Я повторяю вы материалист и больше ничего: Тема: Готовимся к ЕНТ. (Морфология.) Простое предложение. | Поурочные планы по русскому языку 11 класс — Книги для домашнего мастера

Я повторяю вы материалист и больше ничего: Тема: Готовимся к ЕНТ. (Морфология.) Простое предложение. | Поурочные планы по русскому языку 11 класс

Содержание

Тема: Готовимся к ЕНТ. (Морфология.) Простое предложение. | Поурочные планы по русскому языку 11 класс

Цели: систематизировать и обобщить изученный материал по теме «Простое предложение»; закрепить умение комментировать постановку знаков препинания и умение работать с тестами, воспитание языкового чутья.

Тип урока: урок — зачёт.

Оборудование: тесты на печатной основе.

Ход урока.

I. Словарный диктант.

Авиаконверт, ультразвук, трудодень, экс-чемпион, пол-Луны, железобетонный, раннецветущий, позднеспелый, народно- демократический, добродушно-хитрый, полупроводниковый, пол-Чехии, шестьдесят семь, детски непосредственное восприятие, двухсполовинный, поодиночке, точь-в-точь, на днях, час от часу, грамм-калория, подобру-поздорову, палисадник, чересчур, невтерпеж.

II. Практическая работа.

Задание: графически прокомментировать постановку знаков препинания.

1. Мне тогда и в голову не приходило, что человек не растение и процветать ему долго нельзя.

2. Я повторяю: вы материалист и больше ничего,

3. Гений и злодейство — две вещи несовместные.

4. Счастье умов благородных — видеть довольство вокруг.

5. Прошлогодний лист в овраге средь кустов как ворох меди.

6. По словам Герцена, книга — это духовное завещание одного поколения другому.

III. Диктант-шутка со взаимопроверкой.

По результатам анкеты выяснили характеры: Сашка – борец за правду с мещанским уклоном; Железнов, без сомнения, — мрачный тиран; Ирка — лишь дитя с неразвитым вкусом; Гришка – арап по натуре, без мещанства; я же есть обиженный обыватель.

Там был еще один характер, до которого у меня не хватило одного плюса, — это интеллигентный человек.

Вот и получилось: Гришка — арап по натуре, без мещанства, а я почти интеллигентный человек. Самое большое, на что я способен, — сбежать с работы и пойти в кино на дневной сеанс.

IV. Работа с тестом «Простое предложение».

1. Укажите неверное утверждение.

а) словосочетание состоит из главного и зависимого слова;

б) словосочетание может выражать законченную мысль;

в) в зависимости от отношений между словами выделяются три типа словосочетаний;

г) словосочетания делятся на простые и сложные по количеству зависимых слов.

2. Найдите словосочетание, соответствующее схеме: глаг. + сущ. в В. п.

а) относится по-товарищески;

б) рубить топором;

в) увидев озеро;

г) преодолеть препятствие;

д) звонит телефон;

е) бежать по дорожке.

3. Укажите словосочетание со значением «действие и его признак».

а) пасмурно по-осеннему;

б) аплодировать артистам;

в) произвести расчет;

г) одеться по-зимнему;

д) летящий шар.

4. Найдите словосочетания, в которых допущена ошибка и употреблении предлога и падежа существительного.

а) ругать за беспечность;

б) вопреки угрозы;

в) согласно предписанию;
г) оплатить за квартиру,
д) радоваться успехам;
е) осудить на казнь.
5. Укажите способ связи в словосочетании — «управление».
а) разговаривал улыбаясь;
б) о шести книгах;
в) стану космонавтом;
г) освоение космоса;
д) стройная береза;
е) настойчиво просить.
6. Найдите неверное утверждение.
а) предложение выражает законченную мысль;
б) в предложении обязательно должны быть подлежащее и сказуемое;
в) восклицательным может быть любое по цели высказывания предложение;
г) в простом предложении может быть больше одного подлежащего;

д) в предложении связь между его членами может быть и подчинительной, и сочинительной.
7. Укажите повествовательные предложения.
а) Не оставь меня, кум милый!
б) До чего красиво в весеннюю пору в березовой роще!
в) Что ты поникла, зеленая ивушка?
г) Спой, светик, не стыдись.
д) Зазеленел, зашелестел столетний дуб.
е) Почему же ты молчишь?
8. Найдите предложение, в котором неверно выделено подлежащее.
а) Опоздавшие пассажиры спешили занять свои места.
б) Мы с тобой поедем к морю.
в) У этого мастера золотые руки.

г) Город Тамбов расположен на реке Цна.
9. Найдите предложение с составным глагольным сказуемым.
а) Я не мог думать об этом.
б) Я буду ходить в бассейн.
в) Я поехал бы в город.
г) Он был тверже стали.
10. Укажите верное утверждение. Тире между подлежащим и сказуемым при нулевой связке не ставится:
а) если подлежащее выражено существительным в И. п., а сказуемое — словосочетанием числительного в И. п.
с сущ. в Р. п.;
б) если подлежащее выражено личным местоимением, а сказуемое — существительным;
в) при наличии частицы не перед сказуемым;
г) если подлежащее и сказуемое выражены неопределенной формой глагола.
11. Найдите предложение, в котором нужно поставить тире между подлежащим и сказуемым.

а) Красота есть обещание счастья.
б) Познание и жизнь неотделимы.
в) Жизнь прожить не поле перейти.
г) Волк коню не товарищ.
д) Голова без ума что фонарь без света.
12. В каком предложении неверно подчеркнуты подлежащие и сказуемые?
а) Уметь слушать — это великое искусство.
б) Дежурный сегодня Семенов.
в) Это против нашего закона — поминать старое.
г) Первый долг человека в жизни — передавать другим свое ремесло.
д) Стать художником — мечта моего сына.
13. Укажите предложение, в котором дополнение выражено глаголом в неопределенной форме.

а) Мать велела поставить чайник.
б) Мы решили укрыться от дождя.
в) Желание учиться овладело мальчиком.
г) Помнить — значит предвидеть.

14. Укажите неверное утверждение. Тире между подлежащим и сказуемым.
а) ставится только тогда, когда опущена связка;
б) ставится, если подлежащее и сказуемое выражены одной и той же частью речи;
в) не ставится при наличии частицы не перед именной частью сказуемого;
г) не ставится, если перед сказуемым стоит сравнительный союз.

15. Найдите предложения, в которых нужно поставить тире между подлежащим и сказуемым.
а) Знание это сила.
б) Умный смех как прекрасный источник энергии.
в) Эти равнины словно бескрайнее море.
г) Бедность не порок.
д) Я всем чужой.
е) Байкал самое глубокое озеро на планете,
16. Выберите правильный ответ. Укажите столбик: А, Б, В или Г, в котором последовательно расположенные буквы соответствуют пропущенным в словах буквам:

A

Б
В
Г
р..ставрация
Е
Е
И
Е
д..виз
И
И
Е
Е
р. .золюция

Е
И
И
Е
р..петиция
И
Е
И
Е
п..йзаж
Е
И
Е
Е

17. Укажите неверное утверждение.
а) в односоставном предложении второй главный член не нужен для понимания смысла предложения;
б) в определенно-личных предложениях сказуемое стоит только в форме второго лица;

в) назывные предложения имеют один главный член — подлежащее;
г) в неполных предложениях может быть пропущен любой член предложения.
18. Найдите односоставные предложения.
а) За дверью бегают.
б) Сестра — врач.
в) Ночь темна.
г) Мне не хватает нежности твоей.
д) Его звали Григором.
19. Укажите определенно-личное предложение.
а) Иду по улице нарядной.
б) Не слышно волков завыванье.
в) В воздухе пахнет сосновой смолой.
г) Будем вместе служить.
д) Около шести часов в луга носили завтрак.

20. Найдите неопределенно-личные предложения.
а) Вдруг неожиданно все зажглось солнечными лучами.
б) Травы скашивают рано утром.
в) Детей учили рисованию.
г) Выберите себе книгу по вкусу.
д) Не по словам судят, а по делам.
21. Укажите безличные предложения.
а) Уже совсем рассвело.
б) И в переулках пахнет морем.
в) Слышу шум падающей листвы.
г) Расскажу тебе сказку.
22. Найдите обобщенно-личное предложение.
а) Не спешите отправляться в путь.
б) Нет дыма без огня.
в) Егорушке дали ложку.
г) В книге ищи не буквы, а мысли.
23. Укажите назывные предложения.
а) Темнеет.
б) Поговори со мною, мама.
в) Хлеб-соль ешь, а правду режь.
г) Третье декабря тысяча девятисотого года.
д) Зима.
24. Найдите примеры, в которых есть неполные предложения.
а) Необходимо быть дома.
б) Вам с лимоном или с вареньем?
в) Февраль.
г) Оставайтесь дома.
д) «Видите дым?» — «Теперь вижу».
25. В каком примере неверно расставлены знаки препинания?
а) Летом светает рано, а зимой — поздно.
б) Ей — шел восьмой год.
в) Гроза была обложная, и гремело отовсюду.
г) Спела бы рыбка песенку, да голоса нет.
26. Укажите неверное утверждение,
а) неполные предложения — те, в которых нет какого-либо необходимого члена;
б) односоставные предложения могут быть неполными;
в) неполные предложения могут быть только нераспространенными;
г) односоставные предложения могут быть нераспространенными.
27. Найдите односоставные предложения.
а) Кто морю возвратит тепло и свет?
б) Не страшны нам ничуть расстояния.
в) Дай припасть к руке твоей, Россия!
г) Гармонист, сыграй!
д) Четверть роты скосило.
а) Без грамматики никому нельзя обойтись.
б) Горит в сердцах у нас любовь к земле родной.
в) Зимним холодом пахнуло на поля и на леса.
г) Так забудь же про свою тревогу.
29. Найдите неопределенно-личное предложение.
а) Друга узнают в несчастье.
б) Встань, весь край мой поруганный, на врага.
в) Цыплят по осени считают.
г) Единою солдатскою судьбой нас фронт и тыл спаяли навсегда.
30. Укажите безличные предложения.
а) Земля омыта летними дождями.
б) Что же мне так больно и так трудно?
в) Нет уз святее товарищества.
г) Красуйся, град Петра.
д) Вечерние сумерки.
е) Светло и чисто небо в мае.
31. Найдите обобщенно-личное предложение.
а) Штили, а не бури — ужас для парусных судов.
6) Береги платье снову.
в) Дни поздней осени бранят обыкновенно.
г) Потом его в степи без чувств нашли-
д) Ведут ко мне коня.
е) Что посеешь, то и пожнешь.
32. Укажите назывные предложения.
а) Ни ветерка.
б) Только что смеркалось,
в) Мне не до смеху!
г) Второй час дня.
д) Уральский хребет.
е) Вишневый сад теперь мой.
33. Найдите примеры, в которых есть неполные предложения.
а) Восхищаешься чугунным узором оград.
б) Литературу люблю до самозабвения.
в) Даже в пустяках надо быть правдивым.
г) Над могилою героя ночная звезда.
д) Перед нами небывалые пути.
34. В каких примерах неверно расставлены знаки препинания?
а) После ливня — ни грозы, ни ветерка.
б) Вся жизнь день радости и счастья,
в) Я сел в кибитку с Савельичем, и отправился в дорогу,
обливаясь слезами.
г) Люблю твой строгий, стройный вид.
«Готовимся к ЕГЭ. (Морфология.) Простое предложение»
Урок №____                                                                                                                                 Дата__________

Тема: Готовимся к ЕГЭ. (Морфология.) Простое предложение.
Цели: систематизировать и обобщить изученный материал по теме «Простое предложение»; закрепить умение комментировать постановку знаков препинания и умение работать с тестами, воспитание языкового чутья.

Тип урока: урок — зачёт.
Оборудование: тесты на печатной основе.
Ход урока.
I. Словарный диктант.
Авиаконверт, ультразвук, трудодень, экс-чемпион, пол-Луны, железобетонный, раннецветущий, позднеспелый, народно- демократический, добродушно-хитрый, полупроводниковый, пол-Чехии, шестьдесят семь, детски непосредственное восприятие, двухсполовинный, поодиночке, точь-в-точь, на днях, час от часу, грамм-калория, подобру-поздорову, палисадник, чересчур, невтерпеж.
II. Практическая работа.
Задание: графически прокомментировать постановку знаков препинания.
1. Мне тогда и в голову не приходило, что человек не растение и процветать ему долго нельзя.
2. Я повторяю: вы материалист и больше ничего,
3. Гений и злодейство — две вещи несовместные.
4. Счастье умов благородных — видеть довольство вокруг.
5. Прошлогодний лист в овраге средь кустов как ворох меди.
6. По словам Герцена, книга — это духовное завещание одного поколения другому.
III. Диктант-шутка со взаимопроверкой.
По результатам анкеты выяснили характеры: Сашка – борец за правду с мещанским уклоном; Железнов, без сомнения, — мрачный тиран; Ирка — лишь дитя с неразвитым вкусом; Гришка – арап по натуре, без мещанства; я же есть обиженный обыватель.
Там был еще один характер, до которого у меня не хватило одного плюса, — это интеллигентный человек.
Вот и получилось: Гришка — арап по натуре, без мещанства, а я почти интеллигентный человек. Самое большое, на что я способен, — сбежать с работы и пойти в кино на дневной сеанс.
IV. Работа с тестом «Простое предложение».
1. Укажите неверное утверждение.
а) словосочетание состоит из главного и зависимого слова;
б) словосочетание может выражать законченную мысль;
в) в зависимости от отношений между словами выделяются три типа словосочетаний;
г) словосочетания делятся на простые и сложные по количеству зависимых слов.
2. Найдите словосочетание, соответствующее схеме: глаг. + сущ. в В. п.
а) относится по-товарищески;
б) рубить топором;
в) увидев озеро;
г) преодолеть препятствие;
д) звонит телефон;
е) бежать по дорожке.
3. Укажите словосочетание со значением «действие и его признак».
а) пасмурно по-осеннему;
б) аплодировать артистам;
в) произвести расчет;
г) одеться по-зимнему;
д) летящий шар.
4. Найдите словосочетания, в которых допущена ошибка и употреблении предлога и падежа существительного.
     а) ругать за беспечность;
б) вопреки угрозы;
в) согласно предписанию;
г) оплатить за квартиру,
д) радоваться успехам;
е) осудить на казнь.
5. Укажите способ связи в словосочетании — «управление».
а) разговаривал улыбаясь;
б) о шести книгах;
в) стану космонавтом;
г) освоение космоса;
д) стройная береза;
е) настойчиво просить.
6. Найдите неверное утверждение.
а) предложение выражает законченную мысль;
б) в предложении обязательно должны быть подлежащее и сказуемое;
в) восклицательным может быть любое по цели высказывания предложение;
г) в простом предложении может быть больше одного подлежащего;
д) в предложении связь между его членами может быть и подчинительной, и сочинительной.
7. Укажите повествовательные предложения.
а) Не оставь меня, кум милый!
б) До чего красиво в весеннюю пору в березовой роще!
в) Что ты поникла, зеленая ивушка?
г) Спой, светик, не стыдись.
д) Зазеленел, зашелестел столетний дуб.
е) Почему же ты молчишь?
8. Найдите предложение, в котором неверно выделено подлежащее.
а) Опоздавшие пассажиры спешили занять свои места.
б) Мы с тобой поедем к морю.
в) У этого мастера золотые руки.
г) Город Тамбов расположен на реке Цна.
9. Найдите предложение с составным глагольным сказуемым.
а) Я не мог думать об этом.
б) Я буду ходить в бассейн.
в) Я поехал бы в город.
г) Он был тверже стали.
10. Укажите верное утверждение. Тире между подлежащим и сказуемым при нулевой связке не ставится:
а) если подлежащее выражено существительным в И. п., а сказуемое — словосочетанием числительного в И. п.
с сущ. в Р. п.;
б) если подлежащее выражено личным местоимением, а сказуемое — существительным;
в) при наличии частицы не перед сказуемым;
г) если подлежащее и сказуемое выражены неопределенной формой глагола.
11. Найдите предложение, в котором нужно поставить тире между подлежащим и сказуемым.
а) Красота есть обещание счастья.
б) Познание и жизнь неотделимы.
в) Жизнь прожить не поле перейти.
г) Волк коню не товарищ.
д) Голова без ума что фонарь без света.
12. В каком предложении неверно подчеркнуты подлежащие и сказуемые?
а) Уметь слушать — это великое искусство.
б) Дежурный сегодня Семенов.
в) Это против нашего закона — поминать старое.
г) Первый долг человека в жизни — передавать другим свое ремесло.
д) Стать художником — мечта моего сына.
13. Укажите предложение, в котором дополнение выражено глаголом в неопределенной форме.
а) Мать велела поставить чайник.
б) Мы решили укрыться от дождя.
в) Желание учиться овладело мальчиком.
г) Помнить — значит предвидеть.

14. Укажите неверное утверждение. Тире между подлежащим и сказуемым.
а) ставится только тогда, когда опущена связка;
б) ставится, если подлежащее и сказуемое выражены одной и той же частью речи;
в) не ставится при наличии частицы не перед именной частью сказуемого;
г) не ставится, если перед сказуемым стоит сравнительный союз.
15. Найдите предложения, в которых нужно поставить тире между подлежащим и сказуемым.
а) Знание это сила.
б) Умный смех как прекрасный источник энергии.
в) Эти равнины словно бескрайнее море.
г) Бедность не порок.
д) Я всем чужой.
е) Байкал самое глубокое озеро на планете,
16. Выберите правильный ответ. Укажите столбик: А, Б, В или Г, в котором последовательно расположенные буквы соответствуют пропущенным в словах буквам:

A
Б
В
Г
р..ставрация
Е
Е
И
Е
д. .виз
И
И
Е
Е
р..золюция
Е
И
И
Е
р..петиция
И
Е
И
Е
п..йзаж
Е
И
Е
Е

17. Укажите неверное утверждение.
а) в односоставном предложении второй главный член не нужен для понимания смысла предложения;
б) в определенно-личных предложениях сказуемое стоит только в форме второго лица;
в) назывные предложения имеют один главный член — подлежащее;
г) в неполных предложениях может быть пропущен любой член предложения.
18. Найдите односоставные предложения.
а) За дверью бегают.
б) Сестра — врач.
в) Ночь темна.
г) Мне не хватает нежности твоей.
д) Его звали Григором.
19. Укажите определенно-личное предложение.
а) Иду по улице нарядной.
б) Не слышно волков завыванье.
в) В воздухе пахнет сосновой смолой.
г) Будем вместе служить.
д) Около шести часов в луга носили завтрак.
20. Найдите неопределенно-личные предложения.
а) Вдруг неожиданно все зажглось солнечными лучами.
б) Травы скашивают рано утром.
в) Детей учили рисованию.
г) Выберите себе книгу по вкусу.
д) Не по словам судят, а по делам.
21. Укажите безличные предложения.
а) Уже совсем рассвело.
б) И в переулках пахнет морем.
в) Слышу шум падающей листвы.
г) Расскажу тебе сказку.
22. Найдите обобщенно-личное предложение.
а) Не спешите отправляться в путь.
б) Нет дыма без огня.
в) Егорушке дали ложку.
г) В книге ищи не буквы, а мысли.
23. Укажите назывные предложения.
а) Темнеет.
б) Поговори со мною, мама.
в) Хлеб-соль ешь, а правду режь.
г) Третье декабря тысяча девятисотого года.
д) Зима.
24. Найдите примеры, в которых есть неполные предложения.
а) Необходимо быть дома.
б) Вам с лимоном или с вареньем?
в) Февраль.
г) Оставайтесь дома.
д) «Видите дым?» — «Теперь вижу».
25. В каком примере неверно расставлены знаки препинания?
а) Летом светает рано, а зимой — поздно.
б) Ей — шел восьмой год.
в) Гроза была обложная, и гремело отовсюду.
г) Спела бы рыбка песенку, да голоса нет.
26. Укажите неверное утверждение,
а) неполные предложения — те, в которых нет какого-либо необходимого члена;
б) односоставные предложения могут быть неполными;
в) неполные предложения могут быть только нераспространенными;
г) односоставные предложения могут быть нераспространенными.
27. Найдите односоставные предложения.
а) Кто морю возвратит тепло и свет?
б) Не страшны нам ничуть расстояния.
в) Дай припасть к руке твоей, Россия!
г) Гармонист, сыграй!
д) Четверть роты скосило.
а) Без грамматики никому нельзя обойтись.
б) Горит в сердцах у нас любовь к земле родной.
в) Зимним холодом пахнуло на поля и на леса.
г) Так забудь же про свою тревогу.
29. Найдите неопределенно-личное предложение.
а) Друга узнают в несчастье.
б) Встань, весь край мой поруганный, на врага.
в) Цыплят по осени считают.
г) Единою солдатскою судьбой нас фронт и тыл спаяли навсегда.
30. Укажите безличные предложения.
а) Земля омыта летними дождями.
б) Что же мне так больно и так трудно?
в) Нет уз святее товарищества.
г) Красуйся, град Петра.
д) Вечерние сумерки.
е) Светло и чисто небо в мае.
31. Найдите обобщенно-личное предложение.
а) Штили, а не бури — ужас для парусных судов.
6) Береги платье снову.
в) Дни поздней осени бранят обыкновенно.
г) Потом его в степи без чувств нашли-
д) Ведут ко мне коня.
е) Что посеешь, то и пожнешь.
32. Укажите назывные предложения.
а) Ни ветерка.
б) Только что смеркалось,
в) Мне не до смеху!
г) Второй час дня.
д) Уральский хребет.
е) Вишневый сад теперь мой.
33. Найдите примеры, в которых есть неполные предложения.
а) Восхищаешься чугунным узором оград.
б) Литературу люблю до самозабвения.
в) Даже в пустяках надо быть правдивым.
г) Над могилою героя ночная звезда.
д) Перед нами небывалые пути.
34. В каких примерах неверно расставлены знаки препинания?
а) После ливня — ни грозы, ни ветерка.
б) Вся жизнь день радости и счастья,
в) Я сел в кибитку с Савельичем, и отправился в дорогу,
обливаясь слезами.
г) Люблю твой строгий, стройный вид.
Готовимся к ЕНТ. (Морфология.) Простое предложение. Поурочные планы
Цели: систематизировать и обобщить изученный материал по теме «Простое предложение»; закрепить умение комментировать постановку знаков препинания и умение работать с тестами, воспитание языкового чутья.
Тип урока: урок – зачёт.
Оборудование: тесты на печатной основе.
Ход урока.
I. Словарный диктант.
Авиаконверт, ультразвук, трудодень, экс-чемпион, пол-Луны, железобетонный, раннецветущий, позднеспелый, народно- демократический, добродушно-хитрый, полупроводниковый, пол-Чехии, шестьдесят семь, детски непосредственное восприятие, двухсполовинный, поодиночке, точь-в-точь, на днях, час от часу, грамм-калория, подобру-поздорову, палисадник, чересчур, невтерпеж.
II. Практическая работа.
Задание: графически прокомментировать постановку знаков препинания.
1. Мне тогда и в голову не приходило, что человек не растение и процветать ему долго нельзя.
2. Я повторяю: вы материалист и больше ничего,
3. Гений и злодейство – две вещи несовместные.
4. Счастье умов благородных – видеть довольство вокруг.
5. Прошлогодний лист в овраге средь кустов как ворох меди.
6. По словам Герцена, книга – это духовное завещание одного поколения другому.
III. Диктант-шутка со взаимопроверкой.
По результатам анкеты выяснили характеры: Сашка – борец за правду с мещанским уклоном; Железнов, без сомнения, – мрачный тиран; Ирка – лишь дитя с неразвитым вкусом; Гришка – арап по натуре, без мещанства; я же есть обиженный обыватель.
Там был еще один характер, до которого у меня не хватило одного плюса, – это интеллигентный человек.
Вот и получилось: Гришка – арап по натуре, без мещанства, а я почти интеллигентный человек. Самое большое, на что я способен, – сбежать с работы и пойти в кино на дневной сеанс.
IV. Работа с тестом «Простое предложение».
1. Укажите неверное утверждение.
а) словосочетание состоит из главного и зависимого слова;
б) словосочетание может выражать законченную мысль;
в) в зависимости от отношений между словами выделяются три типа словосочетаний;
г) словосочетания делятся на простые и сложные по количеству зависимых слов.
2. Найдите словосочетание, соответствующее схеме: глаг. + сущ. в В. п.
а) относится по-товарищески;
б) рубить топором;
в) увидев озеро;
г) преодолеть препятствие;
д) звонит телефон;
е) бежать по дорожке.
3. Укажите словосочетание со значением «действие и его признак».
а) пасмурно по-осеннему;
б) аплодировать артистам;
в) произвести расчет;
г) одеться по-зимнему;
д) летящий шар.
4. Найдите словосочетания, в которых допущена ошибка и употреблении предлога и падежа существительного.
а) ругать за беспечность;
б) вопреки угрозы;
в) согласно предписанию;
г) оплатить за квартиру,
д) радоваться успехам;
е) осудить на казнь.
5. Укажите способ связи в словосочетании – «управление».
а) разговаривал улыбаясь;
б) о шести книгах;
в) стану космонавтом;
г) освоение космоса;
д) стройная береза;
е) настойчиво просить.
6. Найдите неверное утверждение.
а) предложение выражает законченную мысль;
б) в предложении обязательно должны быть подлежащее и сказуемое;
в) восклицательным может быть любое по цели высказывания предложение;
г) в простом предложении может быть больше одного подлежащего;
д) в предложении связь между его членами может быть и подчинительной, и сочинительной.
7. Укажите повествовательные предложения.
а) Не оставь меня, кум милый!
б) До чего красиво в весеннюю пору в березовой роще!
в) Что ты поникла, зеленая ивушка?
г) Спой, светик, не стыдись.
д) Зазеленел, зашелестел столетний дуб.
е) Почему же ты молчишь?
8. Найдите предложение, в котором неверно выделено подлежащее.
а) Опоздавшие пассажиры спешили занять свои места.
б) Мы с тобой поедем к морю.
в) У этого мастера золотые руки.
г) Город Тамбов расположен на реке Цна.
9. Найдите предложение с составным глагольным сказуемым.
а) Я не мог думать об этом.
б) Я буду ходить в бассейн.
в) Я поехал бы в город.
г) Он был тверже стали.
10. Укажите верное утверждение. Тире между подлежащим и сказуемым при нулевой связке не ставится:
а) если подлежащее выражено существительным в И. п., а сказуемое — словосочетанием числительного в И. п.
с сущ. в Р. п.;
б) если подлежащее выражено личным местоимением, а сказуемое — существительным;
в) при наличии частицы не перед сказуемым;
г) если подлежащее и сказуемое выражены неопределенной формой глагола.
11. Найдите предложение, в котором нужно поставить тире между подлежащим и сказуемым.
а) Красота есть обещание счастья.
б) Познание и жизнь неотделимы.
в) Жизнь прожить не поле перейти.
г) Волк коню не товарищ.
д) Голова без ума что фонарь без света.
12. В каком предложении неверно подчеркнуты подлежащие и сказуемые?
а) Уметь слушать — это великое искусство.
б) Дежурный сегодня Семенов.
в) Это против нашего закона — поминать старое.
г) Первый долг человека в жизни — передавать другим свое ремесло.
д) Стать художником — мечта моего сына.
13. Укажите предложение, в котором дополнение выражено глаголом в неопределенной форме.
а) Мать велела поставить чайник.
б) Мы решили укрыться от дождя.
в) Желание учиться овладело мальчиком.
г) Помнить – значит предвидеть.
14. Укажите неверное утверждение. Тире между подлежащим и сказуемым.
а) ставится только тогда, когда опущена связка;
б) ставится, если подлежащее и сказуемое выражены одной и той же частью речи;
в) не ставится при наличии частицы не перед именной частью сказуемого;
г) не ставится, если перед сказуемым стоит сравнительный союз.
15. Найдите предложения, в которых нужно поставить тире между подлежащим и сказуемым.
а) Знание это сила.
б) Умный смех как прекрасный источник энергии.
в) Эти равнины словно бескрайнее море.
г) Бедность не порок.
д) Я всем чужой.
е) Байкал самое глубокое озеро на планете,
16. Выберите правильный ответ. Укажите столбик: А, Б, В или Г, в котором последовательно расположенные буквы соответствуют пропущенным в словах буквам:
A
Б
В
Г
р..ставрация
Е
Е
И
Е
д..виз
И
И
Е
Е
р. .золюция
Е
И
И
Е
р..петиция
И
Е
И
Е
п..йзаж
Е
И
Е
Е
17. Укажите неверное утверждение.
а) в односоставном предложении второй главный член не нужен для понимания смысла предложения;
б) в определенно-личных предложениях сказуемое стоит только в форме второго

Диалоги — Карсавин Лев Платонович | Предание.ру
«Диалоги» — книга философа и историка Льва Карсавина, изданная в 1923 году. Включает в себя два диалога: «Об основных свойствах русского народа и царственном единстве добродетелей» и «О прогрессе и социализме».
Диалоги
Диалоги
I. Об основных свойствах русского народа и царственном единстве добродетелей
Профессор. Прочел я Вашу «Салигию» и хотел бы поделиться с Вами некоторыми недоумениями. Я нахожу…
Автор Салигии. Только, пожалуйста, без похвал. Я их очень люблю, но несколько неловко их выслушивать и занимать своею персоною других. Согласитесь, что это не соответствует ни христианскому смирению, ни нравам моих милых схоластиков. К тому же кто знает? может быть, я напечатаю наш завязывающийся сейчас диалог, и тогда самый благожелательный читатель сочтет Ваши похвалы за мое самохвальство.
Профессор. Не беспокойтесь. Такой опасности Вашему предполагаемому читателю не грозит. Повторяю, мне хочется разъяснить некоторые недоумения, и не по существу (по существу, Вы знаете, я неисправимый скептик), а… ну, скажем: по форме. И прежде всего позвольте спросить Вас: чем объясняется такая странная форма «рассужденьица»? Зачем все эти обращения к читателю, все это, простите меня, ненужное суесловие?
Автор.
«Только в одежде шута–арлекина Песни такие умею слагать».
Профессор. Нет, кроме шуток. Зачем, если Вы дорожите тем, о чем пишете…
Автор. Дорожу.
Профессор. …постоянная полуулыбочка? Что это: боязнь высказаться прямо и смело и желание прикрыть себе путь отступления с помощью статических окопов? Я хорошо понимаю, что Вам нужна форма для откровенной и интимной беседы с читателем. Но почему именно такая форма, невольно (а, может быть, и вольно?) поселяющая в читателе подозрение, что автор издевается над своей темой? Ведь это коробит даже скептика.
Автор. Дорогой мой профессор, не мне учить Вас «божественной иронии» романтиков. Но буду смелее и сразу же заявлю Вам, что я человек русский. Обращали ли Вы когда–нибудь Ваше просвещенное внимание на особенности русского красноречия? Не знаю, но мне кажется, что порядочный русский человек не может не краснея слушать риторику присяжных витий, по крайней мере витий отечественного происхождения. Нам кажутся фальшивыми и безвкусными такие выражения, как «краса русской революции», «великий писатель земли русской», даже такие, как «приказный строй» вместо «бюрократического режима», хотя и «бюрократический режим» тоже прелестное словосочетание. Риторика какого–нибудь Жореса или Бебеля, (не говоря уже о «dii maiores», как Дантон) для нас приемлема, может быть даже волнует и увлекает нас. Риторика российского адвоката, парламентария или социалиста ввергает в стыд и смущение. Вспомните лучших русских стилистов, хотя бы Ключевского. Разве они увлекаются пафосом? А если и впадают они в пафос, то является ли этот пафос чистым? «Русское государство родилось на Куликовом поле, а не в скопидомном сундуке Ивана Калиты»… Француз никогда бы не вспомнил о сундуке (хотя и очень заинтересован в долгах российского государства) по поводу героической битвы, но усилил бы упоминание о ней соответствующей фиоритурой, а, может быть, и жестом. Конечно, и у Ключевского был пафос при мысли о Куликовом поле (кстати, не кажется ли Вам глубоко символичным, что одно из величайших событий нашей истории совершилось на поле, где живут кулики?), но ему стало совестно своего пафоса. Вот он и ввернул «сундук», оберегая тем свою стыдливость и усиливая яркость образа.
Профессор. А не думаете ли Вы, что здесь исходный момент не Куликово поле, а Куликово поле вместе с сундуком? Ведь Вы же сами говорите, что это «усиливает» образ.
Автор. Это безразлично. Если даже Вы правы, характерно, что тональности обеих частей сравнения существенно различны. Ведь героическая битва сопоставляется не с «темными временами незаметного накопления сил», не с «медленным созреванием национальной идеи» или «узким кругозором безличных властителе й», ас самым прозаическим сундуком. Дионисий Ареопагит утверждает, что лучше высказывать о Боге имена, явно Его достоинство умаляющие, чем имена, видимо соответствующие Его величию. Так лучше назвать Бога червем, камнем, чем благом, красою и т. д. Действительно, называя Бога красою, мы вносим в идею Божества что–то наше, человеческое и условное, тогда как…
Профессор. Милый мой, Вы опять за свое! Слезьте с Вашего конька и, если не можете вернуться к предмету нашей беседы, вернитесь хоть к «героической» Куликовской битве.
Автор. Делаю Вам эту уступку, тем более, что все дороги ведут в Рим и от поля битвы, от Куликова поля очень не далеко до Царствия Небесного. Не даром на нем кулики славят Господа, как, впрочем, и «всякое дыхание». Но не буду, не буду… Пока мне хочется указать на одно из основных свойств русской души — на ее стыдливость или стыдливую сдержанность. Оно объясняет неумение наше спокойно и серьезно говорить о возвышенном и дорогом и отдаваться допустимому в приличном обществе пафосу. О возвышенном и Божественном…
Профессор. Например — о Куликовом поле?
Автор. например, о Куликовом поле… русский человек говорит или с усмешечкой или с исступлением раскольника. Но что означает наша усмешечка или ужимка?
— Особый вид Богопочитания.
Профессор. Вот неожиданное заключение! Вы положительно неисправимы.
Автор. Мы высказываем задушевнейшие наши мысли и улыбаемся. Отчего улыбаемся? — Оттого, что живет в нас какое–то сомнение. Сомнение в чем? — Простите, я начинаю говорить стилем «Салигии», но автору это извинительно. — Разумеется, не в самой задушевной нашей мысли.
Профессор. А почему бы и не так?
А в т о р. Да потому, что нельзя сомневаться в самом задушевном и дорогом, потому что оно перед нами и в нас со всею убедительностью истины, хотя и облеченной туманом непостижимости. Если бы сомневались мы в нем, оно бы нас не влекло к себе и не волновало. Тогда бы мы и не думали о нем и не смеялись бы над ним, ибо нельзя смеяться над несуществующим.
Профессор. Почтенный автор «Салигии», во первых, Вы изменяете «русской народной душе», впадая в пафос, вплоть до употребления славянского речения «ибо». А во вторых, все Ваши возгласы — чистейшая метафизика.
— «Истина находится во мне!», «Истина мне говорит!» Знаем мы эти восклицания. Что такое Истина, да и есть ли она? Вот Вы с самого же начала считаете нужным сослаться на непостижимое, а сейчас, вероятно, заговорите и о «Божественном Мраке». Согласен — «русский человек» (уступаю Вам этот метафизический термин) высказывает задушевную мысль, в которую верит и которая ему дорога. Но в то же самое время он подсмеивается над нею, над нею с а м о ю, а не только над формою ее выражения, как, кажется, склонны Вы думать. Для непредубежденного человека ясно, что описываемое Вами состояние духа не что иное, как сомнение или сочетание желания верить с бессилием поверить.
Автор. Совершенно верно. Но скажите. — Что это за состояние «желание верить?» Должен же быть у веры некоторый объект. А «желание верить», конечно, — сочувственное восприятие стремления веры к ее объекту. Откуда же берется этот объект?
Профессор. Его создает потребность верить.
Автор. Но ведь и потребность верить, как некоторый вид веры, немыслима без объекта.
Профессор. Без причины, мой юный друг, а не без объекта или цели.
Автор. Нет. — Мы ощущаем и воспринимаем потребность верить или веру, как стремление к чему–то определенному в своей неопределенности и как некоторое ощущение, восприятие или охватывание (назовите, как хотите) этого «что–то». Стремление и потребность (и то и другое, собственно говоря, одно и то же) есть уже зачаточное обладание. И вера не что иное, как смутное знание и влечение к чему–то и чем–то. Так непререкаемо говорит нам наш внутренний опыт. Легче усомниться в бытии ннешнего мира, мира явлений, чем в бытии «вещи в себе», а наше «что–то» и есть самая подлинная «вещь в себе» или лучше — «вещь в себе и в нас». Более того. — Только на основе подлинного и живого восприятия «вещи в себе и в нас» возможна попытка отрицать бытие мира явлений. Вы сами знаете, что без «вещи в себе» никак не проникнуть в систему одного из крупнейших немецких мистиков — Канта. В поисках объяснения Вы, может быть, станете ссылаться на какие–то никому неведомые свойства Вашего сознания. Но согласитесь, что у меня останется важное преимущество согласованности моего объяснения с внутренним моим опытом.
Профессор. С Вашим, но не с моим.
Автор. Нет, и с Вашим, если только Вы не будете застилать его предвзятыми мнениями и традиционными системами, которые, право же; не лучше, а хуже «авторитета» схоластиков. Вы правы, потребность верить немыслима без причины. Но она как вера не мыслима и без объекта или цели. И эта цель то же самое, что причина. Объект веры, как причина, порождает стремление к нему, как к цели. С самого начала в силу исконной связи своей с моим сознанием он и причина и цель сразу, и воздействие его и стремление к нему зарождаются одновременно вместе с зарождением моего я. Отрицать объективную цель стремления значит не только отвергать, как иллюзию, данные нашего опыта (не давая при том объяснения этой иллюзии), но и предполагать, что какое–то совершенно неизвестное нам и не данное в нашем опыте, а воображаемое стремление…
Профессор. Почему не данное?
Автор. Потому что дано только стремление к воспринимаемой, как объективная, цели. Удивительная у Вас склонность отрицать старую истину — «ex nihilo nil fit»! Вы готовы предположить, что стремление возникает буквально из ничего. Ведь его же нет, абсолютно нет в «предшествующем» ему «состоянии сознания»… Итак, отрицать объективную цель стремления значит воображать несуществующее стремление и предполагать, что оно создает себе иллюзорно–объективную цель. Но зачем стремлению предаваться такому странному занятию, раз оно для своего существования ни в какой цели и ни в каком объекте не нуждается? Я допускаю для Вас возможность только одного выхода. Вы можете сказать: «Мы ничего не знаем и ничего никогда не узнаем». Но не забывайте, что этим Вы отрезаете себя от источника познания, от вопиющего о себе опыта транссубъективности. И уже во всяком случае у Вас нет никакого права навязывать мне будто бы кем–то найденные «категории мышления» и «формы созерцания». Их не нашли, а постулировали ради спасения наук и ценой отказа от единственной важной науки — богословия.
Профессор. «Блажен, кто верует, тепло ему на свете».
А в т о р. С такими неверами, как Вы, так даже очень холодно.
Профессор. Не всякий обладает мистическим опытом…
Автор. Нет, всякий.
Профессор. Позвольте мне отвечать за самого себя… Впрочем, спорить об этом совершенно бесполезно: ни Вы меня, ни я Вас переубедить не в силах. Продолжайте лучше изложение Вашей мысли, которая, признаюсь, живо меня интересует.
Автор. Все–таки интересует? Я бы не стал продолжать, если бы не был уверен, что Вы, как и всякий скептик, не только сомневаетесь в своем скепсисе, но и чуточку верите или хотите верить. Во всяком случае, я надеюсь на Ваше окончательное обращение. — Для нас, русских, характерно, как Вы сказали, сочетание желания и бессилия верить. Желание веры (я вновь настаиваю на этом) есть уже вера, т. е. некоторое восприятие Истины. А, следовательно, бессилие поверить никоим образом не может относиться к объекту веры, который выше всяких сомнений. Равным образом бессилие поверить не может относиться и к моему стремлению, т. е. желанию верить, потому что оно налицо, и не будь его, не было бы бессилия, которое вместе с желанием и называется сомнением.
Профессор. Должен сказать, что Ваша эквилибристика понятиями мне не очень нравится. Готов воздать должное ее остроумию, но не соглашусь считать ее убедительной. Я никак не могу понять, почему нельзя сомневаться в объекте веры. Ведь именно это мы и признаем сомнением. Кажется, на сей раз и «внутренний опыт» высказывается не в Вашу пользу. Приняв Ваше, мнение придется отвергнуть и существование лжи.
А в т о р. Ее и нет.
Профессор. Да, есть только недостаток Истины.
Автор. Совершенно верно, и Ваш смех несколько преждевременен. Разумеется, сомневаться в объективности своей веры и подобно Вам считать объект ее фантасмою вполне возможно. Странно было бы отрицать это обычное состояние духа. Но, как такая болезнь ни распространена, она не должна нас обманывать. Весь вопрос в том, какова природа этого сомнения. Эмпирически оно существует, но по природе оно не более, как иллюзия. Я могу думать, будто я сомневаюсь в объекте и объективности моей веры. На самом деле, я сомневаюсь не в нем.
— Объект веры не существует только тогда, когда нет желания верить или веры, иначе говоря — он всегда существует.
Профессор. Да, но объектом веры может быть мое субъективное состояние, по той или иной причине полагаемое мною вне меня.
Автор. Конечно.
Профессор. Но в таком случае мы спорим только о словах. Если под объектом веры Вы согласны понимать и мое субъективное состояние, я, пожалуй, готов к Вам присоединиться. Не знаю только, много ли Вы от этого выиграете.
Автор. Немного. — Сомневаться в объекте веры нельзя, но этот объект может быть и субъективным и транссубъективным. Для меня, разумеется, важнее второй случай и, может быть, склонность моя к нему и явилась причиной некоторой неясности, вызвавшей Ваше возражение. Заметьте только, что «субъективный объект» веры вовсе не такое простое понятие и для объяснения своего нуждается в признании чего–то объективного. Впрочем, оставим это. — Вы по–прежнему станете отрицать существование транссубъективности во всякой вере, хотя о ней и свидетельствует непререкаемый опыт.
Профессор. Не существование, а достоверность существования.
Автор. Все равно: это дела не меняет. А я по–прежнему буду ссылаться на достоверность внутреннего опыта и надеяться на Ваше обращение. И для Вас и для меня сомнение возможно только как сомнение в правильности определения объекта веры, и то, что мы называем сомнением в самом объекте веры, является лишь неправильным определением его, как транссубъективного. При этом я считаю, что Вы никак не можете объяснить: откуда берется в вере элемент (по Вашему иллюзорный) транссубъективности, каким образом происходит смешение «субъективного» с «объективным», и не знаете даже, что такое само Ваше «субъективное».
Профессор. Не улавливаю, какое это имеет отношение к предмету нашего разговора. Кажется, Вы немножко отвлеклись в сторону и желаете замаскировать неудавшийся софизм.
Автор. Попытаюсь оправдаться. Русский человек — видите, мы возвращаемся к нашему вопросу — веря и глубоко воспринимая объект своей веры (не Ваш субъективный, а транссубъективный), ощущает возможность несоответствия и само несоответствие между объектом, как воспринимаемым или ощущаемым, и объектом, как определяемым или опознаваемым. А это ощущение неизбежно должно обесценивать объект, как определяемый, и побуждать к пренебрежению им. Осуществляя свое стремление к возможно полному опознанию объекта своей веры, он изливается в пафос. Но в то же самое время, ощущая неполноту своего опознания, он не может относиться к нему с пафосом и, негодуя на свое бессилие, а иногда — увы, — и без негодования восстановляет гармонию душевного бытия улыбкой. Такая улыбка нужна и законна, но законна лишь в том случае, если относится только к несовершенству определения и если не является окончательным актом мысли и жизни. К сожалению, у нас улыбка очень часто переносится с определения на определяемое и становится кощунственной. Иначе говоря, мы, увлекаясь объективностью и реальностью несоответствия, как–то теряем живое ощущение объекта нашей веры и поддаемся доводам подобных Вам «скептиков»; слишком безулыбочно думаем, будто сомневаемся в транссубъективности нашей веры; не улыбнувшись до конца, успокаиваемся на полуулыбке. Правда, на почве подобного смешения сомнения в полноте определения с сомнением в транссубъективности определяемого нередко иозникает трагический конфликт, порождающий Богоборчество. Однако чаще и этот конфликт разрешается тою же самою улыбкой. И причина этого в национальном нашем пороке, т. е….
Профессор. …в лени. Видите, как внимательно читал я «Салигию».
Автор. Лень отравляет все наше Богопознание и обеспложивает исключительную нашу мистическую одаренность. Не то худо, что мы улыбаемся, говоря о Божественном, а то, что, улыбаясь, перестаем молиться и превращаем момент успокоения в непознаваемом в самоуспокоение. При этом теряется живое ощущение связи с абсолютным и происходит подмена определенного определяемым. В самую нужную минуту у нас не хватает стремления к Абсолюту, и мы постыдно засыпаем с ленивой улыбкой на устах.
Профессор. Мне нравится это объяснение «улыбчивости» (Вы должны с благодарностью принять от меня слово (улыбчивость) и включить его в Ваш словарь). Но, если не ошибаюсь, ранее «улыбчивость» русского человека возводилась к его стыдливости.
А в т о р. Так ведь это одно и то же. — Мы стыдимся пафоса потому, что ощущаем в себе недостаток его.
Профессор. Опять лень?
Автор. Опять. Стыд пафоса есть стыд ложного или недостаточного стремления, которое своею недостаточностью обусловливает и сомнение и «улыбчивость» (я, действительно, очень Вам признателен за это слово).
Профессор. Пожалуй; но не вытекает ли из Вашей теории, что все французы бесстыдники?
Автор. Вытекает. И разве это неверно? Однако позвольте сначала продолжить мою мысль. — Стыд ложного пафоса неизбежен и нужен. Но если предмет веры–познания Абсолютное, пафос перед ним всегда будет неполным и ложным, так как Абсолютное неопределимо. И я вижу источник нашей стыдливости, отраженной всеми сферами нашей мысли и жизни, в исконном и неодолимом стремлении к Абсолютному. Эту стыдливость можно преодолеть только религиозным исступлением (т. е. выхождением из себя), как исступление же превозмогает стыд и во всех других его проявлениях. Самозабвенность экстаза как бы оправдывает потерявшего стыд: в самозабвении говорит и действует уже не сам человек, а Высшая Сила; а стыдиться впавший в исступление может лишь по миновании экстаза, да и то только в том случае, если вспомнит о себе самом. Как и сомнение, стыд греховен тогда, когда он связуется с ленью, ею порождаемый и ее порождая; он свят и прекрасен, как стыд перед Несказуемым.
П р о ф е с с о р. Вы умеете танцевать только от печки. Какой же Абсолют — битва, да еще Куликовская?
Автор. Она не Абсолют, но в Абсолюте, и Абсолют в ней. Восприятие Абсолютного вовсе не должно быть восприятием Его в Нем самом, в Его чистоте и полной отвлеченности. Подобные восприятия нам недоступны, так как даже то, что мы называем голосом Божьим или духом, веянием Божьим, лишь тени и образы Божества. Они находятся в таком же отношении к Божеству в Себе, как огонь этого камина к солнечному свету. «Живой в движеньи вещества» воспринимается во всяком бытии, во всякой мысли и во всяком чувстве. Дело не в том, воспринимается ли Божество или что–нибудь иное: Божество воспринимается везде и всегда; а в том, ощутимо ли и опознаваемо Оно там, где находится, т. е. везде, или нет. И я утверждаю, что для нас Божество смутно ощутимо во всем и что поэтому мы стыдливы. Мы стыдливы в любви, ибо любовь божественна; стыдливы, когда говорим об истинном, благородном и возвышенном, потому что во всем истинном, возвышенном и благородном ощущаем веяние Божества… Это и есть ощущение несоответствия выражаемого тому, что должно быть выражено, сознание несовершенства человеческих слов, мыслей и действий, чувство стыда и, как результат стыда, как выражение его — сомнение. Вы скажете, что называемое мной стыдом присуще всякому мистику без различия национальности. И, конечно, это справедливо. Но ни у кого чувство стыда на мистической основе не развито в такой степени, как у русских, и в такой степени не пронизывает всю жизнь. Мне кажется, что для француза, например, Божество в эмпирии не ощутимо, как мало Оно ощутимо ему и в Нем Самом. Поэтому, определяя эмпирическое и не ощущая его абсолютной основы, француз имеет дело с относительным, достижимым человеческими усилиями определением. У него нет острого чувства несоответстпия определения определяемому, робости и стыда. Его сомнение не является сомнением в несоответствии чего–либо абсолютному. Вот в каком смысле он бесстыдный скептик, бесстыдник, что, разумеется, находит себе отражение и в других сферах его жизни. И, пожалуйста, не ссылайтесь на добродетели средней буржуазной семьи, потому что не может быть стыдливым брак, в котором принимаются меры против деторождения.
Профессор. Стыдливости французов я защищать не стану. Но мне вообще кажутся рискованными и в лучшем случае гипотетическими всякие рассуждения о национальном характере, хотя я и не склонен отрицать такового и даже возможности его определения. Неясно само основание определения. Какой материал, какие наблюдения позволяют Вам высказывать то или иное суждение о «народном духе»? Простите, но мне сдается, что Вы без достаточных оснований просто отмахиваетесь от наукообразных приемов и, очертя голову, бросаетесь в океан самой безответственной интуиции. Мне подобное чревовещание несколько претит. Правда, кое–что из сказанного Вами, даже многое, кажется мне очень соблазнительным и вероятным, хотя, понторяю и необоснованным. Зато другое вызывает недоумение. Можно ли говорить о стыдливости русского народа, который, наоборот, поражает своим бесстыдством? И это не бесстыдство француза, усматриваемое Вами с помощью нарушения тайн алькова и микроскопа, а бесстыдство явное и озорное, сплошь да рядом сочетающееся с необузданным самооплеванием. По Вашему, русский человек стыдится себя самого и своих поступков, как несовершенных. Но какой же стыд в выворачивании наружу всей своей внутренней грязи, в выставлении на показ своей неумытости? «Нате, мол, смотрите, люди добрые, какой я подлец!» Какая уж гут стыдливость! Наоборот это дошедшее до пределов своих гомерическое бесстыдство. Не знаю, поможет ли Вам Ваша «интуиция» и сумеете ли Вы религиозно истолковать российский цинизм.
Автор. Вы сами указываете путь к этому, характеризуя наш цинизм, как «гомерический», необычный и исступленный. Это не отсутствие стыда, а своеобразная болезнь его. Камаринскому мужику очень стыдно бежать по улице в известном Вам виде, и он бежит, стыдясь, и не бежал бы (т. е. не бежал бы в таком беспорядочном костюме), не «подергивал» бы «штанишечек», если бы не стыдился. Я не умею объяснить себе все подобные выходки русского человека — будь то камаринский мужик или Федор Павлович Карамазов, все равно — иначе как стремлением побороть свой стыд. Конечно, формы борьбы весьма дики, но и весьма радикальны.
Профессор. У камаринского мужика?
А в т о р. У камаринского мужика… Представьте себе весь трагизм человека, стремящегося к Абсолюту, им ощущаемому, и бессильного в своем стремлении, верящего и сомневающегося в познанном и готового перенести сомнение на познаваемое, стыдливо не решающегося высказать что–либо о Божественном и сознающего косность своего стыда, который можно преодолеть лишь исступлением. Какой выход из этого тупика, какое разрешение конфликта?
— Улыбка? — Она не всегда и не всякого успокоит. Экстаз? — Мы часто ленивы для экстаза и слишком запутаны в своих сомнениях, чтобы в него поверить. И вот находятся новые больные выходы — исступление Богоборчества и дикий безумный смех, попирающий то, что ощущается, как главная помеха, — стыд.
Профессор. Странное впечатление производят Ваши рассуждения. С одной стороны, они убеждают; с другой, слушая их, нельзя отделаться от ощущения, не скажу нежизненности, а некоторой общности, отвлеченности и необоснованности.
Автор. Понимаю. Вы повторяете оставленный мною без ответа упрек в «чревовещании». Действительно, «чревовещание» тесно связано с некоторою, как Вы выражаетесь, «общностью» и «отвлеченностью» моих рассуждений. Вы требуете научно–методического, я бы сказал — схоластического (но не в моем, а в обычном смысле этого слова) развития и обоснования высказываемых утверждений. Вы хотите утомительно–длинной индукции, может быть — даже статистического обследования эмпирии. Но для того, чтобы удовлетворить Вас, надо не беседовать у камина за стаканом чаю, а писать очень длинный и, пожалуй, скучный трактат, которого Вы и сами читать не станете. А [неисправность оригинала: отсутствует одна строка — С. Х. ] Вами путь. Разумеется, возможно (а, вероятно, и желательно) развить лишь намеченные нами мысли путем анализа обширного материала. Но то, что Вы считаете в этих мыслях гипотетическим, от этого не перестанет для Вас быть таковым и, в лучшем случае (или в худшем — как угодно), лишь станет менее уловимым как «гипотетическое». Все равно Вам придется натолкнуться на проблему интуиции или умозрения в их обращенности на так называемое отвлеченное и на вопрос о реальности этого отвлеченного. Так не лучше ли обратиться к этим вопросам сначала?
Профессор. Нет, на этот раз увольте меня от странствования по таким философским дебрям. Признаться, я предпочитаю иметь дело с Вами как с мистагогом, тем более, что это соответствует моим литературным интересам и стоит в большей связи с конкретною психологией, хотя бы и преподносилась она в необоснованном виде. Но позвольте задать Вам один вопрос. Вы, как будто, отожествляете сомнение со стыдом?
Автор. Мне кажется, я выражался с достаточной ясностью. Сомнение — не что иное, как сознание несоответствия определения с определяемым. Так, если моя мысль определяется в смысле объективного бытия, я чувствую неполноту…
Профессор. Не наоборот ли — «избыток»?
Автор. …неполноту определения и сомневаюсь в его соответствии самой моей мысли. Если я произношу имя Божие, я сознаю, что оно не выражает полноты Божества. Но я не могу признать кентавра образом моего воображения, не обладая им как т а к о в ы м; не могу усомниться в субъективности этого стакана, не обладая им самим, т. е. объективным стаканом. Равным образом, не мог бы я познать несоответствия имени Божьего самому Божеству, если бы не обладал Непостижимым Богом. Обладание же Богом или причастие к Богу в области жизни–познания, т. е. противопоставление себя Ему, необходимо сопровождается ощущением безмерного ничтожества всякой деятельности, всякого слова и всякой мысли познающего, ничтожества его самого перед Абсолютным. Это чувство твари перед Творцом, чувство благоговения в радости или в страхе. И когда пнимание обращено на определение Бога, на имя Божье, как на мой акт и мое усилие, благоговение перед Творцом должно сопровождаться чувством стыда за себя у пытающейся познать Его твари. «Да святится имя Твое!», т. е. да будет оно свято (по еврейски — kedosch), не оскверняемо моими словами и мыслью, несказуемо! Поэтому сомнение в Боге и Божественном (разумеется, не у «безумца») неизбежно и неразрывно связано со стыдом, со стремлением чем–нибудь прикрыть тварную наготу свою. И заметьте, что в чувстве стыда сохраняется указание на его происхождение. — Я стыжусь своей мелочности, завистливости, суетности, когда предполагаю, что их кто–то видит, или может видеть; стыжусь и тогда, когда от всех скрыл мой порок. И стыдно мне пред взорами Правды, все равно, смотрит ли Она на меня сама своими очами, или таится в испытующих очах другого. Я стыжусь своей наготы, стараюсь скрыть мое физическое и нравственное уродство пред лицом движущего природою Закона и Божественной Идеи.
Профессор. Но ведь стыд условен. Людовик XV не стыдился «ventre pellere ventos», опираясь на руку дамы. Попробуйте последовать его примеру, гуляя под руку с мужчиной.
А в т о р. В нынешнее время при растительном питании все следуют примеру короля–солнца… Условный стыд лишь периферия подлинного, неясное, неполное и символическое его обнаружение.
Профессор. Однако Вам надо объяснить его и обосновать существование подлинного.
Автор. Обоснованием подлинного мы сейчас и занимаемся, а это обоснование даст ключ к пониманию условного.
Профессор. Но сомнение, во всяком случае, без стыда существует.
Автор. Когда? — Только в тех случаях, когда мы сомневаемся в обычном и небожественном, т. е. в том, в чем божественного не видим. Нам не стыдно ошибаться в определениях Истины, когда мы не постигаем ее божественности и забываем о тожестве знания и жизни. Отсутствие стыда и стыдливости всегда указывает на некоторую болезнь духа, на утрату им своего Богоподобия. Бесстыдны безумцы, идиоты. Не знают стыда и животные.
Друг из эмиграции. Позвольте мне вмешаться в Вашу беседу и заметить, что как раз такое бесстыдство приходилось мне замечать в превозносимых Вами русских людях. Я видел на войне, с каким равнодушием солдаты прикалывали противника, без злобы или гнева, без сострадания, — просто так, как прикалывают животное. Да и животного с подобным равнодушием не убивают! Столь же равнодушно убиваем мы вот эту моль или комара. Никакого стыда при этом я не замечал… Но, может быть, пример мой неудачен — Вы найдете много более показательных. Только присмотритесь…
Автор. Ваше наблюдение нисколько не противоречит моей теории. Оно свидетельствует лишь об одном — о серьезной болезни души. И эта болезнь вполне естественна (если есть естественные болезни), особенно у нас. Тут вскрывается некоторая аналогия с бесстыдством проституток. Но они бесстыдны (поскольку бесстыдны) после того, как уже приучили себя преодолевать стыд воинствующим бесстыдством. Они отошли от стыда. И жизнь русского человека в постоянных порывах от нежного, робкого стыда к боевому бесстыдству тоже своего рода проституция. Он теряет сосредоточенность жизни, мельчает и тупеет, отодвигаясь от внушающего благоговения Абсолютного. Бесстыдство, о котором Вы говорите, — усталость обостренного стыда, равнодушие, умирание сомнения и отупение.
Профессор. Вы поразительно ленолюбивы и готовы, кажется, видеть в лени добродетель. Впрочем, в этом с Вами сойдется и русский язык. Немецкое слово «faul», ленивый, обозначает, собственно говоря, «гнилой». Лентяй для немца, по крайней мере для немца в далеком его прошлом, прежде всего гнилой, никуда негодный человек. Напротив, русскую лень надо выводить из корня «led», даваемого также латинским «lassus», и означающего усталость, утомление.
Автор. Превосходно. Вовсе не считая лень добродетелью, я чрезвычайно Вам благодарен за это сообщение. Оно позволяет сблизить тяготение к Абсолюту с ленью. — Русский человек ленив или потому, что надорвался, устал в поисках Абсолюта (Вы не станете отрицать, что поиски бесконечного утомительны), или от того, что, предощущая бесконечность своей цели, ощущает свое бессилие, т. е. как бы устает в воображении. И посмотрите, как это отражается, можно сказать, во всех сферах бытия. Как грандиозны русские замыслы, начиная с Маниловской башни и кончая опытами немедленного социализма. Русский ученый не мирится со скромными задачами его науки, а непременно выходит за грани ее на широкий простор мировых вопросов и с помощью червеобразного отростка хочет облагодетельствовать человечество. И грандиозность задачи ставит его или в комическое или в трагическое положение. Через несколько лет напряженнейшего труда, труда разбрасывающегося и несистематического (есть ли время для методической работы?), он становится или дилетантом или лентяем. Русский строитель не умеет приспособлять Старое здание к условиям новой жизни. Он обязательно до основания его разрушит, взорвет динамитом, чтобы построить грандиознейшее и совершеннейшее новое. К сожалению только, в новой постройке дальше фундамента, и даже не фундамента, а расчистки почвы, дело не пойдет. Почему? — Потому что замысел грандиозен до неосуществимости. Оттого–то мы так хорошо и чувствуем недостатки европейской культуры, оттого–то искренно и кричим о «гнилом» (хотя и не ленивом!) Западе. — Разумеется: западная культура не соответствует грандиозности, абсолютности наших замыслов. А своей у нас нет, т. е. она есть лишь «in spe»: в такой отдаленности и абсолютности, что для приближения к ней не хватит ни времени, ни сил. Вот почему русский мужик живет грязно и дико, русский интеллигент пренебрегает элементарными требованиями, предъявляемыми порядочным обществом к его костюму.
Профессор. Не потому ли «das russische Volk ist diebisch angelegt»?
Автор. Именно потому. — Благо для нас абсолютно и по происхождению своему дар Божества. Оно настолько абсолютно, что мы к нему устаем стремиться и ждем его как дара, забывая о возможности дара только при условии деятельного к нему стремления. Мы устаем к нему стремиться, сказал я. Лучше бы сказать: устаем действенно и деятельно стремиться к нему, потому что стремление, как ленивое желание, в нас не умирает. И в связи с надеждами на помощь Николая Чудотворца, т. е. с пониманием блага как дара Божьего, оно делает нас завистливыми — почему другому–дано, а мне нет? — и вороватыми. Ведь почва для вороватости вспахана нашим сомнением и нашим цинизмом.
П р о ф е с с о р. Не впадаете ли Вы в национальный порок самооплевания?
Автор. Может быть. — Итак, выяснились нам две основные черты: общение (скажем так) с Абсолютом и лень, как усталость или усталая косность. Общение с Абсолютом, т. е. живое ощущение Его и стремление к Нему, по связи с самосознанием относительного и условного рождает ощущение Его невыразимости и непостижимости, т. е. недоверие ко всем попыткам выразить Его. Это и есть истинное и нужное сомнение и истинная и нужная стыдливость. Постоянство Богообщения распространяет то же сомнение и ту же стыдливость на всю сферу опыта, обесценивая и обеспложивая жизнь и деятельность, поскольку они не относятся к Абсолюту или тому, что признается Его выражением. Оно создает равнодушие к жизни и своеобразный максимализм,«большевизм», как национальное явление. Тут же и корень низкой самооценки и наивного преклонения перед чужой культурой, равно как и низкой оценки этой чужой культуры. Для того, чтобы описываемое состояние было, если можно так выразиться, нормальным, положительным и святым, необходимо постоянное напряженное стремление духа. Тогда живое ощущение Бога не теряется, сомнение делается путем к бесконечному Богопознанию, стыдливость становится благоговейным смирением, а усмотрение везде Божества зовет к преображению мира и человеческого труда. Но русской душе свойственна некоторая исконная косность. Поэтому сомнение ее обессиливает или оправдывает ее лень, ее малое желание стремиться к бесконечной цели, которая перестает живо ощущаться в засыпающем духе. Само сомнение превращается в сомнение в объекте веры. Соответственно этому и стыд из начала, побуждающего к деятельности, становится началом, оправдывающим ту же косность; направленность же духа на Абсолют выражается в полном равнодушии к жизни и деятельности, и в самопорицание вносится элемент цинизма, делающий его самооплеванием. Однако есть границы и у косности: косность не может быть постоянным состоянием духа, и стремление к Богу выражается в бессознательном стремлении к деятельности. Косность, как лень или усталость, властвует периодически, сменяясь порывами к деятельности, т. е. бессознательным Богопознанием. И, благодаря этому, вся жизнь приобретает порывистый и прерывистый характер, течет перебоями лени и вспышек энергии. Как проявится эта энергия, зависит от многих причин. Если остро ощущение Абсолюта, сознаваемого как Божество, порыв выливается в пламенное Богоискательство и сектантское, часто узкое и фанатическое, исступление или экстаз. Если Абсолют при этом не опознается как таковой, перед нами религиозное воодушевление нигилиста, позитивиста, социалиста. При условии отрицания, а вернее попыток преодоления Абсолютного, деятельность сказывается в Богоборчестве, в разрушении всего ценимого и любимого, в борьбе с идеалами и в воинствующем цинизме. А этот цинизм направляется и на самого циника и становится боевым самооплеванием и бесстыдством, в чем сказывается вместе с тем стремление разбить оковы стыда. Так проявляется в двух ликах единое душевное состояние.
Профессор. Несомненно, мы попали в русло «Gaлигии» и, тем не менее, «Салигии«-то я и не вижу. Объясните мне, в каком отношении находятся сейчас описанные Вами пороки к единству (так, кажется, надо выражаться) гордыни — скупости — распутства — чревоугодия — зависти — гнева — уныния. Лень мы должны откинуть, так как она и в Вашем рассуждении и в «Салигии» — мать всех пороков.
А в т о р. Да ведь это только частный случай Салигии.
Профессор. Но где же тут гордыня, как «самоуслаждающееся обладание чужим» (определение, простите меня, несколько тяжеловесное)?
Автор. Гордыня прежде всего в факте отъединения от Абсолюта и в признании, вопреки восприятию Божества везде, какой–то своей самобытности. Она, по–моему, с достаточной ясностью сказывается и з Богоборчестве и в воинствующем бесстыдстве. Акт хищения или воровства установить здесь легко до чрезвычайности. А вместе с воровством ясно и самоуслаждение. Ведь не станете Вы отрицать его хотя бы в благодушном скепсисе и даже в улыбочках стольких наших «милых друзей». Что до остальных смертных грехов, то…
Профессор. Благодарю Вас, их сумею найти я и сам, особенно зависть. Я даже осмелился бы путем Вашего метода найти в русской душе уныние и истолковать его, как «муку тления». К несчастью, трудно в этой «муке тления» усмотреть признаки воскресения к новой жизни. Вообще, Ваши рассуждения способны только подтвердить пессимистическое отношение к русскому народу и его будущему. Впрочем, я еще не вполне улавливаю столь восхваляемое Вами единство.
Автор. Вы и не можете ясно воспринять его, рассматривая лишь жалкое его подобие в распаде греховности. Чтобы приблизиться к пониманию единства, надо смотреть не на семь смертных грехов, а на царственное единство добродетелей, начаток которого усматривается в самом тлении русской души.
Профессор. Кажется, проповеди мне все–таки не избежать. Тем хуже. Приходится обратиться к Вам за разъяснениями по поводу этого «царственного единства». Проповедуйте.
Автор. Позвольте в виде предисловия прочесть Вам маленький отрывок из жития Св. Франциска Ассизского. — Будьте добры, протяните руку вот к этой полке и передайте мне третью справа книжку… Эту самую.
Профессор. Начало ничего веселого не обещает.
Автор. Зато в конце Вы возрадуетесь. Вот слова Св. Франциска о добродетелях. — «Привет, царица Мудрость, Господь да сохранит тебя с сестрой твоею святою чистою Простотой! Владычица святая Бедность, Господь да сохранит тебя с сестрой твоею святым Смирением! Владычица святая Любовь, Господь да сохранит тебя с твоей сестрою святым Послушанием! Святейшие все добродетели, да сохранит вас Господь, от коего вы исходите и приходите! Нет по всем мире совсем ни одного человека, у которого могла бы быть одна из вас раньше, чем он умрет. У кого одна из пас и кто не оскорбляет других, у того все; а кто одну оскорбляет, у того нет ни одной и тот всех оскорбляет».
Друг. Жаль, что Вы привели только первую часть этого замечательного «Славословия добродетелей».
Профессор. А каково содержание второй?
Д р у г. В ней указывается на победоносную борьбу добродетелей с соответствующими грехами.
Автор. «Unaquaeque confundit vitia et peccata» — «Всякая добродетель разрушает пороки и грехи». Я опустил это совершенно сознательно, потому что в противопоставлении добродетелей порокам Франциск, вместе со всею эпохой, преувеличивает бытийность и реальность зла.
Друг. Потому мне и хочется подчеркнуть Ваше умолчание.
А в т о р. Я могу в подтверждение неточности Франциска привести его собственные же слова.
Друг. Дело не в этом, а в основном Вашем понимании зла, как небытия, или, как недостатка блага, с чем я не могу вполне согласиться. Впрочем, не стану Вас перебивать.
А в т о р. В приведенных словах «Poverello» отразилась интуиция всего средневековья. Все средневековые моралисты и мистики неутомимо твердят о внутренней связи добродетелей друг с другом, об их переливании друг в друга, хотя и очень немногие возвышаются до сознательной проповеди царственного их единства. Пожалуй, ярче всего это единство выражено в «Откровениях» бл. Анджелы, и у так называемых друзей Божьих. Но, чтобы не утомлять Вас длинными цитатами и детальными сопоставлениями, я изложу в самых кратких и общих чертах учение о единстве добродетелей так, как оно мне представляется.
Профессор. Мы слушаем.
Автор. Возьмем сначала Бедность. — Бедность не что иное как отсутствие обладания чем бы то ни было, лишенность своего. Высший пример и образец Бедности — Христос, которому некуда было преклонить свою голову, который жил, как птицы небесные. Христос беден во всем: в имуществе, в учениках и друзьях, покинувших Его в час смертный. И заметьте, что бедность Христова выражается не только в отсутствии обладания внешним. «Ведь восхотел Господь наш Иисус Христос, говорит бл. Анджела, явиться простым человеком, несведущим, неразумным и глупым среди людей мира, а не восхотел явиться философом или велеречивым доктором, или высокопарным диалектиком, или книжником, или известным ученым, или славным мудрецом». Он не обнаруживал «славы своей святости». Он сокрыл свою мощь Божественную и дал власть над ним бесчувственным творениям: бичам, терниям, копью и непогоде. «Ведь само копье, говорит та же Анджела, должно было и могло согнуться и не слушаться твари, во зло употреблявшей его, и не пронзать, не поражать Божественнейшего тела своего Господа и Творца. Так и другие бесчувственные твари могли и должны были не слушаться против Господа и Творца своего, и послушались только потому, что власть получили над Ним». Итак, бедность есть полное отсутствие своего: своих вещей, своей власти и силы, своих добродетелей и способностей, своего Я. Но, очевидно, не обладать чем–либо и ничем не обладать Я не может. Иначе говоря, оно может не обладать лишь обладая. Поэтому существо бедности не в факте необладания вообще, а в чувстве необладания в некотором отношении, в отсутствии признания чего–то м о и м. И св. Василий, облеченный в пышные епископские одежды, был, говорит нам легенда, беднее пустынника, ласкавшего своего кота.
Профессор. Вы рассуждаете — давно уже хотел заметить это — как типичный схоластик.
А в т о р. С благодарностью принимаю Вашу похвалу. Iбедность — некоторое состояние духа. Христос — разрешите схоластику приводить тексты по вульгате — «exinanivit semetipsum», т. е. «опустошил (по гречески — ekenosen) Себя самого». Он ничего Себе своего не оставил и всю свою божественность понял как человеческое. «Святая Бедность — приведу слова Франциска, чтобы оправдаться от брошенного мне упрека — разрушает всяческую жадность и скупость и заботы века сего». Иначе говоря, жадность и скупость как таковые могут быть только в веке сем.
Профессор. Позвольте. «Век сей» относится лишь к заботам.
Друг. Вы толкуете текст Франциска «more theologico».
Автор. Да, но это единственно правильное толкование. Ведь, очевидно, в будущем веке жадность и скупость нечто иное, и иное, связанное с бедностью.
Профессор. Почему?
Автор. Потому, что иначе бедность их бы не «сражала» или не «разрушала».
Профессор. Но отчего невозможно, что указываемая Вами связь бедности с жадностью и скупостью является чисто случайной традиционной ассоциацией?
А в т о р. Да неужели же Вам неясна их органическая связь? Может ли бедность быть и мыслиться вне противопоставления ее жадности и скупости?
Д р у г. Я бы предложил Вам вопрос, заданный профессором, но в несколько иной форме. Здесь в категориях земного бытия бедность органически, как Вы выражаетесь, связана с жадностью–скупостью. Однако, это еще не значит, что связь их сохранится и в будущей жизни. Может быть, жадность–скупость только «явление», исчезающее вместе с «миром явлений» вообще и онтологически не сущее.
А в т о р. Не могу согласиться и с Вами. — Прежде всего, допуская в сфере истинного бытия бедность, не противопоставляемую жадности–скупости (с чем в известном смысле надо согласиться), мы не должны уже называть ее бедностью. В ней каким–то образом будет находиться и возможность ее вырождения в жадность–скупость, т. е. она будет некоторым единством бедности и бытийного в жадности–скупости. А во–вторых, для того, чтобы жадность–скупость существовала как явление, необходимо, чтобы в основе ее лежало какое–то бытие. Мы согласны, что бедность есть отсутствие обладания чем бы то ни было как с в о — и м, т. е. отсутствие желания такого обладания или отказ от всего в пользу других, опустошение себя. Но ведь факт обладания этим не уничтожен: не считая мою мудрость (надеюсь, Вы не подумаете, что я говорю о самом себе) моею, я все–таки не перестаю от этого быть мудрым… А, значит, как–то я вбираю в себя мудрость, дар Божий. Если же я вбираю ее в себя, то и хочу ею обладать, хотя, как истинно–бедный, хочу обладать не для себя и не в себе только: хочу обладать, чтобы отдать другим. Заметьте, что бедность не пассивный отказ от своего — добродетель, «virtus», не может быть пассивною, — а деятельная самоотдача. Для самоотдачи же и одарения необходимо обладать собою, а следовательно, и чего–то хотеть. Иначе придется отрицать законность стремления к добродетели и даже к Богу, потому что стремление предполагает желание.
Друг. Ну, что же? Если я хочу Бога для меня самого, я не обладаю истинной бедностью.
Автор. Вы правы, и я неточно сослался на стремление к добродетели и Богу. «Друзья Божьи» с их «Gelassenheit» могут научить нас тому, что истинная бедность распространяется и на все духовные блага. Да, и Бога должен я желать не для меня отъединенного, но для того, чтобы через меня Бог изливался во всяческое. Однако все–таки «через меня», т. е. должен я желать Бога и для себя. Наконец, бедность, как активная добродетель, возможна лишь при условии отдачи чего–то моего, а следовательно, в другом отношении — лишь при условии желания чего–то для меня. А такая бедность может быть названа и иным именем — именем Владычицы Смирения. «Sancta I lumilitas». Действительно, что такое смирение, опять–таки как некое активное движение духа? Смирение это самоуничижение, уничтожение своей самости, признание, что в тебе нет ничего твоего, дающего право на превознесение себя. Смиренному все, чем он обладает, кажется даром Божьим, и даром незаслуженным. Смирение — полная противоположность гордыне, которую оно уничтожает.
Друг. Вы говорите, что смирение есть сознание принадлежности всех благ, сущих во мне, Богу. Следовательно, смиренный сознает или должен сознавать, что он сам не благ, а зол, и преисполнен злом… По крайней мере, о таком сознании свидетельствует нам наш пиутренний опыт.
Автор. Вы касаетесь того, что бл. Анджела называла «злым» или «дурным» смирением. Если я чувствую себя злым, я уже не смиренен, потому что ощущаю себя как некое злое бытие, т. е. как некое — не умею сказать иначе — «злое благо». Такое «дурное смирение» необходимо ведет к противопоставлению себя Богу, к отъединению от Бога и горделивому самоутверждению в мнимой бытийности своей злобности.
Профессор. Но не приведет ли подобное положение к отрицанию самоосуждения и греха?
Автор. Ни в коем случае. Самоосуждение — клик «sursum corda», обращенный на самого восклицающего. Оно относится к осуждению своей немощи, не себя или своего, как зла, ибо зла нет, а «дурное смирение» лишь вид гордыни, весьма опасный и тонкий. Я даже склонен думать, что дьявольская гордость, гордыня Люцифера, и есть злое смирение и превращение немощи бытия, небытия, в мнимое бытие. Повторяю, истинное смирение — познание полной своей наготы от чего бы то ни было: от добра или зла, от всякого бытия. Бедность есть отсутствие обладания чем бы то ни было, как своим. Опознание этого факта — смирение. Но опознание факта есть опознание желания не обладать чем–либо для себя, как и бедность не только отсутствие обладания, а и отсутствие желания обладать. Таким образом, смирение оказывается опознающей себя бедностью.
Друг. Мне бы хотелось внести в эти определения маленькую поправку. Можно ли говорить о «желании не обладать чем бы то ни было для себя», не мысля желания обладать для себя чем–то.
Автор. Мы об этом уже говорили.
Друг. Верно. Но в формулировании выводов это не отразилось. Если бедность — желание не желать для себя, то должно быть желание для себя, как некоторого рода зло и бытие.
Автор. Ваши вопросы всегда отличаются большим коварством, никак непримиримым с благодушием Вашей внешности. Вы неутомимо ищете лазейку, через которую могли бы ввести зло. — Эмпирически бедность и смирение в активности своей воспринимаются как желание не желать для себя. Но отсюда еще не вытекает греховность или незаконность всякого желания для себя. Не должно желать для себя так, как мы этого желаем, т. е. ограничивая наши желания нами и считая себя конечною целью, а не звеном желания. Я должен желать для себя для того, чтобы через меня желаемое стало достоянием всех. Я должен желать самого себя, как момент всеединства. И с таким желанием ни бедность, ни смирение в борьбу не вступают.
Друг. Значит, бедность–смирение лишь временное состояние духа, которое должно исчезнуть с водворением истинного желания для всех через себя.
Автор. Нет, исчезнуть бедность–смирение не может. Бедность–смирение, вобрав в себя бытийное в жадности, лишь преобразится в то, что Вы удачно называете желанием для всех через себя, потому что в существе своем уже и теперь и бедность и смирение не что иное, как это желание.
Профессор. Как так? Мне это неясно.
Автор. Смирение есть знание того, что через меня–ничто протекает поток благ, Всеблаго, на миг становящееся мною, а смирение или самоунижение — стремление к познанию и осуществлению во мне этой истины или Божественности. Бедность, как самообеднение, — отдача всего протекающего через меня другим, есть активное слияние мое с потоком самоисточающегося Бытия, превозмогающее мою косность и потому кажущееся борьбой с нею. Именно как самоотдача бедность или самообеднение снова предстает перед нами в облике самоуничижения или смирения. Мое я послушно, т. е. без всякого противления и косной гордыни, отдается Божественному Потоку. И святое смирение становится святым послушанием, без него не существуя. Понятно, что в смиренно–послушном нет места противоборствующим желаниям, ибо победило уже единое желание,, собрав себя из разрозненности. Нет желания отстоять себя в своей особности — воля Божья и воля братьев стали высшим законом бытия; мало того, — я послушно отдается истинной воле мира, подчиняясь животным и зверям, поскольку весь мир выражает волю Божью. Нет, далее, и стремления к самоуслаждению в отъединении от всеединства, и замолкают плотские, вещные похоти: тело послушно духу, как дух послушен Богу. Таким образом восстановляется целостность душевной жизни в единстве постижения и деятельности. Дух умудряется Единою Истиной, приобщаясь к Ней и вместе с Нею живя и мудрствуя: в нем начинает сиять немеркнущим светом своим целомудрие.
Профессор. Насколько мне известно, слову «целомудрие» обычно придается иной смысл. Да и по латыни оно называется «castitas», т. е. чистотою от телесной скверны.
А в т о р. А что такое чистота единого духа, как не ровное и равномерное его сияние? Дух был осквернен, или потемней, но, разумеется, не в том смысле, что к нему прилипло что–то извне, а в том, что его сияние не было ровным, не во всем достигало одинаковой силы, создавая видимость темных пятен. Он стал чистым потому, что стал единым и целостным, или — так как жизнь его есть его мудрствование — целомудренным, простым, Высшею Простотой. Смиренно–послушный целомудрен или простодушен. Он наивен, от латинского «nativus», т. е. прирожденный, такой, каким был или должен был быть от рождения. А «святая и чистая Простота сражает всяческую мудрость века сего и мудрость плоти», ибо она и есть истинная мудрость, целомудрие.
Профессор. Вы как будто уклоняетесь от моего вопроса. Почему не связываете Вы целомудрия с девством?
Автор. Потому, что девство не следует понимать материально и вещно. Овеществление девства принесло и приносит еще много ядовитых плодов. Дева яснейший и светлейший символ чистой, целомудренной души, приемлющей благо и отдающей его миру вместе с самою собою. Единственная истинно–непорочная Дева прияла, зачала Бога и отдала Его, воплощенного в Ней, миру. Поэтому образ Ее мне яснее и понятнее в матери и жене, чем в не отдающей себя никому, но и не приемлющей жизни весталке. Представьте себе мысленно образ девушки. Когда он прекрасен? Тогда ли, когда мысль Ваша воссоздает «девушку» лет 45 — 50, или тогда, когда перед Вами встает дева в полном цветении жизни, с томными очами, волнующеюся грудью и неясными таинственными желаниями брака и материнства? И неужели, благоговейно чтя Невесту Неневестную, склоняясь перед невестою земною, Вы осуждаете ее за то, что она, стремясь осуществить живущую в ней Божественную волю, становится тем, чем хочет быть, т. е. женою и матерью. Я настаиваю: в девственнице чтите Вы потенцию жены и матери и отворачиваетесь от бесплодной смоковницы. Но, скажут мне, почему же тогда брезгливо отворачиваются от тайны брака и оплакивают утраченное девство? Да потому что дева не сохраняет и не раскрывает себя в браке, искажая свой облик, потому что брак не возносится на высоту девства и ложе не целомудренно. Истинная жена и мать должна остаться девою «ante partum, in partu, post partum».
Профессор. Допустим это и примкнем к Вашим сентиментальным умозрениям. Не нарушают они восхваляемого Вами единства, отъединяя от него единство семьи?
Автор. Так же не нарушают, как не нарушает его бытие твари. Всеединство мыслимо и возможно только, как единство различных сущностей. Оно полно и жизненно лишь как иерархия частных единств, из которых каждое его отражает и в нем растворяется. Безразличное единство не есть единство и не может быть жизнью. Такое единство (если только можно назвать его единством, ибо единство предполагает множество) было бы скудным и мертвым.
Профессор. Нельзя сказать, чтобы это единство было понятным.
Автор. Оно понятнее в рассматриваемом нами единство добродетелей. — Бедность то же самое, что смирение; смирение — то же, что послушание и простодушие, а простодушие то же, что мудрость или целомудрие. И однако в гармоничном единстве не исчезает ни одна из добродетелей, переливаясь друг в друга и исчезая друг в друге, они друг в друге вновь обнаруживаются и вспыхивают. И перед нашим взором встает вечная любовная борьба их, взаимо–умерение и взаимосозидание, всегда разрешающиеся в единство. Живя и познавая во временной ограниченности, мы не можем сразу постичь их различности и единства, но чуем, что единство их — их многообразная различность, а многообразная различность — единство.
Друг. Послушайте Якова Беме. «Всякая сила содержится в Боге Отце и от него исходит, как–то: свет, зной, холод, мягкое, сладкое, горькое, кислое, терпкое, звук. Все это содержится в Боге Отце одно в другом, как единая сила, и однако все силы движутся в исхождении Его. Горькое качество качествует в сладком, терпком и кислом, и любовь восходит в нем от вечности и до вечности: ибо любовь в свете и ясности исходит из сердца или Сына Божия во все силы Отца, и Дух Святой движется во всем. И это в глубине Отца есть как бы Божественный салиттер, который я по нужде должен сравнить с землею… Этот небесный салиттер или совокупность сил, порождает небесные радостные плоды и цвета»… Разрешите привести еще одну цитату, тем более, что, слушая Вас, я успел отыскать и ее. Вот она (на 117 стр. перевода «Авроры»): «Теперь заметь: подобно, как члены человека любят друг друга, так и духи» (т. е. пять истинных Духов Божьих) «в Божественной силе, где нет ничего, кроме одного только устремления, желания и осуществления, а также ликования друг в друге и радования; ибо через этих духов происходит разумение и различие в Боге, в ангелах, людях, зверях и птицах, и во всем, что живет…» «Когда восходит свет, то духи видят друг друга; и когда в свете сладкая родниковая вода проходит через всех духов, то они отведывают вкус друг друга; тогда духи становятся живыми и сила жизни проникает все, и в этой силе они обоняют друг друга, и в этом кипении и пронизании они осязают друг друга, и нет ничего, кроме сердечной любви и дружеского лицезрения, приятного обоняния и внушения и ощущения любви, блаженного целования, вкушения и жития друг от друга, и любовного прогуливания». Я мог бы умножить цитаты, но достаточно и приведенных. Не правда ли, единство добродетелей чрезвычайно напоминает «салиттер» Якова Беме, с тою только разницей, что внимание Беме «по нужде» обращено к земле, т. е. к космосу? И я думаю, что это не случайное совпадение, а следствие созерцания с разных сторон одного и того же. Недаром, чтобы понять «качества» Беме, необходимо постичь духовную природу их, а единство добродетелей невольно наталкивает мысль на проблему вещности.
А в т о р. Я очень благодарен Вам и за цитаты и за то, что Вы не увлекли нас к рассмотрению учения «philosophi teutonici» о расстройстве единства, чего признаться от Вас я именно и ожидал. Но не будем уклоняться в натурфилософию. Она увлечет нас слишком далеко, и, кроме того, требует исключительной силы мистической интуиции и таких знаний в области естественных (не лучше ли называть их противоестественными?) наук, которыми я, по крайней мере, не обладаю. Иначе уважаемый профессор окажется вполне правым с обвинением нас в чревовещании. — Итак, единство добродетелей, кажется, в достаточной мере выяснено. Оно таково, что полное постижение (и мыслью и деятельностью) одной из них является постижением их всех. А поэтому единство добродетелей можно называть именем любой из них. Греки называли это единство мудростью или мудрствованием, т. е. активным познанием Истины, которое при условии полноты его необходимо должно быть и становлением Истины в жизни и деятельности. А если схоластики выше всего ставили три теологические добродетели — веру, надежду и любовь, то я не вижу в вере и надежде существенного отличия от мудрствования и познания. Мы уже говорили о вере, как о мистическом знании и знании высшего. «Вера уповаемых извещение» — То, к чему мы стремимся, на что надеемся, как на наше будущее достояние, само подает весть о себе и рождает в нас и надежду и веру. «Вера вещей обличение невидимых» — Высшее, Абсолютное раскрывается в движении веры, являет верующему лик свой.
Профессор. Если Вы правы, почему существует особое слово для веры? Почему — правильно или нет — но с точки зрения достоверности (простите мне эту тавтологию) мы ставим веру ниже знания?
Автор. Потому что вера есть знание, предметом своим имеющее Абсолют. Абсолют же не вместим и, следовательно, не достоверен в пределах относительного; всегда возможно лишь некоторое приближение к Нему. И не гордитесь слишком Вашим «достоверным» знанием (теперь уже Вы простите мне «contradictio in adjecto»). В глубине его лежит Абсолютное и само оно возможно только на почве познания Абсолюта, т. е. в е р ы в Него. С другой стороны, познание Абсолюта, т. е. вера в Него, есть познание всеединства. А поэтому вера не может быть полною и убедительною, ограничиваясь лишь узкою познавательною сферой. Вера отличается от вульгарного знания тем, что она есть знание — жизнь. Потому–то верит в Бога только человек, живущий в Боге, а в его вере нет колебаний и малой достоверности. Вера преображает жизнь, как в известной степени — и это подтверждает первоосновность веры — преображает и облагораживает и искреннее и полное (относительно, конечно) научное познание. Вспомните о мудреце Сократе, вообще — об античном идеале мудреца. И тогда у Вас уже не будет колебаний пред отождествлением веры с мудрствованием. Определим точнее, в чем жизненность веры. Вера–познание, несомненно, стремление к своему объекту, т. е. к Богу. Стремление же к Богу не что иное как любовь. Еще мистики XI века говорят нам о том, что нельзя познавать не любя, и любить не познавая. «Насколько ты любишь, твердят они, настолько и познаешь; насколько познаешь,, настолько и любишь». Любовь, предполагая неустранимую никогда сущностную различенной Бога и души, движет и движется к полному слиянию с Богам в непостижимом единстве.
Профессор. Скажите, почему именно сущ постную различенность.
Автор. Потому что иной различенное мы усмотреть не можем и все оказывается единым Богом.
Друг. Бытие отличной от Бога, но не нарушающей Его абсолютности, сущности, обосновывается лишь с помощью ссылки на непостижимое. Однако, допуская непостижимость, возможно утверждать и особую качественность отличного от Бога бытия. Иначе говоря, мыслимо особое тварное движение, направленное против Бога или в сторону от Него и не нарушающее Его абсолютности.
Автор. Такое предположение позволило бы Вам обосновать самобытийность зла. Вы еще раз выдвигаете пункт нашего расхождения и едва ли мы можем с Вами переубедить друг друга. С моей точки зрения, Вы неправы, слишком рано в Вашем Богопознании ссылаясь на область Божественного Мрака.
Профессор. Я так и знал, что мы до него доберемся!
Автор. Качественную отличность твари мы можем свести к Божественности: она в Божестве растворима. Но мы бессильны в понимании мира и Бога уничтожить какое–то сущностное бытие отличной твари. Оно неизбежно всплывает перед нами и в познавательном, и в каритативном, и в моральном опыте. Тут мы действительно у границ Непостижимого, что и выражается в противоречивости наших определений и высказываний.
Друг. На мой взгляд, не следует увлекаться геометричностью мышления, а в Ваших теориях я вижу ограничение познаваемого безусловно необходимым при упорном и, мне сдается, иногда софистическом старании ограничить область необходимого. В конце концов вопрос сводится к опыту.
А в т о р. К той или иной ступени его.
Друг. Если угодно, то и так. Но я не хочу перебивать течение Вашей мысли, оставляя за собой право громко или про себя вносить в нее соответствующие дополнения и исправления.
А в т о р. Я продолжаю. Цель любви в единстве с Богом, которое возможно лишь при полном Богоуподоблении. Достигаемое любовью единство с Богом есть единство в Боге и Божьей Любви или раскрытие Божьей Любви в человеке. Как Божья Любовь возможна только в Двуедином Боге–Единстве, так и любовь человека осуществляется лишь в единстве конечного я с другими конечными я и в их взаимоотличности. При этом человеческая любовь есть Божья Любовь к твари в созидающем ее Логосе и является приятием в себя всех других я и самоотдачею всем им, тварным обнаружением Боговоплощения или теофанией. Любовь к Богу или Любовь Бога, полная в Себе самой, преизбыточествует в излиянии–творении относительного. И поэтому не может быть любви к Богу без любви к другим я, т. е. без соучастия в излиянии Бога в тварное, в творчестве Божьем, которое вместе с тем есть и познание Божье. Непостижимый Бог, пребывая в Своей непостижимости, познает или определяет Себя, оконечивая Свою бесконечность в создании тварно–конечного ее подобия. Познавая Себя в Себе в твари, Он, как Любовь или Дух Святой, исходит в Себя и Свою тварь и возвращает Себя и ее в Свое непостижимое единство. Бог не только Познающее и Познаваемое, не только Отец и Сын, он и Любящее и Любимое, Отец и Дух, от Отца исходящий. Бог — Любовь, но Любовь неполна в Двуединстве, как неполно в нем и познание. Не может быть любви там, где нет двух Лиц. Не может быть совершенной любви там, где любящих только двое. Любовь — «caritas» или «dilectio» — есть избрание, иыделение и, следовательно, противопоставление любимого не только себе, а и чему–то третьему. И Бог любит Сына, только если есть Дух Святой, который соучаствует в Любви Отца и Сына и сорадуется с Ними. Но, как само Божество, Дух не простая среда и не что–то, находящееся во вне или и стороне, а такое же лицо или Ипостась, как и Сын и Отец, абсолютное Божество. Он необходим в Триединстве, чтобы Отец мог любить Сына и чтобы Сын мог любить Отца; и Сам Он может любить Отца только, если есть Сын, и любить Сына только, если есть Отец. Отец избирает Сына, противопоставляя Его Духу, но Он избирает и Духа, противопоставляя Его Сыну; Он любит Духа в Сыне и через Сына, и любит Сына в Духе и через Дух, как и Сын любит Отца лишь в Духе. Однако моею целью не является дедукция Троичности. Я обращаюсь к ней лишь для того, чтобы иыяснить природу любви и еще раз показать, что любовь к Ногу возможна лишь при условии любви к другим «я».
Профессор. Вы вовремя возвращаетесь к человеку. Я начал уже отчаиваться в выяснении единства добродетели еще сегодня.
Автор. Наше отвлечение было совершенно необходимо как раз для выяснения этого единства. Думаю, что теперь ничто не помешает нам признать любовь одним из имен единства. Действительно, что такое активная бедность или самообеднение, «exinanitio suimet», как не любовная отдачи себя другим и Богу, не излияние’любви? С другой стороны, смирение или самоуничижение включает в себя познание протекающего через меня Блага, а, следовательно, и любовь к Нему и в Нем ко всему. И, если послушание — выражение смирения, оно выражает и любовь, стремящуюся уподобить мою волю воле Бога и братьев. Точно так же простота, чистота и целомудрие суть разные имена единой любви. Нужно ли еще говорить о том, что любовь и мудрость или мудрствование — вера — познание одно и то же?
Профессор. Я не знаток учения о добродетелях, насколько мне известно, оставленного современною философией.
Д р у г. Вы забыли «Оправдание добра» Соловьева.
Профессор. Пусть так. Во всяком случае у меня нет уверенности, что Вы перечислили и рассмотрели все добродетели.
Автор. Такою целью я и не задавался. Да в этом и нет никакой необходимости. Нам важно установить их единство, и любая из неупомянутых нами добродетелей…
Профессор. Будет истолкована Вами в желательном для Вас смысле. Бедные добродетели!
Автор. Не мною будет истолкована, а сама себя истолкует. Но предоставьте мне еще несколько минут для заключительных соображений.
Профессор. Хоть для проповеди.
Автор. Вы предупреждаете мое желание. — Не волнует ли Вас Божественностью своей рассмотренное нами царственное единство. Ведь это, действительно, единство множества и множество в единстве: «hen kai роllа». Не может быть, чтобы и теперь Вы не улавливали, не постигали этого единства. Не может быть, чтобы размышления наши казались Вам безответственной диалектикой и софистикой. Конечно, единство обнаруживается не с первого взгляда, а только после тщательного и долгого анализа. Зато оно дано нам во всей конкретности и реальности в Совершеннейшем Человеке, в Иисусе. Во Христе каждая из добродетелей дана в полноте своего раскрытия, а все они — в невыразимом их единстве. Я знаю, насколько малоубедительны для современного человека ссылки на образ Христа. Но попробуйте, вдумайтесь в Его любовь, смирение, бедность… А еще лучше почитайте средневековые трактаты о подражании Христу, перелистайте Фому Кемпийского. Только глубокий личный опыт может привести к познанию Христа, и это познание неизбежно будет любовью к Нему и преображением в Него. Постигая свое собственное единство во всеединстве, мы постигаем, сами того не ведая, единство Христа в человечестве и в каждом из нас, и наша душа раскрывает себя как «прирожденная христианка». И, всматриваясь в Лик Христов, мы постигаем живущее в нас единство множества, т. е. образ Логоса, в котором различенно и едино постигает Себя и творит всеединство Непостижимый. «Каждый в ряду своем: первый плод — Христос, затем — Христовы в присущии Его («en te parousia autu»), потом — конец, когда передаст Он царство Богу и Отцу, когда упразднит всяческое начальствование и всяческую («eksousian» — слово, происходящее от «ек» и «eimi») власть и всяческую мощь (potentiam, «dynamin»)». Ибо надлежит Ему царствовать, доколе не «низложит» всех «врагов под ноги Его». Последний же враг упразднится — смерть. «Все подчинил Он под ноги Его». Когда же говорит псалмопевец — Павел цитирует восьмой псалом — что все подчинено Ему, то ясно, что — кроме Подчинившего Ему все. Когда же подчинит Ему все, тогда и сам Сын подчинится Подчинившему Ему все, дабы Бог был всяческим во всяческом». В этих замечательных словах ап. Павла дано указание на воссоединение всего в Непостижимом Боге через воссоединение во Христе и Сыне. В этой стороне раскрывшегося всеединства — истинное неразличимое единство. Но единство не перестанет раскрывать, познавать и любить себя как единство множества, т. е. подчинившийся Сын не перестанет быть Сыном; только единство множества будет тоже истинным и сверхвременным. Таково оно уже есть в непостижимом Бытии Божества.
Д р у г. Но будут ли в единстве «диавол и агеллы его»? будут ли в нем грешники, и не склонны ли Вы к учению о всеобщем восстановлении, осужденному церковью?
Автор. Церковь осудила лишь Оригеновскую форму этого учения.
Профессор. Я не в состоянии дольше продолжать нашу беседу: слишком много богословия за раз! Отложим Оригена и всеобщее восстановление до следующей встречи.
Автор. Отложим.
Профессор. Но позвольте в заключение задать Вам один вопрос. — Действительно ли Вы думаете предать тиснению наш диалог?
А в т о р. Не только этот, а может быть и следующие.
Профессор. Переделайте тогда его лучше в монологическую форму.
Автор. Почему?
Профессор. Поверьте, от этого выиграет и он, и Вы сами. Поскольку я мысленно его воспроизвожу, он не может создать впечатления беседы. Мы, Ваши слушатели, были слишком скромны и сдержаны; Вы сами — слишком разговорчивы. Поэтому мы останемся в диалоге бледными фигурами, призванными подавать Вам реплики и Вас характеризовать, а вся беседа получит вид, в лучшем случае, автохарактеристики. И мне было бы неприятно, чтобы Вас осуждали за чрезмерный интерес к своему Я.
Друг. Иначе говоря, в беседе обнаружится гордыня, то самое зло, бытие которого Вы стремитесь отрицать.
Петербург 1920 г.
II. О прогрессе и социализме
Интеллигент. Зачем же останавливаться? — Прогресс бесконечен, и никогда не остановится развитие человечества.
Философ. Иными словами получится дурная бесконечность?
Интеллигент. Не понимаю, почему бесконечность совершенствования Вы считаете дурной?
Философ. Весьма печально, что приходится это разъяснять. Она заслуживает названия дурной уже потому, что неопределима. Вы говорите о бесконечном разпитии или о бесконечном прогрессе (следовало бы различать эти два понятия) человечества. Но раз бесконечность прогресса факт, Вы не можете ни изъяснить нам, ни представить себе его цель. Таковой просто не существует.
Интеллигент. Я себе этой цели и не представляю. Я научно строю только ближайший этап развития…
Скептик, т. е. социалистическое общество. (Увы, все русские интеллигенты немного социалисты.) А дальше что? Будет ли после социалистического общества какое–нибудь другое, еще более совершенное, например — анархическое? Или же человечество возвратится к «первобытному коммупизму» и начнет ту же историю сначала?
Интеллигент. Нет, я думаю, что так же как социалистическое общество не устраивается декретами и революциями…
Скептик. Слава Богу, по крайней мере он не большевик.
Интеллигент. …а эволюционирует медленно из недр современного капиталистического, являясь лишь новою формою той же общественности, так же и дальнейшие стадии общественности будут органическим развитием социалистической. Будет ли следующий за социалистическим строй анархическим…
Скептик. «Анархический строй»!
Интеллигент. …или каким–нибудь иным, я не знаю. Но уверен, что он сохранит в себе все ценное из социалистического строя, как социалистический сохранит все ценное из капиталистического.
Философ. Все ли? И как нам грешным определить то, что подлежит сохранению? Надо ли, например, мне продолжать свои занятия философией Плотина?
Скептик, От пророчеств о далеком будущем я бы на Вашем месте воздержался. Но Ваше утверждение того, что социализм сохраняет в себе ценности капиталистического общества, мне представляется просто неверным. То, что мы видим, не говорит в пользу сохранения социалистическим строем положительных сторон строя капиталистического. Прочтите сегодняшний номер «Красной Газеты», где какой–то «столяр» указывает на ненужность занятий астрономией, которая для «пролетариата» бесполезна. Или вспомните, как на акте Рабочего Факультета один из руководителей Комиссариата Народного Просвещения обосновал краткосрочность курса тем, что пролетариат в силу того, что он пролетариат, способен превзойти всю премудрость особенно быстро.
Интеллигент. Я отвожу Вашу ссылку на современность. Нельзя основываться на поведении и словах готтентотов.
Ф и л о с о ф. Я бы их взял под свою защиту. Даже в приведенных примерах есть зерно здорового протеста против беспринципного роста научности и жажда синтеза.
Скептик. Ая бы настаивал, что нельзя умалять значение современности. Оставим примеры. — Социализм предполагает сильнейшее государственное принуждение, которое не перестанет быть принуждением, даже если тираны или тиран станут философами…
Философ. Это — если отвлечься от качества философии — мы в России сейчас и наблюдаем.
Скептик. Государственное же принуждение представляется мне совершенно непримиримым с индивидуальною свободой. Можно по–разному оценить так называемый капиталистический строй, но индивидуализм, т. е. возможность разнообразного развития личности и заложенного в ней, является несомненною его положительной стороной.
Интеллигент. Вот пример действительно буржуазной психологии! — Вы забываете о страшном нивелировании людей организацией капиталистического производства, о том, как убивает личность монотонный фабричный труд, рабство машинам.
Скептик. А разве Ваш социализм будет существовать без машин или машины прекратят в нем свое тлетворное воздействие на рабочего? Тогда уже призывайте прямо к первобытному коммунизму.
Интеллигент. Нет, конечно, отсутствия машин в социалистическом обществе я не предполагаю. Но мы распределим монотонный труд равномерно и тем обезвредим самое монотонность.
Скептик. Иначе говоря, у вас каждый профессор будет известное количество дней в году или часов в день сажать капусту, носить бревна, топить плиту, чистить отхожие места, а фабричный рабочий соответствующее время читать лекции и писать книги. Вы сами обращаете меня к современности. Это же было у нас, еще есть даже, и от этого никто не выиграл. Не хочу высмеивать Вашу мысль. Но согласитесь, дифференцирование производства, против пользы которой никто возражать не станет, немыслимо без специализации. И чем дифференциация труда совершеннее и плодотворнее, тем специализация резче и для личности губительнее. В обществе с дифференциацией труда никакая kalokagathia не мыслима. Или поставьте себе целью развитие индивидуума, но в таком случае откажитесь от технического и экономического прогресса и возвращайтесь к натуральному хозяйству, или развивайте дальше дифференциацию производства и тогда уже идите на специализацию, которая искажает личность, делает ее уродом, ибо и профессор и фабричный рабочий в одинаковой степени, хотя и в разном направлении уроды.
Философ. Позвольте прибавить к этим соображениям еще указание на необходимость учитывать природные дарования. Для гениального математика несомненною помехой будет необходимость писать канцелярские бумаги.
Скептик. А их будет много в социалистическом обществе, очень много.
Философ. Подобная «справедливость» ухудшит качество канцелярских бумаг и, оторвав нашего математика от прямых его занятий, лишит человечество действительно ценных изысканий. Справедливость обратится в несправедливость. Всякий талантливый человек односторонен. Есть люди от рождения способные только к умственному труду, и есть другие, тоже от рождения способные лишь к труду физическому.
Скептик. Есть господа и рабы; и господами, как и рабами, не делаются, а рождаются. Слишком поторопились отвергнуть старое утверждение Аристотеля о необходимости для существования общества рабов. Не в формах рабства дело, а в существе, в природе. И не все ли равно, подчинен раб господину непосредственно или через посредство машины?
Интеллигент. Но мы именно и надеемся устранить рабство. Все, о чем Вы говорите, — результат ненормальных общественных условий и ненормального воспитания, в частности.
Скептик. Знаем мы Вашу нормальную Трудовую Школу.
Философ. Вы видимо склоняетесь к старому учению о душе новорожденного младенца как о «tabula rasa». Тогда спор между нами, пожалуй, и бесполезен, пока Вы не расстанетесь со своим материализмом.
Интеллигент. Я вовсе не материалист. Признавать первенствующее значение в социальной жизни экономических условий не значит еще быть материалистом.
Философ. Значит, равно как материалистично и учение о «tabula rasa.» Но скажите, прирожденный идиотизм Вы, надо полагать, признаете; талантливости все–таки не отрицаете? И поверьте, сколько бы Вы ни усердствовали, Вам не удастся усчитать все «влияния среды» и сделать ваши воздействия господствующими и определяющими. Воспитать человека по данному образцу потруднее, чем счесть песок морской или лучи планет; «образовать», т. е. оформить его в несвойственную его природе форму, невозможно: форму он носит в себе.
Интеллигент. Ну, насчет формы — это метафизика; а насчет воздействия среды подумайте, что и вся среда станет иною и будет по–иному воздействовать. Она и сделается главной воспитательницей.
Философ. Для этого она должна существовать ранее, чем составляющие ее люди. Чтобы пересоздать ее, надо пересоздать людей; а чтобы пересоздать людей, надо пересоздать ее. Задача, как видите, невозможная…
Скептик. …и пока осуществляющаяся лишь в начертании на стене в каталажке на Гороховой слов: «Мы не мстим, а исправляем».
Интеллигент. Задача невозможна лишь в том случае, если мыслить переход к лучшему строю путем надписей на стенах, декретов и резолюций. Но она решится сама собой в неумолимом ходе исторического процесса.
Философ. …который в точном смысле слова оказывается «asylum ignorantiae».
Скептик. Я понимаю теперь Ваш идеал. — Мало–помалу идиоты и таланты сольются в одну серую массу. Даже, если Ваше предположение правильно — а оно нуждается в серьезных доказательствах — неизбежен некоторый, но крайней мере, регресс по сравнению с современностью.
Интеллигент. Нет необходимости упрощать и искажать мою мысль. Но если и будет некоторый регресс, он искупится большей справедливостью.
С к е п т и к. …и чисто мещанскими добродетелями. Однако Вы не доказали своей гипотезы об уравнивающем значении исторического процесса. А факты как будто ее опронергают.
Интеллигент. Какие факты?
С к е п т и к. Да хотя бы тот же самый индивидуализм.
Интеллигент. Я Вас не понимаю.
Скептик. Вы согласитесь, что социалисты являются наиболее благоуханными цветочками буржуазной культуры.
Интеллигент. Смотря какие.
Скептик. Поскольку они социалисты — всякие. Впрочем, я согласен ограничить свое утверждение — такие, как Вы, или чтобы пощадить Вашу скромность, такие, как Сен–Симон, Маркс, Лассаль.
Интеллигент. Ну, пожалуй.
С к е п т и к. Не «пожалуй», а «несомненно». Но заметьте, все такие социалисты, все ваши столпы — индивидуалисты до мозга костей, индивидуалисты и деспоты. Вы можете сколько угодно поносить Ленина, Троцкого — я более высокого о них мнения — все они тоже индивидуалисты. Сама система социализма — в высокой степени индииидуалистичное учение (я не говорю: правильное или ложное, гениальное или бездарное). Не даром взрыв коллектинизма в России сопровождается обоготворением личности Маркса.
Интеллигент. Что же из этого?
С к е п т и к. А то, что «начинающее новую эру» движение глубоко индивидуально и индивидуалистично. Социалисты правители — пока история нам не показала другого, я подчеркиваю этот факт — или олигархи или тираны, господствующие над бесправной массой рабов. Так дело обстоит в партии, так же и в государстве.
Интеллигент. Позвольте, индивидуальность и индивидуалистичность две вещи разные. Учение Маркса индивидуально (согласен), но оно не индивидуалистично, а коллективистично. Его индивидуальная система выражает идеал коллективности, класса.
Скептик. Во–первых, и класс — индивидуальность. А, во–вторых, рассказывайте это кому–нибудь другому! Пора бросить игру словами и понять, что социализм вовсе не учение масс, а интеллигентская затейка.
Интеллигент. Уж не жидо–масонская ли?
Скептик. Нет, зачем? — Интеллигенты выдумали дешевое и легкое, а главное, умилившее их самих средство для облагодетельствования рабочих. А так как рабочим обещается земной рай, они и поддерживают это учение, в котором понимают ровно столько, сколько им понимать выгодно. С рабочим «классом» произошло то же самое, что с конем рыцаря в басне Крылова. Выслушав речь хозяина о свежем овсе, как воздаянии за подвиги на чужбине, конь помчал его прямо в стойло. И у нас в России земной рай формулирован не так, как у немцев. У нас не говорили о «сладком горошке», а просто крикйули «Грабь награбленное», «Сарынь на кичку».
Интеллигент. Вы не совсем справедливы, отожествляя русский большевизм с социализмом вообще.
Философ. Да ив русском «социализме» не надо забывать о многом положительном и бескорыстном. В русской революции — что бы там ни говорили — есть свой пафос, своя идеология. У нее есть свои жертвы, свои безымянные герои, со штыком лезшие на танки Юденича или погибшие от напряжения и голода. И, конечно, известная связь между социалистическим движением и идеалом (пускай невыраженным в социализме) рабочего класса существует. Вы упрощаете дело. Эта связь не только в благе рабочего, не только в благе человечества — о благе человечества думает и рабочий класс, так же, как и буржуазия, — но и в некоторой идее справедливого общественного строя. Она, эта идея, неясна; ее не умеют еще формулировать ни рабочие, ни их вожди–интеллигенты. Но все же вожди как–то выражают смутные чаяния масс больше, чем Вы и Вам подобные.
Скептик. Однако Вы не станете отрицать, что пролетариат идеи не; понимает, а интеллигенты социалистический идеал в значительной мере выдумывают.
Философ. Разумеется, пролетариат, как наименее развитой умственно и морально, как оторванный от органической жизни класс, способен воспринимать идею лишь в самой общей и неопределенной форме…
Скептик. …примерно в форме заборной литературы.
Ф и л о с о ф. Пролетарий не в состоянии проверить научную правомерность выводов и доказательств интеллигента. С другой стороны, интеллигент рационализирует, выражает улавливаемое им в форме весьма несовершенной. Став проповедником социализма, он остался таким же юнцом–рационалистом, каким был в эпоху Великой Французской Революции.
Скептик. Маленькая собачка до старости щенок.
Философ. Именно. Но это совсем не значит, что в его рационализирующих мечтах нет никакой правды.
Интеллигент. Слава Богу, Вы не только меня поносите, но признаете в моем идеале некоторую правду.
Философ. Правда–то есть; только она не в коллективизме, не на Прокрустовом ложе социалистической теории. И я вполне согласен с тем, что социализм, будучи гипертрофией индивидуализма, индивидуальность отрицает.
Скептик. Тогда позвольте мне досказать свою мысль. — Социализм, как учение, есть индивидуальная, индивидуалистичная и, повторяю, интеллигентская система. Он зачеркивает индивидуализм в своем эксотерическом, бессознательно–эксотерическом идеале, хотя и не всегда. Я не могу назвать социалистов, которые, в отличие от нашего собеседника, утверждают, будто полное развитие личности, настоящий индивидуализм только в социалистическом обществе и возможны. Думаю, что такие социалисты непоследовательны, что система социализма неизбежно должна в осуществлении своем нивелировать личность и неспособна удовлетворить индивидуальные потребности духа и тела. Вы знаете, что социалисты всех кормят и одевают одинаково, не по вкусу и не по мерке. Пережитой всеми нами опыт достаточно убедителен.
Интеллигент. Вы опять аргументируете готтентотами.
Скептик. Нисколько. Дело тут только в степени. И утвердись социализм в Германии, он, право, не настолько бы уже отличался от русского. Недаром даже Бернштейн видит ошибку большевиков только в том, что они поторопились. Не забудьте, что большевики всякую свою меру, самую нелепую, могут подтвердить «научною» ссылкою на соответствующие страницы Маркса и Энгельса. Никакие рациональные расчеты, никакие канцелярии неспособны учесть то, что иррационально, но хорошо учитывается самою жизнью: бесконечное разнообразие индивидуальных талантов и потребностей. Социалистическое государство всегда будет находиться в незавидном положении супруга, у которого жена беременна и требует птичьего молока. Я уже не говорю о том, что распределительный аппарат действует хуже, чем естественный распределительный орган капиталистического общества — торговый класс, что он обойдется во много раз дороже и уменьшит этим самым количество приходящихся на мою долю благ больше, чем теперь его уменьшает нажива купца.
Интеллигент. Вы опять говорите о декретном социализме.
Скептик. А Вы опять готовы сослаться на недоказанные и недоказуемые гипотезы об историческом процессе. Возвращаюсь к моей мысли. — То, что социалист чертит уравнительно–коллективистический идеал, ничего не говорит против индивидуалистической природы этого идеала. И еще вопрос, так ли уже его идеал коллективистичен, нет ли в нем места для индивидуалиста–тирана, благодетельствующего человечество или умиленно созерцающего облагодетельствованных им. Может быть, как раз коллективистичность идеала и является лучшим свидетельством в пользу его индивидуалистичности, незаметной лишь с первого взгляда. Социализм всегда бессознательный цезаризм и потому всегда цезаризмом завершается. Настоящий социалист — фанатик и деспот; не слюнявый мечтатель, в лучшем случае голосующий на выборах или сочиняющий утопии, ни брошюрки. Перед нами интереснейший факт. Один из наиболее типичных сыновей индивидуалистической культуры, родные братья которого воспеты Ницше, призван или гам призвал себя строить культуру коллективистическую.
«)то ли не противоречие? И что из такого вопиющего разлада между человеком и его задачею может получиться? И как создастся психология коллективистического общества, как создастся оно само, раз его пророки, организаторы и руководители до корня ногтей индивидуалистичны?
Интеллигент. Но я же не обязан Вам предсказывать те пути, какими приведет нас к будущему строю история. И пускай Вы правы. — Индивидуалисты или нет, а мы создадим новую культуру, новое общество.
Скептик. При таком–то несовершенном знании путей истории! Допустим. Однако, если Вы будете создавать новое общество, оно уже не выпорхнет из нынешнего само, как бабочка из куколки. Тогда Вам без декретов не обойтись, а, пожалуй, и без революции. Зачем же Вы браните большевиков? — Они только последовательнее вас. Больше ничего.
Интеллигент. Говоря «мы создадим», я имею в миду нас, как один из факторов социального прогресса.
Скептик. И большевики не иначе про себя думают. Но Вы возвращаетесь к прежним своим утверждениям. И IIы уже согласились, что не знаете далекого будущего и пути к ближайшему, хотя и предполагаете, что будущее как–то сохранит в себе социалистическую культуру, а, может быть и кое–что из нашей. Станете ли Вы еще утверждать, что научно знаете самое ближайшее социалистическое будущее?
Интеллигент. Я не могу представить себе его во тех деталях, но основные черты его могут быть научно установлены. И теория не обязана решать поставленные Вами «опросы: их решит сама жизнь, в которую мы переходим. В понимании переходного характера нашего времени и заключается существо научного социализма. Он доказывает лишь одно то, что тенденции развития ведут к социалистическому обществу.
Скептик. Но приведут ли? Этого никакая теория доказать не может. Рассуждая отвлеченно, от движения зем||и к бете в созвездии Геркулеса нельзя заключать к тому, что земля с бетою рано или поздно столкнется. Может быть, наши вычисления недостаточно точны и мы повернем в сторону на очень далеком расстоянии от беды, а, может быть, до той поры произойдет что–нибудь, совершенно меняющее все дело. Ведь вот Англия, изучение которой при вело к прогнозу социалистического переворота, от социализма дальше, чем Германия или Франция. Не совсем мирятся с социалистической теорией и другие факты, например — рост мелкого производства, необходимость капитализации в сельском хозяйстве и т. д. Но если бы даже все происходящее вполне соответствовало теории, ничто не могло бы нас гарантировать от неожиданных и непредвиденных от нее отступлений. Те же расчеты революционного социализма на рабочий класс могут и не оправдаться. Разве невозможно разочарование рабочих в социализме или попытка с их стороны совсем не бескорыстно использовать захваченную власть? И неужели социалистическая теория является единственным счастливым исключением из всех человеческих теорий, обладая монополией абсолютной безошибочности? Допустим, что ближайшие результаты движения очевидны. Чем дальше мы уходим в будущее, тем гадательнее наши предположения. Возвратились же от военного социализма к капитализму, видимо более практичному. И, право, новое понимание социализма как пруссачества, развитое Шпенглером, не так уже далеко от истины. Допустим, что кое–что предсказать можно. Это кое–что, и лучшем случае сведется к национализации и муниципализации ряда отраслей общественной и государственной жизни. Да и то последние факты говорят против него. Пойдет ли процесс далее, мы сказать не можем.
Интеллигент. Вы не желаете считаться с фактами.
Скептик. Нет, я только не желаю выходить за пределы того, на что эти факты уполномочивают, и считать несомненными истинами гипотезы. И я еще не использовал всех моих аргументов. Скажите по совести, могли ли Вы предсказать пережитую нами войну, победу и столь длительное существование большевизма в России и т. п. Можете ли Вы сейчас доказать мне, что не произойдет ничего неожиданного, что по тем или иным причинам не погибнет европейская культура, не начнется период международных войн? А наступит ли тогда ваш социалистический рай? Ведь о чем–то подобном такому раю мечтали в Афинах… накануне их полного падения.
Интеллигент. Конечно, строгого доказательства дать я Вам не могу, но по всем вероятиям…
Скептик. Вероятия лучше мы оставим в стороне. Ведь мы хотим строить жизнь научно, и нельзя же строить на вероятиях там, где на карту ставятся миллионы человеческих жизней. Вы не станете, если добросовестны, сидеть сложа руки, но будете действовать по Вашему разумению и идеалу, будете, как Вы говорите, «созидать» новую жизнь. Л для этого необходим некоторый план и некоторое представление о том, что может осуществиться в ближайшее иремя.
Интеллигент. Некоторое представление у меня, разумеется, и есть, как и есть и план. И чем ближе по времени предстоящие нам задачи, тем конкретнее и научно обоснованнее и представление и план.
Скептик. Так ли? Ведь они определяются в основных своих мотивах более отдаленной и, следовательно, иесьма предположительно воображаемой эпохой. Экономика и политика переходного периода чрезвычайно в своей научной обоснованности сомнительны. И заметьте, что представление о социалистическом строе само определяется представлением о следующем за ним этапе общественности и т. д. до бесконечности. Но допустим, что Вы ограничиваете себя самым ближайшим будущим и не решаетесь прыгать в неизвестность. — Вам нужна власть, необходима революция.
Интеллигент. Зачем же революция?
Скептик. Хорошо. — Вы ограничиваете себя какой–нибудь парламентской борьбой. Принуждение — не откажетесь же Вы от министерского портфеля, когда Вам его предложат! — все же необходимо, а с принуждением и насилие. Несомненно, предлагаемые и осуществляемые Вами меры не будут экономически и социально безразличными. Недь Ваша цель не то, что Вы сами называете паллиативами. Вы не для того будете проводить ту либо иную меру, чтобы сейчас–вот накормить голодающего, а для того, чтобы в будущем не было голодающих вообще. А такие далеко рассчитываемые меры в большинстве случаев, если не всег да, будут отрицательно отзываться на современной экономической и социальной жизни, увеличивать число нищих и голодных. Пусть поголодают отцы, чтобы не голодали потомки. Ведь даже всякое усовершенствование производства, всякий акт муниципализации или национализации разрушают благосостояние многих и многих приводят к гибели, Вам придется действовать насилием во имя неизвестного, гадательного будущего. А что если Вы прогадали, что если Вам помешает какое–нибудь неожиданное обстоятельство?
Интеллигент. Но Вы обрекаете меня на полную бездеятельность.
С к е п т и к. Не совсем так. — Я утверждаю только, что Ваш прогноз в лучшем случае гадателен. Он не становится достоверным от того, что Вы его считаете научным. Я утверждаю еще, что во имя гипотезы нельзя калечить существующее, разорять, убивать людей. Это и нелепо и безнравственно. Напрасно Вы тогда свысока осуждаете тех, кто осудил Галилея, сжег Джиордано Бруно, убивал еретиков. Вы не лучше их.
Интеллигент. Не понимаю, почему Вы ставите все это в вину социализму. Те же возражения применимы ко всякой политической и общественной деятельности. Она всегда и везде руководится некоторыми предположениями о будущем.
Философ. И эти предположения никогда почти не оправдываются. Вспомните деятелей Великой Революции. Все их усилия и весь их героизм привели совсем не к тому, чего они хотели.
Скептик. Они оказались пешками в руках Истории, жалкими марионетками. И такие же марионетки, такие же жалкие говоруны и нынешние» вожди». Видимо не случайно наиболее блестящие ораторы и теоретики являются никуда не годными политиками, а хорошие, «удачливые» политики часто двух слов связать не умеют. Когда социалист становится министром, он перестает быть социалистом. Его обвиняют в ренегатстве. На самом деле он только подчиняется иррациональной стихии, которая сильнее и мудрее его расчетов и умствований. Если он держится за программу, стихия его отбрасывает в сторону или уничтожает. Он силен лишь до той поры, пока — худо ли, хорошо ли — служит неведомым ему целям этой стихии.
Интеллигент. Знаете, в отрицании роли личности Вы идете далее, чем самый правоверный марксист. Для Вас существует один безличный исторический процесс. Вы хотите отнять у человека то, чем он живет. Вы делаете невозможной даже личную жизнь. Какая же личная жизнь без общественных и политических расчетов, без планов на будущее?
Скептик. Живите настоящим. Carpe diem!
Интеллигент. И не занимайся политикой?!
Скептик. Да, политика — наивная игра, и к тому же игра краплеными картами.
Интеллигент. Ну вот, мы и договорились! — Начали с отрицания социализма, а пришли к отрицанию всякой деятельности вообще. Qui prouve trop ne prouve rien. Очевидно, в Ваших рассуждениях есть какая–то коренная ошибка.
Скептик. Не думаю. Дело объясняется иначе. Социалистическая идеология не что иное, как один из видов интеллигентской идеологии.
Философ. Можно даже сказать больше. — Социалистическая идеология, и как раз в форме марксистского коммунистически–материалистического ее понимания, является психологически и логически неизбежным завершением той идеологии, которая выражается в позитивном идеале прогресса. Вера в прогресс, провозглашенная в первых же фразах нашей сегодняшней беседы, покоится на механическом, т. е. в конце концов на материалистическом понимании общества и человека. Именно поэтому она должна привести к построению материалистического идеала общества и к истолкованию самого общества, как результата случайного сочетания обособленных групп, «социальных атомов». Пока в обществе живет вера в прогресс, понимаемый позитивно, оно неизбежно будет возвращаться к коммунистическому и материалистическому идеалу, возвращаться, говоря словами Писания, как «пес на блевотину свою».
Интеллигент. Я плохо понимаю эти отвлеченные парадоксы, но неужели же Вы оба отрицаете всякую возможность содействовать прогрессу человечества?
Скептик. Нет, я просто отрицаю само существование прогресса.
Интеллигент. Но это же нелепость! Вы отрицаете факты.
С к е п т и к. Не думаю.
Интеллигент. Не можете же Вы оспаривать, что человечество развилось от животной жизни до власти над природой, что оно создало науку, технику, социальную жизнь.
Скептик. Для того, чтобы отвергать прогресс, этого оспаривать и не нужно. Только отбросим сначала всякие предвзятые гипотезы и прежде всего пресловутый дарвинизм.
Ф и л о с о ф. Да, не будем тратить времени на споры о том, человек ли произошел от обезьяны, которая в этом случае совсем не похожа на обезьяну современную, или обезьяна выродилась из человека.
Скептик. Подобные споры напоминают мне рассуждения одного русского «социолога» и «философа».
— Он был убежден, что человек произошел от обезьяны. Но его смущал вопрос, отчего же и ныне обезьяны не обращаются в человека? К счастью, наблюдения над обезьянами позволили ему найти удовлетворительное объяснение этому загадочному факту. — Он заметил, что мартышки неизменно предаются мастурбации. Но оставим шутки. Согласитесь, что понятие прогресса субъективно.
Интеллигент. Отчего? — Прогресс есть развитие, в котором наблюдается увеличение всякого рода благ и наслаждения ими наряду с уменьшением страданий, связанных с недоступностью этих благ.
Скептик. И страдание, и наслаждение, и благо — понятия субъективные и относительные. Благо определяется потребностями, а потребности у разных людей, народов и эпох различны. Сегодня благом является то, что сто лет тому назад было злом, и наоборот.
Интеллигент. Но есть же и неменяющиеся блага.
Скептик. Какие? Пища, питье, одежда? Ну, что же?
— люди всегда ели, пили, одевались, всегда голодали, жаждали, ходили в лохмотьях. Сытнее ли они теперь питаются и вкуснее ли их пища, т. е. больше ли она доставляет им наслаждения, я не знаю. Тут дело в изменчивой и меняющейся субъективной оценке.
Философ. По–моему — замечу в скобках — чрезвычайно характерно, что в поисках объективного основания для идеала прогресса современная мысль приходит к элементарнейшим потребностям и к потребностям, которые связаны с материальными благами. Это лишний раз подтверждает высказанную уже мною мысль о связи между верою в прогресс и материалистическим миросозерцанием. В приведенной сейчас формулировке прогресса и данных толкованиях ее «in nuce» уже содержится марксистский идеал.
Интеллигент. Можно формулировать понятие прогресса и иначе, более объективно. Можно определить прогресс как усложнение жизни, как ее дифференциацию.
Скептик. А не придется ли тогда признать прогрессом разложение трупа, появление чесоточного клеща (это, может быть, объяснило бы количество написанного о прогрессе и всякие «формулы прогресса» и «поправки» к ним)? Тогда надо видеть прогресс и в появлении раковой опухоли. Она, на мой взгляд, великолепно иллюстрирует роль идеи прогресса в обществоведении и истории.
Интеллигент. Дайте мне сначала кончить. Прогресс — развитие к гармоническому росту разнообразия и сложности жизни. Так прогресс животного мира в увеличении его видов…
Скептик. Много видов и погибает, а мамонт величественнее слона.
Интеллигент. …не только в одном увеличении, но и в большей приспособленности их к среде.
Скептик. А разве птеродактили и динозавры были менее приспособлены к своей среде, чем слоны или жирафы к нынешней?
Интеллигент. Допотопные животные погибли.
Скептик. Вероятно, и вы надеетесь, что погибнут ядовитые змеи, тигры и львы.
Интеллигент. Зато появятся новые виды, более совершенные. Но нас занимает проблема прогресса в истории человечества. Прогресс его заключается в расслоении общества на группы, в индивидуализации каждой из них и росте их взаимодействия.
Скептик. Простите, тут Вы сами себе противоречите. — Социалистическое общество проще и однороднее капиталистического: в нем не будет классов, не будет такого индивидуализма. Но Вы не случайно, мне кажется, возвращаетесь к человечеству. Как–то странно звучат слова «прогресс животного мира»; «прогресс земли» звучит совсем нелепо. Прогресс — понятие, применяемое и применимое только к человечеству и человеческому. Именно поэтому оно субъективное понятие. И зачем Вам пытаться устранить в нем момент субъективности, раз ее не отрицают сами видные идеологи прогресса? Мне кажется, первое Ваше определение ближе к господствующему пониманию прогресса. С помощью его оценивается и сама дифференциация. Мы признаем явление прогрессивным или нет в зависимости от того, насколько оно удовлетворяет наши потребности. Конечно, это не только элементарные потребности, но и потребность наслаждаться прекрасным, потребность познавать и т. д. Конечно, мы верим в абсолютное значение наших потребностей.
Философ. И не без серьезных оснований.
Скептик. Сомневаюсь. И как раз это сомнение является, на мой взгляд, первым и основным возражением против всякой теории прогресса.
Ф и л о с о ф. Не разделяя вашего скепсиса, я все же не считаю обоснованною всякую теорию прогресса.
Скептик. Ия тоже. Мне даже представляется весьма поучительным более детальный анализ проблемы. Только он способен вскрыть всю необоснованность, — скажу больше, нелепость этого основного идеала нашей эпохи. Если вам обоим не наскучила еще наша беседа, присмотримся к нему несколько поближе.
Интеллигент. Мне, во всяком случае, разговор наш еще не надоел. Напротив, я все время чувствую, что в чем–то основном Вы неправы и не теряю надежды Вашу ошибку обнаружить.
Скептик. Итак, мы строим наше понятие прогресса на потребностях человеческой природы. Мы называем прогрессом дифференциацию, количественный и качественный рост потребностей, затем — рост их удовлетворяемости и удовлетворенности. При этом мы рассматриваем прогресс и в отношении к индивидууму и в отношении ко всей изучаемой совокупности индивидуумов. Говоря кратко, прогресс есть наибольшее счастье (или благо) наибольшего количества людей.
Философ. Вы слишком выдвигаете гедонистическую сторону прогресса и слишком связываете его с наслаждением. Совершенно справедливо: в определении можно исходить и из потребностей (в известных пределах это вреда не приносит), а удовлетворение той либо иной потребности всегда связано с наслаждением. Но все–таки не стремление к нему — главный мотив нашей деятельности. Возьмите нравственность. Я ощущаю необходимость осуществлять в своей деятельности определенные нормы.
Скептик. Почему «определенные»? Нравственное чувство, «категорический императив», даже если придавать ему, как Вы делаете, абсолютное значение, момент чисто формальный. Содержание нравственных норм меняется до бесконечности.
Философ. Не думаю этого. Из трудности определить содержание нравственности никак не вытекает его отсутствие; и у нас нет права легкомысленно от него отмахиваться. Формальный момент от содержания не отделим; и там, где есть ощущение категорического императива, есть и содержание. Я могу ошибаться, вовлекая в область нравственно для меня обязательного то, что таковым не является, могу неправильно, т. е. или слишком широко или слишком узко, определять содержание норм, но без содержания нет и нормы. Поэтому правильное определение должно одинаково учитывать и содержание и форму.
Скептик. Боюсь, что такого определения Вам не найти. Вы ведь не сможете счесть объективно–нравственным явлением кровную месть, императив, повелевающий дикарю убить и съесть своего врага.
Философ. Спорно само признание влечения к кровной мести за нравственное влечение. Но, поскольку оно нравственно, в нем есть нечто объективно и абсолютно обязательное. — Враг обидел меня или близкого мне человека, и я должен, с точки зрения абсолютной справедливости, всеми силами содействовать восстановлению попранной правды, воздаянию меры за меру.
Скептик. Нечего сказать, хорошенький получится у Вас моральный, а потом и уголовный кодекс. Этак в духе XV — XVI века.
Философ. Вы забыли: «Мне отмщение и Аз воздам», и, к тому же, не дали мне кончить мою мысль. Повторяю: «мера за меру» — требование абсолютной справедливости, и сейчас еще живое в нашей общей и законной ненависти к тем, кто принес столько зла нашей родине, кто «всему злу заводчик». Но другой вопрос, как я буду восстанавливать попранную правду. Примитивное сознание толкует норму элементарно: «око за око, и зуб за зуб», не понимая и не ощущая приведенных мною сейчас слов об отмщении. Более развитая этика устраняет наивный формализм и говорит: «прости врагу», т. е. отмщай ему не тем, что так же поступишь с ним, как он поступил с тобою или твоим близким, а тем, что призовешь его к самостоятельному возмещению причиненного им зла и более глубокому пониманию самой нормы, тем, что будешь содействовать этому, всем своим поведением свидетельствуя второстепенность и производность только внешних актов. Он тебя ненавидел: в этом — основание его поступка. Уничтожь же самый корень поступка, т. е. ненависть. Пусть она окажется в пустоте и, не встречая ничего себе противостоящего, сама себя уничтожит, изживет, превратится в любовь. Тогда и внешний акт ненависти органически сменится искупающим его актом любви, добровольно возмещающей совершенное зло.
Интеллигент. Если так, то Вы оправдываете и ненависть к насильникам и эксплуататорам.
Ф и л о с о ф. Не оправдываю, а объясняю. И во всяком случае, мои слова содержат не оправдание, а отрицание положительно–нравственного смысла в революционных выступлениях.
С к е п т и к. Но чем Вы поручитесь, что Ваше понимание нормы правильно и не сменится другим, более правильным и его отменяющим?
Философ. Тем, что сам не отменяю, как видите, ни одной из прежних нравственных норм, как нравственных, не как несовершенных, неполно и неясно выраженных. Несомненно, что иные понимали или поймут данную норму полнее и лучше, чем я, но отсюда не следует, что в существе своем мое понимание ошибочно. Вы видите: я имею право утверждать, что нравственная потребность есть сознание мною необходимости во что бы то ни стало осуществлять в моей деятельности объективно–обязательные абсолютные нормы, содержание которых я должен определить со всею возможною и мыслимою для меня полнотой, хотя определяю всегда приблизительно и, обычно, только в конкретных единичных случаях. Последнее естественно. — Нравственность объемлет всю жизнь и система нравственности — система жизни. А живем и действуем мы, по немощи нашей, фрагментарно, и оттого часто не улавливаем ни содержания нравственности, ни абсолютного его значения.
Интеллигент. Почему же невозможен прогресс нравственности?
Скептик. Его не было до сих пор, как согласно говорит большинство моралистов.
Интеллигент. Почему ему не быть в будущем?
Философ. Прогресс нравственности мог и заключаться лишь в расширении нравственного понимания на всю жизнь: в опознании нравственного идеала и со стороны содержания и со стороны формы и во все большем его осуществлении. Однако на вопрос о том, совершается ли прогресс в области морали, я склонен отвечать категорическим отрицанием, склонен прежде всего и главным образом потому, что признаю непреходящую, абсолютную и неповторимую ценность во всяком проявлении нравственности. В некотором отношении современное нравственное сознание выше нравственного сознания предшествующих и последующих эпох, в других — ниже. И нам даже трудно определить и невозможно оценить вполне, в чем специфически ценное в нравственности иных эпох, чем наша.
Скептик (интеллигенту). Нет, лучше не прибегайте к помощи абсолютного: и бесполезно, и туманно. Лучше оставаться в области конкретного. Достаточно с нас того, что до сих пор нравственного прогресса не наблюдалось. Если же так, то нет оснований ожидать его в будущем.
Интеллигент. Почему не наблюдалось? Разве не факт смягчение нравов? Оно отражено любым уголовным кодексом. Ныне, слава Богу, уже нет ни кровной мести, ни пыток, по крайней мере, как чего–то общепризнанного, само собой разумеющегося.
Скептик. Конечно, нравы смягчились. Зато повысилась и восприимчивость. Теперь ссора не кончается мордобитием; зато говорятся более язвительные слова. Муж не таскает жену за волосы; зато жена — «только взглянет — убийственный взгляд». И для современного интеллигентного человека заключение в тюрьму, уверяю Вас, не менее чувствительно, чем для человека XVI века сто ударов кнутом. Все кричат о жестокостях крепостного права и рабства. Но, если отвлечься от единичных случаев, а их достаточно и теперь, положение раба субъективно переживалось им не болезненнее, чем переживает сейчас свое положение какой–нибудь рабочий–социалист. У раба не было острого сознания своей личности, своего достоинства; его кожа притерпелась к батогам, а неприкосновенностью своей физиономии он не дорожил. Это только мы, подставляя себя на его место, слюняво ламентируем.
Интеллигент. Черт знает, что он говорит!
Скептик. Я только устраняюсь от всякой предвзятости. С моей точки зрения, то, что изображаю я, несравненно ужаснее и морально–неприемлемее, чем шаблонные ламентации.
Интеллигент. Допустим. Но мне кажется, можно привести факты, свидетельствующие о прогрессе нравственных идей. Как ни относиться к христианству, несомненным шагом вперед является то, что оно обращает внимание на мотивы деятельности и порывает с прежней формалистической моралью.
Философ. Правда, в указанную Вами эпоху, хотя и не только в христианстве, выдвигается более глубокая нравственная идея — душевная сторона акта получает преобладающее значение. Но эта идея появляется в противовес одновременному отрицанию ее в фарисействе, т. е. она представляет собой лишь одну из моральных теорий своего времени, нами оцениваемую как более высокая. Но не забудьте, что есть своя правда и в фарисействе, в отрицании внутренней мотивации, как момента оценки, во всяком случае — как момента абсолютного. Перенося мораль в душевность, христианство, историческое христианство, невольно склоняются к отрицанию всего внешнего вообще. А внешнее обладает своею ценностью: недаром оно неоднократно возрождалось в истории самого христианства. Внешняя мораль спасала и спасает национальное бытие еврейства, направляет и регулирует быт, кладет основы воспитанию, нравственно образует. Провозглашаемое христианством моральное творчество не должно быть единственным принципом деятельности и жизни. Необходима еще нравственная традиция, конкретная система морали, и ничто, даже самое внешнее, не должно оставаться вне морали. Вспомните, Христос пришел не нарушить закон, а исполнить его.
Скептик. Видимо, Вы обладаете каким–то обостренным нравственным чувством, мне чуждым и непонятным. Считайте, если хотите, меня моральным идиотом. В области морали я знаю только мою потребность и своеобразное наслаждение, которым сопровождается ее удовлетворение. Никакой потребности абсолютировать мой «долг» у меня нет.
Философ. Вы схематизируете, упуская из виду своеобразие Вашего наслаждения, и неспособны объяснить принудительность многих мучительных для Вас норм. Вы не истолкуете таких фактов как самопожертвование, и должны будете признать их нелепыми, хотя деятельностью своей сами же утверждаете их истинность. Что же касается до наслаждения, то Оно является необходимым сопутствующим удовлетворению нравственного долга моментом. И в этом есть глубокий метафизический смысл, ибо нравственная деятельность устраняет главный источник эмпирического, т. е. ограниченного, страдания — зло. Точно так же наслаждение связано и с познанием Истины, т. е. с преодолением неведения или лжи. Оттого–то по наслаждению, по «счастью» и можно судить о прогрессе человечества или об отсутствии этого прогресса.
Интеллигент. Прекрасно. Здесь мы выходим на общую всем нам дорогу. И если принять во внимание разнообразие наших потребностей, сумму доступных нам наслаждений, трудно будет отрицать прогресс человечества в течение известного нам исторического периода его жизни.
Скептик. Вовсе не трудно. Нет ни малейших оснований утверждать, будто сумма счастья на земле увеличилась за время истории человечества. Само собой разумеется, увеличилось количество наслаждений, они стали разнообразнее, но, вместе с тем, увеличилось и количество страданий. И чем Вы докажете, что разность между суммой страданий и суммой наслаждений изменилась? Может быть, эта разность — величина постоянная. По–моему, нельзя даже показать, что сумма наслаждений возросла абсолютно. Вполне возможно и вероятно, что их интенсивность умалилась за счет их экстенсивности. Право, иногда хочется быть каким–нибудь дикарем–австралийцем. Он часто голоден и дрожит от холода. А зато как остро и ярко его наслаждение, когда ему удается наесться досыта и хорошенько погреться у костра или просто на солнце. Ему непонятна наша музыка, но слух его не терзает фальшивая нота. Он не понимает всей изысканной прелести наших картин, но у него нет и головной боли от хождения по музеям. Он не знает радостей философской мысли, но не знаком и с горечью сомнений и сознания своего умственного бессилия. Я завидую дикарю, завидую детям с их наивными радостями и их недолгим горем.
Философ. Скажите, а Вы никогда не завидуете идиоту?
Скептик. К удивлению моему никогда не завидовал. Я объясняю себе это тем, что не могу перевоплотиться в идиота, и когда ставлю себя на его место, невольно представляю себе, будто продолжаю в нем сознательное свое существование. Вероятно, мне причиняет страдание мысль, что другие считают меня неспособным мыслить, видят меня слюнявым, отвратительным.
Ф и л о с о ф. Но ведь и в образе ребенка и особенно дикаря Вы не можете рассчитывать на высокую оценку со стороны окружающих.
Скептик. Здесь нет такой безнадежности.
Философ. В том то и дело. — Воображая себя дикарем или ребенком, Вы допускаете возможность дальнейшего своего развития, даже представляете его себе. Вы перевоплощаетесь в ребенка, смею Вас уверить, не более, чем в идиота, но в первом случае у Вас нет ничего явственно мешающего сохранению себя самого таким, каковы Вы теперь. Мыслью о возможности развития Вы прикрываете сохранение Вами себя самого. Вы хотите быть не ребенком, а и ребенком, т. е. хотите прибавить к своему теперешнему состоянию еще нечто хорошее из состояния ребенка или дикаря, вовсе не отказываясь от богатств Вашей душевной жизни. На этом своеобразном самообмане и основывается притягательность руссоизма, толстовства и т. д.
Скептик. Пусть так. Основной мой тезис остается непоколебленным: нет основания предполагать, что до сих пор человечество развивалось ко все большему счастью. А, следовательно, еще меньше оснований допускать, что оно будет двигаться к нему в дальнейшем.
Интеллигент. Надо ли и можно ли так односторонне понимать счастье? Выше наслаждений и страданий сама энергия этой жизни, ее напряженность. Истинная радость не в мещанском самодовольстве, а в напряжении и борьбе.
Скептик. Если хотите, я согласен с Вами.
«Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые.
— Его призвали всеблагие,
Как собеседника, на пир».
Признаюсь, я бы предпочел уклониться от такой беседы. Но, повторяю, я согласен с Вами. Однако что Вы от этого выиграете? — Рост напряженности жизни доказать еще труднее, чем рост счастья. Вы сошлетесь на переживаемую нами революцию. Но сколько было революций! И все они сменялись маразмом и реакцией. И потом еще большой вопрос: является ли революция симптомом силы или судорожных порывов бессилия.
Интеллигент. Я ловлю Вас на противоречии самому себе. — Вы признаете относительный прогресс. Этим Вы признаете самый принцип прогресса.
Скептик. Никакого противоречия тут я не вижу. Если бы даже существовали периоды прогресса и регресса (о чем можно спорить), ничего отсюда не следовало бы. Может быть, периоды прогресса нацело погашаются периодами регресса, так что в общем человечество движется по прямой, хотя и волнующейся несколько линии.
Интеллигент. В ответ на Ваши «можетбыть» я отвечу своим. — Может быть, оно движется и по восходящей линии. Сравните последовательные периоды упадка культуры. И едва ли наша европейская культура падет до уровня культуры раннего средневековья.
Скептик. Я отрицаю за Вами право на «может быть»: на Вас лежит «onus probandi», а гипотезами ничего доказать нельзя. Во–вторых, я не признал еще факта временного прогресса. Я, кажется, указал на спорность подобного предположения и, действительно, в одном отношении человечество может идти вперед, а в другом в то же самое время падать. В третьих…
Интеллигент. Простите, а разве то, что Вы различаете «отношения», уже не уступка теории прогресса?
Скептик. Нисколько. Я ведь не отрицаю, что всякому моменту времени присуще нечто специфически свое.
Философ. Этот вопрос заслуживал бы боле§ тщательного рассмотрения…
С к е п т й к. …которое я охотно предоставляю Вам. Но мне хочется указать сейчас на то, что мы незаметно перешли от спора о «счастьи» и «напряженности» жизни к спору о культуре. Таким образом проблема прогресса переносится в частную область, потому что культура только часть жизни. И если бы даже в области культуры обнаруживалось поступательное движение, теоретику прогресса надо было доказать еще и то, что оно не сопровождается упадком в иных сферах жизни, например — упадком того же счастья.
Интеллигент. Культура охватывает всю жизнь.
Скептик. В таком случае мы рассмотрели уже некоторые ее стороны без выгоды для теории прогресса. Можно обратиться и к другим. Мой тезис — расцвет одной стороны культуры сопровождается упадком других. Возьмем пример:
— Вы не станете заподозривать меня в склонности к религии. Но, как к религии ни относиться, она — факт культуры. И Вы не станете отрицать, что именно теперь развитие техники и так называемых точных наук параллельно упадку религиозного мышления и религии вообще.
Интеллигент. А разве религиозное мышление не возмещено сначала философским, потом научным?
Скептик. Это называется «назад к Конту!»
Ф и л о с о ф. Несмотря на приверженность свою к философии, я не решусь признать прогрессом замену религии философией.
Интеллигент. Но само–то появление философии все–таки было прогрессом. А у первобытных людей философии, наверное, не было.
Философ. В первобытную эпоху, поскольку мы можем себе ее воображать — знать ее мы не знаем правда, совсем не было философии и философствования, кик обособленной деятельности духа. В исторической Греции или Индии она уже была. Является ли момент выделения философствования прогрессивным или регрессивным? И ни и нет. Несомненен и должен быть положительно оценивается факт дифференциации духовной деятельности вообще. )гим достигается большая определенность познаваемого и шаемого. Но всякая определенность является вместе с тем и отграничением и ограничением определяемого, разрывом целостного мировоззрения, в котором религиозная мысль еще не отделена от философской, а мысль вообще — от действительности и жизни. Приобретается определенное шание — утрачивается связь определенного с остальным. )то тот же процесс специализации, гибельные результаты которой мы видим на каждом шагу и Вы, в Вашей области, нидите, может быть, с особенной ясностью. Если оценить то целостное, что должно быть во всякой первобытной культуре — а ее не следует себе представлять по свидетельствам путешественников о современных дикарях — если оценить единство этой культуры и сопоставить его с современным разрозненным знанием, навряд ли можно будет говорить о прогрессе.
Интеллигент. И Вы готовы защищать свое убеждение, даже пред лицом современной гносеологии?
Философ. А разве здесь не повторяется та же самая история замены целостного знания фрагментарным? Гносеологически современный философ выше древнего, но гносеология оторвалась от других философских дисциплин, в частности, от онтологии. В гносеологизме современности есть нечто абсолютно ценное, но за это ценное она заплатила утратою абсолютных ценностей древней мысли.
Интеллигент. Отчего же нельзя себе представить современного метафизика, который сочетает гносеологизм гопременности с онтологизмом древности?
Философ. Оттого что существо мысли древних, самая последняя глубина ее потомкам недоступны. А без полноты восприятия не может быть и полноты синтеза. Синтез — душа философии, а он может быть и, скажу, должен быть только синтезом данного момента, преломлением в данном моменте всей философской мысли, неповторимым н лишь по–своему повторяющим все другие аспекты всеедии ства. И философская мысль всегда чувствует эту свою огрн ниченность настоящим. Оттого–то периодически и раздаются призывы: «назад к Канту!», «назад к Платону!» Что–то, значит, в прошлом было глубже и лучше, в чем–то соври менная мысль ниже и хуже.
Интеллигент. Но Вы же сами утверждаете, что существо мысли древних нам недоступно. Кант какого–нибудь Когена или Платон Наторпа весьма отличны от действительных Платона и Канта.
Философ. Тем хуже для Когена и Наторпа.
Скептик. Мне кажется, в этой склонности современных философов выдавать свои мысли за мысли Платонн, Канта и других гениев есть что–то родственное со стремлс нием оккультистов ссылаться на «предание» и на Гермеси, Парацельса и прочих реальных и воображаемых лиц, о которых никто ничего не знает. Что поделаете? — черта эпохи.
Философ. А еще более недоверие к собственной своей мысли.
Интеллигент. Я готов Вам уступить философию, Но ведь и сами Вы иначе оцениваете развитие точных наук и на них смотрите иначе.
Философ. Почему же смотреть на них иначе? И к ним вполне применим упрек в разъединенности, в отъединенное от философии и, следовательно, в необоснованности основных их понятий и предпосылок. Не вижу даже преимуществ естествознания перед такой наукой, как история. Она, если и не осмыслила понятия развития, то все же пользуется им, тогда как естествознание само развитие ста рается свести на производную от него категорию причинности. С другой стороны, подумайте о «цинизме» современных математических теорий, предполагающих, что оснонп математического построения дается произволом самого математика, или впадающих в элементарный и наивный эмпиризм. Сопоставьте это с пифагорейским и Платоновским отношением к числу. Правда, мы уже встречаемся и в математике со своеобразным возрождением пифагореизма, но это такое же возрождение, как и возврат к Платону или Канту. Я напомню Вам остроумные и глубокие мысли Шпенглера о принципиальном различии между древней и новой математиками. Теперь все увлечены и «снобируют» принципом относительности. — Философски ценное в нем лучше высказано в XV в. Николаем Кузанским. Или сопоставьте химию и алхимию. Первая уже возвратилась к идее иторой — к идее единого вещества. А у алхимии есть и другие важные преимущества, которыми я не хочу Вас смущать.
Интеллигент. И не надо. Все равно с попытками защищать астрологию, алхимию, колдовство спорить я не стану. Вам обоим, по–видимому, нравится говорить парадоксы. Но посмотрите на современную технику. Была ли такая когда–нибудь или нет? Если же не была, то как вы решитесь отрицать технический прогресс?
Философ. …к которому так равнодушно относятся какие–нибудь буддисты Средней Азии, вовсе не уступающие нам, а во многом даже и превосходящие нас своим духовным развитием.
Интеллигент. Ну это, простите меня, из области той же самой алхимии. Мне бы хотелось услышать более убедительные аргументы.
Скептик. Технику нельзя отрывать от других сторон жизни.
Интеллигент. Это я уже знаю. А Вы все–таки попытайтесь. Возьмите и сопоставьте почтовую карету XVIII в. с современным американским паровозом.
Скептик. Извольте. Что такое техника? — Господство человека над природою, над косною материей. Несомненно, паровоз ходит скорее, чем почтовая карета. Он лучше преодолевает пространство, делает путешествие более безопасным, сокращает время дельцам, политикам, ученым. Но в замену этого он отнимает все свободное иремя у десятков тысяч людей, занятых его производством, ставит их в невозможные, вредные и прямо–таки опасные для жизни условия работы, превращает их — Вы сами ;таете — в отупелых животных. Растет власть человека над материей–природой, но одновременно растет и власть материи–машины над человеком. Я думаю, что эти аргументы обладают достаточной силой. И нет нужды ндаваться в детальные сопоставления, указывать на преимущества культуры земли в Египте или древней Месопотамии, на добротность старинных тканей или построек и т. д. и т. д.
Интеллигент. Нет, все это становится невозмож ным! Вы оба запутываете меня какой–то сетью софизмои, Но убедить меня все же вы не в состоянии. И я уверен, что во всех ваших рассуждениях скрыта какая–то основнам ошибка. Где она — я не знаю. Но она должна быть непременно. Мне кажется, отвергая прогресс, вы пользуетесь тем же понятием прогресса. Вы только разлагаете всякий прогрессирующий ряд на элементы и стараетесь показать, что рост одних сопровождается упадком других. Но нельзя же разлагать до бесконечности. В конце концов, должны же мы придти к неразложимому далее элементу, к элементарному движению вперед или назад. Пускай это не прогресс, — Это все–таки какое–то основание, благодаря которому можно говорить о прогрессе и неизбежно о нем говорить и думать. Говорите и думаете о нем и вы. И если разобратьси в этом темном для меня основании, может быть, найдется и выход из лабиринта ваших софизмов. Нельзя отвергать, что везде перед нами какое–то нарастание. Устанавливается ли оно с достоверностью как постоянное? Но раз оно есть, возможно гипотетически установление этого, возможна, если хотите, — вера в прогресс, нечто вроде постулата практического разума. А как Вы станете отвергать нарастание? Его мы наблюдаем и во вне и в себе самих, наблюдаем н собственном своем индивидуальном развитии.
Скептик. Нарастание не есть еще прогресс. И мне нет необходимости его отрицать; тем более, что Вы сами решаетесь строить на нем лишь веру в прогресс. Что же касается индивидуального развития, к нему не трудно подойти так же, как к развитию человечества. В каждом из моментов моей жизни есть своя неповторимая ценность и всякий момент односторонен. Не думайте, будто «выработав» себе ваше теперешнее мировоззрение (с помощью известных «бесед о выработке миросозерцания» или без их помощи — все равно), Вы превзошли себя прежнего. — Вы раскрыли в себе нечто новое и сейчас для вас ценное, но Вы забыли и разучились ценить свое прошлое, которое для Вас и объективно было не менее ценным.
Философ. Наконец, мы подошли к самому существу проблемы прогресса: мы уже касались его, когда кто–то из вас упомянул о правомерности рассматривать всякий прогресс в «разных отношениях»… Да и еще несколько раз мы были очень близки к этому существу. Теперь же особенно удобно рассмотреть его в связи с вопросом о нарастании и примером индивидуального развития.
Скептик. Боже мой, как Вы методично приступаете к делу! Сейчас видно человека, читавшего на своем веку много лекций.
Философ. В индивидуальном развитии, поскольку мы его осознаем, факт «нарастания» представляется несомненным. А обладая сейчас такими–то знаниями и взглядами, представляя собою такую–то нравственную личность, я усматриваю в своем прошлом те же взгляды, те же знания и черты в состоянии меньшего раскрытия, часто — лишь в зачаточном состоянии. Усматриваю я в своем прошлом и нечто по–видимому совершенно сейчас мне чуждое — то, что было для меня ценным и было в неповторимом своеобразии своем ценным абсолютно, но что теперь по тем или иным причинам ошибочно кажется мне ценность свою утратившим. Собственно говоря, принципиальной разницы между обеими категориями усматриваемого нет, как, я надеюсь, сейчас станет ясно. Для правильного понимания душевной жизни и душевного развития необходимо постоянно иметь в виду два момента: непрерывность изменения, не позволяющую иначе как условно разлагать ее на элементы, и возвышенность душевной жизни над вещностью и пространственной внеположностью. Второй момент обычно толкуется как отрицание в душевности всего материально пространственного, как ее чистая «духовность». Подобное толкование, на мой взгляд, ошибочно: надо говорить о всепространственности душевной жизни, о «возвышенности» ее над пространством и материальностью, которые она в себе содержит и объемлет. В данной связи мне важно, что к душевности вообще и душевному развитию в частности не применима категория пространственноматериальной количественности. Конечно, количественность в более широком смысле, интенсивность — неоспоримое свойство душевности, но это совсем особая количественность, которую Бергсон мог даже спутать с качественностью и которая, не допуская материалистических, т. е. пространственно или вещно–количественных истолкований, нуждается в объяснении совершенно иного рода. Основной категорией душевности является качественность: каждый «момент», условно выделяемый из единства ее момента, ее развития качественно отличен от всех прочих и само душевное развитие есть развитие к а чественное. Различием по интенсивности пока я считаю возможным пренебречь. Обратите теперь внимание на то, что именно происходит во всех тех случаях, когда мы наблюдаем в нашей душевной жизни «нарастание». — Мы живем в качественности момента настоящего и все, что мы воспринимаем из прошлого, все что мы вспоминаем, пропитано этою качественностью настоящего. В настоящем прошлое–воспоминаемое отлично от собственно настоящего не исконной своей качественностью, а своею качественностью, преобразованною настоящим, своеобразным обертоном качественности настоящего, который далеко не всегда уловим, чем и объясняется иллюзия — смешение прошлого с настоящим. Забывая о специфичности душевной жизни, о ее качественности, а мы всегда об этом забываем, всецело погруженные в пространственно–количественный мир, в ограниченные заботы века сего, — мы разбираемся в душевности нашей между настоящим и прошлым по совершенно неуместному здесь принципу пространственноколичественного различия. Отсюда вырастает образ или схема чисто механического нарастания вроде увеличения кучи песку, а душа невольно уподобляется пустому мешку или ящику. Но совершенно очевидно, что это и есть источник материализма как метафизической доктрины, и что такое понимание душевного развития и перенесение его, столь же незакономерное, на развитие общества неизбежно приводит не только к позитивно–материалистической теории прогресса, но и к превращению ее в идеал материалистического социализма.
Интеллигент. Таким образом, Вы хотите истолковать самое идею прогресса как иллюзию?
Ф и л о с о ф. Не только; я нахожу и некоторые основания, которые…
Интеллигент. С этим я не могу примириться, не мог бы примириться даже в том случае, если бы ваши отвлеченно–философские рассуждения вполне меня убеждали.
Философ. Но позвольте…
Интеллигент. Нет, поймите, что полный отказ от идеала прогресса неприемлем для меня нравственно.
Философ. Но я же и хочу Вам показать, что нравственно приемлема…
С к е п т и к. Не понимаю, почему для Вас нравственно необходим столь безнравственный идеал.
Интеллигент. Как безнравственный?
Скептик. Очень просто. Вы миритесь с компромиссной формулой Вашего идеала. Вы согласны, что прогресс наибольшее счастье наибольшего количества людей. Скажите: почему же не всецелое счастье всех? Я бы на Вашем месте обратился тогда к нелепым фантазиям Федорова и начал изыскивать средства к магическому воскрешению умерших. Вы этого не делаете и не станете делать. А я, хотя бы я один, не хочу для себя полноты благ и блаженства, если знаю, что другие страдают и страдали, чего уже не поправишь. И не хочу я, с другой стороны, лишать себя доступных мне наслаждений ради неизвестных и чужих мне людей будущего.
Интеллигент. Не верю, чтобы Вы оставались совершенно равнодушным и к судьбе Ваших отдаленных потомков.
Скептик. Они сумеют устроиться и сами. Зачем предполагать в них каких–то беспомощных калек? А может быть, они будут такими «хватами», что и думать–то о них не стоит.
Интеллигент. Нет, я уверен — им нужна и наша помощь, нужна хотя бы для того, чтобы они не стали, как Вы выражаетесь, «хватами». Для меня величайшее утешение — мысль, что настанет когда–то для земли блаженное время, пускай даже недолгое, пускай даже для немногих. Не знаю — я не могу жить без этой надежды. Она сильнее, чем все остальное. Ради счастья неизвестных и далеких мне людей, ради «дальних» готов отдать свою’ жизнь. Мне горько, что их немного — хотя, кто знает? Но я мирюсь с этим и лучше отдам свою жизнь за немногих, чем сохраню ее только для себя.
С к е п т и к. Со своей жизнью Вы вправе делать, что угодно. Но зачем Вы требуете чужих жизней и хотите заставить страдать других? Мы уже говорили об этом.
Интеллигент. И Вы уже согласились, что таков удел всякой человеческой политики и деятельности. Пред ложенный Вами выход — «carpe diem» прост, но нравственно, по крайней мере для меня, неприемлем. Я хочу жить и действовать.
Скептик. Помимо того, что едва ли Вы захотите действовать, если узнаете о гибели земли не позже, чем завтра, помимо всего уж сказанного нами, сам идеал прогресса обрекает на полную бездеятельность.
Интеллигент. Каким таким образом?
Скептик. Возьмите хотя бы область познания — сейчас мы в ней. Раз Вы верите в прогресс, Вы совершенно напрасно сейчас спорите и волнуетесь. Ни Вы, ни я Истины–то во всяком случае не познаем. В течение бесконечного развития и методы мышления, и теории, и «истины» видоизменятся до неузнаваемости. От наших взглядов не останется ничего.
Интеллигент. Да, но только благодаря нашим спорам и нашему умственному труду познают истину грядущие поколения.
Скептик. Познают ли? Ведь прогресс бесконечен, «дурная бесконечность», как говорит наш друг. И скажите откровенно: станете ли Вы продолжать наш спор, если отчетливо сознаете, что наши теперешние слова и взгляды не обладают никакой абсолютной ценностью? И станете ли Вы действовать, если убедитесь в ложности и ненужности всех Ваших поступков, если то, что Вы считаете полезным, окажется вредным и наоборот?
Интеллигент. Крупицы истины и полезности в моих мыслях и действиях есть.
Скептик. Кто Вам это сказал? Да даже если и так, каким образом сумеете Вы в Ваших мнениях и действиях выделить эти крупицы? Может, именно данные мысли и ложны, именно данные поступки и вредны. Вы не верите в Бога, а другие за веру в Него жертвовали и жертвуют жизнью. Что если и Вы ошибаетесь так же, как и они? А Вы еще и чужими жизнями жертвуете! Проповедники христианства гибли за Христово учение. А какова полезность их гибели, если Христово учение — ложь? Вы очень высокомерно — с точки зрения прогресса это лишь последовательно — и пренебрежительно относитесь к старым ученым; и не только Вы — все ваши современники. И правда, зачем изучать Платона? — не лучше ли почитать Наторпа? Зачем кричать: «назад к Канту»? Лучше заняться самоновейшими системами. Мне кажется странною непоследовательностью, что занимаются историей науки, историей вообще, толкуют о каких–то «классиках философии». Стоит ли изучать прошлое, тратить силы на знакомство с заблуждениями человеческого ума? По существу все вы, идеологи прогресса, прошлое презираете. Но поверьте мне, ваши потомки будут смеяться над вами не меньше, чем вы смеетесь над вашими предками. Низкая оценка прошлого с необходимостью приводит к низкой оценке настоящего. Идеал прогресса обесценивает жизнь и деятельность. Искренний и последовательный его приверженец не действовать должен и не думать, а лежать на боку и ждать смерти.
Интеллигент. А вот Вы — у Вас нет и того, что у меня: веры в прогресс — Вы–тο живете и мыслите.
Скептик. Я живу, потому что живется; думаю, потому что думается.
Ф и л о с о ф. До чего доводит пренебрежение философией! А все потому, что Вы меня перебили и целых пять минут не давали возможности вставить хоть одно слово.
Скептик. Вас и нельзя было не перебить. Вы слишком для нас обоих обстоятельны, величавы и глубокомысленны. К тому же, насколько я понимаю, Вы еще не отчаялись сделать нас своими слушателями.
Философ. Да, я надеюсь на несколько минут Вашего внимания. И по правде сказать, перерывом и высказанными Вами мыслями даже доволен. Сказанное Вами и особенно заключительные слова прекрасно подготовляют почву для развития моих взглядов. Меня перебили в тот самый момент, когда я собирался указать на истинное и вечное основание, искажаемое идеалом прогресса.
Интеллигент. Кажется, я найду в Вас не только врага, но и союзника.
С к е п т и к. Не торопитесь. Мне сдается, что Вы немногим поживитесь от метафизики. Для себя самого я ничего хорошего не жду.
Философ. Идеал прогресса появляется в результате материалистического истолкования…
Скептик. Начинается!
Философ. …душевной жизни и душевного развития.
Он своего рода иллюзия. Вы помните, я различал две категории вспоминаемого, отмечая, что между ними принципиальной разницы нет. Указывал я. и на непрерывность душевной жизни и развития. Эта непрерывность такова, что всякое разъединение душевности оказывается условным, хотя душевность вовсе не безразличное единство, а в известном смысле не только можно, но и должно говорить о ее «моментах» или, лучше, индивидуализациях. Если Вы осмыслите и прочувствуете надлежащим образом непрерывность душевного развития, Вам не будет слишком затруднителен переход ко всевременности его, тем более, что дело идет не о чем–то новом и чуждом для нашего сознания, а о простом расширении сознания данной минуты. Ведь оно, как реально принимающее временное течение, сразу содержит в себе прошлое, настоящее и будущее. Я не могу сейчас вдаваться в детальное обоснование высказываемого мною, но и анализ познания и анализ душевного бытия с неумолимой необходимостью приводят к тому, что наша душа есть всевременное единство или, вернее, многоединство. Мы опознаем ее как всеединую далеко не вполне; эмпирически мы лишь приближаемся к постижению всеединства ее развития; но всеединство это несомненно. Оно ограничено сочетанием непосредственного переживания со смутной антиципацией будущего и воспоминанием прошлого. Однако и антиципация и воспоминание не что иное как убледнение актуальности всеединства. Поэтому–то материализм прежде и яснее всего сказывается на теориях памяти, искаженных отображениях всеединства. Если душа и развитие ее всевременны и, следовательно, выше времени, — ничто для совершенного бытия души не пропадает, все всегда сохраняется в своей качественности и в своем значении. Душа сразу во всевременности своей объемлет и содержит все свое временное развитие, а это развитие можно уподобить (но только уподобить) последовательному становлению души всеми своими индивидуализациями или моментами. Всякий момент в истинном или совершенном бытии души есть все прочие моменты в его качественности. Ни один не повторяет другого; каждый равно необходим для того, чтобы душа вполне актуализировалась. Но абсолютная ценность каждого ясна только в нем, в его качественности. Теперь, я думаю, Вам понятно, что различение двух вышеупомянутых категорий воспринимаемого только плод эмпирического нашего бессилия; конечно, понятно и то, как в применении к индивидуальному развитию снимаются противоречия идеи прогресса и сохраняется истинное ее основание.
Скептик. Мы бы Вам были очень обязаны, если бы Вы сделали это еще понятнее.
Философ. Идеал прогресса, пока я говорю о нем только в применении к развитию индивидуума — не что иное, как получающееся в результате материалистического истолкования умаление идеи всеединства. Всеединство душевного бытия и развития нашего в известном смысле, и в большем, чем наше эмпирическое существование, есть наш идеал, наша цель, наше должное и наше истинное бытие. Степень устремления к нему и есть степень интенсивности нашей душевной жизни. В каждый момент развития мы стремимся стать всеединством, т. е. стремимся актуализировать еще не актуализированное в этом самом моменте, как особой индивидуализации всеединства. Эмпирически мы стремимся пережить еще не пережитое, познать еще не познанное, стремимся к новому и будущему. Однако не только к будущему, ибо и настоящее и прошлое — ряд таких же моментов, как и моменты будущего, обладают неповторимой самоценностью и нужны во всеединстве. И пренебрежение настоящим столь же недолжно, как и пренебрежение будущим, являясь грехом и выдвигая новые метафизические проблемы, о которых сейчас я говорить не буду. Нельзя греховно пренебрегать настоящим, равняя его с «неудавшимся» прошлым, о котором мы вспоминаем с мукою и угрызениями совести. Напротив, само будущее осуществляется через настоящее. — Тем, что мы актуализируем и интенсифицируем, напрягаем настоящее, мы подымаемся во всевременность; тем, что мы интенсифицируем его недостаточно, подымаемся во всевременность неполно и несовершенно, т. е. расширяем сознание на прошлое, только как на воспоминаемое, актуально его не переживая, не сливаясь с собою–прошлым в единстве, и расширяем его на будущее только в более или менее смутном предчувствии. Мы должны в деятельности своей прежде всего актуализировать момент настоящего, будущее же только в настоящем и чрез настоящее: поскольку оно уже находится в настоящем и из него вырастает. Так сами собой рассеиваются все те трудности и проблемы практической деятельности и морали, о которых мы так долго сегодня говорили. Нет места ни скепсису, ни немотивированному стремлению в будущее ко все новому. «Довлеет дневи злоба его» или, как та же мысль выражается более вульгарно, «carpe diem».
Интеллигент. «Мгновение, прекрасно ты! Остановись!»
Философ. Отнюдь нет. Если мы сосредоточимся на мгновении с полной напряженностью нашего существа, оно станет всевременным, отразит в себе все прошлое и все настоящее, поднимется над различием покоя и движения.
Интеллигент. Но Вы говорите только об индивидуальном существовании.
Философ. А разве неясно, что поняв таким же образом развитие человечества, мы легко преодолеем противоречия, всплывающие при всякой попытке осмыслить идеал прогресса, который тем не менее в основном мотиве своем, т. е. как идеал всеединства, неустраним и необходим? Надо только расстаться с механическим истолкованием общества и его развития, надо понять человечество как всеединое, всепространственное и всевременное существо. И тогда мы поймем то, что кажется нам нарастанием, «памятью» человечества, переживанием прошлого в настоящем, как подъем, хотя и недостаточный подъем, человечества во всевременное, истинное его бытие. Да, необходимо — смутное чувство нас не обманывает — стремиться к всецелому благу и счастью всех людей. В этом устремлении идеологи прогресса правы. Но благо и счастье всех не где–то в одном из моментов времени, а во всех моментах и в каждом; и достижимо оно не чрез движение в дурную бесконечность, не чрез пренебрежение настоящим и прошлым, а чрез созидание самого настоящего и в нем будущего, чрез восхождение во всеединство, преодолевающее томительную скуку времени. Да, везде и во всем живет одна всеединая Истина, она же и всеединая Правда. Все обладает всеединою ценностью, но не потому, что много истин и правд или (что то же самое) нет ни одной, а потому, что Истина и Правда — конкретное всеединство. Но все абсолютно ценно не в ограниченности своей, а в отражении в себе всего и в отражении себя во всем, во всеединстве, в истинном бытии мира.
И нет и не может быть противоречия между целью и средствами. — Если помнить, что заповедь «Довлеет дневи злоба его» относится ко всякой деятельности и что будущее созидается в настоящем и чрез настоящее, как в будущем и чрез него созидается оно само, такого противоречия быть не может. Мыслима и должна осуществляться нравственная политика. Это будет политика, если угодно, консервативная, политика сегодняшнего дня, бережливо хранящая прошлое и в остатках его — безмолвные заветы предков, творящая будущее, поскольку это будущее нравственно возможно в настоящем и для настоящего нужно. Мечтайте о будущем благе человечества, зовите содействовать этому благу. Может быть, Вы или кто–нибудь другой напишет хороший утопический роман, а роман будет возбуждать любовь к ближним и дальним. Но если Ваши мечты и проповеди рождают ненависть, ведут к борьбе классов, революции и насилиям, если они приносят «дурные плоды», знайте — Ваш идеал ложен и неосуществим, Вы мешаете жизни, а не строите ее, Вы замедляете, а не приближаете осуществление всеединства. Бросьте гибнущие в самопротиворечиях материалистические и социалистические шаблоны. Ищите оправдания Вашим истинным стремлениям, которого в них Вы не нашли и не найдете. Осмыслите Ваш идеал, как философию всеединства, и не забывайте вдохновенных слов ее поэта и мученика: «Con questa filosofia banimo mi s>aggrandisce e mi si magnifica l>inteletto».
Скептик. Вот мы и выслушали проповедь. Ее стилю, на мой взгляд, мешает только упоминание о социализме. Меня она не обратила. — Правда, не ко мне она была и обращена. Вы же, товарищ по несчастью, как я и предсказывал, извлечете из нее для себя не так уж много аргументов. Впрочем, по–моему, Вам, как новому Гераклу на распутьи, необходимо сойти с насиженного русской интеллигенцией местечка и пойти или со мной или с… философом.
1922. XII. 12.
Андре Моруа о тирании, идеализме и молчании Вселенной — Моноклер
Рубрики : Культура, Литература, Последние статьи
Нашли у нас полезный материал? Помогите нам оставаться свободными, независимыми и бесплатными, сделав любое пожертвование:
Donate
Публикуем одно из последних эссе Андре Моруа «Во что я верю», в котором писатель-психологист размышляет о проблемах материализма и идеализма, высшем начале, живущем в душе каждого из нас, о демократических свободах и тупиковости тирании, об искусстве, страстях, немом равнодушии Вселенной и нашем отличии от древних греков.
Во что я верю? Каждый, кто задавал себе этот вопрос, знает, насколько его простота иллюзорна. Стоит только подумать об этом, и картина мира, согласно которой мы живём изо дня в день, начинает плыть и расползаться. Но, пожалуй, без ответа на вопрос «во что я верю?» невозможно разобраться и с более серьёзной проблемой «Кто я?».
Известный писатель и член Французской академии Андре Моруа не побоялся посмотреть правде в глаза и на исходе своей жизни чётко и ясно изложил свою позицию относительно всего сущего. В итоге получилось небольшое, но очень ёмкое эссе. Моноклер рекомендует каждому прочитать этот честный и тонкий текст.
… Что бы то ни было, я не боюсь смерти. Тех, кто ждет ее со страхом, преследует мысль о мире, где они будут одновременно и присутствовать, и отсутствовать. Они представляют себе свою жену, своих детей, свой дом после своей смерти и отводят себе роль зрителя, взирающего со стороны на страдания близких. Но смерть нельзя вообразить, поскольку она — отсутствие образов. О ней нельзя думать, ибо с нею исчезают все мысли. Поэтому нужно жить так, как если бы мы были бессмертны. Что — не для всего рода человеческого, но для каждого человека в отдельности — глубоко верно.

Во что я верю
Я верю в то, что независимо от меня существует внешний мир, который я, однако, могу воспринять, только пропустив его через свое сознание. Я вижу за окном облака, холмы, качающиеся под ветром деревья, коров на лугу; ближе я вижу часть меня, которую я называю «моя рука» и которая пишет эти строки. Я верю в то, что рука эта по природе своей глубоко отлична от всего остального мира. Когда птица садится на ветку липы или кедра, я не ощущаю ничего; когда муха садится на мою руку, мне щекотно. Стоит мне захотеть — и я пошевельну рукой; но я не в силах сдвинуть с места облака и холмы. Да и рука в состоянии исполнить далеко не всякое мое желание. Не надо требовать от нее невозможного. Палач может отрубить ее, я по-прежнему буду ее видеть, но она превратится для меня в посторонний предмет. Таким образом, тело мое занимает промежуточную позицию: с одной стороны, оно подчиняется моей воле, с другой — внешнему миру. Я могу послать его навстречу испытаниям и даже опасности, я могу путем тренировки или с помощью машин увеличивать его силу и расширять сферу его деятельности, но не до бесконечности; не в моей власти уберечь его от несчастных случаев и старости. В этом отношении я весь, с головы до пят, принадлежу внешнему миру.
Мой внутренний мир — более надежное убежище. Назовите его как угодно — духом, мыслью, душой; название не имеет значения. Здесь власть моя куда больше, чем в мире внешнем. Я волен не соглашаться с теми или иными взглядами, строить умозаключения, погружаться в воспоминания; я волен презирать опасность и с мудрым смирением ожидать старости. И все-таки даже в этой крепости я не изолирован от внешнего мира. Сильная боль мешает свободной работе мысли; телесные страдания влияют на умственную деятельность; навязчивые идеи с изнуряющим постоянством лезут в голову; болезни мозга приводят к душевному расстройству. Таким образом, я принадлежу внешнему миру и одновременно не принадлежу ему. Мир обретает для меня реальность лишь внутри меня. Я сужу о нем лишь по моим ощущениям и по тому, как интерпретирует эти ощущения мой разум. Я не могу перестать быть собой и стать миром. Но без «этого странного хоровода» вокруг меня я лишился бы разом и ощущений, и мыслей. В голове моей теснятся образы внешнего мира — и только они. Вот почему я не разделяю взглядов епископа Беркла и не причисляю себя к чистым идеалистам; я не верю в то, что, пересекая Ла-Манш или Атлантику, я всякий раз заново создаю Лондон или Нью-Йорк; я не верю в то, что внешний мир не более, чем мое представление о нем, которое исчезнет вместе со мной. «И умирая, уничтожу мир», — сказал поэт. Мир перестанет существовать для меня, но не для других, а я верю в существование других людей.
Однако я не могу назвать себя и чистым материалистом. Конечно, я верю, что мир, частью которого я являюсь, подчиняется определенным законам. Я верю в это, потому что это очевидно; Я пишу эти строки в начале осени: я знаю, что листья за окном пожелтеют; знаю, что завтра в этот час солнце будет стоять на небосклоне чуть ниже, чем сегодня; знаю, что созвездия, эти золотые гвоздики, забитые в черную небесную твердь, вскоре изменят свое положение, и изменения эти можно предсказать; знаю, что, если я выпущу из рук книгу, она упадет на пол со скоростью, которую можно вычислить заранее. Знаю я и другое: некоторые современные ученые утверждают, что в масштабе бесконечно малых величин невозможно точно предсказать ни одно событие и что законы наши — законы статистические. Ну и что из этого? Статистические законы учитывают существование случайностей. Любые законы, в том числе и статистические, действенны и полезны, поскольку позволяют предвидеть немало явлений. Некоторые материалисты делают отсюда вывод, что все явления предсказуемы, что будущее полностью предопределено и что единственно по невежеству своему мы не можем построить механическую модель мира, которая позволила бы нам прогнозировать не только расположение созвездий в тот или иной день и час, но и все грядущие события человеческой истории. Такая модель мира ничем не отличалась бы от самого этого мира. Если бы она была возможна, это означало бы, что органическая материя сама, по законам своего внутреннего развития, автоматически порождает все, что происходит в мире, включая наши поступки. В этом случае история, как социальная, так и индивидуальная, была бы абсолютно детерминированной, а наша свобода выбора — иллюзорной.
Я не разделяю этот чисто материалистический взгляд на мир. Тому есть три причины. Во-первых, я отказываюсь считать мой разум полностью зависимым от системы, которая создана самим этим разумом. Кто, как не человек, открыл законы развития внешнего мира? Кто, как не он, упорядочил мнимый хаос явлений? Было бы абсурдно, если бы могущество человеческого разума в конце концов привело нас к отрицанию этого могущества. Во-вторых, научные исследования, на которых зиждется наша вера в упорядоченность мира, никогда не давали оснований считать весь мир механизмом. Данные науки свидетельствуют, что при определенных условиях в рамках замкнутой системы, зная исходные параметры, можно предвидеть результат. Но предсказания такого рода ограничены в пространстве и времени, толковать их расширительно мы не вправе. Экономика и история одной только нашей планеты настолько сложны, что не поддаются прогнозированию. Что же тогда говорить обо «всем мире» — ведь мы даже не знаем наверняка, что обозначает это произвольное сочетание слов? Наконец, в-третьих, я просто не понимаю, как может сознание зарождаться в недрах материи. Я всегда наблюдал обратное — как в недрах моего сознания зарождаются образы материального мира. Кроме того, опыт учит меня, что есть вещи, которые подвластны моей воле. Я хочу сразиться с врагом и сражаюсь с ним. Мне могут возразить, что воля моя предопределена моей природой. Не стану спорить. Говоря о воле, я не утверждаю, что она может приказать мне сделать то, чего я не хочу. Моя воля не является силой, существующей независимо от меня. Моя воля — это мое действующее я.
Конечно, материалист возразит мне:
Вам известно, что пропасть, разделяющая живую и неживую материю, с каждым днем становится все уже. Вам известно, что относительно некоторых вирусов невозможно сказать наверняка, к живой или к неживой материи они принадлежат. Вам известно, что химики научились синтезировать молекулы такой сложности, какая встречается только в живой природе. Не за горами тот день, когда наука объяснит нам, каким образом на заре существования вселенной исполинские катаклизмы привели к возникновению жизни на земле, каким образом медленная эволюция привела к образованию видов. Линия эволюции, идущая от бактерии к Платону, непрерывна. Человек, последнее звено в длинной цепи живых существ, занимает во времени и пространстве самое ничтожное место. Зачем придавать такое значение его разуму? Он — лишь более совершенная форма разума пчелы или муравья, рыбы или змеи, собаки или кошки….
Рассуждения такого рода оставляют меня совершенно равнодушным. Как бы ни сузилась пропасть, мост через нее до сих пор не перекинут. Разгадать загадку жизни до сих пор не удалось ни химикам, ни биологам; ни одно живое существо не обладает разумом, сравнимым с человеческим. Пропасть между примитивнейшим из людей и умнейшим из животных по-прежнему широка и глубока. Материалист слепо верует в науку, как во всемогущего бога, но мне такая религия чужда.
Что же касается происхождения видов, то мне кажется весьма существенным замечание Леконта дю Нуи*: если мы примем гипотезу о естественном отборе и выживании сильнейших, получится, что на развитие и совершенствование такого сложного органа, как человеческий глаз, ушло столько миллиардов лет, сколько не существует и сама земля. «Но в таком случае, — спросит Верующий, — вы, как и мы, считаете, что живые существа создал Господь?». Я верю лишь в то, что знаю, а в этой области я знаю лишь то, что я не знаю ничего. Я скептически отношусь к рассказам палеонтологов и геологов, жонглирующих тысячелетиями и основывающих смелые теории на докембрийских ископаемых, которые при ближайшем рассмотрении оказываются просто булыжниками причудливой формы. Но мне ничуть не легче поверить во всемогущего и милостивого Господа, который в здравом уме и твердой памяти создал палочку Коха, блоху и комара, а спустя множество веков увенчал свой труд новой победой: забросил во враждебный и загадочный мир человека, наделил его мыслями и чувствами и заставил это несчастное создание отвечать перед Создателем за свои поступки. Меня не волнует вопрос, как и почему человек попал в этот мир. Мы не знаем и, судя по всему, никогда не узнаем ответа. Я допускаю, что бесконечно малые существа, которые, быть может, обитают на электроне, способны открыть его ядро и несколько соседних атомов. Но разве могут они вообразить себе человека или циклотрон? Да и вообще все это не важно. Меня волнует другое: «Вот человек, вот мир. Каким образом человек, такой, как он есть, должен действовать, чтобы настолько, насколько позволяет его природа, подчинить своей власти окружающий мир и себя самого?».
Я не чистый материалист и не чистый идеалист. Во что же я в таком случае верю? Я ограничиваюсь констатацией фактов. Вначале был мой разум, который с помощью тела вступил в контакт с внешним миром. Но само тело — лишь чувственный образ, то есть образ, созданный моим сознанием, так что в конечном счете я отвергаю дуалистический взгляд на природу. Я верю в существование единой реальности, которую можно рассматривать как в аспекте духовном, так и в аспекте материальном. Создана ли эта реальность сверхчеловеческой волей? Управляет ли нашим миром какая-нибудь высшая сила? Нравственна ли эта сила и воздает ли она по заслугам праведникам и грешникам? У меня нет оснований утверждать что бы то ни было по этому поводу. Миру вещей неведома нравственность. Удар молнии и рак так же часто поражают добрых, как и злых. Вселенная не дружественна и не враждебна людям доброй воли; скорее всего, она просто равнодушна. Кто создал ее? Почему в ней не царит полный хаос, почему она все же подчиняется законам? Какая сила забросила нас сюда, на этот комочек грязи, вращающийся в бесконечном пространстве? Я ничего не знаю об этом и думаю, что другие знают об этом не больше моего. Различные боги, которым на протяжении тысячелетий человеческой истории поклонялись народы, были воплощением страстей и потребностей верующих. Это не значит, что религии были бесполезны; это значит, что они были необходимы. Но в их задачу не входит познание мира. «Если вы заблудитесь в пустыне, — говорил мне один добряк священник, — я не дам вам карту, я только покажу, где можно напиться воды, и постараюсь вселить в вас бодрость, чтобы вы могли продолжить свой путь. Вот все, что я смогу для вас сделать».
Христианство совершило переворот, перенеся рок внутрь человека. Оно увидело источник наших бедствий в нашей собственной природе. Для древнего грека мифы, как правило, были частью истории — и не более того. Он выпускал наружу демонов своей души, воплощая их в мифах. Христианин впускает мифы внутрь своей души, воплощая их в демонах. Первородный грех затрагивает каждого из нас. Распятие Христа затрагивает каждого из нас… (Андре Мальро).
Христианская религия человечна, а не бесчеловечна. Драма разыгрывается не во внешнем мире, рок грозит не извне, как думали Гомер и Эсхил; внешний мир нейтрален, драма и рок живут внутри человека. Догмат о первородном грехе обличает присутствие в душе всякого человека животного начала. Ребенок рождается диким, жадным; не будь он столь слаб, он был бы жесток. Наше первое побуждение — убивать. Но столь же верна и идея искупления. Человек не просто зверь. В человеке воплотился бог, «Человек и бог сливаются в свободном человеке». ⓘАлен, французский философ и литературовед — ред.. В этом источник наших мук, но в этом же причина наших побед.
Я признаю существование в человеке высшего начала. «Никакое животное не могло бы сделать того, что сделал я», — говорил Гийоме, и в самом деле человек способен на бескорыстные геройские поступки, отнюдь не продиктованные животными инстинктами и даже противоречащие им. «Ничто не заставляет нас быть благородными, любезными, милосердными и отважными». Конечно, циник ответит на это, что давление общественного мнения, тщеславие или стыд оказывают одинаковое действие на человека и волка, поскольку и тот и другой — стадные животные. Но эта точка зрения уязвима — она не может объяснить поведение мудрецов, героев, праведников. Есть целый ряд случаев, когда стадное чувство и тщеславие могли бы ужиться с лицемерием и заботой о спасении собственной шкуры, а человек тем не менее избирает другой путь и поступает «правильно». Почему он так поступает? Я полагаю, потому, что он повинуется голосу некоего высшего начала, постоянно живущего в его душе. «Человек бесконечно выше человека». Причем несомненно, что это начало, которое можно назвать сверхчеловеческим, поскольку оно подвигает человека на деяния, идущие вразрез с его личной выгодой и интересами его клана, присутствует в сознании каждого человека и предъявляет ему свои требования, если только он не обманывает ни себя, ни других. Я готов называть богом эту общечеловеческую совесть, но мой бог не трансцендентен, а имманентен.
«Итак, вы отрицаете существование трансцендентного бога и провидения, определяющего ход земных событий?». Я ничего не отрицаю, однако, повторяю, я никогда не видел в окружающем мире следов воздействия трансцендентной воли. «Но неужели вам не страшно жить в равнодушном мире, который покинули боги?». Должен признаться, ничуть не страшно; скажу больше, на мой вкус гораздо спокойнее оставаться в одиночестве, чем быть вечно окруженным богами, как в гомеровские времена. На мой взгляд, моряку, застигнутому штормом, утешительнее считать бурю игрой слепых сил, с которыми он должен бороться, призвав на помощь все свои знания и мужество, чем думать, что он какой-то неосторожностью навлек на себя гнев Нептуна, и тщетно искать средства умилостивить бога морей.
Возможно, в сравнении с греком гомеровских времен мы одиноки — ведь нас не сопровождают бессмертные спутники, подсказывающие нам, как поступить, и держащие нашу судьбу в своих руках, но ведь и древнегреческого морехода удача ждала по сути дела, лишь в том случае, когда он действовал. Он греб, рулил, лавировал. Это доступно и нам. Только у нас это получается лучше, поскольку мы знаем гораздо больше. Мы научились, подчиняясь природе, управлять ею. В борьбе с окружавшим его огромным миром Улисс мог рассчитывать только на свои руки да на попутный ветер. Мы покорили и поставили себе на службу силы, о существовании которых он даже не подозревал: пар, электричество, химические и ядерные реакции. Почти все, что герои «Илиады» и «Тысячи одной ночи» просили у богов и джиннов, мы научились делать сами. Наш мир не хаотичен, он подчиняется жестким законам, а не капризам фортуны, поэтому мы приобрели над ним такую власть, какая и не снилась нашим предкам.
Наука может даровать человеку многое из того, в чем отказала ему природа: она лечит болезни, регулирует рождаемость, увеличивает сельскохозяйственную и промышленную продукцию настолько, что кажется, будто люди на всем земном шаре вот-вот заживут без забот и в полном довольстве. Еще в начале нашего столетия самые знающие люди имели, казалось бы, все основания думать, что наступает новый Золотой Век и остается только ликвидировать неравенство и несправедливость. Они полагали, что не за горами тот день, когда основной задачей станет не производство, а распределение. На деле Золотой Век оказался Веком Огня и Позора. Несмотря на свои знания и могущество, современные люди несчастны, как никогда. «Как злато чистое свинцом презренным стало?». В то время как терапия и хирургия боролись за жизнь человека и облегчали его муки, война, сделавшаяся жестокой, как никогда, несла народам немыслимые страдания. Свою власть над природой человек использовал не для созидания, а для разрушения. Политика и экономика не поспевали за развитием физики и биологии. Новые изобретения попали в руки людей, которые не смогли совладать с ними и поставить их себе на службу. Напуганные, несчастные, эти люди уподобились своим далеким предкам и, приписав своим страхам и надеждам сверхъестественную силу, населили равнодушный мир богами и чудовищами… Неужели нам не на что надеяться, неужели несчастный род человеческий уничтожит себя вместе с планетой, служащей ему пристанищем?
Я верю, что катастрофы можно избежать. Повторяю еще раз: мир равнодушен, мир нейтрален. Никакой мстительный рок не прячется за черными тучами, грозя нам гибелью. Спасение человечества в руках самого человечества. В истории нередко бывали случаи, когда отчаявшимся людям казалось, что все потеряно. После нашествия варваров и падения Римской империи не один пессимист, глядя на руины галльских или бретонских городов и бедствия народа, должно быть, говорил себе: «Теперь роду человеческому никогда уже не жить в радости и довольстве». И тем не менее в чаще лесов выросли монастыри; монахи стали обрабатывать девственную землю и пестовать девственные умы; великие люди предприняли попытку возродить великие государства. Им это удалось. Наша задача легче — нам предстоит уберечь от гибели еще живую и во многих отношениях процветающую цивилизацию. Мы не уверены в успехе, поскольку порыв безумия может охватить те группы людей, на которые мы не имеем влияния, и они взорвут земной шар. Но все-таки мы можем — пусть косвенно — повлиять и на них. Твердость наших убеждений, быстрота наших решений обезоружат тех, кто угрожает будущему человечества.
Я верю, что новейшие открытия положат конец замкнутой жизни отдельных народов. Современные средства коммуникации позволяют управлять территориями, гораздо более обширными, чем прежние государства. Современная военная техника слишком мощна, чтобы стоило идти на риск и нападать друг на друга.
Цивилизации подобны «заколдованным замкам». Они существуют лишь до тех пор, пока мы в них верим. Международные организации станут мощной силой, если их признают граждане всех стран мира. Я считаю, что в наши дни долг всех писателей, ученых и государственных деятелей — убеждать людей в необходимости создания таких организаций. Быть или не быть земному шару — вот перед каким выбором мы стоим. Либо мы подадим друг другу руки, либо истребим друг друга в атомной войне.
Что же касается внутренней политики, то я верю в защиту демократических свобод и прав человека. Я верю в них по двум причинам. Во-первых, я считаю, что без свободы не может идти речь ни о человеческом достоинстве, ни о счастье членов общества. Жить под надзором полиции, вздрагивать при каждом шорохе, страшась ареста, ссылки или смерти, бояться произнести лишнее слово, постоянно скрывать свои мысли — это не жизнь. Во-вторых, я считаю, что свобода — залог силы государства. Тоталитарные государства — колоссы на глиняных ногах; они выглядят могущественными лишь благодаря своей пропаганде, способности подавлять в зародыше любой конфликт, быстроте и секретности политических акций. Тоталитарный режим вводит в заблуждение только романтиков да слабых духом, принимающих тирана за избавителя. Но после долгой борьбы свобода торжествует: так случилось и в 1918, и в 1945 годах. В свободной стране решения властей постоянно подвергаются критике. Эта критика сурова, подчас даже несправедлива, но она полезна. Она помогает исправлять ошибки. Тиран же никогда не исправляет своих ошибок, поскольку слышит лишь голоса льстецов. Что же до средств охраны свободы, то тут я не могу предложить ничего нового. Состояние ужаса и тревоги, в котором живут сегодня множество человеческих существ во множестве стран, властно напоминает нам о безотлагательной необходимости вернуть народам законность, служащую основой счастья. Конечно, всякое общество нуждается в полиции, охраняющей порядок, а полиции не пристало нежничать. Но человек может чувствовать себя в безопасности лишь под покровительством определенных законов. Я верю в то, что эти законы нужно уважать, и именно то общество, которое сохранит им верность, окажется наиболее долговечным.
Первый из этих законов — разделение власти. Исполнительная власть не имеет никакого права оказывать давление на власть законодательную. Члены суда должны назначаться пожизненно — иначе честолюбие не даст им покоя. Небольшое количество высокооплачиваемых и равных между собой судей — такова английская система. Опыт показал, что она оправдывает себя. Второй закон — наличие суда присяжных. Пусть даже присяжные руководствуются порой политическими или местническими пристрастиями — если они избраны из всех слоев населения, у подсудимого гораздо больше шансов быть судимым по справедливости. Ни в коем случае нельзя ни самовольно заменять одних присяжных другими, ни проводить заседания без наличия кворума. Третий закон: пока вина подозреваемого не доказана, он должен считаться невиновным. Арестовать его можно лишь в том случае, если, находясь на свободе, он угрожает общественной безопасности. Арестованный должен незамедлительно предстать перед судом, который, если преступление не будет доказано, возвратит ему свободу.
Я перечислил юридические гарантии свободы. Гарантией этих гарантий является свобода политическая. Я называю свободным или демократическим такое государство, где меньшинство признает власть большинства, честно завоеванную в ходе выборов, поскольку знает, что, придя к власти, большинство будет уважать интересы всех граждан, независимо от их убеждений. «Есть только два способа править, — говорил Киплинг, — рубить людям головы или считать их по головам». Государство, где рубят головы, идет по пути насилия. Кучка единомышленников может, опираясь на вооруженные банды или не знающую жалости полицию, внушить такой страх своим политическим противникам, что они тут же сойдут со сцены. Вокруг одного диктатора собирается компания убийц, по недоразумению называемая партией, хотя гораздо больше она похожа на стаю волков. И древняя, и новая история свидетельствуют, что этот способ правления жесток, слаб, недолговечен. Забыв о справедливости, единовластный правитель сеет вокруг себя разрушения и проливает реки крови. Всемогущество развращает его, пусть даже он по природе честен. Будь он сам хоть святым — его преемник непременно окажется чудовищем. Система эта была опробована сотни раз, и всякий раз дело кончалось провалом. Цезарь и Наполеон были людьми редкого ума и великодушия. Тем не менее Цезаря убили, а Наполеон, прославившийся столькими победами, привел Францию к поражению. Интуиция всех лучше мудрости самого гениального одиночки. Существование оппозиции — главная гарантия демократических свобод. Таково мое политическое кредо.
Что же до частной жизни, то я верю, что смелость, честность, верность, милосердие не утратили своей ценности и привлекательности и в наши дни. «Верность для мужчины — как клетка для тигра. Она противна его природе», — утверждал Бернард Шоу. Согласен, но добродетели не заложены в нас от природы. Все они — плоды человеческой воли, результаты самосовершенствования. Почему, даже оставшись один, без помощи и поддержки богов, человек не утрачивает нравственного чувства и не дает воли своим животным инстинктам? Потому что он знает, что в равнодушной вселенной выживает только тот, кто доверяет людям, кто связан с ними прочными узами любви, дружбы, брака, патриотизма. Внешнему миру неведома нравственность, но ничто мешает человеку создать свой мир и жить в согласии с самим собой и с людьми, которых он уважает, по законам, которые даруют душевный покой и чувство собственного достоинства
Нелегко воспитать в себе чувство долга, способность взять на себя обязательство и выполнить его. И душа, и тело наши запятнаны первородным грехом; их вечно мучат неправедные желания жадность, ненависть. Я вижу два способа противостоять искушениям. Во-первых, хранить верность своим убеждениям, чего бы это ни стоило. Мелких предательств не бывает. Спокойно слушать, как поносят вашего друга, — уже предательство. «В таком случае, — возразят мне, — все мы предатели». Нет, потому что дружба — вещь редкая и драгоценная и не надо путать ее с обычными знакомствами, заводимыми ради выгоды или развлечения. Истинная дружба бескорыстна и возвышенна. Лучше раз и навсегда избрать политическую позицию и хранить верность своей партии, какие бы ошибки ни совершали ее члены, чем каждый день менять свои взгляды в зависимости от изменений политической обстановки. Тот, кто хочет отречься от своих убеждений, всегда найдет для этого основания. Ален недаром называл ум публичной девкой.
Ален говорил еще и о том, что «нужно класть низшее в основание высшего». Поэтому второй способ остаться верным долгу — брать обязательства, исходя не из абстрактных рассуждений, а сообразуясь со своей натурой и темпераментом. Чтобы плоть наша не мешала нам выполнять наши обязанности, возьмем ее в союзницы. Эффективность этого метода видна на примере брака. Люди основали первую ячейку общества — супружескую пару — на инстинкте, на плотском влечении. Я долгое время считал, что супружеская верность противна человеческой природе. В браке желание притупляется; люди меняются; их притягивает новизна. Я был не прав: верность противна не человеческой природе вообще, а лишь животному началу, живущему в человеке. Тот, кто способен побороть власть инстинкта, сохранить верность взятому на себя обязательству, обратить любовь в дружбу, обретает в союзе душ, сердец и тел счастье, которое с лихвой вознаграждает его за принесенную жертву.
Все сказанное о браке относится и к другим узам, связующим людей. Никто не выбирает друга по каким-либо абстрактным соображениям. «Ибо он — это он, а я — это я». Дружба, подобно любви зиждется на родстве душ. Чтобы распознать это родство, как правило, необходимо познакомиться с человеком довольно близко. Сближает сама жизнь. В лицее, полку, лагере военнопленных, профсоюзе, политической партии — повсюду, где люди тесно общаются, живут общими интересами, поверяют друг другу свои тайны, они находят друзей. Переселившись в Париж, человек не должен забывать свою деревню, свою провинцию. Связь с родной почвой придает силы. Любовь к «малой родине» не заглушает любви к родине «большой». Совсем наоборот. Любовь к «большой родине» складывается из привязанности к родине «малой»…
Человеческое стремление наперекор слепой стихии построить свой собственный надежный и прочный мир прекрасно. Иногда человеку это удается, пусть ненадолго, чаще же он терпит поражение. Далеко не каждому выпадает счастье полюбить всем сердцем, обрести преданного друга. Те, кому это не дано, находят прибежище в занятиях искусством. Искусство — это попытка создать рядом с реальным миром другой, более человечный мир. Человек знает два типа трагического. Он страдает от того, что окружающий мир равнодушен к нему, и от своего бессилия изменить этот мир. Ему тягостно чувствовать приближение бури или войны и знать, что не в его власти предотвратить зло. Человек страдает от рока, живущего в его душе. Его гнетет тщетная борьба с желаниями или отчаянием, невозможность понять самого себя. Искусство — бальзам для его душевных ран. Подчас и реальный мир уподобляется произведению искусства. Нам часто внятны без слов и закат солнца, и революционное шествие. В том и другом есть своя красота. Художник же упорядочивает и подчиняет себе природу. Он преображает ее и делает такой, какой создал бы ее человек, «будь он богом». Расин облекает самые мучительные страсти в строгие, чистые формы своего стиха. Боссюэ убаюкивает саму смерть мерным покачиванием своих долгих периодов. Придя в театр, зритель попадает в новый мир, сотворенный для него автором пьесы, оформителем, актерами. Он знает, что увидит здесь свои собственные драмы, но они будут облагорожены. Ars est homo additus naturae ⓘИскусство это человек плюс природа (лат.). Искусству нужен человек; этот человек — художник. Похожий на нас с вами, он пытается создать для нас упорядоченный, внятный нам мир. Но искусству нужны также природа, разгул стихий и страстей, неумолимый ход времени; созерцание одного только абстрактного порядка не разбудит в нас никаких чувств. Мы желаем видеть в произведении искусства природу, преображенную духом человеческим. Там, где нет природы, художнику нечего преображать.
Без страстей нет искусства. Это относится и к художнику, и к зрителю. Бетховен не написал бы своих симфоний, не будь его жизнь полна страданий: тот, кто прожил безоблачную жизнь, не поймет симфоний Бетховена. Мы понимаем поэтов и музыкантов постольку, поскольку они близки нам по духу. Валери, не испытавший безысходной тоски Паскаля, не понимал и величия его творений*, а мы, разделяющие горестное смирение Валери, с наслаждением узнаем в «Морском кладбище» наши собственные чувства, облеченные в совершенную форму. Я верю в то, что человек не может жить без поэзии. Людей тянет к разным формам искусства, потому что их одолевают разные страсти и тревоги, но всем им необходимо, чтобы художник творил мир, внятный человеку. Я верю в то, что прекрасные полотна, прекрасные драмы, прекрасные романы так же необходимы человечеству, как мудрые законы или религиозные обряды. Я верю в то, что художник, созидая свой мир, спасает и себя, и других.
Наконец, я не верю в то, что мы будем вознаграждены за добродетели и наказаны за пороки на том свете; довольно часто, хотя и не всегда, мы получаем воздаяние на этом свете. Не знав, есть ли у нас бессмертная душа. По-моему, маловероятно, чтобы мысль человека продолжала существовать после исчезновения органов его чувств, ведь мысли — следствие ощущений. Впрочем, механизмы памяти изучены еще далеко не достаточно, так что, быть может, вечный сон существует. Что бы то ни было, я не боюсь смерти. Тех, кто ждет ее со страхом, преследует мысль о мире, где они будут одновременно и присутствовать, и отсутствовать. Они представляют себе свою жену, своих детей, свой дом после своей смерти и отводят себе роль зрителя, взирающего со стороны на страдания близких. Но смерть нельзя вообразить, поскольку она — отсутствие образов. О ней нельзя думать, ибо с нею исчезают все мысли. Поэтому нужно жить так, как если бы мы были бессмертны. Что — не для всего рода человеческого, но для каждого человека в отдельности — глубоко верно.
Читайте также:
— Э. Б. Уайт: «Письмо человеку, который утратил веру в человечество»
— «Это была хорошая жизнь»: Айзек Азимов о религии, цинизме и оптимизме
— «Самая большая ценность — жизнь»: мудрые письма Д. С. Лихачёва
Париж, 1951 г.
Печатается по изданию: Андре Моруа. Надежды и воспоминания. М., «Прогресс», 1983. Перевод В.А. Мильчиной.

Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.
литературафилософия

Похожие статьи
Тургенев Иван. Рудин
Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке RoyalLib.ru
Все книги автора
Эта же книга в других форматах
Приятного чтения!
Иван Тургенев
Рудин
Библиотека отечественной классики –
Тургенев Иван
Рудин
Иван Сергеевич Тургенев
Рудин
I
Было тихое летнее утро. Солнце уже довольно высоко стояло на чистом небе; но поля еще блестели росой, из недавно проснувшихся долин веяло душистой свежестью, и в лесу, еще сыром и не шумном, весело распевали ранние птички. На вершине пологого холма, сверху донизу покрытого только что зацветшею рожью, виднелась небольшая деревенька. К этой деревеньке, по узкой проселочной дорожке, шла молодая женщина, в белом кисейном платье, круглой соломенной шляпе и с зонтиком в руке. Казачок издали следовал за ней. Она шла не торопясь и как бы наслаждаясь прогулкой. Кругом, по высокой, зыбкой ржи, переливаясь то серебристо-зеленой, то красноватой рябью, с мягким шелестом бежали длинные волны; в вышине звенели жаворонки. Молодая женщина шла из собственного своего села, отстоявшего не более версты от деревеньки, куда она направляла путь; звали ее Александрой Павловной Липиной. Она была вдова, бездетна и довольно богата, жила вместе с своим братом, отставным штабс-ротмистром Сергеем Павлычем Волынцевым. Он не был женат и распоряжался ее имением. Александра Павловна дошла до деревеньки, остановилась у крайней избушки, весьма ветхой и низкой, и, подозвав своего казачка, велела ему войти в нее и спросить о здоровье хозяйки. Он скоро вернулся в сопровождении дряхлого мужика с белой бородой. — Ну, что? — спросила Александра Павловна. — Жива еще… — проговорил старик. — Можно войти? — Отчего же? можно. Александра Павловна вошла в избу. В ней было тесно, и душно, и дымно… Кто-то закопошился и застонал на лежанке. Александра Павловна оглянулась и увидела в полумраке желтую и сморщенную голову старушки, повязанной клетчатым платком. Покрытая по самую грудь тяжелым армяком, она дышала с трудом, слабо разводя худыми руками. Александра Павловна приблизилась к старушке и прикоснулась пальцами до ее лба… он так и пылал. — Как ты себя чувствуешь, Матрена? — спросила она, наклонившись над лежанкой. — О-ох! — простонала старушка, всмотревшись в Александру Павловну.- Плохо, плохо, родная! Смертный часик пришел, голубушка! — Бог милостив, Матрена: может быть, ты поправишься. Ты приняла лекарство, которое я тебе прислала? Старушка тоскливо заохала и не отвечала. Она не расслышала вопроса. — Приняла,- проговорил старик, остановившийся у двери. Александра Павловна обратилась к нему. — Кроме тебя, при ней никого нет? — спросила она. — Есть девочка — ее внучка, да все вот отлучается. Не посидит: такая егозливая. Воды подать испить бабке — и то лень. А я сам стар: куда мне? — Не перевезти ли ее ко мне в больницу? — Нет! зачем в больницу! все одно помирать-то. Пожила довольно; видно, уж так богу угодно. С лежанки не сходит. Где ж ей в больницу! Ее станут поднимать, она и помрет. — Ох,- застонала больная,- красавица-барыня, сироточку-то мою не оставь; наши господа далеко, а ты… Старушка умолкла. Она говорила через силу. — Не беспокойся,- промолвила Александра Павловна, — все будет сделано. Вот я тебе чаю и сахару принесла. Если захочется, выпей… Ведь самовар у вас есть? — прибавила она, взглянув на старика. — Самовар-то? Самовара у нас нету, а достать можно. — Так достань, а то я пришлю свой. Да прикажи внучке, чтобы она не отлучалась. Скажи ей, что это стыдно. Старик ничего не отвечал, а сверток с чаем и сахаром взял в обе руки. — Ну, прощай, Матрена! — проговорила Александра Павловна,- я к тебе еще приду, а ты не унывай и лекарство принимай аккуратно… Старуха приподняла голову и потянулась к Александре Павловне. — Дай, барыня, ручку.- пролепетала она. Александра Павловна не дала ей руки, нагнулась и поцеловала ее в лоб. — Смотри же,- сказала она, уходя, старику,- лекарство ей давайте непременно, как написано… И чаем ее напойте… Старик опять ничего не отвечал и только поклонился. Свободно вздохнула Александра Павловна, очутившись на свежем воздухе. Она раскрыла зонтик и хотела было идти домой, как вдруг из-за угла избушки выехал, на низеньких беговых дрожках, человек лет тридцати, в старом пальто из серой коломянки и такой же фуражке. Увидев Александру Павловну, он тотчас остановил лошадь и обернулся к ней лицом. Широкое, без румянца, с небольшими бледно-серыми глазками и белесоватыми усами, оно подходило под цвет его одежды. — Здравствуйте,- проговорил он с ленивой усмешкой, — что это вы тут такое делаете, позвольте узнать? — Я навещала больную… А вы откуда, Михайло Михайлыч? Человек, называвшийся Михайло Михайлычем, посмотрел ей в глаза и опять усмехнулся. — Это вы хорошо делаете,- продолжал он,- что больную навещаете; только не лучше ли вам ее в больницу перевезти? — Она слишком слаба: ее нельзя тронуть. — А больницу свою вы не намерены уничтожить? — Уничтожить? зачем? — Да так. — Что за странная мысль! С чего это вам в голову пришло? — Да вы вот с Ласунской все знаетесь и, кажется, находитесь под ее влиянием. А по ее словам, больницы, училища — это все пустяки, ненужные выдумки. Благотворение должно быть личное, просвещение тоже: это все дело души… так, кажется, она выражается. С чьего это голоса она поет, желал бы я знать? Александра Павловна засмеялась. — Дарья Михайловна умная женщина, я ее очень люблю и уважаю; но и она может ошибаться, и я не каждому ее слову верю. — И прекрасно делаете,- возразил Михайло Михайлыч, все не слезая с дрожек,потому что она сама словам своим плохо верит. А я очень рад, что встретил вас. — А что? — Хорош вопрос! Как будто не всегда приятно вас встретить! Сегодня вы так же свежи и милы, как это утро. Александра Павловна опять засмеялась. — Чему же вы смеетесь? — Как чему? Если б вы могли видеть, с какой вялой и холодной миной вы произнесли ваш комплимент! Удивляюсь, как вы не зевнули на последнем слове. — С холодной миной… Вам все огня нужно; а огонь никуда не годится. Вспыхнет, надымит и погаснет. — И согреет,- подхватила Александра Павловна. — Да… и обожжет. — Ну, что ж, что обожжет! И это не беда. Все же лучше, чем… — А вот я посмотрю, то ли вы заговорите, когда хоть раз хорошенько обожжетесь,- перебил ее с досадой Михайло Михайлыч и хлопнул вожжой по лошади.- Прощайте! — Михайло Михайлыч, постойте! — закричала Александра Павловна,- когда вы у нас будете? — Завтра; поклонитесь вашему брату. И дрожки покатились. Александра Павловна посмотрела вслед Михайлу Михайловичу. «Какой мешок!» — подумала она. Сгорбленный, запыленный, с фуражкой на затылке, из-под которой беспорядочно торчали косицы желтых волос, он действительно походил на большой мучной мешок. Александра Павловна отправилась тихонько назад по дороге домой. Она шла с опущенными глазами. Близкий топот лошади заставил ее остановиться и поднять голову… Ей навстречу ехал ее брат верхом; рядом с ним шел молодой человек небольшого роста, в легоньком сюртучке нараспашку, легоньком галстучке и легонькой серой шляпе, с тросточкой в руке. Он уже давно улыбался Александре Павловне, хотя и видел, что она шла в раздумье, ничего не замечая, а как только она остановилась, подошел к ней и радостно, почти нежно произнес: — Здравствуйте, Александра Павловна, здравствуйте ! — А! Константин Диомидыч! здравствуйте! — ответила она.- Вы от Дарьи Михайловны? — Точно так-с, точно так-с,- подхватил с сияющим лицом молодой человек,- от Дарьи Михайловны. Дарья Михайловна послала меня к вам-с; я предпочел идти пешком… Утро такое чудесное, всего четыре версты расстояния. Я прихожу вас дома нет-с. Мне ваш братец говорит, что вы пошли в Семеновку, и сами собираются в поле; я вот с ними и пошел-с, к вам навстречу. Да-с. Как это приятно! Молодой человек говорил по-русски чисто и правильно, но с иностранным произношением, хотя трудно было определить, с каким именно. В чертах лица его было нечто азиатское. Длинный нос с горбиной, большие неподвижные глаза навыкате, крупные красные губы, покатый лоб, черные как смоль волосы — все в нем изобличало восточное происхождение; но молодой человек именовался по фамилии Пандалевским и называл своею родиной Одессу, хотя и воспитывался где-то в Белоруссии, на счет благодетельной и богатой вдовы. Другая вдова определила его на службу. Вообще дамы средних лет охотно покровительствовали Константину Диомидычу: он умел искать, умел находить в них. Он и теперь жил у богатой помещицы, Дарьи Михайловны Ласунской, в качестве приемыша или нахлебника. Он был весьма ласков, услужлив, чувствителен и втайне сластолюбив, обладал приятным голосом, порядочно играл на фортепьяно и имел привычку, когда говорил с кем-нибудь, так и впиваться в него глазами. Он одевался очень чистенько и платье носил чрезвычайно долго, тщательно выбривал свой широкий подбородок и причесывал волосок к волоску. Александра Павловна выслушала его речь до конца и обратилась к брату. — Сегодня мне все встречи: сейчас я разговаривала с Лежневым. — А, с ним! Он ехал куда-нибудь? — Да; и вообрази, на беговых дрожках, в каком-то полотняном мешке, весь в пыли… Какой он чудак! — Да, быть может; только он славный человек. — Кто это? Господин Лежнев? — спросил Пандалевский, как бы удивясь. — Да, Михайло Михайлыч Лежнев,- возразил Волынцев. — Однако прощай, сестра, мне пора ехать в поле: у тебя гречиху сеют. Господин Пандалевский тебя проведет домой… И Волынцев пустил лошадь рысью. — С величайшим удовольствием! — воскликнул Константин Диомидыч и предложил Александре Павловне руку. Она подала ему свою, и оба отправились по дороге в ее усадьбу. Вести под руку Александру Павловну доставляло, по-видимому, большое удовольствие Константину Диомидычу; он выступал маленькими шагами, улыбался, а восточные глаза его даже покрылись влагой, что, впрочем, с ними случалось нередко: Константину Диомидычу ничего не стоило умилиться и пролить слезу. И кому бы не было приятно вести под руку хорошенькую женщину, молодую и стройную? Об Александре Павловне вся …ая губерния единогласно говорила, что она прелесть, и …ая губерния не ошибалась. Один ее прямой, чуть-чуть вздернутый носик мог свести с ума любого смертного, не говоря уже о ее бархатных карих глазках, золотисто-русых волосах, ямках на круглых щечках и других красотах. Но лучше всего в ней было выражение ее миловидного лица: доверчивое, добродушное и кроткое, оно и трогало и привлекало. Александра Павловна глядела и смеялась, как ребенок; барыни находили ее простенькой… Можно ли было чего-нибудь еще желать? — Вас Дарья Михайловна ко мне прислала, говорите вы? — спросила она Пандалевского. — Да-с, прислала-с,- отвечал он, выговаривая букву с, как английское th, оне непременно желают и велели вас убедительно просить, чтобы вы пожаловали сегодня к ним обедать… Оне (Пандалевский, когда говорил о третьем лице, особенно о даме, строго придерживался множественного числа) — оне ждут к себе нового гостя, с которым непременно желают вас познакомить. — Кто это? — Некто Муффель, барон, камер-юнкер из Петербурга. Дарья Михайловна недавно с ним познакомились у князя Гарина и с большой похвалой о нем отзываются, как о любезном и образованном молодом человеке. Господин барон занимаются также литературой, или, лучше сказать… ах, какая прелестная бабочка! извольте обратить ваше внимание… лучше сказать, политической экономией. Он написал статью о каком-то очень интересном вопросе — и желает подвергнуть ее на суд Дарье Михайловне. — Политико-экономическую статью? — С точки зрения языка-с, Александра Павловна, с точки зрения языка-с. Вам, я думаю, известно, что и в этом Дарья Михайловна знаток-с. Жуковский с ними советовался, а благодетель мой, проживающий в Одессе благопотребный старец Роксолан Медиарович Ксандрыка… Вам, наверное, известно имя этой особы? — Нисколько, и не слыхивала. — Не слыхивали о таком муже? Удивительно! Я хотел сказать, что и Роксолан Медиарович очень был всегда высокого мнения о познаниях Дарьи Михайловны в российском языке. — А не педант этот барон? — спросила Александра Павловна. — Никак нет-с; Дарья Михайловна рассказывают, что, напротив, светский человек в нем сейчас виден. О Бетховене говорил с таким красноречием, что даже старый князь почувствовал восторг… Это я, признаюсь, послушал бы: ведь это по моей части. Позвольте вам предложить этот прекрасный полевой цветок. Александра Павловна взяла цветок и, пройдя несколько шагов, уронила его на дорогу… До дому ее оставалось шагов двести, не более. Недавно выстроенный и выбеленный, он приветливо выглядывал своими широкими светлыми окнами из густой зелени старинных лип и кленов. — Так как же-с прикажете доложить Дарье Михайловне, — заговорил Пандалевский, слегка обиженный участью поднесенного им цветка,- пожалуете вы к обеду? Оне и братца вашего просят. — Да, мы приедем, непременно. А что Наташа? — Наталья Алексеевна, слава богу, здоровы-с… Но мы уже прошли поворот к именью Дарьи Михайловны. Позвольте мне раскланяться. Александра Павловна остановилась. — А вы разве не зайдете к нам? — спросила она нерешительным голосом. — Душевно бы желал-с, но боюсь опоздать. Дарье Михайловне угодно послушать новый этюд Тальберга: так надо приготовиться и подучить. Притом я, признаюсь, сомневаюсь, чтобы моя беседа могла доставить вам какое-нибудь удовольствие. — Да нет… почему же… Пандалевский вздохнул и выразительно опустил глаза. — До свидания, Александра Павловна! — проговорил он, помолчав немного, поклонился и отступил шаг назад. Александра Павловна повернулась и пошла домой. Константин Диомидыч также пустился восвояси. С лица его тотчас исчезла вся сладость: самоуверенное, почти суровое выражение появилось на нем. Даже походка Константина Диомидыча изменилась; он теперь и шагал шире и наступал тяжелее. Он прошел версты две, развязно помахивая палочкой, и вдруг опять осклабился: он увидел возле дороги молодую, довольно смазливую крестьянскую девушку, которая выгоняла телят из овса. Константин Диомидыч осторожно, как кот, подошел к девушке и заговорил с ней. Та сперва молчала, краснела и посмеивалась, наконец закрыла губы рукавом, отворотилась и промолвила: — Ступай, барин, право… Константин Диомидыч погрозил ей пальцем и велел ей принести себе васильков. — На что тебе васильков? венки, что ль, плесть? — возразила девушка, — да ну, ступай же, право… — Послушай, моя любезная красоточка, — начал было Константин Диомидыч… — Да ну, ступай,- перебила его девушка, — баричи вон идут. Константин Диомидыч оглянулся. Действительно, по дороге бежали Ваня и Петя, сыновья Дарьи Михайловны; за ними шел их учитель, Басистов, молодой человек двадцати двух лет, только что окончивший курс. Басистов был рослый малый, с простым лицом, большим носом, крупными губами и свиными глазками, некрасивый и неловкий, но добрый, честный и прямой. Он одевался небрежно, не стриг волос,- не из щегольства, а от лени; любил поесть, любил поспать, но любил также хорошую книгу, горячую беседу и всей душой ненавидел Пандалевского. Дети Дарьи Михайловны обожали Басистова и уж нисколько его не боялись; со всеми остальными в доме он был на короткой ноге, что не совсем нравилось хозяйке, как она не толковала о том, что для нее предрассудков не существует. — Здравствуйте, мои миленькие! — заговорил Константин Диомидыч, — как вы рано сегодня гулять пошли! А я, — прибавил он, обращаясь к Басистову, — уже давно вышел; моя страсть — наслаждаться природой. — Видели мы, как вы наслаждаетесь природой, — пробормотал Басистов. — Вы материалист: уже сейчас бог знает что думаете. Я вас знаю! Пандалевский, когда говорил с Басистовым или подобными ему людьми, легко раздражался и букву с произносил чисто, даже с маленьким свистом. — Что же, вы у этой девки, небось, дорогу спрашивали? — проговорил Басистов, поводя глазами и вправо и влево. Он чувствовал, что Пандалевский глядит ему прямо в лицо, а это ему было крайне неприятно. — Я повторяю: вы материалист и больше ничего. Вы непременно желаете во всем видеть одну прозаическую сторону… — Дети! — скомандовал вдруг Басистов, — видите вы на лугу ракиту: посмотрим, кто скорее до нее добежит… Раз! два! три! И дети бросились во все ноги к раките. Басистов устремился за ними. «Мужик! — подумал Пандалевский, — испортит он этих мальчишек. .. Совершенный мужик!» И, с самодовольствием окинув взглядом свою собственную опрятную и изящную фигурку, Константин Диомидыч ударил раза два растопыренными пальцами по рукаву сюртука, встряхнул воротником и отправился далее. Вернувшись к себе в комнату, он надел старенький халат и с озабоченным лицом сел за фортепьяно.
II
Дом Дарьи Михайловны Ласунской считался чуть ли не первым по всей …ой губернии. Огромный, каменный, сооруженный по рисункам Растрелли, во вкусе прошедшего столетия, он величественно возвышался на вершине холма, у подошвы которого протекала одна из главных рек средней России. Сама Дарья Михайловна была знатная и богатая барыня, вдова тайного советника. Хотя Пандалевский и рассказывал про нее, что она знает всю Европу, да и Европа ее знает! — однако Европа ее знала мало, даже в Петербурге она важной роли не играла; зато в Москве ее все знали и ездили к ней. Она принадлежала к высшему свету и слыла за женщину несколько странную, не совсем добрую, но чрезвычайно умную. В молодости она была очень хороша собою. Поэты писали ей стихи, молодые люди в нее влюблялись, важные господа волочились за ней. Но с тех пор прошло лет двадцать пять или тридцать, и прежних прелестей не осталось и следа. «Неужели, — спрашивал себя невольно всякий, кто только видел ее в первый раз, — неужели эта худенькая, желтенькая, востроносая и еще не старая женщина была когда-то красавицей? Неужели это она, та самая, о которой бряцали лиры?..» И всякий внутренно удивлялся переменчивости всего земного. Правда, Пандалевский находил, что у Дарьи Михайловны удивительно сохранились ее великолепные глаза; но ведь тот же Пандалевский утверждал, что ее вся Европа знает. Дарья Михайловна приезжала каждое лето к себе в деревню с своими детьми (у нее их было трое: дочь Наталья, семнадцати лет, и два сына, десяти и девяти лет) и жила открыто, то есть принимала мужчин, особенно холостых; провинциальных барынь она терпеть не могла. Зато и доставалось же ей от этих барынь! Дарья Михайловна, по их словам, была и горда, и безнравственна, и тиранка страшная; а главное — она позволяла себе такие вольности в разговоре, что ужасти! Дарья Михайловна действительно не любила стеснять себя в деревне, и в свободной простоте ее обхождения замечался легкий оттенок презрения столичной львицы к окружавшим ее, довольно темным и мелким существам. .. Она и с городскими знакомыми обходилась очень развязно, даже насмешливо; но оттенка презрения не было. Кстати, читатель, заметили ли вы, что человек, необыкновенно рассеянный в кружке подчиненных, никогда не бывает рассеян с лицами высшими? Отчего бы это? Впрочем, подобные вопросы ни к чему не ведут. Когда Константин Диомидыч, вытвердив, наконец, тальберговский этюд, спустился из своей чистой и веселенькой комнаты в гостиную, он уже застал все домашнее общество собранным. Салон уже начался. На широкой кушетке, подобрав под себя ноги и вертя в руках новую французскую брошюру, расположилась хозяйка; у окна за пяльцами сидели: с одной стороны дочь Дарьи Михайловны, а с другой m-lle Boncourt — гувернантка, старая и сухая дева лет шестидесяти, с накладкой черных волос под разноцветным чепцом и хлопчатой бумагой в ушах; в углу, возле двери, поместился Басистов и читал газету, подле него Петя и Ваня играли в шашки, а прислонясь к печке и заложив руки за спину, стоял господин небольшого роста, взъерошенный и седой, с смуглым лицом и беглыми черными глазками — некто Африкан Семеныч Пигасов. Странный человек был этот господин Пигасов. Озлобленный противу всего и всех — особенно против женщин, — он бранился с утра до вечера, иногда очень метко, иногда довольно тупо, но всегда с наслаждением. Раздражительность его доходила до ребячества; его смех, звук его голоса, все его существо казалось пропитанным желчью. Дарья Михайловна охотно принимала Пигасова: он потешал ее своими выходками. Они точно были довольно забавны. Все преувеличивать было его страстью. Например: о каком бы несчастье при нем ни говорили — рассказывали ли ему, что громом зажгло деревню, что вода прорвала мельницу, что мужик себе топором руку отрубил, — он всякий раз с сосредоточенным ожесточением спрашивал: «А как ее зовут?» — то есть как зовут женщину, от которой произошло то несчастие, потому что, по его уверениям, всякому несчастию причиной женщина, сто’ит только хорошенько вникнуть в дело. Он однажды бросился на колени перед почти незнакомой ему барыней, которая приставала к нему с угощением, и начал слезно, но с написанной на лице яростью умолять ее, чтобы она его пощадила, что он ничем перед ней не провинился и вперед у ней никогда не будет. Раз лошадь помчала под гору одну из прачек Дарьи Михайловны, опрокинула ее в ров и чуть не убила. Пигасов с тех пор иначе не называл эту лошадь, как добрый, добрый конек, а самую гору и ров находил чрезвычайно живописными местами. Пигасову в жизни не повезло — он эту дурь и напустил на себя. Он происходил от бедных родителей. Отец его занимал разные мелкие должности, едва знал грамоте и не заботился о воспитании сына; кормил, одевал его — и только. Мать его баловала, но скоро умерла. Пигасов сам себя воспитал, сам определил себя в уездное училище, потом в гимназию, выучился языкам, французскому, немецкому и даже латинскому, и выйдя из гимназии с отличным аттестатом, отправился в Дерпт, где постоянно боролся с нуждою, но выдержал трехгодичный курс до конца. Способности Пигасова не выходили из разряда обыкновенных; терпением и настойчивостью он отличался, но особенно сильно было в нем чувство честолюбия, желание попасть в хорошее общество, не отстать от других, назло судьбе. Он и учился прилежно и в Дерптский университет поступил из честолюбия. Бедность сердила его и развила в нем наблюдательность и лукавство. Он выражался своеобразно; он смолоду присвоил себе особый род желчного и раздражительного красноречия. Мысли его не возвышались над общим уровнем; а говорил он так, что мог казаться не только умным, но даже очень умным человеком. Получив степень кандидата, Пигасов решился посвятить себя ученому званию: он понял, что на всяком другом поприще он бы никак не мог угнаться за своими товарищами (он старался выбирать их из высшего круга и умел к ним подделаться, даже льстил им, хотя все ругался). Но тут в нем, говоря попросту, материала не хватило. Самоучка не из любви к науке, Пигасов в сущности знал слишком мало. Он жестоко провалился в диспуте, между тем как живший с ним в одной комнате другой студент, над которым он постоянно смеялся, человек весьма ограниченный, но получивший правильное и прочное воспитание, восторжествовал вполне. Неудача эта взбесила Пигасова: он бросил в огонь все свои книги и тетради и поступил на службу. Сначала дело пошло недурно: чиновник он был хоть куда, не очень распорядительный, зато крайне самоуверенный и бойкий; но ему захотелось поскорее выскочить в люди — он запутался, споткнулся и принужден был выйти в отставку. Года три просидел он у себя в благоприобретенной деревеньке и вдруг женился на богатой, полуобразованной помещице, которую поймал на удочку своих развязных и насмешливых манер. Но нрав Пигасова уже слишком раздражился и скис; он тяготился семейной жизнью… Жена его, пожив с ним несколько лет, уехала тайком в Москву и продала какому-то ловкому аферисту свое имение, а Пигасов только что построил в нем усадьбу. Потрясенный до основания этим последним ударом, Пигасов затеял было тяжбу с женою, но ничего не выиграл… Он доживал свой век одиноко, разъезжал по соседям, которых бранил за глаза и даже в глаза и которые принимали его с каким-то напряженным полухохотом, хотя серьезного страха он им не внушал, и никогда книги в руки не брал. У него было около ста душ; мужски его не бедствовали. — А! Constantin! — проговорила Дарья Михайловна, как только Пандалевский вошел в гостиную. — Аlexandrine будет? — Александра Павловна велели вас благодарить и за особенное удовольствие себе поставляют, — возразил Константин Диомидыч, приятно раскланиваясь на все стороны и прикасаясь толстой, но белой ручкой с ногтями, остриженными треугольником, к превосходно причесанным волосам. — И Волынцев тоже будет? — И они-с. — Так как же, Африкан Семеныч, — продолжала Дарья Михайловна, обратясь к Пигасову, — по-вашему, все барышни неестественны? У Пигасова губы скрутились набок, и он нервически задергал локтем. — Я говорю, — начал он неторопливым голосом — он в самом сильном припадке ожесточения говорил медленно и отчетливо, — я говорю, что барышни вообще о присутствующих, разумеется, я умалчиваю… — Но это не мешает вам и о них думать, — перебила Дарья Михайловна. — Я о них умалчиваю, — повторил Пигасов. — Все барышни вообще неестественны в высшей степени — неестественны в выражении чувств своих. Испугается ли, например, барышня, обрадуется ли чему или опечалится, она непременно сперва придаст телу своему какой-нибудь эдакий изящный изгиб (и Пигасов пребезобразно выгнул свой стан и оттопырил руки) и потом уж крикнет: ах! или засмеется, или заплачет. Мне, однако (и тут Пигасов самодовольно улыбнулся), удалось-таки добиться однажды истинного, неподдельного выражения ощущения от одной замечательно неестественной барышни! — Каким это образом? Глаза Пигасова засверкали. — Я ее хватил в бок осиновым колом сзади. Она как взвизгнет, а я ей: браво! браво! Вот это голос природы, это был естественный крик. Вы и вперед всегда так поступайте. Все в комнате засмеялись. — Что вы за пустяки говорите, Африкан Семеныч! — воскликнула Дарья Михайловна. — Поверю ли я, что вы станете девушку толкать колом в бок! — Ей-богу, колом, пребольшим колом, вроде тех, которые употребляются при защите крепостей. — Mais c’est une horreur ce que vous dites la, monsieur1, — возопила m-lle Boncourt, грозно посматривая на расхохотавшихся детей. ———————————————————————— 1 Да ведь это ужас, что вы говорите, сударь ( франц.).
— Да не верьте ему, — промолвила Дарья Михайловна, — разве вы его не знаете? Но негодующая француженка долго не могла успокоиться и все что-то бормотала себе под нос. — Вы можете мне не верить, — продолжал хладнокровным голосом Пигасов, — но я утверждаю, что я сказал сущую правду. Кому ж это знать, коли не мне? После этого вы, пожалуй, также не поверите, что наша соседка Чепузова, Елена Антоновна, сама, заметьте сама, мне рассказала, как она уморила своего родного племянника? — Вот еще выдумали! — Позвольте, позвольте! Выслушайте и судите сами. Заметьте, я на нее клеветать не желаю, я ее даже люблю, насколько, то есть, можно любить женщину; у ней во всем доме нет ни одной книги, кроме календаря, и читать она не может иначе, как вслух — чувствует от этого упражнения испарину и жалуется потом, что у ней глаза пупом полезли… Словом, женщина она хорошая, и горничные у ней толстые. Зачем мне на нее клеветать? — Ну! — заметила Дарья Михайловна, — взобрался Африкан Семеныч на своего конька — теперь не слезет с него до вечера. — Мой конек… А у женщин их целых три, с которых они никогда не слезают разве когда спят. — Какие же это три конька? — Попрек, намек и упрек. — Знаете ли что, Африкан Семеныч, — начала Дарья Михайловна, — вы недаром так озлоблены на женщин. Какая-нибудь, должно быть, вас… — Обидела, вы хотите сказать? — перебил ее Пигасов. Дарья Михайловна немного смутилась; она вспомнила о несчастном браке Пигасова… и только головой кивнула. — Меня одна женщина, точно, обидела, — промолвил Пигасов, — хоть и добрая была, очень добрая… — Кто же это такая? — Мать моя, — произнес Пигасов, понизив голос. — Ваша мать? Чем же она могла вас обидеть? — А тем, что родила… Дарья Михайловна наморщила брови. — Мне кажется, — заговорила она, — разговор наш принимает невеселый оборот… Constantin, сыграйте нам новый этюд Тальберга… Авось, звуки музыки укротят Африкана Семеныча. Орфей укрощал же диких зверей. Константин Диомидыч сел за фортепьяно и сыграл этюд весьма удовлетворительно. Сначала Наталья Алексеевна слушала со вниманием, потом опять принялась за работу. — Merci, c’est charmant2, — промолвила Дарья Михайловна, — люблю Тальберга. Il est si distinque3. Что вы задумались, Африкан Семеныч? ———————————————————————— 2 Благодарю, это очаровательно (франц.). 3 Он так изыскан (франц.).
JBS Холдейн-Почему я материалист
JBS Холдейн-Почему я материалист
JBS Холдейн
Источник: Опубликовано: Rationalist Annual, 1940;
Расшифровано: для marxists.org в мае 2002 г.
КОГДА Я ГОВОРЮ, что я материалист, я имею в виду, что верю в следующие утверждения:
1. Происходят события, которые не воспринимаются никаким разумом.
2. Были невоспринимаемые события до того, как появились разумы.
И я также считаю, хотя это и не является необходимым логическим выводом из первых двух, что:
3. Когда человек умер, он мертв.
Далее, я думаю, что желательно, чтобы другие люди верили этим утверждениям. Я не имею в виду, что верю, что вселенная — это машина, или что я — машина; равно как и то, что сознание не существует или имеет меньшую реальность (что бы это ни значило), чем материя. Когда я говорю «верую», я не имею в виду это слово в том смысле, в каком ревностный христианин употребляет его в отношении Девы Марии, Понтия Пилата и других, фигурирующих в символах веры. Я имею в виду в обычном смысле, в котором, например, я полагаю, что обед будет ждать, когда я пойду домой, хотя, конечно, повар может забастовать или может загореться труба. То есть я действую и предлагаю действовать на том основании, что материализм верен. Но я готов рассмотреть доказательства обратного. И уж точно меня не шокирует и не злит, если кто-то критикует или сомневается в истинности материализма.
Теперь слово «материализм» используется, особенно в спорах, для обозначения веры в то, что хороший обед лучше, чем хороший поступок. В самом деле, материалист должен быть человеком, который имеет или делает все возможное, чтобы иметь обильную еду, крупную любовницу, большой счет в банке, большой автомобиль и так далее. Не очевидно, почему это должно быть так. Еда других людей столь же материальна, как и моя, и счет в банке не является чем-то материальным, как погреб, полный золота и драгоценностей.
На практике я обнаружил, что мнимые материалисты обычно менее эгоистичны, чем мнимые идеалисты. Ибо идеализм — замечательно полезное средство, позволяющее нам переносить беды других людей и особенно их бедность. Легко убедить себя, что бедняки имеют различные духовные благословения. Но не так легко, когда дело касается собственных дел, избежать позиции идеалиста, о котором написано:
Жил-был верный целитель Сделки
Кто сказал: «Хоть боль и ненастоящая,
Когда я сижу на булавке и она прокалывает мне кожу
Мне не нравится то, что, как мне кажется, я чувствую.
Я, конечно, не отрицаю, что некоторые идеалисты — прекрасные люди, а некоторые — грубые и эгоистичные материалисты. Но в целом я думаю, что верно как раз обратное, по причинам, которые появятся позже.
Пятнадцать лет назад я был материалистом на практике, но не в теории. Я относился к себе как к материальной системе. Мы все делаем это в той или иной степени. Когда мы хотим куда-то поехать, мы садимся в поезд или автобус, уверенные, что, с одной стороны, мы не сможем так быстро мчаться в пространстве одним лишь усилием воли, а с другой стороны, что транспортное средство не найдет никаких препятствий. переместить нас труднее, чем если бы мы были мешком картошки. Однако, хотя все мы твердо верим в применимость законов физики к самим себе, наша вера не распространяется на химию. Мы должны быть готовы доверить свой вес веревке, которая, как было проверено, выдерживает вдвое больше нашего веса, но в основном мы должны воздерживаться от того, чтобы выпить половину смертельной дозы яда. В некоторых случаях это тоже правильно, ибо яды в сублетальных дозах могут причинить немало вреда. Но ни в коем случае не всегда. Некоторые яды, такие как окись углерода, совершенно безвредны в половине летального количества.
Я применил законы химии к себе. Например, я сказал: «Если собаке дать выпить соляную кислоту (разумеется, разбавленную, чтобы не повредить желудок), то она выделяет часть кислоты в соединении с аммиаком в виде хлористого аммония. Теперь люди работают так же, как собаки, и оба представляют собой системы частично обратимых химических реакций. Поэтому, если я съем хлорид аммония, я стану более кислым». Это действительно произошло. Я был совершенно прав в своих рассуждениях, или, во всяком случае, они привели к правильному результату.
Однако, хотя в лаборатории я был материалистом, снаружи я был довольно смутным идеалистом по следующей причине. Я узнал, что материя обладает определенными свойствами. Он состоял из атомов, которые соединялись в определенные узоры. Они двигались по определенным траекториям под действием заданных сил и т. д. Моя вера в эти теории также не была результатом простого послушания. Я проверил их и рисковал своей жизнью из-за их существенной точности. Ясно, что если материя обладала свойствами, приписываемыми ей физиками и химиками, то для объяснения живых организмов требовалось нечто большее. А объяснить разум было гораздо труднее. Как сторонник эволюции я должен был отвергнуть такие теории, как эпифеноменализм Т. Г. Хаксли, согласно которому разум является вторичным следствием небольшого класса материальных событий (а именно тех, которые происходят в наших головах), но не влияет на них. . Помимо моей очень твердой веры в то, что я могу действовать, эволюция чего-то столь сложного, как мой разум, но при этом абсолютно бесфункционального, казалась маловероятной. Не то чтобы бесфункциональные органы никогда не развивались. Наоборот, вероятно, что большинство органов эволюционируют в рудиментарной форме до того, как у них разовьется функция. И у меня недостаточно веры в теории Палея и ему подобных, чтобы верить в то, что каждый орган — например, петушиный гребень, восковица голубя или бородка казуара — имеет функцию. Однако я не могу поверить, что система настолько сложная и в пределах своих ограничений настолько эффективен, насколько мог бы развиться человеческий разум, если бы он был бесполезен.
Я также не видел, как на материалистической основе возможно знание или мышление. Свет, достигающий моих глаз, вызывает нервные импульсы примерно в полумиллионе волокон, идущих к моему мозгу, и там вызывает ощущение. Но как может ощущение быть хоть сколько-нибудь похожим на реальность, состоящую из атомов! И даже если это так, какая у меня гарантия, что мои мысли логичны! Они зависят от физических и химических процессов, происходящих в моем мозгу, и, несомненно, подчиняются физическим и химическим законам, если материализм верен. Так что я был вынужден, довольно неохотно, прибегнуть к какому-то идеалистическому объяснению, согласно которому разум (или нечто подобное разуму) предшествует материи, а то, что мы называем материей, на самом деле имеет природу разума или, по крайней мере, сенсация. Однако я слишком болезненно сознавал слабость всякой идеалистической философии, чтобы принять какую-либо из них, и прекрасно осознавал, что на практике я часто действовал как материалист.
Книги, разрешившие мои затруднения, были « Фейербах и Анти-Дюринг», Фридриха Энгельса, а затем «» В. И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм». Но реальный прогресс научных исследований за последние пятнадцать лет также очень помог мне. Ни одна из книг, которые я упомянул, не является легкой, если человек воспитан в академической традиции, восходящей к Платону и Аристотелю. Отчасти потому, что они применяют научный метод не только к философии, но и к философам. Их интересует не только демонстрация того, что их авторы правы, а их оппоненты неправы, но и объяснение того, почему при определенных социальных условиях такие и такие теории могут получить широкое признание. Следовательно, если кто-то не примет их политическую и экономическую теорию, то вряд ли он согласится с их взглядами на природу и знание, хотя на этих страницах я имею в виду только последнее.
Энгельс и Ленин были твердыми материалистами, т. е. верили, что материя существовала до разума, и что наш разум отражает природу, и отражает ее истинно до определенного момента. Но они абсолютно отвергали современные научные теории как полные или даже удовлетворительные объяснения природы. «Единственное свойство материи, — писал Ленин, — с признанием которого кровно связан материализм, есть свойство быть объективной реальностью, существовать вне нашего познания… Признание неизменных элементов, неизменной субстанции вещей есть не материализм, а метафизический, антидиалектический материализм… Конечно, совершенно абсурдно, что материализм должен… придерживаться механистической картины мира материи, а не электромагнитной или какой-то неизмеримо более сложной». Описывая физику своего времени, он сказал: «Диалектический материализм настаивает на временном, относительном, приблизительном характере всех этих вех на пути познания природы».
Природа находится в состоянии постоянного движения — на самом деле она состоит из процессов, а не из вещей. Даже электрон неисчерпаем, то есть мы никогда не сможем дать ему полное описание. Мы, профессора, всегда пытаемся дать такое полное описание, чтобы мы могли вывести все естественные явления из нескольких общих принципов. Эти попытки до определенного момента успешны, но мы всегда обнаруживаем, что природа богаче, чем мы думали. И вновь открытые свойства вещей представляются нам противоречиями. Таким образом, в настоящее время и свет, и материя обладают двумя наборами свойств — одним набором, напоминающим свойства частиц, и другим набором, подобным свойствам волн. По Энгельсу и Ленину, вещи действительно представляют собой союз противоположностей, борьба которых делает их неустойчивыми и приводит к их развитию во что-то другое. Когда мы обнаруживаем «внутренние противоречия» в наших представлениях о вещах, наш разум отражает природу.
Но эти внутренние противоречия не означают, что природа иррациональна. Они означают, что он нестабилен. Наш мозг конечен. Природа, вероятно, бесконечна, уж точно слишком велика, чтобы мы могли принять во внимание. Таким образом, наше объяснение любого материального явления является упрощением. Мы, естественно, думаем о вещах как об идеально округленных вещах и поэтому склонны преувеличивать их стабильность. Однако чем больше мы изучаем природу, тем больше мы обнаруживаем, что то, что кажется стабильным, оказывается полем битвы противоположных тенденций. Континенты являются полем борьбы между эрозией, которая стремится выровнять их, и складчатостью и вулканизацией, которые создают горы. По этой причине у них есть история. Животные и растения никогда не бывают полностью приспособлены к окружающей их среде, как считал Пейли, и как они, вероятно, были бы созданы, если бы были созданы всемудрым и всемогущим творцом. Наоборот, они развиваются только потому, что несовершенны. Тот же принцип справедлив и для человека общества.
Одной из величайших трудностей материалиста было восприятие. Если мир состоит из самодостаточных объектов, изолированных друг от друга в пространстве, то как может быть сформирован какой-либо его образ в нашем мозгу! В наших головах нет пустоты, куда можно было бы устроить кукольное представление внешнего мира. Звук — единственный признак внешнего мира, о представлении которого в нашем мозгу мы знаем очень много. Если мы поместим электрод на слуховую часть коры головного мозга кошки, а другой где-то еще на ее тело, то при благоприятных обстоятельствах, если мы усилим ток между ними и пропустим его через громкоговоритель, мы действительно услышим звуки, которые слышит кошка, или услышал бы, если бы был в полном сознании. Тот же самый эксперимент вполне возможен и с сознательным человеческим мозгом, хотя я не думаю, что это еще было сделано. Выполнено.
Это означает, что ухо и слуховой нерв служат для создания электрических возмущений в воздухе, которые мы воспринимаем как звук. В этом случае, таким образом, имеет место актуальное отображение внешней реальности. Но как может произойти что-либо подобное с видимым или осязаемым твердым объектом! Физические открытия последнего десятилетия показали, что обычные материальные объекты, от электронов вверх, можно рассматривать как периодические возмущения. Конечно, ритм намного быстрее звука, и его невозможно воспроизвести в мозгу. Но какие-то ритмические изменения в мозгу, хотя и гораздо более медленные, чем те, которые они отражают, были бы копиями по крайней мере одного аспекта материи.
Физики говорят нам, что частота колебаний, связанных с частицей, пропорциональна ее массе, а физиологи, изучая импульсы в нервном волокне от конечного органа, ответственного за наше ощущение прикосновения или давления, обнаруживают, что частота импульсы увеличиваются вместе со стимулом, хотя и не в точной пропорции. Мы еще не знаем в деталях, что происходит в мозгу, когда мы чувствуем давление, но вполне вероятно, что действует аналогичный закон.
Мы находимся лишь на грани необходимых исследований, но с каждым днем становится все более правдоподобным, что наш разум — это физическая реальность, на которую воздействует остальной мир и который реагирует на него. Наш разум — это процессы, происходящие в нашем мозгу. До недавнего времени совершенно невозможно было увидеть, как процессы, происходящие в тысячах миллионов клеток, могли образовать такое единство, какое мы находим в нашем сознании. Однако сейчас мы открываем как в атомах, так и в молекулах свойства системы в целом, которые не могут быть локализованы в каком-либо конкретном месте в ней. В этих свойствах нет ничего мистического. Их можно очень точно измерить и рассчитать. Они являются выражением того факта, что различные составляющие природы гораздо менее изолированы, чем считалось одно время.
Трудности, связанные с истиной, усложняются тем фактом, что мы используем это слово по крайней мере для обозначения трех очень разных отношений. Мы можем иметь в виду, что восприятие или идея в уме верны, если они соответствуют внешней реальности. Если отношение между ними является отношением подобия, оно никогда не может быть полным, но может быть достаточно верным для определенной цели. Мы можем иметь в виду, что физическая копия или изображение похожи на оригинал. Или мы можем иметь в виду что утверждение верно. Это утверждение может быть выражено словами или другими символами, а логика в значительной степени связана с истинностью утверждений. Их истинность или обратность зависит от значения символов. Это социальное дело. Утверждение истинно только до тех пор, пока кто-то его понимает. После этого бессмысленно. «Железо тяжелее воды» будет истинным только до тех пор, пока кто-то понимает по-английски, даже если он всего лишь антиквар. После этого будет тарабарщина вроде «Pung twet maboroohoo», которая, насколько мне известно, что-то значила для людей, построивших Стоунхендж, но сегодня не является ни правдой, ни ложью.
Конечно, философы говорят, что символическое высказывание обозначает ментальную реальность, называемую суждением, которое не зависит от языка. Я думаю, что это крайне сомнительно. Напротив, кажется гораздо более вероятным, что язык начался со слов или фраз, английскими эквивалентами которых были бы «Иди сюда», «Волк!», «Heave-he», «Darling» и т. д., которые не являются высказываниями, и ни истинно, ни ложно. И, конечно, можно мыслить, не высказывая утверждений или суждений, как, например, когда вспоминаешь план города и выбираешь кратчайший путь или представляешь, что сделает знакомый в данных обстоятельствах.
Большое преимущество теории о том, что суждения — это не что иное, как предложения, повторяющиеся в нашей голове, состоит в том, что она дает философам возможность теоретизировать о мышлении, не исследуя физиологию мозга. Это позволяет им многое рассказать нам об истине, но очень мало о том, как мы узнаем ее или как мы действуем в соответствии с ней. Если мы примем точку зрения, что высказывание истинно, поскольку оно вызывает мысленные образы, соответствующие действительности, и полезно, поскольку оно побуждает к действиям, соответствующим реальной ситуации, то мы уходим от метафизики и противостоим проблемы, касающиеся деятельности мозга, истории языка и того, как мы изучаем язык в детстве, которые не могут быть решены с помощью чистого мышления, а только путем изучения реального мира.
По таким причинам я нахожу материализм интеллектуально удовлетворительным. Я также думаю, что это полезно, потому что это приводит к действиям, которые я одобряю. Человечество столкнулось с очень сложной ситуацией. В прошлом мы имели дело с огромным количеством проблем с помощью научного мышления, то есть материалистического мышления. Мы пытаемся решить наши политические проблемы, апеллируя к вечным ценностям. Но если мы начнем материалистически думать об этих «вечных ценностях», то обнаружим, что это социальные явления, возникшие в последние несколько тысяч лет, потому что люди отказались от охоты и занялись земледелием, сельским хозяйством и ремеслами. Таким образом, общество значительно усложнилось, и «вечные ценности» стали частью аппарата, с помощью которого оно поддерживается. В особенности они очень полезны для тех, кто в настоящее время находится в комфортных условиях и хотел бы, чтобы нынешнее положение вещей, с небольшими изменениями, было вечным.
Материалистическое мышление в прошлом было революционным по своим последствиям. Он создал естественные науки и подорвал религию. Тот же процесс происходит и сегодня. Мы должны осознать, что наши нынешние представления об обществе в основном очень похожи на представления наших предков о вселенной четыреста лет назад — иррациональные традиции, которые душит прогресс в интересах небольшого меньшинства. Эти идеи трансформируются материалистическим мышлением об истории, как идеи наших предков трансформировались материалистическим мышлением о природе. Последствие, без сомнения, будет революционным, как это было в прошлом. Возможно, это было бы прискорбно, если бы наше общество работало хорошо. Но работает очень плохо. Так что в ближайшем будущем нас, вероятно, ждут неприятные времена, что бы ни случилось. И поскольку я хочу, чтобы из наших нынешних проблем вышло рациональное общество, я не только сам материалист, но и делаю все, что в моих силах, чтобы сделать материалистами других людей.
4 примера материализма (и почему он делает вас несчастными)
Почему материализм мешает вам стать счастливее? Потому что, как только вы избавляетесь от беспокойства, покупая лишние вещи, вы входите в опасный цикл:
Вы покупаете что-то импульсивно.
Вы испытываете «прилив дофамина», во время которого вы ненадолго чувствуете себя счастливее.
Это краткосрочное счастье начинает застаиваться, а затем снова идет на убыль.
Это снижение счастья подпитывает ваши лишения и тягу к более материальным покупкам.
Промыть и повторить.
В этой статье собраны способы борьбы с материализмом на реальных примерах. Вам решать, сколько имущества вам нужно и сколько вы хотите. В чем вы довольны тем, что у вас уже есть? Эта статья покажет вам, как добраться до этого счастливого места.
Содержание
Определение материализма
Как материализм мешает вам стать счастливее
Примеры материализма
«Материализм предлагает ложное обещание обновления»
«Наша ценность определяется тем, что у нас есть?»
«Все, что у нас есть, должно поместиться в нашу машину»
«Подумайте о покупках в течение 3-7 дней, прежде чем совершить прыжок»
6 советов, как быть менее материалистичным
Примеры материальных вещей
Материальные покупки не привести к устойчивому счастью
Завершение
Определение материализма
Материализм определяется многими способами. Определение материализма, которое я хочу осветить в этой статье, — это, по-видимому, растущая тенденция к продуктам, а не к опыту и духовным ценностям.
Для тех из нас, кто еще не знаком с понятием материализма, вот как его определяет Google:
Определение материализма : тенденция считать материальные блага и физический комфорт более важными, чем духовные ценности.
Как материализм мешает вам стать счастливее
Материализм — одна из причин, почему люди могут быть относительно несчастны. Короче говоря, это потому, что люди очень хорошо умеют быстро адаптироваться к новым вещам. Это часть гедонистической беговой дорожки, которая играет огромную роль в том, что на самом деле означает для нас счастье.
Когда мы обновляем наш смартфон до последней модели с удвоенным объемом оперативной памяти и в четыре раза большим количеством селфи-камер, мы, к сожалению, очень быстро адаптируемся к этому новому уровню роскоши.
Таким образом, этот уровень материализма не приводит к устойчивому счастью.
В отличие от этого, тратя ту же сумму денег на опыт и духовные ценности, мы можем заново пережить эти моменты после того, как они прошли. Совершить удивительное дорожное путешествие или купить абонемент в местный зоопарк имеет больший потенциал для нашего счастья, потому что мы можем заново пережить эти события после того, как они прошли.
Получите нашу БЕСПЛАТНУЮ памятку по уходу за собой
10 научно обоснованных советов, которые помогут мгновенно улучшить ваше психическое здоровье, когда вам нужно позаботиться о себе!
Примеры материализма
Такое понятие, как материализм, может быть трудно понять без каких-либо конкретных и реальных примеров.
Поэтому я попросил еще четырех человек поделиться своими историями о том, как материализм повлиял на их счастье и что они сделали, чтобы противостоять ему.
«Материализм предлагает ложное обещание обновления»
Лично я открыла для себя «кроличью нору» материализма, когда закончила аспирантуру, у меня была самая высокооплачиваемая работа в моей жизни и благосклонный успешный муж после того, как я жила от зарплаты до зарплаты всю свою взрослую жизнь.
Это история Джуда. Я думаю, что это очень показательный пример того, как материализм может медленно проникать в вашу жизнь, даже не подозревая об этом.
Джуд работает терапевтом и тренером в Lifestage. Ее история продолжается:
Я так много задолжал по студенческим кредитам после того, как проучился в школе, что я все еще жил от зарплаты до зарплаты в своей профессиональной жизни. Именно тогда, когда я смогла делать покупки без чувства вины или беспокойства, я начала замечать, что покупка новой одежды, обуви или косметики стала почти навязчивой реакцией на тревогу и неуверенность в себе. Я вошел в ранее недоступное царство материального комфорта только для того, чтобы наткнуться на пересохший колодец «желания», который всплывал в сознании, когда я чувствовал себя неадекватным, под давлением или в стрессе, что довольно часто было связано с новыми ролями и обязанностями.
Материализм предлагает ложное обещание обновления. Это образ мышления, который ищет новые блестящие вещи, чтобы отвлечь внимание от подлинной эмоциональной борьбы, но, конечно же, никакие материальные вещи на самом деле не разрешают эту борьбу. Работая терапевтом и тренером, который содействует процессу изменений и роста, я все время узнаю больше о том, что движет этим назойливым чувством «хочу», и обнаружил некоторые пути его преодоления.
Самый действенный и надежный способ выбраться из порочного круга материализма — это задействовать наши творческие способности. Творческий акт и навыки, которые нам необходимо развивать, чтобы получать удовлетворение от наших попыток творить, связаны с той же химией «вознаграждения» в мозгу, которая запускается приобретением новых вещей. Именно сочетание новизны и усилия делает творческую деятельность столь эффективной в противодействии материализму. Что мы получаем от обучения рисованию, рассказыванию историй, игре на гитаре, импровизации или любому другому творческому действию, так это внутреннее чувство мастерства, которое может превратиться в творческую уверенность в реальной жизни.
Вместо того, чтобы покупать что-то новое, сделайте что-нибудь новое. Попробуйте сделать то же самое по-новому. Изучите навык, который вам интересен, но пугает вас. Импровизация является самым непосредственным из них и работает, чтобы перезагрузить наше представление о том, как справляться с неопределенностью и перенаправлять страх на веселье.
Я думаю, этот пример показывает, как легко стать жертвой материализма. Мы покупаем новые вещи, чтобы удовлетворить свое сиюминутное счастье и «материальный комфорт», при этом не осознаем, что быстро адаптируемся к этому новому уровню комфорта и жаждем все большего и большего.
«Определяется ли наша ценность тем, что у нас есть?»
С момента нашего рождения кажется, что мы приучены хотеть и иметь вещи. Родители из лучших побуждений (и я был одним из них) осыпают своих отпрысков игрушками, одеждой и едой, посылая им сообщение о том, что «вы особенные» и «вы заслуживаете лучшего», что правда — мы все особенные и мы действительно заслуживаем лучшего, но заключается ли наша особенность в вещах? Определяется ли наша ценность тем, что у нас есть?
Эта история материализма исходит от Хоуп Андерсон. Здесь она поднимает очень хороший вопрос, говоря о том, что материализм — это то, с чем мы растем.
Это не обязательно плохо, но может привести к более поздней проблеме, когда наше счастье зависит от постоянной тенденции приобретать новые и лучшие вещи.
Ее история продолжается:
Лично я считаю, что лучший подарок, который мы сделали нашим детям, — это дар меньшего. Это было не по выбору. Мы с мужем работали государственными служащими, и наш доход был небольшим. Мы находили удовольствие в простых вещах – прогулках в лесу, самодельных подарках, пользовании библиотекой. Конечно, были случайные угощения — уроки верховой езды или специальная кукла, — но их было немного и они были редки, поэтому они ценились больше.
Сегодня наши дети выросли. Они закончили колледж и нашли достойную работу. Мы с мужем, живя на фиксированный доход, продолжаем радоваться простым вещам — уютному камину зимним днем, красивому закату, хорошей музыке, друг другу. Нам не нужны три недели на Дальнем Востоке, чтобы почувствовать себя наполненными. Если мне нужен Дальний Восток, я читаю что-нибудь у Далай-ламы, который напоминает мне, что нет ничего плохого в том, чтобы иметь вещи, пока они не затмевают вашу оценку текущего момента.
Значит, наша ценность определяется тем, что у нас есть?
Это еще один яркий пример того, что материализм по умолчанию неплох. Но должно быть ясно, что долгосрочное счастье обычно не является результатом покупки и обновления до новых вещей.
Долгосрочное счастье можно найти, ценя то, что у вас уже есть.
«Все, что у нас есть, должно помещаться в нашу машину»
За четыре года я трижды переезжал. С каждым переездом были коробки, которые я так и не распаковал. Они сидели на складе, пока мне не пришло время собираться и снова переезжать. Для меня это был огромный красный флаг, что у меня проблемы с материализмом. Если я не пользовался чем-то четыре года, до такой степени, что даже забыл, что у меня есть этот материал, с какой стати я должен таскать его с собой до конца своей жизни?
Это история Келли, которая верит в минимализм и пишет об этом в Genesis Potentia.
Она рассказывает, как она столкнулась с довольно крайним примером материализма.
После моего переезда из Иллинойса в Северную Каролину в августе 2014 года для профессионального творческого отпуска я решил применить радикальный подход. Я снял меблированную квартиру, а затем начал продавать, дарить, раздавать или выбрасывать 90% своего имущества. Я отдавал все это с таким азартом, что один из моих коллег по работе в шутку спросил, не смертельно ли я болен. Самое смешное в отказе от материализма заключается в том, что как только вы начнете, вы никогда не захотите останавливаться.
Почти пять лет спустя я по-прежнему восхитительно свободен от привязанности к вещам. Мне так понравился творческий отпуск, что я уволился с работы доцента в следующем учебном году. Мы с мужем теперь путешествуем по Северной Америке в качестве профессиональных домашних животных и прислуги. У нас больше нет постоянного места жительства, а это значит, что все, что у нас есть, должно помещаться в нашу машину, когда мы путешествуем с работы по дому на работу по дому. Я никогда не был более здоровым, более счастливым или более довольным своей жизнью.
Этот пример, возможно, не так важен, как другие, но тем не менее Келли нашла то, что работает для нее, и это действительно вдохновляет.
Долгосрочное счастье заключается не в приобретении большего количества вещей. Тем более, если вам постоянно приходится возить его с собой по стране. Вместо этого Келли обнаружила, что счастье можно найти в мелочах, которые не имеют ничего общего с владением дорогими вещами.
«Подумайте о покупках на 3-7 дней, прежде чем браться за дело»
Как учитель йоги, я практикую принцип апариграхи, или «не цепляния». Это побуждает меня приобретать только то, что мне нужно, и осознавать, когда я коплю. Это намного легче сказать, чем сделать! Мне действительно нужно проверить себя, когда я хочу что-то исследовать, если я просто материалист.
У Либби из Essential You Yoga есть хорошая и простая система, которая помогает в борьбе с материализмом. Вот как она это делает:
Один из способов, которым я это делаю, — дать себе личное пространство перед покупкой. Я очень редко покупаю импульсивно, предпочитая думать о покупках в течение 3-7 дней, прежде чем совершить прыжок. То же правило относится и к моему четырехлетнему сыну, которого легко похоронить под кучей игрушек, если бы в моей семье были свои барабаны. Я попросил мою семью воздержаться от того, чтобы дарить ей новые игрушки, а вместо этого дарить нам впечатления, такие как членство в местных достопримечательностях или просто проводить время, обучая ее чему-то новому.
Конечным результатом является то, что мы ценим то, что есть в нашей жизни, и проводим больше времени за пределами дома, исследуя мир вместе. Это создает меньшую нагрузку на мой кошелек и дает нам возможность искать свое счастье внутри, а не снаружи.
Это одна из самых простых вещей, которые вы можете сделать, чтобы противостоять материализму:
Всякий раз, когда вы чего-то хотите, делайте следующее:
Подождите неделю.
Если вы все еще хотите его через неделю, проверьте свой бюджет.
Если у вас есть бюджет, то вы, вероятно, готовы к работе.
6 советов, как стать менее материалистичным
Вот 6 советов из наших примеров, которые помогут вам преодолеть материализм:
Подождите неделю, прежде чем что-либо покупать. Если вы все еще хотите его после того, как прошла неделя, тогда все в порядке.
Следите за своими расходами, чтобы знать, как различные покупки влияют на ваше финансовое положение.
Будьте благодарны за то, что у вас уже есть.
Поймите, что впечатления больше связаны с долгосрочным счастьем, чем имущество.
Продать или раздать бесполезные вещи (особенно если вы забыли о их существовании!).
Вместо того, чтобы покупать что-то новое, сделайте что-нибудь новое.
Опять же, важно знать, что материализм по умолчанию не является чем-то плохим.
Нет ничего плохого в том, чтобы иметь вещи, если они не затмевают вашу оценку настоящего момента или вещей, которые у вас уже есть.
Примеры материалистичных товаров
Пока я изучал эту статью, мне стало интересно, какие товары чаще всего покупают материалистичные люди. Вот что я нашел:
Примеры материальных предметов:
Последняя модель смартфона.
Большой дом/квартира.
Новый автомобиль.
Летающий Бизнес Бласс вместо Эконом.
Поесть вне дома вместо того, чтобы готовить себе ужин.
Оплата телеканалов/подписок, которые вы почти никогда не смотрите.
Дорогая арендованная машина на время отпуска.
Покупка загородного дома или таймшера.
Покупка лодки.
Покупка дорогой спортивной экипировки, когда вы только начинаете.
Обручальное кольцо, которое слишком дорого.
Новейшая одежда от лучших брендов.
Новая мебель (потому что у вас уже 2 года такая же планировка гостиной!)
Можете ли вы придумать что-нибудь еще? Позвольте мне знать в комментариях ниже!
Если вы читаете это прямо сейчас, а также планируете приобрести любой из этих предметов, то я хочу, чтобы вы серьезно задумались над следующим вопросом:
Действительно ли ваше счастье увеличится в долгосрочной перспективе, когда вы купите эта новая вещь?
Это один из самых важных вопросов при работе с материализмом, который подводит меня к заключительному пункту этой статьи.
Материальные покупки не ведут к устойчивому счастью
Как обсуждалось ранее, люди быстро адаптируются. Это и хорошо, и плохо.
Это хорошо, потому что мы можем лучше справляться с негативными событиями в нашей жизни.
Это плохо, потому что мы быстро адаптируемся к этой покупке за 5000 долларов и считаем ее «новой нормой».
Это называется гедонистической адаптацией.
Эта гедонистическая адаптация подпитывает порочный круг, жертвами которого становятся многие люди:
Мы покупаем что-то импульсивно.
Мы испытываем «прилив дофамина», во время которого мы ненадолго становимся счастливее.
Это краткосрочное счастье начинает застаиваться, а затем снова идет на убыль.
Это снижение счастья подпитывает наши лишения и тягу к более материальным покупкам.
Промыть и повторить.
Вы видите, как этот цикл может быстро выйти из-под контроля?
После того, как все сказано и сделано, вы несете ответственность за свое собственное счастье.
Только вы можете направить свою жизнь в направлении, которое приведет к долговременному счастью.
Получите нашу БЕСПЛАТНУЮ памятку по уходу за собой
10 советов, основанных на фактических данных, которые мгновенно улучшат ваше психическое здоровье, когда вам нужно позаботиться о себе!
Подведение итогов
Обладание новейшим смартфоном или новой машиной какое-то время может показаться крутым, но преимущества быстро стираются. Вот почему важно понимать, что материализм не ведет к долговременному счастью. Я надеюсь, что эти примеры показали вам, как существуют разные способы распознать материалистическую спираль бесконечных покупок и бороться с ней.
Теперь я хочу услышать от вас! Хотите поделиться типичным примером материалистических покупок? Вы не согласны с чем-то, что я сказал в этой статье? Я хотел бы услышать больше от вас в комментариях ниже!
Hugo Huijer
Основатель Tracking Happiness
Основатель Tracking Happiness и живет в Нидерландах. Пробежал 5 марафонов, причем один из них менее чем за 4 часа (3:59:58, если быть точным). Наркоман данных и трекер счастья более 7 лет.
Десять способов, которыми материализм приводит нас к гибели — Блог
Рэнди Алкорн
13 декабря 2019 г.
Бог создал нас, чтобы любить людей и пользоваться вещами, но материалисты любят вещи и используют людей. Материализм управляет не только «плохими яблоками» общества; она движет «самыми лучшими и умнейшими», выходцами из лучших домов и школ, теми, кто становится руководителями правительства и бизнеса, врачами и адвокатами.
Вот два определения материализма из Словаря Merriam-Webster : «Доктрина, согласно которой единственная или наивысшая ценность или цели заключаются в материальном благополучии и в содействии материальному прогрессу» и « озабоченность или акцент на материальных, а не на интеллектуальных или духовных вещах».
Материализм начинается с наших убеждений. Не просто то, что мы говорим во что мы верим, не наше доктринальное утверждение, а философия жизни, которой мы на самом деле живем. Таким образом, хотя истинные христиане и отрицали бы веру в философские основы материализма (иначе они не могли бы быть христианами), они, тем не менее, могут быть озабочены материальными вещами. Материализм — это прежде всего дело сердца.
Помимо приведенных в Писании примеров многих людей, испорченных и уничтоженных жадностью, и предостережений против идолопоклонства, Библия также перечисляет различные опасности сосредоточения внимания на деньгах и имуществе. Предупреждение: не считайте это негативизмом. Наоборот, если мы осознаем опасности материализма, это поможет нам освободиться и испытать радость управления, сосредоточенного на Христе.
Что на самом деле делает с нами материализм? Вот десять ответов на этот вопрос.
1. Материализм мешает или разрушает нашу духовную жизнь.
Иисус упрекнул лаодикийских христиан за то, что, хотя они были материально богаты, они были отчаянно бедны в том, что касается Бога (Откровение 3:17-18). Материализм ослепляет нас в отношении нашей собственной духовной бедности. Это бесплодная попытка найти смысл вне Бога. Когда мы пытаемся найти полное удовлетворение в чем-то или в человеке, кроме Христа, или в месте, отличном от Неба, мы становимся идолопоклонниками. Согласно Писанию, материализм не только зло; это трагично и жалко (Иеремия 2:11-13).
Все попытки найти жизнь в ком-либо или в чем-либо, кроме Бога, тщетны. Материализм — это тупиковый путь. Это не только неправильно — это совершенно саморазрушительно.
2. Материализм ослепляет нас к проклятиям богатства.
Джон Стейнбек написал письмо Адлаю Стивенсону, которое было записано в выпуске Washington Post от 28 января 1960 года. Стейнбек говорит: «Если бы я хотел уничтожить нацию, я бы дал ей слишком много и поставил бы ее на колени, несчастную, жадную, больную».
Писание предполагает, что обладание богатством почти всегда является духовной помехой (Марка 10:23-25). Если Иисус был серьезен, когда сказал, как трудно богатому человеку войти в Царство Божье, и если быть частью Царства Небесного — высшее благословение, которое может получить человек, то как мы можем представить себе, что иметь богатство — это всегда благословение? от Бога? Материальное процветание может начинаться как Божье благословение, но когда мы относимся к нему как к замене Бога, оно становится проклятием.
3. Материализм приносит нам несчастье и тревогу.
Риск финансовых ресурсов хорошо иллюстрируется самоубийствами и эмоциональными срывами, которые обычно происходят во время значительных падений на фондовом рынке. Это также проявляется в эпидемических уровнях высокого кровяного давления и гипертонии среди сегодняшних «успешных» профессионалов.
Материализм — мать беспокойства. Неудивительно, что за речью Христа о земных и небесных сокровищах сразу следует Его увещевание не заботиться о материальном (Мф. 6:25-34).
Павел говорит, что богатые не должны «уповать на богатство, которое так ненадежно, но… . . в Боге, дающем обильно» (1 Тимофею 6:17). Нацеливание нашего сердца на земные богатства не только лишает Бога славы, других — помощи, а нас самих — награды, но и обрекает нас на вечную незащищенность. Напротив, тот, кто надеется на Бога, будет опустошен только в том случае, если Бог потерпит неудачу, а Он никогда этого не делает.
4. Материализм заканчивается абсолютной тщетностью.
Книга Екклесиаста — самое сильное из когда-либо написанных разоблачений материализма. Соломон рассказывает о своих попытках найти смысл в удовольствии, смехе, алкоголе, безумии, строительных проектах и преследовании личных интересов, а также в накоплении рабов, золота и серебра, певцов и огромного гарема для удовлетворения своих сексуальных желаний (Екклесиаст). 2:1-11). Он жил этой философией: «Я не отказывал себе ни в чем, чего желали мои глаза; Я не отказывал моему сердцу в удовольствии» (Екклесиаст 2:10).
Соломон говорит, что после многих лет, проведенных в качестве самого богатого человека в мире, «когда я оглядел все, что сделали мои руки и чего я с трудом достиг, все было бессмысленно, погоня за ветром; ничто не приобреталось под солнцем» (Екклесиаст 2:11). Большинство людей гонятся за своими миражами с помощью денег, но деньги заканчиваются раньше, чем миражи. Так что они до сих пор верят в ложь, что « если бы у меня было больше денег, тогда я был бы счастлив». Но у Соломона было все. У него было больше денег, чем он мог потратить. У него кончились миражи раньше, чем кончились деньги.
Подумайте об этом утверждении: «У того, кто любит деньги, никогда не будет достаточно денег; кто любит богатство, тот никогда не насытится своим доходом» (Екклесиаст 5:10). Повторяющееся слово никогда не является выразительным — исключений нет.
5. Материализм затемняет многие из лучших вещей в жизни, которые бесплатны, включая дар спасения.
Некоторые из величайших жизненных благ доступны как бедным, так и богатым, и часто они гораздо больше ценятся бедняками, чья жизнь менее загромождена и отвлечена материальным богатством. Величайшее благословение, которое предлагает Бог, доступно всем: «Приидите, все жаждущие, идите к водам; а вы, у кого нет денег, идите, покупайте и ешьте! Пойди, купи вина и молока без серебра и без платы» (Исаия 55:1). То же самое приглашение повторяется в последней главе Библии: «Кто хочет пить, пусть приходит; и кто хочет, пусть возьмет дар воды жизни» (Откровение 22:17).
Единственное, что стоит купить, нельзя купить за деньги. Сын Божий купил нам наше спасение, и Он даром отдает Себя всем, кто ищет Его. Деньги не могут купить спасение, и они не могут купить спасение от суда. «Тщетно богатство в день гнева» (Притчи 11:4).
6. Материализм порождает независимость и самодостаточность, которые губительны для веры.
Зачем верить в Бога, если ты веришь в себя? Зачем доверять Богу, когда у вас есть все основания? Зачем молиться, когда у тебя все под контролем? Зачем просить хлеб насущный, если у вас есть пекарня? Самодостаточность — великий враг веры и молитвы, составляющих сердцебиение христианской жизни. Мы гордимся своей «финансовой независимостью», но что бы мы были без Бога, даром которого является каждый наш вздох?
7. Материализм ведет к гордости и элитарности.
Библия полна ссылок, доказывающих, что наша склонность к процветанию состоит в том, чтобы верить, что мы заслужили похвалу за то, что у нас есть, и становиться гордыми и неблагодарными (Второзаконие 6:1-15; 31:20; 32:15-18; 2 Паралипоменон 26:6-16; Псалом 49:5-6; 52:7; Притчи 30:8-9; Осия 13:4-6). Павел спрашивает гордых христиан Коринфа: «Ибо кто отличает вас от других? Что у вас есть, чего вы не получили? А если получил, что хвалишься, как будто не получил?» (1 Коринфянам 4:7). Павел говорит Тимофею: «Закажи богатым в этом мире не быть высокомерными» (1 Тимофею 6:17). В конце концов, именно Бог дал нам наш интеллект (Даниил 2:21), наши способности (Римлянам 12:6) и нашу способность зарабатывать деньги (Второзаконие 8:18).
Иисус пришел умереть за каждого человека любого социального и экономического уровня. Павел напоминает гордым коринфянам, что Церковь состоит из отбросов этого мира (1 Коринфянам 1:26-31). Элитаризм повышает наше эго, заставляя нас думать, что мы в чем-то более достойны, чем другие. Мало что более противно Господу, чем богатый, презирающий бедного (Иов 12:5). Тем не менее наши клубы и социальные круги, иногда даже наши церкви, способствуют именно этому отношению.
8. Материализм способствует несправедливости и эксплуатации.
Иаков осудил богатых, фактически предполагая, что всякий богатый поступает несправедливо по отношению к бедным и в результате попадает под Божий суд (Иакова 5:1-6). Ветхозаветные пророки так последовательно высказывались против угнетения бедных богатыми, что у них осталось отчетливое впечатление, что праведный богатый человек редкость (Исайя 10:1-3; Иеремия 5:27-28; 15:13; Осия 12:8; Амос 5:11, 24; Михей 6:12).
Богатый человек обычно материалист. Материалистичный человек всегда будет несправедлив. Чем богаче человек, тем больше у него возможностей для несправедливости. Конечно, богатый человек не более грешен по своей природе, чем бедный — у него просто больше средств и возможностей субсидировать и навязывать свои грехи другим.
9. Материализм способствует безнравственности и разрушению семьи.
Те, кто наслаждается процветанием, властью и привилегиями, также часто предаются сексуальной безнравственности. Соломон видел плохой пример своего отца. Зажиточный царь Давид, избалованный тем, что получал все, что хотел, не отказывал себе еще в одном владении — в чужой жене (2 Цар. 11).
Многолетние исследования показали связь между супружеской неверностью и увеличением дохода. Конечно, дело не в самом доходе, а в образе жизни, который он обеспечивает. Христианин может зарабатывать миллион долларов в год, щедро жертвовать, жить скромно и избегать многих дополнительных искушений безнравственности. Важно не то, сколько мы зарабатываем. Это то, сколько мы храним.
Последствием супружеской неверности часто является развод, а последствия развода в жизни детей неоценимы. Даже когда прелюбодеяние не приводит к разводу, оно разрушает ткань брака и не позволяет дому быть нравственным убежищем от развращенности мира. Все, что способствует росту безнравственности, как это ясно делает материализм, непосредственно способствует распаду семей и ухудшению общества.
10. Материализм отвлекает нас от нашей главной цели.
Когда Иисус описывает людей, откликающихся на Евангелие, Он говорит, что одно семя «упало в терние, которое выросло и заглушило ростки» (от Матфея 13:7). Позже он объясняет ученикам: «Посему, упавшему в терние, присуще слышание слова, но заботы житейские и обольщение богатством заглушают его, делая бесплодным» (Матфея 13:22). ). Обратите внимание на четкую связь между богатством и беспокойством.
Подобно прядильщику тарелок в цирке, который лихорадочно бежит от одной тарелки к другой, быстро раскручивая каждую снова, прежде чем она упадет и разобьется, многие из нас сосредотачивают свою жизнь на вещах, заботах и занятиях, которые требуют нашего постоянного внимания и тем самым притягивают внимание от того, что Бог призвал нас быть и делать.
Давайте не перестанем готовиться к будущей жизни
После открытия крупного месторождения золота два шахтера во время золотой лихорадки на Клондайке были так взволнованы тем, что с каждым днем выкапывают все больше и больше золота, что пренебрегали запасами провизии для зима. Потом пришла первая метель. Почти замерзнув, один из шахтеров нацарапал записку, объясняющую их глупость. Потом лег умирать, слишком поздно придя в себя. Спустя несколько месяцев разведывательная группа обнаружила записку и замороженные тела горняков, лежащие на вершине огромной кучи золота.
Одержимые своим сокровищем, эти люди не учли, что хорошая погода не продлится долго и приближается зима. Загипнотизированные своим богатством, они не смогли подготовиться к близкому будущему. Золото, которое казалось таким благословением, оказалось смертельным проклятием.
Ослепленные богатством и перспективой разбогатеть, материалисты проживают свою жизнь на земле так, как будто это все, что у них есть. Они не могут подготовиться к долгой жизни впереди. Однажды, раньше, чем ожидалось, материалисты обнаружат, что были неправы. Они откроют для себя истину, что все богатства мира ничего не могут для них сделать. Если они не сделают этого открытия до самой смерти, будет слишком поздно вернуться и изменить свой образ жизни.
Хорошая новость заключается в том, что Бог дал нам Свое Слово, поэтому нам не нужно ждать, пока мы умрем, чтобы узнать, как мы должны были жить. Вот почему, чтобы освободиться от тирании материализма, нам крайне необходимо читать Писание, разбираться с этими вопросами, приносить их Богу в молитве, обсуждать их с нашими братьями и сестрами, искать и учиться у тех редких модели нематериалистической жизни в наших христианских общинах.
Отрывок из книги Рэнди Деньги, имущество и вечность. См. также его книги Принцип сокровища , Управление Божьими деньгами и Благотворительная жизнь .
Фото Натальи Летуновой на Unsplash
Материалистка в ванне
Материализм людей в США аксиоматичен. Тем не менее Мэри Маккарти утверждала в эссе 1947 года Commentary под названием «Прекрасная Америка», что американцы не материалистичны; то, что кажется материализмом, на самом деле является идеализмом. Ее аргумент был, пожалуй, наименее удачным противоречащим эссе в ее 19-летнем возрасте.61 коллекция, Наоборот . Признавая, что Соединенные Штаты «производят и потребляют больше автомобилей, мыла и ванн, чем какая-либо другая страна», она настаивала на том, что «мы живем среди этих предметов, а не рядом с ними» и что «единственные по-настоящему материалистичные люди» — это европейцы, которые до сих пор считал, что деньги приносят счастье. (Джоан Дидион соглашалась с европейцами и говорила об этом в «Склонившись к Вифлеему ».)
Для Маккарти изобилие Америки не указывает на стремление ее народа к изобилию, кроме как как реакцию на голод и нужду тех же самых людей. и их предки, когда они иммигрировали сюда. Но главным образом неудовлетворенное желание выполнить американское обещание о равенстве ведет к увеличению количества товаров: поскольку вы не можете сделать всех людей равными, вы в конечном итоге даете им всем равное право покупать ванну. (Подзаголовок эссе Маккарти — «Гуманист в ванне». ) Но американцы не хотят, чтобы ванна была сама по себе: «имущество… нужно не ради них самих, а как символы идеального состояния свободы», — пишет она. . «Идти в ногу с Джонсами» — это вульгаризация концепции [Томаса] Джефферсона, но это также и декларация прав человека, причем явно неосуществимая и дальновидная».
Маккарти ошибается, но она провоцирует ванны, полные размышлений о том, что такое материализм на самом деле. Начнем с того, что перенос целей ее американцами не отличается от того, что движет «настоящим» материалистом. Приобретение вещей не может исполнить мечту материалиста о том, что обладание ими сделает ее счастливой, привлекательной и, наконец, удовлетворенной тем, что у нее есть все. Идеалисты Маккарти и материалисты всегда терпят неудачу, никогда не достигая своих целей. Почему мы хотим ванну, не так важно, как желание ее. Замена собственности на что-то более законно желаемое — это как раз то, что делают определенные материалисты.
«Определенный тип материалистов» предполагает, что есть и другие виды, и именно это различение меня интересует. Вместо того, чтобы пытаться судить состязание маммонов между американцами и европейцами, я хочу разделить материалистов на несколько разных ванн. В этом разделении подразумевается утверждение, что некоторые виды материализма менее разрушительны для духа, чем другие.
Многие из нас, кажется, согласны с тем, что любовь к вещам вредна для вас, что чрезмерная привязанность к собственности вредна для души или какой-либо другой квазидуховной сущности. Вам может быть труднее попасть в рай, чем верблюду пройти через игольное ушко, ваш класс может быть обречен на страдания, подобные тем, которые леди Брэкнелл из Оскара Уайльда называет «худшими излишествами Французской революции». или вы можете испытать менее резкое, но не менее реальное огрубение вашего характера. В его часто антологизированном 19В эссе «Мой лес» Э. М. Форстер перечисляет влияние владения собственностью на его характер, поскольку он обнаруживает, что становится скупым, суетливым, эгоистичным и беспокойно псевдотворческим, и все это из-за приобретения небольшого участка леса.
У меня есть друзья, которые немного больше привязаны к вещам, чем мне хотелось бы. Более того, иногда мое отражение в зеркале очень похоже на них. Мы все обречены? Эти мысли и все эти фрикасе, которые я здесь строю, являются попыткой обдумать вопрос. Среди нескольких видов материалистов я собираюсь оставить в покое абсолютного или философского материалиста, который верит не только в то, что «мы живем в материальном мире», но и в то, что материя — это все, что существует, что ничто не выходит за пределы «вещности» вещей. мир. Я не думаю, что сталкивался с чем-то из этого. Даже крупные дельцы, которых я встречал, находят в погоне за приобретениями какую-то трансцендентную ценность; для них все хорошо, но в основном они отмечают свои баллы. Акт получения — вот что важно, и он имеет своего рода псевдоатлетическую, высокотехнологичную и почти духовную ценность. Они относятся к категории материалистов, которых я рассмотрю позже и которых я назову субститутивными материалистами. Чистый или абсолютный материализм может представлять интерес только для философов. В любом случае, философский материализм не обязательно включает получение удовольствия от материальных вещей, что является общим описанием материализма и отношения, которое я исследую. Материализм как интеллектуальное упражнение меня не интересует; что меня интересует, так это работа любви к вещам и ее влияние на дух.
Я считаю, что наименее разъедающим видом материализма является то, что я называю бессознательным или нормальным материализмом. Одно из его названий происходит от часто цитируемого отрывка обозревателя Эллен Гудман: «Нормально — это одеваться в одежду, которую вы покупаете для работы, и проезжать через пробки на машине, за которую вы все еще платите, — чтобы добраться до места назначения. Работа, которую тебе нужно платить за одежду, машину и дом, который ты оставляешь пустовать весь день, чтобы позволить себе жить в нем». Бессознательные материалисты — это «масса мужчин» (и женщин) Генри Дэвида Торо, которые «живут в тихом отчаянии». Они не видят в рутине отсутствия необходимости или, другими словами, необходимости должно быть достаточно.
Здесь нужно быть осторожным, в отличие от Торо, чтобы отделить крайне бедных, у которых действительно нет выбора, от остальных, прежде чем увещевать их всех без разбора взять себя в руки, упростить и «жить просто». и мудро». Гудман знает, что она пишет для читателей, способных делать выбор, возможно, соглашаться на меньшее и быть счастливее без одежды и машины, но с большим количеством времени для того, что они считают важным. Джордж Карлин тоже в своем удивительном пятиминутном риффе на «вещи» выступает для публики, которая может узнать себя в его сатире. Дом, по его словам, — это просто «место, где можно хранить свои вещи, пока вы идете и покупаете новые вещи». Если это не наименее вредный для духа тип материализма, то, по мнению этих авторов, он, по крайней мере, наиболее подвержен реформированию. Возможно, это единственный вид материализма, поддающийся реформированию.
Более сознательны в своем материализме представители рода Hammacher Schlemmer, парни и девушки, занимающиеся гаджетами. (Для тех, кто склонен к литературному мышлению, вспомните альтер-эго Хемингуэя, Ника Адамса, и рыбалку нахлыстом, описанную в его рассказе «Большая река с двумя сердцами»). пистолет-мишень калибра или Lamborghini Aventador мощностью 700 л.с. «Я получаю такое же удовольствие, созерцая инструмент и наслаждаясь его пригодностью для работы, правильностью его дизайна и качеством материалов и конструкции, как и всем, что он может сделать», — сказал один из моих старых друзей. я недавно.
Я вырос в Аризоне и знаю многих владельцев оружия, которые ценят свое огнестрельное оружие именно так. Для них огнестрельное оружие не является в первую очередь оружием, способным убить, и на самом деле большинство из них прекратили охоту или вообще никогда не охотились. Для них ружья — это механизмы, замысловато собранные и обработанные с малыми допусками, каждый из которых способен асимптотически добиваться заданной точности, каждый из которых приятно взвешивать и целиться, доставляет удовольствие от стрельбы и еще более доставляет удовольствие пробивать отверстия в крошечной части тела. цель. Это люди, для которых полноцветные, огромные фотографии сверкающих пистолетов в Guns & Ammo такие же яркие и привлекательные, как гвоздики в натюрморте Брейгеля.
Конечно, с более сложными и дорогими машинами элемент хвастовства неизбежен; владелец Lamborghini вряд ли будет просто ценить превосходную машину, не зная о статусе, который она придает. Но когда Ник Адамс очень осторожно кладет сухую мушку на реку Big Two-Hearted River, никто другой может даже не увидеть, какое удилище или катушку он использует. Когда забота о статусе становится преобладающей в наслаждении вещами, мы больше не смотрим на материалиста Ника Адамса, а на субститутивного типа (подробнее о них чуть позже).
Почти в том же месте, что и материалист Ник Адамс, находится материалист комфорта, который получает удовольствие от материальных вещей, потому что они дают ему или ей чувство безопасности, удовлетворения и покоя. Я говорю не о уверенности в том, что у тебя есть деньги в банке, а скорее об ощущении самих товаров — прохладной зелени и голубизны старой азиатской керамики, теплоты и гладкости четырехслойного кашемира, например. Эстетическое удовольствие характеризует материализм как девушки для утех, так и парня-гаджета.
Замещающий материализм является наиболее сложным из-за разнообразия целей, которые могут заменить материальные вещи. Компенсация прежней депривации — одно, подлинное творчество — другое. В самом деле, приобретение или бессмысленное изменение собственности вместо творчества — это аспект материализма, который делает Форстера печально поэтичным в вышеупомянутом «Моем лесу». «Если у вас есть вещи, — спрашивает он в начале, — как они на вас влияют? Какое влияние на меня оказывает моя древесина?» И один из эффектов, который он исследует, — это псевдотворческий порыв изменить что-то, вырубить деревья, посадить больше деревьев и каким-то образом оставить свой след на собственности:
Творение, собственность, наслаждение образуют зловещую троицу в человеческом сознании. И творчество, и наслаждение очень, очень хороши, но часто они недостижимы без материальной основы, и в такие моменты собственность выступает в качестве замены, говоря: «Вместо этого примите меня — я достаточно хорош для всех трех».
Самым тривиальным проявлением материализма, пытающегося утолить творческий зуд, является убежденность в том, что посреди творческого порыва сработает поход по магазинам.
Компенсационный материализм — трата денег без разбора, чтобы попытаться заполнить психическую дыру, созданную ранней нуждой или голодом, — это еще одна форма замещения. Именно это имеет в виду Маккарти, когда пишет о европейском путешественнике, который «с отвращением смотрит на кинозал или Моторола [радио]», но который на самом деле смотрит только на попытку американцев компенсировать бедность, которую они испытали до эмиграции; европеец, пишет она, «только смотрит в ужасную вогнутость своего континента голода, поразительно перевернутого в выпуклость».
Моя мать, овдовевшая с тремя детьми в возрасте до пяти лет, пять лет изо всех сил пыталась вырастить нас на зарплату медсестры, прежде чем снова вышла замуж. Позже у нее было много денег, и какое-то время она намеревалась тратить их так щедро, как только могла, на несколько новых домов, на «кадиллаки» и «линкольн таун кары», а также на одежду и аксессуары. Я думаю, что ее стяжательство было просто реакцией на период ужаса, когда она не была уверена, что сможет заставить своих детей есть хот-доги и носить Levis. Но какой бы ни была причина, ее материализм далеко зашел в разрушении ее второго брака. Эта разновидность замещающего материализма имеет такое же пагубное качество, как и другие разновидности, потому что она неугасима; мы никогда не сможем заменить то, что больше не отсутствует, или заполнить дыру, которая существует только в прошлом. Лучшее, что мы можем сделать, — это превратить изобилие в праздник — праздник.
Попытка превратить мелочь в уважение, пожалуй, самый печальный из замещающих материализмов. Здесь качество или количество приобретенных вещей приравнивается в уме их владельца к разуму, проницательности, силе, суждению или вообще успеху. «Основная ценность имущества для несгибаемых материалистов — это его способность придавать статус и формировать желаемый образ себя», — пишет Джеймс А. Робертс в своей книге « блестящие объекты » (2011). Вещь и ее качества замещают качества владельца. Часто подсказкой является использование слов, применяемых к объектам, которые обычно зарезервированы для людей, таких как «замечательный» или «надежный».
Фото © Андрес Родригес | Dreamstime.com
Последнюю и наиболее вопиюще злонамеренную форму материализма лучше всего назвать правом. В то время как некоторые, унаследовав деньги, делают все возможное, чтобы сохранить и приумножить их, есть и другие, которые получают свои деньги без усилий и считают, что имеют право на их использование. Великий Гэтсби Дейзи Бьюкенен из сериала — один из тех, у кого чувство права заменяет благодарность. Богатство таких людей, хотя и незаработанное, кажется, принадлежит им по праву.
Недавнее исследование показывает, что последствия прав могут включать некоторые неприятные действия. В серии экспериментов, проведенных психологом Полом Пиффом в лаборатории Дачера Кельтнера в Беркли, испытуемые с реальным, относительным или виртуальным богатством (как это установлено правилами игры) чаще воровали конфеты, предназначенные для других, жульничали. в играх и лгать о том, что они сделали, чем другие субъекты с меньшими деньгами. Более того, наделенные правом могут быть как несчастными, так и неприятными. В течение многих лет накапливались данные о том, что счастье не0503, а не положительно коррелируют с потреблением. (Документация изобилует Блестящими предметами Робертса.)
У меня есть друзья, которые вырастили двух дочерей. Младшая имеет лишь несколько оттенков материализма своих родителей. Она выучила несколько языков, работала за границей на дипломатической службе, а затем занялась журналистикой. Обычно она предпочитает быть и делать, а не получать и иметь. Старшая девочка превратила более или менее мягкий материализм своих родителей в карикатуру. Ее стяжательство чуть было не убило мужа и разрушило ее брак, но эти события не поколебали ее чувства права на огромные дома, которые она приобрела, когда была в деле. Родители возмущены ее беззастенчивой жадностью. «Мы не знаем, откуда она взялась, — говорит мне ее отец.
Мы живем в культуре, которая стремится превратить нас в тех или иных материалистов, которых я здесь описал. Почти невозможно, чтобы мы остались невредимыми, и, конечно же, никто не согласится с утверждением Мэри Маккарти 1947 года о том, что «достоинство американской цивилизации в том, что она нематериальна». В самом деле, в то время практически никто не соглашался, хотя, если верить Алексису де Токвилю, такое обобщение можно было сделать в отношении Америки, за исключением разве что «аристократического» Юга, за сто лет до того, как писал Маккарти. Теперь старые добрые США А. могли бы служить клиникой материализма и его разновидностей, эффектов и изучения методов средств массовой информации для его производства. Все мы в собственных ваннах, окруженные любимыми предметами и одновременно чувствуя себя комфортно и достойно, но все еще требуя большего.
Что мы можем сделать? Что ж, возможно, поможет терпимость к менее агрессивным формам материализма. Мы можем слушать наших собственных критиков больше, чем обычно. И мы можем сделать все, чтобы выключить голоса с экрана, рекламного щита и страницы, которые так нетерпеливо настаивают на том, что очередная великая вещь, наконец, сделает нас счастливыми.
Опубликовано в май / июнь 2014 г. Humanist
Перед выходом на пенсию Майкл Коэн написал академические книги: его последней была книга «Самое справедливое убийство: привлекательность мистической фантастики» (Fairleigh Dickinson University Press, 2000). Теперь он пишет личные эссе, которые публиковались в The Missouri Review , The Kenyon Review , Birding и других журналах. Он и его жена Кэтрин живут на озере Кентукки, когда не в горах Тусон.
Материализм | Я и мир в философии Шопенгауэра
Фильтр поиска панели навигации Oxford Academic Я и мир в философии ШопенгауэраФилософия XIX векаИстория западной философииМетафизикаКнигиЖурналы Термин поиска мобильного микросайта
Закрыть
Фильтр поиска панели навигации Oxford Academic Я и мир в философии Шопенгауэра19Философия векаИстория западной философииМетафизикаКнигиЖурналы Термин поиска на микросайте
Расширенный поиск
Иконка Цитировать Цитировать
Разрешения
Делиться
Cite
Janaway, Christopher,
‘Materialism’
,
Self and World in Schopenhauer’s Philosophy
(
Oxford,
1999;
online edn,
Oxford Academic
, 1 ноября 2003 г.
), https://doi.org/10.1093/0198250037.003.0007,
, по состоянию на 18 сентября 2022 г.
Выберите формат Выберите format.ris (Mendeley, Papers, Zotero).enw (EndNote).bibtex (BibTex).txt (Medlars, RefWorks)
Закрыть
Фильтр поиска панели навигации Oxford Academic Я и мир в философии Шопенгауэра19Философия векаИстория западной философииМетафизикаКнигиЖурналы Термин поиска мобильного микросайта
Закрыть
Фильтр поиска панели навигации Oxford Academic Я и мир в философии ШопенгауэраФилософия XIX векаИстория западной философииМетафизикаКнигиЖурналы Термин поиска на микросайте
Advanced Search
Abstract
Шопенгауэр утверждает, что мир объектов должен быть материальным и что единственное применение понятия субстанции — это материя. Он утверждает, что материализм коррелятивен идеализму. Даже мозговые функции субъекта являются материальными процессами. Однако материализм односторонен, так как не учитывает точку зрения сознания субъекта познания, с которой неизбежно исходит идеализм.
Ключевые слова: сознание, идеализм, материализм, материя, Шопенгауэр, субстанция
Предмет
История западной философии Метафизика Философия XIX века
В настоящее время у вас нет доступа к этой главе.
Войти
Получить помощь с доступом
Получить помощь с доступом
Доступ для учреждений
Доступ к контенту в Oxford Academic часто предоставляется посредством институциональных подписок и покупок. Если вы являетесь членом учреждения с активной учетной записью, вы можете получить доступ к контенту одним из следующих способов:
Доступ на основе IP
Как правило, доступ предоставляется через институциональную сеть к диапазону IP-адресов. Эта аутентификация происходит автоматически, и невозможно выйти из учетной записи с IP-аутентификацией.
Войдите через свое учреждение
Выберите этот вариант, чтобы получить удаленный доступ за пределами вашего учреждения. Технология Shibboleth/Open Athens используется для обеспечения единого входа между веб-сайтом вашего учебного заведения и Oxford Academic.
Щелкните Войти через свое учреждение.
Выберите свое учреждение из предоставленного списка, после чего вы перейдете на веб-сайт вашего учреждения для входа.
Находясь на сайте учреждения, используйте учетные данные, предоставленные вашим учреждением. Не используйте личную учетную запись Oxford Academic.
После успешного входа вы вернетесь в Oxford Academic.
Если вашего учреждения нет в списке или вы не можете войти на веб-сайт своего учреждения, обратитесь к своему библиотекарю или администратору.
Войти с помощью читательского билета
Введите номер своего читательского билета, чтобы войти в систему. Если вы не можете войти в систему, обратитесь к своему библиотекарю.
Члены общества
Доступ члена общества к журналу достигается одним из следующих способов:
Войти через сайт сообщества
Многие общества предлагают единый вход между веб-сайтом общества и Oxford Academic. Если вы видите «Войти через сайт сообщества» на панели входа в журнале:
Щелкните Войти через сайт сообщества.
При посещении сайта общества используйте учетные данные, предоставленные этим обществом. Не используйте личную учетную запись Oxford Academic.
После успешного входа вы вернетесь в Oxford Academic.
Если у вас нет учетной записи сообщества или вы забыли свое имя пользователя или пароль, обратитесь в свое общество.
Вход через личный кабинет
Некоторые общества используют личные аккаунты Oxford Academic для предоставления доступа своим членам. Смотри ниже.
Личный кабинет
Личную учетную запись можно использовать для получения оповещений по электронной почте, сохранения результатов поиска, покупки контента и активации подписок.
Некоторые общества используют личные аккаунты Oxford Academic для предоставления доступа своим членам.
Просмотр учетных записей, вошедших в систему
Щелкните значок учетной записи в правом верхнем углу, чтобы:
Просмотр вашей личной учетной записи и доступ к функциям управления учетной записью.
Просмотр институциональных учетных записей, предоставляющих доступ.
Выполнен вход, но нет доступа к содержимому
Oxford Academic предлагает широкий ассортимент продукции. Подписка учреждения может не распространяться на контент, к которому вы пытаетесь получить доступ. Если вы считаете, что у вас должен быть доступ к этому контенту, обратитесь к своему библиотекарю.
Ведение счетов организаций
Для библиотекарей и администраторов ваша личная учетная запись также предоставляет доступ к управлению институциональной учетной записью. Здесь вы найдете параметры для просмотра и активации подписок, управления институциональными настройками и параметрами доступа, доступа к статистике использования и т. д.
Покупка
Наши книги можно приобрести по подписке или приобрести в библиотеках и учреждениях.
Информация о покупке
Материалистическая концепция смерти | Столкновения со Жнецом: философское исследование природы и ценности смерти
Фильтр поиска панели навигации Oxford AcademicПротивостояние со Жнецом: философское исследование природы и ценности смертиМетафизикаМоральная философияФилософияКнигиЖурналы Термин поиска мобильного микросайта
Закрыть
Фильтр поиска панели навигации Oxford AcademicПротивостояние со Жнецом: философское исследование природы и ценности смертиМетафизикаМоральная философияФилософияКнигиЖурналы Термин поиска на микросайте
Расширенный поиск
Иконка Цитировать Цитировать
Разрешения
Делиться
Cite
Фред, Фельдман,
Материалистическая концепция смерти
, 3 октября 2011 г.
), https://doi.org/10.1093/acprof:oso/9780195089288.003.0008,
, по состоянию на 18 сентября 2022 г.
Выберите формат Выберите format.ris (Mendeley, Papers, Zotero).enw (EndNote).bibtex (BibTex).txt (Medlars, RefWorks)
Закрыть
Фильтр поиска панели навигации Oxford AcademicПротивостояние со Жнецом: философское исследование природы и ценности смертиМетафизикаМоральная философияФилософияКнигиЖурналы Термин поиска мобильного микросайта
Закрыть
Фильтр поиска панели навигации Oxford AcademicПротивостояние со Жнецом: философское исследование природы и ценности смертиМетафизикаМоральная философияФилософияКнигиЖурналы Термин поиска на микросайте
Advanced Search
Abstract
В этой главе обсуждается предлагаемая схема смерти и другие связанные концепции. В этой главе также дается более подробное объяснение основных понятий смерти, таких как «умерший», «умирающий» и «смерть». Наконец, защита некоторых ответов на такие вопросы, как «Может ли человек умереть более одного раза?» и «Может ли что-то умереть, если оно никогда не жило?» Включено.
Ключевые слова: Схема смерти, смерть, мертвый, умирающий, смерть
Предмет
ФилософияМоральная философияМетафизика
В настоящее время у вас нет доступа к этой главе.
Войти
Получить помощь с доступом
Получить помощь с доступом
Доступ для учреждений
Доступ к контенту в Oxford Academic часто предоставляется посредством институциональных подписок и покупок. Если вы являетесь членом учреждения с активной учетной записью, вы можете получить доступ к контенту одним из следующих способов:
Доступ на основе IP
Как правило, доступ предоставляется через институциональную сеть к диапазону IP-адресов. Эта аутентификация происходит автоматически, и невозможно выйти из учетной записи с IP-аутентификацией.
Войдите через свое учреждение
Выберите этот вариант, чтобы получить удаленный доступ за пределами вашего учреждения. Технология Shibboleth/Open Athens используется для обеспечения единого входа между веб-сайтом вашего учебного заведения и Oxford Academic.
Щелкните Войти через свое учреждение.
Выберите свое учреждение из предоставленного списка, после чего вы перейдете на веб-сайт вашего учреждения для входа.
Находясь на сайте учреждения, используйте учетные данные, предоставленные вашим учреждением. Не используйте личную учетную запись Oxford Academic.
После успешного входа вы вернетесь в Oxford Academic.
Если вашего учреждения нет в списке или вы не можете войти на веб-сайт своего учреждения, обратитесь к своему библиотекарю или администратору.
Войти с помощью читательского билета
Введите номер своего читательского билета, чтобы войти в систему. Если вы не можете войти в систему, обратитесь к своему библиотекарю.
Члены общества
Доступ члена общества к журналу достигается одним из следующих способов:
Войти через сайт сообщества
Многие общества предлагают единый вход между веб-сайтом общества и Oxford Academic. Если вы видите «Войти через сайт сообщества» на панели входа в журнале:
Щелкните Войти через сайт сообщества.
При посещении сайта общества используйте учетные данные, предоставленные этим обществом. Не используйте личную учетную запись Oxford Academic.
После успешного входа вы вернетесь в Oxford Academic.
Если у вас нет учетной записи сообщества или вы забыли свое имя пользователя или пароль, обратитесь в свое общество.
Вход через личный кабинет
Некоторые общества используют личные аккаунты Oxford Academic для предоставления доступа своим членам. Смотри ниже.
Личный кабинет
Личную учетную запись можно использовать для получения оповещений по электронной почте, сохранения результатов поиска, покупки контента и активации подписок.
Некоторые общества используют личные аккаунты Oxford Academic для предоставления доступа своим членам.
Просмотр учетных записей, вошедших в систему
Щелкните значок учетной записи в правом верхнем углу, чтобы:
Просмотр вашей личной учетной записи и доступ к функциям управления учетной записью.
Просмотр институциональных учетных записей, предоставляющих доступ.
Выполнен вход, но нет доступа к содержимому
Oxford Academic предлагает широкий ассортимент продукции.