Леонид Костомаров — Десять кругов ада » Страница 20 » Онлайн книги всех жанров читать бесплатно

А прошлое это, будь оно проклято, тоже не откинешь, как сигарету выкуренную, — бередит оно и не реже приходит на ум, чем детство босоногое…

Вот было бы нас, в роду Воронцовых, поболе. Не случилось, время-то какое было… Отца кулаком признали, раскулачили, понятное дело. А он воевать пошел за эту власть — война есть война, общее горе… Свои-то поругались да помирились, а немец не свой — чужой. Жалко, поздно родился, глядишь, тоже на войну бы пошел, может, героем бы там был, гордились бы мной, Воронцовым Иваном, школу бы моим именем назвали или улицу какую в родном селе…

НЕБО. ВОРОН

Ну, посудить если, двадцать шесть лет Зоны были для него в чем-то схожи с войной. Понятно, героем его за это назвать трудно, только вот по перенесенным страданиям очень близко. Там, во всяком случае, было проще: враг — свой. А в Зоне… поди разберись, кто здесь враг, что завтра исподтишка смерть на тебя наведет, а кто защитит, к чьей спине прислониться можно?

Война в Зоне идет каждое мгновение, и лагеря противоборствующие известны: государство, Система, что всеми доступными средствами подавляет своих членов и заставляет их работать на себя, кстати, за гроши, стараясь при том выбить из них максимум пользы; да зэки, что не хотят вкалывать на «хозяина» и всячески отлынивают, ибо не дает работа материального удовлетворения. Она служит лишь средством забыться.

Антагонисты пребывают в перманентной войне, правила которой на территории этой великой страны не изменятся никогда, это диагноз общества и его нравов. Попадающий на эту войну случайно пытается приспособиться к ней по законам вольной жизни, но они здесь не нужны, и горькое в том разочарование толкает новичка на ту же дорожку невольного противоборства с безотказно работающей Системой, которой по большому счету наплевать, сколько и каких ее членов пребывает здесь. За ней, Системой, — вечная победа, и схватки здесь не бывает, есть тяжко-медлительная борьба, где победа дается по шажочкам, подножечкам, некоторому качанью. За каждой большой победой зэков — кровь и смерти — свои и чужие, потому борьба развивается по своим неторопливым правилам, и все более-менее гармонизировано в этом мире неволи и страха.

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

Как говорят — лучше в гробу пять лет прожить, чем двадцать пять в Зоне. Это точно, жизнь-то уходит, догоняй теперь, а догонишь — не узнают. .. Кто ж такой страшный, чего к нам лезешь, чужой? Может, лучше уж здесь жизнь эту паскудную и завершить. А что, вон люди и по тридцатнику сидят, и не плачут, человек такая скотина, что ко всему привыкает, все терпит. Я же вот выдюжил четвертак с хвостиком… Столько лет здесь, этот майор подстреленный, как меня увидел, не поверил, наверно, — как, опять здесь? Здесь, здесь… Радуйся.

Наверно, от встречи с ним такая хандра и напала. Ведь посудить, сколько мы не виделись — четверть века… У него за это время вот и звездочки накапали на погоны, и семья есть, конечно, внуки уже небось. Домину выстроил, варенье жена варит, телевизор вечерком цветной смотрит, под рюмочку…

А я что за это время приобрел? Сроки, сроки, пересылки… рожи, рожи… Паскудно, Иван Максимыч Квазимода. Еще как паскудно…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

— Мать, мать… жалко, что все так вышло… — неожиданно для себя произнес он вслух и оглянулся — не слушает ли кто.

Никого. Испугался сам своего голоса. .. заговорил уже, вот нервы-то уже ни к черту. Вслух — это в Зоне не принято, только во сне спорят и бранятся, плачут и стонут закрытые помыслами на людях зэки.

Лишь душевнобольной Стрижевский, глядя на мир по-доброму и с нескрываемой симпатией, что-то лопочет-говорит всему живому и неживому, вытаскивая его на разговор. Убогих в Зоне обижать не принято, ему не отвечают, но и не издеваются особо — так, придурки разве.

Со мной Стрижевский, огромный и улыбчивый, играл в шахматы. Это было странным и необъяснимым: диагностированный идиот, с вечно высунутым языком и обоссанными штанами, бывший отличник и умница становился во время игры собою прежним — рассудительным и внятным. Игра пробуждала в нем спящую мысль, и обыграть его я не мог, как, впрочем, и иные, — он раз за разом становился чемпионом Зоны, за что получал дополнительный паек на пару дней.

Чувствовал ли он в минуты игры себя прежним — не знаю, пожалуй, нет, мозг идиота чисто механически выполнял вызубренное когда-то, — но само ощущение возврата Стрижевского к здравию прямо на глазах, казалось, могло в секунды завершиться неким взрывом: вдруг да посмотрит он на тебя осмысленным взором, оглянется недоумевающе — где ж так долго я был до этого?

Я втайне ждал этого момента, надеялся и за этим тоже тащил упирающегося хохочущего здоровяка к шахматной доске. .. Но… чуда не случалось. Это совсем не означало, что его не надо ждать. Мы и ждали: я — сознавая, он — не ведая, как близко он, под ним, чудом, сейчас ходит…

— Батя, айда в баню! — вывел Воронцова из раздумий голос Сынки, выскочившего из-за каморки.

— Чего ж, бетона не будет больше?

— Какой же хрен после дождя его повезет, Бать? — удивился хозяйственный Лебедушкин недогадливости старшего товарища.

— Ну да… — согласился Квазимода.

Ну а дождь уже поредел, капало редко, мелко и нудно, будто природа скупо оплакивала кончину недолгого северного лета. Ветерок разрывал тучи, проясняя нежную по-летнему еще голубизну, и предзакатное солнышко ненадолго и скупо осветило землю.

Дышать стало легко, пыль осела, и умытый воздух, наполненный плотно озоном, будоражил все Батино существо. Пахло мокрой травой и волей… Небо опоясалось сизокрылой радугой, и он, любуясь ею, растянул во всю ширь легкие, напился хмельным вином чистого воздуха… Жизнь…

ЗОНА. ЛЕБЕДУШКИН

Смотрел я, как парится Батя, переливая свои огромные мышцы по телу, как свирепо хлещется веником, нагоняя такой жар в парилке, что я вылетал оттуда и радовался, может быть, хоть здесь, в бане, размякнет он. Больно уж печальным стал в последнее время, все дуется. И со мной какой-то холодок у него пошел не за провинность мою, просто на душе у него скверно. Это я вижу и не пристаю, чем поможет ему салага?

После баньки мы переоделись в чистое, оставив рабочую одежду в раздевалке, достали из схорона пачку плиточного чая, уселись рядом на тесном порожке и стали ждать Ваську, заглядывая в синее темнеющее небо, молча думая каждый о своем.

Я, понятно, про Наташку, а он… леший его знает, о чем мечтал мой страшноватый друг. О воле, конечно, а там, на воле — о чем? Никого и ничего у него там не было, даже обидно за него было, такой он человек порядочный и клевый, а вот чужая ему воля. Нет у него там пристани… Мне даже неудобно как-то…

Ждать пришлось недолго. Вскоре с игривым своим «ка-а-а-арр» к ногам Бати спланировал с неба Васька, черныш. Батя неуклюже поласкал его, неумелы к тому были его руки, за холку потрепал, передразнил: «Ка-а-ар! Балдеешь, падла».

Ворон скосил на него глаз и посмотрел как на дурака — не умеешь, мол, не берись, недовольно каркнул, встряхнулся, распушив перья.

Батя обычно брал с земли маленький камешек и отвлекал им внимание дурной птицы, хотя Васька уже усвоил этот подвох. Завидев в руке хозяина камешек, переставал каркать и пятился — да не тут-то было: мгновение — и он в Батиных лапищах, еще мгновение — и привязана к лапке плиточка чая, обернутая в черную бумагу — чтобы сливалась с вороньим оперением…

Осмотрел Батя ворона, остался доволен, подбросил его в воздух:

— Лети, стерва. Да не потеряй заклад!

Васька, заработав мощно крыльями, взмыл вверх, полетел в сторону колонии, домой. Значит, через пятнадцать минут он будет сидеть под кроватью и там станет дожидаться нас со своим драгоценным грузом, который нам в Зону не пронести мимо Шакалова.

Летел Васька, а я смотрел ему вслед, любовался.

— Вот бы мне так, — говорю.

— Мечтатель, — хмыкнул Батя. — Хотя один инженер тут, калякают, вертолет из бензопилы сконструировал. Да малость не рассчитал: взлететь-то взлетел, а вот перелететь через ограждения не смог. Так и брыкался в воздухе, пока бензин не кончился.

— А на вышке что? — не поверил я. — Почему не стреляли?

— А чего им стрелять? Висит да висит себе в воздухе, не улетает ведь. Ну а потом грохнулся с высотищи. Мокрое место осталось. Сам себя наказал.

— Что значит — наказал? — не понимаю. — Зря, что ли, он это сделал? На свободу охота, прав он.

— Прав, — согласился Батя, но как-то невесело.

— Да, — размечтался я тут. — Вот сейчас бы вертолет сюда. С кентами! Сбросили бы лестницу, да?

— Кенты, менты — один хрен… все равно поймают. — Батя не был настроен на такие разговоры, все это считал блажью. — Сейчас на воле кентов нет. Круговая порука исчезла. Извелись воры — так, шушера одна. Сегодня — кент, пока денежка есть, а завтра — мент. Вот так-то, Сынка. Хватит пустомелить.

Так вот он в последнее время и говорил на все мои мечтания, которые еще месяц-два назад у него вызывали интерес и встречное желание пофантазировать.

Какие предпосылки подтверждают ближайшее появление классических типажей русских поэтов? Откуда явятся такие же феномены, как Некрасов в XX веке раскололся на Маяковского и Есенина? — Библиотека Дмитрия Быкова — БыковФМ

О предпосылках и намёках судьбы лучше меня разбирается Юрий Арабов, но мне кажется, что есть все предпосылки к тому, чтобы у нас сейчас воспроизвелись ситуации Серебряного века, потому что бурное развитие интеллекта при минимальных политических свободах приводит к ситуации «теплицы», к ситуации застоя. У нас в 70-е годы это было. Я думаю, у нас это будет и сейчас. И хорошее, бурное развитие русской поэзии, которое я сейчас наблюдаю, меня наводит на эту же мысль.

Что касается воплощения и копий. Мне кажется, что сегодня Захар Прилепин воспроизводит достаточно точно и биографию, и основные локации Максима Горького. И «подмаксимки» — такие «подзахарки» — вокруг него тоже существуют. Я Горького люблю, и для меня нет ничего унизительного в таком сравнении. Сам Захар, я знаю, не очень это одобряет. Но, по-моему, как раз в его развитии он будет проходить основные горьковские стадии. Будет интересно на это посмотреть, потому что вообще за интересными людьми наблюдать интересно. Мне кажется, есть и несколько других людей, которые мне малоприятны и которых я называть не хочу, но которые достаточно точно копируют публицистов веховского толка. Вы знаете, что к «Вехам» моё отношение радикально дурное.

Вообще я вам хочу сказать одну забавную штуку. Когда я правил книжку о Маяковском перед тем, как её сдать в печать, я там обратил внимание и целую главу вписал неожиданно. В России борются всегда два типажа, два сверхчеловека — Базаров и Санин. Базаров — это человек эпохи реформ, сверхчеловек эпохи реформ; он борется, он знает, что надо. Маяковского попрекали в 1928 году именно нигилизмом. Зелинский написал довольно гнусную статью (естественно, в журнале «На литературном посту»), где от имени конструктивистов говорил: «Да ну, русский нигилизм — он какой-то слабый, какой-то золотушный, он весь из социального протеста. Нет в нём дисциплины. А вот дисциплина — это мы и сила, это мы…» — и так далее.

И пришёл Санин. Санин говорил: «Как можно, чтобы человек мечтал о конституции, а дома у него была грязь, и сам он своей жизнью не занимается?» Это то, что написал Гершензон в «Вехах»: «Русская интеллигенция всех учит и спасает, а сама не умеет себя вести, и у неё всегда грязно». Да, может быть, это отчасти и верно. Просто время выбрано уж больно гнусное для того, чтобы об этом говорить.

Конечно, как бы мы ни относились к Базарову, у Базарова есть свои пороки, но Базаров думает об общем благе, Базаров по отношению к себе никак не гедонист. А Санин — это животное, это просто самодовольная скотина. И драма Маяковского в 1928 году — это драма Базарова среди Саниных. Видите ли, в России же эти инкарнации вечно повторяются. Сегодня очень много Саниных — культ здоровья, эгоизма, потребления. И все эти разговоры: «Я не пойду на площадь! Я не демшиза! А мне вообще без разницы! Я человек свободный и независимый!» Ты должен быть свободным и независимым, вообще-то, и ты не должен зависеть от государства. Но если ты при этом игнорируешь явную несправедливость, то как тебя назвать, если не «скотина»?

Человек из подполья – Предупреждение Федора Достоевского миру

Русский писатель Федор Достоевский написал в 1864 году «Записки из подполья», которые считаются одним из первых экзистенциалистских произведений, подчеркивающих важность свободы, ответственности и индивидуальности. Это выдающееся литературное произведение, социальная критика и сатира на русских нигилистов , а также роман с глубоким психологическим пониманием природы человека. Неудивительно, что Ницше писал:

«Достоевский, единственный психолог, у которого мне есть чему поучиться… он входит в число самых красивых удач в моей жизни».

Фридрих Ницше, «Сумерки идолов»

Самая продолжительная и энергичная атака Достоевского на русское нигилистическое движение озвучена одним из самых мрачных и наименее сочувствующих его персонажей — безымянным рассказчиком и главным героем, известным как Человек из подполья, раскрывающим суть безнадежные дилеммы, в которые он попадает в результате.

Содержание

Записки из подполья: исторический контекст и темы Восстание – Оноре Домье рациональный эгоизм, детерминизм, утилитаризм, утопизм, атеизм и то, что станет коммунизмом.

Как мы увидим, многие из этих тем упоминаются в романе. Но прежде чем углубляться в «Записки из подполья», мы должны сначала рассмотреть исторический контекст, в котором они были написаны, чтобы лучше понять предостережение Достоевского.

В 1862 году Иван Тургенев опубликовал один из самых известных русских романов века « Отцы и дети », где герои рассказывают о странной новой философии под названием « нигилизм », которая стала популярной среди русской молодежи. Раньше оно было синонимом скептицизма, который трансформировался в моральный и политический нигилизм :

«Нигилист — это человек, не преклоняющийся ни перед какой властью, не принимающий на веру ни один принцип, каким бы почтением ни был этот принцип». закреплено».

Иван Тургенев, Отцы и дети, глава 5

Персонажи-нигилисты определяли себя как отрицающие все, представляющие собой отрицание всех ранее существовавших идеалов. Рациональный эгоизм стал доминирующей социальной философией русского нигилистического движения, предполагая, что мы рациональны только в том случае, если максимизируем свои собственные интересы, что имеет сходство с утилитаризмом, который стремится максимизировать полезность, такую ​​как благополучие или счастье для все лица. Джереми Бентам, основатель утилитаризма, на самом деле придумал математическую формулу для расчета счастья, называемую гедонистическим исчислением, для измерения количества удовольствия и боли, которое приведет к любому конкретному действию, чтобы предсказать человеческое поведение только на основе рациональности.

Достоевский видел в подъеме разумного эгоизма подлинную опасность, ибо, прославляя себя, он мог отвратить умы впечатлительных молодых людей от здравых ценностей и подтолкнуть их в сторону истинного, безнравственного, разрушительного эгоизма. Следующая строка прекрасно передает это мышление:

«Я говорю, пусть мир катится к черту, но я всегда должен пить чай».

Достоевский, Записки из подполья

После путешествия по Европе Достоевский писал, что в западной культуре преобладает:

«принцип индивидуальности, принцип обособленности, напряженного самосохранения, личного эгоизма, самоопределение в терминах собственного Я, в противопоставлении этого Я всей природе и всем другим людям, как автономного, самостоятельного принцип, полностью равный и одинаково ценный для всего, что существует вне его».

Достоевский, Зимние заметки о летних впечатлениях

В противоположность этому Достоевский призывает к «возвращению к земле», подчеркивая ценность семьи, религии, личной ответственности и братской любви, частью которой каждый ощущает себя всего и готов пожертвовать собой ради другого. Достоевский отстаивает это сознательное самопожертвование, которое не может исходить ни из каких расчетов корысти.

Подпольщик находится под влиянием эгоистического индивидуализма, считая себя «человеком образованным, современным интеллигентом», утратившим всякую способность к бескорыстному нравственному чувству. Как он пишет в примечании к названию своего романа:

«И автор «Записок», и сами «Записки», разумеется, вымышлены. Тем не менее такие лица, как автор таких воспоминаний, не только могут, но и должны существовать в нашем обществе, если принять во внимание обстоятельства, приведшие к образованию нашего общества».

Достоевский, «Записки из подполья»

«Записки из подполья» написан как ответ представителю русских радикалов Николаю Чернышевскому, написавшему роман « Что делать?» в 1863 году. В романе он разделяет идею Руссо о том, что, несмотря на недостатки человека, он от природы добр и поддается разуму, но каким-то образом развращен обществом. Так что, однажды узнав о своих истинных интересах, разум и наука в конечном итоге позволят ему построить совершенное общество. То есть общество, созданное исключительно из рациональных расчетов корысти, лишилось бы самой возможности творить зло. Таким образом, рациональный эгоизм является основой для развития Утопическое общество.

Они мечтают построить хорошо организованное общество для предсказуемо действующих людей. Эта утопия символизируется Хрустальным дворцом , который представляет собой квинтэссенцию достижений человечества, где будут решены все проблемы. Чернышевский пишет, что если бы мы все пошли радикальным социалистическим путем, мы могли бы превратить общество в Хрустальный дворец. Он также предложил веру в абсолютный детерминизм (или отсутствие свободы воли), которую Достоевский блестяще критикует в своем «Человеке из подполья».

В романе Чернышевского, говоря о величии разумного эгоизма, один из героев риторически спрашивает: «Слышишь, в своей подземной дыре?» Через год Достоевский опубликовал «Записки из подполья».

Достоевский считал, что человек по своей природе иррационален, капризен и разрушительен, и что не разум, а только вера во Христа может когда-либо помочь ему справиться с хаосом своих порывов. Атеизм был на подъеме, и Достоевский видел в этом бедствие для общества, подчеркивая необходимость веры во Христа.

После его смерти то, от чего он предостерег нас, стало реальностью, предвидя возникновение тоталитарного государства, которое он также обсуждает в своем романе «Демоны», аллегории катастрофических последствий политического и морального нигилизма, которые становились превалирующими в его время.

Идеология Маркса уступила место коммунизму , осуществленному Лениным и Сталиным, заставив людей поверить в возможность создания совершенного общества без Бога, Золотого Века, где все обеспечено в изобилии и поровну для всех, исключив страдать раз и навсегда. В конце концов тоталитарные государства стали оправдывать убийства именем своей идеологии, что привело к кровопролитию 20 ^-й век.

К сожалению, мы ничему не научились на своих ошибках. Как писал Гегель:

«Из истории мы учимся тому, чему не учимся из истории».

Сегодня нас одолевает массовая мания на Западе, где преступления против человечности прячутся под часто привлекательными плащами «прогресса», пытаясь снова создать утопию.

Записки из подполья: введение Иллюстрация к «Запискам из подполья» — Александр Алексеев

Человек из подполья — квинтэссенция антигероя, ожесточенный, одинокий и ненавидящий себя 40-летний государственный служащий на пенсии, живущий под землей. Или, как в оригинальном русском тексте, в каком-то подвале, малом для человека и где бродят клопы и грызуны. Это объясняет, почему он называет себя мышью. Здесь он сидит годами, слушая людей через щель под полом, пишет эти заметки из «подполья». Однако андеграунд лучше всего рассматривать как метафору, отражающую его глубокое отчуждение от общества. Он живет взаперти под землей, и это его признания.

«Я больной человек… Я злобный человек… Я непривлекательный мужчина. Я считаю, что у меня больная печень… Нет, я отказываюсь обращаться к врачу назло. Которого ты, наверное, не поймешь. Плохая у меня печень, ну пусть еще хуже!»

С самого начала мы знакомимся со странным поведением и психологическим расстройством Человека из Подполья. Он называет себя больным, потом злобным, потом непривлекательным и, наконец, говорит, что у него проблемы с печенью. Он постоянно пересматривает себя, чтобы угодить своей воображаемой аудитории, но не может себя правильно охарактеризовать. Однако мы можем видеть, что он действует не для продвижения своих собственных интересов, как это продиктовано рациональным эгоизмом.

Он пишет:

«На самом деле я никогда не мог стать злобным. Я ежеминутно сознавал в себе много, очень много элементов, абсолютно противоположных этому… Я знал, что они копились во мне всю мою жизнь и жаждали от меня какого-то выхода, но я не пускал их… нарочно не пускал вне. Мучили меня до стыда: доводили до конвульсий и — надоели, наконец, как надоели!»

Человек из подполья кажется не чем иным, как хаосом противоречивых эмоциональных импульсов; и его конфликт можно определить как поиск собственного характера — его стремление найти себя, поскольку он не знает, кто он такой. Это его мучает, однако он знает, что это его нормальное состояние, и от него никуда не деться.

Таким образом, он пытается оторваться от реальности в мире литературы, проводя большую часть своего времени за чтением и совершенно разочаровываясь при встрече с реальным миром, как он говорит:

«Я мог говорить только так, как будто я был чтение из книги».

В других случаях он дает невероятно ясное понимание человеческой психики:

«У каждого человека есть воспоминания, которые он рассказал бы не всем, а только своим друзьям. У него на уме другие дела, о которых он не открыл бы даже своим друзьям, а только самому себе, и то втайне. Но есть и другие вещи, о которых человек боится сказать даже самому себе, а таких вещей у каждого порядочного человека припасено в памяти немало. Чем он порядочнее, тем больше таких вещей в его уме».

Человек действия против человека острого сознания Шахматисты – Оноре Домье

Достоевский различает два типа людей: человек действия и человек острого сознания . Человек из подполья чрезвычайно завидует человеку действия, тому, кто проживает жизнь, не слишком размышляя о своих мыслях. Он обладает более низкими интеллектуальными способностями, что освобождает его от вопросов и терзаний собственного сознания, в то время как Человек из Подполья парализован своими мыслями.

Достоевский приводит нам аналогию с Каменной стеной , которая представляет собой научный детерминизм. Нужно принять эти законы как истину, не подвергая их сомнению. Дважды два четыре, и всякий, кто говорит иначе, глупец. Это представляет собой барьер для свободы воли человека.

Столкнувшись с местью, человек действия бросается прямо к своей цели, как разъяренный бык с опущенными рогами, ибо он ищет справедливости. Но когда он натыкается на каменную стену, он искренне удивляется и не может говорить — стена не уклонение, это просто то, что делает его деятельность невозможной.

Подпольный человек же пытается придумать всякие уловки, и вместо того, чтобы признать поражение и обернуться, он бьется головой о стену, при этом зная тщетность своих действий.

«Конечно, я не могу пробить стену, стукнувшись о нее головой, если у меня действительно нет сил ее сбить, но я не собираюсь мириться с ней просто потому, что это каменная стена, а я не сила. Как будто такая стена действительно была утешением…»

Всякое действие кажется недостаточным, и поэтому он парализован, или, как выразился Достоевский, застревает в инерционном состоянии, способен только думать, но не может действовать. Он страдает величайшим недугом из всех — сознанием. Слишком много думать — это болезнь. Это лучше всего описывает душевное состояние Человека из подполья, он застрял в своем собственном рефлексивном сверхсознании , тем самым создавая большее накопление злобы, чем у человека действия. В результате интеллектуал ничего не может сделать и, таким образом, бесхарактерен. Он пишет:

«Я не умел ничем стать; ни злобный, ни добрый, ни подлец, ни честный человек, ни герой, ни насекомое. Теперь я доживаю свою жизнь в своем углу, насмехаясь над собой злобным и бесполезным утешением, что умный человек не может стать ничем серьезным, а только дурак становится чем-то».

Он осознает свои недостатки, а человек действия доволен своей глупостью и считает себя великим. Человек из подполья находит утешение в том, что он умнее всех людей, которых встречает , но в социальном плане все они намного выше его . Его тщеславие убеждает его в собственном интеллектуальном превосходстве, и он всех презирает; но когда он понимает, что не может успокоиться без признания их превосходства, он ненавидит других за их равнодушие и впадает в отвращение к себе при собственной унизительной зависимости.

Человек из подполья считает человека действия настоящим нормальным человеком, а себя видит продуктом, рожденным из пробирки. Он называет себя мышью, хотя никто не говорит ему, что он мышь, он как будто соорудил ад из собственных внутренних размышлений:

«Несчастная мышь умудряется создать вокруг себя столько других гадостей в виде сомнений, переживаний и презрения, наплеванного на нее непосредственные люди действия… Конечно, ей остается только отмахнуться от всего этого взмахом лапы и с улыбкой напускного презрения, в которую она и сама не верит, с позором пролезть в свою мышиную нору. Там, в своем противном, вонючем, подземном жилище, наша оскорбленная, раздавленная и осмеянная мышь быстро погружается в холодную, злобную и, главное, вечную злобу. Сорок лет подряд она будет помнить свою обиду до самых мельчайших, самых постыдных подробностей и каждый раз будет прибавлять от себя подробности еще более постыдные, злобно дразня и мучая себя собственным воображением».

Человек из подполья, по сути, хоронит себя заживо от злости, но есть одна особенность. Далее он говорит, что именно в этом состоянии отчаяния, неудовлетворенности и безнадежности он находит свое удовольствие. Хотя он отмечает, что люди, скорее всего, ничего в этом не поймут. Он думает, что человек проклят сознанием, но в то же время оно допускает свободную волю и индивидуальность. С сознанием человек должен страдать, но без сознания человек никогда не будет свободен, явная критика детерминизма.

«Что бы ни случилось, произошло по нормальным и основным законам обостренного сознания и по какой-то инерции, которая является прямым следствием этих законов, и… поэтому ты не только не мог изменить себя, но просто не мог не предпринимать никаких попыток.

Иррациональное удовольствие от страдания Одинокий охотник – Елена Варгас

Человек из подполья находит иррациональное удовольствие от страдания , даже от мучительной зубной боли – которая заставляет его злобно стонать, чтобы заставить страдать других людей вокруг него, доставляя ему удовольствие. Он не только садист, но и сознается в своем мазохизме:

«Я испытывал какой-то тайный, ненормальный, презренный восторг, когда, приходя домой в одну из самых скверных петербургских ночей, я остро сознавал, что опять я был виновен в каком-то подлом поступке в тот день… и внутренне, тайно, я продолжал ныть себя, тревожить себя, обвинять себя, пока, наконец, горечь, которую я чувствовал, не превратилась в какую-то постыдную, проклятую сладость и, наконец, в настоящий позитивный восторг! Да в восторг! … Чувство восторга было именно потому, что Я так остро осознавал собственную деградацию ».

Суть его деятельности просто в том, что он страдает от скуки. И с обостренным сознанием он не может перестать думать.

«Я придумал себе приключения и выдумал себе жизнь, чтобы хоть как-то прожить. Сколько раз бывало со мной — ну, например, обидеться просто нарочно, ни за что; и сам знаешь, конечно, что ни на что не обижаешься; что надеваешь, а все-таки доводишь себя наконец до того, что действительно обижаешься».

Критика рационального эгоизма и утопизма Аудитория – Джеймс Хофф одновременно противник его на протяжении всего романа. Его конфликт возникает из-за столкновения между человеческой природой и законами природы . В то время как его разум уверяет его, что он ничего не может сделать, чтобы измениться к лучшему, он отказывается отречься от своего сознания в пользу детерминизма, он хочет сохранить свою индивидуальность и пойти против удобной предсказуемости жизни.

«Что делать с миллионами фактов, свидетельствующих о том, что люди, сознательно, то есть вполне понимая свои настоящие интересы, оставили их в стороне и сломя голову бросились на другой путь, навстречу опасности и опасностям… И что, если так случится, что польза человека иногда не только может, но даже должна состоять в том, чтобы он желал в известных случаях того, что ему вредно, а не полезно».

Человек из подполья пишет, что человек ни в коем случае не является разумным животным и что он всегда будет бунтовать против идеи утопии, действовать вопреки своим интересам, просто для того, чтобы подтвердить свое существование и подтвердить свою индивидуальность.

Человек чудовищно неблагодарен. На самом деле он пишет, что лучшее определение человека — это неблагодарный двуногий. Но не в этом его худший недостаток, его худший недостаток — постоянное отклонение от нравственного порядка. Достаточно бросить беглый взгляд на историю человечества, чтобы заметить это. Он пишет:

«Об истории мира можно говорить все что угодно, что только может прийти в голову самому расстроенному воображению. Единственное, чего нельзя сказать, так это того, что это рационально».

Человек из подполья говорит, что человек пожертвовал бы всеми своими преимуществами, лишь бы быть независимым и выбрать для себя , и только черт его знает, что он выберет. Желал бы человек даже того, что ему вредно, что глупо, очень глупо, — просто для того, чтобы иметь право желать для себя. Этот наш каприз, может быть, и в самом деле выгоднее для нас, чем что-либо другое на земле. Он называет выгоднейшим нашим преимуществом (которое не укладывается ни в какую систему), и ради которого даже жертвуют счастьем, здоровьем, благополучием и безопасностью просто для того, чтобы сохранить для нас самое ценное и самое важное, т. е. наша личность, наша индивидуальность . Он пишет:

«Ни к чему, среди всеобщего благоденствия должен был встать господин с неблагородным или, вернее, с реакционным и насмешливым лицом и, подбоченившись, сказать нам всем: «Я говорю, господин Не лучше ли нам перевернуть все представление и раскидать рационализм по ветру, только для того, чтобы послать к черту эти логарифмы и дать нам возможность еще раз жить по своей милой глупой воле!»

Человек из подполья критикует не разум как таковой, а совершенно одностороннее рационалистическое мировоззрение, который не удовлетворяет импульсы и желания человека , которые образуют сферу гораздо более широкую, чем разум, и гораздо более близкую к человеческому состоянию. Человек всегда и во всем предпочитает поступать так, как ему хочется, а не так, как подсказывает ему его разум и интерес.

«Осыпьте на человека все земные блага, утопите его в море счастья, чтобы ничего, кроме пузырей блаженства, не было видно на поверхности, дайте ему экономическое благополучие, чтобы ему не оставалось ничего другого, кроме как спать, есть пирожные и занят продолжением своего рода, и даже из одной неблагодарности, из одной злобы человек сделал бы тебе какую-нибудь гадость… только для того, чтобы доказать себе — как будто это было так необходимо — что люди остаются людьми, а не клавишами фортепиано , которым законы природы угрожают управлять настолько полно, что скоро можно будет желать ничего, кроме календаря».

Достоевский нападает на идею о том, что большая рациональность ведет к большему человеческому прогрессу и счастью. Это попытка увидеть жизнь как математическую формулу, которой нужно следовать, чтобы привести человека в соответствие с интересами общества. Человек не клавиша пианино. Он не может просто открыть законы природы, чтобы найти все ответы на свои проблемы, мир, в котором все будет так четко рассчитано и объяснено, что выбор перестанет существовать. Жизнь станет необычайно скучной, и человек будет действовать против разума, чтобы доказать свою свободную волю, так что дважды два равно пяти. И если он не найдет средства, он замыслит разрушения, хаос и страдания всякого рода.

Если сказать, что и это можно вычислить и свести в таблицы, так что одна только возможность заранее все это вычислить остановила бы все это, и разум вновь заявил бы о себе, то человек нарочно сошел бы с ума, чтобы избавиться от рассуждать и добиваться своей точки зрения.

Это сумасшествие Достоевский воочию наблюдал у своих сокамерников, когда его отправили в исправительно-трудовой лагерь в Сибири, он описывает внезапный буйный порыв заключенного так:

«Просто острое истерическое стремление к самовыражению, для себя, желание самоутвердиться, утвердить свою раздавленную личность, желание, которое вдруг овладевает им и доходит до ярости, злости, умственного помешательства, припадков и нервных судорог».

Достоевский, «Мертвый дом»

Рациональным эгоистам придется признать, что человеческие действия в корне непредсказуемы и что их программа обречена на провал.

«Человеку нравится прокладывать дороги и творить, это бесспорный факт. Но почему у него такая страстная любовь к разрушению и хаосу? … Не может ли быть так, что он любит хаос и разрушение… потому что он инстинктивно боится достичь своей цели и завершить здание, которое он строит? Кто знает, может быть, он любит это здание только издалека, а вовсе не любит его вблизи; может быть, он только любит ее строить и не хочет в ней жить… В самом деле, человек — существо комическое; во всем этом как бы какая-то шутка…»

Это сооружение относится к Хрустальному дворцу, чтобы достичь буквального конца истории, когда прекратятся все дальнейшие стремления, борьба и внутренний конфликт. Он пишет:

«Я сам отказался от Хрустального дворца по той единственной причине, что ему нельзя будет высовывать язык». Винсент Ван Гог 9 0002 Достоевский говорит, что человек никогда не откажется от страдания, разрушения и хаоса, и что это тоже иногда очень приятно разбивать вещи.

«Человек иногда необычайно страстно любит страдание: это факт».

Мы хотим счастья, но у нас есть особый талант делать себя несчастными. Человек подобен шахматисту, который любит процесс игры, а не ее конец. Попытка отменить страдание и заменить его вечным счастьем только глубже погружает нас в него. Человек нуждается в страдании так же, как и в счастье.

«Что лучше: дешевое счастье или возвышенное страдание? Ну, давай, что лучше?»

Рекомендуемый список для чтения ты.

---

Подпишитесь на уведомления о последних сообщениях

Введите адрес электронной почты…

---

Человек из подполья – Предостережение Достоевского миру

---

Увековеченная поддержка

Patreon

---

Купить официальный мерч

Весна

---

Станьчик – Ян Матейко Антракт в Комеди Франсез – Оноре ДомьеКриспен Скален – Оноре ДомьеАктер позирует перед зеркалом – Оноре ДомьеБеспокойство – Хелена ВежбицкиШахматисты – Оноре ДомьеЧеловек, сведенный с ума Страх — Гюстав Курбе Двое стариков едят суп — Франсиско Гойя Раннее утро 20 мая 1986 года — Дональд Султан Отголоски безумия — Сюзанна РоачЕлена Варгас — Одинокий охотникСолдат и смерть — Ханс ЛарвинИзоляция — Джон КаннейнДжеймс Хофф — Встреча тридцати пяти глав выражения — Оноре ДомьеМартин Пэкфорд – Трафальгарская толпаДжон Льюис Киммел – Деревенские политики рисуют на Берлинской стене – ГюнтПортрет нигилиста Судента – Илья РепинЛенин на трибуне – Александр ГерасимовПротест – Джейм ХейсТанец крыс – Фердинанд ван Кессель Семья на баррикаде – Оноре ДомьеЗолотой век – Лукас Кранах СтаршийСтарое пианино – Майкл ПикеттАвтопортрет с масками – Леон СпиллиартНарцисс – Джон Уильям УотерхаусРоссийское правительство уничтожает нигилистическую типографию – Джеймс Хантер (Молодежная история мира)Ракеты – Оноре ДомьеСилуэт художника – Леон СпиллиартВосстание – Оноре ДомьеНавуходоносор – Уильям БлейкФедор Достоевский – Константин Васильев
Двое мужчин, сидящих за столом – Оноре ДомьеВинсент Ван Гог – Череп скелета с горящей сигаретойВинсент Ван Гог – Скорбящий старик (У ворот вечности)Двое пьяниц – Оноре ДаумерСамопожертвование отца – Жак СаблеПрощай, Европа – Александр СохачевскийИллюстрация к “ Записки из подполья» — Александр Алексеев

Понравилось? Найдите секунду, чтобы поддержать Eternalized на Patreon!

Нравится:

Нравится Загрузка. ..

Раздел 1

 

Резюме

Рассказчик сразу показывает, что он больной, злобный и непривлекательный мужчина, который считает, что его печень больна. Он отказывается проконсультироваться с врачом по поводу своей печени назло, хотя и знает, что своей злобой вредит только себе. Сейчас ему сорок лет, и с тех пор, как двадцать лет назад он начал работать на правительство, он стал злобным человеком. На протяжении всей своей работы он никогда не брал взяток, но ему доставляло удовольствие заставлять любого просителя чувствовать себя неловко и несчастно, даже несмотря на то, что большинство просителей были робкими и бедными.

Рассказчик признается, что истинный мотив его злобности заключается в том, что он на самом деле не злобный и не озлобленный человек. Он просто развлекается злобой, как мальчик, пугающий воробьев. Более того, говорит он, он солгал, когда сказал, что он злобный человек; он лгал назло, потому что, даже если бы он хотел, он не мог бы действительно стать злобным человеком.

Более того, он не может ничем стать. Хотя он и сознает в себе множество противоположных элементов, он не может стать никем — ни героем, ни насекомым, ни честным, ни бесчестным. Он будет доживать свою жизнь в своем уголке, потому что умный человек ничего не может сделать; только дурак может. «Человек с характером, деятельный человек — существо по преимуществу ограниченное». Человек, живущий в девятнадцатом веке, морально обязан быть существом без характера.

Стать старше сорока лет, говорит нам рассказчик, «невоспитанно, вульгарно, безнравственно». И он имеет право, как он чувствует, говорить это, потому что собирается прожить еще много-много лет после сорока. Что касается причины, по которой он поступил на государственную службу, то, по его словам, он сделал это только для того, чтобы было что поесть. Когда умер дальний родственник, оставив ему 6000 рублей, он тут же подал в отставку и поселился в своем «уголке» — убогой, ужасной комнате на окраине Петербурга. У него есть служанка, глупая, злобная деревенская женщина, и он знает, что в другом месте можно было бы жить дешевле, но он отказывается уезжать, хотя климат в Петербурге вреден для его здоровья.

Анализ

Представившись больным, злобным и непривлекательным мужчиной, Подземный Человек задает тон всему повествованию. Он описывает то, что сейчас обычно называют «антигероем»; то есть человек, чьи черты и действия не считаются героическими или даже достойными восхищения, — человек, который может быть даже обычным и заурядным, но такой, с которым мы можем так или иначе присоединиться, потому что его идеи кажутся нам правильными и разумными или , по крайней мере, понятно, согласны мы с этими идеями или нет. Использование термина «антигерой» стало заметным в литературе двадцатого века, и здесь, в

Записки из подполья, — одна из зародышевых идей для этого типа персонажа.

Человек из подполья — это больной и злобный человек, и мы признаем, что здесь есть человек, который болен главным образом потому, что не может принять идеи, популярные в настоящее время в его обществе. Он злобный, потому что его возмущает то направление развития, которое он находит в своем обществе, и его бунт против этих неприемлемых тенденций делает его в глазах современников злобным существом.

Но он также физически болен и назло не обращается к врачу. А еще он болен духовно, как мы узнаем во второй части, потому что не может принять любовь.

Достоевский драматически передает эти идеи, заставляя Человека из подполья обращаться к воображаемой аудитории, которая, как он полагает, враждебна его идеям. Таким образом, часть парадокса заключается в том, что «злобный» рассказчик постоянно прерывает свое повествование, чтобы попытаться добиться одобрения своей аудитории и оправдать свое поведение. Он намеренно идентифицирует себя как злобного, потому что знает, что аудитория будет характеризовать его как злобного человека; поэтому он предвосхищает свою аудиторию, признавая, что он злобный.

Достоевский предлагает еще один парадокс, когда он заставляет Подпольщика признать, что он солгал, когда он сказал, что он был злобным, а затем признался, что он никогда не мог стать злобным. Этот тип противоречия характерен для Человека из подполья и в дальнейшем осознается, когда он признает, что «я достаточно хорошо образован, чтобы не быть суеверным, но я суеверен». Эти идеи заложили основу для представления его более поздних идей или убеждений в необходимости противоречивой природы человека.

Противоречие знакомит нас с некоторыми важными аспектами творчества Достоевского. Во-первых, как уже отмечалось, Достоевского всегда заботило чувство двойственности, присущее каждому человеку.

Преступление и наказание, Роман, который он написал после того, как закончил Записки из подполья, изображает персонажа с раздвоением личности. Здесь Достоевский пытался проиллюстрировать сложность, присущую человеческой природе, и показать, как противоречивые импульсы обитают в одной и той же личности. Во-вторых, следует отметить, что все это произведение выполнено в форме длинной исповеди. Эта одержимость исповедью характеризует большую часть зрелого творчества Достоевского; на протяжении всех его основных романов персонажи постоянно признаются во всевозможных причудах. Наконец, Достоевский вводит понятие, которое будет более полно развито позже, о соотношении честности и самооценки. Например, Человек из подполья пытается быть честным как со своими читателями, так и с самим собой, но, как он предполагает в Разделе 11, есть некоторые вещи, в которых человек никогда не признается — даже самому себе.

Часть трудностей рассказчика заключается в его осознании того, что он ничего не может сделать и может стать никем, потому что умный человек всегда будет так долго обдумывать сложность чего-либо, что часто в конечном итоге ничего не делает. Напротив, средний или нормальный человек может совершать действия, но только потому, что он ограниченное существо, не обладающее разумом, чтобы оценить интеллектуальные последствия своих действий.

На протяжении всего повествования центральная проблема связана с определением того, насколько «злобным» является Человек из Подполья. Чтобы определить это, нужно иметь дело со слоями парадоксов. В основном, как отмечалось выше, он злобный главным образом потому, что идет против основной тенденции своего общества. Однако, когда он говорит: «Я злобный человек», а затем противоречит сам себе, говоря, что он лгал, когда говорил, что был злобным, а затем добавляет, что он «лгал из злобы», мы сталкиваемся с двойным парадоксом и должны заключить: что Человек из Подполья на самом деле злобный человек; но проблема остается в том, что мы в основном согласны с тем, что говорит этот неприятный человек, и, хотя мы склонны не любить его как личность, мы вынуждены принимать большинство его взглядов.