась его публицистка, мне – совершенно нет, вам попадался сборник его стихов, мне – абсолютно никогда не попадался, и в моем окружении никто не держал этой книги в руках. Иначе это как-то доходило бы, все-таки люди говорят, а детские уши ловят все, что в воздухе носится. Но я знал сам две строчки Коржавина, а еще несколько строчек я слышал, но они не были привязаны именно к этому имени. Я знал с раннего возраста, лет с двенадцати, две строчки:

Какая сука разбудила Ленина?

Кому мешало, что ребенок спит?

Слышал я и другие, повторяю, анонимно:

А кони – все скачут и скачут.

А избы – горят и горят.

стихи разочаровывали своим прямоговорением

И всякому школьнику было понятно, что имеется в виду. Всё, больше с Коржавиным у меня не было связано ничего. По мере чтения эмигрантских книжек и западных журналов становилось понятно, что это за фигура, которая была отчасти все интереснее для меня, а отчасти приходило некоторое разочарование. Потому что эти строчки, особенно «Какая сука разбудила Ленина?», которые звучали страшно хлестко и публицистично, оказывались, может быть, самыми яркими его строками, недаром именно их и цитировали. А с другой стороны, они разочаровывали своим прямоговорением. Может, это моя беда – нелюбовь к публицистической поэзии, как и вообще к прямоговорению в искусстве. То есть до определенного возраста, в определенном состоянии, в определенном гражданском собственном ракурсе ты интересуешься прямоговорением, хлесткостью и жесткостью, тебя интересуют злые. Это потребность, может быть, возраста, твоего социального положения, обиженности в твоей собственной биографии. Злые интересны потому, что они не фальшивят, не предлагают тебе розовые очки, бросают железный стих в лицо власти и тиранам.

Но после того как ты знакомишься с другими способами самовыражения, самовысказывания, ты понимаешь, что есть и мягкие формы. Если выбирать между Авторхановым и Евгенией Гинзбург, я всегда предпочитал Евгению Гинзбург. Если выбирать между Шаламовым и Солженицыным, я выбирал Солженицына. Хотя после того, как узнал об отзыве Варлама Шаламова о Солженицыне (как о «лакировщике советской действительности»), стало смешно и симпатии мои были отчасти переданы и Варламу Тихоновичу тоже.

Тем не менее, мягкость позиции очень привлекала, привлекало не прямоговорение, а образность. Образы Коржавина казались мне слишком прямыми, а иногда и примитивными. Не было ли, Андрей, у вас здесь какого-то сомнения в даре Наума Моисеевича?

Андрей Гаврилов: Ни в коем случае. Потому что именно эти строки и относительно того, что какая-то «сука разбудила Ленина», и относительно судьбы русской женщины, у которой «кони – все скачут и скачут», для меня никогда не были наиболее интересными или наиболее важными в творчестве Коржавина, в его поэтическом творчестве. Сейчас не будем говорить про публицистику. Потому что, как я уже сказал, меня поразила его мягкая лирика, его честная любовная лирика, какие-то образы. Как можно в стихах передать физическое ощущение тела любимого человека, при этом оставаясь в абсолютно целомудренных рамках? Для меня это и был талант, то, что меня, прежде всего, привлекло.

меня поразила его мягкая лирика, его честная любовная лирика

Да, относительно того, что «нельзя в России никого будить», наверное, вы правы, эти строчки тоже мне попались, очевидно, раньше всего, они были на слуху, это была как лакмусовая бумажка. Ты понимал, о чем речь, или нет; ты знал, кто это, или нет; ты вообще в этом кругу или ты в ужасе от этих строчек отшатнешься. Таких лакмусовых бумажек было много: это были цитаты из Стругацких, это были фразы Окуджавы. Все что угодно, пока не появился «ГУЛАГ», где уже было не до лакмусовых бумажек, где уже все нужно было говорить впрямую. Кстати, в данном случае для меня «ГУЛАГ» более резок и поэтому чуть менее интересен, чем проза Шаламова.

Видите, мы с вами по-разному оцениваем одно и то же. У Коржавина сборников стихов было мало. Сборник 1963 года, который назывался «Годы», изданный в Москве, потом, если не ошибаюсь, за всю его жизнь были два или три сборника изданы за границей – «Времена», «Сплетения», и чуть ли не все. Вся остальная его поэзия публиковалась, например, в «Континенте». И для того чтобы прочесть стихи Коржавина, нужно было взять в руки «Континент», что было не очень легко, нелегко было его найти, нелегко было найти его у людей, внушавших доверие, и заодно ты читал все, что там находится справа, слева, до, после. Короче говоря, я воспринимал стихи Коржавина в общем контексте этого журнала, если это был «Континент».

И потом мне принесли, зная мой интерес, номер «Континента» с хлесткой статьей Коржавина, посвященной, в частности, Эрнесто Че Гевара. И тут у меня было абсолютное откровение, потому что воспитанный советской пропагандой, в детстве особенно, я воспринимал некоторые вещи как ту данность, которая не обсуждается. Например, ДнепроГЭС – это победа нашей промышленности. Мне в голову не могло прийти, что надо еще спросить у экологов. Или канал «Москва – Волга» – это то, что делает Москву портом пяти морей. И все равно, что при этом затопили города и деревни. Это было за пределами воображения даже. И таким же для меня был Эрнесто Че Гевара, про которого я знал, что он, может быть, был не совсем прав, но он был честный, чистый революционер, который жизнь положил за те убеждения, которые, может быть, я и не разделяю, но, тем не менее, он им следовал всю жизнь. И вот мне попадает в руки эта статья Коржавина, где описывается появление Че Гевары и его бойцов с точки зрения того латиноамериканского крестьянина, который был вынужден их кормить, поить, отдавать им деньги, их содержать за ту самую мифическую идею всемирного счастья путем вооружённой пролетарской революции. И я, впервые прочтя эту статью, вдруг понял, что и здесь меня обманули и никаким героем, спасителем человечества, Дон Кихотом никогда Че Гевара не был. Вот почему я после этого так ценил публицистику Коржавина. Будучи не во всем с ним согласен, я всегда его читал внимательно. И потом, конечно, эта знаменитая история – скандал, связанный с Бродским, статья Коржавина, посвященная Бродскому, и все, что было вокруг этого. Это тоже привлекало внимание.

никаким героем, спасителем человечества, Дон Кихотом никогда Че Гевара не был

Иван Толстой: Надо сказать хотя бы несколько слов о его биографии. Наум Коржавин, урожденный Мандель, родился в 1925 году в Киеве. Его дед был цадиком, а отец – переплётчиком. Мать работала зубным врачом. Учился в украинской средней школе. Не воевал из-за крайней близорукости (в поздние годы был практически слепым). В 1945-м поступил в московский Литературный институт, а в 1947-м был арестован. Ему, в частности, инкриминировались стихи, написанные еще в 1944 году, вот эти самые:

Можем строчки нанизывать
Посложнее, попроще,
Но никто нас не вызовет
На Сенатскую площадь.

И какие бы взгляды вы
Ни старались выплёскивать,
Генерал Милорадович
Не узнает Каховского.

Пусть по мелочи биты вы
Чаще самого частого,
Но не будут выпытывать
Имена соучастников.

Мы не будем увенчаны…
И в кибитках, снегами,
Настоящие женщины
Не поедут за нами.

Какая интересная перекличка, не правда ли, со стихами Галича, с «Петербургским романсом»? Знал ли Александр Аркадьевич стихи Коржавина про Сенатскую площадь, не отсюда ли он отталкивался, когда писал свой романс?

Сборник стихов, выпущенный «Посевом» во Франкфурте-на-Майне, 1981

Андрей Гаврилов: Не знаю, никогда не думал о том, были ли знакомы стихи Коржавина Галичу. Думаю, что были, потому что это более или менее один круг, но никаких подтверждений этого я не слышу.

Иван Толстой: Около семи лет Коржавин провел в ссылках, однако смог окончить Горный техникум. После реабилитации печатался в московских журналах, выпустил единственную книжку стихов в 1963 году, выступал в защиту Синявского, Даниэля, Гинзбурга и Галанскова. Эмиграция в 1973 году. Коржавин поселился в Бостоне, неоднократно выступал в передачах Радио Свобода со стихами и публицистикой. С конца 80-х несколько раз приезжал в Россию, в Москве вышел его двухтомник воспоминаний «В соблазнах кровавой эпохи». Двухтомник заканчивается хронологически 1957 годом, Венгрией и последствиями венгерских событий.

Мне кажется, что Коржавин не существует вне некоторых смешных, анекдотических, абсурдных историй о нем самом. Я помню, что когда-то рассказывали, не помню, кому принадлежит авторство этого рассказа, о том, как разнятся скорости, когда ты попадаешь заграницу, в эмиграцию, что такое движение времени в России. Наум Коржавин уезжал в эмиграцию. Окуджава приехал к нему прощаться. Поднялся на лифте к нему, но лифт застрял между этажами. Окуджава сидит в лифте, Коржавин не знает, где Булат Шалвович. Выясняется, путём перекрика, что Окуджава – в лифте. Коржавину нужно на самолет, время поджимает, такси внизу. Он прощается с Окуджавой через шахту лифта, не видя друг друга, шлет ему мысленные объятия, получает от него встречное прощание и улетает в Америку. Самолет приземляется в Америке (наверняка он останавливался где-то в Италии, но по анекдоту – долетает до Америки). Коржавин звонит своим друзьям, что прилетел в Бостон. «Как там Окуджава?» – «Окуджава сидит в лифте», – отвечают ему из России. Ничего не меняется, все по-прежнему, в России надо жить долго, как известно.

Другой анекдот о Коржавине. Это уже Сергей Довлатов, его книга «Филиал», полувымышленные-полуреалистические воспоминания об одном из эмигрантских славистских съездов.

«Накануне одной литературной конференции меня предупредили:

– Главное, не обижайте Коржавина.

– Почему я должен его обижать?

– Потому что Коржавин сам вас обидит. А вы, не дай Бог, разгорячитесь и обидите его. Не делайте этого.

– Почему же Коржавин меня обидит?

– Потому что Коржавин всех обижает. Вы не исключение. Поэтому не реагируйте. Коржавин страшно ранимый.

– Я тоже ранимый.

– Коржавин – особенно. Не обижайте его…

Началась конференция. Выступление Коржавина продолжалось четыре минуты. Первой же фразой Коржавин обидел всех американских славистов. Он сказал:

– Я пишу не для славистов. Я пишу для нормальных людей…

Затем Коржавин обидел целый город Ленинград, сказав:

– Бродский – талантливый поэт, хоть и ленинградец…

Затем он произнес несколько колкостей в адрес Цветкова, Лимонова и Синявского. Ну и меня, конечно, задел. Не хочется вспоминать, как именно. В общем, получалось, что я рвач и деляга. Хорошо, Войнович заступился. Войнович сказал:

– Пусть Эмка извинится. Только пусть извинится как следует. А то я знаю Эму. Эма извиняется так: «Извините, конечно, но вы – дерьмо».

Вот такими анекдотическими историями полна биография Наума Коржавина, которого друзья между собой называли Эма.

Андрей Гаврилов: Мне кажется, Иван, что раз уж мы упомянули об этом, то пришло самое время немножко рассказать о проблеме Коржавин – Бродский и почему это вызвало в свое время такой живой отклик, как у нас принято говорить, «у читающей публики», так вот, скорее у нечитающей публики. Опять-таки, с точки зрения Коржавина.

Воспоминания Наума Коржавина, том первый. Москва, Захаров, 2007

Иван Толстой: Вы имеете в виду статью Наума Моисеевича «Генезис «стиля опережающей гениальности», как называл ее Коржавин. Эта статья интересная, но оставляющая очень двойственное ощущение. С одной стороны, Коржавин остроумно подметил поведение Бродского, и не только Бродского, с его установкой на несомненную гениальность, присущую всей подпольной деятельности всех подпольщиков «второй литературы», вообще тех людей, которые не могли выйти и сразиться по гамбургскому счету с теми, кто их преследовал. Это и беда, и, с другой стороны, преимущество, когда тебе не нужно выходить на какое-то искусственное ристалище и мериться шпагами, потому что ты абсолютно убежден в своей правоте. И для поэта, для литератора, для художника, для композитора естественно заявлять о том, в чем ты уверен и убежден, отстаивать свою правду перед лицом Всевышнего, а не перед лицом первого секретаря Союза писателей. Но с другой стороны, подпольность, скрытость и отсутствие ясного, артикулированного гамбургского счета приводит к тому, что «ну, старик, ты гений!» – как говорили друг другу нестриженые, в грязных джинсах подпольщики. И слово «гений», конечно, прекратилось в стертый пятак. Если все гении, то гениев, конечно же, не существует.

Тем не менее, Бродский отличался тем, что гением его считали практически все, завидовали, но и почитали. Гениальность Бродского для меня абсолютно несомненна, и позиция Наума Коржавина, в этой статье отрицающего гениальность Бродского, немножко просто смешна. Это остроумно, иногда приметливо, но в основном, по-моему, статья направлена на культ Бродского, а не на него самого. Очень часто ведь нас раздражает публика. Как многих раздражает роман «Мастер и Маргарита» не потому, что это плохой роман, а потому, что его слишком любят те люди, которые ничего в литературе не понимают, и переносят это свое раздражение на гениальное творчество Михаила Афанасьевича Булгакова. Вот немножко это мне чудится и подозревается в случае конфликта Коржавина и Бродского. Коржавин, по-моему, больше ненавидит культ. Он сам поэт, и когда другого поэта, да ещё и младше по возрасту, превозносят за те заслуги, которых, с точки зрения Коржавина, у него как бы и нет (просто сидит и пишет небрежные, с точки зрения Коржавина, стихи, пишет в просодии, в стихосложении, которые Науму Моисеевичу не нравится и чужды…) И вот его объявляют гением, и все, что Бродский ни вякнет, извините, будет гениальным наперед. Поэтому «опережающая гениальность», говорит Коржавин.

На мой взгляд, это глубочайше несправедливо. А природа этого в том, что у них не только разные темпераменты, но и разная эстетика. Коржавин, как я уже говорил, человек с поэтикой и эстетикой прямоговорения, здесь его эстетика переходит в этику, потому что искусство, мол, должно служить добру и вечности, как считал Наум Моисеевич, а значит, чего там кривляться и прятаться за какими-то сложными образами, сложными метафорами, надо говорить все напрямую. Скажем, стихи о любви:

Старинная песня.

Ей тысяча лет:

Он любит ее,

А она его – нет.

Можно ли в страшном сне представить себе Бродского, пишущего такие стихи? Думаю, что нельзя.

Андрей Гаврилов: Можно я вас перебью? «Слепой идет через площадь…» – абсолютная перекличка по ясности и даже по стихотворности этих строк. Другое дело, что у Бродского это осталось далеко в прошлом, в начале его творческой карьеры, в самых молодых его стихах, самых ранних, которые он и не стремился особенно публиковать потом. А Коржавин придерживался такого поэтического мировоззрения постоянно, до конца своих дней. Но представить себе такие строчки можно.

Иван Толстой: Хорошо, представим.

Андрей Гаврилов: Здесь, мне кажется, еще нужно отметить такую деталь, что у них очень похожи биографии. Каждый сел за стихи, один – при Сталине, другой позже – при Хрущеве. Простите, не сел, слава богу, был сослан, изгнан из своего города. Потом каждый из них оказался в эмиграции, и каждый не по своей воле.

Воспоминания Коржавина, том второй. Москва, Захаров, 2007

Я не совсем согласен с той точкой зрения, что Коржавиным руководила какая-то обида или досада. Мне кажется, что весь шум вокруг этого скандала несколько преувеличен. Я бы сказал, что те люди, которые объявляли Бродского гением, не очень его читая, это те же люди, которые набросились на Коржавина. По большому счету вы правильно отметили, что статья Коржавина, при всей критике, которая там содержится в адрес Бродского, направлена не против Бродского-человека, это надо сразу подчеркнуть, там не выражено никаких сомнений в том, что Бродский – порядочный человек. Может быть, сомнения в том, как он себя подает, но это уже относится к творческой стороне его натуры. Но нигде не написано, что он негодяй, предатель или изменник. Потому что не все наши слушатели читали эту статью.

Там идет спор именно двух поэтов. Когда я недавно перечитывал эту статью, я вспомнил, что Лев Николаевич Толстой не любил Шекспира. И единственная реакция – ну и что? Коржавину не нравятся стихи Бродского. Ну и что? Возможно (кстати, я не встречал обратной точки зрения), Бродскому не нравятся стихи Коржавина. Ну и что? Два поэта могут придерживаться разных точек зрения на творчества, на поэзию. Ну и что? Неужели всем так нравится, когда все поют хором?

Другое дело, что те, кого Коржавин, со свойственной ему прямотой и резкостью, практически изничтожил, то есть хор поклонников, такой греческий хор, который стоит вокруг Бродского и поет ему постоянную осанну, они, конечно, почувствовали себя оскорблёнными. Кстати, нужно сказать, что когда в одном из интервью, говоря об этой истории, Коржавина спросили, неужели ему все не нравится у Бродского, он вдруг ответил, что ничего подобного, есть потрясающие стихи у Бродского. «Ты забыла деревню, затерянную в болотах…» – привел он в качестве одного из примеров.

По-моему, весь смысл статьи выражен одной фразой Коржавина: «Я гениев только не люблю». Это то, с чего вы начали, он не любит, когда начинают разбрасываться этими ярлыками. Я об этом заговорил и предложил вам вспомнить эту историю только потому, что она до сих пор еще жива в общественном сознании, но, с моей точки зрения, она уже давно принадлежит истории литературы, не больше.

Иван Толстой: Андрей, мне кажется, что мы с вами немножко ушли в сторону и забыли самое главное. Наша программа называется «Алфавит инакомыслия», и вот об инакомыслии Коржавина мы, по-моему, не очень отчетливо сказали. Я хотел бы вот что произнести. В чем такое послевкусие после чтения стихов и публицистики Наума Моисеевича? Мне кажется, это послевкусие выражается в том заряде энергии, которую ты получаешь. Огромная вовлеченность Коржавина, которую справедливо назвать гражданственностью. После чтения Коржавина невозможно просто вяло отложить книгу, зевнуть и пойти чаю попить. Нет, он будит сознание, глаза горят после этого, мозг чешется. У него явно выраженная, благодаря этой энергии и гражданственности, позиция интеллигента. А настоящий интеллигент, верный морали, принципам своим, это и есть инакомыслящий в советских условиях. Если ты преследуешь и соблюдаешь свои моральные принципы, ты уже инакомыслящий. Я не прав?

Андрей Гаврилов: Вы абсолютно правы, и хочу напомнить, что когда мы с вами были у Наума Коржавина дома, в Бостоне, он уже не очень хорошо себя чувствовал, он был практически слеп, но энергия, которая из него начинала фонтанировать, когда речь шла о близких ему материях, была просто поразительной. Человек, которой не мог просто взять и успокоиться, о чем бы речь ни шла. И вот эта его энергия, конечно, передавалась и нам с вами, как слушателям в тот момент, но и читателям, конечно, тоже.

Иван Толстой: Я хочу сказать еще несколько слов о последнем этапе жизни Наума Моисеевича. Он выпустил очень известный свой двухтомник воспоминаний «В соблазнах кровавой эпохи», большой том поэм и стихотворений «Начальник творчества». Коржавин получил два специальных приза: специальный приз «За вклад в литературу» премии «Большая книга» в 2006 году и Национальную премию «Поэт» в 2016-м. В России, по-моему, это высшая заслуга. Скончался Наум Моисеевич в доме у своей дочери в Северной Каролине в 2018 году.

Неужели наша программа обойдется без музыки сегодня?

Андрей Гаврилов: На стихи Коржавина написано немало песен, уж тем более относительно того, надо было будить Ленина или нет, но, честно говоря, мне представляется, что это тот случай, когда песни не соответствуют по уровню стихам Наума Коржавина. Я не помню особенно удачных примеров. Поэтому в качестве музыки я сегодня предлагаю послушать песню, посвященную Коржавину. Вероника Долина в своем альбоме «Любая любовь» записала песню, которая называется «К Коржавину». Все песни этого альбома начинаются с предлога «к», то есть это любовь к кому-то. И вот эта песня – объяснение в любви к Науму Коржавину.

(Песня)

Новые стансы к Августе. «Ниоткуда с любовью…» и другие стихотворения

В сборник «Новые стансы к Августе» вошли самые известные стихотворения о любви Иосифа Бродского (1940-1996), великого поэта, нобелевского лауреата по литературе. Сам он писал так: «Это сборник стихов за двадцать лет с одним, более или менее, адресатом. И до известной степени это главное дело моей жизни».
Образ, скрывающийся за инициалами М.Б., можно поставить в один ряд с Прекрасной Дамой в поэзии Средневековья, Беатриче в произведениях Данте, Лауры в стихах Петрарки. В русской поэзии XX века «Новые стансы к Августе» продолжают ту поэтическую традицию, к которой принадлежат стихи о любви М.Ю. Лермонтова и Е.А. Баратынского, «денисьевский цикл» Ф.И. Тютчева и «панаевский» цикл Н.А. Некрасова, а позже любовная лирика О. Мандельштама и Б. Пастернака.
Сюда включены также стихотворения, написанные на исторические и мифологические сюжеты, принесшие поэту поистине мировое признание.

Характеристики

• Код товара

  909514

• Издательство

  Лениздат

• ISBN

  978-5-6044569-1-0

• Бумага

  Офсетная

• Количество страниц

  240

• Переплет

  Твердый Переплёт

• Язык издания

  Русский

• Автор:

Показать все характеристики

• Код товара

  909514

• Издательство

  Лениздат

• ISBN

  978-5-6044569-1-0

• Бумага

  Офсетная

• Вес

  0.339

• Год издания

  2020

• Количество страниц

  240

• Переплет

  Твердый Переплёт

• Размер

  130×200

• Язык издания

  Русский

• Автор:

Написать отзыв

Сочинение Лирика Бродского🎈

Тематика поэзии Иосифа Александровича Бродского довольно разнообразна — он пишет о любви, родной земле, жизни и смерти. Его стихотворения высококультурны, их стилистика сложная, а художественный язык богат на оттенки и контрасты. Временами поэт обращается к античным жанрам, а также к античным образам, низводя их до бытовых.

Герои лирики И. Бродского как бы свысока смотрят на происходящие на земле события, осмысляя их. Основные образы стихотворений абстрактны — это звезды и небо, тьма и свет, добро и зло. Ранние произведения поэта динамичны,

им свойственно постоянное движение и борьба. В 1960-е гг. в творчестве И. Бродского особое место занимают мотивы преображения, изменения мироустройства. В это время автор создает поэтический цикл «Век скоро кончится», а также пишет поэмы «Шествие» и «Зофья», впервые прибегая к большой форме. Своеобразность лирики И. Бродского заключается в оригинальном объединении античных традиций с русской и английской поэзией. Эта особенность прослеживается уже в стихотворении «Пилигримы» 1958 года. Здесь сочетаются религия и борьба с религиозностью, традиции авангардной и классической поэзии.

Середина

60-х гг. является рубежом раннего и зрелого творчества поэта. В этот период в его лирике появляется тема одиночества, преобладают мотивы конца, бессмысленности бытия, смерти:

Это бесплодный труд.

Как писать на ветру».

В 1970-е гг. в поэтике автора прослеживаются библейские мотивы, которые исчезнут после его эмиграции. Христианская идея появится в поэзии позже, в стихотворениях «Рождественская звезда» и «Рождественский романс». Автор гармонично вплетает образы лирических героев в библейские тексты. Писал поэт и о любви. В его творчестве нет любовной лирики как таковой, ведь чувство любви для поэта — это что-то нереальное, хрупкое, далекое, скорее философское. Одной из основных особенностей поэтики И. Бродского является как раз философичность, присущая произведениям любой тематики.

И. Бродский мастерски соединил в своем творчестве традиционные художественные приемы с экспериментальными, что привлекло внимание критиков и многочисленных читателей к его произведениям. Поэт нашел приверженцев, но его жизнь рано оборвалась. Тем не менее, Иосиф Бродский внес значительный вклад в литературу ХХ столетия, изменив направление русской поэзии и придав ей неординарное звучание.

Песня о некотором роде любви

Определенная песня о любви

Тексты песен © 2008 Арчи Бродский и Вики Роуленд

[Третье место, Американский автор песен Lyric Contest, Янв-фев. 2007]

(баллада или среднетемповая с горьковато-сладкими переливами)

СТИХ 1 Есть Определенная песня о любви

Они играть в дни свадьбы

Это говорит об истинной преданности

В верные старые клише

Они клянусь любить вечно

Кому мне это кажется наивным

Как они знают свое будущее

я действительно не могу поверить

Forever’s больше, чем этот мальчик может зачать

СТИХ 2 Есть определенный тип мужчин

я никогда не должен был быть

вид, который так уверен

Оф вещи, которых он не видит

He всю жизнь строит

Дома из песка

Как они не крошатся

я просто не понимаю

я должно быть было исключено из какого-то великого плана

BRIDGE Что Потребуется ли навсегда поклясться в моей любви?

Как я бы знал, что завтра и завтра

и завтра может принести?

Будет время предать память

Оф слова, которые я осмелился спеть?

СТИХ 3. женщина определенного типа

Она колокольный звон в июне

Но Я просто не могу удержать этот ритм

я сыграй другую мелодию

Есть Определенная песня о любви

Я никогда не писать

Угадай Я всегда буду петь страсти

Это Исчезнуть в ночи

Я петь обещание исчезает из поля зрения

Droneflower | Марисса Надлер и Стивен Бродски

Булочка цветет.Новое сотрудничество между Мариссой Надлер и Стивеном Бродски (Cave In, Mutoid Man) — это обширное и обширное упражнение на контрастах. Это звук войны между жестоким и неземным, тьмой и светом, прошлым и настоящим, реальным и воображаемым.

Бродский впервые встретился с Надлер в 2014 году в бруклинском баре Saint Vitus, когда он пришел посмотреть ее игру во время июльского турне, и они быстро подружились. Они оба хотели исследовать написание песен, которые не вписывались в их существующие проекты, и вскоре они воодушевились перспективой совместной работы.Одной из первых идей, которую они обсуждали, был саундтрек к фильму ужасов, и хотя Droneflower не такой, это очень кинематографичный альбом. Легко представить себе большую часть рекорда, установленного для изображений, хотя это не было составлено таким образом.

Первой сошедшей песней была «Dead West», основанная на красивой пьесе на акустической гитаре, которую Бродский написал, когда жил на Spy Pond, недалеко от дома Надлера в Бостоне. К тому времени, как они начали серьезно работать над песней, Бродский переехал в Бруклин.Надлер удаленно добавлял тексты и вокальные мелодии, и даже на расстоянии было очевидно, что в коллаборации есть настоящий кисмет.

Все песни на Droneflower были записаны в домашних студиях, и они трепетали от трепета этой интимной обстановки. На протяжении большей части процесса записи Бродский останавливался в ветхой студии, которую Надлер основал в Бостоне, всякий раз, когда он был в городе в гостях у семьи. Песни вроде «For the Sun» писались тут же, тексты и все такое. Пышные эмбиентные пьесы «Space Ghost I» и «Space Ghost II» начинались как фортепианные композиции Бродского, а затем были дополнены дополнительными инструментами и неподражаемым вокалом Надлера.

Надлер и Бродский также записали две кавер-версии для альбома — эпическую пауэр-балладу Guns n ’Roses« Estranged »и очаровательную« In Spite of Me »Морфина. С детства Надлер был очарован клипом «Estranged», где Эксл Роуз плавал с дельфинами, и она и Бродский здесь вдыхают новую жизнь в песню. Их взгляд на «In Spite of Me» воодушевлен появлением в качестве гостя саксофониста Morphine Даны Колли, которая, по иронии судьбы, не играла на оригинальной записи, но незаменима в версии Надлера и Бродского.

Чак Бродский | Они и мы

ТЕКСТ

Слушайте и скачивайте в проигрывателе ниже.

1. Они и мы

Противостояние между великим водоразделом

С друзьями и членами семьи с обеих сторон

Если чиркнуть спичкой, она загорится

Опаляя всех, и их, и нас

Идет дождь грязных слов и неуважения

Не дает положительного эффекта

Мосты обрушились из-за ржавчины

Мы не можем связаться друг с другом, они и мы

У нас есть беруши и шоры на

.

И нам интересно, куда пропали все цветы

Там, где когда-то был прохладный пышный сад

Все, что здесь осталось, это Они и Мы

И я никогда не чувствовал себя таким одиноким в этом мире

Как я, когда все баннеры развернуты

И радиоволны просто изрыгают всю эту чушь

О нас и о них, посмотрите, что с нами сделали

Наши отличия немногочисленны, но преувеличены

Иногда это приводит к нанесению ударов руками

Кажется, есть несколько вещей, которые нужно обсудить

Но ты не можешь сказать им ни слова

Списываем их из-за того, как они голосуют

Мы их списываем, потому что они приехали на лодке

Мы отворачиваемся от презрения и отвращения

На каждого из Них, кто не Мы

Мы идентифицируем их по одежде, которую они носят

Мы идентифицируем их по коже и волосам

И ищем любую причину, чтобы не доверять

Все, что о них, не похоже на нас

И я никогда не чувствовал себя таким одиноким в этом мире

Как я, когда все баннеры развернуты

И радиоволны просто изрыгают всю эту чушь

О нас и о них, посмотрите, что с нами сделали

Вдумчивые, порядочные люди становятся злыми

Если бы все наши боги могли вмешаться

Должны быть какие-то элементы управления, которые они могли бы регулировать

Может, они и сделают нас целыми, Они и Мы

И я никогда не чувствовал себя таким одиноким в этом мире

Как я, когда все баннеры развернуты

И радиоволны просто изрыгают всю эту чушь

О нас и о них, посмотрите, что с нами сделали

2.Варшава в мае

г.

Безбожники двигались на восток

И нас сдал священник

Округлили остальные

Оттуда вагоны для скота отправились на запад

Это была моя драгоценная скрипка

Когда мы приехали, это спасло мою кожу

Кастинг, который я бы прошел в тот день

Вагнер Я не осмелился проиграть

Моя скрипка спасла бы мне жизнь

Также моя дочь и моя жена

Меня звали поиграть

Я закрою глаза и пойду на полпути

Они были такими веселыми и такими веселыми

Кто танцевал ночью и убивал днем ​​

Мне давали кусочки еды

Иногда, когда они были в настроении

Я натяну лук, и они будут качаться

Им не было приказа подчиняться

Офицеры, их жены и шлюхи

Пьют коньяки и ликеры

Вытягивали шеи и напрягали уши

Не знаю, где нашли слезы

Может быть, где-нибудь еще в Берлине

Иногда я подсунул какой-нибудь Малер в

Моя скрипка сама играла бы

Пока я сбегал в другое место

Мой разбитый разум исчезнет

В Варшаву в мае

Дирижирование в концертном зале

Я бы не увидел то, что видел

Я слышал деревянные духовые и струнные

Я бы отключил все остальное

Я натяну лук, и они будут качаться

Им не было приказа подчиняться

Офицеры, их жены и шлюхи

Пьют коньяки и ликеры

Вытягивали шеи и напрягали уши

Не знаю, где нашли слезы

Может быть, где-нибудь еще в Берлине

Иногда я подсунул какой-нибудь Малер в

Группа начнет играть на рассвете

Пока не ушли все рабочие бригады

Когда вернулись, поиграем еще

А в перерывах мы делали свои дела

Нас не было развлекать

Люди выходят из поездов

Мы играли, когда нам сказали играть

Мы останавливались, когда они говорили: «Уходи»

Я натяну лук, и они будут качаться

Им не было приказа подчиняться

Офицеры, их жены и шлюхи

Пьют коньяки и ликеры

Вытягивали шеи и напрягали уши

Не знаю, где нашли слезы

Может быть, где-нибудь еще в Берлине

Иногда я подсунул какой-нибудь Малер в

3.Не мог делать то, что делал папа,

Я и мои друзья-расисты

Мы делаем только то, что задумал Б-г

Горящие кресты, горящие мечети

Вандализм в синагогах

Мы — сыновья-патриоты

С нашими полуавтоматическими пистолетами

Подготовка к гражданской войне

Сделать вещи такими, какими они были до

Я и мой клан сторонников превосходства

Вот наша позиция

Под нацистским флагом

Маршируем прямо по главной улице

Мимо церкви и мимо школы

Где учат Золотому правилу

Где дети играют на улице

Когда мы проходим, они бегут и прячутся

Тайное рукопожатие сближает

У двери он попадает в

Так мы отличим друга от врага

Это то, что знали бы только мы

Я и мой приятель-сторонник превосходства

Утоляйте жажду крови друг друга

Напиваться по часам

Смешивание кислых продуктов на любой вкус

Пока мы не сможем контролировать ярость

Любой повод для открытия клетки

Не может оставаться в доме

Зверь пенится изо рта

Мой и мой отец, сторонник превосходства

Один раз обыграли иностранца

Он был там, где ему быть не следовало

Он не должен был быть с его цветной кожей

И после того, как папа надрал ему задницу

Мы оставили его лежать в траве

У меня есть некоторые из моих собственных обликов в

Он был там, где ему быть не следовало

Тайное рукопожатие сближает

В дверь он впускает вас в

Так мы отличим друга от врага

Это то, что знали бы только мы

Я и мой двенадцатилетний сын

Один раз совершил пробег иностранца

Преследовал его по тупиковой улице

Пока круг не замкнулся

Бежать было некуда…

Но я не мог сделать то, что сделал мой папа …

Не на глазах у собственного сына …

Я не мог делать то, что делал папа

Тайное рукопожатие сближает

У двери он попадает в

Так мы отличаем друга от врага

Это то, что знали бы только мы

4.Они называют это цыпленком

Они называют это курицей, и что я знаю?

Кто сказал, что это не так?

На Мэдисон-авеню

Они называют это курицей, и это может быть правдой

Они называют это курицей, она растет в блюде

Подправьте немного, можно назвать рыбой

Попробуйте сказать это человеку с улицы

Они выращивают только куриное мясо

Они называют это курицей, но это не птица

На вкус как курица, вот что я слышал

Я не уверен, что он полетит

Я был бы слишком глуп, чтобы попробовать

Они называют это курицей, но не кудахтают

Здесь нет перьев, которые нужно выщипывать

У него нет шеи, нет крыльев

Ни клюва, ни костей, ничего из этого

Из куриных яиц не выводится

Не клюет, не царапает

Не требует курятника

Или кто-нибудь, чтобы очистить куриные какашки

Они называют это курицей, но это не птица

На вкус как курица, вот что я слышал

Но я не могу подтвердить и не могу отрицать

Я был бы слишком глуп, чтобы попробовать

Они называют это курицей, и это может быть…

Может быть, когда-нибудь он вырастет на дереве

Им придется нанять бригаду по сбору цыплят

Пока не придумают, как их тоже заменить

Его называют курицей, а лисы ненавидят

Петухи, они просто разочарованы

Можете называть это курицей, закон с вами

Но у него нет секса, как у цыплят

Они называют это курицей, но это не птица

На вкус как курица, вот что я слышал

Можно приготовить на гриле 4 июля

Но я был бы слишком настойчив, чтобы попробовать

5.Отсутствие тебя

Посаженные вами цветы цветут каждую весну

За окном поют птицы

Утро тихое, вечера слишком тихие

Сейчас здесь тихо, когда тебя нет

Я никогда не видел, чтобы ты выпил

Ты подошел к нему на цыпочках, когда я, должно быть, моргнул

Твои глаза остекленели, это была моя реплика

Чтобы начать готовиться к твоему отсутствию

Демоны часто бывали, и они выгоняли это место

И верну вас позже, ваша память стерта

Ты проснешься на следующий день, твое небо будет синим

Я бы все еще видел звезды из-за вашего отсутствия

Иногда вы были ими, иногда они были вами

Я никогда не мог быть уверен в том, кто есть кто

Я умолял Б-га взять меня, но Он никогда не делал

Ночь за ночью в отсутствие тебя

День за днем ​​возобновляю свою клятву

Хорошо это или плохо, или просто то, что мне пришлось сделать

Время от времени призрак кричит «Бу!»

И напомни мне еще раз об отсутствии тебя

Ты мог бы быть по-детски милым

Вы можете шататься и быть далеко от ритма

Ты тоже можешь стать подлым и ужасным

Ты просто никогда не узнал без тебя

Это был виски, разбивший твое сердце

И, может быть, я даже сыграл роль

То, что вы мне не сказали бы, я никогда не знал

Это было мое лучшее предположение в ваше отсутствие

День за днем ​​возобновляю свою клятву

Хорошо это или плохо, или просто то, что мне пришлось сделать

Время от времени призрак кричит «Бу!»

И еще раз напомните об отсутствии вас

6.Подделка

На 3 этаже

Я снимал комнату

Нет свежего воздуха

От дыма может кружиться голова

Я бы ночевал там

Может быть, я подмигну немного

Я бы место где-нибудь расчистил

Между бумагами и красками

У меня был печатный станок

Это был мой пистолет Томми

Мне приснилось, что я устроил на них засаду

Когда бы он ни работал

Я не мог застрелить человека

Это было то, что я мог сделать

А с моими документами

Охранники махали им через

Я их не знал

Я их не встречал

Как я мог отвернуться?

И просто забыть их?

Я все еще могу изобразить

Некоторые из их лиц

Они отчаянно пытались уйти

Для безопасных мест

Я был мастером

Фальшивомонетчик

У меня была твердая рука

Это не волновало

Однажды партизаны

Сказал, что нужны мои навыки

«Потому что безумие росло.

Надо было победить

Я подправил имена

Изменили возраст

место рождения ставлю другое

На страницах

Сделал их бизнесменами

Я сделал их учителями

Я сделал их кем-то другим

Со всеми теми же функциями

Я их не знал

Я их не встречал

Как я мог отвернуться?

И просто забыть их?

Я все еще могу изобразить

Некоторые из их лиц

Они отчаянно пытались уйти

Для безопасных мест

Я встречусь со своим куратором

В оживленных кафе

Обменяем конвертами

Тогда разошлись

Нет времени для светских разговоров

Слишком много жизней на кону

Паспорта на воспроизведение

Я не спал всю ночь

Я работал секретно

Об этом никто не знал

Ни даже моя дочь, ни моя жена

Риск слишком велик

Они сказали, что я слишком много работал

Я не мог им сказать, почему

Но теперь я должен сказать кому-нибудь

Прежде, чем я умру

Я их не знал

Я их не встречал

Как я мог отвернуться?

И просто забыть их?

Я все еще могу изобразить

Некоторые из их лиц

Они отчаянно пытались уйти

Для более безопасных мест

7.Встаньте, парень

Джим Джойс — стойкий парень

Послушайте меня, и я скажу вам, почему

Он ошибся, это заставило его плакать

И он ловил рыбу не ради алиби

Питчер отлично играл

Получены первые два выхода финального кадра

Мяч был ударен, он выиграл гонку

Поймал бросок ногой за основание

Джойс сначала назвала тесто сейфом

Гнилостный звонок, худший за все время

Пародия, парня не было

Повтор показал вне всяких сомнений

С полуулыбкой, чтобы скрыть свое горе

Питчер замер в недоумении

Он никогда не терял своего достоинства

Его глаза хотя и говорили: «Ты издеваешься надо мной!»

Остался еще один выход, чтобы получить

Игра еще не закончилась

Должно быть, он поймал бросок

Времени много, но готово

В раздевалке Джойс смотрела кассету

Из-за этого он потерял форму

Некоторое время он сидел в одиночестве, обеспокоенный

За дверью кровожадный пресс

«Я стоил этому ребенку идеальной игры»

Он встал, рыдая, и взял на себя вину

«Я убедился в увиденном…

Я только что пропустил писк »

Джим Джойс, он стойкий парень

Он позвал питчера, чтобы он подошел к

Он извинился лицом к лицу

Слезы Джима Джойса были размером с Техас

«Никто не идеален», — сказал бы питчер

В интервью на следующий день

«Он всего лишь человек, он ошибся.

Надеюсь, все ему перерыв »

У ump была несовершенная игра

Иногда бывает и было обидно

Все, что вы можете сделать, это встать прямо

Сожалеем, что сорвали звонок

Джим Джойс — стойкий парень

Этого никто не может отрицать

Он ошибся, это заставило его плакать

И он ловил рыбу не ради алиби

8.Ваша скрипка

Ваша скрипка готова, она в магазине

У него новый мост и новая вершина

Шея сломана, сломана надвое

Но теперь он почти как новый

Я собрал осколки как мог

Там, где у меня не получалось, я залатал дрова

Звучит неплохо, неплохо выглядит

Готово, готово к игре

Музыка была заглушена, заперта в футляре

Его нужно было спрятать и не показывать лицо

Пришли штурмовики, выбили дверь

Нашли после того, как разорвали пол

Ради развлечения заставили поиграть

И после того, как вы закончили, вас забрали

Разорвали на куски и просто оставили там

Ваша скрипка готова, я сделал ремонт

Кости его тела хранились в мешке

К соседу на случай, если ты когда-нибудь вернешься

На чердаке, затхлый от плесени

Обнаружено после продажи дома

Это был не более чем мешок с мусором

День, когда мне его доставили

Имя внутри, тоже твое?

У вашей скрипки есть что рассказать

Время от времени появляется другой

Как и все остальные, которые нашли меня за годы

Кому он принадлежал? Откуда это было?

Кто протирал заднюю часть шеи большим пальцем?

Я беру кусочки и делаю их целыми

Исцеление тела, пробуждение души

режу и шлифую, гну и приклеиваю

В честь Его и в память о тебе

9.Похороны для проклятия

Это было 13 никогда

Ожидание было очень долгим

На другую неделю с двумя средами

Не происходило с 1908 года

Падали красные хлопья снега

Была очень синяя луна

И все люди в Чикаго

Пели мелодию Стива Гудмана

В тот день кошки гнались за собаками

Вода текла в гору

Летающие стада свиней

Шампанское охлажденное

Ноябрьская ночь с коротким рукавом

Даже не дул ветер

И из ада докладывали

Более семи футов снега

Наконец-то прошел парад

Ведущий катафалк

В Мадвиле не было ничего, кроме радости

Они устроили похороны Проклятия

Никто из живых не мог вспомнить

Последний раз Пасха приходилась на май

Или другой осенний вечер

Празднование Рождества

Но рыба залезла на тополь

А коровы возвращались домой

Солнце взошло на западе

День, когда было свергнуто Проклятие

Некоторые сказали, что готовы

Они задержались только на этом

Все остальное вычеркнули

Над ним в списке

И призраки больше не преследуют

Теперь, когда они наконец смогли отдохнуть

И плакали старики и отцы их

Любовь не подавлялась

Наконец-то прошел парад

Ведущий катафалк

В Мадвиле не было ничего, кроме радости

Они устроили похороны Проклятия

А теперь все может случиться

Так что следите за домино

И ожидайте неожиданного

Всегда носите чистое нижнее белье

’Потому что это было в воскресенье в месяц

2-я среда недели

В таверне обнимались

И много поцелуев в щеку

Наконец-то прошел парад

И вел катафалк

В Мадвиле не было ничего, кроме радости

Они устроили похороны Проклятия

FAME Review: Чак Бродский — Последний из старины

У всего есть две стороны — передняя и задняя.Иногда в жизни мы застреваем, глядя только на фронт — публичную сторону, фальшивый фасад. Но как насчет всего этого реального позади? Есть задние дворы, глуши, подсобные помещения, проселочные дороги и даже задние ловушки. Последний номер Чака Бродского «Последний из старых времен» вернет вас назад за хорошими вещами. На этом — его третьем выпуске для Red House Records — Бродский еще больше укрепляет свою репутацию автора прекрасных народных песен с лирическим акцентом на честности и откровенности.Песня Бродского — это как разговор со старым другом у универмага. Это непринужденно и честно, но в то же время искренне и забавно. В этом отношении Бродский и его музыка — вымирающая порода. Он назовет вещи своими именами, без извинений, только цепляющей репликой и озорной ухмылкой. Избегая старых песен о любви, тексты сосредоточены на жизни старых времен. От шумных болотных звуков CCR Take It Out Back до дани Бродского певцу Джеку Уильямсу на 40 Years — в прошлом, в старые добрые времена, есть стойкое чувство утраты.Так или иначе, песни, кажется, отдают дань прошлым временам, когда люди указывали дорогу к своим домам, используя необычные ориентиры, когда политики были прямыми и честными, и когда бейсбол имел характер, а не контракты на миллион долларов. Что действительно делает слушание освежающим, так это то, как Бродский немного подшучивает над всем этим — над системой, над обществом и даже над самим собой. Мы можем заглянуть за политическую сцену на Он пришел в наш город о создании общественного имиджа вокруг визита президента и Мальчики в задней комнате о коррупции в городке.Как и в предыдущих работах, очевидное уважение Бродского к старым добрым временам бейсбола нашло отражение, на этот раз в песнях Gone to Heaven и «Bonehead Murkle». И он вспоминает жизнь своего взросления на Беспокойный ребенок . Иногда это довольно сентиментально, но саркастический тычок или критический удар всегда рядом. Например, на треке Schmoozing Бродский сетует на бремя продвижения альбомов в сегодняшнем музыкальном бизнесе. «Шмузинг, Шмузинг. Проверьте технику, которую я использую.Шмурится, трепещет. Улыбка, рукопожатие и выпивка ». У треков есть последовательная акустическая аппаратура, преимущественно гитара, умеренно сопровождаемая слайдом, басом, банджо, мандолиной и иногда органом Хаммонда. Это может показаться знакомым, но при этом комфортным и обнадеживающим, как свежеиспеченный яблочный пирог. Старые персонажи Бродского и старые ценности заставят вас пожалеть, что вы выросли в маленьком городке в Америке примерно в 1940 году, даже если вы, как и я, не выросли. Единственная сложная часть рецензирования релиза Чака Бродского — пройти рецензию без упоминания определенного фолк-певца, имя которого звучит как Дон Пайн.Это больше, чем просто похожий вокальный стиль, который требует сравнения, хотя у обоих есть грубое звучание «каждый мужчина». То, как предметы решаются с юмором и остроумием, также способствует сравнению, как и в значительной степени акустический звук. Бродский, возможно, уже привык к сравнениям, но, несомненно, он заслуживает признания на своих собственных условиях. Когда все великие народные певцы шестидесятых годов приходят и уходят, мы надеемся, что Бродский все еще будет сочинять свои песни, разделяя свои взгляды, как надежный старый друг. Но мы, вероятно, не найдем его сидящим впереди. Лучше загляните обратно. Отредактировал: Дэвид Н. Пайлс ([email protected])

Чак Бродский — два набора

Описание продукта

Чак Бродский был опорой фолк-клуба на протяжении почти двух десятилетий, его работа вдохновляла таких знаменитостей, как Дэвид Уилкокс и Кэти Маттеа, а некоторые из его бейсбольных песен находятся в Зале славы.Для тех, кто не знаком с его творчеством, «Two Sets», двойной компакт-диск «live-set», — прекрасное вступление. Бродский — экстраординарный рассказчик, который сочиняет музыкальные сказки с резкой назойливостью Дилана, приземленным чувством Грега Брауна, плебейской чувственностью Вуди Гатри, юмором Стива Гудмана и надежным выбором гитары Дока Ватсона. . Он увлекается острыми историями об ирландских барменах, умственно отсталых людях, повседневном героизме и поиске любви там, где вы меньше всего этого ожидаете, но он также оставит вас смеяться над говорящей блюзовой критикой адвокатов, пародией на дорожную ярость, размышлениями о бытии. Еврей на Рождество и самый вдохновенный финал из когда-либо написанных.

Обзор

Если бы Чак Бродский был вынужден выбрать любимого певца / автора песен из тысяч исполнителей, которые мы носим, ​​он оказался бы на вершине очень избранной стопки. Он пишет с состраданием, остроумием и искренним пониманием людей; Есть несколько писателей, которые трогают меня песнями до слез, но у Бродского есть один, который ловит меня каждый раз, и по крайней мере два других, которые часто могут застать меня врасплох! Этот концертный набор из двух дисков придает песням еще большее влияние, поскольку он помещает их в контекст с вступлениями, которые добавляют еще больший вес рассказам, а представление песен с Чаком на акустической гитаре и Доном Портерфилдом на басу привлекает внимание слушателя. фантастическая лирика.Чак не только пишет песни с искренним сердцем, у него также есть фантастическая линия беззаботных песен, новая песня Armitage Shanks — лучшая песня, завершающая первый сет, а Talk to my Lawyer — одна из многих его песен, которые вбок смахивает современное общество. Несмотря на весь юмор и остроту в этих песнях, все внимание привлекают более серьезные произведения, еще одна новая песня Lili s Braids действительно душераздирающая; Радио остается мощной песней даже после 10 лет многократного прослушивания, и у The Man Who Blew Kisses есть замечательная, воодушевляющая история.Это всего лишь пять из двадцати пяти песен на этом наборе из двух дисков, и вместе они представляют собой фантастическую запись некоторых из лучших песен Чака. Тем, кто уже знает Чака, не нужно больше приглашений, но если вы не знаете его работы, я призываю вас изучить этот альбом, он действительно один из лучших, и этот (и все его студийные альбомы) заслуживают высочайшей рекомендации! —Fish Records

Когда Чак Бродский начал оставлять свой след, меломаны и СМИ уже давно перестали искать следующего Боба Дилана.Это, наверное, хорошо, потому что сегодняшняя поп-культура не узнала бы своего трубадура, если бы Вуди воскрес из мертвых. Бродский больше дитя следующего Боба Дилана. Он следующий: Джон Прайн за свою иронию, Гарри Чапин за сюжетные песни и портреты, Том Пакстон за доступное остроумие, Лаудон Уэйнрайт за остроту комментариев и Стив Гудман за его любовь к бейсболу и очарование его отличительного голоса. . Он существует достаточно долго, чтобы иметь преданных поклонников и репертуар, который восходит к 1981 году.Два набора относятся именно к этому, по одному на каждом компакт-диске в этой живой коллекции. Каждая песня по-своему особенная, трогательная, веселая или задумчивая. На каждый «Blow em Away», повествование от первого лица о разъяренном на дороге воине с ружьем, есть такая песня, как «The Man Who Blew Kisses» об умственно отсталом фанате. Источником вдохновения для его написания песен являются вечерние новости, его семейное наследие и рассказы, собранные в дороге. Политический комментарий Бродского столь же резок и точен, как песни, проснувшие поколение сорок лет назад.Вот два набора музыки, которые вы не хотите пропустить, от артиста, у которого достаточно запоминающегося материала, чтобы его поклонники захотели большего! Майкл Девлин — Music Matters

Чак Бродский — насквозь народный фольклор, рассказывающий о простом человеке из пыли … кроме случаев, когда он бросает пули и стрелы по несправедливости, как во вступительной части Он пришел к Наш Город, ругающий политических гадов и болтунов. Парень прекрасно играет на гитаре, но суть в его рассказах, а композитор рассказывает о несчастьях, радостях, удовлетворении, любопытстве, разочарованиях и новинках жизни в ее бесконечных ожидаемых и неожиданных поворотах и ​​поворотах.Док Эллис, например, рассказывает правдивую шутку о профессиональном бейсболисте, который только что открыл для себя ЛСД … и под его влиянием подал в бой без нападающих. Этот набор из двух компакт-дисков был взят с концертов в Северной Каролине, Джорджии и Ирландии, конечно же, вживую, и ясно показывает роль менестреля в сдержанном, но привлекательном стиле Бродского. Как только он начинает выпускать леску, каждая рыба оказывается на крючке и наматывается, радуясь тому, что ее опутали, и ждет, пока следующий отрезок филиграни разыграется, мерцая на солнце. Зрители кричат, свистят, аплодируют и смеются, поскольку каждый неожиданный поворот на дороге превращает их в привычный поворот.Есть время для цинизма и время для радости, но Чак Бродский склонен идти по середине, находя тепло в слабостях и слабостях людей, а также утешение и надежду в их сильных сторонах и общем духе. Да, это работа для хорошего самочувствия, но не из разновидности Reader’s Digest, а из-за непредвзятого понимания того, что мы все оказались в ловушке обстоятельств, зачастую не поддающихся нашему контролю. 9:30 Pint с готовностью демонстрирует ситуацию, сочувственно относясь к людям, связанным с цепочкой событий, в создании которых они никогда не участвовали.Я выбрал этот диск, потому что парень, который ведет этот сайт, хорошо отзывался о Бродском. Иногда я согласен с обзорами Дэйва, иногда — нет (на самом деле, я наверняка смотрю на некоторые несколько отрицательные прилагательные к дискам как на указание на то, что мне нравится то, что он не имеет, в конце концов, наши вкусы отличаются), но это было отличный выбор, это очень похоже на просмотр хорошего европейского фильма, проникнутого гуманистическим духом, который многие американские фильмы полностью игнорируют или искусственно приукрашивают. Здесь вообще нет подделки, просто много отличного прослушивания на долгое время.—Марк С. Такер — Обмен народной и акустической музыкой

Добро пожаловать в Найт Вейл — 03 — Билл и Энни, Чак Бродский

Остановились за персиками у небольшой придорожной лавки
. Мужчина сказал, что его зовут Билл, я сказал: «Я Чак, а это Энни»
Он сказал, что Энни была единственной настоящей любовью в его жизни
Они познакомились на его свадьбе, но к тому времени у него уже была жена.

Это было во время приема весной 1964 г.,
г. Она, лучший друг его молодожена, последовала за ним через дверь бального зала
Может, его кольцо стало меньше, может, палец распух
Может, он совершил большую ошибку, а может время покажет

Билл спросил: «Ты чувствуешь то, что чувствую я?» и Энни сказала: «Да»
Билл был в растерянности, задаваясь вопросом, что ему делать
Он сделал то, что должен был, он только что взял жену
Она будет заботиться о нем до конца своей жизни

Билл и Энни боролись с желанием, они часто виделись
Она была там в черном в тот день, когда жена Билла лежала в гробу
К тому времени она вышла замуж, к тому времени она уехала
Она попросила у Билла благословения, и он сказал, что все в порядке

Билл сказал: «Попробуйте персики», и нарезал каждому по кусочку
Они были немного маловаты, но на вкус они точно были хороши. «Как вы думаете, я поступил правильно?» — спросил Билл, хотя я знал, что он знает службу
. Итак, я ответил вопросом, я спросил его: «Билл, а ты?»

Билл сказал: «Энни, приятно познакомиться, было приятно познакомиться, Чак»
И Энни и я, мы уехали на пикапе Энни
С коробкой двадцати персиков и доморощенным помидором
И пара вещей, о которых нужно подумать, и я то и дело думаю…Я делаю

Текст был добавлен Athalien

Видео добавил Athalien

Ошибка в наших звездах

Я только что закончил читать книгу Джона Грина Ошибка в наших звездах , после того, как встретился с ним и послушал, как он разговаривает в церкви в воскресенье. Но этот пост не об этой книге, не совсем.Вместо этого я продолжаю анализировать сегменты погоды из «Добро пожаловать в Ночную долину». В эпизоде ​​3 «Управление станцией» представлены «Билл и Энни» Чака Бродского.

Голос Чака напоминает Боба Дилана, особенно то, как он говорит «жизнь» и «жена». В песне есть атмосфера кантри от слайд-гитары, но в основном чувствуется фолк / автор-исполнитель. Лирика представляет собой законченное повествование, без припева, прерывающего рассказ или подчеркивающего мораль. В песне Билл и Энни не могут отдохнуть.Они безумно влюбляются на его свадебном приеме, но Билл остается верным своим свадебным клятвам. Когда умирает жена Билла, Энни уже вышла замуж и уехала. Они никогда не действуют в соответствии со своей общей «единственной настоящей любовью». Рассказчик песни — не Билл или Энни, а муж Энни, Чак (в живой версии песни Чак Бродский предполагает, что это автобиографично). Они встречаются у персикового ларька Билла, и Билл рассказывает Чаку историю их любви. В песне намеренно неясно, правильно ли то, что Билл и Энни ценили приверженность, а не настоящую любовь.Каждая строфа песни заканчивается неубедительным аккордом IV, очень похожим на финал «Let It Go», поскольку Эльза неубедительно утверждает, что холод (и изоляция) ее все равно не беспокоит.

В книге Джона Грина (СПОЙЛЕРЫ! Но этот сюжет раскрывается в трейлере к фильму) два главных героя действуют в соответствии со своей любовью, но они также неоднократно признают, что «мир — не желание -предоставление фабрики «. Фактически, решение Билла оставаться верным своим клятвам поддерживается другим персонажем книги Грина: «Верно, конечно.Но вы все равно сдержите обещание. Вот что такое любовь. Любовь в любом случае сдерживает обещание ». Хотя жена Билла не была его настоящей любовью, она была любовью , любовью , которую он чувствовал необходимость защищать и уважать, даже если это было трудно.