Вклад в развитие русского языка Л.Н. Толстого

Сообщение:

Вклад в развитие русского языка

Л.Н. Толстого

Жизнь и творчество Л.Н. Толстого

С произведениями этого великого человека знаком каждый. Его вклад в мир литературы бесценен, так же как вклад А.С.Пушкина или М.Ю. Лермонтова. Еще не одно поколение будет читать их произведения и проводить параллель с настоящим, находить в каждом из них что-то свое, напоминающее о чем-то или учиться на ошибках прошлого. Многие выросли на сказках и былинах Льва Николаевича: «Филипок», «Котенок», «Два товарища» и, конечно же, «Три медведя» и на протяжении всей жизни, в определенный период знакомились с его величайшими, вечными творениями: «Война и мир» и «Анна Каренина». Но знаете ли вы, какой вклад внес этот человек в мир прекрасного и богатого русского языка? Поверьте, он не менее ценен.

Лев Николаевич был поглощен своей педагогической деятельностью в Яснополянской школе. Работу в ней он считал выполнением своего долга перед народом. Однако в зарубежной учебной литературе он не нашел примера для подражания. Именно это обстоятельство подтолкнуло его к созданию собственных учебников. Стоит отметить, что над «Азбукой» и «Новой Азбукой» он трудился 17 лет. Процесс обучения должен был быть творческим и развивающим, для этого им было написано более 600 произведений, из них 133 на естественнонаучные темы, где он использовал обычаи и традиции русского народа, былины, пословицы и поговорки.

«Азбука», о которой было сказано ранее, представляет собой четыре весьма объемные книги, в которых, по сути, дается весь материал для первоначального обучения. Первая книга включает в себя собственно азбуку и начальные тексты для чтения. Последующие же книги являются именно литературным чтением, куда помимо художественных произведений входили рассказы по естествознанию, химии, физике и истории, что делало процесс обучения гораздо интереснее, ведь дети познавали не только русский язык и чтение, но и другие науки. Однако критики не оценили по достоинству новаторства Толстого.

Лев Николаевич очень трепетно относился к родному языку. Одно из его высказываний гласит: «Если бы я был царь, то издал бы закон, что писатель, который употребил слово, значение которого он не может объяснить, лишается права писать и получает сто ударов розгами». Именно поэтому каждое свое слово он обдумывал и анализировал. Свои знания он хотел донести до учащихся, чтобы России не страшны были происходящие на тот момент события. Во многих его произведениях встречается французский язык, однако, как говорил классик, родной язык всегда остается родным. А когда хочешь поговорить по душам, ни одного французского слова на ум не приходит. Да и зачем? Ведь в русском языке столько красивых, нежных слов, с помощью которых можно описать любые чувства. Не знаю, любил ли русский язык кто-нибудь так, как любил его Лев Николаевич. Достаточно только прочитать любое его предложение из произведения:

«Графиня несколько дней тому назад неожиданно заболела, пропустила несколько собраний, которых она была украшением, и слышно было, что она никого не принимает и что вместо знаменитых петербургских докторов, обыкновенно лечивших ее, она вверилась какому-то итальянскому доктору, лечившему ее каким-то новым и необыкновенным способом».

И это далеко не самое длинное предложение из возможных. Казалось бы, если составить несколько, но малых, предложений, то смысл не изменится. Но писатель был не из тех людей, кто ищет легкие пути. Ему самому нравились предложения, насыщенные текстом и знаками препинания, «зайдя в которые, можно заблудиться не на шутку».

«Знание только тогда знание, когда оно приобретено сильной собственной мысли, а не памятью» — говорил Л.Н.Толстой, относя данное высказывание, прежде всего, к себе. Все знания, которыми он владел, должны были быть не просто переданы его ученикам, но и доведены до истины не им самим, а их мыслями и поисками истины.

Улюлюлю, или Неприличный Толстой. Часть вторая

Лев Николаевич Толстой любил крепкие русские выражения и употреблял их как в жизни, так и на страницах своих произведений. Во второй части материала Ильи Виницкого говорится об одном ругательстве, связанном с именем великого писателя. (Первую часть читайте здесь.)

II. ДОНДЕР ВАМ

Лев Толстой и русский мат

О ты, е. .. м…, поганец,
Прескверный, подлый корсиканец,
Природы выблядок, урод,
Рассукин-сын, каналья, скот.
Испанию поставил раком,
В Голландию свой … всучил,
Святейшего средь Рима Папу
Заставил ты е…й трясти,
Ах! м… т… е…!!!
— Из стихотворной оды Наполеону,
распространявшейся в Москве
по распоряжению графа Ростопчина в 1812 году

Один патологоанатом
На мертвецов ругался матом,
За что на Страшном на суде
По глупой получил балде.
— Народный куплетик

Опубликованную накануне охотничью заметку я набросал вчерне еще несколько лет назад и отложил до лучших (или худших) времен. Возобновившаяся в последнее время дискуссия о запрещенных словах в средствах массовой деформации и — главное — недавний пост в ФБ моего коллеги и друга Михаила Георгиевича Павловца о толстовских «неологизмах»-эвфемизмах, вызвавший горячее обсуждение, вернули меня в тему и вдохновили на следующее короткое продолжение. Сразу подчеркну, что оно обращено не столько к самому Толстому-ругателю, сколько к его культурному восприятию современниками и потомками. Моей дополнительной задачей является выяснение происхождения и реконструкция литературной истории одного смачного выражения, традиционно атрибутируемого Толстому.

1. «Мораль» Крылова

В своем посте М. Г. Павловец привел колоритный анекдот о Льве Николаевиче Толстом из мемуаров академика А. Н. Крылова (1863—1945) — математика и корабельного инженера. Этот анекдот был рассказан последнему его отцом, служившим в той же, что и граф, 13-й артиллерийской бригаде, но уже после отставки Толстого. Процитируем эту, по определению крупного эксперта в области нецензурной лексики Алексея Плуцера-Сарно, «замечательную реальную историю» еще раз:

«Л. Н. Толстой хотел уже тогда извести в батарее матерную ругань и увещевал солдат: „Ну к чему такие слова говорить, ведь ты этого не делал, что говоришь, просто, значит, бессмыслицу говоришь, ну и скажи, например, „ёлки тебе палки”, „эх, ты, едондер пуп”, „эх, ты, ерфиндер” и т. п. Солдаты поняли это по-своему: — Вот был у нас офицер, его сиятельство граф Толстой, вот уже матерщинник был, слова просто не скажет, так загибает, что и не выговоришь».

Павловец обнаружил, что эвфемизмы графа (начинающиеся с манифестарного для русского мата чередования зачинных «е» и «ё») восходят к немецкому и, возможно, голландскому языкам. «Ерфиндер» — это по-немецки «изобретатель» («der Erfinder»). «Едондер» восходит к голландскому «gedonder» («брань»), а «пуп», в свою очередь, — это «der Pup», то есть «пук, в смысле — взбзд».

Друзья исследователя, включая одну носительницу голландского языка, конкретизировали его наблюдения: слово «едондер» может быть связано с понятием «какой бардак» («Wat is dat voor gedonder?» — «Какой бардак вы устраиваете?»), и совершенно точно в своей основе содержит понятие «гроза» (donder). Самому же анекдоту Крылова, как справедливо заметил видный специалист по истории этого жанра Ефим Курганов, доверять не стоит — это, скорее всего, остроумный, но вымысел. Еще раньше об апокрифическом характере этого рассказа говорил в докладе на XVIII Лотмановской конференции «Заумный Толстой» Роман Лейбов. Он же предположил немецкое (соединение корней и союзов) или французское происхождение выражения «едондер шиш» — от «redonder» (быть многословным).

2. Cоловецкое слово

Между тем ключ к анекдоту, как мне кажется, следует искать не в словарном происхождении и современном бытовании означенных слов, но в их литературной (и прежде всего русской) истории. Как они попали в рассказ мемуариста? В этой заметке я ограничусь происхождением одного только выражения — «едондер пуп».

Воспоминания Крылова впервые вышли в свет в 1941 году. Но до того времени анекдот о толстовских эвфемизмах был уже известен, правда, несколько в иной фонетической обработке. В главке «Соловецкие будни» в книге бежавшего с Соловков Михаила Никонова-Смородина «Красная каторга», вышедшей в Софии в 1938 году, рассказывается о десятнике на принудительных работах, «почтенном толстовце» Александре Ивановиче Демине, над которым подшучивали женщины, особенно когда «начиналась дискуссия с одним из филонов» (то есть, на соловецком наречии, лодыре — «фальшивом инвалиде лагеря особого назначения»):

«— А ты пошли его, дядя Саша, подальше, — советует ему какая-нибудь хипесница [„проститутка, занимающаяся ограблением своих клиентов”], прибавив площадную брань. Гнусная ругань в устах женщины нас, новичков, коробит. <…>

— Какая польза в ругани? — говорит он во время пятиминутной передышки (на его страх и риск) прямо на грядах. — Ругань ведь — это просто исход накопившейся злобы. И, конечно, злоба может порождать тоже злобу.

— А все-таки хорошо, когда эту злобу выплюнешь на вольный свет хорошей руганью, — смеется Найденов, — наш новый компаньон неопределенного положения».

Теперь внимание:

«Александр Иванович пожимает плечами.

— Есть любители. Вот даже и Лев Николаевич, в бытность свою где-то на юге, решил заменить ругательство бессмысленным и безобидным словом „едондер шиш”. Так знаете, что из этого получилось? Какой-нибудь ругатель, излив потоки брани самой скверной, заканчивал ее вот этим самым „едондер шиш”. А про Льва Николаевича в тех краях осталось воспоминание — вот, говорят, был ругатель… Так даже новые слова ругательные изобрел».

Едва ли Крылов знал книгу Никонова-Смородина, но похоже, что анекдот этот получил распространение в среде толстовцев и ходил давно. Более того, смородинская история интересна тем, что непосредственно указывает на идеологические корни анекдота с моралью: почтенный толстовец, так сказать, несет учение Льва Николаевича проституткам в каторжные норы.

Примечательно, что это выражение было использовано в том же году в автобиографическом рассказе еще одного бывшего соловецкого заключенного Юрия Солоневича: «— Е-дондер-шиш, — бормотал Оська, сшибая своим штативом головки с придорожных цветов, когда мы неразлучным табунком покинули храм гастрономии».

М.В. Добужинский. Недотыкомка 

Приводится толстовский анекдот и в более поздней книге еще одного беглеца с Соловков Бориса Солоневича (дяди Юрия) «Заговор красного Бонапарта» (1958): «— А хоть бы „едондер шиш”… Так Лев Толстой в Севастополе ругаться зачал. Потом старые боцмана говорили: „Ну, мы сами с усами, а такого ругателя, как граф Лев Николаевич, еще не видывали”».

Связь интересующего нас анекдота с соловецким лагерем и толстовцем А. И. Деминым (или Александром Егоровичем Деминым? последний был расстрелян в 1937 году) представляется нам крайне интересной и нуждается в дальнейшем изучении.

3. С кондибобером

Между тем выражение «едондер-шиш» использовалось и раньше, но без связи с Толстым. Весной 1917 года его упоминал (в несколько иной транслитерации) в письме к философу Густаву Шпету философ Николай Самсонов: «получишь, енондер-шиш, даже с кондибобером» (последнее слово означает — «с форсом», «с шиком», «не по-людски», как в одном неприличном анекдоте*У Лазаря Корнмана в очерках «В на дне Одессы» (1904) оно приводится как шансонеточное: «А ножка-то! Как живая! Теперь будем танцовать по балетному! Теперь по шансонетному! А вот — цыркулем! С канифасом! С кандибобером! С кандифефером! Отскочь на Малороссийскую улицу! Фундамент закладываем!»). Это же выражение, опять же немного измененное, встречается и в повести Михаила Козакова «Мещанин Адамейко», впервые опубликованной в 1927 году: «Время убежит, — и будет тебе ендондершиш! — Погода чортова». В июле 1933 года Даниил Хармс заносит это слово в свой дневник («Едондершиш»). В 1934 году мы встречаем его в книге Льва Кассиля «Кондуит и Швамбрания»: одного из старост придуманного в 1915 году Комитета Борьбы и Мести звали «Дондер-Шиш» (в некоторых позднейших изданиях его прозвище приводится в форме «Дон дер-Шиш»).

Возможно, что кассилевские гимназисты позаимствовали это экспрессивное прозвище из описания «веселой» окопной жизни в только что вышедшем военном очерке Степана Кондурушкина «Вслед за войной: Очерки великой европейской войны (Август 1914 г. — Март 1915 г.)» (Петроград, 1915):

«Плясали по снегу, чтобы на ночь набрать в тело тепла, возились, щелкали по спинам ладонями, отпуская благодушные ругательства, — какое-то „едондер-шиш” выдумали».

Дальнейшие «раскопки» показывают, что у этого благодушного ругательства был, по всей видимости, свой литературный русский источник, внесший в его ауру декадентскую и националистическую подсветку.

В 1895 году в «Северном вестнике» вышли «Тяжелые сны» Федора Сологуба, считающиеся первым русским декадентским романом. Один из героев этого произведения, мерзкий исправник Вкусов постоянно использует в качестве ругательства-присказки якобы французское словечко «енондер-шиш»: «Всего лучше бы, — сказал исправник Вкусов, старик с бодрою осанкою и дряхлым лицом, — эту девицу по-старинному высечь хорошенько, енондер-шиш»; «Сосьете, енондер-шиш, — меланхолично сказал Вкусов»; «Ты, Юшка — городская голова, енондер-шиш; шеф де ля виль, как говорят французы»; «Развращает? Ах, енондер-шиш!»; «Это, енондер-шиш, вольнодумство <. ..> либерте, эгалите, фратерните!»; «Какую у нас разведешь дисциплину, енондер-шиш!»; «Енондер-шиш, се тре мове!» «— Дробызнем-ну! — шамкал беззубым ртом Вкусов, закусывая водку. — Енондер-шиш! Это по-студенчески, так студенты в Петербурге говорят». На вопрос хохочущего священника о значении этого слова Вкусов отвечает: «Же не се па, благочинный бесчинный». К 1913 году роман Сологуба вышел пятью изданиями. Именно из него словечко Вкусова (как мы полагаем, давно бытовавшее в разных фонетических вариантах в устной речи) и попало в письмо Самсонова Шпету и, возможно, вообще в литературный оборот.

Так, еще в 1897 году в свет вышел рассказ народника Сергея Елпатьевского «Мишка», впоследствии неоднократно перепечатывавшийся. Заглавный герой (сатира на квасную народность, скрывающую великороссийский шовинизм) очень любил это выражение. Прошу прощения за длинную цитату, но она здесь к самому месту да и в современном климате вообще ко двору:

«Миша всегда любил словечки и восклицания и в уезде в минуты душевного жара часто говорил: „дондер-шиш!” иногда в виде объяснения добавляя: „тысяча чертей и одна пушка”. <…> Теперь он говорит: „народность” <…> хотя я также мало понимаю, что разумеет Миша под этим словом, как и его „дондер-шиш”, и те объяснения, которые он делает, так же мало дают моему уму, как и тысяча чертей и одна пушка.

Поляков он не любит за то, что они поляки, мусульман за то, что верят в Магомета, финляндцев — они пьют дешевое венгерское вино, а он, Миша, — дорогое, кавказские народцы — маленькие народцы и владеют такими хорошими землями в то время, как у Миши ничего нет, и прочее, и прочее. Я все это понимаю, но, когда Миша в чем-то заподозривает Малороссию и сибиряков, — не понимаю и думаю, что это один „дондер-шиш” и ничего более».

В 1910 году канонизированное Сологубом щегольское чужеземное словечко с соответствующей интонацией подхватывает персонаж повести писателя-народника Евгения Синегуба «Из записок невольного туриста» пьяненький Лаптев: «Силь ву пле дезабилье, едондер шиш… Мистер кок, не угодно ли вам оттрезвонить фир склянкен? Обедать, dinner, it, понимаете?»

Соблазнительно предположить, что то же словечко, вложенное Сологубом в уста пошляка Вкусова из «Тяжелых снов», не только отложилось в сознании писателей-народников, но и послужило прообразом знаменитого заумного «енфраншиша» из галлюцинаций Александра Ивановича Дудкина в «Петербурге» символиста Белого: «В это время неизменно ему вспоминалось бессмысленнейшее слово, будто бы каббалистическое, а на самом деле черт знает каковское: енфраншиш; при помощи этого слова он боролся в снах с обступавшими толпами духов»; «абракадабра, ассоциация звуков — не более». Насколько я знаю, эта представляющаяся нам не только генетически, но и идеологически правдоподобной связь не отмечалась исследователями Белого и Сологуба.

4. След голландский

Но откуда это «заумное» выражение, впоследствии приписанное Толстому в форме «едондер-пуп», попало в роман Сологуба? И французского ли оно происхождения, как настаивал инспектор Вкусов, якобы позаимствовавший его у столичных студентов? Же не панс па. Думаю, что на его истинную этимологию косвенно указывает Мишка из рассказа Елпатьевского, объясняя, что оно значит, по его мнению, «тысячу чертей». Это проклятие вне всякого сомнения (отметим абсолютный языковой слух М. Г. Павловца) восходит к голландскому выражению со словом «en donder» (гром; близко к немецкому Donnerwetter; сравните у М. Козакова: «и будет тебе ендондершиш! — Погода чортова»).

Прежде всего здесь следует указать на очень известное голландское и бурское (привет от Луи Буссенара?) проклятие «een donder en een bliksem!», означающее «гром и молния» и связанное с чертыханием. Как нам любезно указала профессор Катриона Келли, проклятие «Donner und Blitzen» представляет собой стереотипную ругань офицеров-нацистов в британских комиксах. И не только в британских — этим словом постоянно ругались карикатурные немцы в памфлетах, печатавшихся в странах Антанты. (Кстати, Дондером и Блитценом зовут оленей Санта-Клауса, но это уже совсем иной контекст.)

Замечательно, что выражение это было хорошо известно и в России, причем в транслитерации близкой к «толстовской». Впервые (насколько я знаю) появилось оно в печати через три десятилетия после Крымской кампании в знаменитой детской повести Мэри Додж «Hans Brinker, or the Silver Skates» (1865), несколько раз переведенной на русский во второй половине XIX и начале XX веков (первый перевод был сделан с французского Петром Вейнбергом — «Серебряные коньки. История бедного голландского семейства. Повесть для юношества. Со множеством картин и рисунков в тексте»; потом — еще до революции — появился перевод с английского). Один из героев этой повести ругается «Питер ен дондер», и рассказчица иронически замечает, что это выражение лучше не переводить.

Наконец, мы можем предположить, как и даже когда примерно появилось само выражение «(ен)дондер шиш». Его история, по-видимому, восходит к самому началу российского флота. В самом конце XVII века «гостиным кумпанством» Троицко-Сергиева монастыря были построены на верфи «ших-бомбарды» «Гром» (Дондер), «Молния» (Бликсем), «Громовая стрела» (Дондер пейл), «Миротворец» (Вредемакар) и «Бомба». «Ших» (искаженное «шиф», английское — «ship») — это не что иное, как бомбардирский корабль. Похоже, что крепкое эвфемистическое выражение «(ен)дондер шиш» представляет собой обрусевшее название одного из первых отечественных бомбардирских кораблей (или нескольких шихов с этим именем, ходивших под девизом «Юпитеру и молнии его»). Последнее, видимо, казалось мужикам странным, смешным и неприличным — ведь именно этим дондером и ругались голландские мастера и матросы в России.

Перед нами показательный случай рождения «культурного ругательства» из духа военно-морской артиллерии. К концу XIX века это ядреное (в прямом смысле) словечко утратило «историческую» связь с голландским названием корабля и проклятием. Сологубовскому инспектору оно казалось столично-французским, студенческим, а читателям Сологуба — «заумным» неологизмом с сильной экспрессией.

Вернемся к толстовскому анекдоту академика Крылова. Нет никаких сомнений, что о дондер шихах известный ученый и кораблестроитель хорошо знал, но предпочел почему-то заменить «шиш» на «пуп». Скорее всего, это была не цензурная купюра, а «остраняющая» шутка (думаю, Виктору Шкловскому такая неожиданная замена шиша на пуп понравилась бы). Но возможно, мемуарист (точнее, Толстой в рассказанном ему отцом анекдоте) обыграл еще одну бранную идиому с этим словом — «donder op», — означающую что-то вроде «проваливай!» или английское «fuck off!», только маленько помягче. (Развивая Павловца, добавим, что голландское cлово «poep» — какашка — звучит как русское «пуп», так что скатологическая коннотация эвфемизма здесь вполне к месту. Есть смачное бурское выражение «soos ‘n poep teen donderweer», буквально означающее «как с…ь против грозы»). Кстати сказать, сам Толстой изучал голландский — правда, уже в старости.

5. Палкой

Итак, вопреки мнению некоторых исследователей, Толстой этот эвфемизм специально не изобретал «с благородной целью», по словам Бориса Андреевича Успенского, заменить им матерную ругань. Более того, известно, что сам граф к мату относился вполне сочувственно, о чем сохранились соответствующие воспоминания Максима Горького и Ивана Бунина. Первый писал о колоритной речи Толстого:

«Потом он начал говорить о девушке из „Двадцати шести”, произнося одно за другим „неприличные” слова с простотою, которая мне показалась цинизмом и даже несколько обидела меня. Впоследствии я понял, что он употреблял „отреченные” слова только потому, что находил их более точными и меткими, но тогда мне было неприятно слушать его речь».

Среди отмеченных Горьким точных и метких неприличных слов из толстовского арсенала была и героиня нашей предыдущей заметки. Горький вспоминал с каким воодушевлением старый граф отреагировал на его историю о «битве» с любвеобильной генеральшей Корнэ, которую будущий буревестник ударил лопатой «пониже спины». «Лопатой, а? — покрикивал он тоненько, хохоча до слез, до боли в груди и оханья. — По самой, по… И — широкая лопата?»

Говоря о толстовской склонности к более крепким выражениям, Александр Жолковский предположил игру писателя с недвусмысленным в русской традиции эпитетом «голландский» в «Анне Карениной», где отталкивающий двойник Вронского, «иностранный принц», ищущий «русских удовольствий», сравнивается со свежим, большим зеленым глянцовитым голландским огурцом. Здесь Жолковский удачно припомнил приписываемую Николаю I максиму, что «голландскими в русском языке бывают только две вещи — „сыр” и „хер”» (а посол бывает «государства Нидерландов».

Но анекдоты редко возникают на пустом месте. Так, крыловский (и деминский) рассказ хорошо вписывается в контекст воспоминаний родственников и друзей Толстого, правда, относящихся не к крымскому периоду, а к гораздо более позднему времени, когда сквернословие писатель начал воспринимать как дурное с религиозной точки зрения дело.

В книге Николая Гусева «Жизнь Льва Николаевича Толстого» (1927), на которую ссылался Бунин, приводились слова Софьи Андреевны к доктору Маковицкому о том, что «ругаться Лев Николаевич не мог»: «такими же были и его отец, который „cо всеми бывал учтив и ласков”, и мать, которая, бывало, „вся покраснеет, даже заплачет, но никогда не скажет грубого слова”».

Сам Маковицкий в записи от 24 августа 1906 года приводил слова Толстого о том, что тот в Туле у постоялого двора напротив винного склада видел мужика, который «ругался бессмысленными неприличными словами с хозяином». На бессмысленность русского мата указывал и сам Толстой в трактате «Так что же нам делать?» (1884–1886). Посетив Хитров рынок, он отметил, что там «после каждого нужного слова произносилось одно или два ненужных, самых неприличных слова». Люди «были не пьяны, чем-то были озабочены, и шедшие навстречу, и сзади и спереди, мужчины не обращали на эту их странную для меня речь никакого внимания. В этих местах, видно, всегда так говорили».

Наконец, здесь уместно привести еще одно сочное воспоминание, свидетельствующее о том, как Толстой пытался «перекрыть» матерные слова: «— На Козловку никто не ездил сегодня? — спросил Лев Николаевич. — Я вчера шел туда, и на снегу — там обыкновенно чертят матерные слова — я начертил из послания Иоанна: братья, будем любить друг друга. И очень хорошо вышло.— Чем же вы чертили? — Палкой». (К слову: один мой друг рассказывал, что в детстве записал на листке бумаги все нехорошие слова, которые знал, и закопал их в землю, по-своему продолжив знаменитую толстовскую легенду о палочке счастья, «зарытой у дороги, на краю оврага старого Заказа».)

Но, повторим, до публикации приведенной выше соловецкой истории, рассказанной толстовцем Деминым, никаких печатных свидетельств об эвфемизмах Толстого нет. Роман Лейбов, как уже говорилось, предположил, что это апокриф, хотя и правдоподобный: «анекдот анекдотом, а на Толстого классно похоже». Отец мемуариста Николай Крылов лично с Толстым знаком не был и начал службу в 14-й (не 13-й, как в воспоминаниях его сына) бригаде после того, как Лев Николаевич ее покинул. Приведем соответствующий фрагмент из его мемуарного очерка:

«Я <…> отправился из Москвы в Каменець-Подольскую губернию, куда меня перевели в 14-ю бригаду, из которой только что выбыл Лев Николаевич Толстой. В бригаде он оставил по себе память, как ездок, весельчак и силач. <…> Он же оставил много остроумных анекдотов, которые рассказывал мастерски; некоторые анекдоты — не для печати».

Очевидно, перед нами один из таких офицерских анекдотов, запомнившихся отцу академика — часть фольклора о Толстом и, можно сказать, хронологический исток традиции, достигшей «кульминации» в псевдохармсиане (символично, что сам Хармс, как уже говорилось, внес слово «едондершиш» в свою записную книжку).

Между тем в самом конце жизни Толстого была опубликована заметка популяризатора его творчества и учения литератора Александра Хирьякова о том, как он посетил писателя в Ясной Поляне и задал ему, по просьбе Николая Крылова (отца нашего мемуариста), вопрос о справедливости историй о проделках Толстого в батарее. По свидетельству Хирьякова, «воспоминание своего сверстника и товарища по батарее о попытках искоренить среди солдат и офицеров привычку к скверным ругательствам, Лев Николаевич помнил», что было «вполне понятно, так как забота о нравственном улучшении человека до сих пор является одним из наиболее интересующих великого писателя вопросов». Но никаких конкретных примеров выразительных толстовских эвфемизмов в этой заметке не приводилось. Скорее всего, макароническая «начинка» анекдота («едондер-пуп» и «ерфиндер»), равно как и его ироническая мораль (урок явно не удался, ибо самого учителя солдаты сочли сквернословом из сквернословов), принадлежит изобретательному мемуаристу Крылову. Еще раз: этот анекдот скорее отражает (и даже пародирует) убеждения Толстого после его религиозного обращения, а не времен Крымской войны.

6. Табу и шиш

Перейду, как говорил мой коллега Щебень, к недопереваренным заключениям. Этимологическая связь привлекшего наше внимание эвфемизма с голландским выражением, опробованным в русской литературе XIX — первой трети XX века, имеет не только спортивно-филологический интерес. Выяснение этой родословной (при всех остающихся еще пропусках в цепочке) раскрывает механизм фонетической русификации и, простите за выражение, нарративизации и мифологизации (emplotment) подобных случаев.

А.Е. Крученых. «Стихи на еврейском языке» 

Как я постарался показать, крепкий эвфемизм «едондер-шиш», приписанный в XX веке артиллеристу Льву Толстому, возник, по всей видимости, еще в XVIII веке и постепенно — прежде всего благодаря роману Сологуба и рассказу Елпатьевского — обрел свою собственную культурную биографию, продолжающуюся и в наше время. С определенного момента это выражение, перефразируя Романа Якобсона, потеряло какое-либо отношение «к моржам и Голландии», войдя в семью русских экспрессивных «заумных» словечек вроде «енфраншиша» Белого, «дыр бул щыла» и «шишей» Крученых (Табу-э-шиш, заимствованный у Пушкина) и очень отдаленно и, возможно, фантастически «Швондера» у Булгакова и «барона фон дер Пшика» из военной сатирической песенки Леонида Утесова.

Изменилась со временем и экспрессивная семантика этого выражения: от изначального военно-морского чертыхания (в прямом смысле вербальной канонады) до замены матерного слова, означающего конец или крайнюю степень чего-либо (например, дурости), и маскировки другого нецензурного речения, подразумевающего небывалое сношение (его прямо называет в пересказе крыловского анекдота академик Капица, женатый на внучке толстовского сослуживца). Главное же — культурное — обаяние этого эвфемизма заключается в его бессмысленной (и потому загадочной, или, как говорится в «Петербурге» Белого, каббалистической) для носителя языка «внутренней форме», равно привлекательной для автора-народника, символиста, моралиста-толстовца или детского писателя.

Наконец, не будет преувеличением сказать, что русская одиссея этого эвфемизма представляет собой в сжатой форме историю эстетической игры и идеологической борьбы со сквернословием в разных социальных и политических контекстах — кампании по искоренению матерных слов в армейской среде в эпохи Александра II и Александра III, модернистское вслушивание в экспрессивную лексику как источник художественного вдохновения, отношение к сквернословию толстовцев, проблема использования нецензурной брани как внутреннего сопротивления в ГУЛАГе, о которой писали не только Солоневичи, но и академик Дмитрий Сергеевич Лихачев и Александр Исаевич Солженицын, советская борьба с матом (как писал еще один — красный — Лев: «Матерная брань есть наследие рабства, приниженности, неуважения к человеческому достоинству») и постмодернистская эстетизация нецензурной лексики, нынешняя государственная политика против сквернословия и бунт против лингвополицейских мер некоторых писателей и критиков. Но это уже отдельная тема, в большой степени вовлекающая в свою орбиту, елки-палки, политику.

Чтобы не заканчивать на неприятном, укажу на одну неожиданную — можно сказать, высокую — трансформацию привлекшего наше внимание голландского выражения. В романе Аллы Кторовой «Лицо Жар-Птицы», впервые напечатанном в 1960-е годы, «дондер-шиш» упоминается как окказиональное наименование «самой модной итальянской прически» — то есть, как нам указали Юлия Трубихина и Ирина Сироткина, прически с «высоким пучком» кондибобером или «всклокоченными шишом» волосами, — как у Одри Хепберн (единственная связь с Голландией здесь — по матери любимой актрисы).

* * *

У меня все, сосьете (как сказал бы сологубовский инспектор Вкусов). Едондер-шиш (он же пуп)! Если же кому-то непременно нужна мораль к сему приуроченному ко Дню знаний фило-охотничьему диптиху о неприличном Толстом, то рискну предложить перифраз мудрых и откровенных слов эксцентричного поп-исполнителя из доброй английской комедии «Реальная любовь» («Love actually», 2003):

«Привет, детки! Есть сообщение от дедушки Лео: „Не ругайтесь матом!” Становитесь знаменитыми писателями и каждому вашему нецензурному слову будут аплодировать читатели и посвящать свои работы филологи».

Больше из этих историй ничего извлечь не можно, но в помещаемых ниже приложениях я включаю (а) для радости глаз карикатуру, приписываемую Роберту и Джорджу Крукшанкам, изображающую комического немца из английского фольклора по имени BARON DONDER-DRONK-DICKDORF (Baron von Donder-Dronk Smoke-Off), и (б) для радости пиитической — стихотворное переложение крыловского анекдота близкого к Ордену Куртуазных Маньеристов поэта Николая Шошунова.

Приложение 1

Baron Donder-Dronk-Dickdorf and Miss Quoltz, a scene from a musical drama. Etching, 1810, attributed to I.R. Cruikshank and / or George Cruikshank 

Приложение 2. Стихотворение Николая Шошунова

Лев Толстой, служивший на Кавказе,
Был в бою решителен и смел;
Но и там в солдатской речи грязи
Будущий писатель не терпел.

«Что же вы, побойтесь Бога, братцы, —
Так увещевал Толстой солдат, —
Разве можно этак-то ругаться?
Что ни слово — то отборный мат!

Ты ведь не любил его мамашу —
Так зачем бессмыслицу пороть?»
Отвечали братцы: «Дурость нашу
Просветите, ваше благородь!

Уж такую взяли мы манеру,
Не учившись в школе ни шиша.
Как без мата нам сказать, к примеру,
Ежели у нас горит душа?»

И Толстой на это им ответил:
«Ты скажи, когда душа горит:
Ах ты фатер-муттер-доннер-веттер,
Эх твою нах-хаус-факинг-шит!»

От такого смелого загиба
Онемели братцы, впали в шок,
А потом сказали: «Ну спасибо,
Ваше благородье, за урок!»

В Севастополь граф уехал скоро,
А его сменивший офицер
Как-то у солдат средь разговора
Слово услыхал на букву «хер».

Покраснев, прервал он их беседу,
Кулаком солдатикам грозя:
«Вот еще услышу — как заеду
С разворота в рыло. Так нельзя!»

А ему солдаты отвечали:
«Разве ж мы ругаемся? Мы — так!
Вот Толстой поручик — тот вначале
Тоже нам показывал кулак.

„Кто ругнулся? Прекратите живо!
Это что за свинство? Ну-ка, ишь!”
А уж сам ругался — всем на диво:
Так загнет, что и не повторишь!

Учат-учат, морду всю истыкав,
Нас словам заморским господа,
Но не любим мы чужих языков
И по-русски кроем без стыда!»

Как следует читать Достоевского и Толстого во время войны России против Украины?

Как человек, преподающий русскую литературу, я не могу не воспринимать мир через романы, рассказы, стихи и пьесы страны, даже в то время, когда во всем мире отменяются русские культурные произведения.

В связи с тем, что российская армия совершает разрушительные акты насилия на Украине, включая резню мирных жителей в Буче, естественно возникла дискуссия о том, что делать с русской литературой.

Меня не беспокоит, что по-настоящему ценное искусство может когда-нибудь быть аннулировано. Прочные литературные произведения долговечны отчасти потому, что они достаточно емки, чтобы их можно было читать критически на фоне превратностей настоящего.

Вы можете привести этот аргумент в отношении любого великого произведения русской литературы, но как исследователь Льва Толстого и Федора Достоевского я буду придерживаться самых известных литературных произведений России.

После Второй мировой войны немецкий критик Теодор Адорно назвал Холокост глубоким ударом по западной культуре и философии, зайдя так далеко, что поставил под сомнение саму способность людей «жить после Освенцима».

Эту идею, рожденную в очень специфическом контексте Холокоста, не следует бессистемно применять к настоящему моменту. Но следуя моральному руководству Адорно, я задаюсь вопросом, должно ли — после зверского обстрела города Мариуполя, после ужасов на улицах Бучи, наряду с зверствами, совершенными в Харькове, Николаеве, Киеве и многих других — неизбирательное насилие изменить то, как читатели приближаются к великим русским авторам.

 

Взгляд в глаза страданию

Узнав, что русский писатель Иван Тургенев отвел взгляд в последнюю минуту, став свидетелем казни человека, Достоевский ясно изложил свою позицию: «(А) человек, живущий на поверхности земли, не имеет права отвернуться и игнорировать то, что происходит на земле, и для этого есть высшие нравственные императивы».

Увидев развалины театра в Мариуполе, услышав о мариупольцах, голодающих из-за российских авиаударов, я удивляюсь, что Достоевский — который специально сосредоточил свой пронзительный нравственный взгляд на вопросе страданий детей в своем романе 1880 года «Братья Карамазовы» — сказали бы в ответ на бомбардировку российской армией театра, где укрывались дети. Слово «дети» было написано на тротуаре возле театра крупным шрифтом, чтобы его было видно с неба. Не было непонимания того, кто там был.

Люди «не имеют права отворачиваться и игнорировать то, что происходит на земле», — писал Федор Достоевский. (Fine Art Images/Heritage Images/Getty Images)

Иван Карамазов, главный герой «Братьев Карамазовых», гораздо больше сосредоточен на вопросах моральной ответственности, чем на христианском принятии или прощении и примирении. В разговоре Иван обычно приводит примеры причинения вреда детям, умоляя других персонажей признать злодеяния среди них. Он полон решимости искать возмездия.

Наверняка преднамеренный обстрел детей в Мариуполе — это то, от чего Достоевский тоже не мог отвести взгляд. Мог ли он защищать видение русской морали, видя невинных мирных жителей — мужчин, женщин и детей — лежащих на улицах Бучи?

В то же время читатели не должны отводить взгляд от неблаговидности Достоевского и его чувства русской исключительности. Эти догматические идеи о величии России и ее мессианской миссии связаны с более широкой идеологией, которая подпитывала прошлую колониальную миссию России и текущую российскую внешнюю политику, демонстрирующую насилие в Украине.

Однако Достоевский был также великим мыслителем-гуманистом, связавшим это видение русского величия с русскими страданиями и верой. Видение духовной ценности человеческих страданий было, возможно, естественным результатом для человека, отправленного в трудовой лагерь в Сибирь на пять лет просто за участие в прославленном социалистическом книжном клубе. Достоевский вырос из своих страданий, но, возможно, не до такой степени, чтобы он мог принять спонсируемый государством террор.

Примет ли писатель, который в своем романе 1866 года «Преступление и наказание» в мучительных подробностях расценивает убийцу как жертву убийства, — который объясняет, что, когда кто-то убивает жизнь, он убивает часть себя, — возможно, принять путинское видение России? ? Бородавки и все такое, отпрянул бы и восстал величайший метафизический бунтарь России против российского насилия в Украине?

Надеюсь, что да, как многие современные русские писатели. Но догмы Кремля широко распространены, и многие россияне их принимают. Многие россияне отводят взгляд.

 

Путь Толстого к пацифизму

Ни один писатель не описывает войну в России так остро, как Толстой, бывший солдат, ставший самым известным пацифистом в России. В своей последней работе «Хаджи-Мурат», в которой подробно рассматриваются колониальные подвиги России на Северном Кавказе, Толстой показал, как бессмысленное насилие русских над чеченским селом вызвало мгновенную ненависть к русским.

Величайшее произведение Толстого о русской войне «Война и мир» — это роман, который русские традиционно читают во время великих войн, включая Вторую мировую войну. В «Войне и мире» Толстой утверждает, что боевой дух русской армии — ключ к победе. Сражения, которые, скорее всего, увенчаются успехом, являются оборонительными, в которых солдаты понимают, почему они сражаются и за что они сражаются: свой дом.

Ближе к концу своей жизни русский писатель Лев Толстой неустанно работал над сокращением бедности и протестом против войны. (Культурный клуб/Getty Images)

Даже тогда он способен передать мучительный опыт молодых русских солдат, столкнувшихся непосредственно с орудиями смерти и разрушения на поле боя. Они исчезают в толпе своего батальона, но даже одна потеря становится разрушительной для семей, ожидающих их благополучного возвращения.

После публикации «Войны и мира» Толстой публично осудил многие русские военные походы. Последняя часть его романа 1878 года «Анна Каренина» изначально не была опубликована, поскольку в ней критиковались действия России в русско-турецкой войне. Альтер-эго Толстого в этом романе, Константин Левин, называет российское вмешательство в войну «убийством» и считает неуместным, что в это втягивают русских людей.

«Люди жертвуют и всегда готовы пожертвовать собой ради души, а не ради убийства», — говорит он.

В 1904 году Толстой написал публичное письмо, осуждающее русско-японскую войну, которую иногда сравнивают с войной России на Украине.

«Опять война», — написал он. «Опять страдания, никому не нужные, совершенно непрошенные; опять мошенничество, опять всеобщее одурение и огрубение людей». Почти слышно, как он кричит своим соотечественникам: «Подумайте о себе» — так называется это эссе.

В одном из своих самых известных пацифистских произведений 1900-х годов «Не убий» Толстой прозорливо поставил проблему сегодняшней России.

«Недственное положение наций вызвано не отдельными людьми, а особым общественным строем, при котором люди настолько связаны друг с другом, что все они находятся во власти нескольких человек или, что чаще, во власти одного-единственного человека: человека, настолько извращенного своим противоестественным положением вершителя судеб и жизней миллионов, что он всегда находится в нездоровом состоянии и всегда более или менее страдает манией самовозвеличивания».

 

Важность действия

Если бы Достоевский настаивал на том, чтобы не отводить взгляд, справедливо было бы сказать, что Толстой утверждал бы, что люди должны действовать в соответствии с тем, что они видят.

Во время голода 1891–1892 годов в России открыл бесплатные столовые, чтобы помочь своим соотечественникам, которые голодали и были брошены русским правительством. Он работал, чтобы помочь русским солдатам уклониться от призыва в Российской империи, посещая и поддерживая заключенных в тюрьму солдат, которые не желали воевать. В 1899 сентября он продал свой последний роман «Воскресение», чтобы помочь русской христианской секте духоборам эмигрировать в Канаду, чтобы им не пришлось воевать в русской армии.

Эти писатели имеют мало общего с нынешней войной. Они не могут исключить или смягчить действия российской армии в Украине. Но они на каком-то уровне встроены в российскую культурную ткань, и то, как их книги до сих пор читают, имеет значение. Не потому, что русская литература может объяснить что-либо из происходящего, потому что не может. А потому, что, как писал в марте 2022 года украинский писатель Сергей Жадан, война России на Украине ознаменовала поражение великой гуманистической традиции России.

Поскольку эта культура справляется с российской армией, которая без разбора бомбила и убивала украинцев, великих российских авторов можно и нужно читать критически, задавая один насущный вопрос: как остановить насилие. Лидер российской оппозиции Алексей Навальный во время судебного процесса в марте 2022 года отметил, что Толстой призывал своих соотечественников бороться как с деспотией, так и с войной, потому что одно способствует другому.

А украинская художница Алевтина Кахидзе процитировала «Войну и мир» в записи за февраль 2022 года в своем графическом дневнике.

«Я читала твою гребаную литературу», — написала она. «Но, похоже, Путина не было, и вы забыли».

Эта статья переиздана из The Conversation под лицензией Creative Commons. Прочитайте оригинальную статью.

Что Толстой сделал бы с Владимиром Путиным – ПОЛИТИКА

Роберт Зарецкий – профессор истории Франции в Хьюстонском университете . Его последняя книга — «Подрывная Симона Вейль: жизнь в пяти идеях». ”

Редко в новейшей истории так много было сказано об одном человеке. Послушайте СМИ, и вы убедитесь, что нынешнее движение к войне — или нет — на границах Украины зависит от воли одного человека: президента России Владимира Путина.

Это описание текущих событий, которое русский писатель Лев Толстой мгновенно узнал бы, будь он жив сегодня, и которое он отверг бы.

«Война и мир» Толстого непревзойденна в изображении того, что мы теперь называем «туманом войны» — или, по его словам, «странной, смутной и мрачной» природы битвы. Но он также не имеет себе равных в своей попытке решить фундаментальный вопрос, который он поставил: «Что вызвало это экстраординарное событие»? Ответ, утверждает Толстой, наверняка заключается не в «великих людях» истории, которым обычно приписывают движущие силы мировых событий.

Вам может понравиться

Путину нравится цитировать Толстого, но он точно не усвоил уроков, которые дает автор. Российский лидер явно считает, как и его противники и поклонники, что он такой «великий человек», убежденный в том, что от него, и только от него зависит, станет ли Европа ареной первой сухопутной войны с 1944 года.

По словам российского аналитика Татьяны Становой, «чувство превосходства Путина, смешанное с высокомерием, дает ему ощущение власти». Мало того, что царь родился в 21 веке, этот царь верит, что может изменить ход истории.

В своем романе Толстой описывает Бородинское сражение, резню, произошедшую в 1812 году между Великой армией Наполеона Бонапарта и русскими войсками: «Миллионы людей, отрекшись от своих человеческих чувств и своего разума, должны были идти с запада на восток и убивают себе подобных, как несколько столетий назад полчища людей шли с востока на запад, убивая себе подобных».

Этот конфликт, пишет он, также рассматривался как дело рук одного человека, в том числе и самого этого человека. Описывая внутренние мысли французского императора, Толстой пишет: «Наполеону более чем когда-либо казалось, что это от него зависит».0075 verser или нет

verser le sang de ses peuples — проливать или не проливать кровь своего народа.

Сам Толстой, однако, отверг эту великочеловеческую теорию истории, которая предполагает, как и большинство современных политических комментариев об Украине, что главным двигателем мировых событий является, по словам писателя, «сила, присущая героям и правителям». ». Этот подход, утверждает он, иллюзорен: «Так называемые великие люди — это ярлыки, дающие событию имя, которое, так же как и ярлыки, имеет наименьшую связь с самим событием».

Точно так же, в описании Толстым взгляда Наполеона на Бородинское сражение, император представляет поле боя шахматной доской, но не видит своих фигур. Вглядываясь в бинокль, он не может «видеть, что там делается, тем более, что дым, сливаясь с туманом, покрыл всю местность. . . невозможно было узнать, что там делается».

Истина, настаивает Толстой, состоит в том, что исторические события определяются множеством предшествующих причин, слишком обширных и разнообразных, чтобы их мог контролировать один человек. Так называемые великие люди являются «невольными орудиями истории и выполняют работу, скрытую от них, но постижимую для нас».

На первый взгляд эта философия истории может показаться непригодной для событий в Восточной Европе. Написал бы Толстой «Войну и мир», если бы не специфический характер Наполеона? (Или бы я писал эту статью, если бы власть в России была у кого-то другого, а не у Путина?) Но, хотя характер имеет значение, он также является продуктом контекста.