Взглядом снимет скальп но умеет плакать и тем бесценна: Взглядом снимет скальп — Но умеет плакать, И тем бесценна.
Читать онлайн «Непоэмание», Вера Полозкова – Литрес
Маме
Йовану
Трёпе
Лене
Косте
Гро
Русу
Бергеру
Лёше
Тиму
Володе
«Губы плавя в такой ухмылке…»
Губы плавя в такой ухмылке,
Что на зависть и королю,
Он наколет на кончик вилки
Мое трепетное “люблю”.
И с лукавством в медовом взоре
Вкус божественным наречёт.
И графу о моем позоре
Ему тоже запишут в счёт.
24 октября 2003 года
Люболь. История болезни
Голос – патокой жирной. Солоно.
Снова снилось его лицо.
Символ адова круга нового —
Утро. Дьявола колесо.
«Нет, он может – он просто ленится!»
«Ну, не мучает голова?»
Отчитаться. Удостовериться —
Да, действительно,
Ты жива.
Держит в пластиковом стаканчике
Кофе – приторна как всегда.
А в ночную? – Сегодня Танечке
Подежурить придётся – да?
Таня – добрая, сверхурочная —Кротость – нету и двадцати…
Попросить бы бинтов намоченных
К изголовью мне принести.
Я больная. Я прокажённая.
Мой диагноз – уже пароль:
«Безнадёжная? Заражённая?
Не дотрагиваться – Люболь».
Солнце в тесной палате бесится
И Голгофою на полу —
Крест окна. Я четыре месяца
Свою смерть по утрам стелю
Вместо коврика прикроватного, —
Ядом солнечного луча.
Таня? Тихая, аккуратная…
И далекой грозой набатною —
Поступь мерная главврача.
Сухо в жилах. Не кровь – мазутная
Жижа лужами разлита
По постели. Ежеминутное
Перевязыванье бинта
Обнажает не ткань багровую —
Черный радужный переливНефти – плёнкой миллиметровою —
Будто берег – меня накрыв.
Слито. Выпарено. Откачано
Все внутри – только жар и сушь.
Сушь и жар. Горло перехвачено.
Голос как у шальных кликуш.
Слезы выжаты все. Сукровицу
Гонит слёзная железа
По щекам – оттого лиловятся
И не видят мои глаза.
День как крик.
Лихорадочность забытья.
День как дыба: на ней рас-пнуты мы —
Моя память – и рядом я.
Хрип,
Стон, —
Он.
Он.
День как вихрь в пустыне – солоно,
А песок забивает рот.
Днём – спрессовано, колесовано —
И разбросано у ворот.
Лязг.
Звон.
Он.
Он.
Свет засаленный. Тишь пещерная.
Мерный шаг – пустота идёт.
Обходительность предвечерняя —
А совсем не ночной обход.
Лицемерное удивленьице:
«Нынче день у Вас был хорош!» —
Отчитаться. Удостовериться —
Да, действительно,
Ты умрёшь.
Просиявши своей спасённостью,
«Миновала-чаша-сия» —
Не у ней же мы все на совести —
Совесть
Есть
И у нас
Своя.
…Утешения упоительного
Выдох – выхода брат точь-в-точь, —Упаковкой успокоительного:
После вечера
Будет ночь.
Растравляющее,
Бездолящее
Око дня – световой капкан.
Боже, смилостивись! – обезболивающего —
Ложку тьмы
На один стакан.
Неба льдистого литр —
В капельницу
Через стекла налить позволь.
Влагой ночи чуть-чуть отплакивается
Моя проклятая
Люболь.
Отпивается – как колодезной
Животворной святой водой.
Отливается – как в палящий зной
Горной речкою молодой —
Заговаривается…
Жалится!..
Привкус пластиковый во рту.Ангел должен сегодня сжалиться
И помочь перейти черту.
Пуще лести велеречивыя,
Громче бегства из всех неволь —
Слава, слава, Неизлечимая
Безысходность Твоя, Люболь!
Звонче! – в белом своем халатике
Перепуганная сестра —
Воспеваю – Хвала, Хвала Тебе,
Будь безжалостна и остра!
Пулей – злою, иглою – жадною!
Смерти Смертью и Мукой Мук!
Я пою тебя, Беспощадная
Гибель, Преданный мой Недуг!..
Сто «виват» тебе, о Великая…
Богом… посланная… чума…
Ах, как солоно… Эта дикая
Боль заставит сойти с ума…
Как же я… ненавижу поздние
Предрассветные роды дня…
Таня! Танечка! Нету воздуха!
Дверь балконную для меня
Отворите… Зачем, зачем она
Выжигает мне горло – соль…
Аллилуйя тебе, Священная
Искупительная Люболь.
И зубцами гнутыми —
Ночь с 12 на 13 января 2004 года
Покер
Надо было поостеречься.
Надо было предвидеть сбой.
Просто Вечный хотел развлечься
И проверить меня тобой.
Я ждала от Него подвоха —
Он решил не терять ни дня.
Что же, бинго. Мне правда плохо.
Он опять обыграл меня.
От тебя так тепло и тесно…
Так усмешка твоя горька…
Бог играет всегда нечестно.
Бог играет наверняка.
Он блефует. Он не смеётся.Он продумывает ходы.
Вот поэтому медью солнце
Заливает твои следы,
Вот поэтому взгляд твой жаден
И дыхание – как прибой.
Ты же знаешь, Он беспощаден.
Он расплавит меня тобой.
Он разъест меня чёрной сажей
Злых волос твоих, злых ресниц.
Он, наверно, заставит даже
Умолять Его, падать ниц —
И распнёт ведь. Не на Голгофе.
Ты – быстрее меня убьёшь.
Я зайду к тебе выпить кофе.
И умру
У твоих
Подошв.
Ночь с 23 на 24 апреля 2004 года
Банкиры
Портят праздник городу разодетому.
Вместо неба – просто густое крошево.
Ты на море, мама, и вот поэтому
Не идет на ум ничего хорошего.
Знаешь, мама – Бога банкиры жирные
Нам такие силы дают кредитами!
Их бы в дело! Нет, мы растем транжирами,
Вроде бы богатыми – но сердитыми,
Прожигаем тысячами – не центами
Божье пламя – трепетное, поэтово!
Но они потребуют всё. С процентами.
И вот лучше б нам не дожить до этого.
Их-то рыла глупо бояться пшённого —
Только пальцем будут грозить сарделечным.
Но оставят перечень несвершённого.
И казнят нас, в общем-то, этим перечнем.
И пришпилят кнопочками к надгробию —
Что им с нами, собственно, церемониться.
У тебя ж поэтому, мама, фобия
Брать взаймы. И еще бессонница —
Ты ведь часто видишься с кредиторами.
Их не взять подачками и вещичками.
За тобой идут они коридорами
И трясут бумагами ростовщичьими.
А в меня кошмарные деньги вложены.
И ко мне когда-нибудь тоже явятся.
Мне теперь – работать на невозможное.
А иначе, мама, никак не справиться.
Ночь с 9 на 10 мая 2004 года
Недопуск к сессии
– Ваше имя
Нигде не значится.
– Я – богиня?
– Вы неудачница.
13 мая 2004 года
Анне Заболотной, на 19-летие
Взглядом снимет скальп – но умеет плакать,
И тем бесценна.
Фронт борьбы – от Таллинна до Одессы.
Под ногами нашими просто слякоть,
Под нею – сцена:
Каждый день – сюжет одноактной пьесы.
Табуны лихие хрипят устало
В её моторе.
И любую фальшь она чует кожей.
Бог следит за ней по сигналу
На мониторе —
Это называется искрой Божьей.
4 июня 2004 года
Девушки
Нет, мужчины дерутся лбами да кулачищами —
А не рвут артерий ногтем у ворота.
Ты же чуть заденешь локтями хищными —
И брюшная полость до сердца вспорота.
Мы убить могли бы – да нет, не те уже.
Все-таки циничные. И свободные.
В том, как люто девушки любят девушек —
Что-то вечно чудится
Безысходное.
13 июня 2004 года
Малютка
Я отвечу завтра им на экзамене,
Пальцы стискивая в кольцо —
Перед боем, верно, на древнем знамени
Рисовали твоё лицо.
Все твои автографы – видишь, клеймами
Запекаются на груди.Мне так больно, дитятко. Пожалей меня.
Не губи меня. Пощади.
Я ведь вижу – я не сошла с ума ещё,
Ещё чую ногами твердь —
Сквозь тебя капризно, непонимающе
Хмурит бровки
Малютка
Смерть.
Ночь с 14 на 15 июня 2004 года
Боль
Подарили боль – изысканный стиль и качество.
Не стихает, сводит с ума, поётся.
От неё бессовестно горько плачется.
И катастрофически много пьётся.
Разрастётся, волей, глядишь, надышится.
Сеточкой сосудов в глазах порвётся.
От тебя немыслимо много пишется.Жалко, что фактически не живётся.
16 июня 2004 года
Змея
– Жизнь-то? Да безрадостна и пуста.
Грязь кругом, уродство и беспредел.
– Ты живешь за пазухой у Христа!
– Значит, Он змею на груди пригрел.
22 июня 2004 года
Питер
Я уеду завтра – уже билет.
Там колонны – словно колпак кондитера.
Да, вот так – прожить восемнадцать лет
И ни разу не видеть Питера.
Сорван голос внутренний – только хрип.
Мы шипим теперь, улыбаясь кобрами.
Москоу-сити взглядами нежит добрыми,
А потом врастает в людей как гриб.
Разве что, в ответ на моё письмо,
Появляясь вдруг из толпы послушников,
Счастье здесь – находит меня само
И часами бьётся потом в наушниках;
Здесь почти нет поводов для тоски —
Но амбиций стадо грохочет стульями,
И сопит, и рвёт меня на куски,
Челюстями стискивая акульими,
Так что я уеду – уже ключи,
Сидиплеер, деньги, всё, сопли вытерли —
И – “Стрелой” отравленной – москвичи,
Вы куда, болезные, уж не в Питер ли?.
.1 июля 2004 года
Биографы
Тяжело с такими ходить по улицам —
Все вымаливают автографы:
Стой и жди поодаль, как угол здания.
Как ты думаешь – ведь ссутулятся
Наши будущие биографы,
Сочиняя нам оправдания?
Будут вписывать нас в течения,
Будут критиков звать влиятельных,
Подстригут нас для изучения
В школах общеобразовательных:
Там Цветаевой след, тут – Хлебников:
Конференции, публикации —
Ты-то будешь во всех учебниках.
Я – лишь по специализации.
Будут вчитывать в нас пророчества,
Возвеличивать станут бережно
Наше вечное одиночество,
Наше доблестное безденежье.
Впрочем, всё это так бессмысленно —
Кто поймёт после нас, что именно
Пётр Первый похож немыслимо
На небритого Костю Инина?
Как смешно нам давать автографы —
И из банок удить клубничины?
Не оставят же нам биографы,
Прав на то, чтобы быть обычными.
Ни на шуточки матерщинные,
Ни на сдавленные рыдания.
Так что пусть изойдут морщинами,
Сочиняя нам оправдания.
15 июля 2004 года
Солнце
В схеме сбой. Верховный Электрик, то есть,
Постоянно шлёт мне большой привет:
Каждый раз когда ты садишься в поезд, —
У меня внутри вырубают свет.
Ну, разрыв контакта. Куда уж проще —
Где-то в глупой клемме, одной из ста.
Я передвигаюсь почти наощупь
И перестаю различать цвета.
Я могу забыть о тебе законно
И не знать – но только ты на лету
Чемодан затащишь в живот вагона —
Как мой дом провалится в темноту.
По четыре века проходит за день —
И черно, как в гулкой печной трубе.
Ходишь как слепой, не считаешь ссадин
И не знаешь, как позвонить тебе
И сказать – ты знаешь, такая сложность:
Инженеры, чёртовы провода…
Моё солнце – это почти как должность.
Так не оставляй меня никогда.
Ночь с 21 на 22 июля 2004 года
За тобой
По салютам, ракетным стартам,
По воронкам и перестрелкам —
Я слежу за тобой по картам.
Я иду за тобой по стрелкам.
Между строк, по чужим ухмылкам,
По аккордам, по первым звукам —
Я хожу за тобой по ссылкам,
Я читаю тебя по буквам;
Терпкой кожей своей барханьей,
В звоне полупустых бутылок —
Ты ведь чуешь мое дыханье,
Обжигающее затылок?
Разворачиваешься круто,
Гасишь фары и дышишь тяжко?
Позабыв, что твои маршруты —
Все мои: мы в одной упряжке.
Закольцованы, как в цепочке,
И, как звенья, литы и жестки.
Мы столкнёмся в конечной точке.
На решающем перекрёстке.
Ночь с 1 на 2 августа 2004 года
Сны
Всё топлюсь вроде в перспективах каких-то муторных —
Но всегда упираюсь лбом в тебя, как слепыш.
Я во сне даже роюсь в папках твоих компьютерных,
Озверело пытаясь выяснить, с кем ты спишь.
Пронесёт, может быть, всё думаю, не накинется —
Но приходит, срывая дамбы, стеклом звеня —
Ты мне снишься в слепяще-белой пустой гостинице,
Непохожим, задолго, видимо, до меня;
Забываюсь смешными сплетенками субботними,
Прячусь в кучи цветастых тряпочек и вещиц —
Твоё имя за мною гонится подворотнями,
Вылетая из уст прохожих и продавщиц,
Усмехается, стережёт записными книжками,
Подзывает – не бойся, девочка, я твой друг,
И пустыни во сне скрипят смотровыми вышками,
Ты один там – и ни единой души вокруг;
Не отмаливается – исповеди да таинства,
Только всё ведь начнётся снова, едва вернусь.
Мы, наверное, никогда больше не расстанемся,
Если я вдруг однажды как-нибудь
Не проснусь.
6–7 августа 2004 года
Хлороформ
Писать бы на французском языке —
Но осень клонит к упрощённым формам,
Подкрадываясь сзади с хлороформом
На полосатом носовом платке.
Поэтом очень хочется не быть.
Ведь выдадут зарплату в понедельник —
Накупишь книг и будешь жить без денег.
И только думай, где их раздобыть.
Я многого не стала понимать.
Встречалась с N – он непривычно тощий.
Он говорит по телефону с тёщей
И странно: эта тёща мне не мать.
Друзья повырастали в деловых
Людей, весьма далёких от искусства.
Разъехались. И пакостное чувство,
Что не осталось никого в живых.
И осень начинается нытьём
И вообще противоречит нормам.
Но в воздухе запахло хлороформом,
А значит, долгожданным забытьём.
Ночь с 14 на 15 августа 2004 года
Дальше
С таких войн, как ты, никогда не прийти назад.
Впрочем, знаешь, тебе не стоит об этом думать.
С цифровых моих фотографий и пыль не сдунуть.
И не надо; я обойдусь без имён и дат.
Как на вечный огонь придут на тебя смотреть —
Ты останешься от меня, когда я остыну.
Но пока я ещё иду, я прошла лишь треть,
Пока солнце лучистой плетью сечёт мне спину,
Пока я собираюсь к морю, но что с того —
Мне и там выводить стихи твои на обоях.
Я люблю тебя больше, чем ангелов и Самого,
И поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих – [1]
Ещё дальше; пока саднит, пока голос дан,
Пока прочь бегу, но до пикселей помню лица,
И ещё – не забыть Спасителя в чемодан.
Чтоб нигде не переставать за тебя молиться.
Ночь с 19 на 20 августа 2004 года
Наскальное
Сайде – на чай
Свиться струйкой водопроводной —
Двинуть к морю до холодов.
Я хочу быть такой свободной,
Чтобы не оставлять следов.
Наблюдая, как чем-то броским
Мажет выпуклый глаз заря,
Я хочу быть немного Бродским —
Ни единого слова зря.
* * *
«Все монеты – в море.
И швыряют горстями из
Драных сумок деньги. И стало быть —
Вы приехали в Симеиз.
Два народа: семьи смешных мещан,
Что на море сварливят «Ляжь!»
И безумцы – бесятся сообща,
Убегают на голый пляж, —
Их глаза вращаются как шасси,
Заведённые ЛСД.
Я же пью свой кофе в «Дженнет кошеси»,
Что сварила моя Сайде.
Чтоб не пропить» —* * *
Сумасшествием дышит ветер —
Честно, в городе карантин:
Здесь, наверное, каждый третий —
Из кустурицевых картин.
Всяк разморен и позитивен.
Джа здесь смотрит из каждых глаз —
По полтиннику мятых гривен
Стоит правильный ганджубас.
Улыбаются; в пляжных тапках
Покоряют отвесный склон.
И девицы в цветастых шапках
Стонут что-то про Бабилон.
* * *
Рынок, крытый лазурным небом —
И немыслимо пахнет всё:
Заглянуть сюда за тандырным хлебом —
И уйти навьюченной, как осёл.
Здесь кавказцы твердят всегда о
Том, что встречи хотят со мной.
У меня на плече иероглиф «Дао»,
Нарисованный чёрной хной.
* * *
Кроме нас и избранных – тех, кто с нами
Делит побережье и пьёт кагор,
Есть все те, кто дома – а там цунами,
И мы чуем спинами их укор.
Отче, скрась немного хотя бы часть им
Неисповедимых Твоих путей.
Ты здесь кормишь нас первосортным счастьем —
А на нашей родине жжёшь детей.
* * *
Море: в бурю почти как ртуть,
В штиль – как царская бирюза.
Я: медового цвета грудь
И сандалового – глаза.
* * *
Жить здесь. Нырять со скал на открытом ветре.
В гроты сбегать и пережидать грозу.
В плотный туман с седой головы Ай-Петри
Кутать худые плечи – как в органзу.
Долго смотреть, пока не начнёт смеркаться,
Как облака и камни играют в го.
А мужчины нужны для того, чтобы утыкаться
Им в ключичную ямку – больше ни для чего.
* * *
Кофе по-турецки, лимона долька,
Сулугуни и ветчина.
Никого не люблю – тех немногих только,
На которых обречена.
Там сейчас мурашками по проспекту
Гонит ветер добрых моих подруг.
И на первых партах строчат конспекты
По двенадцать пар загорелых рук.
Я бы не вернулась ни этим летом,
Ни потом – мой город не нужен мне.
Но он вбит по шляпку в меня – билетом,
В чемодане красном, на самом дне.
Тут же тополя протыкают бархат
Сюртука небес – он как решето;
Сквозь него холодной Вселенной пахнет
И глядит мерцающее ничто.
Ночи в Симеизе – возьми да рухни
С гор в долину – и никого в живых.
И Сайде смеётся из дымной кухни
И смешно стесняется чаевых.
8–10 сентября 2004 года
Войлок
Жить надо без суфлёров, зато с антрактами —
Пусть все уйдут есть булки и шоколад.
Я буду слушать, кутаясь в свой халат,
Как он берёт дыхание между тактами
Самой простой и искренней из баллад.
Небо поизносилось и прогибается,
Пузом накрыв обломки больших держав.
Дыры в нём – с море Беринга или Баренца! —
Я ощущаю, как она улыбается,
Ночью, на кухне, трубку плечом зажав.
Поизносилось, служит бедняцким пологом,
Даже стекляшки реденькие дрожат.
Время за воротник меня тащит волоком.
И голова набита тоской как войлоком,
Словно у старых плюшевых медвежат.
21 сентября 2004 года
Три цента
Да что у меня, нормально всё, так, условно.
Болею уже, наверно, недели две.
Мы вроде и говорим с тобой, а дословно
Известно всё, как эпиграф к пустой главе.
Не видимся совершенно, а чувство, словно
Ношу тебя, как заложника, в голове.
Пора, моё солнце, слишком уж много разниц
Растрескалось – и Бог ведает, почему.
И новое время ломится в дом и дразнит
И хочет начаться, тычется носом в тьму.
Как будто к тебе приходит нежданный праздник,
А ты разучилась радоваться ему.
Пора, моё солнце, глупо теперь прощаться,
Когда уже всё сказали, и только стон.
Сто лет с тобой не могли никак натрещаться,
И голос чужой гудел как далёкий фон,
И вот наконец нам некуда возвращаться,
И можно спокойно выключить телефон.
И что-то внутри так тянется неприятно —
Страховочная верёвка или плацента,
И резать уже бы, рвать бы – давай-ка, ладно,
Наелись сцен-то,
А дорого? – Мне бесплатно,
Тебе три цента.
Пора, моё солнце, – вон уже дует губки
Подружка твоя и пялится за окно.
Как нищие всем показываем обрубки
Своих отношений: мелочно и смешно.
Давай уже откричимся, отдёрнем трубки
И, воду глотая, камнем уйдём на дно.
Ночь с 29 на 30 сентября 2004 года
Францу Кафке
Резво и борзо,
Выпучив линзы,
Азбукой Морзе,
Пластикой ниндзя,
Донельзя близко,
Лезвийно резко,
Чтоб одалиской —
За занавеску;
Пулей сквозь гильзу,
Нет, безобразней:
Смёрзшейся слизью,
Скомканной грязью,
Чтоб каждый сенсор
Вздрогнул, как бронза:
«Боль – ты – мой – цензор,
Боль – ты – мой – бонза»;
Медленно, длинно,
Словно он сам – за,
В панцирь хитина
Бросят вонзаться
(Вот бы хребтину
Перегрызать за!.
Яблоко в спину
Грегора Замзы.
Как в самом деле
Просто до жути:
Боли хотели —
Так торжествуйте.
Небо как пемза.
Окна без солнца.
Боль – ты – мой – цензор.
Боль – ты – мой – бонза.
Будто угрозу,
Видно не сразу
Зоркую язву,
Что одноглаза;
Казнь вызывала
Стыдные слезы:
Сеет заразу
Злая заноза —
Вьёт свои гнёзда,
Ширится бездной.
И стало поздно.
И бесполезно.
Вырвался.
Взвился.
Тельце, как пнули —
Лязгнуло гильзой
Пущенной пули.
.)Ночь с 7 на 8 октября 2004 года
«Без всяких брошенных невзначай…»
Без всяких брошенных невзначай
Линялых прощальных фраз:
Давай, хороший мой, не скучай,
Звони хоть в недельку раз.
Навеки – это всего лишь чай
На верхние веки глаз.
Всё просто, солнце – совьёт же та
Гнездо тебе наконец.
И мне найдётся один из ста
Красавчик или наглец.
Фатально – это ведь где фата
И блюдечко для колец.
И каждый вцепится в свой причал
Швартовым своим косым.
И будет взвизгивать по ночам
Наверное даже сын.
«Любовь» – как «обувь», не замечал?
И лучше ходить босым.
19 октября 2004 года
Кому-то
Впитать – и всё унести под кожей.
И ждать расстрела auf dem Hof.
Сутуло слушать в пустой прихожей
Густое эхо твоих духов.
Инфинитивами думать. Слякоть
Месить и клясться – я не вернусь.
И кашлять вместо того, чтоб плакать,
И слушать горлом проклятый пульс,
Что в такт ударным даёт по шее,
Пытаясь вырваться изнутри.
Из тесных «здравствуй», как из траншеи,
Хрипеть – оставь меня. Не смотри.
Фотографировать вспышкой гнева
Всё то бессчётное, что не мне.
И сердцу будто бы – ты вот, слева!
А ну-ка быстро лицом к стене!
И хохотать про себя от злобы,
В прихожей сидя до темноты:
Со мной немыслимо повезло бы
Кому-то, пахнущему, как ты.
1–2 ноября 2004 года
Сиренами
Парализуя солнечным «Ну, в четверг?» —
Опытно, аккуратно, до костных тканей.
Самым необратимым из привыканий,
Где-то внутри всплывающим брюхом вверх.
А они говорят: Не лезь!
А они говорят: Уважь,
Что в тебе за резь?
Что в тебе за блажь?
Где в тебе тайник?
Где в тебе подвох?
Ты мой первый крик.
И последний вздох.
Глядя в глаза с другой стороны воды.
Шейкером для коктейля полов и наций.
Самой невозмутимой из интонаций,
Вывернутой в синоним большой беды.
А они говорят: Не здесь!
А они говорят: Не трожь!
Что в тебе за спесь?
Что в тебе за дрожь?
Это что за взгляд?
Это что за тон?
Ты мне верный яд
И предсмертный стон.
Спутавшимся дыханием, как у двух
Мальчиков, засыпающих в позе ложек.
Выстрелами. Сиренами неотложек,
Чтобы от страха перехватило дух.
А они говорят: Позволь!
А они тычут пальцем: Вон!
Что в тебе за боль?
Что в тебе за звон?
Побежишь – мы в бок
Сыпанем свинца.
Если ты мне бог —
Значит, до конца.
10 ноября 2004 года
Жреческое
Город стоит в метельном лихом дурмане —
Заспанный, индевеющий и ничей.
Изредка отдаваясь в моём кармане
Звонкой связкой твоих ключей.
К двери в сады Эдема. Или в Освенцим.
Два поворота вправо, секунд за пять.
Встреть меня чистым выцветшим полотенцем.
И футболкой, в которой спать.
* * *
Что-то, верно, сломалось в мире.
Боги перевели часы.
Я живу у тебя в квартире
И встаю на твои весы.
Разговоры пусты и мелки.
Взгляды – будто удары в пах.
Я молюсь на твои тарелки
И кормлю твоих черепах.
Твои люди звонками пилят
Тишину. Иногда и в ночь.
Ты умеешь смотреть навылет
Я смотрю на тебя точь-в-точь,
Как вслед Ною глядели звери,
Не допущенные в Ковчег.
Я останусь сидеть у двери.
Ты уедешь на саундчек.
* * *
Словно догадка
Вздрогнет невольно —
Как же мне сладко.
Как же мне больно.
Как лихорадка —
Тайно, подпольно —
Больно и сладко,
Сладко и больно,
Бритвенно, гладко,
Хватит, довольно —
Больно и сладко,
Сладко и больно.
Мертвая хватка.
К стенке. Двуствольно.
Было так сладко.
Стало
Так
Больно…
* * *
Всё логично: чем туже кольца, тем меньше пульса.
Я теперь с тоской вспоминаю время, когда при встрече
Я могла улыбчиво говорить тебе: «Не сутулься»,
Расправляя твои насупившиеся плечи,
Когда чтобы зазвать на чай тебя, надо было
Засвистеть из окна, пока ты проходишь мимо.
Чем в нас меньше простой надежды – тем больше пыла.
Чем нелепее всё – тем больше необходимо.
И чем дальше, тем безраздельнее мы зависим,
Сами себя растаскиваем на хрящики.
Здравствуйте, Вера. Новых входящих писем
Не обнаружено в Вашем почтовом ящике.
* * *
Ставками покера.
Тоном пресвитера:
Вечером рокеры —
Днем бэбиситтеры.
Чтобы не спятили.
Чтобы не выдали.
Утром приятели —
Вечером идолы.
* * *
Я ведь не рабской масти – будь начеку.
Я отвечаю требованьям и ГОСТам.
Просто в твоем присутствии – по щелчку —
Я становлюсь глупее и ниже ростом.
Даже спасаться бегством, как от врагов,
Можно – но компромиссов я не приемлю.
Время спустя при звуке твоих шагов
Я научусь проваливаться сквозь землю.
Я не умею быть с тобой наравне.
Видимо, мне навеки стоять под сценой.
Эта любовь – софитовая, извне —
Делает жизнь бессмысленной.
И бесценной.
P.S.
Хоть неприлично смешивать кантату с
Частушками – мораль позволю тут:
С годами мной приобретётся статус,
И чаши в равновесие придут.
Согреем шумный чайник, стол накроем
И коньяку поставим посреди.
Устанешь быть лирическим героем —
Так просто пообедать заходи.
Ночь с 28 на 29 ноября 2004 года
1. Иосиф Бродский «Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря…»
Стихи Веры Полозковой разных лет
Поделись ссылкой| Страница: 10 из 16 | |||
У меня дежа вю — мы с ним были знакомы,
Его звали тогда еще Питером Пэном…
@@@
Он курит у вечерних «Пирогов».
«Ты, — говорит, — трактуешь жизнь превратно.
Активы превышает многократно
Объем твоих кармических долгов.
Мужчины столькие давно уже могли б
Навеки прекратить твои мытарства!
Они готовы за тебя полцарства!..
А ты влюбляешься в аквариумных рыб.
Твоя карьера – царское дитя,
С моста в корзине брошенное в Лету.
Пойдет ко дну! – он тушит сигарету. –
Я говорю тебе об этом не шутя!
Твои друзья – они умеют жить.
Умы большие, и притом не снобы.
Ты просишь их любить тебя до гроба,
Забыв, что это нужно заслужить.
Твой альма-матер? Там хоть кто-то есть,
Кто даст по лбу, коль вздумаешь кривляться.
Ты там снисходишь только появляться
И веришь, что оказываешь честь!
Ты пишешь песни, детка, и стихи.
Ты нижешь бусами сверкающее слово.
И что же? – он закуривает снова. –
Иди! Штурмуй обрюзгшие верхи,
Проси тираж и крупный гонорар!
Что ж я тебя жалею, как придурок!..»
Господь уходит, и его окурок
Беззвучно падает на мокрый тротуар.
@@@
А ты думал, зачем мы влюбляемся в киноактрис,
Умираем, смеемся и просто бездействуем даже?
Чтобы наши эмоции были в широкой продаже.
Присылайте штрих-код с упаковки – получите приз.
Рынок хочет, чтоб мы говорили немножечко в нос,
Были молоды, чтили ликеры и раннего Рильке
И умели красиво вытаскивать тонкие шпильки
Из тяжелой копны туго стянутых русых волос.
Рынок голоден, бешен, всесилен и громкоголос.
Будь в системе и ритме – все сложится благополучно.
Кто-то оптом сбывается; нами торгуют поштучно.
Или, скажем, сервизами, если имеется спрос.
Генерируя вкусные чувства для скучных господ,
Мы обязаны хлопать глазами фарфоровых кукол.
Уничтожат нас те же, кто раньше у сердца баюкал –
Если грянет банкротство, и новый директор придет.
Мы расходимся бойко, покуда сезон распродаж.
В каждой третьей коробке – четыре улыбки бесплатно.
Мы прочны, эксклюзивны и свежестью пахнем приятно.
И никто не предскажет, когда мы выходим в тираж.
К нам приложена книжка инструкций, доступная всем.
Нам жара нипочем, да и сырости мы не заметим.
Мы особенно рекомендованы маленьким детям –
В нас полно витаминов, мы кожу не сушим совсем.
Что ты плачешь? Ты думал, что мир на ладонях у нас?
Мы свободны, сильны, в нас сиянье алмазное бьется?..
Не рыдай, мой хороший, — теперь это не продается.
Не заляпай бумаги цветной, и до встречи у касс.
Ночь с 28 на 29 мая 2004 года.
@@@
Глаза – пещерное самоцветье,
И губы – нагло-хмельными вишнями.
В такой любви, как твоя – не третьи,
Уже вторые бывают лишними.
2 июня 2004 года.
@@@
— Взглядом снимет скальп, но умеет плакать,
И тем бесценна.
Фронт борьбы — от Таллинна до Одессы.
— Под ногами нашими просто слякоть,
Под нею — сцена:
Каждый день — сюжет одноактной пьесы.
— Табуны лихие хрипят устало
В ее моторе.
— И любую фальшь она чует кожей.
— Бог следит за ней по сигналу
На мониторе —
Это называется искрой Божьей .
4 июня 2004 года. (Трепе в ДР)
@@@
Слушай, нет, со мной тебе делать нечего.
От меня ни добра, ни толку, ни просто ужина –
Я всегда несдержанна, заторможенна и простужена.
Я всегда поступаю скучно и опрометчиво.
Не хочу ни лести давно, ни жалости,
Ни мужчин с вином, ни подруг с проблемами.
Я воздам тебе и романами, и поэмами,
Только не губи себя – уходи, пожалуйста.
Ночь с 8 на 9 июня 2004 года.
@@@
— Разлюбила тебя, весной еще. – Да? Иди ты!
— Новостные сайты читай. – С твоими я не знаком.
И смеется.
А все слова с тех пор – паразиты:
Мертворожденными в горле встают комком.
— Разлюбила тебя, афишами посрывала!
— Да я понял, чего ты, хватит. Прости, что снюсь.
И молчит, выдыхая шелковый дым устало,
И уходит, как из запястья уходит пульс.
Ночь с 10 на 11 июня 2004 года.
PodCastle 730: Авгур и девушка, оставленная у его двери
Примечания к шоу
Рейтинг PG-13
Авгур и девушка, оставленная у его двери
by Greta Hayer
The a Угур посмотрел на спину жениха и вздохнул. Он наклонился к коже жениха, осмотрел каждую выпуклость и морщинку на его теле. Наиболее заметными были красные линии, следы когтей от ногтей. Менее опытная гадалка увидела бы эти метки и сказала бы об удовлетворении новой невесты молодого человека, возможно, предположила бы скорое рождение ребенка, но авгур делал это на протяжении многих лет. Он умел читать по коже человека, живого или мертвого. Он знал, что счастья у пары не будет.
Будет дитя — во чреве невесты уже рождалось дитя; это было очевидно по углам порезов, набухшим мышцам у лопаток — но этот ребенок станет их концом. Это было ясно, как темные родинки на бледной коже; очевиден, как гребень позвоночника.
Авгур велел жениху снова одеться. Он не сказал жениху о тьме в его будущем. Авгур видел, как наказывали других прорицателей, когда они говорили людям вещи, которые те не хотели слышать, когда он много лет назад работал на императора. Но авгур не солгал. Он никогда не лгал. И не сказать всей правды — это не было ложью.
— У тебя будет дочь, — сказал он. «После этого вы отправитесь в город, чтобы разбогатеть».
Жених вышел из хижины авгура, паря в облаках, бормоча о надежде на будущее.
Несмотря на это, авгур не удивился, когда девять месяцев спустя на пороге его дома появился визжащий младенец с худощавым лицом. Как деревенский авгур, его обязанность заключалась в том, чтобы поселить нежеланных детей в новую семью, читая кожу каждого, пока не найдет наиболее симпатичную пару.
Когда он поднял девушку на руки, она заворковала и схватила его за бороду, и авгур рассмеялся, хотя это и натянуло его щеки.
У девочки было семь веснушек на голове, коричневатое родимое пятно на бедре и глаза как грязь. Авгур тщательно осмотрел ее кожу, отмечая каждый волосок, каждую морщинку. Он услышал ее пронзительный, требовательный вой. Он предсказал, что она будет свирепым ребенком. Возможно, слишком яростный для других жителей деревни. Он был в восторге и удивлен, увидев линии любопытства на подошвах ее ног, необычная черта в этой части страны. Она задавала много вопросов, а авгур был единственным образованным человеком в деревне, единственным, у кого могли быть ответы. Возможно, подумал он, ей лучше остаться с ним.
Авгур однажды ошибся, очень давно. Когда его борода была цвета вороньего крыла, он читал кожу на спине императора. Плоть императора была гладкой и мягкой, почти нетронутой волосами. Авгур провел руками по коже императора, нащупывая трещины и узлы.
Ребра императора смело торчали. Предсказатель видел успех, долгую жизнь и стратегическое мышление. Он не принял во внимание ширину плеч императора, указывающую на невезение в азартных играх, или изгиб на затылке, свидетельствующий о склонности к ночным страхам и поспешным решениям.
«Война пройдет хорошо», — сказал авгур. — Вам не о чем беспокоиться.
Но война не удалась. Войска прорезали поля и превратили деревни в дым. Император хромал обратно во дворец со шрамами на спине.
Авгур изгнан.
Девочка быстро росла. Она ковыляла позади авгура, пока он собирал травы для лекарств и чая. Она шла босиком по деревне и громко плакала всякий раз, когда авгур покидал ее поле зрения. Авгур спросил, понимает ли она, что ее мать умерла от родов, а отец бросил ее. Он задавался вопросом, почувствовала ли она потерю и испугалась, что авгур тоже исчезнет.
Авгур не собирался исчезать. Он мог прочитать на ее коже, что о ней позаботится старик, который не был ее родственником.
Даже его собственные руки расцвели признаками связи между ними: пурпурные возрастные пятна между вторым и третьим суставами, скопления дряблой кожи вокруг суставов.
Волосы девушки стали темными и тонкими и покрыли пятна на голове. Семь точек предсказали ее смерть и потери, с которыми она столкнется на этом пути. Авгур почувствовал облегчение; это знание никому не могло принести счастья. В городе были вялые, жалкие люди, люди, которые заплатили невероятные суммы золота, чтобы узнать, когда они умрут, но обнаружили, что это не дает им никакого утешения, только ужасное чувство безнадежности. Он бы не стал так обременять девушку. Вместо этого он отложил тайну на задний план и продолжил.
Когда авгур взял трость, девушка тоже. Она нашла палку шириной с большой палец и стукнула ею по земле, пока они шли, и они шли через деревню, как шестиногий зверь. Она научилась бить палкой по разным поверхностям: по глухому стуку дерева по дереву, по более яркому звуку при встрече камня и палки.
Она добавляла ритм, пока авгур продолжал свои дни. Быстрые ритмы утром сопровождают его работу по дому, подметание и сбор чая, затем медленные ритмы ночью перед сном. Авгур задался вопросом, было ли что-то особенное в ее игре на барабанах, что, возможно, другой тип авгура из далекой страны мог понять ритмы и узнать что-то о девушке. Он задавался вопросом, будет ли судьба, предсказанная ей другим типом авгура, отличаться от той, что была на ее скальпе. Авгур пожалел, что не может предсказать девушке лучшее будущее, менее болезненное.
Авгур научил девушку читать буквы и цифры, но не знаки плоти. Однажды, когда она была ростом с заборный столб, он вернулся с чайных полей, чтобы увидеть ее со своей книгой предсказаний. На расколотом столе разбросаны анатомические наброски, страницы желтые и тонкие, как крылья бабочки. Девушка по-прежнему читала пальцами, проводя ими по крошащимся страницам. Ее красный рот шевелился, когда она шептала слова.
Авгур набросился с такой поспешностью, будто его тело забыло свой возраст.
Его позвоночник болезненно хрустнул, а борода захлестнула его, как будто в хижине бушевала буря. — Это не для тебя, — сказал он, хватая тяжелую книгу. «Нет счастья в некоторых знаниях».
Девушка вцепилась в пергаментные рисунки. «Нет счастья и в неведении!» — крикнула она. «Я хочу знать свою судьбу!»
Авгур вырвал страницы из ее рук. Он не станет ей лгать. «Это умение не принесло мне ничего, кроме страданий», — сказал он и бросил книгу в огонь. Пламя вырвалось потоком со звуком, который, казалось, высосал воздух из комнаты. Книга предсказаний прорицателя была бесценна, стоила больше, чем все во всей деревне вместе взятой. Это был подарок, украшенный лазуритом и золотом. Авгур почувствовал, как его спина выпрямилась, когда он увидел, как она горит. Он чувствовал себя моложе, чем когда-либо. Он знал секреты кожи и костей наизусть, но, по крайней мере, теперь девушка никогда не узнает. Чем больше она знала о своем будущем, тем менее счастливой она была.
Девушка плакала в прокуренной избе.
В кулаке она держала клочок пергамента. Авгур узнал цвета свечения. Оно пришло со страницы, которая научила его читать по изгибу ключицы, чтобы определить способность человека к любви. Он не мог заставить себя взять его у нее, хотя знал, что должен.
До своего изгнания авгур когда-то был фаворитом императора и получил ряд комнат во дворцовом комплексе. За окном авгура был тихий пруд, где дрейфовали кряквы, а ивы свешивали свои листья в воду. В те дни авгуры носили шелк и парчу таких цветов, что водяные лилии казались тусклыми. Многие женщины искали его из-за его мастерства, вздрагивая от своих платьев, чтобы он мог исследовать их плоть.
Но авгур искал компанию только одной женщины, молодой леди благородного происхождения с волосами цвета утреннего горизонта и изящной, эмоциональной ключицей. Они провели много дней, прогуливаясь по краю пруда, целуясь под пологом ивы. Он изучал кожу на ее руках, белую, как луна. Он осмотрел вены на сгибе ее локтя, такие же синие, как пруд.
Он рассматривал каждую веснушку на ее плечах; ямочка на ее щеке.
Но когда он развязал ленты ее корсажа и начал читать предсказание, раскинувшееся на ее груди, он наполнился слезами. Неважно, насколько велика их любовь; дама выйдет замуж за другого мужчину, которого выберет для нее ее отец. Авгур увидел богатство и силу, сложенные в ее груди. Устроившись между ее ребрами, он видел все то, что никогда не мог дать ей. И там, чуть больше морщины под ее левой грудью, авгур увидел себя.
Девушка тыкала в ульи и бегала по лесу. Авгур прогадал лорду из близлежащей деревни и на вырученные деньги купил девушке рыжечалую кобылу. Девушка ехала быстро и безрассудно, но авгура это не волновало. Она не умрет от несчастного случая в лесу или падения с лошади. Девушке была предоставлена свобода делать все, что ей заблагорассудится. «Слишком много свободы», — шептали другие жители, особенно для девушки. Авгура это тоже не беспокоило. Их мелочность была запечатлена на их носатых лицах.
Когда девочка пришла домой вся в укусах пчел, он сделал ей охлаждающую припарку, чтобы снять опухоль.
Девушка задавала ему много вопросов. Она хотела знать обо всем. Она расспросила его о каждом растении в их саду и о каждой птице в небе. Она спросила его о линиях на ее руке, которые содержали самые безобидные предположения о ее будущем. Он рассказал ей, что ее воспитает старик, и она вырастет бедной, но счастливой. Она смеялась. Она уже знала эти вещи. Авгур так и не рассказал ей о ее судьбе больше, чем она уже знала.
Она никогда не упоминала Книгу предсказаний прорицателя , и это утешало его.
Борода авгура начала задевать грязный пол хижины, поэтому он начал заправлять ее за пояс. Оно было белым, как вершины гор, и свисало так, что напоминало ему листья ивы. Он заплел ее утром, пока девушка расплетала свои пряди. Ее волосы переливались волнами.
Авгур оставил девушку на несколько дней и вернулся с барабаном из березы и козьей шкуры.
Девушка так обрадовалась своему подарку, что авгур не прочь месяцами питаться одной кашей, чтобы этой осенью у него хватило серебра на подати.
Луна повернула лицо еще три раза, и девушка перестала так быстро ехать на своей лошади. Она бежала через деревню, подняв подбородок, чалые копыта барабанили по булыжникам. Все молодые люди смотрели на нее не потому, что она была красива, а потому, что нельзя было не смотреть на нее. Деревня никогда раньше не видела такой девушки, как она.
Девушка привела домой жениха с голыми руками, оттопыренными от работы в поле. Его кожа была загорелой, а глаза цвета нефрита.
— Мы пришли просить твоего благословения, — сказала девушка, держа жениха за руку. Оно было таким большим, что проглотило ее маленький кулачок, как ловушка вокруг ноги животного. «Плохой знак», — подумал авгур.
«Я принес вам это, сэр». Поклонник поднял дохлую перепелку, шея которой обмякла в петле из шпагата. Девушка взяла его у него и стала выщипывать перья.
Авгур не говорил.
Жених заерзал в своих широких сапогах. На его лбу были оспины, в основном скрытые волосами. Они предвещали несчастье.
«Ты не получишь моего благословения», — сказал авгур. «Возьми свою птицу и уходи».
— Отец, — рявкнула девочка, вокруг нее на землю полетело множество перьев. «Дайте ему шанс».
Авгур схватился за свою трость и поднялся на ноги. — Вы можете идти, — сказал он поклоннику.
Девушка метнулась к авгуру, и на мгновение он испугался, что она схватит его трость и шлепнет его, как непослушного ребенка. — Но посмотри на его ключицу, — сказала девушка. «Угол, изгиб, это значит, что он может любить меня».
Авгур почувствовал себя плохо. Обрывок пергамента из книги. Он никогда не должен был позволить ей узнать даже об этом. Он не хотел причинять девушке боль, внушать ей страх, но если он откажется, ее сердце будет разбито дважды. Сначала в гневе на него, потом в печали.
— Разденься, — сказал авгур жениху.
Жених посмотрел на девушку, и она энергично кивнула. — Сделай это, — сказала она и снова занялась подготовкой перепела, потрошив его с явным самодовольством победившего в споре.
Жених снял рубашку, затем туфли.
— И штаны тоже, — приказал авгур.
В избе было прохладно, и жених дрожал, голый. Авгур посмотрел на него и сделал то, что у него получалось лучше всего.
«Хочешь знать, что его тело говорит о любви?» — спросил он у девушки низким и холодным голосом. «Хочешь увидеть его радости, его страхи? Все?»
Девушка повернулась к нему, все еще держа в руке внутренности перепела.
«Посмотри, дитя, как кожа на его спине сморщивается, когда он расправляет плечи. Три черточки: значит тяжелая жизнь, бедность». Авгур провел рукой по бедру жениха. «Этот шрам, тонкий, но белый — угол параллелен его грудной клетке. Он столкнется с сердечной болью, хотя и не настоящей болью.
Авгур оглянулся на девушку, ожидая, что она будет похожа на мышь, но ее лицо покраснело от гнева, а брови дернулись.
— Раньше ты ошибался, — сказала она, ее голос едва громче дыхания.
Ярость наполнила живот авгура. — Значит, ты хочешь знать больше?! он крикнул. «Смотрите, разрез ушей, низкий интеллект. Родинка на шее, трусость. Толщина волос на его лобке, то, как они достигают пупка и тянутся вниз по ноге. Он стерильный. Для меня это было бы так же ясно, как если бы у него вообще не было яиц.
Теперь он оглянулся на девушку. Она была бледна и напугана, но авгур не мог остановиться. Он ошибся однажды, только один раз. Тело этого мальчика рассказало историю яснее, чем буквы на странице. «Смотрите, ложа его ногтей. Он оставит вас. Видите, как средний палец длиннее первого? Это знак того, кто умрет вдали от дома».
Это была правда.
Авгур внезапно почувствовал, как гнев покидает его. Ему пришлось сесть. Жених быстро оделся, девушка что-то бормотала ему. В ушах авгура все еще звенело от звука его собственного голоса, от которого у него кружилась голова. Он хотел извиниться, но когда его голова достаточно прояснилась, чтобы поднять глаза, девушка и ее жених исчезли.
Девушка вернулась на следующее утро, и ни один из них не упомянул о прошлой ночи. Она помогла авгуру приготовить завтрак, и они молча поели. Она не прекратила ухаживаний за женихом, но и пожениться они не стремились.
Менее чем через сезон люди императора прошли через деревню. Шла другая война, а каждой войне нужны были молодые люди. Жених девушки ушел с солдатами, прижав к груди мешочек с травами на счастье и здоровье. Когда в тот вечер девушка вернулась в хижину авгура, ее лицо было румяным от слез и глаза покраснели, но она была слишком упряма, чтобы плакать при нем.
— Вы были правы насчет его ключицы, — сказал авгур, когда ночь была настолько темной, что он не мог разглядеть ее силуэта в другом конце комнаты. «Но ключицы — обманчивая форма. Я им больше никогда не доверяю».
— Я могла бы пойти с ним, — сказала она сдавленным голосом.
«Вы не можете изменить свою судьбу из-за любви», — сказал он и подумал о молодой женщине, поцеловавшей его у дворцового пруда.
Что-то в его сердце сжалось, и он почувствовал прилив симпатии к девушке. Он сильно пожалел, что не вышел из себя с ней. «Но что я знаю? Я стар, и мои глаза слабеют. Возможно, я снова ошибусь».
Девушка и авгур молча стояли над изломанными телами юношей, привезенных с войны. Их семьи плакали и брили волосы от горя. Некоторые проклинали авгура, который отпустил их сыновей на войну, хотя знал, что они вернутся только холодными в кузове телеги. Авгур был слишком стар, чтобы чувствовать стыд, но он чувствовал жгучие взгляды жителей деревни, когда возвращался к своей хижине, тяжело опираясь на свой посох для поддержки.
Жениха девушки на тот момент среди погибших не было. Очередная поставка трупов, вонючих падалью и жужжащих мух, вместо этого привела его домой.
Наступила зима, а вместе с ней и кашель, сотрясший легкие авгура и вызвавший у него вкус крови. Девушка накормила его супом, ложкой набив ему рот, когда он был слишком слаб, чтобы сделать это сам.
Долгими ночами, когда на тростниковой крыше собирался мокрый снег, авгур дрожал, холодный даже сквозь все его одеяла.
Ему было интересно, скоро ли он умрет. Он никогда не смотрел на свою спину в зеркало, и не было ни щита, ни хотя бы полированного горшка, достаточно яркого, чтобы отразить его в достаточной степени. Авгур закашлялся, и его шерстяное одеяло запотело тонкими брызгами ярко-красной крови. Он хотел подтолкнуть свое лицо к ответам, но боялся того, что скажут ему его морщины, стекающие с костей, как свечной воск.
Не существует такой вещи, как надежда, если ты знаешь свою судьбу, а авгуру нужна была надежда. Он еще не хотел оставлять девушку.
Авгур чувствовал свой возраст в последней, непрекращающейся боли. Его тело дрожало; зима укоренилась в его костях, а весна согрела его кожу. Девушка помогала ему ковылять по деревне, потом по избе.
Издалека прибыл посланник, и авгур приказал девушке привести его в центр города, хотя он уже знал, что скажет человек.
Император умер, и появился новый правитель. Новый император сказал, что война окончена, и вечер полнолуния станет грандиозным праздником.
Даже в такой бедной деревне, как у авгура, устроили большой пир. Они ели змеиные яйца и белые цапли, коконы мотыльков и бабочек, оленину, буйволов и телятину, виноград и виноградные листья, медовое вино, рисовое вино и вино, красное, как кровь легких. Авгур ковырялся в еде, его руки дрожали. Девушка нарезала его мясо на мелкие кусочки, чтобы оно растворялось между его деснами.
Жители деревни подошли к нему после нескольких напитков. Теперь, когда старый император мертв, вернется ли авгур во дворец и прочитает судьбу нового? Они согласились, что не хотят, чтобы он уходил, но бурно рассуждали о том, сколько золота могут принести эти чтения и как его можно вложить на благо деревни.
Авгур не солгал. Он шел в никуда. Он отмахнулся от комментариев жителей деревни и прошептал девушке, что у него едва хватает сил слушать их бессмысленную болтовню.
Девушка хихикнула, но авгур увидел, что она обеспокоена. Что я буду делать без тебя? Вопрос девушки запечатлелся в складках вокруг ее глаз, в морщинке между бровями. Когда они прибыли домой, авгур сделал ей мазь из апельсиновой корки и мяты и надеялся, что ее беспокойство уйдет.
Авгур умирал. Ему не нужно было читать кожу на спине, чтобы понять это. Он повредил; у него была лихорадка. Ему было трудно вставать с постели, ужасно напрягало ковылять к уборной за хижиной. У него были приступы замешательства, когда женщина, ухаживающая за ним, была юной леди из дворца, той, которую он любил и потерял, только чтобы понять, что это была девушка, которую он вырастил. Его руки были холодны как лед.
Девушка в предвкушении побрила голову. Авгур увидел веснушки на ее голове впервые с тех пор, как она была младенцем. Все великое и ужасное, что она могла бы сделать, было записано в ее плоти. Ее победы и ее страхи. Она готовила мази и бальзамы для жителей города, и они лечили кожу многих, как богатых, так и бедных.
Она потеряет любовника. Она смотрела, как горит книга. Она умрет в жестокой борьбе, черный наконечник стрелы вонзится в ее тонкую шею. Он покачал головой, судьбы плавали, как мушки, в его глазах. Произошло ли это уже или они еще впереди?
«Отец, что я буду делать, когда тебя не станет?» — спросила она, сжимая его руки белыми узлами. Ее костяшки пальцев обещали силу, троих здоровых детей, потерянный предмет, который она никогда больше не найдет.
Авгур покачал головой, но от этого движения кровь захлестнула его мозг, словно водоворот.
«Пожалуйста», умоляла она, обнажая ладони и предплечья, чтобы он мог прочитать. Она вырастет бедной, но счастливой, воспитанная кем-то, кто не был ее кровью.
— Лучше не знать, — сказал он.
Лицо девушки скривилось, рот скривился. Это напомнило авгуру, как она выглядела, когда подошла к его порогу. Значит, ее лицо показало ему так много. Как она лазила по высоким деревьям в лесу и скакала в дикой природе. Как она била в барабан, сначала на его кухне, а потом, когда его тело горело в погребальном костре.
Как она выйдет замуж за хорошего человека с прямой спиной; как он будет держать ее, когда она умрет, когда ее седые волосы слипнутся, как шелк, на окровавленном мраморном полу.
— Пожалуйста, — снова сказала она, ее голос был грубым, как пчелиный укус. — Я не знаю, что буду делать, когда тебя не станет.
Авгур почувствовал прохладный воздух между потрескавшимися губами. Он впервые за все время года почувствовал тепло. «Ты, дитя мое, будешь делать все, что захочешь».
Серебряные нити Блог — Салли Уэссели
Дым от костра все еще оставался в волокнах моей куртки, когда я загружал ее в стиральную машину. Воспоминания, сделанные в прошлые выходные, когда некоторые члены семьи и я собрались вокруг старой дровяной и угольной кухонной плиты, задержатся дольше. Прошло так много времени с тех пор, как я сидела у костра, или, в данном случае, у огня старой кухонной плиты, что я смаковала каждое впечатление, которое приходило мне в голову, когда мы впервые собрались в семейной хижине моего зятя, или как дочь и ее муж описал мне: «наше счастливое место».
Мне понравилось, что у нас не было костра, потому что сидеть у старой печи было больше похоже на те времена, которые я помню из детства, когда каждую весну мы впервые открывали старый дом в горах, принадлежавший моим бабушке и дедушке. Ранними весенними днями воздух был настолько холодным после того, как дом был закрыт всю зиму, что мой дедушка и отец немедленно запускали старую железную плиту на кухне и старую буржуйку в гостиной, чтобы они могли начать оттаивать. вещи. Мы, дети, толпились у печей, пытаясь согреться, а бабушка, мама и тети подметали полы и счищали зимнюю пыль со всей мебели.
Когда мы сидели у костра в прошлые выходные, я начал вспоминать другие времена, когда дровяная печь играла большую роль в моей жизни. Я начал устанавливать так много связей с молодой девушкой, которая когда-то жила в столь другую эпоху, эпоху сразу после Второй мировой войны, и меня утешило знание того, что та же самая девушка хорошо известна этой женщине сейчас, на восьмом десятке лет.
жизнь. Она и я изменились; молодая девушка, которой я была, постарела и повзрослела, но мы с ней также остаемся прежними в вопросах того, кем я являюсь в своей основе.
В своих воспоминаниях я рассказал, как в детстве, вплоть до школы, моя мать готовила на старой печи, для которой требовались уголь или дрова. Она часто открывала топку, чтобы нагреть кухню. Я помню шипение и пар, которые исходили от моих покрытых снегом зимних варежек после того, как я положил их на нагревающуюся печь, чтобы они высохли после игры в снегу. Я вспомнил, как она вычищала золу из печки, и где-то очень глубоко в моей памяти осталось легкое воспоминание о ящике для золы, стоявшем на стене дома моего детства, который нужно было опорожнить. Я не помню топку, не знаю, где она была, но я помню грязную работу моей матери по высыпанию золы из зольного ящика снаружи.
«Почему важны эти связи с памятью?» Я спрашиваю себя, сидя с мужем, дочерью, ее мужем, внучкой и ее парнем в осеннем воздухе 2022 года.
Те времена и люди, которые прожили их со мной давно, те, кто из поколения до меня , теперь все ушли. «Являются ли мои воспоминания, мои связи, которые я продолжаю устанавливать, хоть сколько-нибудь актуальными?» Актуальность старых воспоминаний, казалось, относилась только ко мне, поэтому я решил больше слушать, чем говорить. (Знаю! Для меня это редкость!)
Я решил быть в моменте, когда я присоединился к остальным на редкие выходные вместе. «Наслаждайся временем», — напоминаю я себе. «Сегодня у тебя не так много времени на семью».
Когда моя дочь пригласила нас присоединиться к ним на выходные, она сказала: «Мы живем снаружи на террасе рядом с печкой, когда мы там. Мы готовим на улице, и мы просто сидим и наслаждаемся временем. Мы даже не готовим и не едим внутри, если у нас их нет». Это звучало как самый лучший способ закрыть сентябрь для меня. Скоро, слишком рано, мы застряли бы дома весь день, желая, чтобы мы могли быть снаружи, наслаждаясь последними днями лета и первыми днями осени.
День превратился в вечер, когда я услышала все звуки, которые приносят мне радость: голоса моих близких, рассказывающие истории, играющие каламбуры, смеющиеся. Фоновая музыка реального стрима делала время еще более особенным, когда мы сидели, закутавшись в слои одежды или старые одеяла. В такие времена я не хочу заходить внутрь. Я хочу дышать свежим горным воздухом, слегка пропахшим дымом, но дыма не так много, чтобы заставить меня чихать или кашлять, пока я могу.
Темное небо, силуэты деревьев, звезды и прохладный ветерок пробудили во мне еще больше воспоминаний о тех днях, проведенных в горах, которые начались, когда я был совсем маленьким ребенком, и продолжались всю мою жизнь. По мере того, как лето подходит к концу, я часто громко жалуюсь всем, кто готов слушать, что в последние годы я недостаточно бывал в горах.
Больше всего я живу и больше всего соприкасаюсь с тем, кто я есть, в разреженном горном воздухе Колорадо. Я впиваюсь во все, чему учит меня момент, когда я сидел на этой палубе, наслаждаясь всем, что ранняя осень предлагает сердцу, желающему собрать урожай красоты, чтобы удержаться, пока осень превращается в темные дни зимы.
Воздух шепчет новое осознание, пока я тихо сижу, прислушиваясь ко всем своим чувствам. Внезапно я понимаю, как никогда раньше, что связи не формируются просто в уме. В организме осуществляются висцеральные связи. Они остаются там. Разум и тело связаны способами, которые я только узнаю в последние годы.
На улице, особенно в горах, я ощущаю телесное осознание, которое точно возвращает ощущение воздуха во время события, произошедшего несколько десятилетий назад. Свет, воздух, игра ветра с осиновыми листьями возвращают меня в то время, когда я была маленькой девочкой, которая вот-вот вступит во взрослую жизнь, когда я жила в Лидвилле, штат Колорадо.
Я снова соединяюсь с ней, с этой юной девушкой, которая чувствовала себя такой живой и присутствующей во всем, что могла предложить жизнь. Вскоре я вспоминаю звуки, которые присутствовали, когда я сидел рядом с ручьем со своей подругой детства, когда мы решили начать загорать пораньше, раздевшись до трусиков и лифчиков, чтобы мы могли позагорать на огромном камне посреди реки.
транслировать. Мэри, мой школьный заклятый враг/лучший друг, которая училась со мной в колледже, уже двенадцать лет как умерла, но я вижу ее рыжие кудри, ее озорные голубые глаза и слышу все ее маризмы у себя в голове. Наша связь по-прежнему живет в горах, и там мы по-прежнему жизнерадостно молоды и здоровы и способны покорять горные перевалы, на которые мы поднимались вместе, как пешком, так и на том старом синем фордовском перевороте начала 50-х, на котором она ездила.
Ох уж эти дни! Тогда горы не были так населены. Горнолыжного курорта Вейл не существовало, но была гора, и мои друзья поехали на ее вершину на стареньком джипе и полюбовались видами, свободными тогда от того, что должно было прийти с развитием. В начале шестидесятых годов не существовало ни одной из больших достопримечательностей, которые привлекают так много людей в горы Колорадо независимо от сезона. Мы могли свободно бродить по холмам, и все мы, подростки, жившие высоко в этих облаках, делали это с большим энтузиазмом и приключениями.
«Это тоже часть меня», — думаю я.
Силуэты деревьев, шум ручья, трубный дым, исходящий от моего зятя, и запах горящих дров из печи возвращают меня к тому, чтобы сидеть у костра и слушать рассказы моего папы. мои тети и дяди, все искусные рассказчики, особенно мой папа, поскольку они делились мудростью, смехом и остроумием. Столько остроумия. Наши бока болели от смеха, когда громкие шумные шутки и истории наполняли воздух, пока мы сидели у костра. Я так много узнал об истории, семейной истории, истории Колорадо, истории США, истории железных дорог. Если бы я только мог помнить все это. Я слушал, как они, мой отец, его братья и сестры, делились всеми замечательными книгами, которые они читали. Это было и есть мое наследие. Я вырос в мире, богатом грамотностью и рассказыванием историй. Словарь использовался таким образом, что обогатил мой разум и превратил меня в любителя всех, кто хорошо разбирается в кузнечном слове как в устной традиции, так и в письменной.
Помню, в те далекие дни я не хотел засыпать.
Я хотел продолжать слушать истории, но вскоре нас отправили спать. Мы уютно устроились в старых армейских спальных мешках, набитых перьями, от которых сильно пахло костром в последнем походе, и которые были уложены поверх пахнущего маслом брезента, предназначенного для того, чтобы воздух с земли не заморозил наши кости. Эти брезенты также сохраняли нас сухими, когда утром выпадала роса. Если нам повезет, у нас, моих двоюродных братьев, братьев и сестер и у меня также будет несколько старых шерстяных шерстяных одеял армейского зеленого цвета, которые можно расстелить поверх наших сумок для дополнительного тепла. Звезды были нашим развлечением на ночь. Мы пытались найти звездные созвездия, которым нас учила бабушка, или искали падающие звезды. Иногда мы рассказывали истории о привидениях. Неудивительно, что я заснул, трясясь, и не только от холода.
Теперь я благодарна за то, что у меня есть дом, в который можно войти на этом этапе жизни, когда меня пригласили отправиться в «поход» в хижину, принадлежащую членам семьи мужа дочери.
И, само собой разумеется, я была благодарна за кровать, заправленную одеялами, чтобы спать, когда я прижималась так близко, как только могла, к теплому телу моего мужа.
Ванная комната с проточной водой и туалетом со смывом была несомненным бонусом. Мой зять указал мне флигель на холме от главного дома, «на всякий случай». «Это двухдырочный», — говорит он. И называется «Сладкий горошек». (Я видел много дикого душистого горошка, растущего на участке, поэтому я предположил, что это вдохновило название. 😊
Не только горный воздух шепчет мне все эти воспоминания, когда я сижу со своими близкими в тесном кругу любви, это место. Хотя я никогда не был в этом конкретном месте, в этом семейном домике, который принадлежит семье, с которой я теперь связан, я провел так много драгоценного времени в части моего любимого штата, Эстес-Парк, Колорадо. Это пункт назначения, который я всегда хотел бы иметь в своих планах для отдыха.
Мой отец однажды сказал мне, что именно в Эстес-парке, когда он был на «уединении для молодежи» с другими членами церкви, где он вырос, он впервые решил, что моя мать ему подходит.
Он знал ее. Они вместе ходили в церковь. Они «бежали» группой, но именно на конной экскурсии он влюбился в нее. (Насколько мне известно, это было единственное падение в тот день. На самом деле, я никогда не слышал, чтобы мои родители ездили на лошадях, кроме одного раза!)
У меня также есть старая фотография моей мамы, на которой она путешествовала на даче в Эстес-Парк со своими подругами, когда она была молодой женщиной.
Эстес-Парк находился всего в пятидесяти милях от того места, где я учился в колледже, в Северном Колорадо, так что это было идеальное место для уединения с студенческими группами, геологических экскурсий и поездок на выходных с парнем или подругами.
Позже, уже сорок лет назад, я несколько лет встречалась с мужчиной, чьи родители владели хижиной в этом районе. На самом деле, это было место, куда он пригласил меня на наше второе свидание! Да, я пошел, и я привел с собой свою пятнадцатилетнюю дочь в качестве надлежащей компаньонки. Я только входила в мир свиданий как мать-одиночка после горького развода, который перевернул нашу жизнь с ног на голову.
Я еще не был готов войти в этот мир свиданий, но я был польщен тем, что меня пригласили на свидание во второй раз, поэтому я убедился, что все границы на месте, прежде чем мы отправились в его семейную хижину.
Много лет назад было совершено столько счастливых поездок в Эстес-Парк с друзьями и с семьей того молодого человека, с которым я встречалась. Я вспоминаю времена, когда прохожу мимо сувенирных магазинов и ресторанов. Я спрашиваю своего зятя, есть ли еще в городе та старая пиццерия. Я помню место, где продавались вкусные старомодные шоколадные газированные напитки. Кажется, что он исчез в мире, который больше не знает о шоколадных газированных напитках, которые мы когда-то покупали в фонтанчиках с газировкой прошлого.
Эстес Парк остается особым местом для уединения. Я посетил свой первый ретрит там в колледже с Campus Crusade. Мой последний ретрит в этом месте был в 2018 году, когда я посетил церковный ретрит.
Мы с мужем проводили здесь свои выходные. Последняя, наша годовщина в 2020 году, закончилась, когда у меня случился приступ дивертикулита, который отправил меня в неотложную помощь, а затем домой посреди ночи, чтобы я мог пойти в местную больницу.
Вместе с хорошим иногда приходит и плохое.
В минувшие выходные, в субботу вечером, мы отметили это время праздничным тортом, над которым мы шутили, поскольку это был ничей день рождения, но это был единственный торт, оставшийся в Safeway, когда мой муженек зашел купить нам десерт на вечер. Мы смеялись и пели «С днем рождения», возможно, в знак уважения ко всем дням рождения и другим семейным праздникам, которые мы пропустили во время блокировки COVID и за его пределами.
Новые связи и новые воспоминания создают самые лучшие времена. Я думаю, что эти выходные могут просто возглавить список моих фаворитов за все время, которое я провел в Эстес-парке. Мы с дочерью говорили о том, как здорово мы провели время, просто находясь вместе. В отличие от походов на ужин или праздничных посиделок, все было незапланировано, спонтанно. В отличие от столь многих праздничных встреч, не было никаких ожиданий от этой импровизированной возможности быть вместе. Мы просто наслаждались временем и общением.