Дмитрий быков 100 книг 100 лет: Книга: «100 лекций о русской литературе ХХ века» — Дмитрий Быков. Купить книгу, читать рецензии | ISBN 978-5-04-100766-9
«100 лет — 100 книг», второй сезон
«100 лет — 100 книг», второй сезон
24th-May-2017 07:47 pm
| |||||
This page was loaded Apr 10th 2023, 12:35 pm GMT.
100 лекций о русской литературе ХХ века читать онлайн Дмитрий Быков
Дмитрий Львович Быков
100 лекций о русской литературе ХХ века
Предисловие
Работая над этим проектом, Дмитрий проделал невероятно сложную и интересную работу. Он посмотрел на Россию XX века глазами людей, в ней не только живших, но и писавших о ней. Каждая лекция — бусинка, нанизанная на нить истории. Если начать с начала и двигаться вперёд год за годом, глава за главой, перед вами развернётся удивительная картина! Отдельные части сложатся в узор с помощью удивительной способности Дмитрия видеть картину в целом, заострять внимание на деталях и проводить анализ не только литературного произведения, но и того времени, в котором жил и творил тот или иной писатель. Эта книга — невероятное приключение, с глубоким погружением в волшебный и трагичный мир русской литературы, по которому Дмитрий будто за руку проводит читателя.
…
Яковлева Александра, редактор проекта «СТО ЛЕКЦИЙ с Дмитрием Быковым» на телеканале ДОЖДЬ
От автора
Редактор телеканала «Дождь» Александра Яковлева сказала однажды:
— Никто и не вспомнит, что этот цикл вместе с вами делала я.
Думаю, всё это предисловие должно быть одним большим посвящением Саше Яковлевой и благодарностью ей. Когда я пришёл однажды в гости на телеканал «Дождь», его создательница Наташа Синдеева спросила меня, какие программы я мог бы вести, и я придумал «Сто лет — сто книг». Берутся сто главных, с моей точки зрения, русских книг ХХ века и про каждую коротко рассказывается.
Никто тогда не верил, что мы запустим этот цикл и доведём его хотя бы до середины. Я занимался им, честно сказать, только потому, что это давало мне возможность периодически видеть Сашу Яковлеву и на том же «Дожде» с ней обедать. Записывать лекции в присутствии Саши Яковлевой — большое удовольствие. Она как-то так умеет смотреть и слушать, что тебе даже начинает казаться: ты живёшь не напрасно и делаешь всё это тоже не зря.
Большинство цитат в этих лекциях — кроме совсем уж важных случаев — приводится по памяти, потому что мне стыдно было перед Сашей Яковлевой лазить в айфон и зачитывать фрагменты чужих текстов.
Пусть будут неточности, у нас же не диссертация, слава богу. И вообще при редактировании этого текста мы старались не слишком сглаживать прямую речь, чтобы сохранить непосредственность и подарить вам эффект присутствия.
Выбор книг субъективен. Выбор автором телеканала «Дождь» в качестве партнёра тоже субъективен — но больше меня на такой проект никто не позвал, а «Дождю» спасибо. Вообще же делал я всё это не ради народного просвещения или там денег (про деньги особенно смешно), а для удовольствия, которое получал не только во время записи, но и во время обедов с Сашей Яковлевой. И фотография тут должна быть не моя, а её. Гораздо эстетичнее будет.
Но пока придётся вам представлять её заочно. На что похожа Саша Яковлева? На десятиклассницу, вместе с которой мы только что выиграли олимпиаду по литературе образца года эдак 1983-го. Только что мы были соперниками, но вот поделили призовые места, и я по осеннему парку, под вечерним солнцем провожаю ее домой. Или, если угодно, она похожа — то есть мне она напоминает — на сонату номер 8 Бетховена, более известную как Патетическая.
Так что все эти лекции — про любовь, хотя и платоническую, вроде любви к русской литературе.
…
Дмитрий Быков
1900-е
Леонид Андреев
«Молчание», 1900
Здравствуйте, дорогие друзья, меня зовут Дмитрий Быков, мы начинаем с вами лекционный цикл «Сто книг двадцатого века». Книги мы решили взять только русские, российские, советские, потому что и собственную-то литературу мы плоховато знаем, и надо сначала, видимо, стряхнуть с неё пыль веков, а потом уже интересоваться мировой. Тем более что мировая на сегодняшних магазинных полках и так преобладает.
Начать мы решили с последнего года девятнадцатого столетия, с тысяча девятисотого года, с которого, собственно, и началось многое главное в русской литературе. Получилось так, что этот год на великие произведения скудноват. И даже больше того, вот как раз в этом году Чехов написал известное своё письмо консервативно-православному публицисту Меньшикову: «Когда в литературе есть Толстой, то легко и приятно быть литератором; даже сознавать, что ничего не сделал и не делаешь, не так страшно, так как Толстой делает за всех.
И вот первое чтение этого рассказа в кружке «Среда». Сам Андреев боялся его читать, сослался на хрипоту, и прочёл его Горький. Вот именно с этой тетрадки началась, наверное, русская готика. Началось всё самое страшное и увлекательное в русской литературе двадцатого века.
«Молчание» — название очень неслучайное. Нужно сказать, что вообще периоды переломов, ожиданий русская литература всегда переносит очень плохо.
Тысяча девятисотый год — это ситуация надежд, безусловно, но прежде всего страхов. Страхов и тревог. Потому что новое царствование началось плохо. Оно началось Ходынкой, оно началось знаменитой оговоркой в речи про бессмысленные мечтания вместо беспочвенных мечтаний.
Началось оно сильным социальным и международным напряжением. В общем, понятно, что времена довольно апокалиптические, ничего особенно хорошего никто не ждёт. И вот в этот момент Леонид Андреев, юрист по образованию, уроженец Орла, человек необычайно яркого таланта, пока ещё не признанного, пишет свой рассказ, основанный на истинном происшествии. В Орле был священник, отец Андрей Казанский, который, кстати говоря, самого Андреева и крестил. Мы не будем сейчас расписывать подробно отношения Андреева с верой, хотя, наверное, стоило бы сказать, что Андреев не просто отец Даниила Андреева, главного религиозного провидца двадцатого века, но это человек довольно интенсивного религиозного вопрошания. Достаточно вспомнить его повесть «Житие Василия Фивейского». Только вера его очень своеобразна. Андреев не хвалит бога, не благодарит бога, Андреев всё время предъявляет ему счёт. Создаётся впечатление, что бог нужен Андрееву только для того, чтобы было с кого спросить: «За что?» Вот за что все эти страдания? За что страдает Василий Фивейский, за что утонул его сын, за что сошла с ума его жена, там, за что, собственно, другой его сын родился идиотом? Почему? За что? Чем мы все провинились? Вот эта интонация гневного вопрошания — она для Андреева типична, но это, конечно, религиозность, только своеобразно понятая.
Так вот отец Андрей Казанский, который Андреева крестил и которого в городе очень не любили за жадность, за жестокость, он пережил, наверное, тягчайшее событие в жизни священника: его дочь покончила с собой. Самоубийство и так-то считается страшным грехом, а если это происходит в семье священника, это сопоставимо вообще с проклятием, с клеймом. И вот эту историю из жизни Андрея Казанского Андреев описывает в готическом духе.
Здесь нам надо попытаться понять, что такое вообще готика. У нас называют готическим всё что угодно. Не просто гота: благополучного человека, который решил носить чёрное и ночами, допустим, ходить на мрачные заброшенные предприятия. Нет, готом у нас называют и Стивена Кинга, готическим автором, готическим, готичненьким называют у нас любой пессимизм, любое разочарование среднего класса, выгнанного неожиданно с работы. На самом деле готика, во всяком случае в литературе, — понятие гораздо более глубокое. У нас, по сути дела, один готический писатель — это Леонид Андреев.
В чём уверен носитель готического направления, человек из готического романа, автор его или герой? Дело в том, что для человека такого взгляда это полная уверенность, что за пределами жизни, вне жизни, нам данной в ощущении, начинается сплошной кошмар. Что наша жизнь — это крошечное светлое пятно в огромном океане мрака и безнадёжности. Что за жизнью нас ожидает проклятие, отвращение, нет никакого бога, есть какие-то гораздо более страшные силы, если бог где-то есть, то он здесь, а вокруг лежит ад, совершенно безнадёжный, ледяная пустыня. Вот это мироощущение готическое. Мир погружен глубоко во зло. Очень трудно назвать автора, который бы этому следовал. Эдгар По, например, готический писатель, для которого всё время мир полон непознаваемого ужаса, который к нам сюда какими-то языками чёрного пламени периодически прорывается. И «Молчание» — самый готический рассказ Андреева, потому что там ничто не получает объяснения. Там вот какая история. Есть священник, вроде бы его семейная жизнь благополучна, есть у него дочь Вера, что очень важно, и вот эта Вера неожиданно замолкает.
Она перестаёт отвечать отцу и матери, она перестаёт разговаривать вообще, большую часть времени она лежит у себя на кушетке на втором этаже и никак не контактирует с окружающими. Врач ничего не может сделать, приглашают светил, никто ничего не может сделать, она лежит. Иногда она вяло односложно отвечает, что у неё ничего не болит, что она ничего не скажет; что с ней произошло, мы не узнаем. А, строго говоря, это у Андреева такой привет, переданный, конечно, Тургеневу, другому великому орловцу, и его «Рассказу отца Алексея». Где тоже сын священника, что очень важно, сходит с ума и отвергает причастие. Выплёвывает причастие после того, как ему в лесу встретился какой-то странный человек и дал ему поесть орешков. Типичный случай клинического безумия, который поразил семью священника. Но у Андреева ведь вот что важно: мы не знаем, что произошло с Верой. Все думают, что это несчастная любовь, а может, это какой-то мировоззренческий перелом, а может, это какой-то душевный переворот, а может, это депрессия, по-научному говоря, эндогенная, которая приходит ниоткуда, сама себя порождает.
Так или иначе через два месяца после начала болезни Вера, точно так же никому ни слова не сказав, уходит из дома и гибнет под поездом. Это очевидное самоубийство. После этого паралич настигает жену этого священника, она лежит тоже молча, лежит страшно, не в силах ничего сказать. Даже канарейка улетела. В доме не раздаётся ни единого звука — молчание накрывает весь дом. Иногда он ходит на могилу к дочери. После её самоубийства он сначала проклял её, отрёкся, потому что это смертный грех, а потом он всё-таки пересиливает себя, ходит на могилу, бросается на неё и среди вот этого бесшумного, что очень важно, тягучего летнего полдня он лежит на её могиле и спрашивает, спрашивает, что произошло. И дальше начинается стилистическое чудо Леонида Андреева, кульминация рассказа, за которую, хочется думать, Толстой и поставил этому рассказу пятёрку. У Толстого была несколько такая школьническая, учительская привычка ставить особенно понравившимся ему рассказам пятёрки. И вот он поставил Андрееву единственную пятёрку, потому что вообще он его недолюбливал.
Здесь есть, конечно, невероятное стилистическое чудо. Что происходит на кладбище? Священник чувствует, что какие-то страшные ледяные волны перекатываются через него, он чувствует, что идёт какая-то молчаливая неподвижная буря, но если бы эту бурю стало видно, если бы она каким-то образом визуализировалась, она бы смела весь мир. Он чувствует, что в ответ на его вопросы он слышит молчание бога, молчание мира, но не тишину. Вот если бы Вера молчала, то это было бы не страшно, это она так говорит. Он слышит молчание демонстративное, почти презрительное, он слышит, что бог отвернулся, что он не хочет больше говорить, и это молчание заполняет мир вокруг него. Надо вообще обладать талантом Леонида Андреева, чтобы жаркий летний полдень так описать, чтобы читателя подрал мороз по спине. Мы же привыкли, что обычно летний полдень полон звуков: сверчки трещат, кузнечики стрекочут, бабочки летают, птички поют, ветер шумит в ветвях, всё время что-то происходит, мёдом пахнет, природа торжествует. А вот Андреев описывает это в рассказе как страшное ледяное безмолвие мира, в котором не слышно человеческого голоса, и вот это молчание веры, вспомним, что дочь священника зовут Верой, это молчание стало главным звуком двадцатого века.
Во всяком случае, в русской литературе, потому что бог молчит, бог не хочет человека, не хочет разговаривать с ним.
Писатель Дмитрий Быков о путинской России, стране «самых свободных рабов» | The New Yorker Radio Hour
Стенограмма
[музыка]
Динамик 1: Студии WNYC, поддерживаемые слушателями.
Интервьюер: До недавнего времени Дмитрий Быков был широко известен на русской литературной сцене. Он писатель, поэт, биограф и критик. Он также является одним из самых откровенных и блестящих критиков российской жизни и политики. Он был частым гостем на «Эхе Москвы», либеральной радиостанции, которая была окончательно закрыта после вторжения в Украину. Как комментатор, он высказывал резкие суждения, действительно язвительные о характере и характере Владимира Путина и строящегося им все более авторитарного режима, что никогда не вызывало симпатии у власти.
В последние годы Быков время от времени преподает в Соединенных Штатах в Корнельском университете, но из-за его откровенного неприятия войны на Украине совсем не ясно, вернется ли он когда-нибудь домой.
Вы только что были в Украине, расскажите об обстоятельствах поездки и о том, что вы видели.
Дмитрий Быков: Это можно только ощутить, это действительно странное чувство людей, которые живут после смерти. Они решили за них 23 февраля, мертвую смерть, что все пропало и теперь они совершенно свободны. Это как японская школа самураев. Представьте, что вы мертвы, а затем действуйте, вы живете после смерти. Все кончено, так что чувствуйте себя свободным и решительным. Они свободны и решительны. Это карнавал после смерти. Это очень весело и очень страшно. Люди, которые действительно решили умереть за свою страну, потому что у них нет выхода. Они действительно чувствуют твердую стену за собой.
Опрашивающий: Это не выход.
Дмитрий Быков: Да, выхода нет и бежать некуда. Большинству мужчин до 60 лет просто запрещено покидать страну. Кстати, там были такие длинные очереди, чтобы получить оружие, чтобы присоединиться к так называемой территориальной обороне.
Трудно себе представить такое активное население, особенно по сравнению с русским населением, которое предпочитает проводить время в ресторанах как ни в чем не бывало. Вся Украина мобилизована, и вся Украина – это некая плазма, готовая к превращению в нечто непредсказуемое и, может быть, невообразимое.
Интервьюер: Расскажите мне, как вы получили известие о том, что Россия при Путине вторглась в Украину. Это застало вас врасплох или это просто продолжение того, что началось в 2014 году?
Дмитрий Быков: Я очень усложняю задачу, потому что последние 20 лет ждал войны. Я предсказывал это в большинстве своих книг. Например, одна из моих книг так и называется Хроника ближайшей войны . Я был к этому готов, но был уверен, что война между Россией и Украиной как-то затянется, и ждал ее, может быть, в следующем году. Сейчас, после зимних каникул в середине февраля, я приехал продолжить работу в Америку, кстати, сразу после визита в Киев.
Потом, когда я появился здесь через неделю, началась война.
Опрашивающий: Трудно объяснить людям, которые там никогда не были, но в последние десятилетия были в вашей милии; писатели, журналисты, а затем и деловые люди, и вообще всякие люди жили, мягко говоря, двойной жизнью в Москве, то есть она была отчетливо постсоветской, существовали вещи, которых раньше не было. Если бы я зашел в книжный магазин в Москве, или в Петербурге, или где-нибудь еще, я мог бы найти книги Дмитрия Быкова и многих-многих других, которых никогда не было бы там в определенно позднесоветский период.
Были рестораны, была общественная жизнь и коммерческая жизнь, которая взорвалась, но в то же время существовал путинизм. Опишите нам, американцу, чем была эта обманчивая полуавторитарная, полудемократическая культура до войны на Украине?
Дмитрий Быков: У меня практически ничего не было. Диктатуры не было даже в России, ее, например, не чувствовалось. Мои книги не были запрещены до марта и их можно было купить, но что касается положения, то они всегда чувствовали давление.
Например, меня забанили как преподавателя, как лектора. Я не мог, например, преподавать в официальном университете, только в частных школах. Я имел право иметь лицензию на чтение лекций, например, для взрослых, а не для детей, а только для моей частной Викторианской, Прямая речь. Меня не пустили в качестве официального учителя. Тогда у большинства российских оппозиционеров всегда проверяли финансовые документы и неэкстремистость.
Вы знаете, что экстремизм — типичный приговор российским оппозиционерам. Рестораны открыты, так что жизнь нормальная. Видите ли, один из моих друзей сказал, что они ходят в рестораны, потому что у них нет других дел, все, кроме ресторана, запрещено. Может быть, диктатура не была очевидна для иностранных гостей и для русских обывателей, которые тратят время в ресторанах. Нет журналистики, нет нормального бизнеса, есть бизнес, разрешенный государством, и так далее. Кстати, в одном из романов Василя Быкова Знак Драмы , Знак Травмы, он написал: «Моя единственная свобода — курить, потому что, когда я курю, может быть, это признак свободы воли».
Для всех, кто мог видеть это в вещах, было совершенно ясно, что диктатура не просто рядом, диктатура уже здесь, и мы это понимали. Ты чувствовал себя поэтом, писателем, слишком чувствительным, может быть, чтобы быть счастливым, ты чувствовал ужасающее давление, которое все время усиливалось. Иногда вы могли чувствовать себя исключительно пьяным. Можно было почувствовать, что это твоя родина и ты дома, но большую часть времени я чувствовал себя как дома в американском книжном магазине.
Интервьюер: Вы чувствовали себя как дома в американском книжном магазине, чувствовали ли вы себя так в начале 90-х и в первый период постсоветского периода? Сколько времени потребовалось, прежде чем стало очевидно, что любые проблески демократических возможностей в России иссякли?
Дмитрий Быков: Понимаете, в 90-е в возможности демократии могли поверить только наивные американцы. Я жил там и видел это. Демократии не было, была новая диктатура, так что Ельцин вовсе не был демократом.
Он пытался быть демократом, но он был типичным партийным лидером, который всегда создает внешние ситуации, потому что он может действовать только в таких ситуациях, а не в мирном мире. Что до меня, то я был вполне уверен, даже в конце 80-х и писал об этом в своей молодой и неопытной журналистике, в конце 80-х писал много. Тогда разрушение Советского Союза было попыткой разрушить сложную систему.
Возможно, усложнение системы — их единственная мера свободы. Советский Союз не был таким простым и прямым, как его описывают, например, за границей или в романах русских диссидентов. В Советской России было много типов людей и много типов сообществ. 90-е годы были загниванием деградации, загниванием во всех сферах жизни, в культуре и науке, в общественных науках и так далее. Были некоторые перспективы для Советского Союза. Как, например, в сложной шахматной партии в шахматной партии, но все фигуры были выброшены с доски, и в этом причина.
Интервьюер: Все фигуры были сметены с доски.
Дмитрий Быков: Да, и поэтому Советский Союз не преобразился. Оно не трансформировалось. Конечно, его можно было преобразовать, но нет.
Интервьюер: Какое значение имеет тогда Путин? Был ли Путин логическим продолжением описанного вами Ельцина из 90-х?
Дмитрий Быков: Должен сказать, что действительно Путин, кажется, реально полон Ельцина, потому что ельцинский способ решения наших проблем заключался в том, чтобы стрелять, как в Чечне, например, и в 1993. Министр обороны СССР [неразборчиво 00:10:46] сказал, что мы можем взять Грозный за три часа. Россия, может быть, убивала там своих солдат 10 лет. Они были уверены, что возьмут Киев за три дня. Теперь мы понимаем, что Украина оказалась гигантским болотом для российских военных и, возможно, эта война на годы. Даже Лисичанск взять не могут.
Я думаю, что Путин — это просто последняя стадия упадка России, потому что он, может быть, самая простая, самая примитивная фигура в российской власти.
Он намного меньше страны. Не только потому, что он вообще мал, а потому, что фигура его комична и, наконец, мала.
Опрашивающий: Почему вы так говорите? В течение многих лет большая часть иностранной прессы говорила о Путине как об искусном стратеге, гораздо более опытном в путях власти в макиавеллиевском смысле, чем кто-либо другой на мировой арене. Вы описываете его как труса.
Дмитрий Быков: Не кроха, а очень примитивная фигурка.
Опрашивающий: Что вы имеете в виду?
Дмитрий Быков: Понимаете, в России быть стратегом очень просто. Когда терпение людей безгранично и когда с ними можно делать практически все, включая, например, публичные казни, может быть, есть предел их власти, можно делать все. Возможно, эта стратегия верна. Эта стратегия не является ошибочной, поскольку спикер российского парламента Вячеслав Володин заявил, что спешки с добычей не будет. Может быть, он и прав, потому что в России Путин — единственная и последняя версия россиян.
После него не было бы законного губернатора России.
Он последний человек, который может как-то объединить страну. В России у них как раз очень четкий выбор: менять страну, менять себя или оставить Путина. Они предпочитают сохранить Путина.
[смех]
Они действительно готовы умереть, но не передумать.
Интервьюер: Вы, кажется, говорите, что невозможно представить себе Россию после Путина, Путин — смертная фигура. Вы можете представить Россию политически после Путина?
Дмитрий Быков: Что касается меня, то я могу представить прежде всего федеративную Россию. Россия продаст правительство с регионами, которые могут управлять собой без указаний центра, но в России большинство людей будет против вас. Они скажут: «Вы призываете разрушить систему, вы хотите разрушить систему». Большинство из них убежит от центра. Я уверен, что единственный способ сохранить Россию как всю Россию, как в России, как целостность, это дать все права правительству на местах, например, в городах, в республиках и так далее.
Сделать что-то вроде Соединенных Штатов России, но в России эта идея не популярна, потому что все верят только в централизацию, только в центральную власть и пирамиду власти в так называемой вертикали. Я уверен, что после Путина мы бы не сохранили вертикаль власти, но большинство людей уверены, что в патерналистском или материналистском государстве, как Россия, никто не может быть свободен, потому что, когда ты принимаешь решения, такие как голосование, например, вы несете за это ответственность. Большая часть населения России хочет возложить ответственность за все на Путина. Сказать вслед ему: «Мы не знали, мы не могли ему помешать». Эта система, это бегство от ответственности очень удобно для жизни.
Опрашивающий: Дмитрий, вы, похоже, придерживаетесь мнения, что американцы в основном никогда себе не позволяют, то есть считать что-то фиксированным и неизменным. Вы, кажется, считаете, что Россия навеки обречена на ту или иную форму тоталитаризма или авторитаризма, и верите, что свободной мы ее никогда не увидим.
Дмитрий Быков: Кстати, может быть, это не тоталитарная власть, а какая-то странная свобода. Я объясню. Один из моих учеников дал мне универсальный ответ. Я спросил их в одной из групп, преподающих постсоветскую Россию: «Как можно описать систему, где никто не верит в тоталитарные идеи, где над этим все шутят и смеются, но тем не менее послушны? страна рабов или страна свободных людей, которые действительно свободны в глубине души?» Один из моих учеников сказал: «В России рабство и свобода не исключают друг друга».
Совершенно верно. Может быть, мы страна самых свободных рабов, самых послушных, а может быть, иногда и самых тихих, но в глубине души они никогда не верят словам, которые видят. Значит, настоящий, истинный фашизм в России невозможен, потому что фашизм есть разновидность интеллектуальной дисциплины, а есть фашизм подражательный. Большая часть страны действительно служит Путину без какой-либо глубокой веры в его способности или идеи. Я совершенно уверен, что в России есть, может быть, 5% тех, кто действительно ненавидит украинцев за их идею свободы, и, может быть, 5% либералов и 90% просто ждут любого невиданного будущего, любого непредсказуемого будущего.
Опрашивающий: Дмитрий, у вас есть семья и друзья в Украине?
Дмитрий Быков: У меня семья только в Гайсине. Моя бывшая семья, например, мой старший сын живет в России. Странное дело, правда, но, например, ночью я приду в гости к большинству своих украинских друзей, они будут рады меня видеть. Чего не могу сказать о своих русских друзьях, они были бы недовольны. Не только потому, что, может быть, они путинисты, нет, может быть, иногда они все еще мои последователи, но в России люди не радуются, когда видят ночного гостя. Они боятся его. Вообще, может быть, я нашел в Украине около 100 или 200 близких друзей, действительно близких друзей, а в России, может быть, человек 10.
Опрашивающий: Правда? Всего 10 друзей в России?
Дмитрий Быков: Всего 10, да. Иногда я испытываю какую-то ностальгию, и мне хочется позвонить кому-нибудь, просто чтобы позвонить и поговорить, но большинство этих людей уже мертвы, я уже достаточно взрослый, и некоторые из них радикально изменились, и я не могу их узнать, и только 10 из них были бы рады меня услышать.
Интервьюер: Мы с вами переписывались по электронной почте, и я спросил вас, как вы думаете, вы видели Россию в последний раз?
Дмитрий Быков: В России национальный вид спорта — представлять, что видишь все в последний раз. Когда я уезжал из России полгода назад, я был совершенно уверен, что вернусь, и даже сейчас я совершенно уверен, что вернусь очень скоро. Я уверен, что Новый год мы встретим как обычно в Москве, которая сейчас запрещена. То же здание по адресу [неразборчиво 00:19:18] , мы будем встречать Новый год.
Опрашивающий: Вау, вау, вау, подожди, ты говоришь, что к концу года ты не только вернешься в Москву—
Дмитрий Быков: Да, к концу года, потому что в августе нас ждут радикальные перемены, а в октябре исчезновение путинского режима. Это не только мой прогноз, у меня есть очень профессиональный предсказатель в России, который со мной согласен.
Интервьюер: Кто это?
Дмитрий Быков: Просто девочка из моего класса.
Я разговаривал со своими друзьями, большинство чутких друзей чувствуют приближение катастрофы.
Интервьюер: Какой будет катастрофа?
Дмитрий Быков: Не могу сказать, может быть, это будет типичная русская эволюция, бессмысленная, как сказал Пушкин, и жестокая. Идеи Путина не очень популярны среди его окружения. Я не могу представить, как это происходит. Я вижу только направление. Может быть, я даю 10% или 15% за мирное развитие этой ситуации, но каждый его шаг хуже, например, чем вчера.
Опрашивающий: Дмитрий Быков, большое спасибо за ваше время.
Дмитрий Быков: Большое спасибо. Пока.
[музыка]
Интервьюер: Дмитрий Быков, писатель, поэт, биограф, журналист и телеведущий, а ныне человек без страны. В настоящее время он преподает в США в Институте европейских исследований при Корнельском университете.
Докладчик 2: Студия WNYC при поддержке Музея Гуггенхайма рада приветствовать Тейлора Джонсона в качестве первого поэта в резиденции.
По теме Temple of Spirit , Johnson
представляет набор программ, посвященных архитектуре, выставкам и коллекциям музея. Посетителей всех возрастов приглашают принять участие в беседах о чтении и пообщаться с поэзией и изобразительным искусством в музее и в Интернете. Зарегистрируйтесь на странице guggenheim.org/poetry.
Copyright © 2022 New York Public Radio. Все права защищены. Посетите наш веб-сайт условия использования по телефону www.wnyc.org для получения дополнительной информации.
Стенограммы New York Public Radio создаются в сжатые сроки, часто подрядчиками. Этот текст может быть не в своей окончательной форме и может быть обновлен или пересмотрен в будущем. Точность и доступность могут отличаться. Официальной записью программ Нью-Йоркского общественного радио является аудиозапись.
Русский литературный бум связан с авторитаризмом : NPR
Русский литературный бум связан с авторитаризмом Литературные критики опасались, что после распада СССР доступность популярных любовных романов и триллеров отвлечет российских читателей от более глубоких произведений.
Теперь они связывают литературное возрождение с новым авторитаризмом страны.
Мир
Слышал о всех вещах
Русский литературный бум связан с авторитаризмом
Литературные критики опасались, что после распада СССР доступность популярных любовных романов и триллеров отвлечет российских читателей от более глубоких произведений. Теперь они связывают литературное возрождение с новым авторитаризмом страны.
МЕЛИССА БЛОК, ведущий:
Из новостей NPR, это ВСЕ ВЕЩИ РАССМОТРЕНЫ. Я Мелисса Блок.
МИШЕЛЬ НОРРИС, ведущий:
А я Мишель Норрис.
Россия могла бы быть страной Достоевского и Чехова, но с падением коммунизма нахлынули популярные любовные романы и триллеры, которые были запрещены Советами.
В 1990-е годы некоторые россияне начали опасаться, что их страна превратилась в литературную пустошь.
Теперь критики российского правительства говорят, что его поворот к авторитаризму вызывает литературное возрождение. У Грегори Фейфера из NPR есть наша история из Москвы.
ГРЕГОРИ ФЕЙФЕР: Толпы рассматривают новинки на книжной ярмарке в центральной московской художественной галерее.
Г-н ДМИТРИЙ БЫКОВ (Писатель): (Русский разговорный)
ФАЙФЕР: В переполненном зале один из самых популярных писателей страны Дмитрий Быков читает свою последнюю книгу. Впоследствии Быков отвергает любые обвинения в том, что великая литературная традиция России находится в опасности.
Г-н БЫКОВ: (Через переводчика) Сама реальность находится в постоянном кризисе. Так что в этом смысле тот факт, что люди говорят, что русская литература находится в кризисе, является лучшим признаком того, что она действительно жива и здорова.
ФАЙФЕР: В 1990-х годах несколько новых русских писателей стали известны благодаря книгам, полным черного юмора, высмеивающим советскую жизнь и новый российский дикий капитализм и описывающим видения мрачного утопического будущего.
(Укус птицы)
ФАЙФЕР: Владимир Сорокин — один из самых выдающихся писателей России. На своей загородной даче под Москвой, в окружении берез, со своей фирменной гривой седых волос и бородкой, Сорокин говорит, что новый российский авторитаризм представляет собой сокровищницу предметного материала.
Г-н ВЛАДИМИР СОРОКИН (Писатель): (Через переводчика) Меня всегда интересовало исследование насилия. В нашем обществе личность подавлена с рождения.
ФАЙФЕР: Сорокин только что закончил продолжение своего романа «День опричника», в котором описывается Россия в 2027 году. Страна отделена от Запада новой Великой стеной и наводнена королевскими террористическими отрядами, которые предаются однополый секс и злоупотребление наркотиками. Сорокин говорит, что это метафора того места, в которое Россия превратилась при бывшем президенте Владимире Путине.
Г-н СОРОКИН: (через переводчика) В очередной раз власть в Кремле полностью закрылась от народа. Они становятся жестокими, непредсказуемыми и коррумпированными.
Они заняли место Бога и заставляют людей поклоняться им.
ФАЙФЕР: Сорокин говорит, что написание художественной литературы — одно из последних оставшихся занятий в России, в которых все еще разрешено свободное выражение мнений, но Сорокин столкнулся с проблемами.
В 2002 году члены прокремлевской молодежной группы попали в заголовки газет, разорвав копии одного из его романов и выбросив их в гигантский унитаз. Позже Сорокин предстал перед судом по обвинению в порнографии, которое впоследствии было снято.
Сорокин и несколько других писателей становятся все более известными за границей, но Наталья Иванова, редактор литературного журнала «Знамя», говорит, что лучшие русские писатели молоды и малоизвестны.
Г-жа НАТАЛЬЯ ИВАНОВА (литературный редактор журнала «Знамя»): (Через переводчика) Русская литература сегодня похожа на многослойный пирог. У них есть массовая популярная литература и литература для обывателей, но у нас есть и очень хорошая, сложная литература для избранных.