«Разговоры» о любви с Бродским

Текст: Инга Бугулова/РГ

Фото: pushkinfond.ru

Итальянская поэтесса и переводчица Аннелиза Аллева представила в Петербурге сборник лирики «Наизусть». По сути, это долгий (стихи писались на протяжении целых тридцати лет) разговор с одним человеком — Иосифом Бродским. То невыносимо трогательный, то ревниво-страстный. То окрыленный надеждой, то безысходный. О чем? О любви.

— Эти стихи не посвящены Иосифу, они им вдохновлены, — говорит Аннелиза Аллева. Русской поэзией она интересовалась всегда — сначала окончила курс славистики на филологическом факультете Римского университета, потом отправилась на стажировку в Ленинград. Первый раз она увидела Бродского в 1981 году, когда тот читал итальянским студентам предисловие к новому изданию Марины Цветаевой. В тот же день после лекции они уже ужинали в одном из римских ресторанов. «Я никогда не понимала, что было во мне первично: я влюбилась в Иосифа, потому что была влюблена в русскую словесность, или наоборот?» — признается в послесловии книги Аллева.

Самые ранние стихотворения из антологии «Наизусть» датируются как раз годом знакомства с поэтом. Часть из них были написаны в Ленинграде, часть — в Риме и Лондоне. Последние строки совсем свежие — Петербург, 2012. Всего под обложкой собраны 80 произведений. Это и совсем короткие зарисовки, и сонеты, в каждом из которых собеседник неизменен. Вот только лики у него разные. Для поэтессы Бродский не только предмет любви (перемешивающейся, как это часто бывает, с взбалмошной женской ненавистью), но одновременно друг, мать и учитель.

Первые стихи я посвятила тебе,

и это единственный способ

теперь говорить с тобой. Я была

ребенком, которого учат плавать,

а ты как мама, зашедшая в море:

«Ну, смелей, работай ногами!»

(перевод Михаила Еремина)

Столь глубокое чувство к Иосифу Бродскому, конечно, не могло не отразиться на всем, что с ним связано. Например, «К Бродским» — удивительно теплое и пронзительное стихотворение о родителях поэта. Строки сохранили воспоминания Аннелизы о посещении коммуналки на Пестеля, 27, буквально в деталях: вот мать показывает его детские фотографии, а отец достает долгожданную открытку из почтового ящика.

— Знаете, я до сих пор храню как святыни несколько писем Александра Ивановича, адресованных мне, и подарки от Марии Моисеевны — духи, платок. Ей уже тогда было трудно ходить, но она искала что-то по магазинам, чтобы сделать мне приятное. Это удивительно, — рассказывает поэтесса.

С любовью пишет Аллева и о Юсуповском саде. Месте, как она сама подчеркивает, для нее священном («Когда я в Риме, друзья присылают мне фото парка, чтобы я видела, как он меняется»).

Причем поэтесса не исключает, что это не последний труд, связанный с нобелевским лауреатом. В архивах Аннелизы очень много материалов о Бродском, в том числе неопубликованные фотографии и неизданные дневники. Частично все они уже приведены в порядок и снабжены комментариями. Дело за изданием.

Книга «Наизусть» выпущена московским издательством «ОГИ», и на прошлой неделе прошла ее московская презентация.

Ссылки по теме:

Оригинал статьи на сайте «РГ»

«Бродский и Литва» — 13.02.2016

Бродский — дочери. Дочь — Бродскому — 28.01.2016

Иосиф Бродский как зеркало русского интернета — 28.01.2016

Стихотворения Бродского в «новом составе» — 21.01.2016

Ученик Бродского — 08.12.2015

Адам Михник — о приключениях с Бродским — 14.09.2015

На доме Бродского установили памятную табличку — 26.08.2015

«Бродский не поэт» — 15.05.2015

(Анти)памятник Бродскому — 24.03.2015

читать все стихотворения поэта, список ✔ StihiRu.pro

Краткая биография русского поэта Бродского Иосифа

Иосиф Александрович Бродский (24 мая 1940 года, Ленинград, СССР — 28 января 1996 года, Бруклин, Нью-Йорк, США; похоронен на кладбище Сан-Микеле Венеции) — русский и американский поэт, эссеист, драматург, переводчик, лауреат Нобелевской премии по литературе 1987 года, поэт-лауреат США в 1991—1992 годах. Стихи писал преимущественно на русском языке, эссеистику — на английском. Почётный гражданин Санкт-Петербурга (1995).

Детство и юность

Биография Бродского тесно связана с Лениградом, где 24 мая 1940 года родился будущий поэт. Образ послевоенного Ленинграда сохранился в памяти поэта и оказал влияние на его творчество. Взрослая жизнь для писателя началась сразу после окончания 7 классов. Он перепробовал массу различных профессий: врач, матрос, рабочий, геолог, но интересовало его по-настоящему только одно – литературное творчество.

Начало творческого пути

По его собственному утверждению, он написал свое первое произведение в 18 лет (хотя биографы-исследователи обнаружили и более ранние стихи, написанные поэтом в возрасте 14-15 лет). Первая публикация увидела свет в 1962 году.

Кумиры и учителя

Бродский очень много читал и учился. Своими кумирами и настоящими литературными гениями он считал М. Цветаеву, А. Ахматову (интересный факт: личная встреча молодого Бродского и Ахматовой произошла в 1961 году, юный поэт очень понравился Анне Ахматовой, и она взяла его «под свое крыло»), Фроста, Б. Пастернака, О. Мандельштама, Кавафиса, У.Одена. На него оказывали влияние и его современники (с которыми он лично был знаком), такие, как Б. Слуцкий, Ев. Рейн, С. Давлатов, Б. Окуджава и другие.

Преследования и арест

Первый раз поэта арестовали в 1960 году, но очень быстро выпустили, а в 1963 году его начали по-настоящему преследовать за диссидентские высказывания. В 1964 году он был арестован за тунеядство и в этом же году, пережив сердечный приступ, направлен на принудительное лечение в психиатрическую больницу. После нескольких судебных заседаний Бродский был признан виновным и отправлен на принудительное поселение в Архангельскую область.

Освобождение и высылка за границу

На защиту Бродского встали многие деятели искусства того времени (причем не только СССР): А. Ахматова, Д. Шостакович, С. Маршак, К. Чуковский, К. Паустовский, А. Твардовский, Ю. Герман, Жан-Поль Сартр. В результате массированной «атаки» на власть Бродский был возращен в Ленинград, но публиковаться ему не давали. За несколько лет было напечатано всего 4 стихотворения (хотя Бродского много печатали за границей).

В 1972 году Бродскому «предложили» уехать, и он вынужден был согласиться. 4 июня 1972 года его лишили советского гражданства и он уехал в Вену.

В эмиграции

С 1972 года Бродский работал в Мичиганском университете, активно писал и публиковался, свел близкое знакомство с такими деятелями культуры, как Стивен Спендер, Шеймас Хини, Роберт Лоуэлл. В 1979 году он принял американское гражданство и начал преподавать в других учебных заведениях. В общей сложности его педагогический стаж составил более 24 лет.

В 1991 году Бродскому была вручена Нобелевская премия.

Личная жизнь

Краткая биография Иосифа Бродского будет неполной без «любовных линий». В 22 года Бродский встретил свою первую любовь – Марию (Марианну) Басманову. В 1967 году у пары родился сын. Женаты они не были, но состояли в дружеских отношениях и переписывались всю жизнь. В 1990 году он женился первый раз на Марии Соццани, итальянке из древнего рода, но наполовину русской. В 1993 году у них родилась дочь Анна.

Иосиф Александрович Бродский умер в ночь c 27 на 28 января 1996 года, не дожив 4 месяца до своего 56-летия. Причина смерти — внезапная остановка сердца вследствие инфаркта.

Часть речи Иосифа Бродского

Я родился и вырос на Балтийском болоте

серо-цинковыми бурунами, которые всегда маршировали по

в двойках. Отсюда все рифмы, отсюда этот бледный плоский голос

что колышется между ними, как волосы, еще влажные,

если вообще будет трястись. Опираясь на бледный локоть,

спираль выхватывает из них не гул моря

но хлопанье холста, ставней, рук, чайника

на конфорке, кипение — наконец, металл чайки

плакать. Что удерживает сердца от фальши в этой плоской области

в том, что негде спрятаться и много места для обзора.

Только звук нуждается в эхе и боится его отсутствия.

Взгляд привык не оглядываться назад

Список некоторых наблюдений. В углу тепло.

Взгляд оставляет отпечаток на всем, на чем он остановился.

Вода — самая общедоступная форма стекла.

Человек страшнее своего скелета.

Зимний вечер в никуда с вином. Черный

крыльцо сопротивляется жестким атакам лозы.

Фиксируется на локте, объем корпуса

как обломки ледника, своего рода морена.

Через тысячелетие наверняка разоблачат

ископаемый двустворчатый моллюск, подпертый этой марлей

ткань, с принтом губ под принтом бахромы,

бормоча «Спокойной ночи» оконной петле.

Я узнаю этот ветер, колышущий вялую траву

который подчиняется ему, как они подчинялись татарской массе.

Я узнаю этот лист, лежащий в придорожной грязи

как принц, обезображенный собственной кровью.

Размахивая мокрыми стрелами, летящими наискосок

щека деревянной избы в чужом краю,

осень говорит, как гуси своим летящим криком,

слеза на лице. И пока я катаюсь

мои глаза в потолок, я воспеваю здесь

это не предвыборная кампания этого нетерпеливого человека

но произнеси свое казахское имя, которое до сих пор хранилось

в горле как пароль в Орду.

Синий рассвет в матовом стекле

вспоминает желтые фонари на заснеженном переулке,

обледенелые тропы, перекрестки, сугробы с обеих сторон,

тесная гардеробная в восточной части Европы.

«Ганнибал…» там гудит, изношенный мотор,

брусья в спортзале пахнут подмышками;

что касается той страшной доски, которую ты не смог разглядеть,

он остался таким же черным. И его обратная сторона тоже.

Серебристый иней преобразил звенящий колокол

в кристалл. Что касается всей этой параллели-

линейный материал, это оказалось правдой и костяком, действительно.

Не хочу вставать сейчас. И никогда не делал.

Ты забыл ту деревню затерянную в рядах и рядах

болота в сосновом лесу без чучел

когда-либо стоять в садах: урожай того не стоит,

и на дорогах тоже только канавы и хворост.

Старая Настасья мертва, я так понимаю, и Пестерев тоже точно,

а если нет, то сидит пьяный в подвале или

делает что-то из изголовья нашей кровати:

калитка, скажем, или какой-нибудь сарай.

А зимой дрова рубят, и живут только репой,

и звезда мерцает от всего дыма в морозном небе,

и не невеста в ситце у окна, а серое пыльное ремесло,

плюс пустота, где когда-то мы любили.

В маленьком городке, из которого смерть растянулась на классной карте

булыжники блестят, как чешуя карпа,

на вековом каштане висят тающие свечи,

и чугунный лев тоскует по хорошей речи.

Сквозь сильно выстиранную бледную оконную сетку

извилистые гвоздики и кирхен иголок сочится;

трамвай тарахтит вдали, как в былые времена,

но на стадионе больше никто не выходит.

Настоящий конец войны — платьице милой блондинки

через хрупкую спинку венского кресла

пока летят жужжащие крылатые серебряные пули,

унося жизни на юг, в середине июля.

Мюнхен

Что касается звезд, то они всегда горят.

То есть то появляются одни, то другие украшают чернильницу

сфера. Отсюда лучше всего смотреть на

здесь: хорошо в нерабочее время, моргает.

Небо выглядит лучше, когда они выключены.

Хотя с ними покорение космоса происходит быстрее.

Если вам не нужно переезжать

от голой веранды и скрипучей качалки.

Как сказал один пилот космического корабля, его лицо

наполовину утонул в тени, кажется там

нигде нет жизни, а задумчивый взгляд

нельзя опираться ни на одно из них.

Рядом с океаном, при свечах. Разрозненные фермы,

поля заросли щавелем, люцерной и клевером.

Ближе к ночи у тела, как у Шивы, вырастают дополнительные руки

страстно тянется к возлюбленному.

Мышь шуршит по траве. Сова падает.

Внезапно скрипящие стропила раздвигаются на секунду.

В деревянном городе крепче спишь,

так как вы мечтаете в эти дни только о том, что было.

Пахнет свежей рыбой. Профиль кресла

приклеивается к стене. Марля слишком мягкая, чтобы ее можно было набрать по номеру

. малейший ветерок.. И луч луны между тем

поднимает волну, как скользящее одеяло.

Лаокоон дерева, отбрасывающего горную тяжесть

с плеч, окутывает их огромными

облако. С мыса дует ветер. Голос

высота звука, удерживая слова на струне смысла.

Дождь льет вниз; его веревки скручены в комки,

хлестать, как плечи купальщика, голые спины этих

холмы. Средиземное море шевелится вокруг пней с колоннадами

как соленый язык за сломанными зубами.

Сердце, хоть и одичало, все равно бьется за двоих.

Каждый хороший мальчик заслуживает того, чтобы пальцы показывали

что за пределами сегодняшнего дня всегда есть статичное то-

завтра, как теневое сказуемое субъекта.

Если что и похвалить, так это, скорее всего, как

западный ветер становится восточным ветром, когда мерзлая ветка

качается влево, издавая свой скрипучий протест,

и твой кашель летит через Великие равнины в леса Дакоты.

В полдень, взяв дробовик на плечо, стреляйте во что угодно

быть кроликом в снежных полях, чтобы снаряд

расширяет брешь между ручкой, из-за которой эти хромающие

неловкие линии и существо уходит

настоящие следы в белом. Иногда головка комбайна

его существование с помощью руки, а не для получения дополнительных строк

но под чашечку уха под льющимся месивом

их общего голоса.

Как новый кентавр.

Всегда остается возможность — сдать

себя на улицу, чья коричневая длина

усладит взгляд дверные проемы, стройная развилка

ив, лоскутные лужи, причём просто гуляет.

Волосы на моей тыкве развевает ветерок

а улица вдалеке, сужающаяся к V, равна

как лицо к подбородку; и лающий щенок

вылетает из подворотни, как скомканная бумага.

Улица. Какие-то дома, скажем,

лучше других. Чтобы взять один предмет,

у некоторых более богатые окна. Более того, если вы сойдете с ума,

этого не произойдет, по крайней мере, внутри них.

… и когда произносится «будущее», рои мышей

вырваться из русского языка и отгрызть кусок

созревшей памяти вдвое больше

дырявый, как настоящий сыр.

После всех этих лет уже неважно, кто

или то, что стоит в углу, скрытое тяжелыми портьерами,

и твой разум звучит не серафическим «до»,

только их шорох. Жизнь, на которую никто не смеет

оценить, как рот дареного коня,

скалит зубы в ухмылке при каждом

сталкиваться. То, что остается от человека, составляет

к части. К его разговорной части. К части речи.

Не то чтобы я теряю хватку; Я просто устал от лета.

Ты тянешься за рубашкой в ​​ящике стола, и день прожит зря.

Если бы только зима была здесь, чтобы снег задушил

все эти улицы, эти люди; но сначала взорванная

зеленый. Я бы спал в одежде или просто взял бы взаймы

книга, а то, что осталось от вялого ритма года,

как собака, бросающая своего слепого хозяина,

переходит дорогу по обычной зебре. Свобода

это когда забываешь написание имени тирана

и слюна твоего рта слаще персидского пирога,

и хотя твой мозг сжат, как бараний рог

ничего не капает из твоего бледно-голубого глаза.

1975-76

Иосиф Бродский о том, как развить свой вкус к чтению – The Marginalian

«Самое ужасное откровение, которое вы можете сделать о себе, это то, что вы не знаете, что интересно, а что нет», знаменито провозгласил Курт Воннегут. Но как развить этот проницательный вкус, особенно в определении того, что стоит читать, а что нет?

18 мая 1988 г., через несколько месяцев после получения Нобелевской премии по литературе и ровно за семь месяцев до того, как он произнес величайшую вступительную речь всех времен, плодовитый поэт и эссеист Иосиф Бродский (24 мая 1940 г. — 28 января 1949 г. 1996) выступил с основным докладом на самой первой книжной ярмарке в Турине. Его выступление под названием «Как читать книгу» и включенное в антологию 1997 года О горе и разуме: очерки ( публичная библиотека ), — прекрасное и вневременное размышление о ценности — цели, вызове, трансцендентной радости — письменного слова. Хотя она была написана с расчетом на книги, она столь же блестяще применима к вопросу о том, чем стоит заниматься в любой среде — вопрос, тем более актуальный в условиях постоянного притока в нашу эпоху информации все более сомнительного качества, доставляемой со все более бескомпромиссной уловки для нашего внимания.

Бродский начинает с размышлений о том, как книги разрешают наш парадокс смертности и служат гарантией против неприятного непостоянства существования:

В целом бесконечность — весьма ощутимый аспект издательского бизнеса, хотя бы потому, что она продлевает существование мертвого автора за пределы, которые он себе представлял, или дает живому автору будущее, которое он не может измерить. Другими словами, этот бизнес имеет дело с будущим, которое мы все предпочитаем считать бесконечным.

В целом книги действительно менее конечны, чем мы сами. Даже худшие из них переживут своих авторов — главным образом потому, что они занимают меньше физического пространства, чем те, кто их написал. Часто они лежат на полках, впитывая пыль еще долго после того, как сам писатель превратился в горсть пыли. Но даже эта форма будущего лучше, чем память о немногих оставшихся в живых родственниках или друзьях, на которых нельзя положиться, и часто именно жажда этого посмертного измерения приводит перо в движение.

Итак, когда мы подбрасываем и вертим в руках эти прямоугольные предметы — те, что in octavo, in quarto, in duodecimo и т. д. и т. п., — мы не будем очень неправы, если догадаемся, что мы как бы ласкаем в руках , реальные или потенциальные урны с чьим-то шуршащим прахом.

Затем он переходит к спектру творческих достоинств в читаемом материале и ценности книг, которые Сьюзан Зонтаг не считала частью литературы в оттачивании писательского вкуса:

Чтобы написать хорошую книгу, писатель должен читать много хлама — иначе он не сможет выработать необходимые критерии. Вот что может стать лучшей защитой плохой литературы на Страшном Суде. . . .

Но, несмотря на эту потенциальную ценность плохих книг, Бродский утверждает, что из соображений экономии времени нам нужна система отделения хороших от плохих и точек, «некий компас в океане доступной литературы». Формальную роль этого компаса в обществе играет рецензент и литературный критик, утверждает Бродский, но это компас, стрелка которого «бешено колеблется». Он рассматривает проблемы с критикой:

Проблема с рецензентом (минимум) тройная: (А) он может быть халтурщиком, и таким же невежественным, как и мы, (Б) он может иметь сильное пристрастие к определенному типу письма , или просто быть на связи с издательской индустрией, и (C) если он талантливый писатель, он превратит свои рецензии в независимую форму искусства — пример Хорхе Луиса Борхеса — и вы можете закончить читая рецензии, а не сами книги.

(К этому мы могли бы неохотно добавить (D) «он» действительно в первую очередь мужчина — статистика, которая указывает на целый ряд других проблем в литературе. )

Бродский продолжает исследовать альтернативу ошибочной системе полагаться на профессиональных рецензентов — или, так сказать, «творцов вкуса», — предвещая столь же сомнительную эру обзоров Amazon и гомогенизации мнений с помощью краудсорсинга:

В любом случае вы оказываетесь дрейфующими в океане, со страницами и страницами, шуршащими в во всех направлениях, цепляясь за плот, в способности которого удержаться на плаву вы не так уверены. Поэтому альтернативой было бы развитие собственного вкуса, построение собственного компаса, знакомство, так сказать, с определенными звездами и созвездиями — тусклыми или яркими, но всегда далекими. Это, однако, занимает чертовски много времени, и вы можете легко оказаться старым и седым, направляясь к выходу с паршивым томом под мышкой. Другая альтернатива — или, возможно, только часть того же — полагаться на слухи; совет друга, отсылка, попавшая в понравившийся текст. Хотя это никак не институционализировано (что было бы неплохо), такая процедура знакома всем нам с нежного возраста. Однако это тоже оказывается плохой страховкой, потому что океан доступной литературы постоянно растет и расширяется.

Так что же делать среди этого мрачного набора вариантов? Бродский видит только один жизнеспособный способ развивать этот компас — научиться тому, что Вордсворт считал «дыханием и более тонким духом всего знания» , и развить то, что Эдвард Хирш так незабываемо назвал «разумом, столь чудесным образом настроенным и просветленным, что он может образовывать слова по цепочке более чем случайных совпадений в живое существо», та особая вещь, которая, как выразился Джеймс Дики, «делает возможным глубочайшее личное владение миром». Бродский пишет:

Способ выработать хороший литературный вкус — читать стихи. Если вы думаете, что я говорю из профессиональных соображений, что я пытаюсь продвигать свои собственные интересы гильдии, вы сильно ошибаетесь. Ибо, будучи высшей формой человеческой речи, поэзия является не только самым кратким, самым сжатым способом передачи человеческого опыта; он также предлагает самые высокие стандарты для любой лингвистической операции, особенно на бумаге.

Чем больше человек читает поэзии, тем менее терпимым он становится к любому многословию, будь то в политических или философских рассуждениях, будь то в истории, общественных науках или художественном искусстве. Хороший стиль в прозе всегда заложник точности, быстроты и лаконичной насыщенности поэтического слога. Дитя эпитафии и эпиграммы, задуманное как кратчайший путь к любой мыслимой теме, поэзия в прозе — великий дисциплинарщик. Он учит последних не только ценности каждого слова, но и переменчивым ментальным паттернам вида, альтернативам линейной композиции, умению опускать самоочевидное, акцентировать внимание на деталях, технике антикульминации. Прежде всего, поэзия развивает в прозе тот аппетит к метафизике, который отличает произведение искусства от простого произведения искусства.0198 художественная литература . Однако следует признать, что в этом конкретном отношении проза оказалась довольно ленивой ученицей.

Отметив, что все, что вам нужно сделать, это «вооружиться на пару месяцев произведениями поэтов на вашем родном языке, желательно первой половины [двадцатого] века, он предлагает конкретные рекомендации по чтению для поэзия на некоторых основных языках мира:

Если ваш родной язык английский, я могу порекомендовать вам Роберта Фроста, Томаса Харди, У. Б. Йейтса, Т. С. Элиота, У. Х. Одена, Марианну Мур и Элизабет Бишоп. Если язык немецкий, Райнер Мария Рильке, Георг Тракл, Петер Хухель, Ингеборг Бахманн и Готфрид Бенн. Если это испанцы, то подойдут Антонио Мачадо, Федерико Гарсиа Лорка, Луис Сернуда, Рафаэль Альберти, Хуан Рамон Хименес и Октавио Пас. Если язык польский — или если вы знаете польский (что было бы для вас большим преимуществом, потому что на этом языке написана самая необыкновенная поэзия этого века) — я хотел бы назвать вам имена Леопольда Стаффа, Чеслава Милош, Збигнев Герберт и Веслава Шимборская. Если это французский язык, то, конечно, Аполлинер, Жюль Супервьель, Пьер Реверди, Блез Сандрар, Макс Жакоб, Франсис Жамм, Андре Френо, немного Элюара, немного Арагон, Виктор Сегален и Анри Мишо. Если это греческий, то вам следует читать Константина Кавафиса, Джорджа Сефериса, Янниса Рицоса. Если это нидерландский, то вам обязательно нужен Мартинус Нийхофф, особенно его потрясающий «Awater». Если это португальский язык, вам следует попробовать Фернандо Пессоа и, возможно, Карлоса Драммонда де Андраде. Если язык шведский, читайте Гуннара Экелофа, Гарри Мартинсона, Вернера Аспенстрема, Томаса Транстромера. Если она русская, то это должны быть, как минимум, Марина Цветаева, Осип Мандельштам, Анна Ахматова, Борис Пастернак, Владислав Ходасевич, Виктор Хлебников, Николай Клюев, Николай Заболоцкий. Если оно итальянское, то я не берусь представить этой публике какое-либо имя, а если я еще упоминаю Квазимодо, Сабу, Унгаретти и Монтале, то просто потому, что давно хотел выразить свою личную, личную благодарность и долг этим четырех великих поэтов, чьи строки оказали решающее влияние на мою собственную жизнь, и я рад сделать это, стоя на итальянской земле.

Одним из главных преимуществ воспитания такого вкуса, по мнению Бродского, является уверенность в том, что книги не стоит читать, что, в свою очередь, делает выбор достойных еще более осмысленным. ( «Нечтение, — писал Пьер Баярд в своем превосходном Как говорить о книгах, которые вы не читали , , — это не просто отсутствие чтения. отношение к огромному потоку книг, которые защищают вас от утопления, поэтому она заслуживает того, чтобы ее защищать и даже преподавать».0199 ) Бродский добавляет:

Если, ознакомившись с произведениями любого из них, вы уроните книгу прозы, подобранную с полки, это не будет вашей виной. Если вы продолжите ее читать, это будет заслугой автора; это будет означать, что этому автору действительно есть что добавить к истине о нашем существовании, какой она была известна этим нескольким только что упомянутым поэтам; это доказывало бы по крайней мере, что этот автор не лишний, что его язык имеет самостоятельную энергию или изящество. Иначе это будет означать, что чтение — ваша неизлечимая зависимость. Что касается зависимостей, то это не самое худшее.

Что делает поэзию столь исключительной в оттачивании литературного вкуса, утверждает Бродский, так это то, как мало она оставляет места для хакерства: чрезвычайно низкий. По третьей строке читатель узнает, что за вещь он держит в левой руке, ибо поэзия обретает смысл быстро и качество языка в ней сразу же дает о себе знать.