Почему люди верят в конспирологию и теории заговора

Билл Гейтс, вакцины, наночипы, вышки 5G и их «связь» с COVID-19. Объясняем, что (или кто?) заставляет людей верить в самые нелепые теории заговора, и почему каждый из нас немножко конспиролог

Аудиоверсия материала:

Ваш браузер не поддерживает аудиоплеер.

Теперь материалы РБК Трендов можно не только читать, но и слушать. Ищите и подписывайтесь на подкаст «Звучит как тренд» в Apple Podcasts, «Яндекс.Музыке», Castbox или на другой платформе, где вы слушаете подкасты.

Видео: лекция психолога Владимира Спиридонова о конспирологии

Теории заговора в СМИ

В начале мая 2020 года Никита Михалков, как обычно, появился в эфире «России 24». На канале выходит его авторская программа «Бесогон ТВ». Голос режиссера звучал тревожно. Как удалось узнать Михалкову, миллиардер Билл Гейтс под видом вакцин от коронавируса намерен вживить людям некие наночипы, чтобы управлять человечеством.

А технология для этого грандиозного плана патентуется под номером 666, числом Антихриста. Налицо заговор. Похожий сюжет показали и на Первом канале, в эфире «Человек и Закон». Тоже Билл Гейтс, который стоит за пандемией коронавируса и готовит мир к массовой чипизации.

Параллельно нашелся еще один «источник» коронавируса — вышки 5G, которые загадочным образом облучают людей. Эта теория — уже детище интернета, а не телевидения. Ее, например, транслировала у себя в инстаграме с 7 млн подписчиков ведущая и бывшая участница «Дом-2» Виктория Боня.

Темы заговоров в российских СМИ за последнее десятилетие стало в несколько раз больше.

Популярные теории заговора в российских СМИ. Исследование «Медиалогии» и «Ведомостей», 2018 год

Россиянам активно рассказывают про заговор историков против России, тайное мировое правительство и масонов, опасность ГМО и прививок, про то, что ВИЧ и СПИДа не существует, про плоскую Землю и что американцы не были на Луне. Теперь к этому добавились Билл Гейтс, вышки 5G и коронавирус.

В США конспирология тоже цветет пышным цветом. Разве что меньше людей верят в «лунный заговор» — как-никак предмет национальной гордости. В остальном истории похожи: прививки и ВИЧ — заговор фармкомпаний, глобальное потепление — заговор климатологов, Кеннеди убили спецслужбы, они же устроили теракт 11 сентября и массовые убийства в школах.

История про Билла Гейтса и чипирование под видом вакцин от COVID-19 в США тоже неплохо разошлась — согласно последним опросам, в нее верят 44% членов Республиканской партии.

Схема теорий заговора, связывающая воедино вышки 5G, вакцинацию, пандемию «испанки», Третий Рейх, Уотергейтский скандал, изобретение радио и даже твит президента Дональда Трампа с загадочным словом covfefe

Термин «конспирология» означает то же, что и «теория заговора», только звучит более научно. Правда, конспирологами обладатели такой картины мира себя предпочитают не называть.

Да и про заговоры говорят редко. Сейчас в моде слово «скептик».

Проблема в том, что у таких взглядов — порой наивных, порой странных, а порой диких — часто есть последствия. Одни люди думают, что вышки 5G реально распространяют коронавирус, и идут их сжигать. Другие отказываются прививать детей, причем настолько массово, что ВОЗ впервые включила это в список угроз здоровью человечества. С появлением вакцины от COVID-19 это может стать еще большей проблемой.

Серая зона между фактами и теорией заговора

Напрасно думать, что конспирология — это про каких-то других, не самых умных людей и точно не про вас и ваше окружение. Опрос ВЦИОМа от 2018 года показал: в тайное «мировое правительство» верит 67% россиян (в 2014 году их было 45%), из них 68% — с высшим образованием.

Теории заговора — это не одна цельная история, в которую можно либо верить, либо не верить. Скорее это множество интерпретаций отдельных фактов, каждая из которых может занимать любое место на шкале от явного абсурда до научных данных. Кто-то может считать невероятным порабощение человечества инопланетянами, но выступать против вакцинации — или наоборот.

Между научными фактами и явной теорией заговора существует большая серая зона, внутри которой для каждого из нас найдется вполне логичное объяснение мира, которое кому-то другому покажется конспирологическим.

На нашу картину мира влияют довольно древние настройки мозга и психики:

Когда они начинают сбоить, например, на фоне стресса из-за внешних обстоятельств, мышление рискует стать более конспирологичным. Разберем, как это происходит.

Пять популярных теорий заговора

Детектор намерений

Взгляните на видео:

Эксперимент Хайдера и Зиммель

Трудно не заметить здесь историю. Все потому, что мозг автоматически видит не просто геометрические фигуры, а персонажей и их намерения. Роб Бразертон, автор книги «Недоверчивые умы: чем нас привлекают теории заговора», назвал это когнитивное искажение детектором намерений.

Большинство из нас четко видит, что большой треугольник — явный абьюзер. В оригинальном исследовании, которое проводили в 1940-х годах, только один испытуемый описал увиденное в чисто геометрических терминах. Остальные говорили о людях, о персонажах.

В 2017 году с этой же анимацией провели другое исследование — люди, которые высоко оценивали способность фигурок к осознанным действиям, также были более склонны воспринимать мир как полный мотивов, намерений и верить в теории заговора.

Исследование самого Роба Бразертона двумя годами ранее было похожим. Испытуемым читали предложения, например, «Она наступила собаке на хвост», «Он спалил дом», «Она лопнула шарик». Предложения можно было понять двояко, в зависимости от намерения — наступила собаке на хвост специально или случайно, не заметив. И снова чем больше люди видели в этих действиях намерения, тем больше они верили в теории заговора.

Страх неопределенности

Мозг сразу схватывает суть происходящего. Первое, мгновенное впечатление от сцены формируется менее чем за один удар сердца и включает автоматические выводы о мыслях, чувствах и намерениях объектов. Мы запрограммированы воспринимать движущиеся треугольники как соперников, хотя и понимаем, что это всего лишь фигуры на экране.

Колин Эллард, когнитивный нейробиолог и автор книги «Среда обитания» объясняет это эволюционным отбором. Информации вокруг слишком много, чтобы детально анализировать все элементы среднестатистической сцены. Мозг же, по сравнению с компьютером, обрабатывает данные очень медленно. За миллионы лет пришлось научиться предугадывать, что означает та или иная сцена, исходя из предыдущего опыта. Незнание вело к гибели.

Неопределенность вызывает у нас чувство дискомфорта.

Все потому, что в эволюционном прошлом определенность означала жизнь, а неопределенность — смерть. Мозг и поведение заточены на то, чтобы в любых обстоятельствах свести неопределенность к минимуму, сделать мир понятным. Об этом пишет нейробиолог Бо Лотто в книге «Преломление. Наука видеть иначе». На самом базовом уровне мозг распознает линии, фигуры, силуэты и лица, на самом высоком — ищет смыслы и создает истории.

Генератор историй

Нарратив — это набор историй, который помогает справиться с неизвестностью и сложностью мира. Из таких нарративов складывается наша картина мира. Долгое время источником нарративов были мифы и религиозные тексты. Позже к ним присоединилась светская культура: литература, искусство, кино. Одни и те же нарративы можно найти в библейских историях и в фильмах про супергероев. Эволюционно задача нарративов — не описать мир с научной точностью, а объяснить, что делать, чтобы избежать угроз и выжить.

Если факты противоречат нашей картине мира, то тем хуже для фактов.

Такие особенности мышления как распознавание закономерностей и поиск историй и делают нас восприимчивыми к теориям заговора. Рэйчел Рунелс, исследовательница теорий заговора, сформулировала это так: «Паттерны вместо шума. Нарративы вместо фактов».

Другая важная функция нарративов — они объединяют. Людей притягивают истории. Мы любим их слушать, мы любим их рассказывать. Более того, когда люди слушают или смотрят одну и ту же историю, их мозговая активность синхронизируется. На историях построена культура, вокруг них возникают ценности. Истории помогают нам учиться и определяют наши решения.

У людей есть потребности в осмыслении происходящего и в других людях. По словам Рунелс, людей объединяют значимые вопросы, такие как: «Почему я страдаю?». На этот вопрос можно ответить так: «Я страдаю, потому что мы все страдаем». Или так: «Причина моих страданий — я сам». Теории заговора предлагают другой нарратив: «Причина моих страданий — Они».

Недоверие к чужакам

«Они» означает «чужие». Этот нарратив хорошо резонирует с еще одним нашим древним страхом — вторжения, угрозы со стороны других. В социальной психологии есть гипотеза, что у нас сформировался специальный адаптивный механизм — «детектор опасных коалиций».

Во времена охотников-собирателей враждебные коалиции были частым явлением и представляли вполне реальную угрозу для выживания. Поэтому относиться с подозрением к чужакам или более сильным группам — вполне понятная стратегия. Наши предки научились улавливать социальные сигналы о потенциально опасных коалициях. Эту особенность человеческой психики и активируют теории заговора.

Одни боятся вторжения иммигрантов, другие — вторжения рептилоидов, третьи — вторжения наночипов Microsoft под видом вакцин. Этот же страх перед другими лежит в основе вечной темы еврейского заговора: «Сионистское оккупационное правительство», «Протоколы Сионских мудрецов» и средневековые байки о евреях, которые едят христианских младенцев.

Конспирологическое мышление в нестабильном мире

Теории заговора много говорят нам о тех, кто их транслирует. Не меньше они говорят и о нас самих — во что мы верим, в чем сомневаемся и чего боимся. Та же конспирология вокруг коронавируса не исключение.

Здесь и слишком сложный глобальный мир, который трудно понять, и новые технологии, вызывающие тревогу, и, пожалуй, наш самый древний страх — болезни и смерти.

Как показало недавнее исследование, уровень тревоги и стресса у конкретного человека хорошо предсказывает его веру в теории заговора. Антипрививочники, согласно другому исследованию, больше беспокоятся о последствиях катастроф и болезней и склонны преувеличивать их масштаб. Люди в целом склонны думать, что у масштабного и громкого события должна быть масштабная причина. Роб Бразертон назвал это когнитивное искажение пропорциональностью.

Пандемия изменила привычный уклад жизни огромного числа людей: от бытовых привычек до финансовой стабильности, не говоря уже о рисках заразиться и умереть. И не каждый готов смириться с тем, что причина — это летучая мышь с китайского рынка и цепочка случайных событий. Ведь это значит, что мир слишком непредсказуем.

Теории заговора предлагают альтернативное объяснение. Например, такое, как у Никиты Михалкова: пандемия как спецоперация Билла Гейтса по чипированию населения планеты. По словам Ильи Яблокова, автора книги «Русская культура заговора», конспирологические теории «одновременно достаточно невероятны, чтобы объяснить всю нетипичность происходящего, и соответствуют картине мира людей, которые в них верят».

Никита Михалков отвечает критикам

Конспирологические теории не просто соответствуют картине мира человека. Они органичны тому, как устроено человеческое мышление.

Субъект с конкретными намерениями и планами — организатор эпидемии — нам понятнее, чем череда не связанных друг с другом событий. Желательно, чтобы намерения были недобрыми — угрозу мы эволюционно распознаем гораздо лучше. Сам субъект должен быть «чужим», из другого лагеря. Классический кандидат — элита. Сильные «Они» — власть, корпорации — против слабых «нас». Лучше даже мировая, заокеанская элита. Наконец, «врага» надо знать в лицо, поэтому нужна персона.

Билл Гейтс — как раз такой кандидат.

Конспирологический нарратив приводит в движение древние механизмы человеческой психики — распознавать намерения, избегать неопределенности, мыслить историями и с подозрением относиться к чужакам.

Чем люди более уязвимы психологически, социально и финансово, тем более привлекательной им покажется теория заговора.

Конспирологическое мышление связывают также с ощущением беспомощности. Команда ученых изучала, как люди воспринимают оптические иллюзии, суеверия, работу финансовых рынков и теории заговора. Чем меньше контроля над обстоятельствами ощущал человек, тем более вероятно он видел закономерности там, где их нет.

Политолог и автор книги «Теории заговора и люди, которые в них верят» Джозеф Усински сформулировал тезис так: «Теории заговора — удел проигравших».

Проигравшими Усински называет людей, которые:

• не в силах влиять на обстоятельства своей жизни;

• принадлежат к маргинализованной социальной группе;

• не имеют полномочий и исключены из институтов власти.

Теории заговора дают ощущение безопасности и контроля над нестабильным и сложным миром.

Можно ли переубедить адепта теории заговора?

Человек, ставший адептом теории заговора, будет отстаивать ее до последнего. Тем сильнее, чем больше она затрагивает вопросы политики и устройства общества (большинство теорий заговора как раз такие). Дело в том, что включается еще один психологический механизм — смену политических убеждений мозг воспринимает как угрозу.

Как это происходит, описали в статье в Nature нейробиологи Джонас Каплан, Сара Гимбел и Сэм Харрис. Они положили в фМРТ-сканер 40 людей либеральных убеждений и озвучивали тезисы, которые противоречили их взглядам. С неполитическими утверждениями — например, что Эйнштейн не великий физик, а сон не так важен для отдыха — испытуемые готовы были согласиться. Политические темы — однополые браки, смертная казнь, иммиграция, владение оружием, терроризм, аборты — вызвали заметно больше сопротивления.

Самое интересное, что политические темы активировали совсем другие зоны мозга. У наиболее упрямых испытуемых были активны более древние подкорковые структуры: миндалевидное тело, отвечающее за реакции страха, и островковая доля, отвечающая за процессинг эмоций. Активна была и дефолт-система мозга — нейронная сеть, которая создает нарративы о мире, об отношениях с другими людьми и о самих себе.

Все это актуально и для конспирологического мышления, вся суть которого — помочь справиться со страхом неопределенности и сложности мира. Поэтому наивно думать, что сторонника теории заговора можно переубедить, просто логично изложив аргументы.

Рэйчел Рунелс справедливо отмечает, что разубеждение сторонников теорий заговора больше похоже на процесс обращения в другую веру. Здесь важны не столько факты и объяснения, сколько внутреннее, практически религиозное желание самого человека принять другую картину мира.

Реальные заговоры рано или поздно разоблачают. Теорию заговора доказать или опровергнуть невозможно, в нее можно только верить. Любые доказательства можно либо обернуть в свою пользу, либо просто проигнорировать.

Почему люди верят в сверхъестественное?

31 октября 2016

Подпишитесь на нашу рассылку ”Контекст”: она поможет вам разобраться в событиях.

Подпись к фото,

Среди россиян в возрасте от 45 до 59 лет большинство верит в магию.

Как выяснил ВЦИОМ, более трети россиян верят в колдовство, порчу и сглаз. Еще почти четверть россиян не уверена в том, что это предрассудки. Среди женщин в колдунов верит почти половина.

Впрочем, Россия здесь не уникальна. В Соединенных Штатах, согласно опросам компании Gallup, примерно треть уверены, что можно влиять на материальный мир с помощью мысли, около 40% американцев верят в привидения, а 20% — в то, что в принципе можно поговорить с умершим.

Так что пока такие люди в нашем цивилизованном мире есть, празднику Хеллоуин, отмечаемому сегодня, ничто не угрожает.

В чем природа нашей неизбывной тяги к чертовщине и веры в сверхъестественное?

Ведущий программы «Пятый этаж» Александр Баранов обсуждает тему с психологом Валентиной Шаталиной и историком религии Николаем Шабуровым.

Александр Баранов: Колдуны, ведьмы, черти, привидения — существа, с которыми в XXI веке, казалось бы, должно быть все ясно. Можно понять людей далекого прошлого — они не понимали, скажем, почему нет дождя уже целый год. Конечно, колдун был виноват. В наше время подобные вещи наука объяснила. Не все конечно, есть вещи, которые наука еще не объяснила.

Мы не знаем, почему элементарные частицы могут находиться в двух местах одновременно, но это вопросы за пределами обыденного сознания, они людей тревожить не должны. А в обыденной жизни все уже более-менее объяснено.

Пропустить Подкаст и продолжить чтение.

Подкаст

Что это было?

Мы быстро, просто и понятно объясняем, что случилось, почему это важно и что будет дальше.

эпизоды

Конец истории Подкаст

И, тем не менее, люди продолжают верить в колдунов, привидения, приметы, медиумов. Волей-неволей возникает подозрение, что есть что-то такое в природе человека, что делает его предрасположенным к подобным вещам, суеверию, вере в сверхъестественное. Что-то заложенное то ли генетикой, то ли эволюцией, то ли еще чем-то. У вас есть объяснение на этот счет?

Валентина Шаталина: Какой-то ответ я смогу сформулировать на такой сложный вопрос. Мы действительно не можем объяснить, почему все колдуны, зомби, злые духи так популярны в кинематографе. Почему ужастики — это целая индустрия. Почему к теме переживания страха и ужаса нет равнодушных людей.

Где прячутся корни этих ярких, сильных, сложных чувств, и почему у них такой социальный резонанс? Как ученый, я должна сказать, что те, кто верит в абсолютную магию, имеют низкий образовательный уровень и полное отсутствие потребности разобраться в природе вещей и систематизировать имеющиеся знания и представления.

Но все не так просто. Корни имеют эволюционную природу. Наше мышление так устроено, что в случае невозможности нахождения четкого ответа и решения мы ищем свет там, где темно, странно, непонятно, и пытаемся разобраться, если решение нас очень волнует и результат очень важен, мы склонны поверить всему — чуду. Вы скрещиваете пальцы, стучите по дереву? Не выбрасываете мусор перед дорогой? Опираетесь на обыденные приметы?

А.Б.: Нет, я этого ничего не делаю. Но я сознаю, что я — исключение из правила. А по поводу темноты и того, что там в темноте, — ученые доказали, что первобытный человек должен был бояться шорохов в темноте. Скажем, один первобытный человек знал, что это листья шуршат, а другой придумывал себе страшных монстров в темноте. Первого человека съедал тигр, а второй выживал и передавал эту генетическую расположенность нам.

Мы это продолжаем делать, хотя для нас это не так жизненно важно уже. Как историк религии, вы как смотрите на эту предрасположенность человека, и есть ли она в натуре человека?

Николай Шабуров: Мне трудно говорить о том, насколько это заложено генетически, не исключено. Но я не думаю, что современная жизнь менее сложна, более понятна для большого числа людей, нежели жизнь первобытного человека. Мы очень много знаем про природные явления. Наука нам открыла, почему долго нет дождя, и многие другие сложные вещи.

Но можно согласиться с Марксом, что гораздо более важную роль играют социальные факторы. Наша социальная жизнь не менее иррациональна, чем жизнь природная, как она была у первобытного человека.

А.Б.: Что вы имеете в виду? В современном мире имеется гораздо больше инструментов, чтобы решать свои проблемы. Не только чтобы выжить, но и собрать урожай, не надо прибегать к потусторонним силам, чтобы завтра поесть. Но эта тяга, эта вера существует в самых различных формах.

Н.Ш.: Но остаются войны, остается социальное неравенство, тирания, насилие. В человеческой жизни, в том числе в общественной, очень много иррационального. Вроде бы с прогрессом человечество идет по пути рационализации, но все равно, эта сфера нерационального остается. И человек, особенно в нашу эпоху глобализации, когда жизненные обстоятельства меняются, образ жизни изменился на протяжении одного поколения. Человеческое сознание за этим не успевает.

А.Б.: Вопрос еще в том, где эта иррациональность сидит. Действительно наша жизнь иррациональна, или наше сознание воспринимает ее так? Часто то, что мы не можем понять, не способны понять, — мы не можем согласиться с тем, что мы это не понимаем, ищем объяснения и приходим к иррациональным объяснениям. Разве этого нет?

Н.Ш.: Наше сознание — это тоже часть жизни. Ответить на вопрос, иррациональна ли жизнь, или иррациональность коренится в подсознании, невозможно. Я не готов. Мне кажется, наша жизнь и сознание связаны друг с другом неразрывно. По-прежнему очень значительные вещи от нас не зависят. Мы — объект воздействия каких-то глобальных сил. Это гораздо более силы сейчас социальные, нежели природные, но это не меняет сути дела. Человек себя ощущает столь же некомфортно. Нельзя сказать, что сейчас уровень страха понизился.

А.Б.: Страхи стали другими, но они существуют.

Н.Ш.: Но они не в меньшей степени воздействуют на сознание человека.

А.Б.: Может быть, современный человек, несмотря на весь комфорт, когда страхов нет, начинает их для себя искать, когда волнений нет — о чем бы поволноваться. И жизнь для современного человека кажется иррациональной, полной непонятного, и человек тянется к объяснению.

В.Ш.: Как психологу, мне хотелось бы развести общие социальные тенденции, то, что нельзя не заметить глазом, с индивидуальными проблемами человека, который верит или не верит в эту мистику. Исследования ВЦИОМ, которые опубликованы, мы видим разницу, как это воспринимают мужчины и женщины, разницу по возрастным группам. Самая восприимчивая к мистике, порче, сглазу группа — 45-60 лет.

А.Б.: А наименее восприимчивая — либо молодежь, либо те, кому за 60. Молодежь понятно. А почему менее восприимчивы те, кому за 60? Потому, что они выросли в СССР, или по каким-то другим причинам?

В.Ш.: Это связано исключительно с возрастными особенностями. Это совершенно замечательный возраст, особенно в нашем веке. Человек в этом возрасте опирается на прожитый опыт, умеет им распорядиться, умеет управлять своими эмоциями, понимает пределы своих волевых усилий. Он более рационально распоряжается собой.

А потребность в мистике возникает, когда у нас низкая самооценка и нет реального способа ее вырастить. И мы компенсируем ее через то, что верим в примету, магические пассы экстрасенсов.

Я вспоминаю 90-е годы, когда приходилось консультировать большое количество молодых бизнесменов в России. Люди приходили и искали экстрасенса, садились в кресло пассивно и говорили: делайте со мной что-нибудь. Экстрасенсы были более высоко оплачиваемы, более популярны и действительно здорово помогали людям.

У человека большая потребность концентрироваться и на что-то опираться. А экстрасенс, цыганка, гадальщица чувствует этот момент и помогает человеку поверить в себя, в то, что сбудется то, что ему так необходимо, что у него получится. Эта дополнительная энергетика в огромном количестве случаев помогает человеку, и не только в СССР.

Посмотрите на гомеопатию. Человек приходит за помощью, дополнительной поддержкой — кроме таблетки, врачебного вмешательства, ему нужно что-то еще. Ему предлагают целый спектр разных практик — работа с дыханием, умение управлять своими мышцами, йога, пилатес или что-то еще. Другое дело — спиритуал хилинг или александер текник.

А.Б.: То есть вся эта чертовщина работает.

В.Ш. : Ты должен поверить, что тебе это поможет. И, если прикосновение дает ему внутренний покой, равновесие, баланс — это поиски нашего «я». Балансирование между своими страстями и внешним миром. И если мы слабы, мы ищем поддержку в мистике.

А.Б.: А почему не на всех это действует? Есть люди, на которых это совершенно не действует. Даже если человек допускает какие-то экстрасенсорные возможности, это не значит, что кто-то может изменить свою жизнь, помочь, продемонстрировав какие-то фокусы. А про колдунов вообще говорить нечего. Есть люди, которые мыслят сугубо рационально.

В.Ш.: Хотела бы посмотреть на этих людей. Это достаточно сильные натуры, которые привыкли опираться на свой опыт, перепроверять себя. У них рациональное логическое мышление, они не боятся неуспеха, плохой оценки. Его не ранили в детстве, не говорили «ты ничтожество», как это принято в некоторых культурах, когда младший по статусу в родовой цепочке всегда плохой, потому что маленький.

А.Б.: Я далекий от психологии человек. Но у меня есть доморощенная теория, почему некоторые люди верят в сверхъестественные вещи, а некоторые нет. Вы, как специалист по детству, — я с вами проконсультируюсь.

У ребенка существует дуалистическое сознание — он относится к жизни как к игре, и это помогает ему осваивать мир. Ребенок может одновременно точно знать, что Деда Мороза нет, что подарки покупают родители, и тут же верит, что Дед Мороз есть, он беспокоится, что труба узкая, Дед Мороз в нее в этом году не пролезет и он подарка не получит.

Проходит время, ребенок взрослеет и должен решить, есть Дед Мороз или нет. И есть три варианта ответа — один, когда взрослый человек говорит, что Дед Мороз есть. Это тяжелый случай, мы его рассматривать не будем.

И два других: Деда Мороза нет — рационально мыслящий человек, скорее всего, нерелигиозный, и не верит в колдунов. И есть люди, которые отказываются отвечать на этот вопрос. И они продолжают жить с детским дуализмом сознания. Они верят и не верят в колдунов, они легко могут быть религиозными, они ищут смысл жизни там, где его нет, и прочее.

В.Ш.: Вы затронули непростой сюжет, связанный с детством и тем, что ребенок вырастает из детства. Что некоторые сохраняют в себе ребенка, может быть хорошим, добрым знаком, показателем креативности, потому что ребенок способен увидеть неожиданные связи между обыденными вещами. И такой человек может быть очень успешным творческим взрослым.

И если он не хочет отвечать по поводу Деда Мороза, он может скрывать наивное ощущение, что чудо существует. Как бы мы ни были прагматичны, нам хотелось бы верить, что доброе начало побеждает злое — а это чудо. Что сильный и мужественный человек будет впереди трусливого и подлого — и это тоже чудо. Это очень сложная система наших морально-этических представлений о жизни.

И в каких условиях существуют наши дети, что мы им все время уменьшаем границы наивных добрых представлений о жизни и вводим все больше прагматических характеристик, которыми они очень легко манипулируют. Или придется переходить в область патологии, когда человек настолько тревожен, что не может существовать в современном мире, угнетен им.

Это страх безработицы, одинокой старости. Любые наши социальные проблемы можно перевести в эту плоскость. Так что, если ваша теория удобна для видения мира, разделения людей на категории, она может существовать.

А.Б.: Какова корреляция между религиозностью, верой, принадлежностью к определенной официальной религии, и суевериями? На этот счет есть совершенно разные мнения, результаты опросов.

Н.Ш.: Какая-то корреляция есть. Религия предусматривает веру в сверхъестественное, санкционирует ее. Если человек признает сверхъестественное, то может и признавать такие его формы, как колдуны и так далее. Но не надо принимать это слишком примитивно.

Многое зависит от уровня образования. Многие современные религии — довольно сложные системы, в том числе интеллектуальные, в которых есть специфическая рациональность. Образованные верующие люди вряд ли особенно будут верить в колдунов, ведьм, заговоры и так далее.

С другой стороны, необразованные люди, не принадлежащие к какой-либо религии, тоже могут быть в плену разного рода суеверий. Более того, для них христианство и вера в заговоры и колдунов лежат в одной плоскости.

А.Б.: Кто-то еще в позапрошлом веке сказал, что русский крестьянин не может отличить черную кошку от апостола Павла.

Н.Ш.: Я не стал бы разделять индивидуальные особенности человека и социальный аспект. Для меня человек в значительной степени существо социальное. И неслучайно экстрасенсы стали так популярны в 90-е годы — эпоху нестабильности и перемен, которая для многих была дискомфортна. И как реакция на это — увлечение экстрасенсами и подобными вещами.

А.Б.: То есть вера в колдунов и все такое — симптомы социальной болезни общества, которое не может дать человеку нормального, обычного выхода решения его проблем?

Н. Ш.: Если говорить о современном развитом обществе, думаю, да. Но общество обществу рознь. Человечество прошло большой путь. Я не готов назвать средневековое общество больным. Это общество с такой структурой, в которой такие вещи играли большую роль.

Но такой исторический феномен, как охота на ведьм, на самом деле имела место не в эпоху классического средневековья, а когда начал происходить слом традиционного средневекового сознания. Это XV-XVII века, то, что мы называем эпохой Ренессанса. Это реакция на перемены, вторжения иррационального начала, в очень тяжелых формах.

Эта охота унесла десятки, а то и сотни тысяч человек, и это было симптомом кризиса, болезненности общества. До этого в колдунов верили, но не было такого страха, представления, что все вокруг полно зловредными сатанинскими силами, которые пытаются загубить христианский мир.

Эти вещи очень связаны с конспирологией — секуляризованной псевдорациональной верой в колдунов, заговор, нечистую силу и так далее. Валентина говорила о гендерном и возрастном аспекте.

У нас нет достаточных данных, чтобы оценивать, что в этом плане имело место в средние века, но само название характерно — охота на ведьм. Женщины явились в гораздо большей степени жертвами этой кампании, но, возможно, и в большей степени были подвержены суевериям. Это тоже очень интересный вопрос.

А.Б.: Вы как психолог видите положительную сторону в творческой стороне — человеку помогают жить экстрасенсы, вера в чудо и так далее. Но все это основано на обмане. Где вы проводите грань, где это помогает человеку, а где становится опасно?

В.Ш.: Это очень сложный вопрос. Мы говорим об эволюционном страхе перед неизвестным, и этим страхом можно манипулировать. Мы видим множество примеров, о которых только что говорили, что СМИ и другие институты могут легко это использовать в своих прагматичных целях.

Если человек стар, немощен и к нему приходит знахарка, которая уводит его от реального лечения? Помните, как заряжали воду и все такое? Это — безусловное зло. Но человек без веры — очень печальное создание. Именно опираясь на веру, он может сделать что-то по отношению к себе и другим.

_____________________________________________________________

Загрузить подкаст передачи «Пятый этаж» можно здесь.

Почему современная молодежь не верит в бога — Сноб

Айдженерами в США принято называть людей, родившихся после 1993 года и активно использующих социальные сети. В книге «Поколение I: Почему поколение интернета растет менее бунтарским, более терпимым, менее счастливым — и совершенно неподготовленным к жизни» (издательство «Рипол-Классик») профессор философии Джин Твенге объяснила, почему современные молодые люди не торопятся съезжать от родителей, избегают случайных связей и могут общаться только виртуально. «Сноб» публикует одну из глав

Фото: Becca Tapert/Unsplash

Я спрашиваю четырнадцатилетнюю Прию, верит ли она в Бога, и она говорит:

На самом деле я не знаю, существует там кто-то или нет. Я еще не определилась, но обязательно это выясню. Иногда мама берет меня с собой в [индуистский] храм.

Она рассказывает без особого энтузиазма. Я спрашиваю, молится ли она.

Нет. Ну, иногда я говорю про себя что-то типа: «Пожалуйста, пусть мне поставят четверку, а лучше пятерку за сочинение». Думаю, я скорее молюсь учителю или загадочному Богу Сочинений, которого, разумеется, нет.

Более двадцати лет журналисты и ученые утверждали, что, дескать, да, американцы действительно все реже причисляют себя к определенной конфессии и ходят в церковь, но при этом они продолжают молиться и верить в Бога. Американцы не стали менее религиозными, говорили они, а просто стали реже исповедовать религию публично. Долгое время так оно и было: с 1989 до 2000 год число верующих среди молодых людей если и менялось, то незначительно.

Все изменилось в мгновение ока. В 2016 году каждый третий молодой человек в возрасте от 18 до 24 лет заявил, что не верит в Бога. Ситуация с молитвами складывалась аналогичным образом. Если 2004 году 84 процента молодых людей утверждали, что хотя бы изредка, но молятся, то в 2016 году каждый четвертый сказал, что не молился ни разу в жизни. Молодежь все реже верит, что Библия есть слово Божие: в 2016 году каждый четвертый считал, что это «древний сборник басен, легенд, историй и моральных норм, записанных обычным человеком».

Таким образом, утверждение, что американцы в душе так же религиозны, как и прежде, несмотря на то что они все реже ходят в церковь, не соответствует действительности. Все больше американцев, в первую очередь миллениалов и айдженеров, не просто отходят от традиционных религиозных институтов, а все чаще полностью отказываются от религиозных убеждений. Эти тренды никак не связаны с изменением этнического или расового состава населения, хотя в отдельных случаях они в большей степени присущи белым американцам (по данным на 2016 год, каждый третий белый молодой человек никогда не молился и только 60 процентов верят в Бога). Ослабление и исчезновение религиозных убеждений означает, что уход из религии обусловлен отнюдь не только снижением доверия к религиозным институтам; люди все чаще целиком и полностью отказываются от религии.  

В школе вот-вот начнется обед, поэтому шестнадцатилетний Макс уже ждет меня в коридоре рядом со своим учебным классом. Коротко стриженные темно-русые волосы и бело-серая рубашка делают его похожим на типичного подростка из далеких 1950-х. Впрочем, увлечения у него вполне современные: все свое свободное время он тратит на видеоигры. Когда я спрашиваю, ходит ли он в церковь, Макс отвечает коротко: «Нет». На мои вопросы о вере в Бога и молитвах он дает такие же короткие отрицательные ответы. Когда я спрашиваю, знает ли он, для чего нужна религия, он говорит:

Ну, она помогает, когда люди оказываются в сложных ситуациях. Типа, как в поговорке: «в окопах атеистов нет», там все молятся. Некоторых моих друзей родители заставляют ходить в церковь, но мои родители не религиозны.
Макс, шестнадцать лет

Интересно, что даже те подростки, которые продолжают молиться, зачастую не умеют это делать или не понимают суть молитвы.

Я перестала молиться, чтобы просто поблагодарить Бога. Я молюсь только если мне или кому-то еще что-то очень нужно. Честно говоря, я вспоминаю про молитву, только когда появляются проблемы, с которыми я не могу справиться.
Тиара, семнадцать лет

Некоторые придерживаются более традиционного подхода к молитве, но все равно молятся по своему. Во время молитвы я просто разговариваю с Богом. Я не встаю на колени и не веду себя «церковно». Молитва — это сугубо личное дело.
Марли, двадцать один год

Издательство: Рипол-Классик

Многие годы вера в загробную жизнь была единственным заметным исключением из общего тренда на снижение религиозности. В середине 2000-х подростки верили в существование жизни после смерти даже чаще, чем в 1970-е. Выходит, что молодежь хочет верить в загробную жизнь, но не хочет верить в Бога и ходить на церковные службы. Впрочем, начиная с 2006 года даже вера в жизнь после смерти пошла убыль. Получается, что последние миллениалы и все айдженеры значительно менее религиозны, чем первые миллениалы, причем в равной степени это касается всех религиозных верований (молитва; вера в Бога; вера в то, что Библия есть Слово Божие; вера в загробную жизнь).

Тинейджеры стали менее религиозными и по такому критерию, как признание важности религии. В 2015 году почти каждый четвертый десятиклассник и двенадцатиклассник заявил, что религия не играет никакой роли в их жизни и абсолютно не важна для них. Вплоть до 2000 года, когда начался спад, абсолютное большинство тинейджеров утверждали, что религия как минимум «немного важна» для них. В целом можно утверждать, что айдженеры являются самым нерелигиозным поколением за всю историю США. 

Тем не менее религия до сих пор так или иначе присутствует в жизни большинства айдженеров. В то же время появилось много молодых людей, которые категорически не приемлют религию: они не посещают богослужения, не молятся и не верят в Бога. В этот сегмент молодежи входит каждый шестой восьмиклассник, каждый пятый десятиклассник, каждый четвертый двенадцатиклассник и каждый третий студент колледжа или молодой человек в возрасте от 18 до 24 лет. Появление настолько беспрецедентно большого числа молодых людей, полностью оторванных от религии, вполне возможно, означает, что в недалеком будущем в Америке станет еще меньше верующих и появятся заброшенные церкви. Конечно, нам пока далеко до Европы, но мы ее уверенно догоняем.

Почему люди запрограммированы верить в то, во что хотят верить | Питер Венер | Доверие, СМИ и демократия

Размышляя о текущем политическом моменте, важно помнить, что мы, люди, устроены так, что интерпретируем новую информацию как подтверждение наших убеждений и отвергаем ее, если она противоречит этим убеждениям.

Во-первых, физиология. Сара Горман, специалист в области общественного здравоохранения, и ее отец Джек, психиатр, исследуют этот вопрос в своей книге « Отрицание до смерти: почему мы игнорируем факты, которые нас спасут».0006 . Они ссылаются на исследования, которые показывают, что обработка информации, поддерживающей убеждения, приводит к выбросу дофамина, который вызывает чувство удовольствия. Моральный психолог Джонатан Хайдт, автор книги «Праведный разум: почему хорошие люди разделены политикой и религией », говорит, что «крайняя приверженность может буквально вызывать привыкание».

С другой стороны, «когда что-то не согласуется с существующими убеждениями, люди склонны спотыкаться. … Информация, несовместимая с чьими-то убеждениями, вызывает негативную аффективную реакцию», — считают Норберт Шварц, Эрин Ньюман и Уильям Лич, эксперты в области когнитивной психологии.

В каком-то смысле люди видят то, что хотят видеть, чтобы верить в то, во что хотят верить. Кроме того, всем нравится, когда их правота оказывается доказанной, и изменение их взглядов означает признание того, что они были неправы или, по крайней мере, имели неполное понимание вопроса.

Убеждения также часто связаны с идентичностями. «Если изменение ваших убеждений означает изменение вашей идентичности, это сопряжено с риском отвержения со стороны сообщества людей, с которыми вы разделяете эту идентичность», — считает химик и научный писатель Кристин Херман. Это трудно сделать.

В некотором смысле люди видят то, что хотят видеть, чтобы верить в то, во что хотят верить. Кроме того, всем нравится, когда их правота оказывается доказанной, и изменение их взглядов означает признание того, что они были неправы или, по крайней мере, имели неполное понимание вопроса.

Действительно, проблема партийных СМИ восходит ко времени основания Соединенных Штатов. Один пример из первых лет республики: Комментируя выборы 1800 года между Джоном Адамсом и Томасом Джефферсоном, филадельфийская федералистская газета «Газетт оф Соединенные Штаты» заявила: «В нынешнюю торжественную и знаменательную эпоху единственный вопрос, каждый американец, положивший руку на сердце, спрашивает: «Должен ли я оставаться верным БОГУ — И РЕЛИГИОЗНОМУ ПРЕЗИДЕНТУ; Или нечестиво объявить за ДЖЕФФЕРСОНА — И НИКАКОГО БОГА!!!» В подобных вещах не было ничего необычного.

Размышляя о проблемах общества, американцы должны понимать привлекательность предвзятости подтверждения/мотивированных рассуждений и признать, что они проявились задолго до настоящего момента. Им не следует ни прославлять прошлое, ни преувеличивать проблемы, с которыми они сталкиваются сейчас.

В то же время нельзя недооценивать угрозу, исходящую от этого момента. Политическая культура больна, нация становится все более поляризованной и раздробленной, а способность людей слышать друг друга и рассуждать вместе глубоко нарушена. Многие люди считают факты субъективными, податливыми и инструментальными — средством для достижения идеологической цели. В результате все больше и больше американцев живут в созданной ими самими реальности.

Сочетание факторов изменило американскую политику: социальные сети и новые технологические платформы; микротаргетинг и психометрические методы в политических кампаниях; беспрецедентная поляризация и гиперпартийность; фрагментация традиционных медиа-источников и появление информационных бункеров; и вмешательство в выборы в США со стороны враждебных держав с использованием фейковых новостей, дезинформации и дезинформации. Способность вводить яд в политическую кровь — в виде лжи и неправды, безумных теорий заговора, клеветы и бесчеловечных нападок — беспрецедентна.

Падение доверия к институтам означает, что существует гораздо меньше институтов и уважаемых и авторитетных фигур, которые могут заявить, что определенные вещи находятся за пределами ответственного дискурса, которые могут сказать, что определенные утверждения нелепы и должны быть проигнорированы. Вместо этого люди, которые делают ложные, возмутительные и даже неприличные утверждения, находят подтверждение, подтверждение и довольно большую аудиторию. Подумайте о безосновательных заявлениях конспиролога Алекса Джонса о том, что резня в Сэнди-Хук была мистификацией.

Что в этой среде делать прессе? Для начала поднимите его стандарты и продемонстрируйте больше идеологического баланса, чтобы сообщать о вещах более тщательно, чем когда-либо, чтобы избежать ошибок, которые часто являются результатом поспешности или желания сделать из нее сенсацию. Журналисты должны сопротивляться затаившим дыхание репортажам, делать поспешные выводы и опережать факты.

Мы также можем принять меры для обеспечения «целостности информации». Нам нужна неустанная проверка фактов, повышение новостной грамотности, шаги по улучшению качества журналистики, а также усилия по выявлению и пресечению дезинформационных/дезинформационных сайтов. Нам необходимо работать с такими платформами, как Facebook, Twitter, Google и Reddit, чтобы способствовать большей прозрачности и другим мерам, препятствующим распространению ложной информации. Корпорации должны проявлять должную осмотрительность на веб-сайтах, на которых они размещают рекламу, чтобы убедиться, что они непреднамеренно не поддерживают ненавистные и фанатичные.

В конечном счете, ответственность каждого гражданина состоит в том, чтобы отказаться принять ложь и ложные нарративы, а вместо этого опровергнуть и разоблачить их, тем самым разрушив мир видимости.

Если мы, американцы, посвятим себя этой цели — если мы посвятим себя гражданскому воспитанию, необходимому для противостояния вызовам 21-го века, — мы будем жить в правде, и правда сделает нас свободными.

# # #

“ Почему люди склонны верить в то, во что они хотят верить, и что мы можем с этим сделать », является частью серии официальных документов о СМИ и демократии, подготовленных по заказу Фонда Джона С. и Джеймса Л. Найтов. Прочтите статью полностью и узнайте больше о том, как распространяется информация и почему поляризация способствует возникновению условий, затрудняющих исправление ложных сведений.

Пит Венер — старший научный сотрудник Центра этики и общественной политики и директор форума Faith Angle при EPPC. Он много пишет по политическим, культурным, религиозным вопросам и вопросам национальной безопасности.

«ЛЮДИ ВЕРЯТ ТОЛЬКО В ТО, ЧТО ХОТЯТ ВЕРИТЬ»

I. Пролог / Сущность проблемы и представленные вопросы

Афоризм «люди верят только в то, во что они хотят верить» — обычное описание сторонниками наблюдения или аргумента убеждений своих противников — сторонников и противников в относительном смысле, этот афоризм часто произносится одновременно всеми сторонами, имеющими противоположные описания или убеждения относительно одного и того же чувственного опыта, теоретического спора или «ткани», состоящей из того и другого. Что обычно происходит, когда наступает раздражение, так это то, что сторонники и противники, борющиеся за истинность своих соответствующих утверждений о знании, часто заканчивают свои споры, констатируя этот афоризм друг друга как последнее средство отвергнуть убеждения оппонента как необоснованные с какой-либо эпистемологической точки зрения. нормативным, даже не в рациональном смысле, а просто как иррациональный акт воли, неподвластный разуму. В таких аргументах, хотя и предполагается, что истина является целью веры, используемый метод, по-видимому, сводит эпистемологию к «поиску методов, дающих вердикты, которые человек сам принял бы». Как философское наблюдение в западной философии о том, как иногда оправдываются убеждения, этот афоризм восходит к древним грекам и формализуется в современной психологии как «предвзятость подтверждения». Кроме того, с практической точки зрения, в нашем современном технологическом обществе, в котором средний человек наводнен и бомбардируется полезной и нежелательной информацией почти каждую минуту бодрствования, необходимо иметь рефлекторный или интуитивный процесс выбора между «мусорными убеждениями». ” и ценные убеждения, чтобы прожить день. За исключением тех, чье занятие состоит в том, чтобы производить идеи, для большинства людей моменты, отведенные для дедуктивного или другого логического осмысления убеждений, очень редки. Тем не менее, исторически этот афоризм не является творением современных технологий, словесных игр и полемики или релятивизма, и не является исключительно чертой клиффордовского «воровского логова», но описывает эпистемический волюнтаризм, не ограничивающийся необразованными или непросвещенными. Русский писатель Лев Толстой, проживший жизнь среди господствующих классов, писал:

   Я знаю, что большинство людей — не только считающиеся умными, но даже очень умные и способные понять самые трудные научные, математические или философские проблемы — очень редко могут различить даже самую простую и самую очевидную истину, если она быть такими, чтобы заставить их признать ложность выводов, которые они сделали, возможно, с большим трудом, — выводов, которыми они гордятся, которым они учили других и на которых они построили свою жизнь.

Как заметил Уильям Джеймс, желание верить, несмотря на отсутствие фактов или даже вопреки фактам, часто является необходимым условием для рационального, доброжелательного, социального действия, «правительства, армии, коммерческой системы, корабль, колледж, спортивная команда — все существует при этом условии, без которого не только ничего не достигается, но и не предпринимается никаких попыток». В опровержение аристократических взглядов Клиффорда на воров и, как я убедился в жизни, как отмечает Джеймс, часто «разбойники с большой дороги» лучше понимают необходимость верить в ценность, чтобы ее достичь. С другой стороны, воля к вере также является самым изощренным инструментом пропаганды: «Я скажу вам, что лежит в основе этого… Если вы сможете убедить самого низкого белого человека в том, что он лучше самого лучшего цветного человека, он победил». Не замечаю, что ты ковыряешься в его кармане. Черт, дайте ему кого-нибудь, на кого можно смотреть свысока, и он опустошит для вас свои карманы. — Президент Линдон Джонсон.

Этот афоризм неявно поднимает проблему парадокса Мура. В реальной игре слов веры, как и в ее логической форме, хотя они и кажутся абсурдными, нет никакого противоречия в утверждении того, что есть, и противоречивой вере в то же самое, что есть; т. е. «идет снег, но я не верю, что идет снег» или «идет снег, но я верю, что не идет снег». На самом деле, во многих случаях такие утверждения действуют как утверждения морали или эстетического значения. Например, «Трамп — президент, но я не верю, что он президент» — это распространенное выражение в наши дни, как и другое, если бы результаты выборов 2016 года были другими: «Клинтон — президент, но я не верю, что она президент». Эти утверждения имеют смысл, если их рассматривать как нормативный акт воли, отвергающий текущий чувственный опыт; эти утверждения веры служат утверждениями о том, что должно быть, когда мы не согласны с тем, что есть. Несмотря на их явное несоответствие в значении между свидетельством убеждения и самим убеждением, что создает видимость абсурда и иррациональности, такие утверждения часто являются основой для эпистемической оценки убеждений. Такие утверждения, по крайней мере, демонстрируют заботу об оценочных нормах. Нигилист или аморалисты не стали бы заботиться о том, что есть или что должно быть, а занимались бы исключительно утверждением. Может быть что-то «эпистемически хорошее в человеке, который иррационально получает истинные убеждения».

Но насколько афоризм и его следствия заходят как эпистемология или как эпистемологические нормы? То есть может ли акт воли сам по себе, благодаря которому кто-то верит в то, во что он хочет верить, быть значимой нормой, которую можно аналитически изучать в логической форме для описания не только того, что, по нашему мнению, должно быть, но также и для описания того, во что мы должны верить? ?

Учитывая вездесущность этого афоризма в различных формах, в том числе и в ученой компании, его не следует небрежно отбрасывать как эпистемическую глупость. Если в этом афоризме и есть доля правды, как утверждают многие, то это может быть нечто большее, чем простое заявление о цинизме, нигилизме или скептицизме; он поднимает много вопросов для многих областей философии, включая язык, метафизику и эпистемологию, в частности любую эпистемологию норм. Для любого, кто хочет натурализовать эпистемологию в науку, если этот афоризм правдиво или имеет некоторую истину, описывающую реальность верований как просто акт воли, то не становится ли эпистемология просто квавиновской инженерией, аналитически и критически анализирующей, рационально критикующей и создающей логические конструкции для какая индивидуальная или групповая индивидуальная ценность и как они ее получают? Инженерное дело — благородная профессия, древняя, как пирамиды, и старше, и эпистемология не должна бояться стать ею. Или совершит ли такая натурализованная эпистемология «ошибку концептуальной ретроспективы», предполагая, что, поскольку задним числом можно дать нормативное основание для всех верований и любых вытекающих из них действий, когда они ставятся под сомнение, то должно было быть рациональное основание для убеждения с самого начала? . Для общей эпистемологии, ее языка и концепций эпистемических норм наиболее очевидными вопросами, которые ставит афоризм, являются: 1) в какой момент рационального дискурса вера начинает или перестает быть рациональной, а не иррациональным актом воли; 2) в каком смысле имеет ли смысл говорить об обоснованном и даже истинном убеждении, являющемся чисто актом воли, рациональной или иной; 3) проблема самореференции: является ли моя или чья-либо вера в то, что «люди верят только в то, во что они хотят верить», знанием о реальности, или она сама по себе является просто верой, в которую я или любой, кто верит в нее, хочет верить? Есть ли во всем этом смысл, или я просто играю словами, чтобы создать игру слов, не имеющую ничего, кроме эстетического смысла?

Эти эпистемологические вопросы вызывают родственные вопросы языка: 1) почему это описание не формулируется или это то же самое, что сказать: «люди знают только то, что они хотят знать»; 2) почему все, за исключением, может быть, нигилиста, применяют этот афоризм только к чужим убеждениям, с которыми мы не согласны, но никогда к себе или к тем, с которыми мы согласны: почему бы не сказать: «Я верю только в то, во что хочу верить» или «Я знаю только то, что хочу знать»? Даже нигилист сказал бы так о себе только как воодушевление или радость от способности воли преодолевать или отрицать разум и, таким образом, признавать, что есть что-то, во что они верят или хотят верить, что нужно преодолеть и отрицать. Описывает ли смысл этого афоризма постоянную двойственность или расщелину между «обоснованной истинной верой» и «знанием»?

Я начну с размышления над первоначальным вопросом: есть ли в этом афоризме смысл, полезный для размышлений об эпистемологической рациональности? Я утверждаю, что они есть, и что они служат отправной точкой для ответа на вопрос Кванвига о том, стоит ли понимание (во что верить на основе рациональной интуиции) в первую очередь со знанием, основанным на «надежном доказательстве, являющемся производной идеей». Мой ответ заключается в том, что понимание прежде всего. На нашем нынешнем этапе истории, как только человек достигает точки достаточного самосознания, чтобы рационально созерцать опыт, постоянно воздействующий на его чувства, с этим чувственным опытом уже переплетается уже запутанная ткань знаний и верований Куайна, включающая бесчисленное множество и непонятное количество хлама и хлама.

Таким образом, как бы неприятно это ни казалось на первый взгляд, чтобы не застрять в ситуации буриданова осла, проводя большую часть своей повседневной жизни, имея «отложить суждение… [t]то есть, в котором [n] допускается либо вера, либо неверие» почти во всех оценочных или нормативных вопросах и даже в основных эмпирических вопросах, любой рациональный вопрос о любой существующей системе знаний и убеждений часто приходится начинать с скачка к вере, эквивалентного экзистенциальному скачку к вере через « искать методы, дающие вердикты, которые сам бы принял» — то есть верить в то, во что хочется верить, а потом смотреть, что происходит. Приводит ли это к счастью или смыслу в жизни; к лучшему мирному и процветающему обществу? Если нет, то почему? Даже философ-инструменталист Джон Дьюи утверждал, что в конечном счете поиск знаний — это поиск счастья. Не как скептицизм, а как натурализованное понимание эпистемологической рациональности, любая целостная концепция веры или знания — концепция, которая рационально неизбежна в нашем современном мире — должна включать в себя волю верить, рационально или иррационально, как норму в начале жизни. любой процесс эпистемической рациональности как средство избежать цикличности.

II. Эпистемическая истина в «Люди верят только в то, во что хотят верить»

Истина и знание, независимо от того, как их определяют, и эпистемические средства их достижения не обязательно являются одними и теми же словесными играми. Как Элгин описывает игру слов в науке, учитывая все обстоятельства, нет никакого противоречия в использовании предложений, которые констатируют противоречие и откровенно ложные утверждения (которые она называет вымыслом) для достижения научной истины, определяемой как прогностическое значение. Вполне может быть, что «снег бел» истинен тогда и только тогда, когда снег бел, но откуда мы знаем, что снег бел, чтобы удовлетворить этому биусловию — это другая проблема, восходящая к платоновским Менону и Теэтету, размышляющим о разнице. между и ценностью истинной веры и знания и как они оправдываются. Если кто-то говорит мне: «Сейчас идет снег, но я не верю, что идет снег», даже будучи законченным нигилистом, номиналистом или релятивистом, я, как минимум, имею правду и знание, что происходит что-то неладное, что требует расследования. мной, прежде чем я буду действовать в соответствии с этим заявлением. Современная философия — по крайней мере на данный момент — отказалась от фундаментализма Платона или Декарта, стремящегося познать истину непосредственно и определить знание описательно с помощью языка идей и логической теории, которые не могут быть подвергнуты сомнению, потому что любой язык будет содержать сомнение. Он также отказался — по крайней мере на данный момент — от любого эмпиризма, стремящегося определить знание исключительно на языке чувственного опыта или логических построений, основанных на чувственном опыте, потому что язык всякого чувственного опыта перегружен языком идей и теорий. и поэтому сомневаюсь. Таким образом, эпистемология остается с поиском определения знания в нормативных и оценочных терминах, таких как обоснованные убеждения, в поисках любого определения истины, которое эпистемолог принимает от чисто прагматического до чисто нормативного. С одной стороны, натурализованная эпистемология ищет истину, определяемую и обеспечиваемую прагматически или инструментально научным методом, тем самым отказываясь от эпистемологических норм; в то время как, с другой стороны, эпистемология ищет нормативную истину этики, становясь, таким образом, полностью нормами.

Реальность эпистемологии состоит в том, что ее поиск знания и истины может не включать знание и истину, и это отличие дает преимущество, заключающееся в том, что эти поиски не обязательно включают круговое использование своих целей для определения своих норм. Мне могут понадобиться ложные убеждения и даже ложные знания, чтобы начать поиск знания и истины. Слова, констатирующие противоречие, бесполезны для констатации истины и знания, но не для эпистемологических норм и средств их достижения. Приравнивание истины и знания не описывает, как мы приходим к знанию, истине или тому, что есть. Часто высказывание «убеждения», которое является очевидным абсурдом или заявлением о противоречии (т. е. «не Р, и я верю Р» или эквивалентное ему), является единственным средством обоснованного истинного убеждения и познания истины. Я не называю это скептицизмом, цинизмом или нигилизмом и не принижаю истину. Я утверждаю, что для нас вполне возможно высказывать убеждение в ложном утверждении. Я начинаю с того, что выявляю это различие не путем рассмотрения выдуманных историй, стремящихся выявить интуитивную ясность, а путем рассмотрения реальных жизненных различий в использовании и полезности «истины» и «знания» и словесных игр, известных как «Ошибка игрока» и «Заблуждение Мура». Парадокс для внесения контринтуитивной ясности.

Эмпирическим примером афоризма, иррационально достигающего знания и истины, по крайней мере, в прагматическом смысле, является убеждение «50/50/90», которое использовалось или хотя бы однажды использовалось мной и другими товарищами-электриками ВМФ при эксплуатации и ремонте электрических машин на борту США. Подводные лодки ВМФ. Убеждение «50/50/90» гласит, что всякий раз, когда у вас есть 50/50 шансов сделать правильный или неправильный выбор, у вас будет 90% шанс сделать неправильный выбор. Это убеждение имеет под собой эмпирическую основу. Система электроснабжения кораблей ВМФ представляет собой трехфазную систему, что означает, что она распределяется по трем проводам питания. Таким образом, при подключении вращающегося электрического устройства к системе, такой как двигатель, в наших ограниченных обстоятельствах у нас не было возможности определить, будет ли оно вращаться по часовой стрелке или против часовой стрелки; мы просто сделали случайный выбор, какие три провода питания подключить к какому из трех проводов двигателя. Таким образом, всегда был шанс 50/50, что оборудование будет вращаться не в ту сторону. Если он вращался не в ту сторону, приходилось отсоединять два из трех проводов питания и переключать их местами. Основываясь на нашем опыте, мы сознательно и намеренно полагали, что существует 9Вероятность того, что мы ошибемся, равна 0%, поэтому мы спланировали подготовку, необходимый материал, время и работу по обеспечению безопасности, основываясь на убеждении «50/50/90». «Вера в то, что огонь сожжет меня, того же рода, что и страх, что он меня сожжет».

Верили ли мы, что это убеждение «50/50/90» верно? Нет. Независимо от того, насколько глупыми гражданские считают моряков, мы были достаточно умны, чтобы понимать числа, и что, несмотря на Парадокс следования правилу Витгенштейна, мы понимали, что шансы 50/50 и машины не имеют личных обид, в результате чего они меняются только для того, чтобы сделать жизнь несчастной. для нас. Искали ли мы правду? Не совсем. Мы должны признать, что если бы кто-то на самом деле провел эмпирическое статистическое исследование ситуации, это, вероятно, показало бы, что, как и в случае с подбрасыванием монеты, в вращениях было разделение 50/50. Наши 50/50/90 убеждений были «действительно правилами для действия», и на самом деле это убеждение часто формулируется как «правило 50/50/90». Эта добровольная вера 50/50/90 также не была скептическим, циничным или нигилистическим отрицанием разума и истины. Это было рациональное правило действия, которое делало жизнь менее несчастной, по сути, всегда готовясь к худшему, и поэтому, когда случилось худшее, мы могли справиться с этим как физически, так и иным образом. Можно сказать, что это было эквивалентно принятию игры Паскаля — верить в Бога без доказательств Его существования, за исключением того, что мы не принимали два предложенных выбора, а добавляли третий вариант. Нам раздали эмпирическую колоду карт с правилами дома, составленными против нас, и мы создали новые правила в попытке победить дом. Мы верили в то, во что хотели верить, потому что ценили свою жизнь. (Учитывая недавнее столкновение прошлым летом двух эсминцев ВМФ и последовавшие за этим гибель людей и повреждения кораблей, возможно, современному военно-морскому флоту новой школы теории рациональных решений следует обратить внимание на наше старое иррациональное правило.) Это эмпирический пример теории Сьюзан Ринар. Равное отношение к нормам веры и действия. Это не пример практического рассуждения Хармона в отличие от теоретического рассуждения, это просто рассуждение; кроме того, он не круглый.

Рациональна не только вера в то, во что хочется верить, даже если это ложные убеждения, но также было бы разумно действовать на основе опыта и интуиции, которые противоречат как доказательствам, так и знаниям. такая воля к вере как моральное осуществление свободы воли. Например, независимо от того, сколько раз подбрасывалась честная монета и каковы результаты, самая ясная из возможных истин, состоящая из математической истины, заключается в том, что шансы на то, что она выпадет орлом или решкой при любом подбрасывании, логически остаются одинаковыми и составляют 50/50. Эти вероятности составляют единицу, и поэтому их принятие в любом рассуждении также бесспорно; этот тип математических знаний настолько хорош, насколько это возможно с точки зрения рациональной или логической «истины»: во всех возможных мирах, пока это честная монета и математика остается неизменной, без сомнения, каждый бросок будет иметь равные шансы. быть либо орлом, либо решкой. Прошлая история подбрасывания монеты с помощью всех известных эмпирических данных, логики или любого другого рационального описания и интерпретации данных не влияет на ее следующий результат. Таким образом, согласно логической ошибке игрока, если монета выпадает орлом десять раз подряд, у игрока нет оснований верить, и эпистемически иррационально полагать, что теперь с большей вероятностью выпадет решка в одиннадцатый раз, и поэтому следует не верить в обратное и ставить свои ипотечные деньги на решку при одиннадцатом броске. Эпистемически рациональный человек кажется застрявшим в ситуации буриданова осла, тезиса о несоизмеримости или принятия, будучи не в состоянии поверить ни в то, что при следующем подбрасывании монеты выпадет орёл, ни в то, что это будет решка, и, таким образом, рационально должен воздерживаться от веры или каких-либо эпистемологических предположений. суждение о том, во что верить.

Или надо? Что, если монета, взятая из вашего собственного кармана и подброшенная эти десять раз в этой математической реальности, будет подброшена демоническим Антоном Чигуром из : Старикам здесь не место, , и следующий одиннадцатый бросок монеты решит, жить вам или умереть? По крайней мере, один философ, почтенный Спиноза, использовал эти факты, чтобы сделать вывод, что здесь не может быть рационального выбора веры, и, таким образом, индивид предоставлен своей детерминированной судьбе жизни или смерти:

   [Мне] можно возразить, если человек не действует по доброй воле, то что будет, если побудительные мотивы к действию будут одинаково уравновешены, как в случае буриданова осла? Что касается четвертого возражения, то я вполне готов допустить, что человек, поставленный в описанное равновесие (а именно, как не воспринимающий ничего, кроме голода и жажды, определенной пищи и известного питья, равно удаленных от него), умер бы от голода. и жажда. Если меня спросят, не следует ли считать такого человека скорее ослом, чем человеком; Я отвечаю, что не знаю и не знаю, как следует считать человека, который вешается, или как следует считать детей, дураков, сумасшедших и т. д.

Такая ситуация с буридановой задницей эмпирически возникает в современной электротехнике при проектировании цифровых схем, которые имеют только два возможных входа 0 или 1 для определения их выхода. Из-за существования постоянно меняющихся входов существует вероятность того, что входы будут находиться в случайном промежуточном состоянии, и, таким образом, цифровая схема застрянет в нерешительном состоянии на неопределенное время, что приведет к неисправности или полному выходу из строя схемы. Как инженеры избегают этого? Они добавляют дополнительную схему для ввода случайного 0 или 1 или определенного 0 или 1, если это возможно, тем самым вынуждая принять решение, которое лучше, чем отсутствие решения вообще.

Таким образом, при подбрасывании монеты, чтобы спасти свою жизнь, есть ли у рационального человека единственные эпистемические варианты: либо отказаться от веры и принять свою демоническую судьбу, либо стать машиной, производящей столь же фаталистическое иррациональное случайное угадывание орла или решки? Следует ли отказаться от разума, чтобы, возможно, упиваться той же нигилистической игрой демона, отказаться от рациональности и ее убеждений и случайным образом угадывать орел или решку, возможно, самостоятельно подбрасывая монету, чтобы решить, что делать?

Если кто-то ценит жизнь как разумного человека или, по крайней мере, свою собственную жизнь и разум и, таким образом, хочет жить и хочет придавать ценность жизни как разумный человек, требует ли эта ценность от нас веры в ценность нашего понимания того, что одиннадцать выпадение орла в ряд в жизни маловероятно, и поэтому верят, независимо от истинных шансов, что следующим броском будет решка и выбирают решку — не случайно или как азартную игру, а как необходимое эпистемическое убеждение, основанное на ценности жизни, которая ценит эпистемическую рациональность над силой демонической случайности? Идя еще дальше, следует ли с моральной точки зрения требовать от рационального человека не быть нигилистическим игроком со своей жизнью, а сознательно и намеренно выбирать решку как единственный рациональный эпистемологический вариант, несмотря на то, что это убеждение является актом воли, содержащим логическую ошибку? Если я ценю жизнь как разумное существо, а не как узник судьбы подбрасывания монеты, не должен ли я верить в то, что хочу верить, что в жизни существует некий рациональный порядок (справедливый или несправедливый) независимо от того, оправдывают ли доказательства его истинность. или ведет к истине? Без сомнения, логически необходимая истина Декарта, что «я мыслю, следовательно, существую», есть также эпистемическая истина; но эпистемическая истина также включает в себя дополнительную экзистенциальную истину, что «я есть, следовательно, я мыслю», ведущую к нормам, требующим и оправдывающим то, во что я должен верить, когда единственным другим вариантом является неверие. Похоже, что люди рационально могут, и можно сказать, что они эпистемически должны — и, возможно, даже морально должны — добровольно верить в то, во что они хотят верить, когда единственные другие варианты только создают ситуацию буриданова осла в отношении конечной ценности чьей-либо морали.

[[[ В последнее время кажется, что интуитивное «ошибочное» понимание опыта может на самом деле поддерживаться реальностью. Некоторые статистические и экономические данные не утверждают, что нет никакой ошибки, если рассматривать ее с точки зрения игрока, «демонстрирующего такое поведение, возможно, не является повышением ставки в ответ на ложное увеличение условной вероятности маргинального исхода, возникающего в ряде возможностей для ставок (событий). ), а вместо этого делать ставки на правильную вероятность серии исходов». Таким образом, неоправданная интуиция или понимание выбора хвостов на основе целостной перспективы своего жизненного опыта может на самом деле быть эпистемически рациональным выбором, несмотря на то, что он не знает и не имеет обоснованного убеждения, что это так. Найман, Джон А. Действительно ли заблуждение игрока — заблуждение? https://papers.ssrn.com/sol3/papers.cfm?abstract_id=944573. University of Minnesota Division of Health Policy and Management, 2006. ]]]

   Таким образом, существует некоторая эпистемологическая рациональность и даже эпистемическое понимание, которое исходит из фактов, выраженных в афоризме «люди верят только в то, что они хотят верить». », но как далеко заходит этот волюнтаризм? Вера в то, во что хочется верить, — это рациональный поиск знаний, когда это путь к прагматической или инструментальной истине и когда единственными другими вариантами является отказ от высшей ценности своей жизни; однако можно ли эпистемически желать какую-либо веру независимо от истинности этой веры? Если идет снег, могу ли я поверить, что снега нет?

III. Парадокс Мура

Описывает ли рассматриваемый афоризм реальность, которая должна быть принята по существу в современной эпистемологии как рациональный нормативный атрибут убеждений, или просто случайное событие, которое служит рациональной цели, равносильно вопросу о том, абсурдно ли утверждать истинность «П и НЕ(Я верю, что П)» или «П и я верю, что НЕ-П». Могу ли я утверждать как эпистемически верное: «идет снег, но я не верю, что идет снег» или «идет снег, но я верю, что не идет снег»? Могу ли я превратить эпистемическую истину в веру, несмотря на то, что утверждаю, что она не истинна, и не ищу истину?

Парадокс Мура рассматривался Витгенштейном в его Философских исследованиях , Часть II, §X, посредством его метода рассмотрения созерцания языка как анализа «формы жизни». Неясно, что именно имел в виду Витгенштейн под «формой жизни», учитывая различные употребления им этого термина в «Исследованиях» (как он, вероятно, признал бы и предсказал, что так и будет). Что ясно, так это то, что он хотел, чтобы эта фраза, как и все «Исследования», была предупреждением о том, что язык часто является его собственной реальностью словесной игры, которая может или не может прояснять реальную реальность и любые истины, если таковые имеются, о которых мы можем говорить; «[п]илософия — это борьба против околдовывания нашего понимания ресурсами нашего языка». Точно так же, как можно придумать игры в шахматы, бейсбол и баскетбол, просто придумав для них правила, даже не играя в шахматы, бейсбол или баскетбол, можно придумать словесные игры просто с помощью слов, польза и полезность которых являются их эстетикой. Точно так же, как можно сфабриковать игры в шахматы, бейсбол и баскетбол, при этом никто на самом деле никогда не играл в эти игры, и в этом случае правила и слова этих игр не будут иметь эмпирического применения или полезности, кроме игры с их правилами и формами, мы можем сфабриковать словесные игры просто со словами без какого-либо дальнейшего значения или чувственного опыта, кроме просто слов — для эстетического значения. Я не делаю различия между аналитическим и синтетическим; Я провожу различие между использованием слов исключительно для эстетического использования и полезности и теми, которые имеют описательное, нормативное или интерпретативное использование и полезность. Значения некоторых слов — это просто эстетика их слышания, например, 9 слов Льюиса Кэрролла.0005 Бармаглот . «Если тексты кажутся непонятными, то это по той прекрасной причине, что они ровно ничего не значат». Кэтрин З. Элгин назвала это «сделать мир безопасным для постмодернистской чепухи».

Если утверждение «идет снег, но я не верю, что идет снег» или «идет снег, но я верю, что не идет снег» было сделано кем-то другим, а не им самим, какая бы абсурдность ни существовала, это не является эпистемологической проблемой независимо от того, того, существуют ли эти утверждения в чем-то, называемом «психическим состоянием». Принимая эти утверждения за чувственный опыт, мы имеем два эпистемологических варианта. Если мы примем принцип непротиворечия и что эти слова существуют в ментальном состоянии, утверждающем как то, что идет снег, так и то, что оно верит, что снега не идет, эти утверждения полезны для того, чтобы дать нам как минимум обоснованные истинные убеждения и, возможно, знание того, что идет снег. другой человек был: 1) лежащим; 2) бредовый; 3) болен до такой степени, что нарушается языковая способность; 4) пытается быть смешным; или 5) просто по ошибке. В худшем случае слова эпистемически эквивалентны тому, чтобы услышать от другого человека: «У меня ужасная память, я никогда ничего не забываю», в том смысле, что они являются сатирой, а абсурдность может быть передана эстетике для созерцания. Таким образом, вопрос о том, действительно ли другой воспринимает, что идет снег, в то же время веря, что снега не идет, является эпистемически бессмысленным вопросом, даже если мы предполагаем, что «убеждение» выражает личное ментальное состояние убеждения другого. Мы получили обоснованное истинное убеждение и даже знание, состоящее из (1) – (5) просто из предложений. Это также относится к схеме «50/50/9».0″ вера; гражданскому лицу, незнакомому с эмпирической работой, как минимум, такое гражданское лицо, исходя исключительно из слов, могло бы заключить, что жизнь моряков неопределенна.

Эти обоснованные истинные убеждения (1) – (5) зависят от того, примем ли мы принцип непротиворечивости и существование ментального состояния, в котором заключены как утверждение, так и вера. Отдавая должное скептику, мы верим в принцип непротиворечия только потому, что хотим в него верить, но это лишь еще больше оправдывает рассматриваемый афоризм как рациональный, ибо без веры в принцип непротиворечия все оправдано и не оправдано и мы остаемся с противоречием наличия эпистемологии, утверждающей, что мы знаем абсолютно только то, что мы ничего не знаем абсолютно; как успешно доказали Богосян и Путман, если такой круговой аргумент и противоречие не беспокоят скептика, они не должны беспокоить и нас. Нет никаких шансов заставить замолчать «скептические сомнения… в отношении таких основных вопросов, как логика и принципы обоснования». Поскольку мы верим в то, во что хотим верить, исходя из принципа непротиворечивости, мы можем рационально делать обоснованные истинные убеждения (1) – (5).

Если мы отвергнем какое-либо использование или полезность слова «психическое состояние», то утверждения, взятые вместе, просто означают, что человек, утверждающий «идет снег», также верит, что снега не идет. В чем проблема с этим? Это разрешено грамматикой или формой жизни нашего языка и разрешено логической формой так же, как разрешено высказывание: «У меня ужасная память, я никогда ничего не забываю». Как минимум, у нас есть сатира, в которой человек пытается изложить экзистенциальный смысл, выходящий за рамки языковой грамматики. Язык сатиры может быть проблемой эстетики, но не проблемой эпистемологии.

Это предположение и проблема, которую оно поднимает, лучше раскрываются, если я произношу следующие выражения от первого лица: «идет снег, но я не верю, что идет снег» или «идет снег, но я верю, что не идет снег» ». Могу ли я каким-то образом сделать оба эти утверждения эпистемически истинными; могу ли я рационально иметь обоснованное или даже истинное убеждение, что и то, и другое одновременно истинно? Могу ли я захотеть, чтобы оба утверждения были истинными, не будучи бредовыми или иррациональными? Существует ли ментальное состояние, отличное от состояния моего физического чувственного опыта, которое может контролировать мои убеждения относительно моего чувственного опыта? Являются ли эти утверждения, сделанные вместе, просто абсурдом бредового человека? Хотя почти интуитивно понятно, что нельзя ошибаться в собственных убеждениях, на самом деле это не так, если мы рассматриваем язык как форму жизни. Опять же, вот Толстой, описывающий обычный человеческий опыт:

     Сначала Анна искренне полагала, что она недовольна им [Вронским] за то, что он посмел преследовать ее; но вскоре после возвращения из Москвы, отправившись на вечер, где она ожидала встретить его, но на который он не пришел, она отчетливо поняла по охватившему ее разочарованию, что она обманывала себя и что его преследование было не только не ей было противно, но представляло для нее весь интерес.

Если мы не можем ошибаться и не обманываем себя в своих убеждениях, то какой смысл говорить, что Анна могла обманывать себя относительно своих убеждений? Почему приведенное выше описание имеет смысл, и мы точно знаем, что под ним подразумевается, потому что это случилось с нами, хотя это явно не должно иметь смысла и не должно происходить, поскольку мы не можем ошибаться в отношении нашего ментального состояния и его убеждений? Имеет ли смысл быть наблюдателем собственных убеждений, чтобы обмануться в том, что они собой представляют, или ошибиться в них точно так же, как мы можем наблюдать или придавать эпистемологический смысл утверждению убеждения другого человека, которое, казалось бы, противоречит утверждению другого человека? чувственного опыта, чтобы сделать вывод об убеждениях с (1) по (5) выше?

Проблема заключается в предположении, что слово «убеждение» относится к реальной вещи или психическому состоянию, которое является верой.

Предположим, что у нас действительно есть это личное ментальное состояние, которое называется верой. Откуда мне знать, что это такое или что я в нем нахожусь? Наверняка, произнося слова «Верю…». Теперь позвольте мне иметь это ментальное состояние, не произнося этих слов. В чем разница между этим молчанием и молчанием не произносить никаких других слов? Откуда у нас негласные убеждения? Пусть на данный момент у нас есть невысказанные убеждения. Чем это молчание невысказанных убеждений отличается от невысказанных мыслей? Нет, что я могу сказать. Чем мои невысказанные убеждения отличаются от невысказанных желаний, желаний, желаний или намерений? Опять же, никакой разницы, что я могу сказать. Они могут быть там, но неизвестны мне? Это может быть правдой, но пока они не станут известны мне, они останутся неизвестными; когда они становятся известными, они уже не неизвестны, а известны. Конечно, мы можем говорить о невысказанных и бессознательных убеждениях, желаниях, желаниях и намерениях, но только после того, как они сформулированы и мы их осознаем. Значение «психического состояния» веры, знания, намерения и многих других слов, не связанных с действием, полностью зависит от используемых и полезных слов; без слов нет ментального состояния, о котором мы можем говорить. Нет нужды в словах «психическое состояние», кроме как в сокращении семейства слов, не связанных с действием. «Психическое состояние» — это витгенштейновский жук в коробке, который есть у каждого, для которого есть слово, но никто не знает, что оно содержит, кроме слов.

Слова являются реальными чувственными переживаниями сами по себе, независимо от того, связаны ли они с другими чувственными переживаниями. Заманчиво предположить, что слова должны подразумевать нечто иное, чем то, что они говорят, но для этого предположения нет никаких оснований. Грамматика утверждений «идет снег, но я не верю, что идет снег» или «идет снег, но я верю, что не идет снег» одинаковы независимо от того, сделаны они мной или кем-то другим. Однако есть разница в значении. Когда я это говорю, я не могу сомневаться в том, во что я верю и что утверждаю, точно так же, как я не могу сомневаться в том, что существую, пока я думаю. Нам это говорит кто-то другой, я понятия не имею, во что они верят или что утверждают, кроме используемых слов. В обоих случаях, когда это говорю я или кто-то другой, слова и грамматика предложения одинаковы. Абсурдность заключается в том, что я не могу использовать частный язык для описания того, в чем я не сомневаюсь, а только ту форму жизни, которая есть язык. «Когда я мыслю словами, у меня нет в уме «смыслов», кроме словесных выражений, сам язык является носителем мысли». «Ибо если мне нужно основание для употребления слова, оно также должно быть основанием для кого-то другого». «Для понимания предложения не более важно вообразить что-то в связи с ним, чем сделать его набросок». Кроме того, следующее взято из 9 Витгенштейна.0005 Исследования :

   510. Проведите следующий эксперимент: скажите «Здесь холодно» и подразумевайте «Здесь тепло». Можешь ли ты это сделать? — И что ты делаешь, когда это делаешь? И есть ли только один способ сделать это?

   511. Что означает «обнаружение того, что выражение не имеет смысла»? — и что значит сказать: «Если я что-то подразумеваю под ним, оно, конечно же, должно иметь смысл»? — Если я что-то имею в виду этим? — Если я что под этим подразумеваю?! — Хочется сказать: значимое предложение такое, которое нельзя только сказать, но и подумать.

   512. Похоже, можно было бы сказать: «Язык слов допускает бессмысленные сочетания слов, но язык воображения не позволяет вообразить ничего бессмысленного». не допускаете бессмысленных рисунков? Предположим, это были чертежи, по которым должны были быть смоделированы тела. В этом случае какие-то рисунки имеют смысл, какие-то нет. Что, если я воображаю бессмысленные сочетания слов?

Добровольная вера в то, что ложно, не есть нонсенс: то есть это не неопределимые слова, которые не могут констатировать логическую возможность — «простой звук без смысла». Подобные заявления имеют смысл, особенно в отношении наиболее важных эпистемологических норм: тех, которые имеют дело со знанием высшей ценности. Я могу сделать скачок к вере в то, что «изнасилование — это неправильно», полностью признавая, что это утверждение, возможно, никогда не будет доказано как истинное или что оно истинно.

IV. Заключение

Хотя философия, по крайней мере пока, отказалась от позитивистской попытки перевести предложения, относящиеся к материальным объектам, в логически эквивалентные предложения о чувственных данных, это произошло потому, что предложения неизбежно переплетаются с чем-то, что находится вне нашего сознания. Эпистемическая рациональность — это чисто человеческое создание предложений о чувственных данных; по крайней мере, что касается исходных предпосылок, его нормы зависят от ценности и желания, как утверждают Стрит, Корнблит и другие. Точно так же, как «[j]оправдание опытом подходит к концу, [i]если бы оно не заканчивалось, оно не было бы оправданием»; оно также должно иметь начало. Я не призываю к скептицизму. Как минимум, даже если это происходит исключительно актом воли, «[то] что люди принимают по оправданию, показывает, как они думают и живут». Применение витгенштейновского анализа «формы жизни» к утверждению «люди верят в то, во что они хотят верить» приводит к противоположному выводу: признание того, что человек и его оппоненты в конечном счете будут верить в то, во что они хотят верить, признает целостный характер убеждения, которое не соответствует действительности. ограничивается исключительно целостными нормами рациональности Кима. Вера является результатом не только рациональности, но и добровольного выбора конечной ценности, эстетики и, вероятно, прежде всего действия. Все есть слова, пока не наступит действие, служащее целостной эпистемологической рациональности для достижения знания и истины.

Сказать, что я могу добровольно принять что-то ложное за правду или наоборот, не будет началом скептицизма. Принятие такой видимости абсурда в языке не противоречит эпистемологической рациональности и не является началом скептицизма, а является началом натурализованной эпистемологии, которая, в свою очередь, закладывает основу для рациональных и аналитических аргументов в отношении норм истины и ценностей. «Наши убеждения — это на самом деле правила для действия». Как правила, так же как правила баскетбола или научного метода, они не являются ни знанием сами по себе, ни нормами сами по себе, ни истинны, ни ложны сами по себе, но являются методологией или «формой жизни», посредством которой все эти эпистемологические понятия и любые предельные оценки этих понятий детерминированы. В той мере, в какой мы чего-то хотим, по необходимости мы должны ценить то, что мы хотим, по крайней мере, в той мере, в какой мы получаем то, что хотим. Как только мы совершаем этот прыжок от аморальности к вере, мы застреваем: может существовать бесконечное количество возможностей, с помощью которых мы можем жить, не получая желаемого, что допускает эпистемический нигилизм, но, без сомнения, учитывая нашу смертность, существуют не только ограниченные возможности. существует множество способов получить то, что мы хотим, но мы знаем, что всегда есть противодействие получению того, что мы хотим — даже для самых могущественных существует их смертность. Таким образом, повсеместно для всех, кто верит во что хочет, существуют эпистемологические истинные нормы.

Значение «убеждения» не в его использовании и полезности для выражения существования частных ментальных состояний, намерений или любого другого жука в коробке, а в предупреждении о существовании эмпирически и «понимании», необходимом для решения эмпирического проблемы рациональной неопределенности и неопределенности, выраженные философскими проблемами, такими как аргумент открытого вопроса и закон Юма. Эпистемология и Воля к вере Уильяма Джеймса — это не столько две стороны одной медали, сколько начальное переплетение ткани Куайна, которая становится первой, и открывающие стежки любого ремонта ткани, которая является первой. . Неправильно сделайте эти первоначальные переплетения или открывающие стежки, и вся ткань в конечном итоге развалится — эта неудача, к сожалению, может быть единственным способом узнать правила или нормы начального плетения или стежков, которые необходимо изменить. Аналогия Келли с лодкой Нейрата верна; мы моряки ремонтируем корабль в море. Однако на самом деле такие моряки верят в то, во что хотят верить, когда это необходимо.

Библиография:

Богосян, Пол. «Как возможны объективные эпистемологические причины». Философские исследования, Vol. 106, стр. 1-40 (2001).

Братман, Майкл. «Практическое рассуждение и принятие в контексте». Разум, Том. 101, стр. 1-15. (1992).

Чисхолм, Р. «Ферт и этика веры». Философия и феноменологические исследования Vol. 51. № 1, стр. 119-128 (1991).

Клиффорд, В.К. «Этика веры». Лекции и очерки, Том II. (1879 г.).

Элгин, Кэтрин. «Достаточно верно», Философские исследования, Vol. 14, стр. 113-21 (2004).

Фельдман, Ричард. «Этика веры». Философия и феноменологические исследования, том 60, стр. 667-95 (2000).

Фельдман, Ричард и Эрл Кони. «Эвиденциализм». Философские исследования, Vol. 48, стр. 15-34 (1985).

Ферт, Родерик. «Чизхолм и этика веры». Философский обзор, Vol. 58, стр. 493-506 (1959).

Фридман, Джейн. «Нежелательные убеждения и основанная на интересах эпистемология».

Фумертон, Ричард. «Эпистемическое обоснование и нормативность». Знание, истина и долг: очерки эпистемологического обоснования, ответственности и добродетели, изд. Матиас Стюп. Оксфорд, стр. 49-61. Университетское издательство (2001).

Харман, Гилберт. «Практические аспекты теоретического мышления». Компаньон по эпистемологии, Джонатан Дэнси, Эрнест Соса и Матиас Стеуп, редакторы, стр. 152–56. Уайли-Блэквелл (2010).

Хантер, Дж.Ф.М. «Формы жизни» в «Философских исследованиях» Витгенштейна. Американский философский ежеквартальный журнал, том 5, номер 4, 19 октября.68.

Джеймс, Уильям. «Воля к вере». Воля к вере и другие очерки популярной философии (1896 г.).

Джеймс, Уильям. Прагматизм: новое имя для некоторых старых способов мышления. Нью-Йорк: Barnes & Noble, Inc. (издание 2003 г.).

Келли, Томас. «Эпистемическая рациональность как инструментальная рациональность: критика». Философия и феноменологические исследования, Vol. 66, стр. 612-40 (2003).

Келли, Томас. «Куайн и эпистемология» в версии Хармана и Лепора (ред.), которая появится в The Blackwell Companion to Quine.

Ким, Джэгвон. «Что такое натурализованная эпистемология?» Философские перспективы, Vol. 2. С. 381-405 (1988).

Корнблит, Хилари. «Эпистемическая нормативность». Синтез, Том. 94. стр. 357-376 (1993).

Кванвиг, Джонатан. «Ценность понимания». Притчард, Хэддок и Миллар (ред.), Эпистемическая ценность, стр. 95–112. Издательство Оксфордского университета (2009).

Кванвиг, Джонатан. «Знание, понимание и причины веры». Оксфордский справочник причин и нормативности, изд. Д. Старр. Издательство Оксфордского университета (2017).

Патнэм, Хилари. «Почему разум не может быть натурализован». Синтез Том. 52. стр. 3-23 (1982).

Мойерс, Билл. «Каким был настоящий президент: для Линдона Джонсона великое общество означало надежду и достоинство». The Washington Post, 13 ноября 1998 г.

Найман, Джон А. Действительно ли заблуждение игрока — заблуждение? https://papers.ssrn.com/sol3/papers.cfm?abstract_id=944573. Отдел политики и управления здравоохранения Миннесотского университета (2006 г.).

Куайн, Западная В.О. Стремление к Истине. Издательство Гарвардского университета (1990).

Куайн, Западная В.О. «Две догмы эмпиризма». Философский обзор, Vol. 60, часть 1, стр. 20–43. doi: 10.2307/2266637 (1951).

Куайн, Западная В.О. Слово и предмет. Кембридж, Массачусетс: MIT Press. новое издание издания (2013 г.).

Ринар, Сюзанна. «Никаких исключений для веры», Философия и феноменологические исследования XCIV, стр. 121-143 (2015).

Сокаль Алан; Джин Брикмонт (1998). Модная ерунда. Нью-Йорк: Пикадор (1999).

Спиноза, Барух. Этика, часть 2, о природе и происхождении разума, предложения 48–49., в предл. 49, примечание о следствии [III.B.(iv)]. Опубликовано в 1677 году. Доступно на http://www.faculty.umb.edu/gary_zabel/Courses/Spinoza/Texts/Spinoza/e2g. htm

Street, Sharon. «Эволюция и нормативность эпистемологических причин».

Толстой Лев. Что такое искусство? (Перевод Алимер Мод). Нью-Йорк: Funk & Wagnalls Co. (1904).

Толстой Л.Н., Анна Каренина. Перевод Р. Пивера и Л. Волохонского, Harmondsworth: Penguin, 1954.

Уильямс, Бернард. «Решение поверить». Проблемы Самости. Издательство Кембриджского университета (1973).

Витгенштейн, Людвиг. Философские исследования, предлож. 473. Перевод с немецкого Г.Е.М. Анскомб. Wiley-Blackwell, 4-е издание, 2009 г.

Вы не имеете права верить во что хотите

Истинные верующие в подделку. Фото Бена Брукса/Flickr

Имеем ли мы право верить в то, во что хотим верить? Это мнимое право часто используется как последнее средство умышленно невежественного человека, загнанного в угол фактами и растущим мнением: «Я считаю, что изменение климата — это обман, что бы ни говорили другие, и у меня есть право верить в это!» Но это есть такое право?

Мы признаем право знать определенные вещи. Я имею право знать условия моей работы, врачебный диагноз моих болезней, оценки, которые я получил в школе, имя моего обвинителя и характер обвинений и так далее. Но вера — это не знание.

Убеждения условны: верить — значит принимать за истину. Было бы абсурдно, как заметил философ-аналитик Дж. Э. Мур в 1940-х годах, сказать: «Идет дождь, но я не верю, что идет дождь». Убеждения стремятся к истине, но они не влекут за собой ее. Убеждения могут быть ложными, не подкрепленными доказательствами или аргументированными соображениями. Они также могут быть морально отталкивающими. Среди вероятных кандидатов: сексистские, расистские или гомофобные убеждения; убеждение, что правильное воспитание ребенка требует «ломки воли» и суровых телесных наказаний; вера в то, что пожилые люди должны регулярно подвергаться эвтаназии; вера в то, что «этническая чистка» — это политическое решение, и так далее. Если мы находим их морально неправильными, мы осуждаем не только потенциальные действия, которые проистекают из таких убеждений, но и содержание самого убеждения, акт веры в него и, следовательно, верующего.

Такие суждения могут подразумевать, что вера является добровольным актом. Но убеждения часто больше похожи на состояния ума или отношения, чем на решительные действия. Некоторые убеждения, такие как личные ценности, не выбираются преднамеренно; они «унаследованы» от родителей и «приобретены» у сверстников, приобретены непреднамеренно, привиты институтами и властями или приняты понаслышке. По этой причине, я думаю, проблематичным не всегда является принятие этой веры; скорее поддержание таких верований, отказ не верить в них или отвергать их может быть добровольным и этически неправильным.

Если содержание убеждения оценивается как морально неправильное, оно также считается ложным. Вера в то, что одна раса менее чем полностью человечна, является не только морально отвратительным расистским принципом; это также считается ложным утверждением, хотя и не верующим. Ложность веры является необходимым, но недостаточным условием для того, чтобы вера была морально неправильной; равно как и уродство содержания недостаточно для того, чтобы вера была морально неправильной. Увы, действительно есть морально отвратительные истины, но не вера делает их таковыми. Их моральное уродство встроено в мир, а не в чье-либо представление о мире.

«Кто такие вы , чтобы указывать мне, чему верить?» — отвечает фанатик. Это ошибочный вызов: он подразумевает, что подтверждение чьих-либо убеждений — это вопрос чьего-то авторитета. Он игнорирует роль реальности. Вера имеет то, что философы называют «соответствием ума и мира». Наши убеждения призваны отражать реальный мир — и именно в этом отношении убеждения могут выйти из строя. Есть безответственные убеждения; точнее, есть убеждения, которые приобретаются и сохраняются безответственным образом. Можно было бы пренебречь свидетельством; принимать сплетни, слухи или свидетельства из сомнительных источников; игнорировать несоответствие другим убеждениям; принять желаемое за действительное; или проявляют склонность к теориям заговора .

Я не хочу возвращаться к суровому эвиденциализму философа-математика XIX века Уильяма Клиффорда, который утверждал: «Всегда, везде и для всех неправильно верить чему-либо на основании недостаточных доказательств». попытка предотвратить безответственное «сверхверие», при котором принятие желаемого за действительное, слепая вера или чувства (а не доказательства) стимулируют или оправдывают веру. Это слишком ограничительно. В любом сложном обществе приходится полагаться на показания надежных источников, экспертные оценки и наилучшие имеющиеся доказательства. Более того, как ответил психолог Уильям Джеймс в 1896, некоторые из наших самых важных убеждений о мире и человеческих перспективах должны быть сформированы без возможности получения достаточных доказательств. В таких обстоятельствах (которые иногда определяются в трудах Джеймса в узком, иногда в более широком смысле) «воля к вере» дает нам право выбирать альтернативу, которая проецирует лучшую жизнь.

Исследуя разнообразие религиозного опыта, Джеймс напоминает нам, что «право верить» может создать климат религиозной терпимости. Те религии, которые определяют себя требуемыми верованиями (верованиями), участвовали в репрессиях, пытках и бесчисленных войнах против неверующих, которые могут прекратиться только с признанием взаимного «права верить». Тем не менее, даже в этом контексте нельзя мириться с крайне нетерпимыми убеждениями. Права имеют ограничения и влекут за собой обязанности.

К сожалению, сегодня многие люди, похоже, прибегают к большой вольности с правом верить, пренебрегая своей ответственностью. Умышленное невежество и ложное знание, которые обычно защищаются утверждением «у меня есть право на мою веру», не удовлетворяют требованиям Джеймса. Подумайте о тех, кто считает высадку на Луну или стрельбу в школе Сэнди-Хук нереальными драмами, созданными правительством; что Барак Обама — мусульманин; что Земля плоская; или что изменение климата — обман. В таких случаях право верить провозглашается отрицательным правом; то есть его намерение состоит в том, чтобы исключить диалог, отклонить все вызовы; предписывать другим не вмешиваться в свои убеждения. Ум закрыт, не открыт для обучения. Они могут быть «истинно верующими», но они не верят в истину.

Вера, как и воля, кажется основой автономии, конечной основой свободы.