что общего у литературы с медициной и могут ли книги лечить — T&P

Описывая боль, мы часто используем метафоры: «колющая», «режущая», «пульсирующая», «ноющая». Исследования показывают, что слова, которые мы при этом выбираем, могут изменять и наши ощущения. Поэтому (и не только) терапевт и писатель Гэвин Фрэнсис уверен, что правильно подобранные книги могут стать лекарством как для пациента, так и для врача. «Теории и практики» перевели статью на Aeon, в которой он рассказывает, что общего у доктора с писателем, чем соглашение между врачом и пациентом похоже на сделку Фауста с дьяволом, а также как литература может изменить взгляд человека на болезнь и повлиять на процесс выздоровления.

Каждый месяц или около того ко мне на прием в центр первичной медпомощи приходит Фрейзер, бывший солдат, который служил в Афганистане. Пятнадцать лет спустя его все еще преследуют воспоминания о пылающих зданиях и стрельбе снайперов. Он не работает, редко выходит в люди, плохо спит и, чтобы облегчить свои душевные терзания, временами режет себе руки. После армии у него так и не было серьезных отношений. Когда-то он был мускулистым, но потерял в весе: пренебрежительное отношение к собственным нуждам лишило его сил и уверенности в себе. Назначенные лекарства не могут полностью усмирить ужас, который сотрясает его ум. Во время приемов он всегда сидел на краешке стула, дрожащей рукой вытирая пот со лба и висков. Я слушал его, корректировал лечение и нерешительно что-то советовал.

Когда Фрейзер начал ходить ко мне, я как раз читал «Передислокацию» (2014) Фила Клея — рассказы об американских военных операциях, но не в Афганистане, а в Ираке. Никакая книга не заменит личный опыт, но рассказы Клея помогли мне начать разговор о том, через что проходил Фрейзер; когда я дочитал книгу, я предложил ее ему. То, что стало для меня открытием, для него оказалось подтверждением, у нас появились новые темы для бесед: мы стали обсуждать нюансы книги. У него впереди длинная дорога, но я уверен, что эти истории сыграли свою роль (какой бы скромной она ни была) в его выздоровлении.

Говорят, что литература помогает нам исследовать пути человеческие, позволяет взглянуть на мир за пределами собственной жизни, учит эмпатии, облегчает боль и расширяет кругозор. То же самое можно сказать про медицинскую практику в любом ее проявлении: от работы медсестры до хирургии, от психо- до физиотерапии. Осмысление литературы может пригодиться в медицинской практике, так же как полученный в больнице опыт определенно помогает мне писать книги. Я пришел к выводу, что у этих двух сфер больше сходств, чем различий, и хотел бы доказать, что их взаимодействие приносит пользу.

Пациенты проводят больше времени с писателем, чем когда-либо проведут с врачом, и часы, которые уходят на чтение и размышления по поводу прочитанного, могут приносить свои плоды. Вполне возможно, что «Передислокация» немного облегчила чувство растерянности и изоляции, которое преследовало Фрейзера, но также она дала мне представление об опыте, которого у меня нет, и помогла мне понять чуть лучше, через что пришлось пройти моему пациенту. Несчетное число книг способно создать подобный эффект. «Зримая тьма» (1990) Уильяма Стайрона предлагает красноречивое свидетельство того, каково это — страдать от жестокой депрессии, и я видел, как эта книга ободряет больных обещанием, что они, как и Стайрон, смогут найти путь обратно к свету. Книги, которые я за прошедшие годы обсуждал с пациентами, такие же разные, как и люди, которые приходят в клинику: «Электричество» (2006) Рэя Робинсона, когда речь идет о тяжелой форме эпилепсии, «Изобилие»(2016) Энни Диллард, когда мы говорим о необходимости чуда для жизни человека, «Далеко от яблони» (2014) Эндрю Соломона — о трудностях заботы о ребенке-инвалиде; стихотворение Бена Окри «Английскому другу в Африке» (1992) при обсуждении плюсов и минусов работы в неправительственных организациях.

Можно провести параллель между созданием историй и объектов искусства, неподвластных времени, и созданием эффективно действующей системы медицинских приемов. В обоих случаях творцам идет на пользу открытое любопытство, вовлеченность в творческий процесс, стремление сопереживать, более глубокое погружение в контекст человеческой жизни. Доктор, как и писатель, работает лучше всего, когда он чуток к личному опыту пациента и в то же время видит человека в его социальном контексте.

Если из активных читателей действительно выходят хорошие доктора и литература помогает медицине, возникает вопрос, работает ли это и в обратном направлении: может ли медицинская практика что-нибудь предложить литературе? Конечно, истории, которые слышат медики, являются показателями здоровья общества. Практикующим врачам часто приходится быть исповедниками, которые связаны узами секретности и посвящены в тайны, совсем как когда-то священники. Более 300 лет назад Роберт Бертон в «Анатомии меланхолии» (1621) приравнял священнослужителей к докторам, когда сказал, что «хороший священник или является хорошим врачом, или должен им быть»; французский романист Рабле был и тем и другим.

В прошедшие века оба занятия предполагали незамутненный взгляд на срез общества; и священники, и врачеватели по долгу службы становились свидетелями жизненного кризиса человека, им приходилось принимать во внимание вопросы о цели и бесполезности, которые также имеют непосредственное отношение к литературе. Современник Бертона Джон Донн (также священнослужитель) написал цикл поэтических медитаций, описывающих, как он сам еле победил опасное для жизни заболевание. Самое известное из его размышлений, «Обращение к Господу в час нужды и бедствий» (1624), подтверждает, что близость смерти может усилить чувство принадлежности к обществу и человечеству:

«Смерть каждого человека умаляет и меня, ибо я един со всем человечеством.

А потому никогда не посылай узнать, по ком звонит колокол, он звонит и по тебе».

Для эффективной клинической практики докторам нужно быть очень внимательными к вербальным и невербальным потокам информации. Врачи всех направлений постоянно выуживают какие-то детали из речи и физического состояния своих пациентов. Нам кажется, что доктора должны насквозь видеть придуманные истории, которыми мы живем, что они возьмут на себя роль переводчиков и литературных критиков, дабы расшифровать рассказы, которые мы проецируем на мир.

«Вообще, самая богатая фантазия не в состоянии создать таких необычайных положений, какие нередко приходится наблюдать врачу», — написал Артур Конан Дойл в сборнике «Вокруг красной лампы» (1894). Дороги нашей жизни могут быть такими же запутанными и неожиданными, как сюжет любого рассказа или фильма, но в то же время все равно будут напоминать модели из архетипических историй, которые мы узнаем в детском саду или в кино. Разве писатель не называет, не описывает различные модели и архетипы и не предлагает читателю узнать себя в этих описаниях? И разве врач не занимается «узнаванием» истории пациента, утверждая, что «у ваших страданий есть имя», и пытаясь их усмирить с помощью этого имени?

Благодаря метафорам шедевры литературы создают нечто вроде заклинаний, которые изменяют наш взгляд и помогают нам видеть в мире смысл, от гомеровской «розовоперстой» зари до «библейски черной» ночи Дилана Томаса. Более глубокое погружение в книги может помочь докторам с метафорами, которые они используют: например, если рак неизлечим, есть смысл думать о нем не как о монстре, которого надо победить, а скорее как о внутренней экосистеме, в которой нужно поддерживать гармонию. Когда Анатолю Бройяру, бывшему литературному обозревателю газеты The New York Times, поставили диагноз «рак простаты», он сказал, что хотел бы, чтобы его врач использовал метафоры для того, чтобы примирить его с недугом. «Доктор мог бы использовать все что угодно, — написал он в книге «Опьяненный собственной болезнью» (1992). — «Искусство сожгло ваше тело красотой и истиной». Или «Вы истратили себя, как меценат, который раздает все свои деньги». Бройяр хотел, чтобы язык превратил болезнь в достоинство, чтобы он помог ему «смотреть на развалины собственного тела, как туристы смотрят на великие руины античности».

В своем скрупулезном поэтическом исследовании вакцинации «Об иммунитете» (2014) Юла Бисс показала, почему иммунную систему человека лучше сравнивать с ухоженным садом, чем с бойцами Сопротивления. Метафоры войны применительно к здоровью могут быть обоснованными, но по-разному действуют на каждого пациента — любовь к историям может помочь врачам с выбором метафор, которые лучше всего повлияют на больных, а также позволят им точнее описывать свои ощущения на приеме врача. Описания боли — один из ярких примеров нашей склонности постоянно метафоризировать свой опыт: в следующий раз, когда вы почувствуете боль, подумайте о том, является ли она «колющей» или «режущей», «пульсирующей» или «ноющей». Нервные клетки, воспринимающие боль, не передают этих оттенков, но, как показали исследования, язык, который мы используем для описания боли, может изменять и наши ощущения.

В своем автобиографическом эссе «Практика» (1951) поэт и врач Уильям Карлос Уильямс написал, что суета и многоликость больницы могут быть вдохновляющими и даже целительными, если правильно настроиться. Медицина воспитала в Карлосе Уильямсе важное для писателя чувство — что значит быть человеком, и дала ему необходимый лексикон:

«Разве меня не интересовал человек? Прямо передо мной была история. Я мог дотронуться до нее, я чувствовал ее запах… Это давало мне слова, нужные слова, с помощью которых я мог описывать настолько сложные явления, насколько хватало моего ума».

Зигмунд Фрейд заметил, что подбор выражений всегда влиял на то, как люди воспринимают болезнь и свыкаются с ней: «Следовательно, все доктора, включая вас, непрерывно практикуют психотерапию, даже когда у вас нет таких планов и вы не осознаете, что делаете это». Он задается вопросом, не станет ли врачебная практика более действенной, если врачи будут понимать силу слов и эффективнее пользоваться этой силой.

И врачами, и писателями движет желание представить и опознать схему нашей жизни и сгладить отсутствие в ней гармонии. Но существует ключевое различие: писатели и читатели могут затеряться в мире героев и сюжетных линий, в то время как доктора должны оставаться восприимчивыми, внимательными и, что важнее всего, соблюдать регламент. Врачи, которые полностью отдаются страданиям своих пациентов, рискуют столкнуться с профессиональным выгоранием. В основе соглашения между врачом и пациентом лежит договор Фауста — вам предлагается безграничный опыт человечества во всем его разнообразии, но существует риск изматывающего сострадания, которое не так угрожает писателю.

Нейробиологические исследования показывают, что чем сильнее вы сопереживаете кому-то, кто испытывает физическую или душевную боль, тем в большей степени ваш мозг ведет себя так, как будто вы сами ее испытываете. Если взять медиков-младшекурсников, молодых докторов и их более опытных коллег (вплоть до тех, кто почти вышел на пенсию), то мы получим обратную пропорцию: чем больше возраст и опыт, тем ниже уровень жалости, как если бы медицинская практика несла такую психическую и эмоциональную тяжесть, что некоторые врачи не смогли выдержать это бремя.

Абрахам Вергезе, стэнфордский врач и романист, заметил: «В медицинских школах нужно не столько учить эмпатии как таковой, сколько учить сохранять ее». Клиническая практика может быть слишком тяжела для некоторых — вот почему сейчас все больше докторов на Западе работают на полставки и раньше уходят на пенсию. Но разнообразие этой профессии дарит озарения и поводы для вдохновения, удовлетворение и утешение, которые могут предложить очень немногие занятия.

В интервью ВВС в 1962 году Сильвия Плат сказала: «Я хотела бы быть врачом… кем-то, кто работает напрямую с человеческим опытом, может излечить, починить, помочь». Она открыто сопоставила «мастерство практики» врачей со своей жизнью поэта при которой, как она жаловалась, «живешь неизвестно чем». В детстве она играла в доктора, а в юности посещала роды и наблюдала препарирование тел. Но ей не хватало дисциплины, которая необходима для учебы на врача, и она переживала, что бремя этой работы будет слишком тяжелым для нее.

Это бремя реально, и врачам нужно научиться его выносить. Я уже 20 лет в профессии, и литература и медицина иногда казались мне орлом и решкой одной той же монеты, а иногда — левой и правой ногой человека, который твердо стоит на земле, но ни одна из этих метафор не передает то чувство тяжести, которое может принести работа врача и которое может уравновесить любовь к книгам. Когда я думаю о следующих 20 годах моей медицинской практики, я знаю, что бремя историй станет еще тяжелее, но предпочитаю представлять этот вес как балласт, а воздушность и поэтичность литературы — как ветер в парусах. Если этот дуэт сработает, то нас ждет безграничный океан человечества, который нужно исследовать.

Литература, медицина, психология и рисование: продолжается проект библиотеки Шишкова «Открытая библиосреда» БАРНАУЛ :: Официальный сайт города

• Главная
• Новости
• Литература, медицина, психология и рисование: продолжается проект библиотеки Шишкова «Открытая библиосреда»

5 июля 2022, 07:55

Культура

Июнь позади, а вместе с ним и треть программ шестого сезона летнего проекта «Шишковки» — «Открытой библиосреды».  

За это время участники проекта поиграли с «Песнохорками», узнали массу интересного о русском народном костюме, погрузились в увлекательную археологию, познакомились с секретами города Мордасова, первыми увидели книгу «Избранное» Роберта Рождественского, спели все любимые песни Виктора Цоя, выяснили, что такое «стекло» в литературе, освоили некоторые премудрости русского языка. 

В библиотеке рассказали, что ждет ее гостей в июле.

6 июля — программа «Если хочешь быть здоров…»: правила хорошего самочувствия от врача-эндокринолога Светланы Мазепы; «Зарядись!»: простые и полезные упражнения для активной жизни; «Рисуют все!»: мастер-класс по созданию литературной открытки от художника-иллюстратора Эллины Таныгиной.

13 июля — программа «Психологические шалости, или Теория архетипов в действии»: встреча с психологом Анастасией Логиновой; «Рисуют все!»: мастер-класс по созданию литературной открытки от художника-иллюстратора Эллины Таныгиной.

20 июля — «Литературный перекресток: Шукшин и вся Россия»: творческая встреча с гостем фестиваля «Шушкинские дни на Алтае» — писателем Анной Матвеевой (Екатеринбург — Москва).

27 июля — программа «Строитель поэтической вселенной»: Геннадий Панов «Избранное». Книгу из серии «Литературное наследие Алтая» представляет кандидат филологических наук Сергей Мансков; «Русский без нагрузки»: учимся говорить и писать по-русски; «Завтра почитаю»: знакомимся с современными направлениями литературы.

Начало всех программ в 18:00. Возрастное ограничение 12+.

НОВОСТНАЯ ЛЕНТА

 

Еще по теме

27 июня 2023

В Барнауле пройдет 13-я межрегиональная художественная выставка «Сибирь XIII»

Культура

27 июня 2023

ГМИЛИКА приглашает барнаульцев на выставку

Культура

26 июня 2023

13 театров страны выступят в Барнауле на Всероссийском молодёжном театральном фестивале им. В.С. Золотухина

Культура

23 июня 2023

Одна из улиц в Барнауле получит имя Роберта Рождественского

ОбществоКультура

«Литература о медицине может быть всем, что нас может спасти» | Книги о здоровье, разуме и теле

Незнание языка мешает визиту к врачу. Кажется, он не понимает проблемы, потому что вы не можете описать ее достаточно доходчиво. Вы не понимаете предлагаемого лечения, потому что он не может его объяснить. Иногда я отказываюсь от медицинской помощи, потому что сложность озвучивания того, что не так, кажется мне тяжелее, чем сама болезнь. Это особенно верно в отношении психических заболеваний, таких как депрессия, которую я пережил, но это верно и в отношении физических проблем. Это стало для меня совершенно очевидным, когда я попытался объяснить проблему с моим левым ухом, на которое я частично глухой. Я сказал то, на что это похоже, на что мой консультант неоднократно отвечал с различными вариантами.

Я сказал, что это не похоже ни на что из его списка с несколькими вариантами ответов, и предположил, что на самом деле не так. Он сопротивлялся моим неопытным мнениям, и я боролся с его неспособностью уловить тонкость моего опыта. Мы оба красноречивы, и нас обоих раздражает это липкое общение.

Язык является неотъемлемой частью медицины. Трудно вылечить состояние, которое вы не можете описать, и немногие методы лечения этих состояний не имеют собственных названий. Даже ветеринары, обученные диагностировать животных, которые не могут облечь свои жалобы в слова, начинают с обозначения болезни и затем назначают лечение. Развивающаяся область нарративной медицины предполагает, что пациентов можно лечить правильно только тогда, когда они могут рассказать историю своей болезни, часто в контексте более подробной автобиографии. Врач обычно начинает с того, что заставляет пациента описать свою боль, и часто приходит к постановке диагноза как благодаря этому взаимодействию, так и всему, что он может наблюдать.

Болезнь носит временный характер, и язык помогает наметить ее течение, даже если рентген, МРТ, компьютерная томография и другие изображения могут представить ее текущее состояние. Картинка не всегда стоит тысячи слов; иногда именно слова обозначают проблему. Вы рассказываете врачу, как вы себя чувствовали вчера и как вы себя чувствуете сегодня; врач говорит вам, как вы должны чувствовать себя завтра. Это взаимодействие является частью лечения; именно поэтому манера поведения врача у постели больного может иметь такое огромное влияние на его эффективность. Мы воплощены, но наш разум упорядочивает окружающее нас сломленное, накладывая на него словарный запас. Фактически, есть некоторые свидетельства того, что люди, которые могут говорить более бегло, получают более качественную медицинскую помощь; пациенты, лишенные языка, часто подвергаются жестокому обращению.

Мы не должны возвращаться к медицине, в которой добрая улыбка доктора приносит утешение, потому что лекарства находятся где-то между гипотезой и шарлатанством

Многие из великих врачей были писателями, а те, кто не нуждался в писателях, чтобы излагать свои идеи. Гиппократ, Гален, Маймонид, Парацельс и Везалий оставили после себя хроники своей работы, методов и принципов, которыми они руководствовались. Так же поступали и исторические женщины-врачи, такие как Трота из Салерно и Хильдегард фон Бинген, обе из которых писали о своей медицинской работе в 12 веке. Медицинские знания особенно кумулятивны, и они не могут накапливаться без слов. Величие этих врачей заключалось не только в их проницательности, но и в их записи. Действительно, Гален назвал один из своих томов

Что лучший врач также является философом . Разделение между гуманизмом и наукой возникло недавно, это идея Просвещения, картезианская двойственность, и, как и многие подобные идеи, она поначалу служила развитию дискурса, которому теперь может препятствовать. Два способа мышления теперь слишком часто представляются как противоположности, а не как слова-близнецы для одной и той же реальности.

Любая серьезная болезнь — это медицинское событие, но оно проживается в терминах повествования. Поскольку религия уступила место секуляризму, а раскол между телом и душой стал ощущаться скорее метафорически, чем буквально, некоторые люди укоренились в научных объяснениях мира, в то время как другие ищут истину в искусстве, литературе или даже в политическом идеализме. Студенты рано раздваиваются, выбирая медицинский или литературный/гуманистический путь. Как будто мы принадлежим к разным расам. Уильям Ослер, писавший в конце 1920-го века заметил: «Гораздо важнее знать, какая болезнь у пациента, чем какая у него болезнь». Мы не слишком вняли его призыву.

Иллюстрация: Wellcome Library, London

В период расцвета модернизма врачи превозносили специализацию, но теперь пациенты обратились к целостным подходам, сочетающим онкологию, психиатрию, кардиологию, неврологию и множество альтернативных методов лечения. После длительного периода, когда мы сосредоточивались в первую очередь на глубине знаний, мы вернулись к важности широты знаний. Рассказывая истории о болезнях, мы должны рассказывать истории жизней, в которые встроена болезнь. Ни гуманизм, ни медицина не могут многое объяснить друг без друга, и очень многие люди рикошетят между двумя способами описания самого своего существа. Отчасти это связано с тем, что медицину стало намного труднее понять, с ее дизайнерскими молекулами, сбивающими с толку токсинами и цифровыми камерами, вставленными в те части нас самих, которые мы никогда не видели и не хотели видеть.

Во время недавнего посещения Медицинской библиотеки Wellcome в Лондоне меня поразило разнообразие материалов в коллекции: записные книжки из викторианских приютов с фотографиями пациентов и описанием ухода за ними; листовки, распространяемые достойными организациями, чтобы побудить больных пользоваться медицинскими услугами; рукописи, написанные средневековыми врачами; поэтические размышления о здоровье и целостности, призванные разрешить философские и моральные загадки медицины. Эти сборники показывают, как много было написано о науке помимо научных работ.

Но современная медицинская литература имеет свою собственную окраску. Поскольку медицинская информация становится все более технической, пациентов просят доверять тому, что они не могут понять. Малоизвестная информация усложняет их и без того мучительный опыт плохого здоровья. В стремлении к контролю такие пациенты ищут логику своих болезней и предлагаемых методов лечения. Более того, они стремятся использовать имеющиеся знания для принятия базовых решений о ценности собственной жизни и жизни людей, которых они любят. Им нужна эта информация, чтобы разрешить диалектические мысли о смертности и вмешательстве, удовольствии и боли, качестве и продолжительности жизни.

Развивающаяся литература пытается примирить эти способы мышления. Вольтер жаловался: «Врачи — это люди, которые прописывают лекарства, о которых они мало знают, для лечения болезней, о которых они знают меньше, людям, о которых они ничего не знают». Но новая серия книг пытается ответить на последний пункт вызова Вольтера. Такие записи могут не примечательны ни с точки зрения медицинской информации, ни с точки зрения письма, но они справедливо настаивают на том, что связность находится на стыке науки и искусства. Территория была заложена поколением пожилых врачей, включая Оливера Сакса, Льюиса Томаса и Шервина Нуланда. Вторя Ослеру, Сакс писал: «Изучая болезнь, мы получаем знания об анатомии, физиологии и биологии. Обследуя человека с болезнью, мы обретаем мудрость о жизни». Задача Сакса состояла в том, чтобы описать людей и всю их грязную сложность, а не только недостатки, которые привлекли его внимание. Его творчество породило здоровый трепет перед словом. «Язык, это самое человеческое изобретение, — писал он, — может сделать возможным то, что в принципе не должно быть возможным. Это может позволить всем нам, даже слепым от рождения, видеть глазами другого человека».

Атул Гаванде. Фотография: Тим Ллевелин,

В последние десять или два десятилетия новое поколение писателей-врачей, включая Атула Гаванде, Авраама Вергезе, Генри Марша, Даниэль Офри, Сиддхартху Мукерджи, Пола Каланити и Гэвина Фрэнсиса, взяло на себя миссию видеть таким образом . Для них способность связать воедино два нарратива, рассказ врача и рассказ пациента, является единственным путем к истине. Первый ингредиент их формулы — смирение. В осложнениях: заметки хирурга о несовершенной науке , Гаванде пишет: «Мы ищем, чтобы медицина была упорядоченной областью знаний и процедур. Но это не так. Это несовершенная наука, постоянно изменяющееся знание, неточная информация, люди, допускающие ошибки, и в то же время живущие на грани. Да, в том, что мы делаем, есть наука, но также и привычка, интуиция, а иногда и старая добрая догадка. Разрыв между тем, что мы знаем, и тем, к чему мы стремимся, сохраняется. И этот разрыв усложняет все, что мы делаем». Гаванде — человек науки, но он отказывается позволить науке управлять ни его сочинениями, ни его врачебной практикой. Вторя Саксу, он настаивает на том, что видение дуги истории пациента имеет решающее значение для лечения. В Будучи смертным , он пишет: «В конце концов, люди не рассматривают свою жизнь просто как среднее значение всех ее моментов, что, в конце концов, по большей части ничего особенного, плюс немного сна. Для человека жизнь имеет смысл, потому что это история. В истории есть ощущение целостности, и ее дуга определяется важными моментами, теми, в которых что-то происходит. Измерения ежеминутных уровней удовольствия и боли людей упускают из виду этот фундаментальный аспект человеческого существования… У нас есть цели больше, чем мы сами». В статье для New Yorker он объясняет: «Мы жаждем беспроблемных технологических решений. Но люди, разговаривающие с людьми, по-прежнему являются способом изменения норм и стандартов».

Исследование философской сложности, лежащей между болезнью и здоровьем, является, пожалуй, самым неотложным вопросом, стоящим перед медициной и литературой

Однако решение этой проблемы состоит не в том, чтобы отбросить специализированный язык, а вернуться к какой-то нежной, интимной, невежественной медицине, в которой благожелательная улыбка доктора дает утешение, потому что лечение находится где-то между гипотезой и шарлатанством. . Вергезе тоже пишет о важности ошибочности, о том, что несовершенное мышление не только неизбежно, но и является двигателем прогресса медицины. «Я думаю, мы повсюду узнаем из медицины, что в основе ее лежит человеческая деятельность, — пишет он в интервью газете San Francisco Chronicle, — требующая хороших научных знаний, но также безграничного любопытства и интереса к ближнему». Это звучит несовместимо со встречами многих из нас с консультантами и специалистами, но, по мнению Вергезе, клиническая абстракция — это сфабрикованная проблема, следствие нашего ложного предположения о том, что существует такая вещь, как научная нейтральность. «Что нам нужно в медицинских школах, так это не учить эмпатии, а сохранять ее», — пишет он в Atlantic. «Процесс изучения огромных объемов информации о болезни, изучения специального языка может, по иронии судьбы, привести к тому, что человек потеряет из виду пациента, которому пришел служить; сочувствие можно заменить цинизмом».

Марш, британский нейрохирург и автор книги «Не навреди: истории жизни, смерти и хирургии головного мозга » (2014), восполняет этот пробел, возникший в результате столкновения со своей умирающей матерью. «В нейронауке это называется «проблемой связывания» — необычайный факт, который никто даже не может начать объяснять, что простая грубая материя может породить сознание и ощущение. У меня было такое сильное ощущение, когда она лежала при смерти, что за посмертной маской все еще был какой-то более глубокий, «настоящий» человек». Он отмечает интенсивную эмоциональную сложность операции, которая «вовлекала мозг, таинственный субстрат всех мыслей и чувств… Операция была элегантной, деликатной, опасной и полной глубокого смысла. Что может быть прекраснее, подумал я, чем быть нейрохирургом?» Тем не менее, как и все хирурги, Марш виновен в ошибках, и его больше огорчает человеческая ошибка, чем научная; он вздрагивает при виде пациентов, которым, по его мнению, он мог бы и должен был обслуживать лучше. Он описывает одного пациента, которому он должен сообщить, что с опухолью головного мозга больше ничего нельзя сделать. «Мне было стыдно не за то, что я не смог спасти его жизнь — с ним обращались как можно лучше, — а за то, что я потерял профессиональную беспристрастность и что казалось вульгарным в моем горе по сравнению с его самообладанием и страданиями его семьи, чему я мог лишь бессильно свидетельствовать». Эти чувства не ослабевают с опытом, а наоборот, расширяются. Марш пишет: «Я ожесточился так, как должны ожесточиться врачи, [но] теперь, когда моя карьера подходит к концу, эта отчужденность начала исчезать».

Даниэль Офри. Фотография: Джун Пак

Относительно мало женщин-врачей писали о медицине в таком философском ключе с тех пор, как в 1973 году была впервые опубликована книга «Наши тела, наши личности: книга женщин и для женщин », но Офри, врач из больницы Белвью в Нью-Йорке Йорк выпустил четыре впечатляющие книги и многочисленные статьи, поражающие своим возвращением к эмпатии, своей готовностью чувствовать не только физическую жизнь пациента, но и эмоциональную. Она намеренно намерена сохранить свою собственную вовлеченность жизненно важной. В What Doctors Feel , она объясняет: «Страх — это первичная эмоция в медицине… нить печали пронизывает повседневную жизнь медицины». То есть сердце разрывается за пациентов, которых нельзя спасти. В книге «Особая близость : Становление доктором в Бельвю » она описывает пациента, которого спасли от грани смерти: «Не было более сладкой музыки, чем этот серебристый парижский акцент, вплывающий в мои уши… Арка ее слов мерцала в воздух, и ее история мягко улеглась в моей». Ofri уделяет особое внимание сочувствию: сочувствию к пациенту, к семье пациента, к медицинским работникам, участвующим в уходе за пациентом. Это также и счастье, медицинская актуальность которого очевидна на протяжении всей ее работы. «Мы, медицинские работники, должны замечать счастье и спрашивать его так же, как и другие аспекты жизни наших пациентов», — написала она в New York Times. «В последнее время я начал спрашивать об этом, и, помимо получения гораздо более тонкого понимания того, кто они как люди, я узнаю, каковы их приоритеты (часто сильно отличающиеся от моих как их врача). Я также спрашиваю о препятствиях на пути к их счастью и обсуждаю с ними способы облегчить некоторые из них. Я не думаю, что эти проблемы легко решить, но, надеюсь, наша беседа поможет пациентам понять, что их счастье так же важно, как и уровень холестерина».

Казалось бы, имеет смысл, что врачи начинают с юношеских эмоций, а затем переходят к самозащитному дистанцированию, но в его отмеченном наградами Император всех болезней: биография рака , из Нью-Йорка Онколог Мукерджи также говорит о том, что его волей-неволей толкнули к гуманизму: «Я никогда не ожидал, что медицина окажется в таком беззаконном и неопределенном мире. Я задавался вопросом, было ли навязчивое присвоение названий частям тела, заболеваниям и химическим реакциям — уздечка, отит, гликолиз — механизмом, изобретенным врачами, чтобы защитить себя от в значительной степени непознаваемой области знаний». Письмо — это средство дать отпор этой защите. Врачу нужна защита, но не слишком много. «Это старая жалоба на медицинскую практику, что она приучает вас к идее смерти», — пишет Мукерджи. «Но когда медицина приучает вас к идее жизни, к выживанию, тогда она полностью терпит неудачу». И в другом месте он замечает: «Хорошие врачи редко бывают беспристрастными. Они мучаются и сомневаются в себе из-за пациентов». Он добавляет: «Эффективная, гремящая, технически совершенная лаборатория подобна роботизированному оркестру, который воспроизводит идеальные мелодии, но не музыку». Мукерджи ведет хронику своего постепенного открытия, что, хотя доброжелательность без дисциплины — неэффективное лекарство, точность без сочувствия глуха; его книги, включая предстоящие Ген: интимная история, может показаться чрезмерной компенсацией за эффективность его жизни в качестве врача.

Сиддхартха Мукерджи. Фотография: Deborah Feingold/AP

Как преодолеть этот разрыв? Часть этого должна была исходить из изучения того, что было раньше, но у Мукерджи «была жажда новичка к истории, но также и неспособность новичка ее представить». В его книгах рассказывается о появлении этого видения, когда он научился раскрывать уязвимость, которую он разделяет со своими пациентами. «Медицина… начинается с рассказывания историй», — заключает он. «Пациенты рассказывают истории, чтобы описать болезнь; врачи рассказывают истории, чтобы понять это. Наука рассказывает свою собственную историю, чтобы объяснить болезни». Другими словами, объяснение того, что происходит, является частью самого лечения.

Нигде эта драма не разыгрывается так явно, как в рассказе врача, который сам был пациентом. Каланити, нейрохирург, написал то, что, к сожалению, станет его единственной книгой о том, как он расплатился со своей безвременной смертностью; он умер в возрасте 37 лет, и последняя глава его бестселлера «, когда дыхание становится воздухом » написана его вдовой. Он описывает, как сопротивлялся человеческим историям своих пациентов, действуя «не как враг смерти, а как ее посол». Потом пришел его собственный диагноз. «Мое отношение к статистике изменилось, как только я им стал», — объясняет он. И это была гуманистическая революция. «Наука может предоставить наиболее полезный способ организации эмпирических воспроизводимых данных, — пишет он, — но ее способность делать это основана на ее неспособности понять самые важные аспекты человеческой жизни: надежду, страх, любовь, ненависть, красоту. зависть, честь, слабость, стремление, страдание, добродетель». Каланити признает, насколько замечательна наука и насколько она ограничена. Он защищает его ограничение, которое является необходимой броней, позволяющей хирургу выполнять свою повседневную работу. Когда объективность рушится, медицина перестает функционировать. И все же, когда царит объективность, человеческие существа перестают функционировать, потому что мы субъективны в каждом вздохе.

Если Каланити пишет с точки зрения ускоренной мудрости, Фрэнсис, по выражению Мукерджи, все еще новичок со свежим лицом. Фрэнсис пишет о «путешествии по самому сокровенному ландшафту из всех: нашим собственным телам». Но его путешествие по телам оказалось также и путешествием по душам. «На что я не рассчитывал, так это на истории», — пишет Фрэнсис в « Приключениях человека ». Как и другие, он ищет выхода из дуализма. «Со времен Декарта у нас была тенденция верить, что от подбородка вниз мы просто мясо и водопровод… в нас есть нечто большее… каким-то образом мы осознаем, когда клапан больше не работает». Он описывает свою работу как «исследование жизненных возможностей: приключение в человеческом бытии», в котором мы «наполняем наши тела смыслом, забавным или торжественным». Он описывает «представление тела как зеркала мира, которое поддерживает нас». Тело — это наш мир, не что иное, как это.

Пол Каланити со своей дочерью Кэди. Фотография: Грегг Сигал,

. Исследование философской сложности, лежащей между болезнью и здоровьем, является, пожалуй, самым неотложным вопросом, стоящим перед медициной и литературой, потому что научные определения болезни часто противоречат гуманистическим определениям идентичности. Я знаю, о чем говорю: у меня есть личность, которую долгое время считали болезнью. Литература о гомосексуализме как болезни широко представлена ​​в медицинских библиотеках, и это моя собственная история, хотя я ей не верю. Процесс, посредством которого гомосексуальная идентичность была спасена из медицинских учебников, положил начало отодвиганию медицины на задний план гуманизмом. Это отражает распространенное клиническое предположение, что отклонение от нормы представляет собой патологию. Когда мы определяем болезнь, мы оказываем серьезное влияние на тех, кто ей подвержен. Алан Тьюринг, Оскар Уайльд и множество менее известных геев были воспитаны так, чтобы считать себя больными до самой сути, и поэтому мы потеряли большую часть их блеска и их радости.

Мы ежедневно сталкиваемся с этими вопросами о границах болезни и здоровья. Что это значит, когда нас призывают лечить и таким образом патологизировать горе? Что это значит, когда моих детей оценивают в школах, а нам говорят, что у них небольшой синдром дефицита внимания? Полезно ли обеспечить лечение или лучше воспитать их, думая, что они целы такими, какие они есть? Эти вопросы подробно рассматриваются в недавней книге Стива Силбермана « NeuroTribes », в которой утверждается, что аутизм, как и гомосексуальность, является частью многообразия человечества, составляющего богатый мир. Но всплывает неоднократно, потому что неточность медицины есть проблема не только первобытной науки, но и иногда грубого взгляда на человека. Литература о медицине может быть всем, что может нас спасти.

В настоящее время большинство больниц предоставляют услуги переводчика для людей, не говорящих по-английски. Это значимая социальная услуга, важная для справедливого обращения с иммигрантами, глухими людьми и другими людьми, которые были бы заключены в тюрьму в Вавилоне без этого доступа к беспрепятственному общению. Но перевод – важная часть работы каждого врача. Как сделать так, чтобы знание не отставало от доброты? Гиппократ утверждал, что психические заболевания, в частности, являются проблемами мозга, которые лучше всего лечить пероральными средствами. Платон утверждал, что это философские проблемы, которые лучше всего разрешать посредством диалога. Психологи и психиатры всего мира борются с этим противопоставлением биологических и психосоциальных моделей сознания. Но дело не только в психическом заболевании; Физическая болезнь также излечивается отчасти с помощью лекарств или хирургического вмешательства, а отчасти с помощью беседы. Марсель Пруст, печально известный неврастеник, писал: «Три четверти болезней умных людей происходят от их интеллекта. Им нужен хотя бы врач, который может понять эту болезнь». Дело не только в том, что разум пробуждает воображение к соматизированному психическому расстройству в виде физических симптомов, но и в том, что болезнь следует понимать и как метафору, и как реальность. Вергезе говорит об аспектах лечения, которые достигаются не руками, а ухом.

Иллюстрация: Библиотека Wellcome, Лондон

Кажется, что доктору нужно писать, это очень честолюбиво; роль открытого духа в преимущественно технической дисциплине является предметом споров. Однако в психологии общение — это практика, а слова — само лекарство. Адам Филипс, наш величайший писатель по психологии, отмечает, что цель медицины — познавать других людей; разочаровывающее откровение психологии состоит в том, что это невозможно. В статье в Threepenny Review он объясняет, что психоанализ «отучает людей от их принуждения понимать и быть понятым; это «дополнительное образование» в том, чтобы не получить его». В Missing Out: In Praise of the Unlived Life , он расширяет идею, написав: «Нет ничего, что мы могли бы знать о себе или другом, что могло бы решить проблему, что другие люди действительно существуют, и мы полностью зависим от них… Там нечего знать, кроме этого, и все остальное, что мы знаем, или заявляем, что знаем, или должны знать, или не знать, следует из этого». Если мы рассчитываем, что нас полностью поймут, добавляет он, мы будем постоянно разочаровываться — и тогда «как мы можем быть чем-то иным, кроме постоянной ярости?» Если послание Филлипса об уступчивом непонимании имеет отношение к Эросу, семье и друзьям, то оно также играет центральную роль в нашем взаимодействии с врачами, которые лечат наши тела или не лечат их. Мы хотим, чтобы наши врачи понимали нас, и во многих отношениях они никогда этого не поймут, и принятие этого разочарования требует литературного языка, в котором преуспевают все врачи, упомянутые в этой статье.

Чехов однажды заметил: «Медицина — моя законная жена, а литература — любовница; когда мне надоедает один, я ночую у другого». Наиболее поразительно среди этих писателей то, что они, кажется, не колеблются между двумя практиками, а воспринимают их как компоненты связного целого. Язык сам по себе является физическим действием; это происходит из-за нейронов, активации зоны Брока и зоны Вернике в мозгу, губ, языка и горла, которые говорят, рук, которые пишут или печатают. Относиться к нему как к отвлекающему дополнению к телесности — значит отрицать его природу.

Библия обращается к метафорам медицины, потому что они являются метафорами идентичности: от пропавшего бальзама в Галааде до воскрешения Лазаря и служения Доброго Самарянина. Исцеление тела, возможно, является величайшим из доказанных чудес; в Псалме 103 это Господь, «прощающий все беззакония твои; исцеляющий все болезни твои». Медицина может внести свой вклад в литературу; повествовательная практика может усилить медицину. Писателям и врачам надлежит изучать беглость речи друг друга, потому что их несопоставимые подходы могут в сумме привести к единственной истине.

25 апреля будет объявлен победитель книжной премии Wellcome 2016 за книгу о медицине, здоровье и болезнях. Авторы, вошедшие в шорт-лист этого года, будут представлены в The Tabernacle, London W11, в воскресенье, посетите 5×15.com. Книга Эндрю Соломона « Вдали от дерева » получила приз в 2014 году. Книги, вошедшие в финальный список, доступны в книжном магазине Guardian.

Литература и медицина: истоки и судьбы: академическая медицина

«Будущее поэзии огромно», — писал поэт и литературный критик Мэтью Арнольд в 1889 году., «потому что в поэзии, где она достойна своих высоких судеб, наш род с течением времени найдет все более и более верную стоянку». ¹ Поэзия — а в этом термине Арнольд включал художественную литературу, драму и поэзию — давала медицине все более и более надежное место. Тонически на протяжении столетий и в последнее время с нарастающей силой литературные тексты и литературные акты нашли свое место в медицинских школах, больницах, врачебной практике и жизни пациентов.

Сегодня большинству педагогов-медиков известно о процветающей современной интеллектуальной дисциплине литературоведения под названием «литература и медицина». ^2,3 С начала 1970-х годов медицинские школы Северной Америки назначали на свои факультеты литературоведов и включали изучение литературных текстов и методов в свои учебные программы. Было обнаружено, что литературные тексты являются богатым ресурсом, помогающим студентам-медикам и врачам понять боль и страдание; литературные методы внимательного чтения помогли врачам и будущим врачам обучиться основным навыкам интерпретации клинических историй; Было обнаружено, что тщательное литературное изучение медицинского использования языка (например, в больничной карте или медицинском интервью) помогает врачам понять свою работу. ^4,5

Впечатляющий рост этой области за последние 25 лет свидетельствует об актуальности и своевременности вклада литературы в медицину, вклада, который может дать студентам-медикам и врачам повествовательные навыки, необходимые для эффективной медицины, и истории, созвучные человеческому пониманию болезни. ^6,7 Неофициальный опрос, проведенный членами Общества здоровья и человеческих ценностей в 1994 году, показал, что литература преподается примерно в 30% медицинских школ США. ⁴ К 1998 г., согласно Справочнику учебных программ Ассоциации Американских медицинских колледжей за 1998-1999 , 74% (93/125) медицинских школ США преподавали литературу и медицину, а в 39% школ США такое изучение было частью необходимого курса. ⁸

Но эта питательная связь между литературой и медициной была изобретена не в 1972 году. Изучение глубоких источников товарищества и резонанса между этими двумя весьма непохожими областями и поиск исторических предшественников их взаимоотношений показывает, что связь между литературой и медициной прочна, потому что она присущ. Литература — не просто цивилизаторский лоск для культурного врача, а медицина — не просто источник удобных поворотов сюжета для романиста. Вместо этого убеждения, методы и цели этих двух дисциплин, если смотреть на них в определенном свете, поразительно и порождающе похожи.

СХОДСТВА МЕЖДУ ЛИТЕРАТУРОЙ И МЕДИЦИНОЙ

Больше, чем сумма слов

Литературоведение возникает из фундаментального убеждения, что литературный текст и литературный язык, письменный или устный, означают больше, чем сумма значений отдельных слов. Литературные тексты и язык своей структурой, дикцией, образами и сюжетами позволяют как писателю, так и читателю понять то, что они могут обозначить как известное, но то, что, хотя и является «известным», не может быть легко сформулировано. Литературоведение пытается так или иначе ответить на такие фундаментальные вопросы, как «Зачем мы читаем?» и «Почему мы пишем?» предполагая, что нас, как людей, привлекает такое конкретное использование языка, которое раскрывает нечто помимо того, что говорят сами слова. ^9–11 Серьезный читатель литературного произведения становится диагностическим инструментом для текста, предлагая себя в качестве медиума для преобразования текста в смысл.

Хотя это и не литературное предприятие, медицинская практика продвигает свою работу с помощью текстовых или языковых средств и поэтому может, подобно литературе, знать больше, чем может рассказать. Медицинские тексты — например, медицинское интервью, презентация случая, больничная карта и отчет консультанта — также могут раскрывать больше, чем сумма значений отдельных слов. ¹² Подобно литературным текстам, медицинские тексты являются примерами специализированного языка, управляемого условностью и затененного намерением, но не ограниченного им. Как таковые, они не могут быть интерпретированы без учета формальных характеристик — их структуры, дикции и сюжета, — которые усиливают смысл их содержания. «Делать вещи, — как предлагает Генри Джеймс в своем предисловии к книге ovid.com/mrws/1.0″> «Золотая чаша », — значит делать их очень точно, ответственно и бесконечно». ¹³ Авторы и читатели медицинских текстов выполняют ряд неявных действий , так сказать, с помощью форм медицинских текстов. Например, врачи, которые пишут в больничной карте, подразумевают самим фактом написания так, как этого требует карта, верность медицинским традициям, сохранявшимся на протяжении веков, и в то же время реализуют позитивистскую веру в то, что прогресс продолжается и в настоящий момент. ^14,15 Дисциплинированное внимание к текстам по медицине способно раскрыть сложные представления о медицине, недоступные другими способами.

Похожие цели

Помимо того структурного факта, что медицина и литература представляют собой человеческую деятельность, кодирующую свой интеллект и значение в текстовых представлениях особого рода, которые означают больше, чем сумма их слов, эти два предприятия преследуют схожие цели. И литература, и медицина на самом фундаментальном уровне занимаются происхождением и судьбой отдельных людей. Большая часть литературы дает предварительные ответы на часто невысказанные вопросы читателей и писателей об их собственных источниках. Мифы о сотворении мира, Писание, сказки, семейные сказки, народные эпосы, романы поколений и автобиографии являются особенно явными примерами ответов на вопрос: «Откуда мы пришли?» В то же время литература может давать предварительные ответы на вопросы читателей и писателей об их собственном предназначении, пытаясь так или иначе ответить на подразумеваемый вопрос «Куда мы все идем?» или, проще и по-дикарски, «Что это все вместо ?»

Параллельно медицина ищет ответы на два вопроса пациента: на потребность знать о генетическом фонде — «Откуда я?» — и на столь же темные и неопределенные размышления о прогнозируемом будущем — «Куда я иду?» ?» Не только у больного возникают вопросы о происхождении и судьбах; все, кто наблюдает страдания и смерть пациентов, не могут не задавать — и должны найти предварительные ответы — глубокие вопросы о жизни и смерти и об источнике человеческого смысла.

Аналогичные методы

Если можно увидеть, что некоторые из основных убеждений и целей литературы и медицины совпадают, то могут совпасть и их методы. Когда врач и пациент встречаются, чтобы столкнуться с клинической проблемой, они вовлечены в процесс чтения и записи жизни пациента. Предприятие заботы о здоровье пациента объединяет врача и пациента для совместной задачи артикулировать на том или ином языке события жизни пациента — телесные и другие, — которые формируют контекст медицинской проблемы. Получение истории болезни от пациента является деятельностью, основанной на языке. ^16,17 Средства, которые врач использует для точной интерпретации того, что рассказывает пациент, мало чем отличаются от средств, которые читатель использует для понимания слов писателя. ¹⁸ Чтобы быть клинически эффективным, врач должен уловить множественные противоречивые значения многих текстов — рассказа пациента о симптомах, течения болезни, мнений других специалистов, изображений и следов тела, осмотров кровь и ткани пациента, а также контуры самого тела, которые пациент предлагает для интерпретации. Он или она также должны мириться с двусмысленностью и неопределенностью рассказанного, понимать одно повествование в свете других, рассказанных тем же рассказчиком, и быть тронутым тем, что он или она читает и слышит. Не из науки, а из литературы врач может узнать, как лучше выполнять эти действия.

Взаимность и слияние

И литературные традиции, и медицинские традиции признали свою взаимность и слияние. Литература живет в тени тем и проблем медицины, а медицина уважает диагностическую и терапевтическую силу слов. Когда такие писатели, как Софокл, Шекспир, Данте, Джейн Остин, Лев Толстой, Генри Джеймс, Джордж Элиот, Томас Манн, Тони Моррисон или Майкл Ондатже, берутся за сюжеты и метафоры, достаточно богатые и сложные, чтобы отразить фундаментальные человеческие затруднения, они нередко достигают к рождению (и всему, что для этого требуется), репродуктивному выбору (то есть бракам), страданию (как физическому, так и духовному) и смерти (и всему, что ведет к ней и из нее). То, что происходит перед глазами каждого врача каждый день, позволяет художникам сформулировать и осветить самые глубокие и универсальные истины о человеческой жизни.

Если литература заимствует у медицины сюжеты, то медицина заимствует у литературы формы. Гиппократ понимал, что его медицинская эффективность основывается на его способности описать словами то, через что, по-видимому, проходили его пациенты. ¹⁹ Неизгладимый вклад в медицину таких врачей, как Томас Сиденхам и Герман Бурхаве, двух выдающихся фигур в истории медицины XVII и XVIII веков, соответственно, во многом объясняется их даром описания болезней и больные, пострадавшие от них. ^20,21 Клинические представления восемнадцатого века о сочувствии и литературные представления о чувствах сходились в вере в то, что страдания пациента мобилизуют во враче возбуждающее сочувствие, которое вынуждает или вдохновляет врача что-то делать со страданиями пациента, так же как и цель литературного произведения должно было вызвать симпатию у читателя или зрителя. ^22,23

Истории болезней, написанные врачами в 19-м и начале 20-го веков, отражают исключительное и клинически значимое внимание к деталям и неявно признают важность повествования о событиях болезни. Медицинские истории болезни Томаса Аддисона, Абрахама Якоби и Ричарда Кэбота демонстрируют, как раннее патофизиологическое мышление было неотделимо от историй отдельных пациентов, пораженных болезнью. ^24,25,26 Неврологические и протопсихиатрические истории болезни Йозефа Брейера, Зигмунда Фрейда и, позднее, У. Р. Риверса еще сильнее раскрывают врожденную связь между рассказыванием и исцелением. ^27,28 Фрейд признавал, что его истории болезни «читаются как короткие рассказы» и что его клинические отчеты выявили «тесную связь между рассказом о страданиях пациента и симптомами его болезни». ²⁹ Если случаи Фрейда с Человеком-волком и Дорой являются наиболее яркими примерами своего рода эпифанического знания, которое посещает врача, когда он пишет о пациенте ovid.com/mrws/1.0″> и оказался клинически полезным , другие, менее известные, так же важны для ухода за пациентами. ^30,31 Другими словами, болезнь никогда не была не связана с языком, используемым для ее описания, понимания или изгнания.

ДВИГАТЬСЯ К СПЕЦИАЛИЗАЦИИ И РЕДАКЦИОНИЗМУ

Однако отчасти вследствие развития патологической анатомии в 18 веке и открытия микробной теории в 19 веке болезнь стала рассматриваться как неотделимая от тела пациента. Вместо единичных случаев в жизни отдельных людей болезни понимались как повторяющиеся явления, независимо от того, кто был носителем. Вместо системных гуморальных дисбалансов, поражающих все тело пациента, болезни рассматривались как локализованные в определенных органах или даже в определенных тканях внутри этих органов, и надеялись, что лечение будет основываться на все более и более специализированном и редукционистском взгляде на тело пациента. пациент. ³² Разговор с больным заменен перкуссией и аускультацией, а интерпретация — межэкспертной достоверностью.

Медицинская практика постепенно перешла от повествовательной и личной деятельности, протекавшей у постели больного, где врач слушал и прикасался к пациенту, к технической, безличной деятельности, протекавшей в удаленных от больного лабораториях и читальных залах. По мере того как врачи были освобождены — благодаря их диагностическому оборудованию, рентгеновским аппаратам, электрокардиографам, бактериологическим культурам и химическим лабораториям — от необходимости «присматривать» за пациентом, их медицина превратилась из основанного на языке интерсубъективного усилия в информационно-аналитическое. на основе инструментальной деятельности. ³³ Хотя эта трансформация не обязательно означает конец гуманизма, ³⁴ могущественные экономические и культурные силы не могли не подтолкнуть отдельных врачей и их профессию к тому, чтобы ставить вторую деятельность выше первой.

Кульминация этих концептуальных и практических тенденций, конечно же, началась в золотой век исследований в США в 1950-х годах и продолжается сегодня. Огромное исследовательское предприятие после Второй мировой войны, подпитываемое новыми деньгами, полученными от безрассудно оптимистичных Национальных институтов здравоохранения, предложило редукционистское понимание болезни, основанное на системе органов, и поощряло такую ​​узкую специализацию в академической медицине. Если исследования в 1920-е и 1930-е годы произвели инсулин для лечения диабета, стероиды для лечения надпочечниковой недостаточности и первые антибиотики, усилия 1950-х годов привели к появлению всего аппарата клинических исследований с его огромным штатом ученых-исследователей, поддерживаемых беспрецедентным уровнем финансовых ресурсов из федерального бюджета. государственная и частная промышленность. ³⁵ Вскоре не осталось ни одной болезни — сердечной недостаточности, аритмии, астмы, шизофрении, — излечение которой хотя бы не обещали. Никто не мог поспорить с настроением, которое излечивало ужасные и ранее смертельные болезни.

Возможно, успехи в визуализации реальных органов и тканей, измерении аспектов физиологических функций и количественном определении химических веществ в организме уменьшили объяснительную силу слов для описания болезней человека. Имея в руках ПЭТ-сканирование мозга, кому нужна история ауры и светобоязни, чтобы диагностировать мигрень? Навыки чтения, которые позволяют врачам распознавать то, что им говорят пациенты, и навыки письма, дающие им доступ к тому, что в отсутствие письма оставалось бы неизвестным, медициной все больше игнорировалось в пользу неумолимого биологического позитивизма эпохи XX века. специализации и механизации.

За такое перемещение пришлось заплатить. Ибо, несмотря на устойчивый технический прогресс, достигнутый в диагностике и терапии за последние полвека, все чаще и чаще слышны опасения по поводу медицины: врачи не слушают своих пациентов; они, кажется, не в состоянии осознать страдания, которые приходится терпеть пациентам и их семьям; они не в состоянии оценить значение того, что происходит в их взгляде; и они кажутся равнодушными к тому, что переживают пациенты, как в тисках болезни, так и в руках врачей. Такие недостатки мешают эффективному лечению, потому что игнорирование медициной самых основных человеческих потребностей в сострадании и уважении перед лицом боли и страха может удержать пациентов от принятия любой научной помощи для их болезни.

К НАРРАТИВНОЙ КОМПЕТЕНЦИИ В МЕДИЦИНЕ

Дивидендом длительного исторического взгляда является способность видеть закономерности и тенденции, невидимые для современного глаза. Даже при таком беглом взгляде назад на историю отношения медицины к языку и нарративу, как этот, можно увидеть рост и упадок осознания медициной того, что это попытка использовать язык. То, что может отражаться в росте за последние два десятилетия интереса медицины к литературе и повествованию, вполне может быть периодическим возвращением к уважению медицины к силе слов. Этот феномен обращения медицины к литературе и повествованию может не просто отражать работу нескольких фанатиков, стремящихся внедрить литературоведение в медицину. Наоборот, рост области литературы и медицины вполне может означать, что медицина теперь снова стала плодородной, жаждущей и скромной перед лицом того, чему можно научиться только посредством языка.

Пришло время возродить практику нарративно компетентной медицины, то есть медицинской практики, которая признает текстуальные и сингулярные измерения болезни, обращая внимание на истории пациентов (и врачей) и их значения. ³⁶ Доказательства, подтверждающие такое утверждение, имеются в медицинской профессии и в массовой культуре: сейчас стало обычным делом слушать рассказы врачей, рассказы пациентов, активно слушать и размышлять о значении клинических событий. ^37,38 И сегодняшняя компетентная в повествовании медицина не является продуктом ложной ностальгии по старым добрым временам, которые на самом деле не были такими уж хорошими. Скорее, она опирается на овладение современными достижениями в области литературоведения, так же как технологическая компетентность медицины зависит от овладения современными научными исследованиями. Медицина, компетентная в технологическом и нарративном плане, способна сделать для пациентов то, что до сих пор было невозможно. То есть, чтобы сделать невозможное, нужно как технологическая компетентность , так и нарративная компетентность. Ввиду всего того, что исторически связывало технологию и нарратив, сегодняшняя устойчивая практика литературы и медицины может быть признана одним из решений ошибок медицины, которые отделяют ее от отдельных пациентов, которых она обслуживает. Вместе с медициной литература предвкушает будущее, когда болезнь вызовет в свидетелях и помощниках узнавание вместо анонимности, общение вместо изоляции и общие смыслы вместо незначительности. Это действительно более надежное место для медицины и людей.

ССЫЛКИ

1. Арнольд М. Изучение поэзии. В: Очерки критики, вторая серия. Лондон, Великобритания: Macmillan, 1889, 1.

• Процитировано здесь

2. Траутманн Дж. (ред.). Целебное искусство в диалоге: медицина и литература. Карбондейл, Иллинойс: Издательство Университета Южного Иллинойса, 1981.

• Цитируется здесь

3. Носить Д., Кон М., Стокер С. (ред.). Литература и медицина: претензия на дисциплину. Маклин, Вирджиния: Общество здоровья и человеческих ценностей, 19 лет.87.

• Процитировано здесь

4. Харон Р., Бэнкс Дж. Т., Коннелли Дж. и др. Литература и медицина: вклад в клиническую практику. Энн Интерн Мед. 1995; 122: 599–606.

• Процитировано здесь

5. Хантер К.М., Харон Р., Кулехан Дж. Изучение литературы в медицинском образовании. акад. мед. 1995; 70: 787–94.

• Процитировано здесь

6. Коулз Р. Зов историй: обучение и моральное воображение. Бостон, Массачусетс: Хоутон-Миффлин, 19 лет.89.

• Процитировано здесь

7. Броуди Х. Истории болезней. Нью-Хейвен, Коннектикут: издательство Йельского университета, 1987.

• Цитируется здесь

8. Ассоциация американских медицинских колледжей. Справочник учебных программ, 1998–1999 годы. Вашингтон, округ Колумбия: AAMC, 1998.

• Цитируется здесь

9. Аристотель. Поэтика И. Янко Р (пер). Индианаполис, Индиана: Hackett, 1987.

• Процитировано здесь

10. Вордсворт В., Кольридж С.Т. Предисловие [1800]. В: Оуэнс В.Б. (ред.). Лирические баллады 1789. 2-е изд. Оксфорд, Великобритания: Издательство Оксфордского университета, 1969: 153–79.

• Процитировано здесь

11. Сарте Ж.П. Что такое литература? В: Что такое литература и другие очерки. Фрехтман Б. (пер.). Кембридж, Массачусетс: Издательство Гарвардского университета, 1988: 21–245.

• Процитировано здесь

12. Эпштейн Дж. Измененные состояния: болезни, медицина и рассказывание историй. Нью-Йорк: Routledge, 1995.

• Цитируется здесь

13. Джеймс Х. Предисловие, The Golden Bowl, vol. I. В: Романы и рассказы Генри Джеймса: Нью-Йоркское издание. Том. 23. Нью-Йорк: Сыновья Чарльза Скрибнера, 1909: xxiv.

• Процитировано здесь

14. Крукшенк Ф.Г. Важность теории знаков и критики языка в изучении медицины. В: Огден К.К., Ричардс И.А. (ред.). Значение смысла. Нью-Йорк: Харкорт, Брейс, 19 лет.30: 337–55.

• Процитировано здесь

15. Руссо Г.С. Литература и медицина: к одновременности теории и практики. Литература и медицина. 1986; 5: 152–81.

• Процитировано здесь

16. Кассел Э. Природа страдания и цели медицины. N Engl J Med. 1982; 306: 639–45.

• Процитировано здесь

17. Броди Х. «Моя история сломана; не могли бы вы помочь мне это исправить?»: медицинская этика и совместное построение нарратива. Литература и медицина. 1994; 13:79–92.

• Процитировано здесь

18. Харон Р. Медицинская интерпретация: значение литературной теории повествования для клинической работы. Журнал повествования и истории жизни. 1993 год; 3(1):79–97.

• Процитировано здесь

19. Гиппократ. Эпидемии, книги I и III. Медицинские труды Гиппократа. Чедвик Дж., Манн В. Н. (транс). Спрингфилд, Иллинойс: Чарльз С. Томас; 1950: 29–80.

• Цитируется здесь

20. Сиденхэм Т. Все работы замечательного врача-практика доктора Томаса Сиденхема, в которых не только история и методы лечения острых заболеваний рассматриваются с помощью нового и точного метода; но также и самый короткий и безопасный способ лечения большинства хронических заболеваний. Печи Дж (транс). Лондон, Великобритания: Ричард Веллингтон и Эдвард Касл, 1696 г.

• Цитируется здесь

21. Бурхав Х. Метод изучения физики. Лондон, Великобритания: К. Ривингтон, 1719 г..

• Процитировано здесь

22. Робертс М.М., Портер Р. (ред.). Литература и медицина в восемнадцатом веке. Лондон, Великобритания: Routledge, 1993.

• Цитируется здесь

23. Переписка Доусона Д. Вольтера: эпистолярный роман. Нью-Йорк: Питер Ланг, 1994.

• Процитировано здесь
.

24. Аддисон Т. Сборник опубликованных сочинений покойного Томаса Аддисона, доктора медицины, врача больницы Гая. Доктор Уилкс, доктор Далди (редакторы). Лондон: Общество Нью-Сиденхема, 1868 г. 9.0003

• Процитировано здесь

25. Якоби А. Вклад в терапию. Робинсон В.Дж. (ред.). Нью-Йорк: The Critic and Guide Company, 1909.

• Цитируется здесь

26. Кэбот Р. Истории болезней в медицине, иллюстрирующие диагностику, прогноз и лечение заболеваний. Бостон, Массачусетс: WM Leonard, 1911.

• Цитируется здесь

27. Брейер Дж., Фрейд С. Исследования истерии. В: Strachey J (изд. и пер.). Стандартное издание Полного собрания сочинений по психологии Зигмунда Фрейда. Том. 2. Лондон, Великобритания: Hogarth Press, 19.55.

• Процитировано здесь

28. Реки WRH. Репрессии военного опыта. Ланцет. 1918; 2: 173–7.

• Процитировано здесь

29. Фрейд С. Фройляйн Элизабет фон Р. В: Strachey J (изд. и пер.). Стандартное издание Полного собрания сочинений по психологии Зигмунда Фрейда. Том. 2. Лондон, Великобритания: Hogarth Press, 1955:7–22.

• Процитировано здесь

30. Фрейд С. Из истории детского невроза. В: Strachey J (изд. и пер.). Стандартное издание Полного собрания сочинений по психологии Зигмунда Фрейда. Том. 17. Лондон, Великобритания: Hogarth Press, 1955: 7–122.

• Процитировано здесь

31. Фрейд С. Фрагмент анализа случая истерии. В: Strachey J (изд. и пер.). Стандартное издание Полного собрания сочинений по психологии Зигмунда Фрейда. Том. 7. Лондон, Великобритания: Hogarth Press, 19.53:3–122.

• Процитировано здесь

32. Райзер С.Дж. Медицина и царство технологий. Кембридж, Массачусетс: Издательство Кембриджского университета, 1978.

• Цитируется здесь

33.