Владимир Ильич Ленин — Маяковский. Полный текст стихотворения — Владимир Ильич Ленин

Российской коммунистической партии посвящаю

Время —
начинаю
про Ленина рассказ.
Но не потому,
что горя
нету более,
время
потому,
что резкая тоска
стала ясною
осознанною болью.
Время,
снова
ленинские лозунги развихрь.
Нам ли
растекаться
слезной лужею, —
Ленин
и теперь
живее всех живых.
Наше знанье —
сила
и оружие.
Люди — лодки.
Хотя и на суше.
Проживешь
свое
пока,
много всяких
грязных раку́шек
налипает
нам
на бока.
А потом,
пробивши
бурю разозленную,
сядешь,
чтобы солнца близ,
и счищаешь
водорослей
бороду зеленую
и медуз малиновую слизь.
Я
себя
под Лениным чищу,
чтобы плыть
в революцию дальше.
Я боюсь
этих строчек тыщи,
как мальчишкой
боишься фальши.
Рассияют головою венчик,
я тревожусь,
не закрыли чтоб
настоящий,
мудрый,
человечий
ленинский
огромный лоб.
Я боюсь,
чтоб шествия
и мавзолеи,
поклонений
установленный статут
не залили б
приторным елеем
ленинскую
простоту.
За него дрожу,
как за зеницу глаза,
чтоб конфетной
не был
красотой оболган.
Голосует сердце —
я писать обязан
по мандату долга.
Вся Москва.
Промерзшая земля
дрожит от гуда.
Над кострами
обмороженные с ночи.
Что он сделал?
Кто он
и откуда?
Почему
ему
такая почесть?
Слово за̀ словом
из памяти таская,
не скажу
ни одному —
на место сядь.
Как бедна
у мира
сло́ва мастерская!
Подходящее
откуда взять?
У нас
семь дней,
у нас
часов — двенадцать.
Не прожить
себя длинней.
Смерть
не умеет извиняться.
Если ж
с часами плохо,
мала
календарная мера,
мы говорим —
«эпоха»,
мы говорим —
«эра».
Мы
спим
ночь.
Днем
совершаем поступки.
Любим
свою толочь
воду
в своей ступке.
А если
за всех смог
направлять
потоки явлений,
мы говорим —
«пророк»,
мы говорим —
«гений».
У нас
претензий нет, —
не зовут —
мы и не лезем;
нравимся
своей жене,
и то
довольны донѐльзя.
Если ж,
телом и духом слит,
прет
на нас непохожий,
шпилим —
«царственный вид»,
удивляемся —
«дар божий».
Скажут так, —
и вышло
ни умно, ни глупо.
Повисят слова
и уплывут, как ды́мы.
Ничего
не выколупишь
из таких скорлупок.
Ни рукам
ни голове не ощутимы.
Как же
Ленина
таким аршином мерить!
Ведь глазами
видел
каждый всяк —
«эра» эта
проходила в двери,
даже
головой
не задевая о косяк.
Неужели
про Ленина тоже:
«вождь
милостью божьей»?
Если б
был он
царствен и божествен,
я б
от ярости
себя не поберег,
я бы
стал бы
в перекоре шествий,
поклонениям
и толпам поперек.
Я б
нашел
слова
проклятья громоустого,
и пока
растоптан
я
и выкрик мой,
я бросал бы
в небо
богохульства,
по Кремлю бы
бомбами
метал:
долой!
Но тверды
шаги Дзержинского
у гроба.
Нынче бы
могла
с постов сойти Чека.
Сквозь мильоны глаз,
и у меня
сквозь оба,
лишь сосульки слез,
примерзшие
к щекам.
Богу
почести казенные
не новость.
Нет!
Сегодня
настоящей болью
сердце холодей.
Мы
хороним
самого земного
изо всех
прошедших
по земле людей.
Он земной,
но не из тех,
кто глазом
упирается
в свое корыто.
Землю
всю
охватывая разом,
видел
то,
что временем закрыто.
Он, как вы
и я,
совсем такой же,
только,
может быть,
у самых глаз
мысли
больше нашего
морщинят кожей,
да насмешливей
и тверже губы,
чем у нас.
Не сатрапья твердость,
триумфаторской коляской
мнущая
тебя,
подергивая вожжи.
Он
к товарищу
милел
людскою лаской.
Он
к врагу
вставал
железа тверже.
Знал он
слабости,
знакомые у нас,
как и мы,
перемогал болезни.
Скажем,
мне бильярд —
отращиваю глаз,
шахматы ему —
они вождям
полезней.
И от шахмат
перейдя
к врагу натурой,
в люди
выведя
вчерашних пешек строй,
становил
рабочей — человечьей диктатурой
над тюремной
капиталовой турой.
И ему
и нам
одно и то же дорого.
Отчего ж,
стоящий
от него поодаль,
я бы
жизнь свою,
глупея от восторга,
за одно б
его дыханье
о́тдал?!
Да не я один!
Да что я
лучше, что ли?!
Даже не позвать,
раскрыть бы только рот —
кто из вас
из сёл,
из кожи вон,
из штолен
не шагнет вперед?!
В качке —
будто бы хватил
вина и горя лишку —
инстинктивно
хоронюсь
трамвайной сети.
Кто
сейчас
оплакал бы
мою смертишку
в трауре
вот этой
безграничной смерти!
Со знаменами идут,
и так.
Похоже —
стала
вновь
Россия кочевой.
И Колонный зал
дрожит,
насквозь прохожен.
Почему?
Зачем
и отчего?
Телеграф
охрип
от траурного гуда.
Слезы снега
с флажьих
покрасневших век.
Что он сделал,
кто он
и откуда —
этот
самый человечный человек?
Коротка
и до последних мгновений
нам
известна
жизнь Ульянова.
Но долгую жизнь
товарища Ленина
надо писать
и описывать заново.
Далеко давным,
годов за двести,
первые
про Ленина
восходят вести.
Слышите —
железный
и луженый,
прорезая
древние века, —
голос
прадеда
Бромлея и Гужона —
первого паровика?
Капитал
его величество,
некоронованный,
невенчанный,
объявляет
покоренной
силу деревенщины.
Город грабил,
грёб,
грабастал,
глыбил
пуза касс,
а у станков
худой и горбастый
встал
рабочий класс.
И уже
грозил,
взвивая трубы за̀ небо:
— Нами
к золоту
пути мости́те.
Мы родим,
пошлем,
придет когда-нибудь
человек,
борец,
каратель,
мститель! —
И уже
смешались
облака и ды́мы,
будто
рядовые
одного полка.
Небеса
становятся двойными,
дымы
забивают облака.
Товары
растут,
меж нищими высясь.
Директор,
лысый черт,
пощелкал счетами,
буркнул:
«кризис!»
и вывесил слово
«расчет».
Кра́пило
сласти
мушиное се́ево,
хлеба̀
зерном
в элеваторах портятся,
а под витринами
всех Елисеевых,
живот подведя,
плелась безработица.
И бурчало
у трущоб в утробе,
покрывая
детвориный плачик:
— Под работу,
под винтовку ль,
на̀ —
ладони обе!
Приходи,
заступник
и расплатчик! —
Эй,
верблюд,
открыватель колоний!
Эй,
колонны стальных кораблей!
Марш
в пустыни
огня раскаленней!
Пеньте пену
бумаги белей!
Начинают
черным лата́ться
оазисы
пальмовых нег.
Вон
среди
золотистых плантаций
засеченный
вымычал негр:
— У-у-у-у-у,
у-у-у!
Нил мой, Нил!
Приплещи
и выплещи
черные дни!
Чтоб чернее были,
чем я во сне,
и пожар чтоб
крови вот этой красней.
Чтоб во всем этом кофе,
враз вскипелом,
вариться пузатым —
черным и белым.
Каждый
добытый
слоновий клык —
тык его в мясо,
в сердце тык.
Хоть для правнуков,
не зря чтоб
кровью литься,
выплыви,
заступник солнцелицый.
Я кончаюсь, —
бог смертей
пришел и поманил.
Помни
это заклинанье,
Нил,
мой Нил! —
В снегах России,
в бреду Патагонии
расставило
время
станки потогонные.
У Ива̀нова уже
у Вознесенска
каменные туши
будоражат
выкрики частушек:
«Эх, завод ты мой, завод,
желтоглазина.
Время нового зовет
Стеньку Разина».
Внуки
спросят:
— Что такое капиталист? —
Как дети
теперь:
— Что это
г-о-р-о-д-о-в-о-й?.. —
Для внуков
пишу
в один лист
капитализма
портрет родовой.
Капитализм
в молодые года
был ничего,
деловой парнишка:
первый работал —
не боялся тогда,
что у него
от работ
засалится манишка.
Трико феодальное
ему тесно̀!
Лез
не хуже,
чем нынче лезут.
Капитализм
революциями
своей весной
расцвел
и даже
подпевал «Марсельезу».
Машину
он
задумал и выдумал.
Люди,
и те — ей!
Он
по вселенной
видимо-невидимо
рабочих расплодил
детей.
Он враз
и царства
и графства сжевал
с коронами их
и с орлами.
Встучнел,
как библейская корова
или вол,
облизывается.
Язык — парламент.
С годами
ослабла
мускулов сталь,
он раздобрел
и распух,
такой же
с течением времени
стал,
как и его гроссбух.
Дворец возвел —
не увидишь такого!
Художник
— не один! —
по стенам поерзал.
Пол ампиристый,
потолок рококо́вый,
стенки —
Людовика XIV,
Каторза.
Вокруг,
с лицом,
что равно годится
быть и лицом
и ягодицей,
задолицая
полиция.
И краске
и песне
душа глуха,
как корове
цветы
среди луга.
Этика, эстетика
и прочая чепуха —
просто —
его
женская прислуга.
Его
и рай
и преисподняя —
распродает
старухам
дырки
от гвоздей
креста господня
и перо
хвоста
святого духа.
Наконец,
и он
перерос себя,
за него
работает раб.
Лишь наживая,
жря
и спя,
капитализм разбух
и обдряб.
Обдряб
и лег
у истории на пути
в мир,
как в свою кровать.
Его не объехать,
не обойти,
единственный выход —
взорвать!
Знаю,
лирик
скривится горько,
критик
ринется
хлыстиком выстегать:
— А где ж душа?!
Да это ж —
риторика!
Поэзия где ж?
Одна публицистика! —
Капитализм —
неизящное слово,
куда изящней звучит —
«соловей»,
но я
возвращусь к нему
снова и снова.
Строку
агитаторским лозунгом взвей.
Я буду писать
и про то
и про это,
но нынче
не время
любовных ляс.
Я
всю свою
звонкую силу поэта
тебе отдаю,
атакующий класс.
Пролетариат —
неуклюже и узко
тому,
кому
коммунизм — западня.
Для нас
это слово —
могучая музыка,
могущая
мертвых
сражаться поднять.
Этажи
уже
заёжились, дрожа,
клич подвалов
подымается по этажам:
— Мы прорвемся
небесам
в распахнутую синь.
Мы пройдем
сквозь каменный колодец.
Будет.
С этих нар
рабочий сын —
пролетариатоводец. —
Им
уже
земного шара мало.
И рукой,
отяжелевшей
от колец,
тянется
упитанная
туша капитала
ухватить
чужой горле́ц.
Идут,
железом
клацая и лацкая.
— Убивайте!
Двум буржуям тесно! —
Каждое село —
могила братская,
города́ —
завод протезный.
Кончилось —
столы
накрыли чайные.
Пирогом
победа на столе.
— Слушайте
могил чревовещание,
кастаньеты костылей!
Снова
нас
увидите
в военной яви.
Эту
время
не простит вину.
Он расплатится,
придет он
и объявит
вам
и вашинской войне
войну! —
Вырастают
на земле
слезы́ озёра,
слишком
непролазны
крови топи.
И клонились
одиночки фантазеры
над решением
немыслимых утопий.
Голову
об жизнь
разбили филантропы.
Разве
путь миллионам —
филантропов тропы?
И уже
бессилен
сам капиталист,
так
его
машина размахалась, —
строй его
несет,
как пожелтелый лист,
кризисов
и забастовок ха̀ос.
— В чей карман
стекаем
золотою лавой?
С кем идти
и на кого пенять? —
Класс миллионоглавый
напрягает глаз —
себя понять.
Время
часы
капитала
кра́ло,
побивая
прожекторов яркость.
Время
родило
брата Карла —
старший
ленинский брат
Маркс.
Маркс!
Встает глазам
седин портретных рама.
Как же
жизнь его
от представлений далека!
Люди
видят
замурованного в мрамор,
гипсом
холодеющего старика.
Но когда
революционной тропкой
первый
делали
рабочие
шажок,
о, какой
невероятной топкой
сердце Маркс
и мысль свою зажег!
Будто сам
в заводе каждом
стоя сто́ймя,
будто
каждый труд
размозоливая лично,
грабящих
прибавочную стоимость
за руку
поймал с поличным.
Где дрожали тельцем,
не вздымая глаз свой
даже
до пупа
биржевика-дельца,
Маркс
повел
разить
войною классовой
золотого
до быка
доросшего тельца́.
Нам казалось —
в коммунизмовы затоны
только
волны случая
закинут
нас
юля́.
Маркс
раскрыл
истории законы,
пролетариат
поставил у руля.
Книги Маркса
не набора гранки,
не сухие
цифр столбцы —
Маркс
рабочего
поставил на́ ноги
и повел
колоннами
стройнее цифр.
Вел
и говорил: —
сражаясь лягте,
дело —
корректура
выкладкам ума.
Он придет,
придет
великий практик,
поведет
полями битв,
а не бумаг! —
Жерновами дум
последнее меля́
и рукой
дописывая
восковой,
знаю,
Марксу
виделось
видение Кремля
и коммуны
флаг
над красною Москвой.
Назревали,
зрели дни,
как дыни,
пролетариат
взрослел
и вырос из ребят.
Капиталовы
отвесные твердыни
валом размывают
и дробят.
У каких-нибудь
годов
на расстоянии
сколько гроз
гудит
от нарастаний.
Завершается
восстанием
гнева нарастание,
нарастают
революции
за вспышками восстаний.
Крут
буржуев
озверевший норов.
Тьерами растерзанные,
воя и стеная,
тени прадедов,
парижских коммунаров,
и сейчас
вопят
парижскою стеною:
— Слушайте, товарищи!
Смотрите, братья!
Горе одиночкам —
выучьтесь на нас!
Сообща взрывайте!
Бейте партией!
Кулаком
одним
собрав
рабочий класс. —
Скажут:
«Мы вожди»,
а сами —
шаркунами?
За речами
шкуру
распознать умей!
Будет вождь
такой,
что мелочами с нами —
хлеба проще,
рельс прямей.
Смесью классов,
вер,
сословий
и наречий
на рублях колес
землища двигалась.
Капитал
ежом противоречий
рос во-всю
и креп,
штыками иглясь.
Коммунизма
призрак
по Европе рыскал,
уходил
и вновь
маячил в отдаленьи…
По всему поэтому
в глуши Симбирска
родился
обыкновенный мальчик
Ленин.
Я знал рабочего.
Он был безграмотный.
Не разжевал
даже азбуки соль.
Но он слышал,
как говорил Ленин,
и он
знал — всё.
Я слышал
рассказ
крестьянина-сибирца.
Отобрали,
отстояли винтовками
и раем
разделали селеньице.
Они не читали
и не слышали Ленина,
но это
были ленинцы.
Я видел горы —
на них
и куст не рос.
Только
тучи
на скалы
упали ничком.
И на сто верст
у единственного горца
лохмотья
сияли
ленинским значком.
Скажут —
это
о булавках а́хи.
Барышни их
вкалывают
из кокетливых причуд.
Не булавка вколота —
значком
прожгло рубахи
сердце,
полное
любовью к Ильичу.
Этого
не объяснишь
церковными славянскими
крюками,
и не бог
ему
велел —
избранник будь!
Шагом человеческим,
рабочими руками,
собственною головой
прошел он
этот путь.
Сверху
взгляд
на Россию брось —
рассинелась речками,
словно
разгулялась
тысяча розг,
словно
плетью исполосована.
Но синей,
чем вода весной,
синяки
Руси крепостной.
Ты
с боков
на Россию глянь —
и куда
глаза ни кинь,
упираются
небу в склянь
горы,
каторги
и рудники.
Но и каторг
больнее была
у фабричных станков
кабала.
Были страны
богатые более,
красивее видал
и умней.
Но земли
с еще большей болью
не довиделось
видеть
мне.
Да, не каждый
удар
сотрешь со щеки.
Крик крепчал:
— Подымайтесь
за землю и волю
вы! —
И берутся
бунтовщики —
одиночки
за бомбу
и за рево́львер.
Хорошо
в царя
вогнать обойму!
Ну, а если
только пыль
взметнешь у колеса?!
Подготовщиком
цареубийства
пойман
брат Ульянова,
народоволец
Александр.
Одного убьешь —
другой
во весь свой пыл
пытками
ушедших
переплюнуть тужится.
И Ульянов
Александр
повешен был
тысячным из шлиссельбуржцев.
И тогда
сказал
Ильич семнадцатигодовый —
это слово
крепче клятв
солдатом поднятой руки:
— Брат,
мы здесь
тебя сменить готовы,
победим,
но мы
пойдем путем другим! —
Оглядите памятники —
видите
героев род вы?
Станет Гоголем,
а ты
венком его величь.
Не такой —
чернорабочий,
ежедневный подвиг
на́ плечи себе
взвалил Ильич.
Он вместе,
учит в кузничной пасти,
как быть,
чтоб зарплата
взросла пятаком.
Что делать,
если
дерется мастер.
Как быть,
чтоб хозяин
поил кипятком.
Но не мелочь
целью в конце:
победив,
не стой так
над одной
сметённой лужею.
Социализм — цель.
Капитализм — враг.
Не веник —
винтовка оружие.
Тысячи раз
одно и то же
он вбивает
в тугой слух,
а назавтра
друг в друга вложит
руки
понявших двух.
Вчера — четыре,
сегодня — четыреста.
Таимся,
а завтра
в открытую встанем,
и эти
четыреста
в тысячи вырастут.
Трудящихся мира
подымем восстанием.
Мы уже
не тише вод,
травинок ниже —
гнев
трудящихся
густится в туче.
Режет
молниями
Ильичевых книжек.
Сыпет
градом
прокламаций и летучек.
Бился
об Ленина
темный класс,
тёк
от него
в просветленьи,
и, обданный
силой
и мыслями масс,
с классом
рос
Ленин.
И уже
превращается в быль
то,
в чем юношей
Ленин кля́лся:
— Мы
не одиночки,
мы —
союз борьбы
за освобождение
рабочего класса. —
Ленинизм идет
все далее
и более
вширь
учениками
Ильичевой выверки.
Кровью
вписан
героизм подполья
в пыль
и в слякоть
бесконечной Володимирки.
Нынче
нами
шар земной заверчен.
Даже
мы,
в кремлевских креслах если, —
скольким
вдруг
из-за декретов Нерчинск
кандалами
раззвенится в кресле!
Вам
опять
напомню птичий путь я.
За волчком —
трамваев
электрическая рысь.
Кто
из вас
решетчатые прутья
не царапал
и не грыз?!
Лоб
разбей
о камень стенки тесной —
за тобою
смыли камеру
и замели.
«Служил ты недолго, но честно
на благо родимой земли».
Полюбилась Ленину
в какой из ссылок
этой песни
траурная сила?
Говорили —
мужичок
своей пойдет дорогой,
заведет
социализм
бесхитростен и прост.
Нет,
и Русь
от труб
становится сторо́гой.
Город
дымной бородой оброс.
Не попросят в рай —
пожалуйста,
войдите —
через труп буржуазии
коммунизма шаг.
Ста крестьянским миллионам
пролетариат водитель.
Ленин —
пролетариев вожак.
Понаобещает либерал
или эсерик прыткий,
сам охочий до рабочих шей, —
Ленин
фразочки
с него
пооборвет до нитки,
чтоб из книг
сиял
в дворянском нагише.
И нам
уже
не разговорцы досужие,
что-де свобода,
что люди братья, —
мы
в марксовом всеоружии
одна
на мир
большевистская партия.
Америку
пересекаешь
в экспрессном купе,
идешь Чухломой —
тебе
в глаза
вонзается теперь
РКП
и в скобках
маленькое «б».
Теперь
на Марсов
охотится Пулково,
перебирая
небесный ларчик.
Но миру
эта
строчная буква
в сто крат красней,
грандиозней
и ярче.
Слова
у нас
до важного самого
в привычку входят,
ветшают, как платье.
Хочу
сиять заставить заново
величественнейшее слово
«ПАРТИЯ».
Единица!
Кому она нужна?!
Голос единицы
тоньше писка.
Кто ее услышит? —
Разве жена!
И то
если не на базаре,
а близко.
Партия —
это
единый ураган,
из голосов спрессованный
тихих и тонких,
от него
лопаются
укрепления врага,
как в канонаду
от пушек
перепонки.
Плохо человеку,
когда он один.
Горе одному,
один не воин —
каждый дюжий
ему господин,
и даже слабые,
если двое.
А если
в партию
сгру̀дились малые —
сдайся, враг,
замри
и ляг!
Партия —
рука миллионопалая,
сжатая
в один
громящий кулак.
Единица — вздор,
единица — ноль,
один —
даже если
очень важный —
не подымет
простое
пятивершковое бревно,
тем более
дом пятиэтажный.
Партия —
это
миллионов плечи,
друг к другу
прижатые туго.
Партией
стройки
в небо взмечем,
держа
и вздымая друг друга.
Партия —
спинной хребет рабочего класса.
Партия —
бессмертие нашего дела.
Партия — единственное,
что мне не изменит.
Сегодня приказчик,
а завтра
царства стираю в карте я.
Мозг класса,
дело класса,
сила класса,
слава класса —
вот что такое партия.
Партия и Ленин —
близнецы-братья —
кто более
матери-истории ценен?
Мы говорим Ленин,
подразумеваем —
партия,
мы говорим
партия,
подразумеваем —
Ленин.
Еще
горой
коронованные гла́вы,
и буржуи
чернеют
как вороны в зиме,
но уже
горение
рабочей лавы
по кратеру партии
рвется из-под земель.
Девятое января.
Конец гапонщины.
Падаем,
царским свинцом косимы.
Бредня
о милости царской
прикончена
с бойней Мукденской,
с треском Цусимы.
Довольно!
Не верим
разговорам посторонним!
Сами
с оружием
встали пресненцы.
Казалось —
сейчас
покончим с троном,
за ним
и буржуево
кресло треснется.
Ильич уже здесь.
Он изо дня на́ день
проводит
с рабочими
пятый год.
Он рядом
на каждой стоит баррикаде,
ведет
всего восстания ход.
Но скоро
прошла
лукавая вестийка —
«свобода».
Бантики люди надели,
царь
на балкон
выходил с манифестиком.
А после
«свободной»
медовой недели
речи,
банты
и пения плавные
пушечный рев
покрывает басом:
по крови рабочей
пустился в плавание
царев адмирал,
каратель Дубасов.
Плюнем в лицо
той белой слякоти,
сюсюкающей
о зверствах Чека̀!
Смотрите,
как здесь,
связавши за̀ локти,
рабочих на̀смерть
секли по щекам.
Зверела реакция.
Интеллигентчики
ушли от всего
и всё изгадили.
Заперлись дома,
достали свечки,
ладан курят —
богоискатели.
Сам заскулил
товарищ Плеханов:
— Ваша вина,
запутали, братцы!
Вот и пустили
крови лохани!
Нечего
зря
за оружье браться. —
Ленин
в этот скулеж недужный
врезал голос
бодрый и зычный:
— Нет,
за оружие
браться нужно,
только более
решительно и энергично.
Новых восстаний вижу день я.
Снова подымется
рабочий класс.
Не защита —
нападение
стать должно
лозунгом масс. —
И этот год
в кровавой пене
и эти раны
в рабочем стане
покажутся
школой
первой ступени
в грозе и буре
грядущих восстаний.
И Ленин
снова
в своем изгнании
готовит
нас
перед новой битвой.
Он учит
и сам вбирает знание,
он партию
вновь
собирает разбитую.
Смотри —
забастовки
вздымают год,
еще —
и к восстанию сумеешь сдвинуться ты.
Но вот
из лет
подымается
страшный четырнадцатый,
Так пишут —
солдат-де
раскурит трубку,
балакать пойдет
о походах древних,
но эту
всемирнейшую мясорубку
к какой приравнять
к Полтаве,
к Плевне?!
Империализм
во всем оголении —
живот наружу,
с вставными зубами,
и море крови
ему по колени —
сжирает страны,
вздымая штыками.
Вокруг него
его подхалимы —
патриоты —
приспособились Вовы —
пишут,
руки предавшие вымыв:
— Рабочий,
дерись
до последней крови! —
Земля —
горой
железного лома,
а в ней
человечья
рвань и рваль,
Среди
всего сумасшедшего дома
трезвый
встал
один Циммервальд.
Отсюда
Ленин
с горсточкой товарищей
встал над миром
и поднял над
мысли
ярче
всякого пожарища,
голос
громче
всех канонад.
Оттуда —
миллионы
канонадою в уши,
стотысячесабельной
конницы бег,
отсюда,
против
и сабель и пушек, —
скуластый
и лысый
один человек.
— Солдаты!
Буржуи,
предав и про̀дав,
к туркам шлют,
за Верден,
на Двину.
Довольно!
Превратим
войну народов
в гражданскую войну!
Довольно
разгромов,
смертей и ран,
у наций
нет
никакой вины.
Против
буржуазии всех стран
подымем
знамя
гражданской войны! —
Думалось:
сразу
пушка-печка
чихнет огнем
и сдунет гнилью,
потом поди,
ищи человечка,
поди,
вспоминай его фамилию.
Глоткой орудий,
шипевших и вывших,
друг другу
страны
орут —
на колени!
Додрались,
и вот
никаких победивших —
один победил
товарищ Ленин.
Империализма прорва!
Мы
истощили
терпенье ангельское.
Ты
восставшею
Россией прорвана
от Тавриза
и до Архангельска.
Империя —
это тебе не ку̀ра!
Клювастый орел
с двухглавою властью.
А мы,
как докуренный окурок,
просто
сплюнули
их династью.
Огромный,
покрытый кровавою ржою,
народ,
голодный и голоштанный,
к Советам пойдет
или будет
буржую
таскать,
как и встарь,
из огня каштаны?
— Народ
разорвал
оковы царьи,
Россия в буре,
Россия в грозе, —
читал
Владимир Ильич
в Швейцарии,
дрожа,
волнуясь
над кипой газет.
Но что
по газетным узнаешь клочьям?
На аэроплане
прорваться б ввысь,
туда,
на помощь
к восставшим рабочим, —
одно желанье,
единая мысль.
Поехал,
покорный партийной воле,
в немецком вагоне,
немецкая пломба.
О, если бы
знал
тогда Гогенцоллерн,
что Ленин
и в их монархию бомба!
Питерцы
всё еще
всем на радость
лобзались,
скакали детишками малыми,
но в красной ленточке,
слегка припарадясь,
Невский
уже
кишел генералами.
За шагом шаг —
и дойдут до точки,
дойдут
и до полицейского свиста.
Уже
начинают
казать коготочки
буржуи
из лапок своих пушистых.
Сначала мелочь —
вроде малько́в.
Потом повзрослее —
от шпротов до килечек.
Потом Дарданельский,
в девичестве Милюков,
за ним
с коронацией
прет Михаильчик.
Премьер
не власть —
вышивание гладью!
Это
тебе
не грубый нарком.
Прямо девушка —
иди и гладь ее!
Истерики закатывает,
поет тенорком.
Еще
не попало
нам
и росинки
от этих самых
февральских свобод,
а у оборонцев —
уже хворостинки —
«марш, марш на фронт,
рабочий народ».
И в довершение
пейзажа славненького,
нас предававшие
и до
и пото́м,
вокруг
сторожами
эсеры да Савинковы,
меньшевики —
ученым котом.
И в город,
уже
заплывающий салом,
вдруг оттуда,
из-за Невы,
с Финляндского вокзала
по Выборгской
загрохотал броневик.
И снова
ветер
свежий, крепкий
валы
революции
поднял в пене.
Литейный
залили
блузы и кепки.
«Ленин с нами!
Да здравствует Ленин!»
— Товарищи! —
и над головами
первых сотен
вперед
ведущую
руку выставил. —
— Сбросим
эсдечества
обветшавшие лохмотья.
Долой
власть
соглашателей и капиталистов!
Мы —
голос
воли низа,
рабочего низа
всего света.
Да здравствует
партия,
строящая коммунизм,
да здравствует
восстание
за власть Советов! —
Впервые
перед толпой обалделой
здесь же,
перед тобою,
близ,
встало,
как простое
делаемое дело,
недосягаемое слово —
«социализм».
Здесь же,
из-за заводов гудящих,
сияя горизонтом
во весь свод,
встала
завтрашняя
коммуна трудящихся —
без буржуев,
без пролетариев,
без рабов и господ.
На толщь
окрутивших
соглашательских веревок
слова Ильича
ударами топора.
И речь
прерывало
обвалами рева:
«Правильно, Ленин!
Верно!
Пора!»
Дом
Кшесинской,
за дрыгоножество
подаренный,
нынче —
рабочая блузница.
Сюда течет
фабричное множество,
здесь
закаляется
в ленинской кузнице.
«Ешь ананасы,
рябчиков жуй,
день твой последний
приходит, буржуй».
Уж лезет
к сидящим
в хозяйском стуле —
как живете
да что жуете?
Примериваясь,
в июле
за горло потрогали
и за животик.
Буржуевы зубья
ощерились разом.
— Раб взбунтовался!
Плетями,
да в кровь его! —
И ручку
Керенского
водят приказом —
на мушку Ленина!
В Кресты Зиновьева!
И партия
снова
ушла в подполье.
Ильич на Разливе,
Ильич в Финляндии.
Но ни чердак,
ни шалаш,
ни поле
вождя
не дадут
озверелой банде их.
Ленина не видно,
но он близ.
По тому,
работа движется как,
видна
направляющая
ленинская мысль,
видна
ведущая
ленинская рука.
Словам Ильичевым —
лучшая почва:
падают,
сейчас же
дело растя,
и рядом
уже
с плечом рабочего —
плечи
миллионов крестьян.
И когда
осталось
на баррикады выйти,
день
наметив
в ряду недель,
Ленин
сам
явился в Питер:
— Товарищи,
довольно тянуть канитель!
Гнет капитала,
голод-уродина,
войн бандитизм,
интервенция во́рья —
будет! —
покажутся
белее родинок
на теле бабушки,
древней истории. —
И оттуда,
на дни
оглядываясь эти,
голову
Ленина
взвидишь сперва.
Это
от рабства
десяти тысячелетий
к векам
коммуны
сияющий перевал.
Пройдут
года
сегодняшних тягот,
летом коммуны
согреет лета́,
и счастье
сластью
огромных ягод
дозреет
на красных
октябрьских цветах.
И тогда
у читающих
ленинские веления,
пожелтевших
декретов
перебирая листки,
выступят
слезы,
выведенные из употребления,
и кровь
волнением
ударит в виски.
Когда я
итожу
то, что про́жил,
и роюсь в днях —
ярчайший где,
я вспоминаю
одно и то же —
двадцать пятое,
первый день.
Штыками
тычется
чирканье молний,
матросы
в бомбы
играют, как в мячики.
От гуда
дрожит
взбудораженный Смольный.
В патронных лентах
внизу пулеметчики.
— Вас
вызывает
товарищ Сталин.
Направо
третья,
он
там. —
— Товарищи,
не останавливаться!
Чего стали?
В броневики
и на почтамт! —
— По приказу
товарища Троцкого! —
— Есть! —
повернулся
и скрылся скоро,
и только
на ленте
у флотского
под лампой
блеснуло —
«Аврора».
Кто мчит с приказом,
кто в куче спорящих,
кто щелкал
затвором
на левом колене.
Сюда
с того конца коридорища
бочком
пошел
незаметный Ленин.
Уже
Ильичем
поведенные в битвы,
еще
не зная
его по портретам,
толкались,
орали,
острее бритвы
солдаты друг друга
крыли при этом.
И в этой желанной
железной буре
Ильич,
как будто
даже заспанный,
шагал,
становился
и глаз, сощуря,
вонзал,
заложивши
руки за̀ спину.
В какого-то парня
в обмотках,
лохматого,
уставил
без промаха бьющий глаз,
как будто
сердце
с-под слов выматывал,
как будто
душу
тащил из-под фраз.
И знал я,
что всё
раскрыто и понято
и этим
глазом
наверное выловится —
и крик крестьянский,
и вопли фронта,
и воля нобельца,
и воля путиловца.
Он
в черепе
сотней губерний ворочал,
людей
носил
до миллиардов полутора.
Он
взвешивал
мир
в течение ночи,
а утром:
— Всем!
Всем!
Всем это —
фронтам,
кровью пьяным,
рабам
всякого рода,
в рабство
богатым отданным. —
Власть Советам!
Земля крестьянам!
Мир народам!
Хлеб голодным! —
Буржуи
прочли
— погодите,
выловим. —
животики пятят
доводом веским —
ужо им покажут
Духонин с Корниловым,
покажут ужо им
Гучков с Кере́нским.
Но фронт
без боя
слова эти взяли —
деревня
и город
декретами за́лит,
и даже
безграмотным
сердце прожег.
Мы знаем,
не нам,
а им показали,
какое такое бывает
«ужо».
Переходило
от близких к ближним,
от ближних
дальним взрывало сердца:
«Мир хижинам,
война,
война,
война дворцам!»
Дрались
в любом заводе и цехе,
горохом
из городов вытряхали,
а сзади
шаганье октябрьское
метило вехи
пылающих
дворянских усадеб.
Земля —
подстилка под ихними порками,
и вдруг
ее,
как хлебища в узел,
со всеми ручьями ее
и пригорками
крестьянин взял
и зажал, закорузел.
В очках
манжетщики,
злобой похаркав,
ползли туда,
где царство да графство.
Дорожка скатертью!
Мы и кухарку
каждую
выучим
управлять государством!
Мы жили
пока
производством ротаций.
С окопов
летело
в немецкие уши:
— Пора кончать!
Выходите брататься! —
И фронт
расползался
в улитки теплушек.
Такую ли
течь
загородите горстью?
Казалось —
наша лодчонка кренится —
Вильгельмов сапог,
Николаева шпористей,
сотрет
Советской страны границы.
Пошли эсеры
в плащах распашонкой,
ловили бегущих
в свое словоблудьище,
тащили
по-рыцарски
глупой шпажонкой
красиво
сразить
броневые чудища!
Ильич
петушившимся
крикнул:
— Ни с места!
Пусть партия
взвалит
и это бремя.
Возьмем
передышку похабного Бреста.
Потеря — пространство,
выигрыш — время. —
Чтоб не передо̀хнуть
нам
в передышку,
чтоб знал —
запомнят уда́ры мои,
себя
не муштровкой —
сознанием вышколи,
стройся
рядами
Красной Армии.
Историки
с гидрой плакаты выдерут
— чи эта гидра была,
чи нет? —
а мы
знавали
вот эту гидру
в ее
натуральной величине.
«Мы смело в бой пойдем
за власть Советов
и как один умрем
в борьбе за это!»
Деникин идет.
Деникина выкинут,
обрушенный пушкой
подымут очаг.
Тут Врангель вам —
на смену Деникину.
Барона уронят —
уже Колчак.
Мы жрали кору,
ночевка — болотце,
но шли
миллионами красных звезд,
и в каждом — Ильич,
и о каждом заботится
на фронте
в одиннадцать тысяч верст.
Одиннадцать тысяч верст
окружность,
а сколько
вдоль да поперек!
Ведь каждый дом
атаковывать нужно,
каждый
врага
в подворотнях берег.
Эсер с монархистом
шпионят бессонно —
где жалят змеей,
где рубят с плеча.
Ты знаешь
путь
на завод Михельсона?
Найдешь
по крови
из ран Ильича.
Эсеры
целят
не очень верно —
другим концом
да себя же
в бровь.
Но бомб страшнее
и пуль револьве́рных
осада голода,
осада тифо́в.
Смотрите —
кружат
над крошками мушки,
сытней им,
чем нам
в осьмнадцатом году, —
простаивали
из-за осьмушки
сутки
в улице
на холоду.
Хотите сажайте,
хотите травите —
завод за картошку —
кому он не жалок!
И десятикорпусный
судостроитель
пыхтел
и визжал
из-за зажигалок.
А у кулаков
и масло и пышки.
Расчет кулаков
простой и верненький —
запрячь хлеба̀
да зарой в кубышки
николаевки
да ке́ренки.
Мы знаем —
голод
сметает начисто,
тут нужен зажим,
а не ласковость воска,
и Ленин
встает
сражаться с кулачеством
и продотрядами
и продразверсткой.
Разве
в этакое время
слово «демократ»
набредет
какой головке дурьей?!
Если бить,
так чтоб под ним
панель была мокра:
ключ побед —
в железной диктатуре.
Мы победили,
но мы
в пробоинах:
машина стала,
обшивка —
лохмотья.
Валы обломков!
Лохмотьев обойных!
Идите залейте!
Возьмите и смойте!
Где порт?
Маяки
поломались в порту,
кренимся,
мачтами
волны крестя!
Нас опрокинет —
на правом борту
в сто миллионов
груз крестьян.
В восторге враги
заливаются воя,
но так
лишь Ильич умел и мог —
он вдруг
повернул
колесо рулевое
сразу
на двадцать румбов вбок.
И сразу тишь,
дивящая даже;
крестьяне
подвозят
к пристани хлеб.
Обычные вывески
— купля —
— продажа —
— нэп.
Прищурился Ленин:
— Чинитесь пока чего,
аршину учись,
не научишься —
плох. —
Команду
усталую
берег покачивал.
Мы к буре привыкли,
что за подвох?
Залив
Ильичем
указан глубокий
и точка
смычки-причала
найдена,
и плавно
в мир,
строительству в доки,
вошла
Советских республик громадина.
И Ленин
сам
где железо,
где дерево
носил
чинить
пробитое место.
Стальными листами
вздымал
и примеривал
кооперативы,
лавки
и тресты.
И снова
становится
Ленин штурман,
огни по бортам,
впереди и сзади.
Теперь
от абордажей и штурма
мы
перейдем
к трудовой осаде.
Мы
отошли,
рассчитавши точно.
Кто разложился —
на берег
за во̀рот.
Теперь вперед!
Отступленье окончено.
РКП,
команду на борт!
Коммуна — столетия,
что десять лет для ней?
Вперед —
и в прошлом
скроется нэпчик.
Мы двинемся
во сто раз медленней,
зато
в миллион
прочней и крепче.
Вот этой
мелкобуржуазной стихии
еще
колышется
мертвая зыбь,
но, тихие
тучи
молнией выев,
уже —
нарастанье
всемирной грозы.
Враг
сменяет
врага поределого,
но будет —
над миром
зажжем небеса
— но это
уже
полезней проделывать,
чем
об этом писать. —
Теперь,
если пьете
и если едите,
на общий завод ли
идем
с обеда,
мы знаем —
пролетариат — победитель,
и Ленин —
организатор победы.
От Коминтерна
до звонких копеек,
серпом и молотом
в новой меди,
одна
неписаная эпопея —
шагов Ильича
от победы к победе.
Революции —
тяжелые вещи,
один не подымешь —
согнется нога.
Но Ленин
меж равными
был первейший
по силе воли,
ума рычагам.
Подымаются страны
одна за одной —
рука Ильича
указывала верно:
народы —
черный,
белый
и цветной —
становятся
под знамя Коминтерна.
Столпов империализма
непреклонные колонны —
буржуи
пяти частей света,
вежливо
приподымая
цилиндры и короны,
кланяются
Ильичевой республике советов.
Нам
не страшно
усилие ничье,
мчим
вперед
паровозом труда…
и вдруг
стопудовая весть —
с Ильичем
удар.
Если бы
выставить в музее
плачущего большевика,
весь день бы
в музее
торчали ротозеи.
Еще бы —
такое
не увидишь и в века!
Пятиконечные звезды
выжигали на наших спинах
панские воеводы.
Живьем,
по голову в землю,
закапывали нас банды
Мамонтова.
В паровозных топках
сжигали нас японцы,
рот заливали свинцом и оловом,
отрекитесь! — ревели,
но из
горящих глоток
лишь три слова:
— Да здравствует коммунизм! —
Кресло за креслом,
ряд в ряд
эта сталь,
железо это
вваливалось
двадцать второго января
в пятиэтажное здание
Съезда советов.
Усаживались,
кидались усмешкою,
решали
по̀ходя
мелочь дел.
Пора открывать!
Чего они мешкают?
Чего
президиум,
как вырубленный, поредел?
Отчего
глаза
краснее ложи?
Что с Калининым?
Держится еле.
Несчастье?
Какое?
Быть не может!
А если с ним?
Нет!
Неужели?
Потолок
на нас
пошел снижаться вороном.
Опустили головы —
еще нагни!
Задрожали вдруг
и стали черными
люстр расплывшихся огни.
Захлебнулся
колокольчика ненужный щелк.
Превозмог себя
и встал Калинин.
Слёзы не сжуешь
с усов и щек.
Выдали.
Блестят у бороды на клине.
Мысли смешались,
голову мнут.
Кровь в виски,
клокочет в вене:
— Вчера
в шесть часов пятьдесят минут
скончался товарищ Ленин! —
Этот год
видал,
чего не взвидят сто.
День
векам
войдет
в тоскливое преданье.
Ужас
из железа
выжал стон.
По большевикам
прошло рыданье.
Тяжесть страшная!
Самих себя же
выволакивали
волоком.
Разузнать —
когда и как?
Чего таят!
В улицы
и в переулки
катафалком
плыл
Большой театр.
Радость
ползет улиткой.
У горя
бешеный бег.
Ни солнца,
ни льдины слитка —
всё
сквозь газетное ситко
черный
засеял снег.
На рабочего
у станка
весть набросилась.
Пулей в уме.
И как будто
слезы́ стакан
опрокинули на инструмент.
И мужичонко,
видавший виды,
смерти
в глаз
смотревший не раз,
отвернулся от баб,
но выдала
кулаком
растертая грязь.
Были люди — кремень,
и эти
прикусились,
губу уродуя.
Стариками
рассерьезничались дети,
и, как дети,
плакали седобородые.
Ветер
всей земле
бессонницею выл,
и никак
восставшей
не додумать до конца,
что вот гроб
в морозной
комнатеночке Москвы
революции
и сына и отца.
Конец,
конец,
конец.
Кого
уверять!
Стекло —
и видите под…
Это
его
несут с Павелецкого
по городу,
взятому им у господ.
Улица,
будто рана сквозная —
так болит
и стонет так.
Здесь
каждый камень
Ленина знает
по топоту
первых
октябрьских атак.
Здесь
всё,
что каждое знамя
вышило,
задумано им
и велено им.
Здесь
каждая башня
Ленина слышала,
за ним
пошла бы
в огонь и в дым.
Здесь
Ленина
знает
каждый рабочий,
сердца́ ему
ветками елок стели.
Он в битву вел,
победу пророчил,
и вот
пролетарий —
всего властелин.
Здесь
каждый крестьянин
Ленина имя
в сердце
вписал
любовней, чем в святцы.
Он зѐмли
велел
назвать своими,
что дедам
в гробах,
засеченным, снятся.
И коммунары
с-под площади Красной,
казалось,
шепчут:
— Любимый и милый!
Живи,
и не надо
судьбы прекрасней —
сто раз сразимся
и ляжем в могилы! —
Сейчас
прозвучали б
слова чудотворца,
чтоб нам умереть
и его разбудят, —
плотина улиц
враспашку раство́рится,
и с песней
на́ смерть
ринутся люди.
Но нету чудес,
и мечтать о них нечего.
Есть Ленин,
гроб
и согнутые плечи.
Он был человек
до конца человечьего —
неси
и казнись
тоской человечьей.
Вовек
такого
бесценного груза
еще
не несли
океаны наши,
как гроб этот красный,
к Дому союзов
плывущий
на спинах рыданий и маршей.
Еще
в караул
вставала в почетный
суровая гвардия
ленинской выправки,
а люди
уже
прожидают, впечатаны
во всю длину
и Тверской
и Димитровки.
В семнадцатом
было —
в очередь дочери
за хлебом не вышлешь —
завтра съем!
Но в эту
холодную,
страшную очередь
с детьми и с больными
встали все.
Деревни
строились
с городом рядом.
То мужеством горе,
то детскими вызвенит.
Земля труда
проходила парадом —
живым
итогом
ленинской жизни.
Желтое солнце,
косое и лаковое,
взойдет,
лучами к подножью кидается.
Как будто
забитые,
надежду оплакивая,
склоняясь в горе,
проходят китайцы.
Вплывали
ночи
на спинах дней,
часы меняя,
путая даты.
Как будто
не ночь
и не звезды на ней,
а плачут
над Лениным
негры из Штатов.
Мороз небывалый
жарил подошвы.
А люди
днюют
давкою тесной.
Даже
от холода
бить в ладоши
никто не решается —
нельзя,
неуместно.
Мороз хватает
и тащит,
как будто
пытает,
насколько в любви закаленные.
Врывается в толпы.
В давку запутан,
вступает
вместе с толпой за колонны.
Ступени растут,
разрастаются в риф.
Но вот
затихает
дыханье и пенье,
и страшно ступить —
под ногою обрыв —
бездонный обрыв
в четыре ступени.
Обрыв
от рабства в сто поколений,
где знают
лишь золота звонкий резон.
Обрыв
и край —
это гроб и Ленин,
а дальше —
коммуна
во весь горизонт.
Что увидишь?!
Только лоб его̀ лишь,
и Надежда Константиновна
в тумане
за…
Может быть,
в глаза без слез
увидеть можно больше.
Не в такие
я
смотрел глаза.
Знамен
плывущих
склоняется шелк
последней
почестью отданной:
«Прощай же, товарищ,
ты честно прошел
свой доблестный путь, благородный».
Страх.
Закрой глаза
и не гляди —
как будто
идешь
по проволоке про́вода.
Как будто
минуту
один на один
остался
с огромной
единственной правдой.
Я счастлив.
Звенящего марша вода
относит
тело мое невесомое.
Я знаю —
отныне
и навсегда
во мне
минута
эта вот самая.
Я счастлив,
что я
этой силы частица,
что общие
даже слезы из глаз.
Сильнее
и чище
нельзя причаститься
великому чувству
по имени —
класс!
Знамённые
снова
склоняются крылья,
чтоб завтра
опять
подняться в бой —
«Мы сами, родимый, закрыли
орлиные очи твои».
Только б не упасть,
к плечу плечо,
флаги вычернив
и ве́ками алея,
на последнее
прощанье с Ильичем
шли
и медлили у мавзолея.
Выполняют церемониал.
Говорили речи.
Говорят — и ладно.
Горе вот,
что срок минуты
мал —
разве
весь
охватишь ненаглядный!
Пройдут
и на̀верх
смотрят с опаской,
на черный,
посыпанный снегом кружок.
Как бешено
скачут
стрелки на Спасской.
В минуту —
к последней четверке прыжок.
Замрите
минуту
от этой вести!
Остановись,
движенье и жизнь!
Поднявшие молот,
стыньте на месте.
Земля, замри,
ложись и лежи!
Безмолвие.
Путь величайший окончен.
Стреляли из пушки,
а может, из тыщи.
И эта
пальба
казалась не громче,
чем мелочь,
в кармане бренчащая —
в нищем.
До боли
раскрыв
убогое зрение,
почти заморожен,
стою не дыша.
Встает
предо мной
у знамён в озарении
тёмный
земной
неподвижный шар.
Над миром гроб,
неподвижен и нем.
У гроба —
мы,
людей представители,
чтоб бурей восстаний,
дел и поэм
размножить то,
что сегодня видели.
Но вот
издалёка,
оттуда,
из алого
в мороз,
в караул умолкнувший наш,
чей-то голос —
как будто Муралова —
«Шагом марш».
Этого приказа
и не нужно даже —
реже,
ровнее,
тверже дыша,
с трудом
отрывая
тело-тяжесть,
с площади
вниз
вбиваем шаг.
Каждое знамя
твердыми руками
вновь
над головою
взвито ввысь.
Топота потоп,
сила кругами,
ширясь,
расходится
миру в мысль.
Общая мысль
воедино созвеньена
рабочих,
крестьян
и солдат-рубак:
— Трудно
будет
республике без Ленина.
Надо заменить его —
кем?
И как?
Довольно
валяться
на перине клоповой!
Товарищ секретарь!
На́ тебе —
вот —
просим приписать
к ячейке еркаповой
сразу,
коллективно,
весь завод… —
Смотрят
буржуи,
глазки раскоряча,
дрожат
от топота крепких ног.
Четыреста тысяч
от станка
горячих —
Ленину
первый
партийный венок.
— Товарищ секретарь,
бери ручку…
Говорят — заменим…
Надо, мол…
Я уже стар —
берите внучика,
не отстает —
подай комсомол. —
Подшефный флот,
подымай якоря,
в море
пора
подводным кротам.
«По морям,
по морям,
нынче здесь,
завтра там».
Выше, солнце!
Будешь свидетель —
скорей
разглаживай траур у рта.
В ногу
взрослым
вступают дети —
тра́-та-та-та́-та
та́-та-та-та́.
«Раз,
два,
три!
Пионеры мы.
Мы фашистов не боимся,
пойдем на штыки».
Напрасно
кулак Европы задран.
Кроем их грохотом.
Назад!
Не сметь!
Стала
величайшим
коммунистом-организатором
даже
сама
Ильичева смерть.
Уже
над трубами
чудовищной рощи,
руки
миллионов
сложив в древко,
красным знаменем
Красная площадь
вверх
вздымается
страшным рывком.
С этого знамени,
с каждой складки
снова
живой
взывает Ленин:
— Пролетарии,
стройтесь
к последней схватке!
Рабы,
разгибайте
спины и колени!
Армия пролетариев,
встань стройна!
Да здравствует революция,
радостная и скорая!
Это —
единственная
великая война
из всех,
какие знала история.

Как утешить человека: верные слова

• Если ваш подопечный хочет поговорить об умершем, выводите разговор в область чувств: «Тебе очень грустно/одиноко», «Ты очень растерян», «Не можешь описать свои чувства». Расскажите о том, что чувствуете вы.
• Скажите, что это страдание не навечно. А утрата – это не наказание, а часть жизни.
• Не избегайте разговоров об умершем, если в помещении находятся люди, которые крайне переживают эту утрату. Тактичное избегание этих тем ранит больше, чем упоминание о трагедии.

Нельзя говорить:

• «Хватит плакать, возьми себя в руки», «Хватит страдать, все прошло» – это бестактно и вредно для психологического здоровья.
• «А кому-то хуже, чем тебе». Такие темы могут помочь в ситуации развода, расставания, но никак не смерти близкого человека. Нельзя сравнивать горе одного человека с горем другого. Разговоры, ведущие к сравнению, могут создать у человека впечатление, что вам наплевать на его чувства.

Нет смысла говорить пострадавшему: «Если нужна помощь – обращайся/позвони мне» или спрашивать его «Чем я тебе могу помочь?» У человека, переживающего горе, может просто не быть сил поднять телефонную трубку, позвонить и попросить о помощи. Он также может забыть о вашем предложении.

Чтобы такого не случалось, приезжайте и посидите с ним. Как только горе чуть утихнет – возьмите его на прогулку, сводите вместе с ним в магазин или в кино. Иногда это следует сделать насильно. Не бойтесь показаться навязчивыми. Пройдет время, и он оценит вашу помощь.

Как поддержать человека, если вы далеко?

Позвоните ему. Если он не отвечает, оставьте сообщение на автоответчике, напишите sms или письмо по электронной почте. Выразить соболезнование, сообщите о своих чувствах, поделитесь воспоминаниями, которые характеризуют ушедшего с самых светлых сторон.

***

Помните, что помогать человеку пережить горе необходимо, тем более если это близкий вам человек. К тому же это поможет пережить утрату не только ему. Если потеря коснулась и вас, помогая другому, вы сами сможете пережить горе легче, с меньшими потерями для собственного психического состояния. А еще это избавит вас от чувства вины — вы не будете корить себя за то, что могли помочь, но не стали, отмахнувшись от чужих бед и проблем.

Чудовищная правда о великой войне — в воспоминаниях советского офицера

https://www.znak.com/2017-06-22/chudovichnaya_pravda_o_velikoy_voyne_v_vospominaniyah_sovetskogo_oficera

2017.06.22

Уже несколько лет к Дню памяти и скорби, 22 июня, мы публикуем отрывки солдатских мемуаров — ленинградца Николая Никулина, москвича Александра Шумилина, письма немецких солдат и офицеров. Мы публиковали фрагменты «Блокадной книги» Даниила Гранина и Алеся Адамовича, романа Виктора Астафьева «Прокляты и убиты». Все эти документы — об истинной, непарадной, изнаночной стороне Великой Отечественной, о войне во всем ее ужасе, несправедливости, омерзительности, ожесточенности. Мы видим свою задачу и в воздаянии памяти «проклятым и убитым», зверски замученным врагами и своими, и в назидании ныне живущим, в особенности тем, из разных и противоположных, политических лагерей, кто жаждет насилия и взывает к нему.  

Anatoliy Garanin/RIA Novosti/Wikimedia Commons

Сегодня мы продолжаем традицию и предлагаем вам избранное из воспоминаний художника и литератора Леонида Рабичева, прошедшего лейтенантом-связистом от Вязьмы до Праги. Это лишь шестая часть его книги «Война все спишет», законченной в 2008 году. Читайте ее всю — она издана, есть и в открытом доступе. Местами свидетельства Рабичева будут очень тяжелым, жуткими, душераздирающими. Но, как сформулировал сам Леонид Николаевич, «это покаяние, без которого нельзя спокойно жить».   

«Мы подпустили их к Минску, но не пройдет и двух дней, как они побегут»

(из глав «Москва-Быково. Начало войны», «Эвакуация», «Военно-учебные мытарства», «Отпуск 1946 года»)

…16 сентября 1941 года.

Неожиданно для нас первая лекция проходила в помещении Малого зала консерватории. Я не знал, что помещение института соединялось коридором с консерваторией.

Удивление неизмеримо возросло, когда на сцене в сопровождении двух вооруженных автоматами гэбэшников появился бывший генеральный прокурор, первый заместитель министра иностранных дел Молотова — Вышинский.

Директор института представил нам Великого прокурора и объяснил, что два раза в неделю по два часа он будет читать нам курс истории дипломатии. Сто рук взлетело в воздух.

— Что происходит на фронтах? Почему наши так стремительно отступают? Что будет?

— Неужели вы в самом деле оказались в плену вражеской пропаганды? — усмехаясь, говорил заместитель наркома. — Неужели вам не понятно, что наши маршалы заманивают армии рейха в ловушку? Да, действительно, мы подпустили их к Минску, но не пройдет и двух дней, как они побегут, и остановки уже не будет. Считайте, что мы уже одержали победу!

Весь зал встает, горящие глаза, бурные аплодисменты.

А через неделю:

— Неужели вы в самом деле…

Но речь уже шла о Смоленске, и уже всем было ясно, что Великий прокурор врет…

* * *

…Мы едем по Покровке и из окна трамвайного вагона видим, как группы обезумевших москвичей разбивают витрины магазинов и растаскивают что попало по своим квартирам.

У Разгуляя пьяный мужик садится в трамвай, с презрением смотрит на нас.

— Убегаете, — говорит, — как крысы с тонущего корабля, — и матом, и ну-ну, по второму, по третьему заходу, но трамвай наш уже на площади Казанского вокзала.

Площадь перед вокзалом и сам вокзал битком набиты эвакуирующимися москвичами. Все они разобщены, не могут найти друг друга, все работают локтями, головой, ногами и кричат:

— Коля! Нина! Где дети? Отдел планирования! Поликлиника! Где же наркомат тяжелой промышленности? Иванов! Сидоров! Папа! Петенька! Я тут! У меня чемодан украли!

Отдельные крики сливаются в один сплошной гул.

Пахнет потом, мочой, калом, кровью. Каждый метр пути с боем, а куда пробиваться — никто не знает.

Сквозь эту жуткую толпу папа пробивается на перрон вокзала, где на каждой платформе стоят по несколько совершенно одинаковых пригородных электричек. На платформах обезумевшие, нагруженные вещами люди, но у каждой двери вооруженные солдаты. Папа мечется между поездами и пассажирами и вдруг видит своего сослуживца, и тот ему показывает на электричку наркомата нефтяной промышленности, два вагона… 

День за днем мы едем лежа, сидя, смотрим в окна. Постепенно и параллельно у всех нас, у всех наших соседей — а это работники наркомата и члены Коминтерна, вожди компартий всех стран и народов мира — возникает мысль: какая большая страна! Города, села, леса и поля, дали и реки, холмы, дни, ночи, без конца и края! Не победят нас фашисты! Все еще впереди! У коминтерновцев приемники. Немцы в Москву не вошли, Москву не окружили, войска их остановлены. Фашисты нас не победят…

Boris Kudoyarov/RIA Novosti archive/Wikimedia Commons/CC-BY-SA 3.0

* * *

…В октябре 1941 года Виталий Рубин записался в московское ополчение. Под Ельней дивизия его попала в окружение и была уничтожена. Сам он, в результате тяжелой контузии, потерял сознание, а когда пришел в себя, понял, что в живых остался он один. Рядом в кустах обнаружил глубокую воронку от разорвавшейся авиационной бомбы. На поле среди множества тел убитых ополченцев обнаружил тяжело раненного генерала, командира дивизии.

Генерал открыл глаза. Виталий помог ему доползти до воронки, перевязал, как мог. Генерал пришел в себя и записал его домашний адрес. Немцы не нашли их, а через трое суток в результате контратаки на поле появились наши пехотинцы. Виталий вышел из укрытия. Генерала на самолете отправили в Москву, а его для выяснения, каким образом он остался жив, — в Смерш, а затем, ни в чем не разобравшись, в концентрационный лагерь под Тулу.

Там его позвоночник не выдержал тяжести многопудового мешка с углем. Между тем генерал, спасенный им, выйдя из госпиталя, занялся поисками своего спасителя. Нашел он его умирающим в лагерном госпитале и на своей машине привез домой. Виталий выжил, голова и руки были в порядке, но в результате тяжелой травмы позвоночника ноги были парализованы. За три года войны окончил он истфак МГУ и изучил несколько языков, в совершенстве — китайский. Защитил кандидатскую диссертацию.

Через несколько лет, после удачной операции, встал на ноги, женился. Занимаясь историей Китая, обнаружил, что в Средние века существовало там несколько тоталитарных государств, устройство которых удивительно напоминало и гитлеровскую, и сталинскую империи. Опубликовал по этому поводу несколько работ в специальных журналах Академии наук. Но то, к чему он пришел, плохо совмещалось с официальными концепциями, и он становится одним из основателей диссидентского движения.

Вся его жизнь заслуживает величайшего уважения. К сожалению, в 70-х годах он погиб в автомобильной катастрофе.

Он был моим другом, я внимательно следил за каждым шагом его жизни и, безусловно, многим обязан ему…

* * *

…Сто шагов — и парень из моей группы, из юридического института. С институтом он в Алма-Ату не поехал, а еще раньше эвакуировался с семьей в Уфу. С восторгом рассказывает о своих спекулятивных операциях.

По деревням вокруг Уфы по дешевке он скупает и меняет на вещи картошку и по десятикратной цене продает эвакуированным москвичам и киевлянам. Приглашает меня к сотрудничеству. Еле отделался от него…

* * *

…Офицеры всех рангов [военного] училища (недалеко от Уфы, в Бирске — прим. ред.) неоднократно повторяли знаменитую крылатую фразу Суворова: «Тяжело в учении — легко в бою!» Завтрак, видимо, входил в понятие учения.

Старшина на завтрак выделял пять минут.

Два курсанта разрезали несколько буханок черного хлеба на ломтики.

Они торопились, и ломтики получались у одних толстые, у других тонкие. Это была лотерея, спорить и возражать было некогда. На столе уже стоял суп из полусгнивших килек, кильки приходилось глотать с костями. На второе все получали пшенную кашу.

В первый день я не мог съесть ни супа, ни каши и поменял их на четыре компота…

* * *

…Состояние моих ног привело мою маму в ужас. Шнурки, которыми к подошвам были пришиты голенища моих валенок, давно сгнили. Гвозди, которыми каптерщик старался скрепить подошвы, вылезли, из двух открытых дырок, как из разинутых пастей, торчали мокрые, полусгнившие, дурно пахнущие портянки, внутри которых в застарелой грязи плавали мои мокрые замерзающие ноги.

Я систематически заглядывал в каптерку, но никакой подходящей замены найти не мог. А тут вдруг, узнав, что ко мне из Уфы приехала мать, прибежал каптерщик с парой новых американских военных ботинок, новыми портянками и новыми обмотками…

* * *

…Через пятнадцать минут входит старшина:

— Подъем! На первый-второй рассчитайсь, на плац бегом марш!

Вниз по лестнице на плац.

— Ложись, по-пластунски вперед марш!

Через месяц или два выпуск, почти все экзамены сданы.

Мы уже не те, что были десять месяцев назад.

Старшина объяснений, как всегда, не слушает, жестокость и жесткость его явно не оправданны. На плацу грязь, идет мелкий дождь.

Никто с места не двигается.

У старшины глаза вылезают из орбит, такого еще не было.

— Встать!

Взвод поднимается.

— Ложись!

Взвод ложится.

— Встать!..

Уже двенадцатый час, все, в том числе и старшина, хотят спать.

— Вольно! — командует старшина и все устремляются в свои постели.

Через десять минут зуб на зуб не попадает. Денисов с одеялом, подушкой, шинелью бежит ко мне, согреваемся, засыпаем.

Через пятнадцать минут:

— Подъем!

Глаза старшины, как и наши глаза, полны ненависти. Всем ясно, что старшину надо наказать. Но как? И тут приходит решение, которое мы знаем со слов старшего поколения курсантов. Это легенда училища. Мы стараемся не спать, ждем, когда заснет наш мучитель, и, когда это происходит, по одному подкрадываемся к его сапогам и по одному мочимся. Двадцать курсантов, в сапогах зловонное море.

Утром старшина просыпается и утопает в нашей коллективной моче.

— Подъем! Построение.

— Старший сержант Гурьянов, ко мне! Кто нассал в сапоги?

— Не знаю.

— Сержант Корнев, ко мне! Кто…

— Не знаю.

Старшина вызывает командира роты. Тот не выдерживает и смеется. Потом вызывает по очереди курсантов, но никто ничего не знает. Процедура повторяется каждый день. Старшина больше не заходит в помещение взвода, но на плацу зверствует…

Max Alpert/RIA Novosti archive/Wikimedia Commons/CC-BY-SA 3.0

* * *

…Подошла ко мне незнакомая девушка, пригласила на очередной танец, но я от неожиданности так разволновался, сказал, что нога болит, сегодня не могу.

— А в кино со мной пойдешь? — спросила она.

Это было как сон.

— Пойду, — сказал я, и мы вышли из клуба, а она сказала, что через два квартала ее дом и чтобы я посидел в большой комнате, пока она в своей маленькой будет снимать туфли на высоких каблуках, и закрыла за собой дверь.

Я сел на стул, посмотрел на стол, и сердце у меня забилось. Ее родители и братья перед нашим приходом ели гречневую кашу, и на каждой тарелке оставалось по одной-две ложки, которые они не доели. Объяснить ничего не могу.

Я бросился к столу и начал стремительно доедать их объедки. Еду я глотал не разжевывая.

Таня купила билеты в кино, попросила последний ряд, думала, наверно, что мы будем целоваться, но едва я сел на свое место, едва погасили свет, как сознание покинуло меня, я заснул намертво. Она гладила мои руки и целовала меня, но я не просыпался. Когда картина кончилась, она разбудить меня не могла и воткнула мне в руку английскую булавку. Я вздрогнул, проснулся, но понять ничего не мог.

Мы вышли из кино, она что-то говорила, я поддакивал, потом увидел ворота своего училища и вяло попрощался с ней.

И она навсегда ушла.

Любви не получилось…

* * *

…21 ноября я окончательно сдал все экзамены и получил все пятерки.

22 ноября вечером мы били нашего старшину.

На голову ему набросили плащ-палатку, били не слишком, но достаточно и беззвучно. Когда старшина через полчаса появился, все лежали на своих кроватях. Синяк под глазом, из носа капала кровь. Он ходил по комнате, заглядывал всем в глаза. Агрессивность его как рукой сняло. На него жалко было смотреть, тем более что ему, в отличие от всех курсантов взвода, присвоили звание не лейтенанта, а младшего лейтенанта — плохо знал теоретические предметы, на занятия не ходил.

Трудно описать, какое счастье распирало всех нас. Завтра через Уфу поезд увезет нас в Москву, из Москвы на фронт. Одна из самых тяжелых страниц жизни оставалась позади.

От полуголодного существования, заполненного физическими перегрузками, у большинства курсантов так же, как и у меня, на ногах были глубокие гноящиеся раны, но боль и неудобства от них не шли ни в какое сравнение с днями химподготовки и тактики, с тяжелыми подъемами, с невыносимой тяжестью физического труда, связанного с бесконечными нарядами первых месяцев.

Будут опасности, ранения, может быть, смерть за Родину, но такого больше никогда не будет. Счастье, что это было позади.

Поскрипывали тормоза вагонов, за окнами простиралась бесконечная Россия…

«Немцы облили сарай бензином и подожгли. Сгорело все население деревни»

(из главы «Центральный фронт»)

…Блиндаж, у входа на карауле младший сержант, но не стоит, согласно уставу, а сидит на пустом ящике от гранат. Винтовка на коленях, а сам насыпает на обрывок газеты махорку и сворачивает козью ножку. Я потрясен, происходящее не укладывается в сознание, кричу:

— Встать!

А он усмехается, козья ножка во рту, начинает высекать огонь. В конце 1942 года спичек на фронте еще не было. Это приспособление человека каменного века — два кремня и трут — растрепанный огрызок веревки. (Высекается искра, веревка тлеет, козья ножка загорается, струя дыма из носа.) Я краснею и бледнею, хрипло кричу:

— Встать!

А младший сержант сквозь зубы:

— А пошел ты на …!

Не знаю, как быть дальше. Нагибаюсь и по лесенке спускаюсь в блиндаж. Никого нет, два стола с телефонами, бумаги, две сплющенные снарядные гильзы с горящими фитилями, сажусь на скамейку.

Снимаю трубку одного из телефонных аппаратов. Хриплый голос:

— … твою в ж… бога, душу мать и т. д. и т. п.

Я кладу трубку. Звонок. Поднимаю трубку. Тот же голос, но совершенно взбесившийся. Кладу трубку. Звонок — поднимаю трубку, тот же голос:

— Кто говорит? — и тот же, только еще более квалифицированный и многовариантный мат.

Отвечаю:

— Лейтенант Рабичев, прибыл из резерва в распоряжение начальника связи армии.

— Лейтенант Рабичев? Десять суток ареста, доложить начальнику связи! — и вешает трубку.

Входит майор. Я докладываю:

— Лейтенант Рабичев… и далее — о мате в телефонной трубке, о десяти сутках.

Майор смеется:

— Вам не повезло. Звонил генерал, начальник штаба армии, а вы вешали трубку. Ладно, обойдется…

Max Alpert/RIA Novosti archive/Wikimedia Commons/CC-BY-SA 3.0

* * *

…На армейских складах почему-то не оказалось ни необходимых нам пятидесяти километров кабеля, ни зуммерных, ни индукторных телефонных аппаратов. (Думаю, что в конце 1942 и начале 1943 года дефицит кабеля в ротах, батальонах, полках, дивизиях объяснялся, как и многое другое, невосполненными еще потерями кошмарного отступления наших армий в 1941 году. Уже к середине 1943 года ни с чем подобным я, как правило, не сталкивался.) Должны были нам прислать и кабель, и аппараты, и радиостанции. Обещали, но когда это произойдет, никто не знал.

Именно поэтому приказ капитана Молдаванова 26 декабря 1942 года чрезвычайно удивил меня.

— Товарищ капитан, — сказал я ему, — я не могу через сорок восемь часов проложить сорок километров телефонного кабеля. У меня нет ни одного метра и ни одного телефонного аппарата.

— Лейтенант Рабичев, вы получили приказ, выполняйте его, доложите о выполнении через сорок восемь часов.

— Но, товарищ капитан…

— Лейтенант Рабичев, кругом марш!

И я вышел из блиндажа начальника связи и верхом добрался до деревни, где в тылу временно был расквартирован мой взвод…

В состоянии полного обалдения рассказал я своим сержантам и солдатам о невыполнимом этом приказе. К удивлению моему, волнение и тоска, охватившие меня, не только никакого впечатления на них не произвели, но, наоборот, невероятно развеселили их.

— Лейтенант, доставайте телефонные аппараты, кабель через два часа будет!

— Откуда? Где вы его возьмете?

— Лейтенант, … все так делают, это же обычная история, в ста метрах от нас проходит дивизионная линия, вдоль шоссе протянуты линии нескольких десятков армейских соединений. Срежем по полтора-два километра каждой, направляйте человек пять в тыл, там целая сеть линий второго эшелона, там можно по три-четыре километра срезать. До утра никто не спохватится, а мы за это время выполним свою задачу.

— Это что, вы предлагаете разрушить всю систему армейской связи? На преступление не пойду, какие еще есть выходы?

Сержанты мои матерятся и скисают.

— Есть еще выход, — говорит радист Хабибуллин, — но он опасный: вдоль и поперек нейтральной полосы имеются и наши, и немецкие бездействующие линии. Но полоса узкая, фрицы стреляют, заметят, так и пулеметы и минометы заработают, назад можно не вернуться.

— В шесть утра пойдем на нейтральную полосу, я иду, кто со мной?

Мрачные лица. Никому не хочется попадать под минометный, автоматный, пулеметный обстрел. Смотрю на самого интеллигентного своего старшего сержанта Чистякова.

— Пойдешь?

— Если прикажете, пойду, но, если немцы нас заметят и начнут стрелять, вернусь.

— Я тоже пойду, — говорит Кабир Талибович Хабибуллин.

Итак, я, Чистяков, Хабибуллин, мой ординарец Гришечкин.

Все.

В шесть утра, по согласованию с пехотинцами переднего края, выползаем на нейтральную полосу. По-пластунски, вжимаясь в землю, обливаясь потом, ползем, наматываем на катушки метров триста кабеля.

Мы отползли от наших пехотинцев уже метров на сто, когда немцы нас заметили.

Заработали немецкие минометы. Чистяков схватил меня за рукав.

— Назад! — кричит он охрипшим от волнения голосом.

— А кабель?

— Ты спятил с ума, лейтенант, немедленно назад. Смотрю на испуганные глаза Гришечкина, и мне самому становится страшно.

К счастью, пехотинцы с наблюдательного поста связались с нашими артиллеристами, и те открывают шквальный огонь по немецким окопам.

Грязные, с тремястами метрами кабеля, доползаем мы до нашего переднего края, задыхаясь, переваливаемся через бруствер и падаем на дно окопа. Слава богу — живые. Все матерятся и расстроены. Чистяков с ненавистью смотрит на меня. Через полтора часа я приказываю Корнилову срезать линии соседей.

Ночью мы прокладываем из преступно уворованного нами кабеля все запланированные линии, и утром я докладываю капитану Молдаванову о выполнении задания.

— Молодец, лейтенант, — говорит он.

— Служу Советскому Союзу, — отвечаю я.

Молдаванов прекрасно знает механику прокладки новых линий в его хозяйстве. Общая сумма километров не уменьшилась. Завтра соседи, дабы восстановить нарушенную связь, отрежут меня от штаба армии.

Послезавтра окажется без связи зенитно-артиллерийская бригада. Я больше не волнуюсь. Игра «беспроигрышная»: слава богу, связисты мои набираются опыта. Декабрь 1942 года…

Max Alpert/RIA Novosti archive/Wikimedia Commons/CC-BY-SA 3.0

* * *

Письмо от 11 февраля 1943 года: 

«Я командую взводом. Бойцы мои в два, а то и в три раза старше меня. Это замечательные, бесконечно работящие, трудолюбивые, добросовестные и очень веселые люди. Любая трудность и опасность превращается ими в шутку. 

После года военного училища я полностью включился в боевую работу, каждый новый день воспринимается мной как большой праздник, самое радостное то, что фрицы бегут. 

Нет бумаги, нет книг, и я не читаю и не пишу. Впрочем, это не совсем так. 

Нашел в пустой избе Евангелие и по вечерам при свете горящей гильзы читаю своим бойцам. Слушают внимательно». 

* * *

 Письмо от 13 марта 1943 года: 

«…Фриц бежит, и бежит так, что наши части не могут догнать его… Я был в десятках деревень, освобожденных от оккупации, разговаривал с сотнями людей, не имеющих человеческого облика. В день мы продвигаемся километров на 30… За последние шесть дней пришлось мне кое на что насмотреться. Уходя, немцы заминировали дороги и села. Приходится двигаться с опаской. 

Вчера проезжал по району, где происходили большие танковые бои. 

Бесконечное поле. 

Нагромождение танков — сгоревших, подбитых, столкнувшихся. Нагромождение тел. По обочинам дорог лежат взорванные фрицы: головы, ноги, руки. Их не успели убрать. 

На десятки километров раскинулись скелеты деревень. Некоторые избы еще дымятся… 

На паспортах русских девушек ставили отметки: рост средний, волосы русые, упитанность средняя, глаза черные. Каждый русский имел свой номер. Номерки носились на груди… 

Уходя, немцы ломали печи в домах. Они собирали столы, сундуки, плуги, вазы, взрывали, ломали и сжигали их. Били чугуны и минировали постройки. 

Они хотели угнать с собой население. Люди попрятались в лесах. Несколько дней жили в окопах, а теперь вернулись… Многие не нашли своих жилищ. 

Красную армию встречают хорошо. Каждая хозяйка старается первой рассказать о своих бедах. Все, что осталось целым, ставят на стол: хлеб, картошку, конину. Полтора года питались кониной. Кур, свиней съели немцы, коров угнали. 

Немцы боялись холода. Для своих офицеров изобрели эрзац-валенки — целые соломенные бочки. Эрзац-валенки десятками валяются на дорогах. Над ними можно смеяться, но носить их нельзя. 

Теперь немцы бегут так, что не успевают поджигать деревень. Бегут так, что наши интенданты не успевают подвозить продовольствие для наших частей. Мы двигаемся вперед днем и ночью. Чтобы не отстать, спать приходится три-четыре часа в сутки. Ну, да и спать нет охоты…»

* * *

…Дверь открылась, и в блиндаж вошел незнакомый капитан. Объяснил, что ехал в свою часть на лыжах, но потерял заметенную снегом дорогу, заблудился и попросил у меня разрешения переночевать. Я же, после того как мы познакомились, пригласил его разделить с нами наш ужин, а он извлек из рюкзака флягу со спиртом.

Выпили за победу. Оба оказались москвичами. Я рассказал ему о своем правительственном доме на Покровском бульваре, он рассказал о своем на Палихе, я — о своем замечательном кружке в Доме пионеров, об увлечении историей и поэзией, о матери, члене КПСС с 1925 года, об отце, награжденном только что орденом «Знак почета» за участие в открытии новых нефтепромыслов и спасении старых, о брате-танкисте, погибшем полгода назад под Сталинградом. Он наполнил опустевшие кружки и предложил мне выпить за моих и его родителей.

Потом мы говорили о книгах, о Пушкине, Шекспире и Маяковском, и незаметно перешли на «ты». Потом усталость взяла верх, и мы заснули.

А утром капитан Павлов вынул из кармана свое красное удостоверение и сказал, что посетил меня не случайно, а по заданию руководства Смерша, что из вчерашнего разговора он понял, что я советский человек, комсомолец, но что я совершил ошибку, читал своим бойцам Евангелие, и по секрету рекомендовал мне опасаться моего сержанта Чистякова, который написал в Смерш, что я в своем взводе веду религиозную пропаганду, и предложил мне немедленно бросить в огонь найденную мной в пустой избе книгу, а он, в свою очередь, бросил туда донос Чистякова, что мне повезло, что бумага эта попала в его руки, а не в руки его коллег. Пришлось мне впоследствии читать моим бойцам журналы «Знамя», стихи Пастернака и Блока, «Ромео и Джульетту» Шекспира. Спасибо тебе, капитан Павлов!..

Anatoliy Garanin/RIA Novosti archive/Wikimedia Commons/CC-BY-SA 3.0

* * *

…Лес кончился, и передо мною открылась жуткая картина. Огромное пространство до горизонта было заполнено нашими и немецкими танками, а между танками тысячи стоящих, сидящих, ползущих заживо замерзших наших и немецких солдат. Одни, прислонившись друг к другу, другие — обнявши друг друга, опирающиеся на винтовки, с автоматами в руках.

У многих были отрезаны ноги. Это наши пехотинцы, не в силах снять с ледяных ног фрицев новые сапоги, отрубали ноги, чтобы потом в блиндажах разогреть их и вытащить и вместо своих ботинок с обмотками надеть новые трофейные сапоги.

Гришечкин залез в карманы замороженных фрицев и добыл две зажигалки и несколько пачек сигарет, девушка (встреченная по дороге, попутчица — прим. ред.) равнодушно смотрела на то, что уже видела десятки раз, а на меня напал ужас. Танки налезали друг на друга, столкнувшись друг с другом, поднимались на дыбы, а люди, вероятно и наши и вражеские, все погибли, а раненые замерзли.

И почему-то никто их не хоронил, никто к ним не подходил. Видимо, фронт ушел вперед и про них — сидящих, стоящих до горизонта и за горизонтом — забыли.

Через два часа мы были в штабе армии. Девушку я завел к связистам, а сам занялся разрешением своих проблем. Вечером увидел ее в блиндаже одного из старших офицеров, спустившего штаны подполковника.

Утром увидел девушку в блиндаже начальника политотдела.

Больше девушки я не видел.

Ночевал я в гостевом блиндаже. Интендант Щербаков издевался надо мной. Смешна ему была моя наивность.

— Может, она и попадет на фронт, — говорил он, — если духу у нее хватит переспать с капитанами и полковниками из Смерша. Была год на оккупированной территории.

Без проверки в Смерше в армию не попадет, а проверка только началась. А мне страшна была моя наивность.

Чувство стыда сжигало меня и спустя шестьдесят лет сжигает…

* * *

…На обочине дороги лежал мертвый мальчик с отрезанным носом и ушами, а в расположенной метрах в трехстах деревне вокруг трех машин толпились наши генералы и офицеры. Справа от дороги догорал колхозный хлев. Происходящее потрясло меня.

Генералы и офицеры приехали из штаба фронта и составляли протокол о преступлении немецких оккупантов. Отступая, немцы согнали всех стариков, старух, девушек и детей, заперли в хлеву, облили сарай бензином и подожгли.

Сгорело все население деревни.

Я стоял на дороге, видел, как солдаты выносили из дымящейся кучи черных бревен и пепла обгорелые трупы детей, девушек, стариков, и в голове вертелась фраза: «Смерть немецким оккупантам!»

Как они могли? Это же не люди! Мы победим, обязательно найдем их. Они не должны жить.

А вокруг, на всем нашем пути, на фоне черных журавлей колодцев маячили белые трубы сожженных сел и городов. И каждый вечер связисты мои обсуждали, как они будут после победы мстить фрицам. И я воспринимал это как должное. Суд, расстрел, виселица — все, что угодно, кроме того, что на самом деле произошло в Восточной Пруссии спустя полтора года.

Ни в сознании, ни в подсознании тех людей, с которыми я воевал, которых любил в 1943 году, того, что будет в 1945 году, не присутствовало.

Так почему и откуда оно возникло?

Я стоял напротив дымящегося пепелища, смотрел на жуткую картину, а на дорогу выходили женщины и девушки, которые смогли убежать и укрыться в окрестных лесах, и вот мысль, которая застряла во мне навсегда: какие они красивые!..

«Рука, полгимнастерки, военный билет. Больше ничего от Олега не осталось»

(из глав «Наступление в грязи», «Переправа через Березину»)

…Армия утонула в грязи и глине весны 1943 года. На каждом шагу около просевших до колес пушечек, застрявших на обочинах грузовых машин, буксующих самоходок копошились завшивленные и голодные артиллеристы и связисты. Второй эшелон со складами еды и боеприпасов отстал километров на сто.

На третий день голодного существования все обратили внимание на трупы людей и лошадей, которые погибли осенью и зимой 1942 года. Пока они лежали засыпанные снегом, были как бы законсервированы, но под горячими лучами солнца начали стремительно разлагаться. С трупов людей снимали сапоги, искали в карманах зажигалки и табак, кто-то пытался варить в котелках куски сапожной кожи. Лошадей же съедали почти целиком. Правда, сначала обрезали покрытый червями верхний слой мяса, потом перестали обращать внимание и на это.

Соли не было. Варили конину очень долго, мясо это было жестким, тухловатым и сладковатым, видимо, омерзительным, но тогда оно казалось прекрасным, невыразимо вкусным, в животе сытно урчало.

Но скоро лошадей не осталось.

Дороги стали еще более непроходимы, немецкие самолеты расстреливали в упор застрявшие машины.

Наши самолеты с воздуха разбрасывали мешки с сухарями, но кому они доставались, а кому нет.

И стояли вдоль обочин дорог бойцы и офицеры, протягивали кто часы, кто портсигар, кто трофейный нож или пистолет, готовые отдать их за два, три или четыре сухаря…

Vsevolod Tarasevich/RIA Novosti archive/Wikimedia Commons/CC-BY-SA 3.0

* * *

…Телефонисточки одна за другой влюбляются в меня, а я, дурак, считаю, что не имею права вступать с подчиненными в неформальные отношения.

Никто не знает, что я еще и робею, ведь у меня никогда еще не было женщины.

У Олега Корнева уже есть подруга.

Меня вызывает Рожицкий, спрашивает, почему я не обращаю внимания на девочек? У него их целый гарем. Он использует свое служебное положение, и девочки пугаются и становятся его любовницами.

— Хочешь, я пришлю к тебе сегодня Машу Захарову? — спрашивает он. — А Надю Петрову?

Мне стыдно признаться, что у меня никогда никого не было, и я опять вру, придумываю какую-то московскую невесту. Каждую ночь мне, с требованием прислать Веру, Машу, Иру, Лену, звонят незнакомые мне генералы из насквозь развращенного штаба армии. Я наотрез отказываю им, отказываю начальнику штаба армии, командующему артиллерией и командирам корпусов и дивизий.

Меня обкладывают матом, грозят разжалованием, штрафбатом.

Мое поведение вызывает удивление у моих непосредственных начальников, в конце концов переходящее в уважение. Меня и моих телефонисток оставляют в покое.

Девочки то и дело обращаются ко мне за помощью, и мне, как правило, удается отбить их от ненавистных им чиновных развратников-стариков. Особенно трудная история случилась с Машей Захаровой.

Она одной из первых прибыла из резерва. Окончила десять классов, отправилась на фронт защищать Родину. Девятнадцатилетняя, стройная, красивая.

В 11 часов вечера дежурный, старший сержант Корнилов, передал мне приказ начальника политотдела армии генерала П.

Генерал потребовал, чтобы к 24 часам к нему в блиндаж явилась для выполнения боевого задания ефрейтор Захарова.

Что это за боевое задание, я понял сразу. Маша побледнела и задрожала.

Я послал ее на линию, позвонил в политотдел, доложил, что выполнить приказ не могу ввиду ее отсутствия. Дальше последовала серия звонков, грубый многоярусный мат, приказ найти Захарову, где бы она ни была. По моей просьбе командир моей роты направляет меня в командировку в штаб одной из дивизий.

Я исчезаю. Генерал ложится спать. А Маша, неожиданно для меня, влюбляется в меня.

Генерал не успокаивается, звонит каждый день, грозит за неисполнение приказания предать меня суду военного трибунала. Командир роты входит в мое и Машино положение, предлагает мне временно отвезти ее в полк на передовую… 

* * *

Через месяц за Машей Захаровой начинает ухаживать мой друг — младший лейтенант Саша Котлов, и становятся они мужем и женой, только что не расписаны, а у меня с обоими дружба.

Так вот, не учел Саша того, что Машу не выпускал из вида тот самый генерал, начальник политотдела армии, ревновал и предпринимал все меры, чтобы разрушить их замечательный союз. Сначала откомандировывал куда мог Котлова, потом пытался вновь и вновь заманить к себе Машу.

Скрываться от генерала помогала ей вся моя рота, да и не только. И осталось генералу одно — мстить за любовные свои неудачи Котлову.

Дважды наше начальство направляло документы на присвоение ему очередных званий, дважды направляло в штаб армии наградные документы.

Генерал был начеку: отказ следовал за отказом, на протесты заместителя командующего артиллерией не приходило ответов, а на телефонные обращения ответы были устные в виде многоэтажного мата и циничных предложений: сначала Захарова, и только потом — звания и ордена.

— Ха-ха-ха-ха! — смеется новый командир роты капитан Тарасов. — Какой ребенок Котлов, не буду я его защищать. Вы его друг, объясните ему, что он ничего не добьется.

Закрываю глаза. Вспоминаю.

Котлов упрямо мотает головой, ему непонятно, почему он ребенок. А Тарасов ерзает на стуле и смотрит мне в глаза.

— Я считаю, что Котлов прав, что пора положить конец гнусным выходкам безнравственного генерала, — говорю я.

— Э, Рабичев, он ребенок, генерала поддерживает командующий, Котлов один против всех.

Окончилась война. Беременную демобилизованную Машу по просьбе откомандированного Саши я провожал в Венгрии до Шиофока.

Уезжала она радостно, уверенная, что Саша приедет к ней через месяц, а его на четыре года задержали в оккупационных войсках, и с горя он начал пить и по пьянке сходился и расходился со случайными собутыльницами.

Года три ждала его Маша, а потом вышла замуж за влюбившегося в нее одноногого инвалида войны. Родила ребенка.

Ребенок. Мужчина, пожертвовавший карьерой, общественным положением ради любимой женщины.

Начальник политотдела армии, генерал, ломающий жизнь двум, а может быть, десяткам и сотням других военнослужащих.

Что это?

Мне было 21 год, Саше — 22. Мы воевали третий год. Мы не знали, доживем ли до конца войны, мы совсем не думали об этом. Отдать жизнь за Родину, за Сталина, за свой взвод, за исполнение долга, за друга, за любимую женщину, — как это было естественно и органично для творческого человека на войне. Каким глупым ребячеством казалось все это пьянствующим, подсиживающим друг друга, редко бывающим на передовой, купающимся в орденах и наградах развращенным штабным бюрократам, слепым исполнителям поступающих сверху приказов.

Но не все же были такие?!..

Archive/Russian Look

* * *

…Когда появились немецкие бомбардировщики, мой друг, командир второго взвода моей роты Олег Корнев, лег на дно полузасыпанной пехотной ячейки, а я на землю рядом. Бомбы падали на деревню Бодуны. 

Я понял, что одна из бомб летит прямо на меня, сердце судорожно билось. Это конец, решил я, жалко, что так некстати… И в это время раздались взрывы и свист сотен пролетающих надо мной осколков.

— Слава богу, мимо пронеслись! — закричал я Олегу, посмотрел в его сторону, но ничего не увидел — ровное поле, дым.

Куда он делся? Все мои солдаты поднялись на ноги, все были живы, и тут до меня дошло, что бомба, предназначавшаяся мне, упала в ячейку Олега, что ни от него, ни от его ординарца ничего не осталось.

Кто-то из моих бойцов заметил, что на дереве метрах в десяти от нас на одной из веток висит разорванная гимнастерка, а из рукава ее торчит рука. Ефрейтор Кузьмин залез на дерево и сбросил гимнастерку.

В кармане ее лежали документы Олега. Рука, полгимнастерки, военный билет… 

Горели дома, выбегали штабисты. Перед горящим сараем с вывороченным животом лежала корова и плакала, как человек, и я застрелил ее. После третьей волны бомбардировщиков горели почти все дома. Кто лежал, кто бежал. Те, кто бежали к реке, почти все погибли. Генерал приказал мне с моими телефонистами и оставшимися в живых людьми Олега Корнева восстановить связь с корпусом. Под бомбами четвертой волны «Хейнкелей» мы соединяли разорванные провода.

Потом я получил орден Отечественной войны 2-й степени и отпуск на десять дней в Москву…

…Мы хоронили Олега. Выкопали у кирпичной водокачки яму, поставили столб, прибили доску, написали имя, отчество, фамилию, звание, устроили прощальный салют, выстрелили из всех имевшихся у нас автоматов в воздух, распили флягу со спиртом. Существует ли еще его могила — гимнастерка, рукав, рука?..

* * *

…Я и Маша слушаем, что рассказывает Иоселиани.

Рассказывает он, как его, бывшего чемпиона СССР по бегу, в 1939 году пригласил погостить на две недели Сталин и как две недели прожил он на даче вождя народов, как в декабре 1941 года Иосиф Виссарионович вызвал его из Тбилиси вторично и назначил командиром десанта, как его с пятьюстами автоматчиками ночью сбросили в окрестностях Борисова для поддержки и организации партизанского движения в Белоруссии, как, однако, никакого движения, никаких партизан они не нашли, а население встретило их враждебно. Мужики в 1942 году ждали от немцев закона о роспуске колхозов и раздаче земли в частную собственность.

Иоселиани с автоматчиками пытаются укрыться в лесах, но предатели и доносчики со всех сторон. Десант почти полностью уничтожен, а сам он ранен, и спасают его врачи городского госпиталя. Там они лечат раненых немецких офицеров, но в потайной комнате — и его, и несколько его автоматчиков.

Я потрясен.

В 1942 году я попадаю в действующую армию на Центральный фронт. Ранней весной 1943 года перехожу линию обороны.

На десятки километров все деревни и села сожжены, только печные трубы торчат, а все поля и дороги между ними заминированы. На Центральном фронте в Калининской области немцы сожгли прифронтовые деревни за их связь с партизанами, однако оказывается, что партизанское движение в Белоруссии возникло только в середине 1943 года, после массовых, проведенных в деревнях реквизиций, после того, как женщин и детей начали угонять на принудительные сельскохозяйственные работы в Германию.

Только тогда население городов и сел Белоруссии вспомнило о патриотизме.

S. Alperin/RIA Novosti archive/Wikimedia Commons/CC-BY-SA 3.0

* * *

Я слушаю этот трагический, неожиданный для меня рассказ, а награжденная двумя орденами Славы Маша мне на ухо говорит:

— Помоги мне, меня поместили в общий гостиничный номер, и я в панике. Я не хочу, чтобы все знали, что у меня нет двух ног, не люблю снимать протезы, когда на меня смотрят.

— Маша! Что ты сочиняешь? Я же сразу обратил внимание на тебя. Гордая женщина с решительной походкой, ты шутишь?

А Маша чуть приподнимает юбку, берет меня за руки и силой прижимает к своей ноге ниже колена и выше колена. Одна нога и другая нога — деревяшки и металлоконструкции.

— Господи! — говорю. — Ты же герой, и зачем и что скрывать. — И говорю полковнику и капитану, и мы все к администратору, и вопрос с комнатой решается мгновенно.

Мы много ходим эти четыре дня, ходим по городу, на заводы, вокруг памятников, и Маша не показывает виду, что устала, улыбается, шутит. Вот и померк в моих глазах подвиг Маресьева…

«Лучший выход — стать полевой женой генерала, похуже — полковника: генерал отнимет»

(из глав «Прорыв обороны под Оршей», «Восточная Пруссия. „Марш“ победителей», «Последние дни войны», «Победа»)

…29 мая наступление наших войск снова провалилось. Дальше третьей линии немецких укреплений не прошли и понесли огромные потери.

А через день перед строем читали нам адресованное командующему 3-м Белорусским фронтом маршалу Черняховскому страшное письмо Ставки Верховного главнокомандования о том, что 3-й Белорусский фронт не оправдал доверия партии и народа и обязан кровью искупить свою вину перед Родиной.

Я не военный теоретик, я сидел на наблюдательном пункте и видел своими глазами, какими смелыми и, видимо, умелыми были наши офицеры и солдаты, какой беззаветно храброй была пехота, как, невзирая на гибель своих друзей, вновь и вновь летели на штурм немецких объектов и безнадежно погибали наши штурмовики, и мне ясна была подлость формулировок Ставки. Мне ясно было, что разведка наша оказалась полностью несостоятельной, что авиация наша, погибая, уничтожала цели-обманки, что и количественно и качественно немецкая армия на этом направлении во много раз превосходила нас, что при всем этом и первый, и второй приказы о наступлении были преступны и что преступна была попытка Ставки Сталина свалить неудачи генералитета и разведки на замечательных наших пехотинцев, артиллеристов, танкистов, связистов, на мертвых и выживших героев.

Все это наверняка понимали и Сталин, и Жуков, и Черняховский, угробившие несколько десятков тысяч людей. Но при общем наступлении 1944 года наш оставшийся на важнейшем направлении фронт должен, обязан был переходить в наступление, ошибка должна была быть исправлена не смертью и кровью ослабленных подразделений, а стратегией и тактикой штаба Главнокомандующего…

* * *

…Поляки приветливы, но существование полунищенское. Захожу на кухню. Стены почему-то черные. Хочу облокотиться на стенку, и в воздух поднимается рой мух. А в доме — блохи. Зато у меня огромная двуспальная кровать и отдельная комната. А у старика хозяина сохранилась память о дореволюционной России и дореволюционном русском рубле. Королев за один рубль покупает у него поросенка.

— Что же ты делаешь, — говорю я ему, — ведь это наглый обман. Он же думает, что это дореволюционный золотой рубль.

Объясняю хозяину, а он не верит мне, так и остается при убеждении, что я шучу. О, пан лейтенант, о, рубль! Вся армия пользуется ситуацией, а поляки поймут, что русские их обманывали, спустя несколько месяцев, запомнят это и не простят…

L. Bat/RIA Novosti/Wikimedia Commons/CC-BY-SA 3.0

* * *

…Как трудно было существовать этим восемнадцатилетним девочкам на фронте в условиях полного отсутствия гигиены, в одежде, не приспособленной к боевым действиям, в чулках, которые то рвались, то сползали, в кирзовых сапогах, которые то промокали, то натирали ноги, в юбках, которые мешали бегать и у одних были слишком длинные, а у других слишком короткие, когда никто не считался с тем, что существуют месячные, когда никто из солдат и офицеров прохода не давал, а были среди них не только влюбленные мальчики, но и изощренные садисты.

Как упорно они в первые месяцы отстаивали свое женское достоинство, а потом влюблялись то в солдатика, то в лейтенантика, а старший по чину подлец офицер начинал этого солдатика изводить, и в конце концов приходилось этой девочке лежать под этим подлецом, который ее в лучшем случае бросал, а в худшем публично издевался, а бывало, и бил. Как потом шла она по рукам, и не могла уже остановиться, и приучалась запивать своими ста граммами водки свою вынужденную искалеченную молодость…

Так человек устроен, что все плохое сначала забывается, а впоследствии романтизируется, и кто вспоминать будет, что уже через полгода уезжали они по беременности в тыл, некоторые рожали детей и оставались на гражданке, а другие, и их было гораздо больше, делали аборты и возвращались в свои части до следующего аборта.

Были исключения. Были выходы.

Самый лучший — стать ППЖ, полевой женой генерала, похуже — полковника (генерал отнимет).

В феврале 1944 года до генералов штаба армии дошел слух о лейтенанте-связисте, который баб своих, выражаясь современным языком, не трахает.

А несколько ППЖ упорно изменяли своим любовникам-генералам с зелеными солдатиками. И вот по приказу командующего армии моему взводу придается новый телефонный узел — шесть проштрафившихся на поприще любви телефонисток, шесть ППЖ, изменивших своим генералам: начальнику политотдела армии, начальнику штаба, командующим двух корпусов, главному интенданту и еще не помню каким военачальникам.

Все они развращены, избалованы судьбой и поначалу беспомощны в условиях кочевой блиндажной жизни…

* * *

…Заходим в дом. Три большие комнаты, две мертвые женщины и три мертвые девочки. Юбки у всех задраны, а между ног донышками наружу торчат пустые винные бутылки. Я иду вдоль стены дома, вторая дверь, коридор, дверь и еще две смежные комнаты. На каждой из кроватей, а их три, лежат мертвые женщины с раздвинутыми ногами и бутылками.

Ну, предположим, всех изнасиловали и застрелили. Подушки залиты кровью. Но откуда это садистское желание — воткнуть бутылки? Наша пехота, наши танкисты, деревенские и городские ребята, у всех на родине семьи, матери, сестры.

Я понимаю — убил в бою. Если ты не убьешь, тебя убьют. После первого убийства шок, у одного озноб, у другого рвота. Но здесь какая-то ужасная садистская игра, что-то вроде соревнования: кто больше бутылок воткнет, и ведь это в каждом доме. Нет, не мы, не армейские связисты. Это пехотинцы, танкисты, минометчики. Они первые входили в дома…

* * *

…Утром сержант Лебедев залезает по приставной лестнице на чердак и, как ужаленный, скатывается вниз.

— Лейтенант, — говорит он мне почему-то шепотом, — на дворе фрицы.

Я на чердаке, подхожу к окну, а на дворе соседнего дома, прямо подо мной, человек сорок немцев в трусах загорают на солнце. Рядом с каждым обмундирование, автомат, кто-то сидит, курит, кто-то играет на губной гармошке, кто-то читает книжку…

— А что, если их всех закидать гранатами? — спрашивает меня Лебедев.

Считаю: нас девять, артиллеристов пять. А сколько немцев в соседних домах, что за часть, что у них на вооружении?

По рации сообщаю об обстановке, жду указаний, но никаких указаний не поступает.

Немцы нас уже заметили, но ни стрелять, ни одеваться не собираются. Солнце и какая-то жуткая лень. А мы сидим в своем доме с автоматами и гранатами и ждем указаний…

Ozersky/RIA Novosti/Wikimedia Commons/CC-BY-SA 3.0

* * *

…Когда мы вышли на побережье залива Фриш-Гаф, впереди было море, на горизонте — коса Данциг — Пилау. Весь берег был усыпан немецкими касками, автоматами, неразорвавшимися гранатами, банками консервов, пачками сигарет и зажигалок.

Вдоль берега на расстоянии метров двухсот друг от друга стояли двухэтажные коттеджи, в которых на кроватях, а то и на полу лежали раненые, недобитые фрицы. Одни отчужденно, другие безразлично, молча смотрели на нас. Ни страха, ни ненависти, а тупое безразличие просматривалось на их лицах, любой из нас мог поднять автомат и перестрелять их. Но от недавно еще сидящей в нас щемящей ненависти ничего не осталось. Сознательно или бессознательно они демонстрировали свою беззащитность и опустошенность.

В это мгновение не только до моего сознания, но и сознания многих тысяч офицеров и бойцов моей армии дошла мысль, что война на нашем направлении окончена, и по какому-то невероятному совпадению все, кто мог и у кого было не важно какое оружие, начали стрелять в воздух. Автоматы, пистолеты, минометы, танки, самоходки. Тысячи ракет, трассирующих пуль, смех, грохот минут пятнадцать. Это был первый в нашей жизни наш свободный, счастливый салют победы. Потом появились фляги и бутылки со спиртом.

Смялись, плакали, пили и вспоминали.

Никто никуда больше не торопил нас…

* * *

9 мая 1945 года. 

Мы спускались все ниже и ниже. Недоумение, растерянность, восторг. Внезапно шоссе перегородила крытая повозка, и мужчина в гражданском и мальчишки с сияющими лицами, с каким-то украинским акцентом, с ударением на «о» кричали:

— Война капут! Фриц капут! — и раздавали горячие пирожки, и разливали из кувшинов по бокалам вино.

Я не помню, какие слова и как они говорили, но помню радостные их глаза и то ли «Товарищ!», то ли «Брат!». Это были чехи, поднявшиеся до перевала, чтобы первыми встретить нас.

А потом целыми семьями, с едой и вином. Каждому хотелось с кем-то чокнуться, выпить за победу, и мы стремительно начали пьянеть, а конца приветствиям, поцелуям, объятиям не было видно, и отказываться от угощений было невозможно, и потому все было как в сказке. Человек пятьдесят буквально на руках спускали нас, вместо нас заклинивали палками колеса телег, смеялись, плакали, рассказывали о своей жизни, и все это рябило в глазах и как бы бурлило и таяло в общем тумане счастья.

Не помню, каким образом проехали мы еще несколько десятков километров, окруженные толпами людей, спустившихся с горных деревень и приехавших из соседних сел, не помню, как появился огромный двух–  или трехэтажный дом, как не то ключник, не то управляющий очень богатого хозяина этого дома распахнул парадные двери и пригласил нас отдохнуть с дороги.

Паркет, ковры, люстры, книжные полки, диваны.

Лошади и повозки во дворе.

Исполняющий обязанности хозяина этого дома из подвала приносит ящики с минеральной водой, но уже ни у кого нет сил ни есть, ни пить, ни выбирать место для отдыха. Все валятся на пол, на ковры и мгновенно засыпают, а меня, офицера, этот улыбающийся человек приглашает в кабинет хозяина, объясняет, что тот в Праге, и я могу воспользоваться для отдыха либо кроватью в спальне, либо огромным диваном в кабинете…

«Женщины лежат вдоль шоссе, и перед каждой — гогочущая армада мужиков со спущенными штанами»

(из глав «Самое страшное», «Война все спишет!»)

…Это было пять месяцев назад, когда войска наши в Восточной Пруссии настигли эвакуирующееся из Гольдапа, Инстербурга и других оставляемых немецкой армией городов гражданское население. На повозках и машинах, пешком — старики, женщины, дети, большие патриархальные семьи медленно, по всем дорогам и магистралям страны уходили на запад.

Наши танкисты, пехотинцы, артиллеристы, связисты нагнали их, чтобы освободить путь, посбрасывали в кюветы на обочинах шоссе их повозки с мебелью, саквояжами, чемоданами, лошадьми, оттеснили в сторону стариков и детей и, позабыв о долге и чести и об отступающих без боя немецких подразделениях, тысячами набросились на женщин и девочек.

Женщины, матери и их дочери, лежат справа и слева вдоль шоссе, и перед каждой стоит гогочущая армада мужиков со спущенными штанами.

Обливающихся кровью и теряющих сознание оттаскивают в сторону, бросающихся на помощь им детей расстреливают. Гогот, рычание, смех, крики и стоны. А их командиры, их майоры и полковники стоят на шоссе, кто посмеивается, а кто и дирижирует, нет, скорее регулирует. Это чтобы все их солдаты без исключения поучаствовали.

Нет, не круговая порука и вовсе не месть проклятым оккупантам этот адский смертельный групповой секс.

Вседозволенность, безнаказанность, обезличенность и жестокая логика обезумевшей толпы.

Потрясенный, я сидел в кабине полуторки, шофер мой Демидов стоял в очереди, а мне мерещился Карфаген Флобера, и я понимал, что война далеко не все спишет. Полковник, тот, что только что дирижировал, не выдерживает и сам занимает очередь, а майор отстреливает свидетелей, бьющихся в истерике детей и стариков.

— Кончай! По машинам!

А сзади уже следующее подразделение.

И опять остановка, и я не могу удержать своих связистов, которые тоже уже становятся в новые очереди. У меня тошнота подступает к горлу.

До горизонта между гор тряпья, перевернутых повозок трупы женщин, стариков, детей. Шоссе освобождается для движения. Темнеет.

Слева и справа немецкие фольварки (усадьбы — прим. ред.). Получаем команду расположиться на ночлег.

Это часть штаба нашей армии: командующий артиллерией, ПВО, политотдел.

Мне и моему взводу управления достается фольварк в двух километрах от шоссе.

Во всех комнатах трупы детей, стариков, изнасилованных и застреленных женщин.

Мы так устали, что, не обращая на них внимания, ложимся на пол между ними и засыпаем…

volgadmin.ru./Wikimedia Commons

* * *

…Только днем возникает время, чтобы вынести на двор трупы.

Не помню, куда мы их выносили.

На двор?

В служебные пристройки? Не могу вспомнить куда, знаю, что ни разу мы их не хоронили.

Похоронные команды, кажется, были, но это далеко в тылу.

Итак, я помогаю выносить трупы. Замираю у стены дома.

Весна, на земле первая зеленая трава, яркое горячее солнце. Дом наш островерхий, с флюгерами, в готическом стиле, крытый красной черепицей, вероятно, ему лет двести, двор, мощенный каменными плитами, которым лет пятьсот.

В Европе мы, в Европе!

Размечтался, и вдруг в распахнутые ворота входят две шестнадцатилетние девочки-немки. В глазах никакого страха, но жуткое беспокойство.

Увидели меня, подбежали и, перебивая друг друга, на немецком языке пытаются мне объяснить что-то. Хотя языка я не знаю, но слышу слова «мутер», «фатер», «брудер».

Мне становится понятно, что в обстановке панического бегства они где-то потеряли свою семью.

Мне ужасно жалко их, я понимаю, что им надо из нашего штабного двора бежать куда глаза глядят и быстрее, и я говорю им:

— Муттер, фатер, брудер — нихт! — и показываю пальцем на вторые дальние ворота — туда, мол. И подталкиваю их.

Тут они понимают меня, стремительно уходят, исчезают из поля зрения, и я с облегчением вздыхаю — хоть двух девочек спас, и направляюсь на второй этаж к своим телефонам, внимательно слежу за передвижением частей, но не проходит и двадцати минут, как до меня со двора доносятся какие-то крики, вопли, смех, мат.

Бросаюсь к окну.

На ступеньках дома стоит майор А., а два сержанта вывернули руки, согнули в три погибели тех самых двух девочек, а напротив — вся штабармейская обслуга — шофера, ординарцы, писари, посыльные.

— Николаев, Сидоров, Харитонов, Пименов… — командует майор А. — Взять девочек за руки и ноги, юбки и блузки долой! В две шеренги становись! Ремни расстегнуть, штаны и кальсоны спустить! Справа и слева, по одному, начинай!

А. командует, а по лестнице из дома бегут и подстраиваются в шеренги мои связисты, мой взвод. А две «спасенные» мной девочки лежат на древних каменных плитах, руки в тисках, рты забиты косынками, ноги раздвинуты — они уже не пытаются вырываться из рук четырех сержантов, а пятый срывает и рвет на части их блузочки, лифчики, юбки, штанишки.

Выбежали из дома мои телефонистки — смех и мат.

А шеренги не уменьшаются, поднимаются одни, спускаются другие, а вокруг мучениц уже лужи крови, а шеренгам, гоготу и мату нет конца.

Девчонки уже без сознания, а оргия продолжается.

Гордо подбоченясь, командует майор А. Но вот поднимается последний, и на два полутрупа набрасываются палачи-сержанты.

Майор А. вытаскивает из кобуры наган и стреляет в окровавленные рты мучениц, и сержанты тащат их изуродованные тела в свинарник, и голодные свиньи начинают отрывать у них уши, носы, груди, и через несколько минут от них остаются только два черепа, кости, позвонки.

Мне страшно, отвратительно.

Внезапно к горлу подкатывает тошнота, и меня выворачивает наизнанку.

Майор А. — боже, какой подлец!

Я не могу работать, выбегаю из дома, не разбирая дороги, иду куда-то, возвращаюсь, я не могу, я должен заглянуть в свинарник.

Передо мной налитые кровью свиные глаза, а среди соломы, свиного помета два черепа, челюсть, несколько позвонков и костей и два золотых крестика — две «спасенные» мной девочки…

* * *

…1 февраля город Хайльсберг был взят нашей армией с ходу. Это был прорыв немецкой линии обороны. В городе оставался немецкий госпиталь, раненые солдаты, офицеры, врачи. Накануне шли тяжелые бои, немцы умирали, но не сдавались. Такие были потери, так тяжело далась эта операция, столько ненависти и обиды накопилось, что пехотинцы наши с ходу расстреляли и немецких врачей, и раненых солдат и офицеров — весь персонал госпиталя.

Через два дня — контратака.

Наши дивизии стремительно отступают, и око за око — уже наш госпиталь не успевает эвакуироваться, и немцы расстреливают поголовно всех наших врачей, раненых солдат и офицеров…

Anatoliy Garanin/RIA Novosti archive/Wikimedia Commons/CC-BY-SA 3.0

* * *

…В костел загоняют около двухсот пятидесяти женщин и девочек, но уже минут через сорок к костелу подъезжают несколько танков. Танкисты отжимают, оттесняют от входа моих автоматчиков, врываются в храм, сбивают с ног и начинают насиловать женщин.

Я ничего не могу сделать. Молодая немка ищет у меня защиты, другая опускается на колени.

— Герр лейтенант, герр лейтенант!

Надеясь на что-то, окружили меня. Все что-то говорят.

А уже весть проносится по городу, и уже выстроилась очередь, и опять этот проклятый гогот, и очередь, и мои солдаты.

— Назад, … вашу мать! — ору я и не знаю, куда девать себя и как защитить валяющихся около моих ног, а трагедия стремительно разрастается.

Стоны умирающих женщин. И вот уже по лестнице (зачем? почему?) тащат наверх, на площадку окровавленных, полуобнаженных, потерявших сознание и через выбитые окна сбрасывают на каменные плиты мостовой.

Хватают, раздевают, убивают. Вокруг меня никого не остается. Такого еще ни я, никто из моих солдат не видел. Странный час.

Танкисты уехали. Тишина. Ночь. Жуткая гора трупов. Не в силах оставаться, мы покидаем костел. И спать мы тоже не можем.

Сидим на площади вокруг костра. Вокруг то и дело разрываются снаряды, а мы сидим и молчим.

* * *

…Война все спишет?

Вспомнил, как штабной офицер в романе Льва Толстого сверху вниз смотрел на полковника князя Болконского.

А в январе 1942 года сержант Пеганов, который на гражданке был парикмахером, стриг и брил генералов и потому смотрел сверху вниз на лейтенантов и майоров. То же — портной, ефрейтор Благоволин. Он перешивал шинели из немодных в модные, из солдатских в офицерские и изготовлял офицерские фуражки с лакированными козырьками полковникам и генералам бесплатно, а лейтенантам за деньги. А старший сержант Демидов, который на гражданке был фотографом, а в армии, поскольку пил и закусывал с генералами и полковниками, ни в каких боевых операциях не участвовал. Ко мне он относился снисходительно. Надо отдать ему должное, он еще за деньги часы чинил, а мне бесплатно, и все мои военные фотографии — это его подарки.

Это была наша армейская солдатская элита. В нее чуть ниже рангом входило десятка два водителей армейских автомашин — в 1942 году легковых газиков, полуторок, крытых радиостанций, позже — американских «Виллисов», «Студебеккеров».

Благодаря постоянной дружбе с интендантами были у них всегда водка и консервы, и штабной повар Жуков обеспечивал их двойными порциями привилегированной еды.

По приказу капитана Рожицкого бойцами моими был построен в обороне под Дорогобужем большой блиндаж, переоборудованный в черную баню.

Из сожженной немцами ближайшей деревни привезли камни, соорудили полки и столы.

Его личный ординарец, ефрейтор Мосин, мыл ему спину, живот, ноги и по его специальному приказанию — все, что между ногами, таким же образом мыл он гостей Рожицкого, полковников и генералов. А наш интендант, старший лейтенант Щербаков, из уворованных из солдатских стограммовых пайков водки и продуктов со склада угощал их после бани. Еще он менял обмундирование со склада у освобожденного населения на самогонку.

Ординарца Мосина тошнило, когда он мыл промежности блаженствующему Рожицкому, и он дезертировал из армии. Дальнейшей судьбы его я не знаю. 

* * *

А у моего ординарца Гришечкина вдруг образовался огромный запас самогонки.

Лошадь — боль моя. Овес выдавали, а сена не было. Гришечкин то и дело в поисках прошлогоднего сена совершал поездки по окрестным селам.

То, что сено он воровал, я знал, не знал только о его побочном «бизнесе». Слово «бизнес» — это не из того времени, но, как ни удивительно, точнее ничего в голову не приходит…

Под предлогом поездок за сеном воровал он у жителей окрестных освобожденных деревень жернова.

Два несколькопудовых, кажется, гранитных круглых камня для превращения зерна в муку. Воровал в одной деревне, а продавал за несколько литров самогонки в другой. За этим делом я его однажды застал и пришел в ужас.

Люди, которых он обкрадывал, бедствовали. Я заставил его отвезти жернова его первым жертвам и отказался от его услуг ординарца. Выбрал вместо него Соболева — замечательного, доброго, честного и чрезвычайно храброго мужика…

Archive/Russian Look

* * *

Вспомнил об освобожденных из немецкого концлагеря Сувалки наших военнопленных.

В центре этого городка были кирпичные двухэтажные дома, а мы остановились в деревянном доме и развернули радиостанцию прямо на дороге. А по дороге шли освобожденные нашими войсками лагерники, бывшие красноармейцы, и кто-то из них попросил воды, зашел в дом, напился и по рассеянности оставил на столе черную записную книжку.

Мимо нас двигалась бесконечная вереница полуистощенных людей, и один из них, увидев нас, произнес со злобой, указывая пальцем на своего соседа:

— Вот власовец! Его надо арестовать.

А тот сказал:

— Ты что врешь, ты сам власовец!

И тут масса освобожденных, бывших наших солдат остановилась, и каждый, показывая на своего соседа, хриплым голосом орал:

— Это он, он сотрудничал с немцами!

Мы стояли подавленные и не верили своим глазам. Картина напоминала мне «слепцов» Питера Брейгеля, которые вслед за своим проводником проваливались в пропасть.

Так власовцы или не власовцы?

И кто бы они ни были, почему так ненавидят друг друга? Если власовцы, то почему сидели в концлагере, обреченные на смерть?

Если сводят счеты друг с другом и лгут, то почему?

* * *

Страшно и противно мне стало, и вошел я в избу, и увидел на столе черный блокнот, тот, забытый одним из движущейся толпы.

Открываю и понимаю, что это дневник нашего офицера, раненного в 1941 году при отступлении и попавшего сначала в лазарет при лагере. Старший лейтенант, инженер, москвич описывает, как уже в конце первой недели по доносам соседей по баракам расстреливали эсэсовцы всех коммунистов и евреев, и фраза прописными буквами: «КОГДА ПРИДЕТЕ, НЕ ВЕРЬТЕ НИКОМУ! ВСЕ, КТО ОСТАВАЛСЯ ВЕРЕН РОДИНЕ, РАССТРЕЛЯНЫ. Остались в живых только те, кто так или иначе сотрудничал с лагерным начальством». И опять как вопль: «НЕ ВЕРЬТЕ НИКОМУ!».

Прав ли он был? Не знаю.

Ведь все эти обличающие друг друга прошли мучительный путь от немецкого концлага к русскому ГУЛАГу.

Не были они ни палачами, ни карателями. Их ли грехи, что предала их Родина, пошли они на какой-то компромисс с палачами с целью не умереть.

Затертые меж двух бесчеловечных тоталитарных систем, заслуживали они если не оправдания, то уж во всяком случае — жалости…

Ivan Shagin/RIA Novosti archive/Wikimedia Commons/CC-BY-SA 3.0

* * *

…В 1945 году образ мыслей умирающего офицера целиком совпадал с моим. Первым моим желанием в момент, когда я читал его дневник, было переслать его на Лубянку. Но чем это отличалось бы от «подвига» Павлика Морозова? Образ врага, страх возмездия?

Если я не ошибаюсь и это на самом деле были власовцы, то какой же ужас, какой страх возмездия заставлял их ценой предательства друг друга пытаться спасти от гибели себя. Так ли они отличались от штрафников фронта, от партийных функционеров времен чисток и единогласных голосований? Не тот ли же это менталитет человека 1937 года? Как во мне могла совмещаться психология интеллигента, народника, передвижника, поклонника декабристов и Герцена с этой жаждой разоблачить и наказать? Но ведь это было. Господи! Слава богу, что утопил я на жуткой ночной переправе ту записную книжку и остался, волею случая, человеком чести и не вступил, тоже волею случая, в партию большевиков… 

«Без этого покаяния нельзя достойно уйти из жизни»

(из глав «В освобожденной Европе», «Демобилизация», «Самое страшное»)

Сентябрь 1945 года.  

С трудом нашел нашу комендатуру.

Долго стучал, но никто не отзывался. Наконец дверь открыл полупьяный заспанный майор — комендант города.

Я, как мог, объяснил, что задержался в штабе, возвращаюсь в часть, надо как-то переночевать.

— Комендатура не гостиница, ничего для вас сделать не могу!

Повернулся на 180 градусов, вошел в комнату, запер за собой дверь. Я остался в холодном темном предбаннике. До крайности возмущенный, начал стучать в дверь. Майор появился с автоматом в руке, а я увидел через раскрытую настежь дверь стол, уставленный полупустыми бутылками, и на диване испуганную голую женщину.

Это было не очень весело.

Я вытащил из кобуры наган и, дабы предупредить преступный разворот дела и огорошить самодура и мерзавца, произнес, что немедленно доложу обо всем увиденном маршалу Коневу, по распоряжению которого я прибыл в штаб армии, и, не спуская пальца со спускового крючка, направился к телефону.

Что-то, видимо, дошло до майора.

— Что же ты не понимаешь шуток, — захрипел он, — так бы сразу и сказал, садись за стол, а я вызову толмача.

Я отодвинул от себя кружку со спиртом и стал ждать. Майор глухо матерился, его явно тянуло ко сну. Через двадцать минут появился толмач-венгр. Я пошел вслед за ним…

— Господин лейтенант, — горько сказал он, — почти всех владельцев домов комендант обложил данью: одни несут ему вино, другие деньги, третьи приводят женщин. В обмен он дал им обещание не тревожить их русскими постояльцами, дело безнадежное. — И он повел меня в свой собственный дом. Открыл дверь.

На грязном полу впритирку валялись застрявшие, как и я, в штабе армии прибывшие из разных частей лейтенанты, капитаны, майоры.

Толмач указал мне на угол пола и скрылся.

Мне было холодно, меня тошнило от голода и возмущения, но делать было нечего. Заснуть я так и не смог и с первыми лучами солнца вышел на улицу. Мне повезло — попутная машина довезла меня до Шопрона. 

Я все время думал о судьбе воина-победителя. 

V. Kinelovskiy/RIA Novosti archive/Wikimedia Commons/CC-BY-SA 3.0

* * *

Июнь 1946 года. 

Получаю демобилизационные документы. У меня два чемодана, набитые трофеями…

Добираюсь я до знакомого своего славянского домика. Хозяйка с радостью отворяет мне калитку, но в комнате на диване сидит полупьяный старшина. На столе бутылка водки.

Знакомимся, пьем за победу, за возвращение на родину. Я смертельно устал, ложусь на кровать и засыпаю. Старшина будит меня, говорит, что тоже уезжает завтра из Вены домой в Брянск, что, пока я спал, хозяйка уходила из дома куда-то, а он поднялся на второй этаж и обнаружил в бюро столовое серебро, золотые серьги и кольца, золотой портсигар.

— Лейтенант, — говорит он. — У меня наган, я не сдал его. Давай с тобой ночью убьем эту б… бабу и ее мужа, все вещи разделим, может, еще что найдем. А завтра утром — на поезд до Будапешта, никто нас никогда не найдет, дело абсолютно чистое!

Понимаю, что убить человека для него дело плевое, надо выходить из трудного положения.

Раскрываю чемодан, вытаскиваю четыре бутылки венгерской «палинки» (предполагал угостить москвичей). Это виноградная водка крепостью больше пятидесяти градусов. Предлагаю сначала выпить, наливаю ему полную кружку, себе — граммов сто, пьем за удачу. Наливаю ему вторую кружку, себе для виду, пьем за победу, наливаю ему третью и четвертую кружки.

Минут через двадцать он пьянеет окончательно, пытается лечь на диван и сползает под стол. Десять часов вечера. Приходят хозяйка с мужем, поднимаются наверх, а я сижу на стуле и понимаю, что спать мне не придется, преступление надо предотвратить.

Так сижу до семи утра, старшина — потенциальный вор и бандит — спит под столом. В семь часов утра с трудом бужу его, говорю, что можем опоздать на поезд, что сам только что проснулся. Мне удается уговорить его, не убивая стариков, ехать на вокзал — слишком мало осталось времени. Берем чемоданы и вещмешки, спускаемся в метро.

— Мудак ты, лейтенант, — говорит он мне, — я думал, что ты мужик, а ты — … …!

* * *

7 мая 2002 года, спустя пятьдесят восемь лет. 

— Я не желаю слушать это, я хочу, чтобы вы, Леонид Николаевич, этот текст уничтожили, его печатать нельзя! — говорит мне срывающимся голосом мой друг, поэт, прозаик, журналист Ольга Ильницкая.

Происходит это в 3-м госпитале для ветеранов войны в Медведкове. Десятый день лежу в палате для четверых. Пишу до и после завтрака, пишу под капельницей, днем, вечером, иногда ночью.

Спешу зафиксировать внезапно вырывающиеся из подсознания кадры забытой жизни. Ольга навестила меня, думала, что я прочитаю ей свои новые стихи.

На лице ее гримаса отвращения, и я озадачен…

* * *

…Зачем пишу?

Какова будет реакция у наших генералов, а у наших немецких друзей из ФРГ? А у наших врагов из ФРГ?

Принесут ли мои воспоминания кому-то вред или пользу? Что это за двусмысленная вещь — мемуары! Искренно — да, а как насчет нравственности, а как насчет престижа государства, новейшая история которого вдруг войдет в конфликт с моими текстами? Что я делаю, какую опасную игру затеял?

Озарение приходит внезапно.

Это не игра и не самоутверждение, это совсем из других измерений, это покаяние. Как заноза, сидит это внутри не только меня, а всего моего поколения. Вероятно, и всего человечества. Это частный случай, фрагмент преступного века, и с этим, как с раскулачиванием 30-х годов, как с ГУЛАГом, как с безвинной гибелью десятков миллионов безвинных людей, как с оккупацией в 1939 году Польши, нельзя достойно жить, без этого покаяния нельзя достойно уйти из жизни. Я был командиром взвода, меня тошнило, смотрел как бы со стороны, но мои солдаты стояли в этих жутких преступных очередях, смеялись, когда надо было сгорать от стыда, и, по существу, совершали преступления против человечества.

Леонид Николаевич Рабичев

* * *

Полковник-регулировщик? Достаточно было одной команды? Но ведь по этому же шоссе проезжал на своем «Виллисе» и командующий 3-м Белорусским фронтом маршал Черняховский. Видел, видел он все это, заходил в дома, где на постелях лежали женщины с бутылками между ногами? Достаточно было одной команды?

Так на ком же было больше вины: на солдате из шеренги, на полковнике-регулировщике, на смеющихся полковниках и генералах, на наблюдающем мне, на всех тех, кто говорил, что война все спишет?

В марте 1945 года моя 31-я армия была переброшена на 1-й Украинский фронт в Силезию, на Данцигское направление. На второй день по приказу маршала Конева перед строем было расстреляно сорок советских солдат и офицеров, и ни одного случая изнасилования и убийства мирного населения больше в Силезии не было. Почему этого же не сделал маршал Черняховский в Восточной Пруссии? Сумасшедшая мысль мучает меня — Сталин вызывает Черняховского и шепотом говорит ему:

— А не уничтожить ли нам всех этих восточнопрусских империалистов на корню, территория эта по международным договорам будет нашей, советской?

И Черняховский — Сталину:

— Будет сделано, товарищ генеральный секретарь!

Это моя фантазия, но уж очень похожа она на правду. Нет, не надо мне ничего скрывать, правильно, что пишу о том, что видел своими глазами. Не должен, не могу молчать! Прости меня, Ольга Ильницкая…  

Примечание редактора. Понимаем, что многие скажут: не было того, что написано в этом тексте, это ложь. Им придется возразить: если воспоминания очевидца событий — ложь, то где тогда правда? В отредактированных учебниках истории?.. Другие скажут: пусть это правда, но зачем лишний раз вспоминать о таком, зачем ковырять эту рану, расшатывать эту скрепу? Ответим им: раз в год, в день начала Войны, об этом напомнить все-таки можно. Ведь за десятки лет как-то забылась фраза «Это не должно повториться», и на ее место приходит глупое «Можем повторить». 

На фоне государственной пропаганды, парадов и учений мы зачастую забываем, что война — это страдания, ужас, боль, несчастья для сотен тысяч, миллионов людей. На войне есть место героизму, и нужно чтить память героев войны. Но находится на ней место и самым низким, чудовищным поступкам — и о них тоже нельзя забывать. Это нужно вспоминать хоть иногда, чтобы война не превращалась в раскрашенную картинку из детской книжки. Наш долг как граждан — стремиться сохранить правдивую память о войне, пусть эта правда иногда нам отвратительна. 

Хочешь, чтобы в стране были независимые СМИ? Поддержи Znak.com

Лев Толстой против всех • Arzamas

Расшифровка

Тема смерти занимает важнейшее место в творчестве любого русского писа­теля. Наш замечательный пушкинист Валентин Семенович Непомнящий однажды попытался объяснить, в чем разница между русской и европейской культурой. Хотя понятно, что очень много общего и что русская культура во мно­гом вышла из европейской, но тем не менее в чем разница? И он ска­зал, что европейская культура — это культура рождествен­ская, а в России главный религиозный праздник скорее Пасха. Почему так? Рождество — это приход Иису­са в мир и преображение мира. А Пасха — это смерть и воскресение Иисуса, но все-таки прежде всего смерть на кресте. Вот почему именно Пасха стала в России ведущим религиозным праздником? Наверное, это что-то гово­рит об особенностях русской культуры.

В русской литературе, конечно, тема смерти занимает огромное место, и Тол­стой здесь не исключение. Эта тема играла огромную роль и в его творчестве, и в жизни, причем не только после его знаменитого духовного переворота, когда Толстой стал совершенно иначе смотреть на мир, но и в раннем творче­стве. В 1859 году в журнале «Библиотека для чтения» он публикует короткий рассказ «Три смерти», который вызвал некоторое недоумение у публики. Если коротко, там рассказывается о трех смертях. Одна — это смерть барыни, кото­рая болеет чахоткой. Она вместе с мужем пытается уехать в Италию, чтобы выле­чи­ться. От чахотки вылечиться в запоздалой стадии было тогда невозмо­жно; мы знаем, что от чахотки умер, например, Чехов. Она рвется за границу, она верит, что доедет до Италии и выздоровеет. Муж понимает, что она, скорее всего, и до Берлина-то не доедет, что лучше остаться здесь, в име­нии. Она гово­рит: «Что ж, что дома?.. Умереть дома?» И вот этот страх смерти, страх потери индивидуального существования на земле, как бы олицетворен в образе этой барыни. Вторая смерть — это смерть мужика, которая происхо­дит в ямщицкой избе, где они оказываются по дороге в Италию. Обычный мужик, он умирает тихо, смиренно, не боится смерти. А третья смерть — это смерть дерева, которое срубают в лесу, для того чтобы поставить крест на мо­ги­лу этого мужика. Это дерево просто падает, и дальше у Толстого такая деталь: другие деревья как будто даже радуются тому, что освободилось место, стало больше солнца. То есть это дерево, падая, своей смертью дает больше солнца другим деревьям.

Когда публика прочитала этот рассказ, многие пришли в недоумение. Смерть барыни — да, она избалованна, она боится смерти, ей есть что терять. Смерть мужика тоже понятна: он мужик, ему терять нечего, он жил трудно, а там, на том свете, может быть, что-то будет хорошее. А вот при чем здесь смерть дерева? И это совсем ранний Толстой, 1858 год. Это еще не тот Толстой, кото­рый напишет «Смерть Ивана Ильича» и детально будет показывать процесс умирания человека. Это даже еще не Толстой «Войны и мира», где будет пока­зана смерть князя Андрея на глазах у Наташи и понимание этого события обо­ими. Это еще совсем ранний Толстой. Но уже очевидно, что он отдает предпо­чтение в этих трех случаях смерти дерева. Дерево умирает самым правильным образом: оно освобождает жизнь для других и послужит тем, что станет крес­том на могиле простого мужика.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});

Собственно говоря, в этом рассказе уже заложено отношение Толстого к смер­ти, которое впоследствии он просто будет развивать в своем сознании. Потому что о смерти он будет думать постоянно. Если мы будем читать дневники Тол­стого (а это 13 томов), то мы увидим, что размышления о смерти — это лейт­мотив всего дневника: как умирать, что будет после смерти, зачем живет чело­век. Да и сам его духовный переворот конца 1870-х — начала 1880-х годов был во многом продиктован именно страхом смерти. Толстой писал об этом совер­шенно прямо в своей «Исповеди».

Толстой писал там, что однажды вдруг понял, что его существование на земле абсолютно бессмысленно, потому что он умрет. Он писал: ну хорошо, ну, стану я очень богатым помещиком, будет у меня четыре тысячи, шесть, двадцать тысяч десятин земли — и что? Ведь я же умру. Ну хорошо, стану я знаменитым писателем, буду я известнее Шекспира. Ну и что? Ведь я же все равно умру  У Толстого: ­«Прежде чем заняться самар­ским имением, воспитанием сына, писанием книги, надо знать, зачем я это буду делать. Пока я не знаю — зачем, я не могу ничего де­лать. Среди моих мыслей о хозяй­стве, кото­рые очень занимали меня в то вре­мя, мне вдруг приходил в голову вопрос: „Ну хорошо, у тебя будет 6000 десятин в Са­марской гу­бер­нии, 300 голов лошадей, а по­том?..“ И я со­вершенно опешивал и не знал, что ду­мать дальше. Или, начиная думать о том, как я воспитаю детей, я говорил себе: „Зачем?“ Или, рассуждая о том, как народ может до­стигнуть благосостояния, я вдруг говорил себе: „А мне что за дело?“ Или, ду­мая о той славе, которую приобретут мне мои сочине­ния, я говорил себе: „Ну хорошо, ты бу­дешь славнее Гоголя, Пушкина, Шекспира, Моль­ера, всех писателей в мире, — ну и что ж!..“»

(«Исповедь»).. И вот эта мысль о смерти, о том, что смерть делает бессмысленным существо­вание человека, собственно, и приводит его к духовному перевороту.

В 1869 году, как раз когда Толстой заканчивает «Войну и мир», с ним происхо­дит то, что впоследствии назовут «арзамасским ужасом». Вкратце история такова: этот огромный роман он писал (особенно последние страни­цы) с неве­ро­ятным напряжением. У него были головные боли; он решил, что называ­ется, развеяться. В одной из газет он прочитал, что в Пензенской губернии довольно дешево продается одно имение, и поехал его присмотреть. И вот по дороге в это имение в арзамасской гостинице на него напал невероятный страх. Ночью ему вдруг стало страшно — непонятно почему. На следующий день этот страх повторился, но он был к нему уже готов, и поэтому это прошло легче. В тот же день Толстой писал жене, но ни о каком ужасе, ни о каком страхе смерти в этом письме нет. Но спустя 15 лет, как раз когда начался его духовный переворот, он пишет повесть «Записки сумасшедшего», где вспоми­нает об этом событии и описывает его именно уже как страх смерти. Причем смерть появляется как героиня этого рассказа  В оригинале: «Да что это за глупость, — ска­зал я себе. — Чего я тоскую, чего боюсь». — «Ме­­ня, — неслышно отвечал голос смер­ти. — Я тут»..

В «Исповеди» Толстой пишет, чем с ним произошло то, что происходило с пут­ником в одной восточной притче, когда он бежал от дикого зверя по пустыне, прыгнул в колодец, повис на ветвях кустарника, который рос через стены этого колодца, и увидел, что внизу находится огнедышащий дракон, который его поглотит, если он упадет туда. Вверху — дикий зверь, внизу — дракон, он дер­жит­ся за ветки, и эти ветки подтачивают две мыши — одна черная, другая белая: это день и ночь, то есть время. И он понимает, что рано или поздно он все равно упадет в пасть этого дракона. Но пока он висит на этих ветвях, он ви­дит, что на ветках — капли дикого меда, и начинает их слизывать языком. И Толстой пишет, что вся эта жизнь, все приобретения, имения, занятия искусством — это все временные капли дикого меда. Но все равно ты упадешь и умрешь очень скоро.

Тема страха смерти неожиданно появляется в финале «Анны Карениной». Обычно все помнят, что Анна бросилась под поезд, и всё. На самом деле там еще есть большая часть о жизни Левина и Кити в имении. Левин абсолютно счастлив со своей Кити, прекрасная семейная жизнь, и тем не менее он вдруг приходит к мысли о самоубийстве. И боится ходить на охоту, прячет от себя веревки. То же самое происходило с Толстым в начале его семейной жиз­ни. Толстой потом вспоминал о том, что он уходил на охоту и не брал с со­бой патроны, боясь застрелиться. Он прятал от себя веревки. Почему? С одной стороны, страх смерти, с другой стороны — тяга к самоубийству. Толстой писал в «Исповеди», что он пребывал в каком-то очень странном состоянии. Он пи­шет, что мог есть, жить, дышать и не мог ни есть и ни дышать  В оригинале: «Я мог дышать, есть, пить, спать и не мог не дышать, не есть, не пить, не спать».. То есть, с од­ной стороны, ты не можешь жить, потому что ты понимаешь, что ты умрешь и жизнь бессмысленна, а с другой стороны, ты не можешь не жить, потому что физиология требует того, чтобы ты дышал и ел. Вот такой замкнутый бессмыс­ленный круг.

Где здесь может быть спасение? Конечно, только в религии. И духовный пере­ворот Толстого, безусловно, связан с тем, что Толстой становится религиозным человеком. Это необходимо понять: Толстой после духовного переворота — это религиозный человек. Это человек, для которого вера в Бога является главным, что есть в жизни. Толстой в «Исповеди» прямо пишет, что без веры в Бога нет жизни. Если человек не верит в Бога, он не живет. И одновременно, когда с Толстым происходит духовный переворот, он приходит к Церкви. Это, может быть, немножко странно звучит для современного человека: что значит «при­хо­дит к Церкви»? В нашем представлении люди XIX века все были церковные. На самом деле это не так. Религиозными были мужики, крестьянская масса, безусловно, но что касается просвещенного дворянства, уже начиная где-то с Петровской, Екатерининской эпохи вольнодумство и несколько пренебре­жи­тельное отношение к Церкви и религии было очень модным. Это было по­ва­льное явление среди просвещенных людей.

Посмотрите начало «Войны и мира»: старый князь Болконский и князь Анд­рей — они же абсолютные атеисты! Да, по необходимости они ходят в церковь, потому что без церкви нельзя креститься, венчаться, потому что она одно­вре­менно была еще и институцией, которая просто закрепляла граждан­ские права человека. Но веры никакой нет. Когда князь Андрей уходит на войну и его сестра, княжна Марья, дает ему образок, который, как она говорит, «еще твой дедушка носил на войнах», что говорит ей князь Андрей? Он говорит: мол, ну давай, не пуд же он весит…  В оригинале: «„Его еще отец моего отца, наш дедушка, носил во всех войнах“. <…> „Ежели он не в два пуда и шеи не оттянет… Чтобы тебе сделать удовольствие…“». То есть он отшучивается, хочет сделать прият­ное сестре. Это потом будет небо Аустерлица, это потом, перед смертью, Анд­рей станет религиозным человеком, совершенно по-другому станет смотреть на эти вещи. Это было принято среди просвещенных людей того времени. И таким же был молодой Толстой.

А вот в конце 1870-х — начале 1880-х годов, когда с ним происходит духовный переворот, он становится человеком религиозным. Первое, что делает Тол­стой, — идет в церковь. Но дружбы Толстого и Церкви по многим причинам не получилось. Сам Толстой в «Исповеди» объясняет это тем, что он не смог поверить в таинство евхаристии, не смог поверить в то, что хлеб и вино пре­творяются действительно в кровь и тело Иисуса. А принимать это просто как условность, которую нужно исполнять, он тоже не мог. Это характер Тол­стого: он был максималистом. Он писал, что, когда идешь по тонкому льду, по краю реки или пруда, нужно пробивать до материка, до твердого основания.

И в своей мысли Толстой всегда старался идти до конца. То есть если он не ве­рил в это, то принимать это просто как условный ритуал он не мог. Но, конеч­но, было много и других причин, почему Толстой не мог стать церковным чело­веком. Все-таки он был поклонником разума, наследником века просве­щения. И вот эта мистическая, ритуальная сторона религии была неприем­лема: Толстой в нее не верил, считал сказками. И одновременно считал, что жить без Бога и без веры в Бога невозможно, потому что тогда приходит страх смерти и жизнь лишается смысла.

Это был очень важный конфликт в сознании Толстого. Казалось бы, ну приди к Церкви — и все, спасен. Нет, Толстой так не может. Он ищет свою религию, свои основания веры. Он пишет один за другим несколько сочинений на эту тему — «В чем моя вера?», «Так что же нам делать?». Главный, пожалуй, рели­ги­озный трактат — «Царство Божие внутри вас», где он пытается обосновать свое основание веры, которое заключалось в том, что Бог, безусловно, суще­ствует, но мы его не знаем и знать не можем. Представлять его в виде чело­века — это неправильно. Кто сказал, что Бог — человек, что он выглядит так, а не иначе? Кто сказал, что он вообще-то он, допустим? То есть Бог — это нечто, это неог­раниченное все, которого человек является ограниченной ча­стью. То есть человек исходит из Бога и затем после смерти приходит к нему.

Вот это в общих чертах основание толстовской веры, которое он развивает во многих своих религиозных сочинениях и художественных произведениях. Например, одно из самых потрясающих произведений позднего Толстого — это повесть «Хозяин и работник». Фабула этой повести очень проста: купец вместе с мужиком, который работает у него возницей, заблудились в метель в степи и должны погибнуть. И один должен закрыть другого своим телом. По законам такого сентиментального жанра, конечно, работник должен закрыть хозяина: хозяин спасется, работник выполнил свою миссию. А у Толстого происходит наоборот: у него купец Василий закрывает своим телом работника, замерзает, а работник остается в живых. Но дальше после этого происходят удивительные вещи. Толстой показывает в художественном произведении, что происходит с купцом Василием после смерти, как он легко и буквально переходит в Цар­ство Божие, освобождаясь от всего земного. Почему? Потому что он сделал главное, что должен сделать человек на земле: он поработал работником у выс­шего хозяина — у Бога, он спас другого человека, он отдал себя.

С другой стороны, примерно в это же время Толстой пишет повесть «Смерть Ивана Ильича», где происходит нечто обратное. Финалы очень похожи, но по­на­чалу в повести происходит нечто другое. Иван Ильич умирает от рака и страшно боится смерти, потому что боится потерять свою индивидуаль­ность, боится потерять свое «я». И только когда, уже приближаясь к смерти, он пони­мает, что «я» — это не главное, что главное — это Бог, главное — это вечность, тогда тоже происходит вот такой свободный переход в Царство Божие.

Проблема была еще и в том, что, вступая в конфликт с Церковью, Толстой вступал в конфликт с государственным институтом. Не признавать церковные обряды, выступать против церковных обрядов — это было государственным преступлением. Россия была православным государством — это нужно пони­мать. Поэтому ни одно из произведений Толстого на религиозные темы до 1905 го­да, когда появился известный манифест о свободе слова, не было опубликовано в России. Они печатались только за границей и приходили сюда в нелегальных изданиях.

В 1901 году произошло очень важное событие, которое буквально всколыхнуло всю Россию и имело огромный резонанс в мире. Произошло то, что называют отлучением Толстого от церкви. Действительно, в феврале 1901 года появился акт об отпадении Толстого от Православной церкви. Формально отлучение Толстого от церкви не являлось отлучением. То есть слова «отлучение» не было в том акте, который был выпущен Святейшим синодом. Акт назывался «Опре­деление с посланием Святейшего синода… об отпадении графа Льва Толстого от Церкви». Дальше было изложено, почему он отпал. И там все было правдой. Отпал, потому что не признаёт ни одного из церковных догматов, — и он дей­ствительно их не признавал.

И еще одна вещь, которая инкриминиро­валась Толстому (и тоже было прав­дой), — это злосчастная глава в романе «Воскресение», который выходит как раз в конце 90-х годов, где были две маленькие главки с описанием евхари­стии — таинства причастия — в церкви пересыльной тюрьмы, где оказывается главная героиня романа Катюша Маслова. И действительно, евха­ристия, в общем, опи­сана Толстым в таких, мягко говоря, иронических, а грубо говоря, в издевательских тонах. Надо сказать, что эти две главы в первом изда­нии в России не были, конечно, опубликованы, они были выброшены из рома­на, но в зарубежном издании были Чертковым  Владимир Чертков — ученик и преданный друг Толстого. изданы, поэтому были прочита­ны и в России. Это была, конечно, большая обида для Церкви.

Фактически это было отлучение. Или гражданская смерть. Почему? Россия была православным государством. Для того чтобы узаконить ребенка, его нужно было крестить. Для того чтобы вступить в брак, нужно было венчаться. Если человек признавался отпадшим от Церкви, его не могли после смерти отпеть и похоронить на православном кладбище, что было очень важным мо­ментом для жены Толстого Софьи Андреевны. Она понимала, что ее муж умрет раньше нее, он был намного старше, и для нее было принципиально, чтобы муж был похоронен так же, как уже умершие малолетние дети, — по право­слав­ному обычаю, на право­слав­ном кладбище. Фактически этот акт лишал ее возможности сделать это. Кроме того, после вынесения такого определения за Толстого нельзя было молиться в церкви, и это был очень важный момент, потому что среди поклонников Толстого (в том числе и позднего Толстого, в том числе и Толстого, пришедшего к своим радикальным религиозным воз­зрениям) было очень много людей церковных. И для них молиться за Тол­стого в церкви было очень важно. Поэтому, когда Толстой в своем ответе Синоду писал, что в этом определении есть некая доля лукавства, он, конечно, был прав, потому что все-таки это было отлучение.

Удивительная вещь: когда в феврале 1901 года выходит это определение, Толстой как раз через несколько месяцев оказывается тяжело болен. Причем об этом пишут все газеты. Толстой уже очень знаменитая фигура; каждое событие, которое происходит в Ясной Поляне, отслеживается газетчиками. Толстой тяжело заболевает, и его увозят в Крым в надежде, что там он выле­чит­ся. Туда едет вся семья: Софья Андреевна, дети. Толстовец Павел Буланже, который служил на железной дороге, предоставляет им целый вагон. Очень богатая графиня Софья Панина предоставляет им свою дачу в Гаспре. Толстого привозят туда, и там ему становится еще хуже. И фактически в эту зиму 1901–1902 годов Толстой находится на грани смерти. Софья Андреевна пишет в дневнике: «Мой Лёвочка умирает». Он переносит подряд три тяжелейших заболевания: малярию, воспаление легких и брюшной тиф. Притом что он уже достаточно преклонного возраста, он неминуемо должен был умереть. Это было какое-то чудо, что он выжил.

И вот в этот момент, когда Толстой находится в Крыму, митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский и первенствующий член Святейшего синода Антоний (Вадковский), который и был инициатором вынесения определения об отпадении Толстого, обращается к Софье Андреевне с письмом, в котором просит ее, чтобы она уговорила Льва Николаевича вернуться в лоно Право­славной церкви. Это было важно и для Церкви, и вообще для государства. Потому что ситуация была скандальна: великого писателя отлучили, средне­вековый акт. Говорили, что чуть ли не анафеме его предали, хотя анафеме тогда уже никого не предавали.

И Софья Андреевна идет к Льву Николаевичу с этим предложением Вадков­ского. Больше того, она сама пытается уговорить мужа. Она говорит ему: мол, Левочка, ну что тебе стоит? Смирись. Не надо каяться (его не просили каяться), просто скажи, что ты примиряешься с Церковью. И вот это очень интересный момент, потому что Толстой сам думает, что умрет (к нему приезжают все сы­новья, и он напутствует каждого, то есть ведет себя как умирающий отец), и когда жена приходит к нему с этим предложением, то он ей говорит: «О при­мирении речи быть не может. Я умираю без всякой вражды или зла, а что та­кое церковь? Какое может быть примирение с таким неопределенным предме­том?» И далее: «Напиши ему, что моя последняя молитва такова: „От тебя изошел, к тебе иду. Да будет воля твоя“» — имеется в виду Бог. А когда Софья Андреевна уже ушла и ее место у постели больного заняла старшая дочь Тать­яна, он сказал ей, чтобы она пошла и сказала матери, чтобы та не отве­чала Анто­нию вообще ничего.

Это очень важный момент, потому что он показывает, что, казалось бы, уми­раю­щий хватается за соломинку. Примирись — вдруг ты не прав? Нет, Толстой был убежден в своей правоте. В этой связи говорят о его гордыне. Не знаю, гор­дыня это или нет, но Толстой очень твердо придержи­вался своего взгляда на Бога и на веру. Это можно назвать, условно говоря, таким практическим христианством. Толстой считал, что главная сторона христианства не в следо­вании обрядам, а в исполнении того, что завещал Христос: любить ближнего, не воевать, не проявлять насилия по отношению к другому, отвечать добром на зло, поделиться последней рубахой и так далее. Вот это главное. Человек — работник, Бог — хозяин. Иисус объяснил, как нужно служить Хозяину, как нужно служить Отцу. Интересно, что в дневниках Толстой очень часто Бога называет Отцом. «Отец, Отец, помоги мне, объясни мне» — подобные выраже­ния в его дневнике встречаются очень часто.

Отлучение от церкви сыграло очень серьезную роль в конце жизни Толстого. Дело в том, что с этим была отчасти связана и проблема завещания. Ведь неслу­чайно завещание называют духовным завещанием. В ночь на 28 октября 1910 года была глухая беззвездная ночь; Толстой внезапно встал, спустился со свечой в комнату к своему лечащему врачу и другу доктору Маковицкому, разбудил его, потом разбудил дочь Сашу и ее подругу Варвару Феокритову и сказал, что решил ехать. Это было внезапное решение, этого никто не ожи­дал. То есть ждали, что что-то случится в Ясной Поляне, но что это произойдет так внезапно, никто не ожидал. И состоялся ночной отъезд с очень быстрыми сборами, чтобы не разбудить Софью Андреевну.

Конечно, этому событию предшествовал целый ряд очень серьезных конфлик­тов, которые происходили в семье. И главный конфликт был связан с завеща­нием. Дело в том, что вставал вопрос: когда Толстой умрет, кто будет распоря­жаться его литературным наследием? Это было огромное наследие, причем не все было опубликовано. Не были опубликованы дневники, не были опубли­кованы многие произведения, в том числе и классические: «После бала», «Хаджи-Мурат», «Живой труп» и другие вещи. И здесь конфликтовали две стороны: жена Софья Андреевна, которая считала, что распоряжаться этим должна она (у нее, безусловно, были на это права: она была супругой Толстого 48 лет), и Владимир Григорьевич Чертков — главный духовный ученик, духов­ный друг Толстого, главный толстовец, который считал, что всем должен рас­поряжаться он, потому что он знает, как правильно этим распорядиться. И на Тол­стого оказывалось, конечно, колоссальное давление в этом плане с обеих сторон: и со стороны Черткова, и со стороны Софьи Андреевны. Каждая сторона требо­вала, чтобы права были только у нее.

Победил Чертков. Причем не самым красивым образом, потому что завещание было подписано тайно, буквально в лесу, возле деревни Грумант (недалеко от Ясной Поляны), куда съехались свидетели. Сам Чертков туда не поехал, потому что понимал, что впоследствии, когда обнаружится, что завещание продавил он, его присутствие при подписании этого акта будет совсем уж непри­личным.

Формально все литературные права были отписаны младшей дочери Толстого, Александре. Из всех детей Толстого она была единственной, кто в тот момент жил в доме в Ясной Поляне: у остальных уже были свои семьи, они жили в дру­гих местах. Саша была абсолютно предана отцу, его идеям, но в то же время она была предана еще и Черткову. Она была не только толстовкой, но и, если так можно выразиться, чертковкой. И у нее были очень сложные отношения с матерью — по разным причинам. Формально по завещанию все отдавалось Саше, но реально заниматься изданиями Толстого будет Владимир Григорье­вич Чертков.

После смерти Толстого завещание было обнародовано. Семья во главе с Софьей Андреевной (главным образом сыновья) поначалу пыталась протестовать, но они не стали оспаривать это завещание в суде. И, в общем-то, воля Толстого была выполнена. Почему уход Толстого был с этим связан? Потому что заве­щание это было подписано втайне, но Софья Андреевна была очень чуткой женщиной, и по каким-то движениям, которые происходили в Ясной Поляне, по регулярным появлениям Черткова она понимала, что у нее за спиной что-то происходит. И однажды она все-таки обнаружила маленький дневничок мужа, который он прятал от нее, где было указание, что такое завещание подписано. И уж тогда разразился грандиозный скандал!

Проблема была еще и в том, что Толстой не мог сказать жене правду, потому что в этом случае весь гнев пал бы на Александру. А солгать он тоже не мог. Такая вот удивительная вещь: в семье Толстых нельзя было говорить неправду в глаза. Так был воспитан Толстой, и так были воспитаны все его дети. Молчать можно было, а вот сказать неправду в глаза было нельзя категорически. И Тол­стой оказался в жуткой ситуации: он и правду сказать не мог (что подписал завещание), и молчать не мог, потому что Софья Андреевна постоянно спраши­вала об этом. Поэтому в какой-то степени его уход был связан с тем, что он про­сто бежал от этого противоречия.

Хотя, конечно, одним семейным конфликтом объяснить его уход нельзя. У Ива­­на Бунина есть совершенно замечательное эссе, которое называется «Освобождение Толстого». Бунин в нем рассматривает уход Толстого как некий буддический акт. Действительно, в уходе Толстого, если посмотреть, есть что-то похожее на то, что происходило с молодым Буддой. Будда, который был князем и жил в богатстве, в роскоши, с прекрасной женой, вдруг однажды вы­ходит за стены своего уютного замечательного мира и сталкивается с морем человеческих страданий. И тогда он понимает, что так жить нельзя, и уходит в этот мир, с тем чтобы победить эти страдания — с этим, собственно, и связа­на религия буддизма.

С Толстым отчасти происходит то же самое, только уже в преклонном возрасте. Он тоже живет в Ясной Поляне, тоже, условно говоря, окружен такой роско­шью (хотя эта роскошь относительная). Но тем не менее рядом живут мужики под соломенными крышами, живут очень тяжело. И Толстой уходит из этого мира и умирает на железнодорожной станции Астапово.

Причем интересный момент: когда Толстой уходил из Ясной Поляны, толстов­цы предполагали, что он поедет к ним. Но когда они едут с Маковицким на ко­ляске, он говорит, что, мол, только не в толстовскую коммуну. И это тоже со­впадает с тем, что происходит с Буддой в конце жизни: Будда отказывается умирать в буддийском монастыре (которые уже возникли по всей Индии) и уми­рает в уединенном месте, под деревом. Поэтому Бунин, который рассма­тривает уход Толстого как некий буддический акт, наверное, тоже в чем-то прав.

Когда Толстой оказывается в Астапове и уже действительно умирает, возникает новая ситуация, которая тоже показывает отношение Толстого к смерти. Перед тем как оказаться в Астапове, Толстой едет в православ­ный монастырь, и не просто в православный монастырь, а в Оптину пустынь. Это один из самых сильных православных монастырей. В связи с этим поздние биографы Толстого пытались понять, с чем это связано. Может быть, это было связано с тем, что Толстой действительно хотел помириться с Церковью и выйти на какой-то другой этап религиозно­сти? На самом деле это достаточно сомнительно. Дело в том, что Оптина пустынь для Толстого была в какой-то степени родным местом. Он бывал там довольно часто, ему нравилось это место, ему нравились старцы. Он был знаком еще со старцем Амвросием, беседовал с ним несколь­ко раз. Наконец, в Оптиной пустыни была похоронена его тетушка Александра Ильинична Толстая (Остен-Сакен). Возможно, Толстой поехал в Оптину пус­тынь просто потому, что ему нравилось это место. Вообще, он любил монасты­ри и в течение жизни ездил в разные: в Киево-Печерскую лавру, в Троице-Сер­гиеву лавру, совершал такие паломничества. Я думаю, что Толстой просто ис­кал какое-то уединенное место. Возможно, он хотел остановиться где-то возле Оптиной пустыни, рядом со старцами. Это не получилось. Он поехал в Шамор­дино. Шамордино — это женский монастырь рядом с Оптиной. В нем жила монахиней его сестра Мария Николаевна. И он хотел снять избу рядом с мона­стырем, в деревне, и там жить. Тоже не получилось. Толстой боялся, что прие­дет Софья Андреевна, приедут дети, и поехал дальше, в результате заболел, вынужден был сойти на станции Астапово и там, в домике начальника станции Озолина, и умер.

Последние дни фактического умирания Толстого удивительны в том плане, что это тоже была такая же проверка, как Крым. Поначалу, когда Толстой со­шел в Астапове, у него было воспаление легких, он не думал еще, что умирает, он думал, что вылечится и поедет дальше. Но в какой-то момент он понима­ет, что дело близится к этому, и — удивительная вещь — диктует дочери свое определение Бога. Вот представьте себе: человек лежит на смертном одре, и что он делает? Он пытается дать формулу Бога. Формула Бога Толстого зву­чит так: «Бог есть неограниченное всё, которого человек является ограничен­ной частью»  В записях Александры Толстой: «Бог есть то не­ограниченное всё, чего человек сознаёт себя ограниченной частью». . Там есть еще дальше продолжение объяснения этой формули­ров­ки, но суть он формулирует вот так. Все, кто видел Толстого в Астапове (а это довольно большое количество людей: это и Чертков, и дочь Татьяна, и дочь Саша; это некоторые толстовцы, которые туда приехали, это и несколь­ко врачей, которые лечили Толстого), отмечали какую-то удивительную такую умиротворенность Толстого. Один врач, который приехал туда по вызову, подошел к Толстому, наклонился, и в этот момент Толстой вдруг обнял его и поцеловал. А когда он увидел весь синклит врачей, которые собрались вокруг него, он посмотрел на них и сказал: кто эти милые люди?

И еще очень важный момент в умирании Толстого, на который не обращали внимания его биографы, а он чрезвычайно важен. Считается, что последними словами Толстого перед смертью были такие слова: «Только одно прошу вас помнить: вокруг много людей, а вы смотрите на одного Льва»  В пересказе дочери: «Вы смотрите на одного Льва, а на свете есть много людей, кроме Льва Толстого».. Действите­льно, Толстой произнес эти слова незадолго до смерти, и это слова потрясаю­щие совершенно, потому что великий человек, человек, которого знает весь мир, напоминает людям о том, что он не главный на земле и что не надо всем концентрироваться только на нем, но не это были последние слова Толстого. Последние слова Толстого, как свидетельствует его врач Маковицкий, который присутствовал при этом, были: «Не надо морфину». У него заплетался уже язык, и он произносил: «Не надо парфину…»

Почему морфию? Ну, это была обычная врачебная практика, медицинская практика, когда человеку, чтобы он не испытывал предсмертных мук, вкалы­вали наркотик. Тогда это был морфий. И он спокойно в бессозна­тельном состо­янии умирал. Это делается и сегодня очень часто. И врачи, которые находи­лись при Толстом, собирались как раз вколоть ему морфий. И Толстой это понял и стал говорить: «Не надо… Не надо парфину…» Притом что он му­чился, безусловно, Маковицкий пишет об этом, он задыхался, отказывало сердце. Почему?

Дело в том, что Толстой, особенно в поздние годы жизни, очень болезненно относился ко всякого рода вещам, которые затуманивают сознание. Он не пил даже чай, он не пил кофе, не говоря уже о том, что не пил вина, бросил курить в 60-летнем возрасте. И для него всякий препарат, всякое возбуждающее или, наоборот, затуманивающее вещество — это отказ разума. Толстой хотел встре­тить смерть с открытым, ясным разумом. Увидеть этот переход, как его увидел его герой, купец Василий, в «Хозяине и работнике». К сожалению или нет, врачам было виднее, морфий все-таки ему вкололи, и Толстой умер в бессоз­нательном состоянии.

Вот так тема смерти проходила через всю жизнь Толстого и через его твор­че­ство. И любопытно, что, когда Толстого отлучили от церкви, он ведь написал ответ Святейшему синоду. Ответ по объему был почти в шесть раз больше, чем само определение. То есть Толстой искал, он хотел объяснить, почему он не в Цер­­кви — это не был момент презрения какого-то, это был мучитель­ный для него вопрос. Он сначала долго пытается объяснять, почему он не при­ни­­мает того догмата, сего догмата, то есть сначала идет как бы такая бого­слов­ская часть. А в конце Толстой неожиданно переходит на совершенно лич­ную интонацию. Он пишет, что, в конце концов, ему одному жить и ему одно­му умирать. Для него это личный вопрос. И я, пишет он, не могу вернуться обрат­но в церковную веру, как не может птица, которая вылупилась из скор­лу­пы, вернуться обратно в скорлупу  В оригинале: «Оскорбляют, огорчают или соблазняют кого-либо, мешают чему-нибудь и кому-нибудь или не нравятся эти мои верования, — я так же мало могу их изменить, как свое тело. Мне надо самому одному жить, самому одному и умереть (и очень скоро), и потому я не могу никак иначе верить, как так, как верю. Готовясь идти к тому Богу, от которого исшел. Я не говорю, чтобы моя вера была одна несомненно на все времена истинна, но я не вижу другой — более прос­той, ясной и отвечающей всем требованиям моего ума и сердца; если я узнаю такую, я сейчас же приму ее, потому что Богу ниче­го, кроме истины, не нужно. Вернуться же к тому, от чего я с такими страданиями только что вышел, я уже никак не могу, как не может летающая птица войти в скорлупу того яйца, из которого она вышла».. Вот такая удивительная метафора.

Прав ли был Толстой в этом конфликте или не прав — вопрос очень сложный, который дискутируется до сих пор, и на эту тему пишутся целые книги, трактаты. Этот вопрос волнует и серьезных богословов, и богословы об этом очень много пишут. Факт тот, что Толстой прошел этот путь, и прошел его самостоятельно, и был последователен и честен на этом пути. И его смерть в Астапове это, безусловно, доказала.

Самое сильное место в Ясной Поляне — это, конечно, могила Толстого. Она находится довольно глубоко в лесу, далеко от дома, до нее довольно долго идти, причем идти такой темной дубовой аллеей. И когда ты идешь по ней, ты приходишь к обрыву в лесу, а на краю этого обрыва находится холмик, кото­рый украшен только еловыми ветками. Вот под этим холмиком лежит писа­тель, который считается сегодня писателем номер один во всем мире. И, ко­нечно, когда люди впервые оказываются на могиле Толстого, возникает очень много вопросов. Зачем, почему так — без креста, без ограды?

Эти вопросы возникают в голове, когда ты видишь другое захоронение: при­мерно в трех километрах от Ясной Поляны находится село Кочаки, где есть старинная церковь, рядом с церковью кладбище, и там похоронены очень многие Толстые. Там похоронен отец Толстого, его мать, его дед Волконский, его брат Дмитрий. Там похоронена Софья Андреевна, шестеро из тринадцати их детей. Они все лежат под крестами. Мать и отец в склепе, а вот Софья Андреевна, дети — они все лежат под простыми деревянными православными крестами. Очень дружно, семейно лежат, если можно говорить так о захоро­нении.

А вот Лев Николаевич — один, да еще и далеко от дома, да еще и в лесу. Конечно, это могила, которая как бы предполагает быть очень скромной: вот просто похоронили в лесу. На самом деле, конечно, она оставляет ощущение невероятной гордости. И я бы эту могилу сравнил вообще с египетскими пира­мидами или с Тадж-Махалом, потому что эта вроде бы скромная могила, ко­неч­но, говорит о каком-то вызове Толстого. Она возникла по завещанию Тол­стого. Он не хотел, чтобы его хоронили на обычном кладбище. Это место было связано с детской легендой, что будто бы его старший брат Николенька в свое время зарыл здесь зеленую палочку, на которой была написана формула чело­веческого счастья. Когда люди найдут эту палочку и прочитают, что на ней написано, на земле исчезнут страдания, голод, несправедливость и так далее. Такая, в общем, детская игра у них была. На самом деле для Толстого это был повод, конечно.

Толстой считал, что человеческое тело после смерти не стоит ничего, что дух, душа его уходит куда-то к Богу, происходит некое воссоединение, а тело — от него нужно просто избавиться как-то. Удивительная вещь: Толстой, напри­мер, очень рано потерял зубы, поэтому в старости он ел в основном кашу, мяг­кий хлеб. И он не смущался этого, говоря, что, мол, нет зубов и меньше тела осталось. Больше духа, меньше тела. С другой стороны, в этой могиле, которая находится в лесу, есть и что-то языческое. Потому что Толстой как бы ушел в природу, а природу, он, конечно, невероятно любил, чувствовал глубоко, умел описывать. Вспомним тот же дуб знаменитый в «Войне и мире», который является просто одним из главных, ключевых героев этого романа. Князь Анд­рей увидел его и возродился к жизни, увидел, что на этом старом дубе распу­стились листочки. Поэтому это такой уход еще и просто в лес, в землю.

Очень много вопросов задает эта моги­ла. Иногда говорят, что неправильно человеку быть похороненным так. Я считаю, что Толстой похоронен прави­льно. Потому что могила задает еще и другой вопрос: насколько нужно окру­жать великого человека после смерти всякого рода монументами, постамен­тами, мемориалами, мавзо­леями и так далее. Толстой говорит о том, что вели­кий человек должен быть максимально скромен. Вот такая парадоксальная могила. 

Накопительное горе, также известное как перегрузка горя, или «черт возьми, я не могу справиться со всей этой утратой !!!»

На днях мы опубликовали в блоге информацию о различных типах горя и получили отличный комментарий, указывающий на тип горя, о котором мы не упоминали, — на совокупное горе. Комментатор сказал : «Недавно я прочитал кое-что о совокупном горе, где люди переживали потерю за потерей. У вас есть какая-нибудь информация по этому поводу? » Я начал печатать ответ на комментарий, и он быстро вышел за рамки длины для соответствующего ответа на комментарий.Краткость — не всегда моя сильная сторона.

В английском языке есть несколько выражений, которые отражают идею о том, что когда случается одна трагедия, иногда следуют и другие трагические события: «Когда идет дождь, он льет» (или в британском английском, «никогда не идет дождь, но он льется» ) а некоторые люди верят , что «плохие вещи попадают в тройку» . Я начал задаваться вопросом, существует ли эта идея (и соответствующие идиомы) в других языках. К счастью, быстрый «телефонный звонок другу» в Google дал несколько быстрых ответов.Оказывается, англоговорящие не одиноки.

На иврите фраза «Плохие вещи в упаковке» .
На шведском, немецком, испанском, французском и многих других языках «неудача редко приходит в одиночку» .
На латыни «беды сменяются неприятностями» и «бездна влечет бездну».
По-польски «несчастья идут парами» .
По-японски «когда плакала, ужалена пчелой ».
По-китайски «удача никогда не бывает двух; неудача никогда не приходит одна ».
По-русски «В беде оставляй ворота открытыми» .

Довольно неприятно видеть все эти выражения для такого болезненного явления, но я полагаю, что с другой стороны это показывает, что мы не первые, кто потерпит множество убытков (я знаю, что знаю, что трудно найти яркая сторона там, но я решил попробовать).

Как бы замечательно было притвориться, будто каждый раз, когда мы терпим утрату, у нас есть время обработать эту утрату и интегрировать ее в нашу жизнь, прежде чем мы перенесем еще одну утрату, эти идиомы, встречающиеся в языках по всему миру, указывают на печальный факт, что это просто не так.Слишком часто за одной смертью следует другая смерть. Боль накладывается на боль; страх на страх; бездна на бездне. Это переживание второй потери до того, как человек опечалился о первоначальной утрате, иногда называют «кумулятивным горем», «перегрузкой в ​​результате утраты» или «перегрузкой горем».

Я уже слышу ваш вопрос: когда возникает новый убыток, как вы можете узнать, «пережили ли вы первоначальный убыток»? Это сложный вопрос, потому что горе для всех нас индивидуально.Как мы неоднократно повторяли, не существует контрольного списка или графика, который подошел бы для всех. Но одна вещь, которая является общей для множества различных теорий горя и личного опыта стольких людей, — это то, что горе требует времени. Будь то этапы, задачи или процессы, нам нужно время, чтобы обратить внимание на каждую потерю. Если у нас нет необходимого времени до того, как произойдет еще одна потеря, мы в конечном итоге будем подавлены этими многочисленными потерями и не сможем уделить им необходимое внимание.

Когда нас что-то ошеломляет, наш разум задействует невероятно мощный защитный механизм — уклонение.Когда вы переживаете только один убыток, может быть склонность к избеганию, поэтому неудивительно, что эта склонность возрастает, когда убытки накладываются друг на друга. Хотя избегание, отрицание и шок могут показаться действительно плохими вещами (и это может быть, если они никогда не решаются), это может быть способом нашего тела поддерживать нашу работу в краткосрочной перспективе. Когда мы перегружены многочисленными потерями, это избегание позволяет нам продолжать нашу повседневную деятельность. Когда потери становятся кумулятивными, становится важным осознание того, что нам, возможно, потребуется приложить согласованные усилия, чтобы начать работу по преодолению реальности потери, поскольку такое избегание не может продолжаться бесконечно.

К сожалению, не существует волшебного ответа, как справиться с накопившимся горем. Если вы понесли несколько убытков одновременно или до объединения предыдущего убытка, следует помнить о некоторых важных вещах:

1) B e Осознавайте риск совокупной потери / перегрузки от горя. Знание — это половина дела! Важно просто осознавать, что множественные потери за короткий период создают уникальные проблемы и могут подвергнуть вас риску особенно сложного процесса горя.Накопленные убытки действительно подвергают нас большему риску затяжного горя. Если вас беспокоит, что ваше горе перестало быть «нормальным», ознакомьтесь с нашим постом о нормальном и ненормальном горе. И не паникуйте — даже если ваше горе более сложное, есть помощь!

2) Будьте внимательны к другим друзьям или членам семьи, которые понесли множественные потери и находятся под угрозой совокупного горя . Когда мы теряем кого-то, мы погружаемся в собственное горе. Нам бывает трудно иметь дело с людьми, которые скорбят по-другому.Важно быть чутким к различиям между всеми скорбящими. Эта чувствительность может быть особенно важной, когда кто-то сталкивается с уникальными проблемами совокупного горя.

3) Помните о повышенной вероятности избегания или отрицания в случаях совокупного горя . Чтобы пройти через это, однажды вы можете оказаться более склонными к избеганию, чем когда-либо в прошлом. Это также может увеличить риск употребления алкоголя или наркотиков, поскольку эти вещества могут притупить боль.Помните, что в конечном итоге вы должны огорчить обе (все) потери. Профессиональная поддержка может быть хорошей идеей, если вы чувствуете себя невозможным.

4) Имейте в виду, что время — не единственный фактор накопления горя . Хотя может возникнуть соблазн предположить, что перегрузка, связанная с тяжелой утратой, возникает только тогда, когда смертельные случаи происходят сразу же после этого, это не так. Потеря, о которой никогда не уделяли должного внимания несколько лет назад, может быть восстановлена ​​новой утратой и может быть ошеломляющей.

5) Злоупотребление психоактивными веществами может увеличить риск совокупного горя . Злоупотребляя наркотиками или алкоголем, люди склонны избегать скорби. Использование наркотиков или алкоголя, чтобы заглушить горе, может никогда не привести к полной потере. Это означает, что, когда человек прекращает употреблять наркотики или алкоголь, он может столкнуться с множественными потерями, которые он не смог пережить в течение многих лет или даже десятилетий. Когда кто-то прекращает употреблять наркотики или алкоголь, он может столкнуться с многочисленными потерями из прошлого, которых он избегал с помощью психоактивных веществ, и, следовательно, испытывает перегрузку горем.

6) Возраст может увеличить риск совокупного горя . По мере того, как люди достигают возраста 70, 80 и 90 лет, они могут обнаруживать, что более часто сталкиваются со смертью друзей и членов семьи, чем раньше. Это может подвергнуть их более высокому риску накопления горя. И это даже без учета других потерь, которым они подвержены, таких как потеря дома, независимости и идентичности, а также того факта, что их горе может быть сведено к минимуму обществом, если те, кого они теряют, являются пожилыми (о бесправном горе читайте здесь).Из-за стигмы, связанной с поиском профессиональной поддержки, некоторые люди в этой возрастной группе могут по-прежнему испытывать сильное отвращение к консультациям. Небольшая терапия никогда никому не повредит, но если терапия кажется неподходящей, для людей этой возрастной группы важно искать другие виды выражения горя и исследования.

7) Горе так же уникально, как и каждый человек, которого мы теряем, поэтому мы не можем спешить, скорбя о множественных потерях . Хотя может возникнуть соблазн думать, что горе есть горе, и мы можем объединить нашу работу по горе, если у нас есть несколько потерь за короткий период, реальность такова, что мы должны горевать о любой утрате индивидуально.Горе не характерно для какой-либо потери, но характерно для каждого человека, которого мы теряем, наших отношений с этим человеком и обстоятельств этой потери. Необходимо уделять внимание каждой утрате, чтобы интегрировать ее в нашу жизнь ».

8) Накопленное горе может еще больше усугубить нашу веру. Одна сокрушительная потеря может быть достаточно сложной и может заставить нас усомниться в нашей вере в высшую силу. Когда кто-то терпит множественные потери, это чувство может усилиться. Люди могут начать чувствовать, что их наказывают (помните Иова?), Им труднее разрешить доброжелательного Бога со всей болью, которую они видели и чувствовали, или бороться с постоянным переживанием «плохих вещей, происходящих с хорошими людьми».Это, конечно, не во всех случаях перегрузки горем. Многие будут продолжать обретать силу в своей вере (опять же, помните Иова?), Но важно знать, что это нормально, если ваша вера колеблется в результате перегрузки горем.

9) Важно, чтобы работники больниц, хосписов и других медицинских работников знали о совокупном горе . Подобно усталости из-за сострадания и косвенной травме, опыт построения отношений (даже профессиональных отношений с соответствующими границами) с пациентами и неоднократное переживание смерти этих пациентов может сказаться на поставщиках медицинских услуг.Хотя горе профессионалов может принимать иную форму, чем горе друзей и семьи, для профессионалов важно горевать об этих потерях, чтобы избежать развития нездорового избегания или непривязанности. Ознакомьтесь с некоторой информацией о самообслуживании, которая не является полностью нереальной.

Если у вас было несколько проигрышей, довольно красиво, подумайте о профессиональной поддержке. Просто попробуйте. Вы можете быть удивлены тем, насколько это помогает. Когда вы уже эмоционально и физически истощены болью от одной потери, поиск поддержки может помочь только тогда, когда нарастают новые потери.Если вам кажется, что это действительно не так, подумайте о других способах исправить каждую из своих потерь. Узнай о горе. Найдите друга или члена семьи, с которым можно поговорить. Напишите или ведите дневник. Найдите выход для творчества, например искусство или фотографию. Присоединяйтесь к группе поддержки. Просто сделайте так, чтобы это работало для вас, и это дало бы вам возможность справиться с каждой из этих потерь. И помните, даже если бездна влечет бездну, завтра новый день и вечная надежда.

Беспокоитесь, что вы забудете вернуться и навестить? Мы тоже об этом беспокоимся! К счастью, вы можете подписаться, и мы будем отправлять новые сообщения прямо на ваш почтовый ящик.

Почему я не горюю так, как ожидал?

Я никогда не слышал, чтобы человек, понесший утрату, воскликнул: «Горе так же, как и ожидалось!» Скорбь полна сюрпризов и обычно не из приятных. Мы много говорим о том, насколько неожиданно может быть подавляющим переживание горя. Вы думаете, что это будет одно, а потом окажется, что это будет намного больше. С другой стороны, многие люди удивляются реакции горя, которая кажется на менее интенсивной, чем ожидалось.Хотя это относительно часто, это редко осознается, поэтому, когда люди испытывают это, они часто задаются вопросом: «Что со мной не так?!? Почему я не горюю? » Это «отсутствующее горе»?

Психологический словарь APA определяет «отсутствующее горе» как: «Форма сложного горя , при котором человек не выказывает или проявляет лишь несколько признаков горя по поводу смерти любимого человека. Этот паттерн горя считается нарушенной реакцией, возникающей в результате отрицания или избегания эмоциональной реальности потери. Многие описания и определения отсутствующего горя помещают его под заголовком «сложный» или «сложный». Итак, очевидно, есть случаи, когда отсутствие горя указывает на трудности в преодолении, выходящие за рамки нормы.

Однако мы не хотим патологизировать переживание (полу) отсутствия горя в целом, и, на самом деле, мы не собираемся сегодня говорить о психологических расстройствах или сложных реакциях на горе. Если вы хотите узнать больше об этих темах, попробуйте эти две статьи:

В конечном счете, есть много причин, по которым человек может чувствовать, что он не переживает так сильно, как ожидал.Только , некоторые относятся к таким вещам, как избегание, отрицание и сложное горе. В этой статье мы обсудим несколько наиболее распространенных.

---

Почему я не горюю так, как ожидал?

Ваше представление о горе основано на предположениях и реальности:

Представление человека о том, как выглядит и ощущается горе, начинает формироваться на раннем этапе. Еще до того, как вы пережили личную потерю, такие вещи, как культурные отношения, духовные убеждения, семейная история и семейные нормы, начинают формировать ожидания горя.В нашем обществе одно из самых значительных влияний — это то, что мы видим по телевидению и в кино. Я уверен, что мы могли бы придумать несколько реалистичных и сдержанных представлений о горе. Однако многое из того, что вы видите, и, что наиболее важно, помните, — это спектакли с большим драматизмом. Все это помогает нам составить представление о том, как, по нашему мнению, «должно» выглядеть горе.

Еще один способ формирования предположений — это так называемое «аффективное прогнозирование». Аффективное прогнозирование — это когда мы представляем себе потенциальные будущие события и прогнозируем, как, по нашему мнению, мы будем себя чувствовать и вести себя, если эти вещи произойдут.Эффективное прогнозирование — это то, что мы все делаем довольно регулярно, но, к счастью, у нас это не очень хорошо получается. Хотя мы достаточно точны в прогнозировании того, вызовут ли события положительные или отрицательные эмоции, мы часто не можем предсказать интенсивность и продолжительность наших эмоциональных реакций. Все это означает, что горе часто сильно отличается от ваших ожиданий. Однако то, что он не чувствует того, как вы думали, что это будет , не означает, что это неправильно.

---

Ожидание горя — это горе, которое случается перед потерей.Каждый раз, когда обстоятельства заставляют близких думать, что смерть — реальная возможность, они могут начать огорчать некоторые аспекты утраты. Как и следовало ожидать, это обычное явление в случаях неизлечимой болезни. Некоторые другие примеры включают наличие близкого человека, который:

• пожилой
• имеет тяжелое расстройство, связанное с употреблением психоактивных веществ
• имеет историю суицидального поведения

Ожидание горя не означает, что человек будет горевать меньше. Это просто может означать, что они могут обрабатывать аспекты потери медленнее и сверхурочно.Предвкушение горя может также заставить человека испытывать мысли и эмоции, которые кажутся противоречащими горю, но которые на самом деле очень типичны для переживания горя. Например, человек может почувствовать облегчение от того, что страдания закончились. Или они могут почувствовать себя готовыми к отвлечению и нормальной работе или учебе быстрее, чем ожидалось.

---

Потеря все еще не дошла:

Возможно, после смерти любимого человека вы приготовились к цунами эмоций, но обнаружили, что этого не произошло.Принято считать, что горе будет чем-то большим, смелым и мгновенным. Однако часто люди обнаруживают, что их сердцу и разуму требуется время, чтобы догнать то, что они изначально знают только интеллектуально. Шок: Поначалу реальность смерти любимого человека может казаться вам нереальной. На каком-то полубессознательном уровне вы думаете, что, возможно, я проснусь от этого сна. Эти мысли и чувства нормальны. Настолько нормально, что большинство основных теоретиков горя нашли для него место в своих моделях горя.Как мы писали в нашей статье «Роль реакции на острый стресс в горе»:

«Кублер-Росс говорил об отрицании; Уорден обсудил принятие реальности потери; Рандо говорил о признании потери, а Боулби и Паркс сосредоточились на том, чтобы справиться с шоком и онемением ».

Хотя опыт может быть разным, людям полезно признать, что острая стрессовая реакция (т.е.) может быть частью их процесса горя. Или, что более уместно, то, что происходит до того, как наступит их горе.

Физическое отсутствие вашего любимого человека пока не реально для вас: Многие скорбящие люди рассказывали нам, что их потеря не ощущалась реальной, пока они не столкнулись с конкретным человеком, местом или предметом. Например, джентльмен, который отсутствовал в момент смерти своей матери, сказал нам: «Я пошел домой и ожидал найти ее там, где я всегда находился, на кухне. Когда я обнаружил, что это место пусто, меня действительно осенило, что ее больше нет ».

Вы сосредоточены на вторичных потерях и стрессах: В дни и недели после смерти любимого человека часто так много дел.Кто-то должен спланировать услуги, позаботиться о детях, научиться выполнять ту работу, которую раньше делал ваш любимый человек, и т. Д. Люди часто думают, что не могут остановиться, чтобы оплакивать смерть своего любимого человека, пока все их основные потребности, а также потребности друзей и семьи были удовлетворены.

---

Вы испытываете избегание

Как указано в приведенном выше определении отсутствия горя, это часто является результатом хронического избегания и отрицания.Мы описали избегание в статье «Понимание избегания в горе»:

«Когда мы говорим об избегании в отношении горя, мы обычно имеем в виду избегание на основе опыта. Эмпирическое избегание — это попытка заблокировать, уменьшить или изменить неприятные мысли, эмоции или телесные ощущения. Это внутренние переживания, которые воспринимаются как болезненные или угрожающие и могут включать страх потери контроля, смущения или физического вреда, а также мысли и чувства, включая стыд, вину, безнадежность, бессмысленность, разлуку, изоляцию и т. Д.

Некоторое избегание во время горя — это нормально, но проблемы возникают, когда избегание становится для человека навыком преодоления трудностей. Вот некоторые примеры хронического избегания, которое может способствовать отсутствию реакции на горе:

• Отказ говорить о потере или признать свое горе даже самому себе
• Сказать: «Я в порядке» и отказ признать последствия потери
• Пытаться избежать всех напоминаний и воспоминаний о человеке (т.е. триггеров горя)
• Сосредоточить все свое время и энергию на заботе о других и никогда не признавать свои потребности
• Использование веществ, чтобы оцепенеть и забыть

---

У вас не было близких отношений с человеком, который умер

Вам может казаться, что вы , если у будет более значительная печальная реакция, потому что вы связаны с человеком, который умер, или потому что вы были близки с ним однажды, и когда ты не чувствуешь себя плохо.Однако, если быть честными, иногда кровных родственников связывает только титул, а иногда люди, которые когда-то были близки, теряют связь, теряют связь и расходятся.

Если это описывает ваш опыт, не расстраивайтесь. Просто знайте, что ваше горе по этому человеку может выглядеть и ощущаться иначе, чем вы ожидали, и это нормально. Также знайте, что в этих случаях вы можете просто горевать по разным вещам. Например, вы можете оплакивать потерю надежды на примирение или надежду когда-нибудь лучше узнать человека.

---

В ближайшее время WYG расскажет о том, как соединиться со своим горем, когда вы чувствуете себя отключенным. Следите за обновлениями, подписавшись!

Шерил Сандберг о том, как помочь скорбящему: NPR

Главный операционный директор Facebook Шерил Сандберг выступает в Американском институте предпринимательства в 2016 году. Алекс Брэндон / AP скрыть подпись

переключить подпись Алекс Брэндон / AP

Главный операционный директор Facebook Шерил Сандберг выступает в Американском институте предпринимательства в 2016 году.

Алекс Брэндон / AP

Два года назад жизнь Шерил Сэндберг складывалась хорошо. У старшего руководителя Facebook и матери двоих детей была книга-бестселлер ( Lean In: Women, Work and the Will to Lead ), и она и ее муж, Дэйв Голдберг, решили взять отпуск. Но в тот отпуск Голдберг потерял сознание в спортзале от сердечной недостаточности и умер. Ему было 47 лет.

Сандберг пережила период тьмы после смерти мужа.Она обратилась за помощью к профессионалам и друзьям, и теперь она написала книгу с одним из этих профессионалов, психологом Адамом Грантом. Он называется Вариант B: Противостояние невзгодам, повышение устойчивости и поиск радости .

Вариант B

Столкновение с невзгодами, повышение устойчивости и поиск радости

Шерил Сандберг и Адам Грант

Сандберг говорила с NPR о том, как найти свой путь к нормальной жизни и лучший способ быть там для человека, который переживает трудные времена.

Основные моменты интервью

О том, как люди вокруг нее отреагировали на ее потерю

Мое общение раньше — я бросал своих детей в школу, и, знаете, мы с родителями все махали друг другу; приходили на работу, и все болтали. Многие из них просто прекратились, и люди смотрели на меня, как на привидение. И я думаю, они так боялись сказать что-то не то, что почти ничего не сказали.

И дело не только в смерти, но и во всех формах невзгод.Вы хотите заставить комнату замолчать? Поставьте диагноз «рак». Знаете, пусть кто-то из вашей семьи сядет в тюрьму. Потерять работу. Сексуальное насилие. Эти вещи неудобны, и, поскольку они неудобны, люди часто боятся сказать что-то не то и вообще ничего не говорят, и тогда в комнате за нами следует огромный слон. И одна из причин, по которой я написал книгу и запускаю OptionB.org, заключается в том, что проблема заключается в том, что мы не помогаем друг другу, когда нам больше всего нужна помощь, и я думаю, что именно тогда мы сможем объединиться.

Наилучший способ быть рядом с тем, кто переживает трудные времена

Я обычно говорил, когда кто-то переживал что-то трудное: «Могу ли я что-нибудь сделать?» И я имел в виду это, я имел в виду это по-доброму. Но проблема в том … что это перекладывает бремя на человека, которому вы предлагаете помощь, чтобы понять, что ему нужно. И когда я был по другую сторону этого вопроса, я не знал, как на него ответить. Вы можете что-нибудь сделать? Что ж, можешь сделать так, чтобы День отца прошел, чтобы мне не приходилось его переживать каждый год? Нет.

Сандберг и ее муж Дэйв Голдберг, тогдашний генеральный директор SurveyMonkey, присутствуют на конференции 2014 года в Сан-Вэлли, штат Айдахо. Скотт Олсон / Getty Images скрыть подпись

переключить подпись Скотт Олсон / Getty Images

Сэндберг и ее муж Дэйв Голдберг, тогдашний генеральный директор SurveyMonkey, присутствуют на конференции 2014 года в Сан-Вэлли, штат Айдахо.

Скотт Олсон / Getty Images

Вместо того, чтобы предлагать что-то сделать, часто лучше сделать что-нибудь. Просто сделайте что-нибудь конкретное. Мои замечательные друзья … трагически потеряли сына, а до этого они много месяцев пролежали в больнице. И один из его друзей написал ему СМС и сказал: «Что тебе , а не , нужно от гамбургера?» Не: «Хочешь пообедать?» Другой друг написал СМС и сказал: «Я провожу час в вестибюле вашей больницы, чтобы обнять вас, спуститесь вы или нет.«Просто приходите.

Итак, нет единственного способа горевать, и не все захотят одного и того же. Так что лучший подход — действительно спросить людей. Скажите:« Я знаю, что вы переживаете что-то ужасное. Я приду с ужином сегодня вечером. Это нормально? »

О том, как повысить устойчивость

Самое важное, что вы можете сделать для повышения устойчивости, — это найти благодарность. И это совершенно противоречит интуиции, не так ли? Я потеряла мужа и думала, что в этой ситуации ты хочешь попытаться придумать любую положительную мысль, какую только сможешь.Но однажды [ Вариант B соавтор Адам Грант] сказал мне: «Ты должен подумать о том, как все могло быть хуже». И я посмотрел на него, как на сумасшедшего. Я такой: «Хуже? Ну? Ты шутишь?» И он сказал: «У Дэйва могла быть та же самая сердечная аритмия, которая водила ваших детей». Верно? Я имею в виду проткнуть его до кишки. Мне никогда не приходило в голову, что я мог потерять всех троих. И как только вы это скажете, вы: «Я в порядке. Мои дети живы».

О том, как потеря мужа заставила ее переосмыслить некоторые вещи, о которых она писала в журнале « Lean In» за 2013 год.

. Я думаю, что в некотором смысле я этого не понял.Когда я писал Lean In , я определенно думал об одиноких матерях и одиноких родителях, и я написал об этом в книге. Но я также озаглавил целую главу «Сделайте своего партнера настоящим партнером». И только когда я потерял Дэйва, я действительно понял, как тяжело это может быть для человека, у которого его не было, точно так же, как День отца сейчас так тяжело для нас. …

И я опубликовал этот последний День матери и сказал, что я не думаю, что понял это достаточно глубоко. И я действительно считаю, что нам нужно добиться большего…. Стойкость нужна каждому, а трудности распределяются неравномерно. Людям, которые живут в неблагоприятных условиях и живут в бедности, приходится больше преодолевать, и у них меньше ресурсов для преодоления, и нам необходимо изменить и то, и другое.

Разрешая себе быть счастливой после смерти мужа

Примерно через четыре месяца после смерти Дэйва я пошла на детский бар-мицву друга, вышла на танцпол со старым школьным другом и станцевала под песню Я люблю.А потом через минуту я просто заплакал. Много. На танцполе. Ему пришлось как бы вывести меня на улицу. И я действительно не знал, что было не так, а потом понял, что чувствую себя хорошо. На одну минуту. Я танцевал и чувствовал себя счастливым в течение минуты, а затем сразу же чувство вины захлестнуло мое тело. Как я могу чувствовать себя хорошо, когда Дэйва нет? И я понял, что это не просто преодоление горя и не просто преодоление изоляции; это дает нам возможность чувствовать себя счастливыми.

Мой шурин, единственный брат Дэйва, сделал это для меня таким прекрасным способом.Однажды он позвонил мне и плакал, я слышал это по его голосу. И он сказал: «Все, чего хотел Дэйв, — это чтобы вы и ваши дети были счастливы. Не забирайте это у него смертью». И все еще было трудно позволить себе смеяться, позволять себе радоваться, но я понял, что должен работать над этим. Я должен был дать себе разрешение. И я знал, что мне нужно это сделать, потому что все говорили, что если я не найду способ быть счастливым, мои дети никогда не будут счастливы. …

Одно из советов, которое сделал мне Адам, — записать три момента радости перед сном.И это новогоднее решение я держал дольше всех. … Что касается счастья, я думаю, что иногда мы ждем больших успехов, чтобы стать счастливыми. … Но счастье — не всегда главное. На самом деле счастье — это мелочи, маленькие моменты, из которых состоит наш день. И перед лицом смерти Дэйва ситуация не улучшалась, и все равно не лучше. Так что если я буду ждать, пока это станет лучше, чтобы почувствовать какое-то счастье, я никогда его не почувствую.

Радиопродюсер Селена Симмонс-Даффин, радиоредактор Джеффри Кац и цифровой продюсер Николь Коэн внесли свой вклад в создание этой истории.

150 цитат о горе

Вот 150 лучших цитат о горе, которые я смог найти. Я не понаслышке знаю, что потеря кого-то приносит боль, замешательство и горе. Таким образом, я надеюсь, что эти слова помогут вам обрести покой в ​​свой день. Наслаждаться.

Примите свое горе. Там ваша душа будет расти. Карл Юнг

Что-то все еще существует, пока есть кто-то, кто это помнит. Джоди Пико (Девятнадцать минут)

Жизнь полна горя в той степени, в которой мы позволяем себе любить других людей.Карточка Орсона Скотта

Жизнь — это череда естественных и спонтанных изменений. Не сопротивляйтесь им — это только порождает печаль. Пусть реальность будет реальностью. Позвольте вещам течь естественно, как им нравится. Лао-Цзы

Расслабьтесь. Одна плохая глава не означает, что это конец книги. Пауло Коэльо

На самом деле никто не мертв, пока не утихнет волна, которую они вызывают в мире. Терри Пратчетт

Не плачь, потому что все кончено, улыбайся, потому что это случилось.Людвиг Якобовски

Иногда люди просто исчезают. Вы должны любить и ценить их, пока они рядом с вами. Харуки Мураками

Бывают случаи, когда объяснения, какими бы разумными они ни были, просто не помогают. Фред Роджерс

Это не та жизнь, которую вы себе представляли, а вот вы здесь. Еще можно сделать что-нибудь красивое. Скорбь. Дышать. Начни снова. Thema Bryant-Davis

Никто не чувствует чужого горя, никто не понимает чужой радости.Люди воображают, что могут достичь друг друга. На самом деле они только проходят мимо. Франц Шуберт

Смерть — это напоминание о полноценной жизни. Рам Дасс

Реальность болит, когда с ней сражаешься. Когда ты принимаешь это, ты становишься сильным. Максим Лагасе

Для меня большая честь быть в горе. Для меня большая честь чувствовать это, так сильно любить. Элизабет Гилберт

Как мне повезло, что у меня есть то, от чего так трудно прощаться.Винни-Пух

Связанные темы: смерть, ранение, сила нас. Gloria Steinem

Мысль — время, время — печаль. Джидду Кришнамурти

Насколько больше вреда наносят гнев и горе, чем то, что их вызывает. Марк Аврелий

Страдать нас заставляет не непостоянство.Что заставляет нас страдать, так это желание, чтобы вещи были постоянными, а это не так. Тич Нхат Хан

Ее отсутствие подобно небу, разлито над всем. Льюис (Наблюдаемое горе, книга Amazon)

Никто никогда не говорил мне, что горе так похоже на страх. Я не боюсь, но это ощущение похоже на страх. То же трепетание в животе, то же беспокойство, то же зевота. Я продолжаю глотать. К.С. Льюис (Наблюдаемое горе)

В других случаях это похоже на легкое опьянение или сотрясение мозга.К.С. Льюис (Наблюдаемое горе)

Горе, как я понял, на самом деле просто любовь. Это вся любовь, которую вы хотите отдать, но не можете. Вся эта неизрасходованная любовь собирается в уголках ваших глаз, в комке в горле и в этой полой части груди. Горе — это просто любовь, которой некуда деваться. Джейми Андерсон

Чем темнее ночь, чем ярче звезды, тем глубже горе, тем ближе Бог. Федор Достоевский (Преступление и наказание)

Не горюй.Все, что вы теряете, приходит в другой форме. Руми

Боль разлуки — ничто для радости новой встречи. Чарльз Диккенс

Если у вас есть сестра, и она умирает, перестанете ли вы говорить, что она у вас есть? Или ты всегда сестра, даже когда другая половина уравнения ушла? Джоди Пиколт (Хранитель моей сестры, книга Amazon)

Мы бежим от горя, потому что потеря пугает нас, но наши сердца тянутся к горе, потому что сломанные части хотят исправить.Брене Браун

Верно, что мы не знаем, что у нас есть, пока не потеряем это, но также верно и то, что мы не знаем, что мы упустили, пока это не появится. Пауло Коэльо (хиппи)

Умирает каждый день; умирать каждый день для себя, для своего несчастья, для своего горя; отбросьте это бремя, чтобы ваш ум был свеж, молод и невинен. Джидду Кришнамурти

Обычно люди не меняются, если в их жизни не происходит травмирующее событие, которое побуждает мозг к новым действиям.Джордан Петерсон

Любой, кто потерял то, что считал своим навсегда, наконец, понимает, что на самом деле им ничего не принадлежит. Пауло Коэльо

Горе ужасно, но любовь больше. Вы горюете, потому что любили искренне. Cheryl Strayed

Темнота — это атмосфера. Надеюсь, ты имеешь. Максим Лагасе

Слезы — это слова, которые сердце не может выразить. Неизвестно (См. Также: Печальные цитаты, которые облегчат вашу боль)

У каждого человека есть свои тайные печали, которых мир не знает; и часто мы называем мужчину холодным, когда ему только грустно.Генри Уодсворт Лонгфелло

Когда кто-то, кого мы любим, умирает, мы так оплакиваем умершего, что игнорируем то, что не умерло. Рам Дасс

Радость радуется тому, что есть, а печаль жаждет того, чего нет. Шри Шри Рави Шанкар

Скорбь — это нормально, это форма любви. Naval Ravikant

Связанная тема цитаты: смелость

Часть 2. Цитаты о горе, которые являются…

Самые известные цитаты о горе

Перейти к содержанию

Ищете знаменитую короткую цитату или автора? Посмотрите на них Лао-цзы, Ганди, Будда и т. Д.

Трудно объяснить такую ​​боль. Джон Леннон

Печаль — это цена, которую мы платим за любовь. Королева Елизавета II

Вещи, которые причиняют боль, наставляют. Бенджамин Франклин

Те, кто привязан к вещам, сильно пострадают. Лао-цзы (Дао Дэ Цзин, книга Амазонки)

Блаженны скорбящие, ибо они утешатся. Матфея 5: 4

Я вижу, как люди подходят ко мне, пытаясь решить, «скажут ли они что-нибудь об этом» или нет.Ненавижу, если они это сделают, а если нет. К.С. Льюис (Наблюдаемое горе)

Люди говорят так, будто горе — это просто чувство — как будто это не постоянно возобновляемый шок от того, что снова и снова выезжают на знакомые дороги и останавливаются у мрачного пограничного поста что теперь их блокирует. К. С. Льюис

Смерть любимого человека — это ампутация. К.С. Льюис (Наблюдаемое горе)

Время — мудрейший советчик из всех. Перикл

Плакать — значит уменьшать глубину горя.Уильям Шекспир

От страсти рождается горе, от страсти рождается страх. Для того, кто освобожден от страстных желаний, нет горя — так как же страх? Будда

Он — нормальный человек, у которого в сердце может быть трагедия, а в голове — комедия. Г.К. Честертон («Огромные мелочи»)

Мы должны научиться страдать от всего, чего не можем избежать. Наша жизнь, как и гармония мира, состоит из диссонансов и разных тонов, сладких и резких, резких и плоских, мягких и громких.Мишель де Монтень

Мир действительно полон опасностей, и в нем много темных мест; но все же есть много справедливого, и хотя во всех странах любовь теперь смешана с горем, она, возможно, еще больше возрастает. J.R.R. Толкин

Меня постоянно спрашивают, как у меня дела, и я не всегда знаю, как на это ответить. Это зависит от дня. Это зависит от минуты. Прямо сейчас я в порядке. Вчера не очень хорошо. Завтра посмотрим. Элизабет Гилберт

О смерти Коби Брайанта: подобные трагедии жестоко напоминают нам о том, что важно в жизни: проводить время с нашими близкими и быть рядом с ними, несмотря ни на что.Дерек Джетер

О смерти Коби Брайанта: Я давно не чувствовал такой резкой боли … Я просто хотел бы сказать ему что-нибудь. Шакил О’Нил

Когда вы опечалены, загляните еще раз в свое сердце, и вы увидите, что на самом деле вы плачете о том, что было вашим удовольствием. Халиль Джебран (Пророк, книга Амазонок)

Когда вы радостны, загляните глубоко в свое сердце, и вы обнаружите, что только то, что доставляет вам печаль, приносит вам радость.Халиль Джебран (Пророк)

Чистая и полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Лев Толстой («Война и мир»)

Вы не знаете, кто для вас важен, пока действительно не потеряете их. Махатма Ганди

Те, кто не плачет, не видят. Виктор Гюго

Связано: Самые известные цитаты всех времен (из истории)

Короткие цитаты о горе

Однострочные, короткие цитаты о горе, высказывания, мысли и подписи к вашей биографии, социальному статусу, разговору с самим собой, девизу , мантры, знаки, постеры, обои, фоны.
Перейти к содержанию

Жизнь — это миг. Хода Котб

Горе само по себе лекарство. Уильям Каупер

Безжалостное горе кровоточит изнутри. Кристиан Невелл Бови

Потеря не так страшна, как желание большего. Лао-цзы (Дао Дэ Цзин)

Примиритесь с настоящим моментом. Экхарт Толле

Нам никогда не нужно стыдиться своих слез. Чарльз Диккенс

Жизнь — это фильм; смерть — это фотография.Сьюзан Зонтаг

Горе — это просто любовь, которой некуда деваться. Каушани Банерджи

Жизнь несправедлива. Смерть естественна. Принимать. Максим Лагасе

Чем больше любви, тем сильнее горе. К.С. Льюис (Наблюдаемое горе)

Медведь, не бормоча то, что нельзя изменить. Публилий Сир

Самое большое горе — это то, что мы сами причиняем себе. Софокл

Чем сильнее шторм, тем быстрее он проходит.Пауло Коэльо

Рана — это то место, куда проникает свет. Руми

Человек может выиграть много битв, но смерть выиграет войну. Джеймс Пирс

После того, как вы оплакиваете то, что могло быть, приготовьтесь к тому, что может быть. Thema Bryant-Davis

По теме: Короткие цитаты, которые вдохновят вас (быстро)

Вдохновляющие цитаты о горе

Перейти к содержанию

Ваше раненое сердце — очень красивое сердце.Фред Роджерс

Я не верю, что горе когда-либо настолько велико, что его невозможно сдержать внутри. Джудит Макнот

Выйди за пределы любви и горя, существуй на благо человечества. Миямото Мусаси

Дорога продолжается, есть еще страницы, которые нужно прочитать, рассветы, которые стоит увидеть, и горы, которые нужно покорить. Не сдавайся. Максим Лагасе

Независимо от того, кто вы, где бы вы ни находились, благодарность может растворить весь негатив в вашей жизни, независимо от того, какую форму он принял.Ронда Бирн

Когда вы можете сохранять мир и радость внутри себя, несмотря на любую внешнюю ситуацию, вы становитесь хозяином всех обстоятельств и хозяином своей жизни. Ронда Бирн

Друг, который может молчать с нами в момент отчаяния или замешательства, который может остаться с нами в час горя и утраты, который может терпеть незнание … не исцеление, не лечение … это друг, которого это волнует. Анри Нувен

Я люблю человека, который может улыбаться в беде, который может набраться сил в беде и стать храбрым в размышлениях.«Это дело маленьких умов — уменьшаться; но тот, чье сердце твердо и чья совесть одобряет его поведение, будет следовать своим принципам до смерти. Thomas Paine

По случаю каждого происшествия (события), которое случается с вами, не забудьте повернуться к себе и узнать, какие силы у вас есть, чтобы использовать его. Эпиктет (Энхиридион, книга амазонок)

Когда приходит печаль, будь добр к ней. Ибо Бог вложил жемчужину в руку печали. Руми

Довольствуйтесь моментом и будьте готовы следовать за потоком; тогда не будет места ни печали, ни радости.Чжуанцзы

Когда мы теряем одно благословение, часто неожиданно вместо него дается другое. К.С. Льюис

Печаль подобна длинной долине, извилистой долине, где любой поворот может открыть совершенно новый ландшафт. К.С. Льюис (Наблюдаемое горе)

После скорби появляется дар жизни, напоминая нам, почему мы все еще здесь. Thema Bryant-Davis

По мере того, как исцеляется ваше сердце, исцеляется и ваше зрение. Обретение ясности меняет жизнь.Фема Брайант-Дэвис

После смерти есть воскресение. Помимо горя, есть радость. Пауло Коэльо

То, чем мы когда-то наслаждались, мы никогда не потеряем. Все, что мы глубоко любим, становится частью нас. Хелен Келлер

Связанная цитата: позитив

См. Также: Когда кто-то, кого мы любим, умер (5-минутное видео на YouTube от Школы жизни)

Полезные и утешительные цитаты о горе

Перейти к содержанию

Люди те, кто любит вас и заботится о вас, будут присутствовать и готовы, когда вы будете.Максим Лагасе

Противоядие от страданий — оставаться рядом. Пема Чёдрон

В жизни нам нужны препятствия для роста. Проблемы возникают не у нас, а у нас. Хемин Суним

Дружба увеличивает счастье и уменьшает страдания, удваивая нашу радость и разделяя наше горе. Марк Туллий Цицерон

Горе — это нормальная и естественная реакция на утрату. Изначально это был процесс неизученного чувства.Хранение горя внутри усиливает вашу боль. Энн Грант

Печаль подобна океану; он приходит на приливных и отливных волнах. Иногда вода спокойная, а иногда бывает непреодолимой. Все, что мы можем сделать, это научиться плавать. Вики Харрисон

Очень важно быть глупым. Это противоположность горя. Это беззаботно окунуться в мгновение ока. Вы не всегда можете поддерживать статус достойного человека — это ставит вас в шоры. Когда вы всегда ожидаете, что мир оправдает ваши ожидания, это вас утомляет.Это закрывает вас. Стивен Колберт

Горе — это шаг к силе, потому что оно позволяет вам быть проницательным и принимать все, и это преобразовывает вас. То, что будет сидеть внутри вас, — это отчаяние, но, по крайней мере, это чувство. Вы не оцепенели. Горе — это своего рода допущение чувства. Кэрри Браунштейн

Перед тем, как начать новую главу, нужно закончить старую. Пауло Коэльо

Горе … случается с вами, оно больше, чем вы.Есть смирение, в которое вы должны вступить, когда вы сдаетесь тому, что вас перемещает через ландшафт горя самим горем. И у него есть свои временные рамки, у него свой собственный маршрут с вами, у него есть своя власть над вами, и она придет, когда придет. А когда дело доходит до нас, это поклон. Это вырезка. И он приходит, когда он хочет, и он вырывает вас — он приходит посреди ночи, приходит в середине дня, приходит в середине собрания, приходит во время еды.Оно приходит — это невероятно мощное прибытие, и ему невозможно противостоять, если вы не страдаете еще больше … Поза, которую вы принимаете, заключается в том, что вы ударяете по коленям в абсолютном смирении и позволяете этому потрясать вас, пока не закончите с вами. И со временем это будет сделано вместе с вами. И когда это будет сделано, оно уйдет. Но застыть, сопротивляться и бороться с ним — значит навредить себе. Элизабет Гилберт

Люди, которые любят вас и заботятся о вас, будут присутствовать и готовы, когда вы будете.Максим Лагасе

Нет ничего постыдного в том, чтобы держаться за горе, если вы освобождаете место и для других вещей. Реджинальд Бабблс Казинс

Мудрость заключается в радостном принятии всего, что бросает в вас жизнь. Я знаю, легче сказать, чем сделать. Но какая альтернатива? Если вы не можете что-то изменить, лучше принять это с радостью, чем усугублять свое несчастье, скорбя по этому поводу. Либо измени, либо прими! @TheAncientSage

Дайте себе пространство и разрешение чувствовать, горевать, говорить правду, молчать, отпускать, крепко держаться, мобилизоваться, оставаться неподвижным, быть там, где вы есть.Ваш процесс не обязательно должен совпадать с чьим-либо другим по содержанию или по времени. Thema Bryant-Davis

Исцеление от травмы — это не интеллектуальное упражнение. Вы не можете просто думать по-своему. Ваше исцеление требует вашего полного участия: духа, сердца, разума и тела. Thema Bryant-Davis

Не оказывать сопротивления жизни — значит находиться в состоянии изящества, непринужденности и легкости. Тогда это состояние больше не зависит от того, как обстоят дела, хорошие или плохие.Экхарт Толле

Хорошие новости: страдание можно использовать как призыв к более широкому пробуждению в мире. Экхарт Толле

Горе можно облегчить хорошим сном, ванной и бокалом вина. Фома Аквинский

Мы должны чувствовать печаль, но не тонуть под ее угнетением. Конфуций

Чтобы залечить рану, нужно перестать ее царапать. Пауло Коэльо

Будьте нежны с собой: вы делаете все, что в ваших силах.Пауло Коэльо

См. Также: Как справиться с горем и утратой (helpguide.org, что такое горе, стадии горя, симптомы, поддержка и т. Д.) Или Способы поддержки скорбящего (health.harvard.edu)

Поговорки глубокой скорби

Перейти к содержанию

Мне потребовались годы, чтобы увидеть подарок. И это было величайшим. Максим Лагасе

Радость скрывается в печали. Руми

Когда горе самое глубокое, слов меньше всего.Энн Воскэмп

Горе — это подарок, который нужно заработать. Петер Хёг

Скорбь — это цена, которую мы платим за близость друг к другу. Если мы хотим избежать горя, мы просто избегаем друг друга. Томас Линч

Amor fati — это любовь к тому, что происходит, и использование этого. Неизвестно (См. Также: Что такое «Amor Fati» («Любовь судьбы»), минутное видео на YouTube)

Чувства, чувства и чувства. Позвольте мне вместо этого попробовать подумать.К.С. Льюис (Наблюдаемое горе)

Все ваши печали были потрачены на вас, если вы еще не научились быть несчастным. Сенека

Когда меня навещает горе, это похоже на цунами. Мне дают достаточно предупреждения, чтобы сказать: «Боже мой, это происходит прямо сейчас», а затем я падаю на пол на колени и позволяю этому потрясти меня. Как пережить цунами горя? Желая испытать это без сопротивления. Элизабет Гилберт

Человек, поднимающий голову с самого погребального костра, должен нуждаться в каком-то новом словарном запасе, не взятом из обычных повседневных соболезнований, чтобы утешить своих близких.Но каждое великое и всепоглощающее горе должно лишать способности подбирать слова, так как оно часто заглушает сам голос. Сенека

Кто из вас когда-либо осмеливался думать о ссылке, о бедности, о горе? Seneca

Принятие ситуации не является добровольной реакцией. Вы либо понимаете, что что-то изменить нельзя, либо не понимаете. Джеймс Пирс

Наши печали преподают нам урок, который нам больше всего нужно усвоить.Лама Сурья Дас

Не путайте свое горе с чувством вины. Вероника Рот

Имея выбор между переживанием боли и ничем, я бы выбрала боль. Уильям Фолкнер

Тень — величайший учитель того, как выйти на свет. Рам Дасс

По теме: Глубокие цитаты, которые заставят вас задуматься (по-новому), печальные любовные цитаты, которые принесут вам некоторое облегчение

Мудрые поговорки и пословицы о горе

Перейти к содержанию

Жизнь и смерть являются пакетной сделкой.Вы не можете их разлучить. Фрэнк Остасски

Нашей душой управляют четыре невидимые силы: любовь, смерть, сила и время. Пауло Коэльо

Мир поражен смертью и распадом. Но мудрые не горюют, осознав природу мира. Будда

Избегайте лжи, чтобы увидеть реальность. Глупцы ищут отвлекающих факторов. Мудрые сидят, ждут и пытаются понять. Максим Лагасе

Горе естественно; отсутствие всяких чувств нежелательно, но следует соблюдать умеренность в печали, как перед лицом всякого добра или зла.Плутарх

Вселенная состоит из переживаний, которые предназначены для того, чтобы сжечь нашу реактивность, то есть нашу привязанность, наше цепляние к боли, удовольствию, страху, ко всему этому. Рам Дасс

Внутри нас лежит гора страха и глубокая река горя. Но есть также и сострадательный глаз, наблюдающий за вашим внутренним ландшафтом. Хемин Суним

Лучше победить наше горе, чем обмануть его. Ибо, если он ушел, будучи обманутым удовольствиями и заботами, он снова начинает и от самой передышки набирает силу, чтобы одичать нас.Но горе, побежденное разумом, утихает навсегда. Поэтому я не собираюсь прописывать вам те лекарства, которые, как я знаю, использовали многие люди, которые вы отвлекаете или развлекаете себя долгой или приятной поездкой за границу, или тратите много времени, тщательно просматривая свои счета и управляя своим имуществом, или постоянно быть вовлеченным в какую-то новую деятельность. Все это помогает лишь на короткое время; они не излечивают горе, а препятствуют ему. Но я бы лучше покончил с этим, чем отвлекся.Сенека (См. Также: Сенека о горе и ключ к сопротивлению перед лицом потерь, brainpickings.org)

Смерть заберет все. Подумай об этом. Все, что ты накопил, за что боролся, из-за чего переживал, все уйдет. Почему бы не отпустить все это сейчас, когда ты еще жив. Откажитесь от этого мысленно. Тогда вы сможете жить свободно и бесстрашно, потому что вам нечего терять. @TheAncientSage

Только сильное самосознание может искоренить причину печали.Джидду Кришнамурти

Фонтан становится мутным даже при небольшом взбалтывании, и очищается не от нашего вмешательства, а от того, что мы оставляем его в покое. Лучшее средство от беспокойства — позволить им идти своим чередом, чтобы они успокоились. Baltasar Gracián

Каждый, кого мы дорожим, однажды заболеет и умрет. Если мы не практикуем медитацию на пустоту, когда это произойдет, мы будем поражены. Концентрация на пустоте — это способ оставаться в контакте с жизнью, но ее нужно практиковать, а не просто обсуждать.Тич Нхат Хан

Учение Будды: человек страдает из-за своего стремления владеть и вечно хранить вещи, которые непостоянны. Алан Уоттс

Во-первых, посмотри ясно. Далее действуйте правильно. Наконец, вытерпите и примите мир таким, какой он есть. Райан Холидей (Связанная цитата по теме: стоицизм)

Судьба направляет человека, который принимает их, и препятствует тому, кто им сопротивляется. Cleanthes

Бросьте вчера, завтра и сегодня.Перейдите на самый дальний берег, за пределами жизни и смерти. Буддийская пословица

Жизнь не противостоит смерти, и смерть не омрачает жизнь. Джидду Кришнамурти

Жизнь и смерть — одна нить, одна линия, если смотреть с разных сторон. Даосская пословица

Еще слова мудрости от лучших умов (когда-либо), Цитаты о исцелении, которые освободят ваше сердце

См. Также: 12 уроков горя (Psyologytoday.com)

Часть 3. Заключение

Перейти к содержанию

Часть 1.Горе — это переживание всего тела. Он охватывает все ваше тело — это не болезнь ума. Это то, что влияет на вас на физическом уровне. Элизабет Гилберт

Часть 2. Я чувствую, что это имеет огромное отношение к любви: в первую очередь, как говорится, это цена, которую вы платите за любовь. Но, во-вторых, в моменты моей жизни, когда я влюбляюсь, у меня так же мало власти над этим, как и в горе. Элизабет Гилберт

Часть 3. Есть определенные вещи, которые происходят с вами как с человеческим существом, которые вы не можете контролировать или командовать, которые придут к вам в действительно неудобные времена, и где вы должны преклониться перед человеческим смирением. факт, что через вас проходит что-то большее, чем вы сами.Элизабет Гилберт

Призыв к действию: прочтите горе (Полное руководство по скорбям с сайта Psyologytoday.com), 5 этапов горя и утраты (Psycentral.com), Как справиться с горем (горе, потеря, дети, домашние животные, группа поддержки и ресурсы) с сайта psychocentral.com)

Надеюсь, вы нашли несколько вдохновляющих цитат о горе. Если да, поделитесь ими с другом, который тоже может извлечь из них пользу. Спасибо. Мир.

Автор Биография

Максим Лагасе начал собирать котировки в 2004 году после того, как потерял свою девушку в автокатастрофе.

В поисках смысла он погрузился в мир самосовершенствования, психологии и трейлраннинга. Его целью было понять свою боль, свою депрессию, свои страхи, отсутствие мотивации и вдохновения.

Книги, блоги, цитаты и природа стали его путеводителем.

Он получил степень инженера по программному обеспечению в 2007 году в Высшей технологической школе Монреаля. Он также учился в Гонконгском политехническом университете. Несколько лет спустя он запустил свой первый веб-сайт, чтобы поделиться своей страстью к цитатам.

Максим — отец двоих детей, INFJ, а также любит бегать. Его лучший 5 км — 17 минут 41 секунда, а его лучший марафон (42 км) — за 3 часа 33 минуты 11 секунд (с набором высоты 1800 метров).

Другие важные интересы Максима — здоровье (психическое и физическое), медитация, питание, бананы, поисковая оптимизация, человеческий потенциал, образование, обучение, продуктивность и минимализм.

Наконец, он (очень) далек от совершенства.

Вы можете найти его в Twitter, Pinterest, LinkedIn, Quora, Strava, Sportstats, Instagram, Facebook, YouTube.

Дата создания

28 марта 2020 г.

Последнее обновление

14 июля 2021 г.

Отказ от ответственности : Эта статья может содержать партнерские ссылки на книги и продукты, которые мне нравятся. Если вы решите перейти по ссылке и совершить покупку, я получу небольшую комиссию без каких-либо дополнительных затрат для вас. Спасибо.

Вариант B и жизнь после горя

Жизнь после смерти

Когда она потеряла мужа, Шерил Сандберг тоже потеряла ориентацию.Теперь она хочет помочь другим преодолеть горе

Белинда Ласкомб

Для Дэйва Голдберга 1 мая 2015 года был лучшим днем ​​с худшим финалом. Генеральный директор SurveyMonkey праздновал 50-летие одного из своих ближайших приятелей на окаймленной пальмами вилле с девятью спальнями за 12 750 долларов в сутки в Пунта-Мита, уединенном мексиканском курорте, любимом элитой Кремниевой долины. Каникулы были полны того, что он любил: игр с семьей и друзьями, прогулок и долгих бесед у бассейна.Когда в ту пятницу он залез на беговую дорожку фитнес-центра, впереди не было ничего, кроме голубого неба: его компания преуспевала, его дети были здоровы, и он, как никогда, был влюблен в свою жену-суперженщину Шерил Сандберг, главный операционный директор Facebook и автора. из Lean In . Затем его сердце не выдержало.

Голдбергу — Голди для его друзей — было всего 47, когда его младший брат Роб, жена Роба и Сандберг нашли его лежащим в ореоле крови с синей кожей. «Я начал делать искусственное дыхание, — говорит Роб.«Я помню, что не был уверен, чувствую ли я пульс или это действительно мое собственное сердце». Голдберга срочно доставили в больницу Сан-Хавьер, тускло освещенный медицинский центр. Сандберг и одна из ее лучших подруг, Марн Левин, сидели на полу линолеума, ожидая, пока врач сообщит им нежелательные новости.

Вскоре — хотя она говорит, что это казалось мучительно медленным — Сандберг, решательница сложных проблем, микроменеджер, человек с почти причудливым пониманием того, как достичь наилучших возможных результатов, столкнулась с чем-то незнакомым: результат, который она не мог измениться.«Ее плач в той больнице был непохож ни на что из того, что я когда-либо слышал в своей жизни», — говорит Фил Дойч, муж Левайна и человек, день рождения которого они праздновали. «Это была ужасная, ужасная сцена».

Когда они в последний раз покидали тело Голдберга, Сандберг побежал назад, чтобы обнять его еще раз. «Я думаю, что для Шерил отпустить его физически означало отпустить момент, когда это каким-то образом не могло быть реальным», — говорит Роб. «Мне пришлось осторожно оторвать ее от него. Она просто хотела обнять его, хотела, чтобы он был рядом, и хотела, чтобы он вернулся.”

Предоставлено Шерил Сандберг Свадьба Шерил и Дэйва 17 апреля 2004 г.

Умирание — это не технический сбой человеческой операционной системы; это особенность. Это единственное предсказание, которое мы можем сделать при рождении, на которое мы можем положиться. Все умрут, и очень вероятно, что кто-то, кого мы любим, умрёт раньше нас. И все же к погибшим часто обращаются как к тем, с кем случилось что-то неестественное или постыдное. Люди их избегают, не приглашают, замолкают, когда входят в комнату.Скорбящие часто остаются изолированными, когда они больше всего нуждаются в сообществе.

Это проблема, с которой Сандберг, которой сейчас 47, может работать. Женщина, которая призвала мир опереться на нее, теперь проводит кампанию, чтобы помочь людям выжить, чтобы оправиться от ужасного несчастья. Ее последняя книга, Вариант B: Столкновение с невзгодами, повышение устойчивости и поиск радости , — это учебник для тех, кто потерял близких, который поможет им выздороветь и обрести счастье. Но это также руководство для невредимых людей, как помочь людям, как выразился раввин Сандберга, «склониться к отстой».

Она написала книгу вместе со своим другом и сотрудником Адамом Грантом, психологом и автором бестселлеров Originals и Give and Take . Как и Lean In, вариант B предоставляется некоммерческой организацией, основанной Семейным фондом Шерил Сандберг и Дэйва Голдберга. По словам представителей Сандберга, организация стремится «изменить разговор о невзгодах». Если это кажется расплывчатым, вспомните, что никто на самом деле не знал, что должны были делать круги Lean In Circles, но сейчас их 30 000 в 150 странах.

Кто-то может возразить, что Сандберг — неподходящий учитель для курса сильных ударов. В конце концов, ее жизнь со стороны кажется ошеломляюще привилегированным существованием среди титанов-умников. Она — миллиардер, и ей не грозит потерять работу, сколько бы она ни работала. Она может позволить себе круглосуточную терапию, а ее круг общения может помочь ей связаться с кем угодно.

Сандберг хорошо знает свои преимущества. (И на случай, если ей понадобится напоминание, буквально в прошлом месяце автор Камилла Палья назвала ее «невыносимо самодовольной и уважаемой.Но она использовала недостаток как свой главный актив: уязвимость. В июне 2015 года, через месяц после того, как она стала вдовцом, после особенно паршивого дня Сандберг разместила в Facebook эквивалент «Крика» Эдварда Мунка в социальных сетях. «Я думаю, что когда случается трагедия, у нее появляется выбор», — написала она. «Вы можете поддаться пустоте, пустоте, которая наполняет ваше сердце, ваши легкие, ограничивает вашу способность думать или даже дышать. Или вы можете попытаться найти смысл. За последние 30 дней я провел много моментов, потерянных в этой пустоте.Внезапно Суперженщина стала очень человечной.

За исключением того, что она из тех людей, у кого всегда есть под рукой сумка Ziploc, наполненная ровно нужным количеством орехов макадамии, вой Сандберг в пустоту сопровождался полезными советами. Не избегайте убитых горем (кроме случаев, когда они явно хотят, чтобы их избегали). Не говори им, что все будет в порядке. потому что, ну как бы вы узнали? И не спрашивайте погибших, как они. Вместо этого спросите их, как они в тот день .

Предоставлено Шерил Сандберг. Шерил и Дэйв на репетиционном ужине Роба Голдберга (брата Дэйва) в Мексике — 14 ноября 2003 г.

Ни один из советов в посте или книге не является особенно новым.Горе — не новая проблема. Но не очень многие люди с платформой и болью Сандберга говорили об этом с намерением начать движение. «Она смогла найти некоторую благодарность, — говорит Грант, — и действительно подумать о том, как она могла бы поделиться своим опытом таким образом, чтобы это помогло другим людям».

Сообщение

Сандберга в 2015 году собрало почти 75 000 комментариев, в том числе от сотрудников Facebook, которые не знали, как реагировать на своего знаменитого босса, который иногда разрыдался на встрече — что, как пишет Сандберг, не из тех разрушения, которого ждет Кремниевая долина.

«Я думаю, что многие люди хотели связаться с ней, но не знали, как», — говорит генеральный директор Facebook Марк Цукерберг. «Вы знаете, это весь вопрос, вы снова открываете рану или что-то в этом роде? И, конечно же, она сказала бы: «Вы не открываете рану заново. Я имею в виду, он вроде бы открытый и зияющий ».

За месяц до смерти Голдберга Трейси Замот, музыкальный публицист из Нью-Йорка, также внезапно потеряла мужа из-за тромбоэмболии легочной артерии. Она говорит, что сообщение Сэндберг оказало реальное влияние на то, как люди с ней разговаривали.«В ту минуту, когда она написала:« Как дела? », Люди начали меня об этом спрашивать», — говорит она, что значительно упростило ответ на вопрос. «Я не чувствовал, что собираюсь взорваться огненным шаром каждый раз, когда мне нужно было отвечать».

Сэндберг утверждает, что поделилась своими чувствами импульсивно, но реакция подтолкнула ее к действию. «Я так много ошибалась, так много ошибалась», — говорит она в своем конференц-зале со стеклянными стенами, на который указывает небольшая табличка возле двери с надписью «ТОЛЬКО ХОРОШИЕ НОВОСТИ».

В течение ограниченного времени TIME предоставляет всем читателям специальный доступ к историям только для подписчиков. Для полного доступа мы рекомендуем вам стать подписчиком. Кликните сюда.

Гранту, профессору Wharton School, Сандберг внес вклад не только в самопомощь, но и в лидерство. «Я хотел бы, чтобы больше лидеров осознали, что Шерил сделала, прожив это», — говорит он. «Выражение эмоций, когда вы пережили сильную боль, — это не слабость. Это человечество ».

Через несколько недель после смерти Голдберг, еще до того, как она разместила сообщение в Facebook, Сандберг фиксировала свою агонию в журнале и делилась ею с несколькими доверенными лицами.«Я писала, писала и писала», — говорит она. Она рекомендует вести дневник, чтобы облегчить процесс горевания. «Буквально все, что я делал, это мои дети, приходили на работу и писали». Более 100 000 слов, которые она в итоге написала, стали большой частью ее выздоровления и стали корешком ее книги.

С помощью Гранта Сандберг узнала, что есть три мифа, за которые люди цепляются, которые затрудняют выход из невзгод. Во-первых, они каким-то образом несут ответственность за то, что с ними случилось.Во-вторых, печаль должна покрывать их жизнь от стены до стены. И в-третьих, они никогда не почувствуют себя лучше. Сэндберг, который всегда был коммуникатором, называет эти ошибки тремя п: думать о невзгодах как о личных, повсеместных и постоянных.

Уроки, которые, по ее словам, она хотела бы знать, когда ее первый брак закончился разводом, дались нелегко. Грант сказал Сэндберг, что она должна запретить слово «извините». «Шерил любит запрещать вещи, которые не являются продуктивными, например #banbossy», — говорит он, цитируя кампанию Сандберга, направленную на прекращение использования слова о девочках, которое никогда не используется для описания мальчиков.«Нет более эффективного способа поспорить с волевым человеком, чем обернуть свои слова против него».

Ее склонность к извинениям была результатом неожиданного симптома ее горя: Сандберг полностью потеряла уверенность в себе. «Это просто рассыпалось во всех сферах», — говорит она. «Я не думал, что смогу быть хорошим другом. Я не чувствовал, что могу выполнять свою работу ». Она даже не была уверена, что сможет позаботиться о своих скорбящих детях. Это удивило Сандберг так же сильно, как и всех остальных: «Это напомнило мне, как однажды в моем районе я наблюдала, как дом, на строительство которого потребовались годы, снесен за считанные минуты», — пишет она в варианте Б.«Бум. Сплющенный.

В свой первый день на работе, по ее словам, она заснула на собрании, бродила по дороге и неверно опознала коллегу, а затем ушла в 14:00. забрать детей из школы. В тот вечер она позвонила Цукербергу, чтобы узнать, стоит ли ей вообще быть там. «Марк сказал:« Найдите время, которое вам нужно », — говорит Сандберг. «И это то, что я сказал бы кому-нибудь в такой же ситуации. Но затем он сказал: «На самом деле я очень рад, что вы были здесь сегодня. Вы сделали два действительно хороших замечания — вот какими они были.’”

Этот небольшой вотум доверия привел к одному из самых больших изменений, которые Сандберг внесла в свой стиль управления: она больше не отвлекает автоматически от работы людей, сталкивающихся с личными невзгодами. Теперь она спрашивает, хотят ли они это сделать, потому что, как это ни парадоксально, освобождение людей от некоторых из их обязанностей может означать отказ им в возможности сориентироваться.

Когда у Кэрин Маруни был диагностирован рак груди вскоре после того, как ее попросили возглавить глобальные коммуникации в Facebook, Сандберг посоветовала ей принять участие в повышении.«Шерил была уязвимым лидером, которого мне довелось увидеть вблизи», — говорит Маруни. Она взялась за эту работу и на одной из первых встреч с членами своей команды сообщила им, что проходит лечение. «Это помогло людям поделиться со мной вещами, что помогло мне понять, как выполнять работу лучше и быстрее», — говорит Маруни.

Кремниевая долина не была такой уж нежной и обидчивой. Другой друг, венчурный капиталист Чамат Палихапития, посоветовал Сандберг не забывать о своих амбициях и «вернуться на путь ублюдков».Он также дал ей цепочку, чтобы она носила обручальное кольцо Голдберга на шее. (Цукерберг также подарил ей цепь, поэтому Сандберг — наполовину эмпат, наполовину Спок — сварил их вместе на концах и носит оба.)

Со временем Сандберг начал выходить из тумана. Ее маме не приходилось каждую ночь лежать рядом с ней, когда она плакала перед сном. Она танцевала на вечеринке и на мгновение почувствовала себя счастливой. Она не так много путешествовала и не ела так много рабочих обедов, но уехала. Через 30 лет она снова начала играть на пианино и создала новые ритуалы со своими детьми: они начали кататься на велосипеде и еженедельно устраивать «семейные забавы», когда один ребенок выбирает занятие.Она также разрешает детям ночевать, но Голдберг, который считал, что его детям 9 и 12 лет нужно спать, не разрешал.

Воодушевленная родственниками супругов, Сандберг тоже начала встречаться. Ее нынешний кавалер — Бобби Котик, который управляет игровой компанией Activision Blizzard и происходит из того же мужского бренда, что и Голдберг. Она заменила фотографию пляжа в сумерках в своей спальне на фотографию пляжа днем. Она даже перенесла дни рождения. Сначала она начала праздновать свое, что делала только раз в пять лет.
«Она принимает радость иначе, чем раньше», — говорит друг Левин. «Она старается сделать дни своего рождения как можно более радостными». В день рождения Голдберга дети играют в покер, его любимую игру, в которой их тренирует Палихапития, который участвовал в чемпионатах Мировой серии по покеру.

Она даже устроила вечеринку в честь Дойча, день рождения которого навсегда останется со смертью Гольдберга. «Знаете, все никогда не будет по-прежнему, — говорит Дойч, — но она действительно приложила огромные усилия, чтобы помочь провести довольно темный день и изменить его.”

Сандберг тоже изменился. «Я думаю, что у нее просто больше перспектив», — говорит Цукерберг. Когда он впервые получил от нее сообщение в ту пятницу вечером, в котором говорилось: «Срочно, пожалуйста, позвоните», он подумал, что это, вероятно, проблема с работой, хотя она была в отпуске. «Раньше многие вещи требовали срочности, звоните», — говорит он. «В наши дни это не так. Но я думаю, что это сделало ее лучшим лидером ». Со своей стороны, Сандберг говорит: «Марк — один из тех, кто действительно меня поддерживал. Я верю, что еще больше работаю с величайшим человеком в мире.”

Сэндберг столкнулся с невзгодами, развил стойкость и нашел немного радости. Но с чем она ничего не может поделать — что до сих пор заставляет ее опускать жалюзи с дистанционным управлением в ее конференц-зале на работе и плакать каждый раз, когда она говорит об этом, — это тот факт, что она не может вернуть своим детям их отца.

Сказать им, что он ушел, было самым трудным из того, что она когда-либо делала. Она избегает разговоров об этом, но в варианте Б пишет, что «ничто не могло сравниться с болью этого момента.Даже сейчас, когда мои мысли блуждают, я трясусь, и у меня сжимается горло ».

Трудности быть матерью-одиночкой, даже очень обеспеченной, потрясли Сандберг. Они заставили ее переосмыслить некоторые аспекты Lean In. «Когда я оглядываюсь на главу« Сделайте своего партнера настоящим партнером », я понимаю, что у вас есть старое предположение, что у вас есть партнер», — говорит она. «Я ошибся».

Чарльз Омманни — Facebook После потери Сэндберг она и Цукерберг изменили политику Facebook в отношении отпусков.

Почти 10 миллионов женщин в США являются матерями-одиночками.С., и около трети этих домохозяйств живут в бедности, что бесит Сандберга. «Я думаю, что это одна из причин, почему я сейчас так откровенно высказываюсь в отношении государственной политики», — говорит она. «Я в другом месте».

В День отца она с детьми отправилась в лагерь для детей, чьи папы находятся в заключении. А в апреле она провела кампанию по привлечению внимания к гендерному разрыву в оплате труда, убедив предприятия брать на 20% меньше в день.

Она хочет увидеть изменения в законах об отпуске по беременности и родам, отпуске для отца и прожиточном минимуме.Но она даже менее склонна, чем до смерти Голдберга, поступить на государственную должность — отчасти потому, что ее внимание сосредоточено на своих детях, а отчасти потому, что она чувствует, что может более эффективно перемещать иглу с того места, где находится. «Моя преданность Марку была глубокой раньше и глубже сейчас», — говорит она. Facebook недавно внедрил множество новых правил отпусков по случаю утраты близких и семейных болезней, которые, как она надеется, заставят другие технологические компании последовать их примеру.

Но и более приземленные вещи разбивают ей сердце.«Должен ли быть танец отца и дочери?» она спрашивает. «Мои дети будут говорить что-то вроде:« Ты единственный родитель, который у меня остался ». Или моя дочь говорила о том, что она не помнит своего отца, его голос. Она сказала: «Я рада, что у меня есть видео, потому что я не думала, что его голос звучит так». Жалюзи с дистанционным управлением опускаются. «Я чувствую это каждый день. Каждый день. Я хожу на баскетбольный матч сына, там много отцов. Моя дочь будет на школьном спектакле на следующей неделе, и Дэйва здесь нет, чтобы пойти ни на что из этого.”

Через несколько недель после смерти Голдберга в детской школе произошло мероприятие по отцовству, и Дойч предложил назначить его заместителем. Сандберг возразил, что это не то же самое, что присутствие Голдберга. Дойч обнял ее. «Вариант А недоступен», — сказал он. «Так что давай выбьем дерьмо из варианта Б.»

Руководство по преодолению горя после потери в результате самоубийства

Вам может быть интересно, когда же «подходящее» время обратиться за помощью, или вам вообще нужна помощь.Правда в том, что искать поддержки никогда не рано. Справиться с потерей в результате самоубийства сложно. Все люди справляются с горем по-своему, но, поскольку самоубийство вызывает стигму, люди, пережившие самоубийство, могут чувствовать себя одинокими в своем горе.

Рассмотрите эти стратегии, когда вы решите, как работать в это трудное время:

Положитесь на свою систему поддержки

Подумайте о людях, которые поддерживали вас в прошлом. Рассмотрите близких членов семьи, друзей, коллег по работе, людей из вашего религиозного сообщества (если оно у вас есть) и родителей друзей ваших детей (если у вас есть дети).Это помогает сначала подумать о своих близких друзьях, а затем уменьшить масштаб.

Иногда люди сопротивляются обращению за помощью в свои системы поддержки, потому что не хотят быть обузой. Это дополнительный уровень вины, который может проникнуть в процесс горя, но доступ к социальной поддержке поможет вам чувствовать себя менее одиноким и снимет часть стресса, связанного с ежедневным списком дел, который кажется вам непосильным, когда вы горюете.

Создайте карту поддержки

Иногда бывает трудно понять, с чего начать.Одна вещь, которую вы можете сделать, — это определить места, которые вы создали в системах поддержки, и начать с них. Например, если вы принадлежите к церкви или храму, запишите это на листе бумаги. Под ним напишите одного или двух поддерживающих вас людей. Найдите другое место для семьи, работы и других важных сфер вашей жизни. Вы, вероятно, обнаружите, что у вас уже есть надежная система поддержки.

Признайте и примите свои эмоции

Вы можете ожидать грусти, но потеря в результате самоубийства также может вызвать чувство гнева, вины, стыда, одиночества, шока, беспокойства, замешательства, а иногда и облегчения.Важно обращать внимание на свои эмоции и принимать их. Все эти чувства ожидаемы и могут приходить и уходить, пока вы работаете над исцелением.

Обратитесь за профессиональной помощью

Профессиональные психологи и психотерапевты могут помочь вам выразить свои эмоции, связанные с потерей, и проработать их, а также выработать адаптивные навыки преодоления трудностей. Есть профессионалы, специализирующиеся на горе, самоубийстве и определенных возрастных группах. Если есть скорбящие дети, лучше всего обратиться к терапевту, специализирующемуся на детском и подростковом населении.Семейная терапия также может быть полезной, поскольку семья учится восстанавливать силы и примиряется со своей новой жизнью после самоубийства.

Ищите других выживших

Самоубийство может быть трудным для понимания, если оно не коснулось вашей жизни, но другие выжившие после суицидальной потери могут стать отличным источником поддержки в трудные времена. Независимо от того, общаетесь ли вы с другим выжившим или находите группу переживших самоубийство, обработка своих эмоций с другими людьми, которые могут понять вас, может принести пользу.

Позаботьтесь о себе

Горе может лишить людей способности заниматься мирскими делами. То, что люди считают само собой разумеющимся, например, приготовление здоровой пищи, внезапно кажется подавляющим и ненужным. Вам действительно нужны силы, чтобы прокатиться по эмоциональным американским горкам жизни после самоубийства, и это начинается с осознанного внимания к своим физическим и эмоциональным потребностям.

Пригласите друга, который поможет вам в это время позаботиться о себе. Друг по обеду, партнер по прогулкам или отправитель сообщений на спокойную ночь поддержит вас и напомнит о ваших нуждах.

Как справиться со своей работой, когда вы оплакиваете смерть

Смерть любимого человека и горе, которое она вызывает, часто оказываются самым тяжелым жизненным опытом. Это может сказаться как на эмоциональном, так и на физическом здоровье. К сожалению, большинство работодателей ожидают, что работники вернутся на свои рабочие места задолго до того, как они почувствуют себя готовыми вернуться к своей «нормальной» деятельности.

Эта статья предлагает практические и полезные советы, которые помогут вам справиться со своим горем, когда вы вернетесь на работу, в офис или на рабочее место после похорон, поминовения или интернирования любимого человека.

Советы, как справиться с горем на работе

Борьба с горем на работе может быть проблемой. Если вы окажетесь в такой ситуации, вот несколько советов, которые помогут вам справиться с потерей любимого человека.

Воздержитесь от предположений, что коллеги знают

Хотя вам, несомненно, было трудно избегать мыслей о любимом человеке, не следует полагать, что все ваши коллеги знают, что вы скорбите после того, как вернетесь на работу. К сожалению, день ношения траурной одежды, такой как «вдовьи травы» или черной повязки на руку, чтобы визуально сигнализировать о ваших внутренних страданиях окружающим, ушел в прошлое.

Правда в том, что большинство компаний и предприятий справляются с реальностью смерти так же плохо и неловко, как и большинство людей, когда кто-то умирает, независимо от того, касается ли эта потеря сотрудника или его близкого. Смерть доставляет нам дискомфорт и часто оставляет нас косноязычными и неспособными подобрать слова, поэтому мы обычно прибегаем к отрицающим смерть эвфемизмам, говоря что-то не то или (что еще хуже) вообще ничего не говоря.

Таким образом, предположить, что ваш работодатель проинформировал всех, с кем вы работаете, о смерти любимого человека во время вашего отсутствия, вероятно, будет ошибкой.В то время как некоторые предприятия могут сообщить каждому сотруднику в масштабах компании, многие другие будут информировать только коллег в вашем отделе / ​​подразделении или только вашего непосредственного руководителя и предполагают, что это слово «обойдет», прежде чем вы вернетесь к работе.

Таким образом, вы должны сообщить своим коллегам / коллегам по профессии, что кто-то, кого вы любите, умер и что вы скорбите, до или после того, как вы вернетесь на работу, чтобы вам не приходилось постоянно переживать это, когда люди узнают, что произошло. .

Вы можете сделать это разными способами:

• Социальные сети, такие как Facebook, Twitter и т. Д.
• Открытки, письма, текстовые сообщения, электронные письма и / или телефонные звонки
• Попросите вашего руководителя или отдел кадров сообщить людям
• Приглашение кого-то / всех, кого вы хотите сообщить, встретить вас на кофе, выпить или поужинать перед вашим возвращением на работу
• Просить близкого сотрудника сообщить другим от вашего имени
• Проведение короткой встречи с коллегами вскоре после того, как вы вернетесь в офис
• Частный разговор с людьми, которых вы хотите сообщить на своем рабочем месте

Одно из преимуществ такого личного общения заключается в том, что вы также можете помогать своим коллегам помогать вам, пока вы скорбите.Вы можете, например, сообщить им, что это нормально, если они захотят упомянуть своего умершего любимого человека по имени, выразить соболезнования или поделиться своими любимыми воспоминаниями.

С другой стороны, поскольку каждый из нас по-своему оплакивает потерю, если вы надеетесь, что возвращение к работе поможет отвлечься от внутренней боли в течение рабочего дня, вы можете дать понять своим коллегам, что цените их сочувствие. но предпочел бы, чтобы они какое-то время не упоминали об этом в офисе.

Не существует правильного или «правильного» способа горевать, поэтому выбор за вами, и вы должны делать то, что лучше для вас, прямо сейчас.

Спланируйте маршрут побега

Многие американские вестерны прославляют или идеализируют персонажей, которые могут справиться с любыми невзгодами, не проявляя ни малейшего выражения эмоций, в том числе после наступления смерти. Однако когда вы вернетесь в офис / на работу после смерти любимого человека, пожалуйста, поймите, что вы не ковбой в кино. Другими словами, не ожидайте, что вы всегда сможете скрыть свое горе в течение рабочего дня.

Даже если вы последовали приведенному выше предложению и как бы сильно вы ни надеялись, что возвращение к работе поможет отвлечь вас от болезненных мыслей и чувств на несколько часов, вы должны ожидать, что ваше горе похлопает вас по плечу, когда вы меньше всего этого ожидаете. это и вызовет печаль и даже слезы на рабочем месте, несмотря на все ваши усилия.

Это сложный и коварный характер горя после смерти любимого человека. От горя трудно, если не невозможно, избавиться надолго, потому что самая мелочь может вызвать мысли / напоминания, например, стойкий аромат духов или одеколона коллеги в коридоре или на лестничной клетке; коллега, который случайно упомянул фильм или песню, которые понравились вашему любимому человеку; внезапно заметив, что кто-то носит такую ​​же прическу или похожий наряд; время на часах с указанием обеденного перерыва, окончания рабочего дня, начала выходных.

Вы не можете предвидеть всего, что может спровоцировать ваше горе, когда вы вернетесь на работу, поэтому вам следует спланировать, как справляться с моментами, когда ваша реакция на потерю будет мешать тому, как вы хотите действовать.

Если вы вдруг заметите, что плачете, например, где ближайший туалет, лестничная клетка, выход или личное пространство, которое вы могли бы использовать, пока вы успокаиваете себя, нужно ли вам это? Если вы начинаете грустить из-за смерти любимого человека в течение рабочего дня, не могли бы вы подождать до запланированного перерыва, обеденного перерыва или времени окончания?

Разрешила бы ваша компания временно работать из дома (удаленная работа), приходить позже или уходить на некоторое время раньше или позволяла бы вам покинуть рабочее место на 10-20 минут, если вы чувствуете себя подавленным из-за потери? Помните, что позволять себе грустить и даже плакать совершенно нормально, когда вы горюете, поэтому вместо того, чтобы бороться с этим, вы должны спланировать это.

Простить других

Как отмечалось выше, большинство людей (и, следовательно, большинство компаний) часто не реагируют так, как мы могли бы пожелать или потребовать, после того, как мы пережили смерть кого-то из близких. Лица, потерявшие близких, часто остро ощущают это после возвращения на работу после короткого отпуска по случаю похорон или в связи с утратой, или после использования своего отпуска, больничных дней или «P.T.O.» для организации похорон, поминовения или погребальной службы.

Поэтому постарайтесь понять, что ваши коллеги, вероятно, хотят помочь вам почувствовать себя лучше, но просто не знают, как это сделать, поэтому вам следует попытаться простить их заранее.

Например, если вы вернетесь на свое рабочее место и обнаружите, что коллега теперь чувствует себя отстраненным, или вы чувствуете, что люди не заходят к вам и не болтают с вами, как они делали это до смерти, вы, вероятно, не представляете себе ничего. .

Несмотря на множество практических способов, которыми люди могут помочь скорбящему смертью, большинство людей просто не знают, как утешить потерявшего близкого, и беспокоятся о том, чтобы сказать или сделать что-то неправильное, поэтому они неосознанно дистанцируются.

Если вы поймете, что это может произойти, когда вы вернетесь к работе, то с меньшей вероятностью вы будете чувствовать себя намеренно изолированным или воспринимать все на свой счет.Время со временем смягчит острые болезненные грани горя, поэтому верьте, что и вы, и ваши коллеги в конечном итоге обретете новое «нормальное» состояние после смерти любимого человека.

Простите себя

Смерть немедленно создает в нашей жизни огромную пустоту, которая мгновенно разрушает наше чувство комфорта, радости и счастья. Независимо от наших отношений с умершим — будь то родитель или ребенок, брат или сестра, друг или член семьи — мы никогда по-настоящему не «преодолеем» горе, вызванное смертью любимого человека, и уж тем более не до конца неадекватных похорон. — или отпуска по случаю утраты близкого человека, которые обычно предлагают своим сотрудникам.

На самом деле горе сильнее всего бьет по многим людям после окончания похорон, поминовения или погребения в , что часто происходит примерно в то же время, когда вам нужно вернуться в офис или на работу.

Больше не зацикливаясь на многих деталях и решениях, которые необходимо принять при организации похорон или поминальной службы, а также на притоке членов семьи и друзей в это время, реальность того, что любимый умер, часто оседает постфактум.

Попробуйте представить себе, например, пустоту, которую испытывает муж, когда он впервые входит в дом один после похорон жены, или печаль, которую он испытывает при первом входе в «комнату ребенка», когда пара возвращается домой после выкидыша или мертворождения.

Поскольку горе влияет на нас эмоционально, физически, умственно и духовно, вам не следует ожидать, что вы вернетесь к работе на все 100 процентов или как «свое прежнее я». Вместо этого вы, вероятно, столкнетесь с некоторыми из следующих проблем в течение рабочего дня:

• Уровень ошибок или неточностей выше обычного
• Апатия и / или сомнения, следует ли вам бросить работу или найти новую
• Мечтать
• Проблемы с концентрацией внимания или сосредоточением внимания на конкретной задаче
• Неспособность сделать больше, чем вы хотели
• Чувство подавленности
• Чувство сонливости или истощения в течение рабочего дня
• Забывчивость
• Раздражительность или нетерпеливость

Прямо сейчас, когда вы скорбите, вам следует избегать принятия каких-либо важных жизненных решений, таких как увольнение с работы и поиск другого места работы.Более того, вы должны понимать и принимать тот факт, что невидимая тяжесть вашего горя на какое-то время повлияет на вашу работу или удовлетворение, когда вы вернетесь к работе.

В это время вы просто не являетесь своим обычным «я», поэтому вместо того, чтобы отрицать это, вам следует простить себя, если вы не действуете или выполняете так, как вы надеетесь, на рабочем месте.

Опять же, общение с вашим руководителем и коллегами может оказаться критически важным в это время, чтобы помочь им лучше понять, с чем вы имеете дело, а также развеять любую путаницу по поводу вашей недавней работы или возможное недовольство со стороны других коллег, которое им необходимо «. возьмите слабину.»Не ругайте себя слишком сильно сейчас, потому что со временем все станет легче.

.