Французов восхитили высказывания депутата Госдумы об Украине

https://ria.ru/20230128/tolstoy-1848041895.html

Французов восхитили высказывания депутата Госдумы об Украине

Французов восхитили высказывания депутата Госдумы об Украине — РИА Новости, 28.01.2023

Французов восхитили высказывания депутата Госдумы об Украине

Зрители французского телеканала BFM оценили интервью вице-спикера Госдумы Петра Толстого, раскритиковав при этом поведение местных журналистов. РИА Новости, 28.01.2023

2023-01-28T01:45

2023-01-28T01:45

2023-01-28T01:48

в мире

украина

франция

сша

петр толстой

джо байден

сергей лавров

нато

/html/head/meta[@name=’og:title’]/@content

/html/head/meta[@name=’og:description’]/@content

https://cdnn21.img.ria.ru/images/156393/59/1563935931_0:0:3214:1807_1920x0_80_0_0_b5d22706bc739a9ae6f13d08f5ea2071.jpg

МОСКВА, 28 янв – РИА Новости. Зрители французского телеканала BFM оценили интервью вице-спикера Госдумы Петра Толстого, раскритиковав при этом поведение местных журналистов. Передача с участием парламентария вышла во вторник, в эфире обсуждалась российская спецоперация на Украине. Толстой, дискутируя с шестью французскими политологами, подчеркнул, что поставки западного оружия не смогут изменить ход конфликта, выразив уверенность в достижении целей спецоперации.»Огромное спасибо Петру Толстому за час чистого удовольствия. Позор для Франции, что на съемочной площадке собралось семь таких жалких людей, которые даже не выдали ничего стоящего», — заявил пользователь Thomas Dbd.»Браво, господин Толстой. Вы чрезвычайно искусны и сильны перед этим «журналистским» судом. Спасибо BFM, что продолжаете приглашать этого человека!» – отметила Sandrine Faugeron.»Это похоже на суд с политическими комиссарами, а не общение с журналистами. Не принимая сторону ни одной из сторон, я восхищаюсь спокойствием и компетентностью господина Толстого», — согласился P. Medina.»Неловко за Францию, когда видишь уровень идеологической коррупции наших СМИ. Это огорчает. Большое уважение этому человеку и спасибо за то, что напомнил о некоторых фундаментальных истинах», — написал Nicolas Straub. «Журналистам надо посоветовать брать пример с Толстого, классный парень. Против журналисты уровня свинарника. Респект», — заметил Bruce Wayne.»Хорошее интервью, спасибо, что так хорошо говорите на нашем языке. Русские — достойный и гордый народ, способный бороться за победу своей страны», — добавила Monique Lemaire.С начала российской военной спецоперации на Украине США и их союзники по НАТО активно накачивают киевский режим оружием. За время президентства Джо Байдена его администрация выделила на это почти 28 миллиардов долларов. По словам главы российского МИД Сергея Лавров, гибридная война Запада с Россией уже превратилась в настоящую.

https://ria.ru/20230124/ukraina-1846974715.html

https://ria.ru/20230127/lavrov-1847741786.html

украина

франция

сша

РИА Новости

1

5

4.7

96

[email protected]

7 495 645-6601

ФГУП МИА «Россия сегодня»

https://xn--c1acbl2abdlkab1og.xn--p1ai/awards/

2023

РИА Новости

1

5

4. 7

96

[email protected]

7 495 645-6601

ФГУП МИА «Россия сегодня»

https://xn--c1acbl2abdlkab1og.xn--p1ai/awards/

Новости

ru-RU

https://ria.ru/docs/about/copyright.html

https://xn--c1acbl2abdlkab1og.xn--p1ai/

РИА Новости

1

5

4.7

96

[email protected]

7 495 645-6601

ФГУП МИА «Россия сегодня»

https://xn--c1acbl2abdlkab1og.xn--p1ai/awards/

1920

1080

true

1920

1440

true

https://cdnn21.img.ria.ru/images/156393/59/1563935931_0:0:2732:2048_1920x0_80_0_0_a8adfa8474105c82eb96fdd56f3caf4a.jpg

1920

1920

true

РИА Новости

1

5

4.7

96

[email protected]

7 495 645-6601

ФГУП МИА «Россия сегодня»

https://xn--c1acbl2abdlkab1og.xn--p1ai/awards/

РИА Новости

1

5

4.7

96

internet-group@rian. ru

7 495 645-6601

ФГУП МИА «Россия сегодня»

https://xn--c1acbl2abdlkab1og.xn--p1ai/awards/

в мире, украина, франция, сша, петр толстой, джо байден, сергей лавров, нато, госдума рф

В мире, Украина, Франция, США, Петр Толстой, Джо Байден, Сергей Лавров, НАТО, Госдума РФ

МОСКВА, 28 янв – РИА Новости. Зрители французского телеканала BFM оценили интервью вице-спикера Госдумы Петра Толстого, раскритиковав при этом поведение местных журналистов.

Передача с участием парламентария вышла во вторник, в эфире обсуждалась российская спецоперация на Украине. Толстой, дискутируя с шестью французскими политологами, подчеркнул, что поставки западного оружия не смогут изменить ход конфликта, выразив уверенность в достижении целей спецоперации.

Постпред США при ООН прервала репортера из-за слов об Украине

24 января, 08:48

«Огромное спасибо Петру Толстому за час чистого удовольствия. Позор для Франции, что на съемочной площадке собралось семь таких жалких людей, которые даже не выдали ничего стоящего», — заявил пользователь Thomas Dbd.

«Браво, господин Толстой. Вы чрезвычайно искусны и сильны перед этим «журналистским» судом. Спасибо BFM, что продолжаете приглашать этого человека!» – отметила Sandrine Faugeron.

«Это похоже на суд с политическими комиссарами, а не общение с журналистами. Не принимая сторону ни одной из сторон, я восхищаюсь спокойствием и компетентностью господина Толстого», — согласился P. Medina.

«Неловко за Францию, когда видишь уровень идеологической коррупции наших СМИ. Это огорчает. Большое уважение этому человеку и спасибо за то, что напомнил о некоторых фундаментальных истинах», — написал Nicolas Straub.

«Журналистам надо посоветовать брать пример с Толстого, классный парень. Против журналисты уровня свинарника. Респект», — заметил Bruce Wayne.

«Хорошее интервью, спасибо, что так хорошо говорите на нашем языке. Русские — достойный и гордый народ, способный бороться за победу своей страны», — добавила Monique Lemaire.

С начала российской военной спецоперации на Украине США и их союзники по НАТО активно накачивают киевский режим оружием. За время президентства Джо Байдена его администрация выделила на это почти 28 миллиардов долларов. По словам главы российского МИД Сергея Лавров, гибридная война Запада с Россией уже превратилась в настоящую.

Лавров заявил, что западные СМИ искаженно освещали его поездку в Африку

27 января, 02:12

Вице-спикер Госдумы Петр Толстой выступил с антисемитским заявлением. И сам обвинил журналистов в антисемитизме — Meduza

Фото: Станислав Красильников / ТАСС / Scanpix / LETA

Бывший ведущий Первого канала, вице-спикер Госдумы Петр Толстой 23 января заявил, что сопротивляться передаче Исаакиевского собора в распоряжение Русской православной церкви бесполезно. По его словам, против решения властей Петербурга выступают те, чьи предки, «выскочившие из-за черты оседлости», разрушали храмы после переворота 1917 года. Заявление Петра Толстого было воспринято многими как антисемитское. «Медуза» приводит высказывания самого Толстого, его оппонентов и одного сторонника — спикера Госдумы Вячеслава Володина.

С чего все началось: что сказал Петр Толстой

Хочу от себя лично добавить, что наблюдая за протестами вокруг передачи Исаакия, не могу не заметить удивительный парадокс: люди, являющиеся внуками и правнуками тех, кто рушил наши храмы, выскочив там… из-за черты оседлости (территория, на которой в Российской империи разрешалось жить евреям — прим. «Медузы»

) с наганом в семнадцатом году, сегодня их внуки и правнуки, работая в разных других очень уважаемых местах — на радиостанциях, в законодательных собраниях, — продолжают дело своих дедушек и прадедушек.

Реакции

Пресс-секретарь Федерации еврейских общин России Борух Горин

Я лично считаю [заявление] открытым антисемитизмом, чего уж там. Если человек приписывает национальной группе взгляды исключительно из-за ее национального происхождения, то, конечно, это не просто обобщения, а обобщения националистические.

Депутат петербургского заксобрания от «Яблока» Борис Вишневский

Вице-спикер Госдумы Толстой заявил, что против передачи Исаакия церкви выступают евреи — потомки тех, кто сто лет назад разрушал храмы. В нормальной стране антисемитизм в тяжелой форме лечится правоохранительными органами. И уж точно — немедленным и позорным увольнением с должности. Интересно, скоро его братья по разуму в Госдуме вспомнят, кто Христа распял? И да, ждем про кровь христианских младенцев. Как там писал гениальный Станислав Ежи Лец? «Когда он решил, что достиг дна, снизу постучали».

Вишневский пообещал обратиться в Следственный комитет РФ.

Депутат Госдумы от КПРФ, член комиссии по этике Александр Кравец (комментарий «Медузе»)

Если поступит заявление, то, вероятно, комиссия ГД по депутатской этике будет его рассматривать. Я думаю, что оснований для заявления более чем достаточно. Очень жаль, что потомок великого Толстого, которого Церковь отлучила, предала анафеме, говорит такое. Его отлучала та самая Церковь, которая сегодня хотела бы иметь в распоряжении творения государства российского. Думаю, что это зло и неумно для зрелого человека.

Президент «Российского еврейского конгресса» Юрий Каннер (комментарий «Медузе»)

Там [в цитате Петра Толстого] есть открытый антисемитизм в понятии евреев, потому что в России мало кто, кроме интеллектуалов и евреев, знает, что такое черта оседлости. Конечно, для евреев это звучит достаточно оскорбительно. Прежде всего, потому что это неправда.

Во-вторых, это еще и русофобское заявление, потому что представьте себе — 150 миллионов православных было в то время в империи, а шесть миллионов евреев выскочили из черты оседлости со стариками, детьми и разрушили храмы. Это звучит очень уничижительно по отношению к русским. Во время Первой Мировой миллионы под ружьем были, с пулеметами, и выскочила какая-то группа с револьверами и разрушила храмы!

В-третьих, он сам сидит рядом с наследниками разрушителей, которые ставят памятники, цветы таскают этим трупам, которые лежат на Красной площади и истукану усатому, который стоит между мавзолеем и стеной, этим разрушителям — он их не видит!

Я получил комментарий достаточно серьезного российского юриста, всемирно известного, он считает, что Толстой сделал воинствующее заявление и не только не извиняется и не пытается извиниться, а настаивает на своей правоте и не считает свое высказывание антисемистским.

Спикер Госдумы Вячеслав Володин

Эти моментальные обвинения, где каждый увидел свой потаенный смысл, недопустимы… Термин [черта оседлости] применялся к каторжанам, потом каторжане стали занимать руководящие должности во время революции. А если [Петр Толстой] имел в виду вот это? Его кто-то спросил?

Петр Толстой защищается

Сильно удивлен реакцией на мою оценку правомерности передачи Исаакиевского собора Русской православной церкви. Только люди с больным воображением и не знающие истории своей страны могут усмотреть в моих словах «признаки антисемитизма». Это было, напротив, предостережение от повторения событий, случившихся 100 лет назад, после которых были разгромлены тысячи храмов, а сотни тысяч людей были сосланы и расстреляны. Кому-то явно очень хочется навесить ярлык в попытках внести в общественную дискуссию очередную линию раскола, теперь — по национальному признаку. Еще раз подчеркиваю: в моем отсыле к действительным историческим событиям нет никаких признаков того, что хотят разглядеть особо бдительные товарищи.

Петр Толстой атакует

Мне кажется, что как раз эти заголовки, которые вышли на «Эхо Москвы» и в «Независимой газете» — это как раз и есть антисемитизм. Я, честно говоря, сильно был удивлен… Люди с какой-то потревоженной спецификой, они почему-то это приняли в адрес национальностей, ничего такого я не имел в виду.

Лев Толстой и истоки духовных воспоминаний

I.

О Льве Толстом в 1879 году верны две вещи. Анна Каренина . Последняя книга утомила его физически и морально: вскоре после ее появления он назвал свою сагу о прелюбодеянии «мерзостью». Он обнаружил, что написание романов — плохая замена противостоянию религиозным проблемам и его экзистенциальной судьбе. Во-вторых, из-за своего раннего литературного признания и аморального образа жизни, который он породил и способствовал, он был несчастен. Ему было так стыдно за себя, что после

Каренина его амбивалентный атеизм рухнул, и он искал новое отношение к «истине». Он отрекся от престола романиста и принял мантию религиозного критика — на стороне христианства и против него.

Выросший в Русской православной церкви, Толстой потерял свою религию в 18 лет. После развратной жизни, в свои 50 лет, он хотел вернуть религию — или какой-то источник интеллектуальной безопасности. В 1882 году он опубликовал свое

Исповедь , ретроспективный анализ предыдущих пяти лет, когда его кризис веры среднего возраста нарушил баланс его литературных и философских взглядов. Это один из самых странных христианских рассказов, трактат, ищущий свою собственную центральную истину. Повсюду он жаждет духовной стойкости: «Есть ли смысл в моей жизни, который не был бы уничтожен неизбежно ожидающей меня смертью?» Читатели отмечают, что в заголовке нет прикрепленных букв «а» или «тот». (В русском языке нет артиклей, но это конкретное отсутствие в английском имеет смысл.) Существительное в единственном числе само по себе подчеркивает его актуальность.

В начале книги он открыто заявляет, что «христианское учение не играет никакой роли в жизни; с ним никогда не сталкиваешься в отношениях с другими и никогда не приходится сталкиваться с ним в собственной жизни».

Он называет верующих «глупыми, жестокими и аморальными людьми, считающими себя очень важными». Он называет неверующих лучшими людьми, которых он знает: у них есть «разум, честность, праведность, доброта сердца и нравственность». Он отказывается от религии в пользу «чтения и размышления» — по сути, разума — и вспоминает, что пять лет назад «моей единственной настоящей верой […] была вера в самосовершенствование».

Конечно, разум означает прогресс, а прогресс для такого эгоиста, как Толстой, влечет за собой неограниченную свободу в поведении. В этом молодой Толстой, аристократ и хвастун, преуспел более чем. Вот часть его резюме:

Я убивал людей на войне, я вызывал людей на дуэли, чтобы убить их, я проигрывал в карты, я потреблял труд крестьян, я наказывал их, я прелюбодействовал, я обманывал. Ложь, воровство, прелюбодеяние всякого рода, пьянство, насилие, убийство. … Не было преступления, которого бы я не совершал, и за все это мои современники хвалили меня и считали относительно нравственным человеком, как и сейчас.

Но сверхнаблюдательный и одержимый собой Толстой страдает, несмотря на свое эго, изнурительной паранойей. Он считает, что люди высмеивают его из-за его алкогольных, прелюбодейных и высокомерных эксцессов. Ему часто представлялось, что он умирает: тьма сгущается, и он должен найти цель, потому что скоро для него «ничего не останется, кроме смрада и червей». (Одержимый смертью русский прожил еще 30 лет после

исповеди .) Порой отчаяние цепляется за его слова, как розовая лоза: «Жить можно только до тех пор, пока ты пьян жизнью; но когда протрезвеешь, то не можешь не видеть, что все это только обман, и глупый обман. Именно так: в этом нет ничего даже забавного и остроумного; это просто жестоко и глупо». Он говорит, что не знает, почему существует Вселенная. Его мучает вопрос. Он хочет, чтобы на него ответили; он не может жить в незамеченном и непредусмотренном космосе.

К середине книги поиски Толстого начинают меняться — не только его внимание, но и его чувствительность. Чтобы развеять свою тоску, он цитирует отрывки из Библии, индийского мудреца и самородки из святых и мучеников, почитая то, что он ранее назвал бесполезными «учениями веры». Он задается вопросом, нужна ли нам для того, чтобы чувствовать себя в безопасности, мудрость древних. Эти учения, утверждает он, просуществовали

нынешних лет. Его разоблачения превращают его в пену, и он заявляет, что чистая вера в разум, без места для Бога как высшей тайны, ведет к безумию и самоубийству. Беспокойный, Толстой продолжает тоном ворчливого депрессивного человека. Более того, он перекладывает, как ему угодно, вину на тех, кто должен нести его тоску: с языческих нигилистов на ученых рационалистов, на православных догматиков, на юристов-бюрократов — этих последних, Иванов Ильичей мира. Он решает, что единственный безупречный тот, кто живет так, как жил Иисус. И все же, возражает он, кто может? Это невозможно.

Толстой решает, что нет веры более истинной, чем вера крестьянина-христианина, чьи «иррациональные знания» прокладывают дорогу к счастью.

Иррациональное знание есть вера, утверждает он. Крестьяне должны знать. Они (хотя он стремится присоединиться, Толстой определенно , а не один из них) «великая масса людей, все человечество» — неиндивидуализированная масса, которую он восхваляет, но которая и возвышается, по его характеристике, не выше типа. Равным образом, пишет он в главе VIII, они верят, что Бог — это «один и три», отец, сын, дух, «творение за шесть дней, дьяволы и ангелы и все, что я не мог принять, пока не сошёл с ума. ” Это странное признание с его запутанной грамматикой и выразительным заключительным предложением —

пока я не сошла с ума — это перформативный скачок в сторону от его природных задатков. Ему нужно верить во что-то, что превосходит его врожденное, непрекращающееся самовопрошание, и он решает это сделать. Для него крестьянская уверенность истинна, потому что он , великий литературный арбитр истины, пришел к ней, а не потому, что христианство велело ему принять ее.

II.

Таким образом, с громовым ударом короткая и крайне самозащитная полемика Толстого превращается в классическую историю христианского обращения, достойную рассказа Августина о скорби. Взвесив все возможности, безумные или нет, Толстой надевает распятие себе на шею. Как пишет один из его лучших биографов, Мартина де Курсель, он довольно по-христиански «признал свои грехи и провозгласил свою веру». Спасенный, он заявляет, что его действия отныне будут воплощать его намерения — он будет посещать церковь, участвовать в таинствах, жить бережливо, оставит свои мещанские привычки, одинаково любит Бога и крестьянина.

Но подождите. Открытие скрипучей двери веры едва успокаивает его беспокойство. Хотя Толстой говорит, что ошибался «не столько потому, что я неправильно думал, сколько потому, что я плохо жил», этого понимания недостаточно. Он не может успокоить свои мысли. Как бы он ни старался, Толстой, самоочищающийся фанатик, не может избавиться от своего девиантного прошлого и своей спорной натуры. Он не может ни простить себя, ни перестать анализировать требования христианской веры. Пока он продолжает писать страницы, он не уверен ни во Христе как в спасителе, ни в божественном вмешательстве. Его вера требует все большей и большей настройки.

Клин веры разделяет его надвое, до и после этого так называемого религиозного перерождения. Без Бога Толстой прожил жизнь, полную боли и обмана. Он заявляет, что теперь он с Богом живет жизнью, свободной от такой боли. Но это слишком просто. Решение каждого вопроса приводит к другому, и каждый раз он корчится. Де Курсель винит его. Она пишет, что, «отвергая догматы Церкви, он думал, что освобождает себя; на самом деле, он собирался стать пленником догм собственного сочинения». Это Толстой, художник-самоуверенность, его образец, его личность. Он исповедуется и обращается, то есть очищает религию до того, что считает ценным, и восклицает: «Эврика!» Но затем он признает, часто сразу же, что центр конверсии не может удержаться. Утверждение и контрутверждение нейтрализуют друг друга.

Я думаю, что решающим моментом здесь является то, что «догмы [ нашего ] собственного создания» приходят к писателям, потому что личное письмо является свидетельством — то, что я утверждаю или сомневаюсь, может стать таким же библейским, как и так называемый священный текст. Проблема религиозной автобиографии до Толстого в том, что она должна была основываться на библейских рассуждениях (увы, не ясной области исследования) и, по-видимому, требовала богоугодного прозрения автора посреди исповеди. И все же почти все автобиографы веры после графа Льва осознают, что они в первую очередь авторы личных, а не религиозных откровений.

Последние пять глав Исповедь вовлекают нас в его непрекращающееся преобразование и обратное преобразование. Толстой становится на сторону христианства только для того, чтобы снова и снова противостоять ему, борьба всей его, вера, рассеивающаяся, как благородный газ, — свободная, рыхлая, несвязанная. Что примечательно в Толстом, так это не его обращение, а то, как он оценивает свою исповедь во время исповеди.

Энергия Толстого исходит от его вопросов, которые часто вытесняют или подрывают его ответы. Его , рассказывающий , обладает силой, хотя это не та сила, которую мы получаем от драматического повествования романа или современных мемуаров. Это что-то другое. В Признание мало попыток показать действие или поступок, нет сцен, нет репортажа, нет обменов с другими и мало историй. Анализ важнее повествования. И все же это не вся риторика. Есть диалектика — аргументированная дискуссия, в которой Толстой дискутирует с самим собой. То, что происходит, представляет собой смесь проповеди добродетели читателю и спора о пороках с самим собой, с самим собой, которое не может понять, во что ему следует верить.

III.

Чтобы проиллюстрировать его мастерство художественной драмы, рассмотрим повесть Толстого Смерть Ивана Ильича , написанную сразу после Исповедь . Характер Ильича живо оживает благодаря мысли и действию: мы слышим о закулисной мелочности его семьи и чиновничьих лизоблюдах, которые с нетерпением ждут его смерти и мы участвуем в моментах умиления между ним и верным, чистым- сердечный крестьянин в последние месяцы жизни Ильича. В самых напряженных сценах мы находимся внутри головы Ильича, когда он кипит и самообманывается, разрушенный своей болезнью и отталкиваемый приближающейся смертью. Ничто не умеряет его пылкую тревогу:

Он плакал о своей беспомощности, о своем ужасном одиночестве, о жестокости людей, о жестокости Бога, об отсутствии Бога.

«Зачем ты все это сделал? Зачем ты привел меня сюда? Зачем, зачем ты меня так ужасно мучаешь?

Он не ждал ответа, но и плакал, потому что ответа не было и быть не могло. Боль снова усилилась, но он не двигался и никого не звал. Он сказал себе: «Еще, давай, бей меня! Но почему? Что я тебе сделал, зачем?

Послание состоит в том, что вымысел, подобный Ивану Ильичу , обладает правдоподобием жизни, которую мы узнаем, и реальным персонажем, который ломается и умирает медленно, во время рассказа, в то время как документальная литература Исповедь формирует правдоподобие мысли, аналитическую езду на дидактическое резюме и вопиющее утверждение. Оба типа письма (они могут быть в равной степени эмоциональными и очистительными) ощущаются у Толстого необходимыми — исчерпывая одну форму, он как бы приглашает другую.

Повествование — это то, чего мне не хватает в Исповедь , сцены и муки из жизни Толстого, которые, конечно же, попали в его художественную литературу и которые я, хорошо это или плохо, привык читать в мемуарах современников. Если бы он только показал нам всю глубину своего суицидального отчаяния, какое впечатление произвел на себя и других, когда он обманывал их в азартных играх, когда он чувствовал себя опустошенным своим прелюбодеянием («всяким»), когда он убил человека на дуэли. Короче говоря, повествовательная драма могла бы быть более убедительной, чем экспозиция. В результате мы могли бы сочувствовать моральному заболеванию, которым он страдает в Исповедь — как у нас с Иваном Ильичем. (И как у нас с Иваном в Братья Карамазовы .) Я не сочувствую смыслу борьбы Ильича; Я сочувствую самой борьбе войлока . Например, в момент физической боли (он не знает, что у него рак) он говорит:

Дело не в аппендиксе или почке, а в жизни… и смерти. Да, у меня была жизнь, а теперь она проходит, проходит, и я не могу ее удержать. Вот и все. Зачем обманывать себя. Разве не для всех очевидно, кроме меня самого, что я умираю, и вопрос только в количестве недель, дней — может быть, и сейчас.

Я чувствую, что факт смерти Ильича ужасает его. И этот ужас выражается в трактовке Толстого как спорное убеждение, которое Ильич не может поколебать. Пока мы живы, смерть не может изменить нас. Смерти нет , в эту идею Толстой или любой из нас хотят верить. Неважно, что мы обманываем себя; нам нужно избегать психической боли смерти. Но Ильича разрывает душевная боль. Так же, как мы чувствуем, и сам Толстой. Религии говорят, что конца нет, но мы знаем, что он есть. Несмотря на нашу веру в воскресшего Христа и обещанное нам бессмертие, вид смерти настаивает на том, что смерть окончательна. Толстой отказался заглушить экзистенциальную суматоху своего литературного героя. И если Ильич не мог урегулировать эту суматоху, то и Толстой не мог. Его путь вперед заключался в том, чтобы изменить формы и углубиться в свое следующее предприятие, пьесу, Сила тьмы .

IV.

Чем больше я изучаю Исповедь , тем более очевидными становятся конфликты Толстого. (Он становится не столько религиозным писателем, сколько духовным — менее догматическим и более интересным для чтения, поскольку он подвергает сомнению свою дырявую веру.) С одной стороны, я могу обвинить Толстого в этой книге в том, что он отказался от драмы повествовательной движущей силы. С другой стороны, я признаю, что книга, которую он написал, представляла большой риск: аргументировать неуверенность и идентифицировать основанный на вере обман в себе и в государстве было отступничеством.

Несколько примеров подтверждают эту да/но риторику ощетинившейся враждебности Толстого: «Чтобы постичь истину, надо не стоять в стороне, а чтобы не стоять в стороне, надо любить и принимать то, с чем можно не соглашаться»; «В Мессе самыми важными для меня были слова: «Возлюбим друг друга единомысленно…» Следующие слова: «Веруем в Отца, Сына и Святого Духа» я пропустил, потому что не мог их понять. ”; «Как часто я завидовал крестьянам за их неграмотность и необразованность. Утверждения веры, которые для меня произвели вздор, для них не произвели ничего ложного». И,

[Т]чем больше я начинал проникаться этими истинами [христианскими догмами], которые я изучал, и чем больше они становились основой моей жизни, тем тягостнее и болезненнее становились эти конфликты и тем острее становилась водораздел между чего я не понимал и чего нельзя было понять, кроме как солгать самому себе.

В этих цитатах мы слышим почти легкое отвращение к вере (истины — это «конфликты»). Мы также слышим («кроме как во лжи самому себе»), насколько ему отталкивает Православная Церковь, религиозная дерзость которой «тончайшими нитями сплетена с ложью».

Действительно, на последних страницах Исповедь Толстой заявляет, что те «учения веры», которые его взбесили и которым он подчинился, не могут быть истинными. «Но откуда взялась ложь, — пишет он, — и откуда взялась истина? И ложь, и истина были переданы так называемой церковью. И ложь, и истина содержатся в предании, в так называемом священном предании и священном писании». Единственная альтернатива — выйти из организованной религии, что и сделает Толстой, пока будут нарастать его антиправославные лозунги — другой путь — через частно распространяемую книгу 9.0007 Критика догматического богословия — до того, как церковь отлучила его от церкви в 1901 году.

В 2013 году переводы Питера Карсона Исповедь и Смерть Ивана Ильича были опубликованы в одном томе, из которого я цитирую. В своем предисловии Мэри Бирд поднимает проблему, с которой сталкивается любой жизнеописатель, когда ее тема превращает личную веру в текстовое описание. «[А]тобиография никогда не бывает достаточно прозрачной, — пишет Бирд, — и […] духовные мемуары от первого лица всегда частично являются конструкциями — ретроспективными и упрощающими вымыслами, наложенными на сбивающий с толку поток воспоминаний, на интеллектуальные сомнения и дилеммы». Это верно для любых мемуаров: письмо подавляет и обновляет грубость жизни. Однако точка зрения Берда не отражает уникальности творчества Толстого. У Толстого основная история — это его замешательство, его борьба с тем, что не разрешено, то, что он ставит «сомнения и дилеммы» в центр своих душевных поисков. он пытается , а не , чтобы упростить или выдумать свою разрушающую веру точку зрения: он признается в травме своего духовного кризиса. Вот почему он пишет. Это не что иное, как зацикленность Августина на грехе, которая в исповеданиях приводит его к позору и отвращению к себе, чтобы присоединиться к Божьему замыслу. Во всяком случае, Толстой борется со своей собственной неисследованной жизнью в христианстве, и именно это делает его таким злобным или, если хотите, не выдуманным толстовским персонажем.

Настоящая проблема, я думаю, риторическая: как можно убедить других в том, во что он верит, не прибегая к перечислению необоснованных описательных заявлений, будь то агностических или подтвержденных, которые в конечном итоге звучит как упрощенно, хотя, возможно, они совсем не упрощены? Мне нравится подход Роберта Дженсена в книге «Аргументы за нашу жизнь »: «Хотя опыт веры может быть описан другим, а образцы опыта веры могут быть оценены, опыт веры не является доказательством в том смысле, в каком мы используем этот термин в интеллектуальных исследованиях. жизнь — ее нельзя воспроизвести или представить другим для изучения». Вера — это мнение, а не факт. Желаемое, не проверенное. Христос родился от девы, не умер и воскрес? Просто поверь. Как только вы это сделаете, эти чувствовать как факты, имеющие эмоциональный смысл. Представьте, например, что есть видеозапись воскресения. Видим тело, душу на борту, вместе выходим из гроба; разделение души происходит в более позднем моменте «поймано на камеру». Но там не есть видеокассета — в том-то и дело. Есть только библейское утверждение. Это , почему есть только библейское утверждение. Если вы принимаете ее, вы принимаете две вещи: во-первых, что Непорочное Зачатие «не может быть воспроизведено или представлено другим для изучения», и, во-вторых, такая истина полностью является областью текста.

Что опять же не факт. Но такой читатель и писатель, как Толстой или вроде нас, весьма восприимчив к тому, чтобы поверить в это, потому что это записано, — и не поверить в это или, по крайней мере, подвергнуть сомнению это тем самым письмом, с помощью которого мы подвергаем сомнению обоснованность убеждений в первое место.

Заветы общей веры, ритуализированные в человеческих церемониях и наделенные текстовыми заявлениями, обретают странную актуальность религиозного опыта. Таким образом, чье-то учение может быть чьим-то опытом. Мусульманам достаточно сказать: «Есть только один Бог, и Аллах — его имя», и вы в деле. Христианам нужно сказать: «Я верю, что Иисус Христос — мой личный спаситель», и вы в деле. «в»? Вы находитесь в надежном клубе людей, отстаивающих веру. На самом деле, самая надежная связь племени — это его опора на религиозный язык. В Исповедь , Великая проницательность Толстого состоит в том, что, когда ему самому приходилось отстаивать православные вероучения, он не мог превратить такие заявления в религиозный опыт. Он не мог приостановить свое неверие. Ему приходилось высказываться и писать против любой догмы, которую он не мог практиковать. Исследование загадки религиозного языка — то, что вы говорите, является правдой, потому что вы это утверждаете и верите в это, — привело Толстого в некотором смысле отказаться от литературы, хотя и не полностью. Художественная литература не могла утолить его душевную сухость. Но антирелигиозная и продуховная полемика, его сильная сторона как писателя на всю оставшуюся жизнь, придавала тонус самым неприятным вопросам о том, как жить.

V.

Вот писательская разница между Августином и Толстым, разделенных более чем 14 веками: Августин обескровливает свое греховное тело, пока не соглашается с христианским учением, чрезмерно ненавидя себя, чтобы быть сверхкомпенсированным Божьей любовью. Толстой борется с христианским дискурсом и отвергает большую его часть в пользу своего плана спасения. Он будет лучше, когда будет служить бедняку, откажется от привязанности и примет крестьянские лишения, многие жалкие, некоторые недостижимые, — да будет так. Кульминацией этих ценностей является та, которую он сам создает: духовная уверенность в себе. Хотя он и спас призыв Христа к социальной справедливости, Толстой убежден, что он создатель своих постхристианских верований. Если другие следуют их примеру, они часто делают это из-за текстового мастерства автора. Это странный побочный продукт любой религиозной конфессии — идея о том, что автобиографы пропагандируют реформированный путь для единомышленников или адептов (вспомните Ганди или Дипака Чопру), потому что они сами усовершенствовали веру, сделали ее более действенной в современном мире.

Жизнеписателям Толстой предлагает экзистенциальное исследование религии; как и Кьеркегор, он пионер в этой «области». Он отвергает пакет: церковь, религию и политическую систему, которая их поддерживает. Это писательское средство к духовному познанию: вечно свободный, вечно ищущий, вечно обременяющий себя автор отрицает, что какой-либо другой источник может изменить его. По сути, он одухотворяет себя. Таким образом, Толстой рождает примитивный, или зарождающийся, или прото-поджанр мемуаров, жизнеописание, цель которого — увести себя от своих и мировых обманов. Я на странице знает. Иногда это «я» знает лучше. Не Бог. Не Иисус. Не Библия. Не духовенство. «Я» я создаю посредством письма.

Возможно, скажете вы, это выходит за рамки истории, общины и традиций, и поэтому глубоко ошибочно. Но авторитет религиозной автобиографии не нуждался бы в толстовской реформации, если бы форма одухотворяла ценности внутреннего авторитета писателя. Сегодня, с взрывом мемуаров и их акцентом на повествовательном самораскрытии (смешение стратегий сценического вымысла с стратегиями научно-популярного дискурса), у нас есть новые способы для автобиографов разыгрывать свои религиозные и духовные затруднения. Для этого изменения есть не только формальные причины.

В каком-то смысле императивная форма Толстого — , послушайте, сознаюсь, — если и осталась, то в европейской и американской литературе почти не сохранилась. По большей части писатели-литературоведы сочли религиозное вероисповедание неуместным — потому что большинство писателей и художников последних полутора столетий считали христианскую жизнь, веру и традиции, по меньшей мере, бесполезными. За исключением (самого) католика Томаса Мертона и панрелигиозного деятеля Алана Уоттса, в Соединенных Штатах у нас было немного писательских душ, согбенных свирепостью Льва Толстого. Действительно, некоторые из лучших работ о религии и духовности были безжалостно критически настроены по отношению к традиционной вере или отвергали ее. Многие книги К. С. Льюиса о христианстве, в том числе его религиозная автобиография 9, были любимыми людьми.0007 Удивленные радостью (1955) — произведения благочестивого христианства, которое во многих отношениях является кораблем, уплывшим в закат. К большому ужасу Льюиса, основные писатели последних двух столетий — Пейн, Уитмен, Фрейд, Дарвин, Ницше, Маркс, Твен, Рассел, Камю — были антирелигиозными или нерелигиозными в крайнем . Несмотря на Фланнери О’Коннор, Уокера Перси, Мэрилин Робинсон и Энн Ламотт в Соединенных Штатах и ​​Роджера Скратона и Дона Купитта в Англии, христианские темы умирают, как угольные месторождения в Вайоминге. Есть, но не раскопан.

В наше время верующих и нерелигиозных мемуаристов охватывает сомнение и неверие. Для них остающееся в сомнении не враждебный акт, а способ разблокировать нуминозное, поставить на кон трансцендентное в пишущей жизни автора. Это было бы несовместимо с Толстым, который по большей части убил религиозную автобиографию. Для современных писателей духовное — это то, что освобождается от религии, чтобы стать актом самовосстановления и, возможно, также и культурного восстановления. Каждое тело, которое приходит в мир, приходит с неповрежденной душой. Эдемское единство. Ни при какой предшествующей системе. Несмотря на желание родителей или государства. Что такое моральная география внутренняя жизнь этого человека? Это дверь в каждом из нас, которую Толстой распахнул.

¤

Критик, мемуарист и эссеист Томас Ларсон является автором трех книг: Святилище болезней: воспоминания о болезни сердца для строк», и Мемуары и мемуарист: Чтение и написание личного повествования . Ларсон преподает по программе MFA в Эшлендском университете, Ашленд, Огайо. Его сайт www.thomaslarson.com.

Толстой берет | Davis Center

«Война и мир» заставляет нас отличать исторический рассказ от наших собственных мотивов и переживаний, — пишет Сидни Стоттер.

Лев Николаевич Толстой был, может быть, больше всего на свете человеком, любившим погорячее. «Война и мир » — это 1200-страничное свидетельство развития философии Толстого об истории, историографии, природе судьбы и свободы воли, переданное через ряд реальных исторических личностей из наполеоновских кампаний 1812 года, а также через вымышленных персонажей. собственного творения.

Как литературное произведение, Война и мир отвергает все попытки определить его жанр в традиционном смысле этого слова. Толстой явно отказывался называть свое произведение романом, несмотря на то, что оно содержит элементы романа, и вместо этого предлагал свою собственную форму историографии, сознательно скептически относящуюся к самому понятию исторического нарратива. В частности, Толстой получал большое удовольствие от критики канонических интерпретаций 1812 года. Он высмеивал современных историков за то, что они подгоняли выбранные ими нарративы под требования националистического апологеза. Тем не менее роман Толстого в конечном итоге превратился в самостоятельный исторический документ и продолжает формировать народное представление о наполеоновском вторжении в Россию сегодня.

Реконструкция боя под Бородино в 2008 году.

Светлана Макарова / CC BY-SA 2.0

Но возникает вопрос — откуда Толстой черпает свой повествовательный авторитет?

Толстой начал работу над романом в 1863 году и активно обращался к первичным и вторичным источникам. Он брал интервью у ветеранов войны и других очевидцев. Сам Толстой служил артиллерийским офицером во время Крымской войны в 1850-х годах, и он объединил свои собственные воспоминания и впечатления о битве в повествование о Война и мир .

В тексте Толстой ссылается на документы, включая депеши с полей сражений и переписку ключевых исторических личностей. Хотя эта документация следует установленной методологии исторической реконструкции, она не ограничивается исторически обоснованными частями текста. Скорее, Толстой ловко вплетает свой исторический анализ в вымышленное повествование. Толстой предлагает определенную интерпретацию, например, Бородинской битвы, а затем его герои, словно в научной симуляции или эксперименте, обыгрывают этот принцип, чтобы обосновать свои утверждения.

Толстой ловко вплетает исторический анализ в выдуманное повествование. Он предлагает интерпретацию Бородинского сражения, а затем его герои, словно в научной симуляции, обыгрывают этот принцип, чтобы обосновать свои утверждения.

Толстой упрекал современных историков в том, что они занимаются контрфактической спекуляцией: военные историки, по его мнению, были слишком озабочены тем, простудился ли Наполеон накануне решающего сражения. Думается, что если бы он не был болен, он мог бы отдать другие приказы, исход битвы мог быть другим, и история изменилась бы навсегда. Толстой утверждает, что эта деталь не имела значения для исхода Бородинского сражения, которое стало решающим моментом, приведшим в конечном итоге к поражению французской армии. Он критиковал теорию истории о великом человеке и утверждал, что Наполеон и даже фельдмаршал Кутузов, уважаемый главнокомандующий русской армией, были так же бессильны изменить исход истории, как и самый низший солдат.

Наполеон под Бородино (1897 г.). Из серии Наполеон I в России.

Василий Верещагин (1842–1904)

Но что же такое роман Война и мир , как не собственная форма контрфактуальной спекуляции? Разница, по мнению Толстого, в том, что его герои не претендуют на то, чтобы изменить ход истории, — Пьер Безухов и Андрей Болконский лишь свидетельствуют об этом в пользу толстовского читателя.

Привлекательность повествования Война и мир в конечном итоге оказался таким же убедительным, как и другие патриотические интерпретации. К концу девятнадцатого века он стал самостоятельным историческим референтом, сформировав доминирующий нарратив о наполеоновском вторжении в народном воображении еще при жизни Толстого.