Чуева Татьяна Александровна | Сайт преподавателя детской школы искусств

Не зарекайтесь никогда: Мол, этого со мной не будет! Нам с Вами Бог один судья, Он даст урок нам и рассудит. Не сокрушайтесь: « Мне за что?» — И не ропщите: « Вон у этой…» — Поверьте, каждому — своё, А мы лишь ЗА СЕБЯ в ответе! Боготворила ты друзей И потеряла в одночасье! Гордилась «сытостью» своей И вот стоишь в «убогом платье». Примеры можно продолжать, Да только стоит ли, не знаю, Учитесь жить и исправлять СЕБЯ! Вам этого желаю… Сама доспехов не снимая, Враждую день и ночь с собой, Рождаюсь вновь и умираю, Живу и Верую в ЛЮБОВЬ!

Татьяна Дунашёва

Где бы ты не был, кем бы ты не стал, 

НЕ позорь ТЕХ кто ТЕБЯ ВОСПИТАЛ. 

Ведите себя так, чтобы голова отца никогда не опускалась, а на лице матери не появлялись слезы!

О себе

Здравствуйте, дорогие друзья! Я, Чуева Татьяна Александровна, преподаватель детской школы искусств по классу гитары и народного вокала. Моя профессиональная деятельность очень обширная, но расскажу с самого начала. Родилась я в Красноярском крае, городе Черногорске, сегодня это республика Хакасия. В 1991 году после окончания музыкальной и общеобразовательной школы (9 класса) я поступила в Абаканское музыкальное училище на отделение народных инструментов. Здесь я обучалась по специальности в классе баяна и дополнительно училась играть на классической гитаре. После окончания колледжа я переехала в Курганскую область, на родину своих предков, в замечательный город Куртамыш и сразу устроилась работать в детскую музыкальную школу преподавателем. С 1997 года началась моя профессиональная деятельность преподавателя по классу баяна и концертмейстера на хореографии по народно-сценическому танцу. С 2005 года возглавляю отделение народных инструментов, где обучают по двум специальностям: баян и гитара. Но любовь к народной музыке и к народной песне подтолкнула меня в 2010 году поступить в Челябинскую Государственную Академию культуры и искусства на музыкально-педагогический факультет, на специализацию Народное музыкальное творчество. В 2011 году устроилась работать по совместительству в районный дом культуры руководителем вокально-хорового коллектива «Горенка», выступления которого являются украшением городских и районных праздников и мероприятий. Ансамбль «Горенка» является победителем конкурсов различного уровня. В 2014 году защитила дипломную работу на тему: «Работа над развитием вокально-хоровых навыков» и параллельно прошла профессиональную переподготовку преподавателя по классу гитары по программе «Методика преподавания специального инструмента (гитара)». В 2016 году стала руководителем Народного коллектива вокального ансамбля «Россияне» в районном доме культуры, который  в ноябре 2016 года стал Лауреатом III степени Всероссийского конкурса патриотической песни «Мое Отечество — моя Россия» в номинации «Эстрадный вокал» в городе Томске. В Детской школе искусств на сегодня в моем классе обучается 19 учащихся. Согласно учебным планам дети формируют и развивают свои исполнительские навыки на таких предметах как специальность, ансамбль гитаристов (дуэт, трио и т. д.), ансамбль ложкарей «Русский сувенир», который в марте 2017 года стал Лауреатом II степени на Региональном конкурсе исполнителей на народных инструментах «Народная мозаика» в городе Курган. По совместительству веду в детском доме творчества кружок гитаристов «Аквилон». С большим удовольствием играю в районном доме культуры в народном театре  «Арлекин» под руководством Ветровой Натальи Юрьевны, который неоднократно становился лауреатом областных, всероссийских и международных конкурсов, и на домре в ансамбле народных инструментов «Коробейники» под руководством Перистых Николая Васильевича. Я очень счастливый человек, так как у меня есть любимая профессия и любимые ученики, которые радуют своими успехами и достижениями!

Книги, которые сформировали мой внутренний мир

Любимая книга – роман «Две жизни». Так сложилась судьба, что мы живем в самое сложное и интересное время — время перехода от эпохи тьмы Кали Юги к эпохе Света Сатья Юге. Ночь особенно темна перед рассветом, и сейчас, когда кажется, что все вокруг рушится, хочется найти основание, на котором можно удержаться. Человек по своей природе стремится к Свету и многие ищут его в Евангелиях, различных древних учениях. Со времен Христа прошло две тысячи лет, но многие истины и сейчас не теряют своей актуальности, а многие, к сожалению, были искажены неоднократными переводами. Христос проповедовал три года, и за этот немалый срок до нас дошло всего несколько страниц. И потом, все, что говорилось, говорилось для сознания людей две тысячи лет назад, языком для нас архаическим.

И, конечно, Великое Светлое Братство не могло оставить нас в решающий для планеты момент без Нового Евангелия, рассчитанного на менталитет современного человека, годного для каждого и для каждого доступного, которое спасет людей и поведет к свету через красоту и искусство. И вот такое «Новое Евангелие» — как прожить свой простой серый день, чтобы в нем звучала красота, дано нам в романе «Две жизни». Эта книга — помощь людям, которые хотят вступить на путь духовного развития. В ней нет навязывания религиозных доктрин. Здесь говорится о том, что чудес нет, есть только различные ступени знаний. Нет насилия над сознанием людей. Лишь сам человек для себя выбирает, с кем, как, и когда он будет жить на земле. А если в жизни происходит зло, значит, он сам его и вызвал, в какой-либо час, в нынешнем или прошлом воплощении на земле. Говорится о том, как сила злых мыслей может погубить и тело и душу, а сила доброй мысли исцеляет человека. Основной движущей силой человека — сила радости. Это радость отдачи, радость знания того, что не бывает предела совершенствованию.

Мои достижения

 Результаты учебной деятельности Специальность Баян/Гитара — Сольное пение/Народный вокал  2016-2017 уч.год

Число учащихся  — 18, общая успеваемость — 100%, качество успеваемости —  92.8%

Достижения учеников

2017 г.  — III Региональный конкурс исполнителей народной песни «Зауральские россыпи» им. Г.И.Иванова-Балина г. Курган, Зеграчёва Виктория — Лауреат II степени

2017 г. — Региональный конкурс исполнителей на народных инструментах «Народная мозаика» г. Курган, ансамбль ложкарей «Русский сувенир» — Лауреат II степени

2017 г.  — Областной конкурс исполнителей на народных инструментах «Народная мозаика» с.Кетово, Лауреаты I степени — ансамбль ложкарей «Русский сувенир», Колодкин Сергей, Смольников Даниил, Дружинина Ксения, Лауреаты II степени — Чуева Анастасия, Панов Алексей, Волков Илья, Иванов Алексей, Лауреаты III степени — Женобаева Лейла, Липина Наталья, Дипломант — Бутаков Иван

2016 г. — Всероссийский конкурс «Гитарный ренессанс» г. Курган, Волков Илья (2 кл.) — Лауреат II степени

2016 г. — X Межмуниципальный конкурс «Народная мозаика» с. Кетово, Волков Илья (2 кл.) — Лауреат I степени, Иванов Алексей (2 кл.) — лауреат II степени, Додонова Дарья (2 кл.), Липина Наталья (3 кл.), Дружинина Ксения (4 кл.), Женобаева Лейла (5 кл.)  — лауреаты III степени

2015 г. — Международный конкурс «Урал собирает друзей» г. Курган, Волков Илья (2 кл.) — Дипломант

Внеурочная деятельность

Достижения учителя

Лауреат молодежной премии — 2005

Курсы повышение квалификации, профессиональная переподготовка

 

Моё портфолио

1. Ф.И.О.: Чуева Татьяна Александровна

2. Дата рождения: 27.05.1975 год

3. Занимаемая должность и дата назначения на эту должность: 

Преподаватель МКУ ДО Куртамышского района «Куртамышская детская школа искусств» с 01.09.1997 года

4. Сведения о профессиональном образовании: 

Высшее образование, 2014 г., «Челябинская государственная академия культуры и искусств»

специальность «Народное художественное творчество»,

квалификация «Художественный руководитель вокально-хорового коллектива, преподаватель»;

Диплом о профессиональной переподготовке, 2014 г., «Челябинская государственная академия культуры и искусств» по программе «Методика преподавания специального инструмента. Гитара»;

Среднее профессиональное образование, 1997 г., музыкальный колледж Хакасского государственного университета имени Н.Ф.Катанова,

специальность «Инструментальное исполнительство, народные инструменты (баян)»,

квалификация «Преподаватель, артист оркестра (ансамбля)»;

5. Сведения о повышении квалификации за последние 5 лет: 

Удостоверение о повышении квалификации с 15.02.2016 по 20.02.2016 г. прошла обучение в Государственном бюджетном профессиональном образовательном учреждении «Курганский областной колледж культуры» по программе «Народно-песенные традиции Зауралья» в объеме 36 часов.

Удостоверение о повышении квалификации с 27.02.2017 по 03.03.2017 г. прошла обучение в Государственном бюджетном профессиональном образовательном учреждении «Курганский областной колледж культуры» по программе «Игровой и обрядовый фольклор в работе с детским народно-певческим коллективом» в объеме 36 часов.

Удостоверение о повышении квалификации с 01.11.2017 по 08.11.2017 г. прошла краткосрочное обучение Государственном бюджетном образовательном учреждении дополнительного профессионального образования «Курганский областной учебно-методический центр по художественному образованию»  по тебе «Образовательные технологии и методики обучения в области искусств» в объеме 72 часа.

Добавить учебный материал в портфолио
Код для вставки списка публикаций на другие сайты

Мои публикации:

• Квалификационная работа «Развитие вокально-хоровых навыков в ансамбле народной песни»

Добавить грамоту в портфолио

Портфолио:

Выхрист после пятой победы, Валентина Шевченко — женщина-кошка, Кроуфорд благодарен за пятерых — соцсети

Виктор Выхрист

Социальные сети представителей мира единоборств как всегда полны полезной (и не очень) информацией. А vRINGe.com их тем временем внимательно отслеживает и традиционно предлагает вашему вниманию подборку самого интересного.

Виктор Выхрист одержал пятую победу в профи

Посмотреть эту публикацию в Instagram

Публикация от Выхрист Виктор (@viktor_faust_vykhryst)

Дэниел Дюбуа: «Каждый удар они выбрасывают вместе со мной»

instagram.com/p/CIG1LRrjci4/?utm_source=ig_embed&utm_campaign=loading» data-instgrm-version=»13″>

Посмотреть эту публикацию в Instagram

Публикация от Daniel Dubois (@dynamite_daniel_dubois)

Алексей Олейник на День благодарения

Посмотреть эту публикацию в Instagram

Публикация от Alexey Oleynik (@alexeyoleynik1)

Октагон-гёлз Бриттни Палмер и Арианни Селесте

Посмотреть эту публикацию в Instagram

Публикация от Arianny Celeste UFC Mama (@ariannyceleste)

Теренс Кроуфорд: «Всегда благодарен за этих пятерых»

instagram.com/p/CIEjJfWDCj7/?utm_source=ig_embed&utm_campaign=loading» data-instgrm-version=»13″>

Посмотреть эту публикацию в Instagram

Публикация от Terence Bud Crawford (@tbudcrawford)

Валентина Шевченко имитирует женщину-кошку

Посмотреть эту публикацию в Instagram

Публикация от Valentina Shevchenko (@bulletvalentina)

Очередная мудрость от Шохжахона Эргашева

Посмотреть эту публикацию в Instagram

Публикация от Shohjahonergashev_official (@shohjahonergashev_official)

Тарас Шелестюк тренируется на пляже Малибу

instagram.com/p/CIFhjuhFUBp/?utm_source=ig_embed&utm_campaign=loading» data-instgrm-version=»13″>

Посмотреть эту публикацию в Instagram

Публикация от TARAS (@tarasshelestyuk)

Давид Бенавидес на семейном фото

Посмотреть эту публикацию в Instagram

Публикация от David Benavidez (@benavidez300)

Октагон-гёл Камила Оливейра 

Посмотреть эту публикацию в Instagram

Публикация от Camila Oliveira UFC® (@camilaoliveirareal)

Чтобы не пропустить самые интересные новости из мира бокса и ММА, подписывайтесь на нас в Youtube, Instagram, Facebook и Twitter.

2020-11-28T15:55:29+02:00

Теги: Валентина Шевченко, Теренс Кроуфорд, Хабиб Нурмагомедов

Поделиться:

Если Вы заметили ошибку — выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter

Материалы по теме: Соцсети

• 18 Июля 2022

  Райан Гарсия против Джервонты Дэвиса: прогноз Ромеро

Новости партнеров

Два вагона | Журнальный мир

Так было всегда. Едва проснувшись, ещё не успев справиться с оцепенением сна, маленькой еженощной смертью, он уже знал, шёл ли на улице дождь. Он понимал это, прислушиваясь к доносящимся снаружи голосам утреннего города, шуму машин, громыханью поездов, протяжному, растянутому по времени-пространству гулу. Привычные звуки превращались в бледные подобия самих себя, словно бы падавшая с неба вода смывала с них все краски, уносила с собой то, что делало их живыми. Человек в кровати какое-то время неподвижно лежал, размышляя о причудах мира, а потом рывком выносил тело из тёплых объятий одеяла. Лишённый необходимости куда-то спешить, тот, кого никто не ждал, добровольный узник, он щёлкал пультом телевизора и раскладывал на полу гимнастический коврик, вполголоса посылая проклятия внутренней дисциплине. Под бодрое воркование ведущих, препарировавших жизнь ещё одной звезды шоу-бизнеса, человек выполнял привычные упражнения, не забывая о правильном дыхании. Приняв душ, он перемещался на кухню, где снова включал телевизор, маленький, портативный, пристроившийся между тостером и салфетницей. Новости шоубиза сменял репортаж о съёмках очередного сериала, человек заливал молоком хлопья, намазывал маслом горячие квадратики хлеба, управлялся с сердито булькавшим чайником. Изредка поглядывая на экран, он завтракал, запивая телесную пищу крепким горячим кофе со сливками. Вода текла в раковину, возвращая первозданную чистоту посуде, предотвращавшая кариес паста покрывала зубы, аккуратно, чтобы не было брызг, заканчивавших свой путь на облицованных кафелем стенах ванной. Впереди ждала работа. Так было всегда, но не тем утром.

Никита Николаевич Одинцов, тридцати пяти лет, холостой, с пометкой «в разводе», официально безработный, сидел перед чёрным прямоугольником ноутбука, не в силах пошевелить рукой, оторвать её от столешницы и нажать кнопку включения. Под аккомпанемент гула извне, неземного, стиравшего грань между реальностью и тёмными полуоформленными грёзами, он вспоминал трёхлетней давности кладбище, которое утюжил холодный мокрый ветер. Они с дядей Геной приехали туда на следующий день после похорон, но, выйдя из автобуса и пройдя метров тридцать под проливным дождём, остановились у кромки небольшого озера. Кладбище, недавно открытое, быстро расползавшееся под тяжестью всё новых и новых покойников, находилось у самой черты города, в низине. Дорога к нему вела через строительный рынок, ощетинившуюся контейнерами асфальтированную заплату на земляном теле, и до неё добраться можно было, только перейдя вброд пузырившуюся массу воды. «Заворачиваем, – безнадёжно махнул рукой дядя Гена, зачем-то мазнув носком резинового сапога по поверхности озерца. – Если здесь такое, можешь представить, что на самом кладбище творится?». Никита попытался возразить, но не нашёл слов. Тем же автобусом они вернулись в город, в гулкой тишине квартиры прошли в кухню. Дядя Гена достал из рюкзака бутылку водки, которую брал с собой на кладбище, разлил по стопкам. Они молча выпили, и тогда Никиту прорвало. Он говорил и говорил, как не спал по ночам, слушая мамин кашель в соседней комнате, как представлял себе одинокую холостяцкую жизнь и винил, винил себя, сдирая едва наросшую, ещё совсем тонкую корку с ран, рискуя лишиться разума в ночной тьме. «Это всё развод, я добил её этим, я знаю», – надрывался он, вцепившись в край стола, расплёскивая по скатерти водку. Дядя Гена дождался, пока Никита затих, вытер лежавшей возле раковины губкой скатерть и снова наполнил рюмки. «Ты не прав, – негромко сказал он, с кустистыми взъерошенными бровями, с обострившимися морщинами. – Она всю жизнь проработала в сам знаешь каких условиях, мука в воздухе, бронхиты, рубцы на лёгких. Сколько раз я уговаривал её лечь на обследование… Потом было уже поздно, и твоя семейная история тут совершенно ни при чём. Послушай, – дядя Гена вдруг взял Никиту за плечи, мгновенно потерявшимися в его ладонях, – не знаю, каким ты был мужем, но сын из тебя получился хороший. Хороший, и ты должен об этом помнить, потому что ты живой и должен продолжать жить. И не просто жить, а достойно. Если на то пошло, то для неё, но и для себя тоже».

Никита встал из-за стола, подошёл к окну и раздвинул жалюзи. За пеленой дождя смутно маячили столбы железной дороги, мостик, по которому люди проходили над путями. В детстве Никита обожал поезда. Они ассоциировались у него с каникулами, жареной картошкой в стеклянных банках, яйцами всмятку и непременным бабушкиным яблочным пирогом. Это была возможность ненадолго покинуть привычный мир, и много позже он осознал, насколько точно уловил детским сознанием саму суть железнодорожных путешествий. Люди в поездах ехали к чему-то или бежали от чего-то, в конце пути их ждали радость, горе или просто служебные дела, так или иначе, мало кто из них мог ненадолго забыть о цели поездки и отдаться процессу. Наблюдать за меняющимися за окном пейзажами, медитировать на бесконечные встрёпанные предгрозовые поля, массы деревьев, скопления деревенских домишек – что ещё могло столь же болезненно ясно дать человеку понять, в какую суету он ежедневно погружён без остатка? Мог ли быть кто-либо более одинок, чем сидящий у окна поезда, отвернувшийся от соседей, навалившийся на стекло лбом, созерцающий нутро жизни? Одиночество страшило, но оно было необходимым, и Никита знал об этом. «У каждого человека на спине сидит обезьяна, – сказал однажды доморощенный философ из страны, где ливни шли значительно чаще, чем поезда. – Она царапает нас когтями, мы идём вперёд и думаем, что это и есть жизнь. Но даже если ты сможешь до неё дотянуться и сбросить, это не значит, что ты заживёшь по-настоящему. Твоей спине станет легко, ты распрямишься и увидишь, что вокруг множество дорог, и никто не подскажет, по какой идти. Жить начинает тот, кто сделает выбор».

Одним вечером, копаясь в Сети, Никита случайно наткнулся на трек под названием «Два вагона». Исполнителем значился некто Бумажный Слон. С каким-то смутным предчувствием он открыл файл и очнулся пять минут спустя, потрясённый, смятый услышанным. Тёмный голос на электронном фоне рассказывал о безымянном типе, ехавшем в поезде, состоявшем из двух вагонов и локомотива, дверь в который была наглухо задраена. В первом вагоне царили чистота и порядок, на полках хрустело накрахмаленное бельё, за чисто вымытым стеклом пробегал мир. Созерцавший его размышлял, сопоставлял, анализировал, и мысли его текли размеренно и плавно. Потом внезапно что-то щёлкало в голове, тип вставал, открывал дверь в тамбур, проводил там какое-то время в предвкушении и переходил во второй вагон. Там его ждало веселье, алкогольный угар, в табачной завесе мелькали разгорячённые лица друзей-собутыльников и весёлых девушек, непременно красавиц. Оргия тянулась и тянулась, пожирая самоё себя, и одним утром герой оказывался скрючившимся на полке, в одиночестве, с разламывающейся головой. Он доползал до двери, вваливался в тамбур и два-три дня валялся на холодном полу, не в силах встать. Потом он кое-как выбирался в первый вагон, отсыпался на крахмальных простынях и снова садился у окна созерцать. Перелопатив кучу источников, Никита собрал коллекцию из трёх десятков треков Слона, не поддающихся классификации звуковых откровений, в основном с рифмой типа ААББ. Бумажный Зверь неторопливо рассуждал о жизни и смерти, и за каждым его рассказом отчётливо слышался стук колёс поезда, идущего неизвестно куда. Слон не давал концертов, существовал исключительно в Сети, единственными свидетельствами его реальности были несколько фотографий толстяка лет тридцати, в клетчатой рубашке поверх массивного чрева и с отрешённым лицом, с микрофоном у кривой линии губ. Великан на глиняных ногах, в несокрушимой на вид броне из бумаги, и осмелившийся испробовать её на прочность одним ударом достал бы до большого, так болящего сердца. Глядя на столбы и мостик, Никита часто вёл беседы шёпотом с типом из поезда, который, быть может, в этот момент в сотый раз разбивал о железо кулаки, пытаясь прорваться в локомотив. И вдруг это снизошло на Одинцова, слова давно мёртвого философа из джунглей, с которыми, безусловно, полностью согласился бы Бумажный Слон. «Сильному достаточно смотреть на дождь, чтобы очищаться, слабому для этого необходимо ещё и пить». Никита подошёл к столу и захлопнул крышку ноутбука. Он снял со спинки кресла джинсы, натянул серый свитер, вытащил из шкафа объёмный рюкзак. В прихожей он обулся в массивные осенне-зимние ботинки, нахлобучил куртку и старенькую бейсболку с длинным козырьком, заглянул в бумажник и, позвякивая ключами, переступил порог квартиры.

На улице лило. Дождевые потоки, пузырясь, пенясь, растекались по асфальту, заставляя редких прохожих двигаться по причудливым извилистым траекториям. Никита захлопнул за собой решётку ворот и остановился, защищённый от буйства стихии пластиковым козырьком над входом в подъезд. Он стоял, с руками в карманах куртки, представляя себя в единственном в поезде тамбуре, с чисто подметённым полом и слабым запах табака в воздухе, просачивающимся из-за ведущей во второй вагон двери. Одинцов редко употреблял алкоголь, после третьей рюмки его начинало клонить в сон, вино могло вызвать изжогу и неизбежно отзывалось головной болью следующим утром. И всё же несколько раз в год он пил, однодневный пивной загул, марафон длиной в десять-двенадцать часов, к концу которого сознание едва теплилось, а из памяти выпадали некоторые мелкие детали бытия. Пиво было оптимальным напитком, обладало приятным вкусом, позволяя держаться на плаву достаточно долго даже в отсутствие регулярной практики. Прилагавшиеся минусы в виде повышенной нагрузки на мочевой пузырь Никита полагал неизбежным злом. Одинцов сам до конца не понимал, чем были вызваны эти мини-эскапады, не связанные с датами и событиями, осознание необходимости, потребность, наваливавшаяся внезапно, с мощью, делавшей сопротивление бесполезным и нежеланным. Он знал, что проведёт следующие сутки в колючих объятиях похмелья, сжавшись под одеялом, тупо глядя в экран телевизора, и лишь ближе к вечеру найдёт в себе силы залезть под сулящий облегчение душ. Знал он и том, что в подобные дни выпивка становилась чем-то сакральным, гимном человеческого одиночества в скопище мира, песней без слов и музыки. Её не следовало разделять с друзьями, вообще с кем-либо, такие песни могли звучать только внутри. Это не являлось объяснением, но этого хватало для того, чтобы, расположившись под козырьком, неспешно обдумывать своё короткое путешествие во второй вагон.

Стоя в виртуальном тамбуре, Никита думал о двух могилах. Первая находилась в часе езды от его дома, там, где три года назад хоронили мать. На похороны, несмотря на скромный социальный статус покойной, пришло десятков семь людей, сотрудников, друзей, явившихся в попытке что-то сказать в покрытое мраком лицо смерти. Точное место другого захоронения на противоположной стороне планеты не знал никто. Философа-самоучку, жертву страшного социального катаклизма, зарыли во влажную землю вместе с тысячами других безымянных соплеменников, и никто не произносил речей, когда тьма невыносимым весом опускалась на его искалеченное тело. «Мы смотрим в небо, но стоим на земле, и всё самое важное происходит между ними», – говорил он, возможно, незадолго до того, как зазубренные мотыги выбили жизнь из истощённой плоти. Никита высвободил из-под куртки капюшон, укрыл им бейсболку и героем треков Бумажного Слона шагнул под дождь.

Интерьер углового магазина наводил на мысли о двух вагонах, магическим образом слившихся воедино. В правом крыле располагался отдел здорового питания, с полками, отягощёнными разнообразными пищевыми добавками, призванными продлевать жизнь, улучшать настроение желудка и настроение вообще, вопреки дождям и мыслям о бренности подлунного мира. Слева торговали пивом и остро-солёными закусками, разделял же отсеки проход, сужавшийся до коридора, в конце которого находилась кабинка туалета. Магазин пустовал, только у прилавка справа женщина с длинными чёрными волосами о чём-то негромко беседовала с продавщицей. Никита взял курс на намеченную цель, и в это время из прохода навстречу ему вынырнула девушка в тёмно-синей униформе, с планшетом для бумаг в руке и пузатой сумкой через плечо.

– Добрый день, буквально минута вашего внимания, – сияя накрашенными губами, пропела она. – Скажите, вы курите?

– Уже лет пять как нет, а вот пить сегодня, боюсь, собираюсь, – неторопливо продекламировал Никита с серьёзным видом.

– Поняла, спасибо вам за ваш выбор, – неизменно бодро отреагировала девушка. Никита дёрнул уголком рта, сдерживая смех, и в это время женщина у прилавка обернулась. Ему показалось, что он уже где-то видел её, такое лицо не могло не остаться в памяти. Длинное, вытянутое, с почти квадратным подбородком и низким лбом, оно болезненно контрастировало со стройной фигурой, длинными ногами в обтягивающих джинсах. Женщина еле заметно улыбнулась в пустоту, глядя мимо Никиты. Одинцов, всё ещё пытаясь вспомнить, где мог с ней видеться, повернулся и направился к усладе любителей слабоалкогольных радостей. Пренебрегая колбасками и вяленой рыбой, он приобрёл две большие, заполненные янтарной жидкостью ёмкости, присовокупив к ним третью, меньшего объёма. Идя к выходу, Никита ещё раз взглянул на вернувшуюся к разговору с продавщицей женщину и покинул магазин.

Выйдя наружу, Одинцов прошёл с десяток метров, остановившись под чьим-то балконом. Опустив рюкзак на землю, он достал пластиковую бутылку поменьше, осторожно отвинтил пробку во избежание пенного взрыва и припал к горлышку. Холодное пиво заструилось по пищеводу, почти сразу же ударив в голову. Переведя дыхание, Никита сделал ещё несколько глубоких глотков, а отняв от губ бутылку, увидел перед собой женщину из магазина.

– Вы не против, если я постою с вами? Кажется, здесь больше негде спрятаться, – она кивнула куда-то в сторону. Никита посмотрел на пустынную улицу, отметив, что балкон, под которым они стояли, был единственным в обозримом пространстве, и сделал широкий приглашающий жест.

– Джентльмен почтёт за честь оказать гостеприимство утомлённой дорогой страннице.

– Джентльмен, похоже, сам совершает путешествие. Как вы справляетесь со всей этой жидкостью? – она указала на бутылку в руке Одинцова. – Вокруг и так сплошная вода.

– Вообще я не по этим делам, – мотнул головой Никита, – сегодня редкое исключение. Кто же знал, что мне это понадобится именно тогда, когда будет так лить?

– Я не к тому, вы совсем не похожи на любителя… Извините, видимо, погода давит, что в голове, что на языке – хаос сплошной.

– Да всё в порядке, – Никита снова отхлебнул пива и, повернувшись к собеседнице, изобразил улыбку. Теперь, глядя на неё почти в упор, он осознал, насколько некрасивой была женщина. Впечатление от неестественной формы лица не могли спасти ни макияж, ни упругая гладкая кожа, ни густые волосы, чёрной волной падавшие из-под вязаной шапки. Одни глаза, бархатные, внимательно-глубокие, немного оживляли безрадостную картину. Некоторое время они молчали. Ветер закручивал струи, брызгал в лица холодными каплями, срывал с веток потерявшие волю к жизни листья. Совершив свой первый и единственный краткий полёт, они ложились на тротуар, на проезжую часть, чтобы вскоре быть раздавленными тысячами ног и колёс. А потом Никита внезапно, неожиданно сам для себя, заговорил.

– Знаете, один мудрый человек сказал, что смысл существования листьев в полёте. Вначале они рабы деревьев, потом падают и превращаются в перегной. Но всё это оправдывают те мгновения, которые они проводят в воздухе.

– Он, наверное, уже умер, этот человек.

– Почему вы так решили?

– Не знаю, просто нынешние люди как-то не склонны размышлять о жизни на примере листьев.

– В общем, вы правы, он умер около пятидесяти лет назад, точнее, погиб. У него в стране была революция, скорее, даже восстание голодных крестьян, на которых власти натравили таких же работяг, только из городов, что-то там им пообещав. Работяги всё исполнили на отлично, отобрали у крестьян мотыги и ими же забили где-то с полмиллиона. Хоронили где попало, а нередко вообще раскатывали трупы бульдозерами. Говорят, этого человека, философа, зарыли в джунглях его же ученики, но вряд ли. Он вообще не считал себя учителем, просто однажды ушёл из города, поселился в джунглях, общался с деревьями, зверьми. Как-то про него узнали люди, стали приходить, просить совета. Он со всеми разговаривал, но категорически был против того, чтобы записывали его слова. Утверждал, что ничего не знал о жизни, никогда не сталкивался с богами, не был уверен, что они существуют. Когда восстание закончилось, уцелевшие, из тех, кто с ним общался, всё же записали некоторые его изречения, двести восемь, если точно, всё застрявшее в памяти. Потом об этом прознали этнографы, привезли записи на континент, издали даже книжку маленькую, мизерным тиражом, само собой. Я однажды её случайно увидел на барахолке, купил, сам не знаю, почему, и вот теперь время от времени цитирую.

– Насчёт богов… – негромко сказала она, помолчав. – Такие люди, сомневающиеся, как по мне, и есть настоящие верующие, потому что стараются жить по совести, хотя и не должны особо бояться наказания свыше. А вот у нас вера, кажется, вырождается. Раньше верующие вериги носили, истязали себя, этот мир отвергали, но всё ради того, другого, ради настоящей жизни. А сейчас одна форма осталась. Человек думает: сходил я в церковь, праздники отметил – и всё в порядке, бог меня любит, а в суть лезть никто не хочет, потому что сложно и неуютно.

– Полностью согласен, но ведь и раньше форма часто всё перекрывала, – Никита говорил с нарастающим ощущением абсурдности ситуации, такие разговоры не ведутся со случайным человеком под балконом. Погода ли была тому виной или нет, но в окружающем мире явно происходили странные вещи. – Люди искренне верили, что оттого, в какую сторону они будут двигаться, совершая обряд, зависит милость или немилость бога. Это такая же чушь, как и с суевериями. Представляете себе мир, где твоё будущее зависит только от того, встретишь ли ты по дороге человека с пустым ведром?

– В любом случае, мне кажется, этот ваш философ знал значительно больше, чем утверждал. Не какую-то универсальную истину, её, пожалуй, и не существует, но как нужно жить самому, он точно представлял. Могу даже позавидовать.

– То есть вы, если я правильно понял, не представляете.

– Хм, – женщина кашлянула, прочищая горло, – сегодня точно всё как-то с ног на голову. Вы случайно не знаете, может, какие-нибудь выбросы в атмосферу были, на химзаводе, например?

– Это вы к чему?

– К тому, что я редко обсуждаю свою жизнь с незнакомыми людьми на улице, никогда, если совсем точно. А тут вы со своими вопросами, а самое странное, что я, в общем, не против ответить.

– Я, кстати, тоже не привык вот так беседовать, так что если вам это неприятно…

– Нет, я же вам сказала, – её волосы качнулись вправо-влево, – всё в порядке. Если вкратце, я не на то поставила.

– Речь не о лошадях и казино, правда ведь?

– Никогда не отличалась азартностью. Просто бывает так, что планируешь свою жизнь, планируешь, потому что иначе ничего не добьёшься, другие могут себе позволить до определённого времени жить в удовольствие, но не ты, так сложилось. И вот ты строишь планы, анализируешь, понимаешь, что ставить нужно на то-то и то-то, в остальных местах у тебя шансов практически нет. Ты даже чего-то добиваешься, а потом бац, и оказывается, что всё это не то, и куда дальше идти непонятно.

– Знакомая ситуация, сам не так давно переживал, да и до сих пор переживаю, что уж там, – Никита отпил немного из бутылки. Он чувствовал, что его несло, на алкогольной волне, но в большей степени от ощущения поплывшей реальности, словно дождь подмыл её основы, и мироздание огромной тушей медленно стронулось с места, увлекаемое за собой водяными потоками. Мир сдвигался, и Одинцов почти не удивился, когда услышал то, что произнёс.

– Послушайте, не знаю, какие у вас на сегодня планы, я лично полностью свободен, а вот под балконом мне стоять становится как-то некомфортно. Тут через дорогу есть маленькое заведение, подвальчик, если хотите, можем ненадолго туда переместиться, раз уж такой разговор зашёл.

– Ну, ведите, – сказала она без паузы, – а то кругом пишут, что нужно иногда позволять себе безумства, буду потом вспоминать этот день и утешать себя, что тоже могу что-то делать спонтанно. Планов особых у меня на сегодня тоже нет, выходной всё-таки. Суббота, – добавила она в ответ на вопросительный взгляд Одинцова.

– Точно, точно, фрилансерская судьба – теряться в днях недели. Никита, – он протянул ей руку, – и предлагаю на ты, если вы не против.

– На ты, вы не против – звучит забавно, – она коротко рассмеялась, отвечая на рукопожатие, неожиданно сильно, по-мужски. – Кира. Втягиваешь ты меня в какую-то авантюру, вышла на пять минут в магазин, даже зонт не взяла, а тут такое. Ладно, идём в твоё заведение, надеюсь, кроме пива там есть ещё горячий чай.

– Именно его я там обычно и пью, а зонты презираю, – Одинцов сделал ещё один глоток и убрал бутылку в рюкзак. Переходя дорогу, он вдруг вспомнил, где видел Киру раньше. Она выходила из дверей спортзала, мимо которого он периодически проходил, совершая вечерние прогулки. Тогда Никита подумал о том, как природа могла порой отыграться на человеке, мстя за всё зло, что он нёс с собой. Впереди замаячила дверь бара, Одинцов указал на неё спутнице и ускорил шаг.

В подвальном помещении, разделённом на два маленьких зала, не было ни души, кроме скучавшего под усыпляющее бормотание телевизора бармена за стойкой. Никита с Кирой расположились в дальнем зале, за столом, на котором через несколько минут появились чайник, чашка, сахарница и кружка пива. Они набирали в рот жидкость, пили мелкими глотками, обмениваясь куцыми фразами. Никита чувствовал, как что-то важное, вынырнувшее ниоткуда, неожиданно сплотившее их на пятачке асфальта под балконом, утекало, просачивалось сквозь пальцы, неся пустоту и недоумение. Он в растерянности искал слова, окунал губы в пиво в поисках ясности, а потом это вдруг вынырнуло само собой, словно бы небо за секунду развёрзлось над нескончаемой мешаниной стволов и листьев.

– Он говорил, что в городе человек не может до конца ощутить жизнь. Тут почти нет настоящих контрастов, двух вагонов. Работа выматывает, отупляет, но отдых после неё не радует, потому что ты приходишь домой и падаешь перед монитором или напиваешься. И в том, и в другом смысла примерно одинаково, то есть никакого, а потом все удивляются, почему не исчезает усталость. В джунглях он жил без всяких удобств, мок, питался фруктами и кореньями, но зато вечерами, сидя у огня, испытывал такое умиротворение, что нам и не снилось.

– Но можно хотя бы получить какое-то представление, например, попав в тепло после дождя, да?

Он кивнул, и она заговорила. Кира, некрасивая женщина из магазина здорового питания, говорила недолго, но когда она закончила, пива в его бокале оставалось на самом дне.

– Я, как все мы, родом из детства. Росла с мамой и бабушкой, в обратном порядке, на самом деле. Бабушка – уникальный персонаж, такие в единственном экземпляре выпускаются. Всю жизнь преподавала в Экономическом, до доцента дослужилась, дедушка там же работал, заведующим кафедры, умер немного за шестьдесят. Не скажу, что довела, но, боюсь, не без этого. Дома всегда идеальная чистота, исключительно умные беседы и дисциплина. Никаких тебе вечерних гуляний, подружек-друзей, всё во имя учёбы и статуса. Мама терпела, терпела, а потом в двадцать взбрыкнула. У неё случилась связь с однокурсником, от безысходности, как я сейчас понимаю, такой себе вопль протеста. Забеременела, был страшный скандал, даже представить не могу, насколько. Аборт в благородных семействах никак не комильфо, они расписались, стали жить вместе, в отдельной квартире, но в том же доме. Родилась я, а через полгода он сбежал. Переехал в другой город, всё бросил, до такой вот степени. Внешностью я, кстати, в него, – равнодушно произнесла Кира, и при этих словах Одинцов вздрогнул. – В общем, бабушка стала меня воспитывать, а мама была приходящей, виделись раза три в неделю. После его побега мама сломалась, первое время пыталась как-то бороться, это она мне сама однажды рассказала, уже значительно позже, а потом просто опустила руки. Боялась, конечно, плюс апатия навалилась, такая вот смесь. Бабушка с детства при любой возможности мне ею в лицо тыкала, про внешность тоже не забывала, мол, не должна женщина на замужество ориентироваться, надо самостоятельной быть, а с моими данными эту тему вообще изначально похоронить нужно. И знаешь, я всё воспринимала как данность, всё время над книгами, школу с отличием окончила, у меня, между прочим, два образования, экономическое, само собой, и компьютерные технологии, отделом в банке заведую. Квартира двухкомнатная здесь недалеко, спорт, надо же хоть как-то табло компенсировать, – Кира горько и опять совершенно по-мужски осклабилась. – Романы тоже имели место, без шансов, без тепла, от безысходности, пустоты. Не с альфонсами, как в книгах, оказывается, на каждый товар свой купец всё же находится, в монастырь давно уже никто не уходит. Сходились-расходились, и вспомнить не о чем. Так можно жить, даже хорошо, по сравнению со многими так точно. Но вот стоим мы под балконом, и я тебе говорю, что не на то поставила. Ты вдруг понимаешь: жизнь проходит по касательной, друзей настоящих нет, есть коллеги, с мужиками тоже всё понятно. А родные по крови… Бабушке за восемьдесят, она прекрасно себя чувствует, по-прежнему с институтскими общается, наверное, обо мне им рассказывает, молодец внучка, заняла достойное место в обществе. Я её не ненавижу, нет, она по-своему добра и мне, и маме желала, только как умела, катком по живому. У мамы гражданский муж, живут как-то, бабушка с ней практически не общается, я тоже очень мало, она для меня чужой человек, в детстве всё упустили, теперь не восполнить. Её я тоже понимаю, она укрылась в своей скорлупе и больше всего боится, что её оттуда выгонят. Хотя пару раз мы разговаривали, по-настоящему почти, когда она лишний бокал вина выпивала и в воспоминания пускалась. Мне даже казалось, что между нами что-то может произойти, наладиться, искорка проскакивала, но потом проходит ночь, и всё возвращается под скорлупу. Отца вообще только на фотографиях видела, бабушка с ним все контакты порвала, от алиментов даже отказалась. Говорят, он потом на континент уехал, не знаю точно. Как думаешь, что бы на это сказал твой философ?

Повисла тишина. Где-то за сотни километров продолжал бубнить телевизор. Никита пробормотал нечто вроде «подожди минуту», поднялся и направился в соседний зал. Там он заказал ещё одно пиво, зашёл в туалет, избавился от избытка жидкости в организме, подхватил бокал и вернулся за столик. Она сидела неподвижно, и только кисть руки раз за разом выписывала в воздухе круги, механически помешивая остывающий чай.

– Не знаю, что бы он сказал, но помню одну его фразу. «Взрослые ищут счастье, не понимая, что для этого должны стать детьми». Разве нет? Ты ведь сама говоришь – в детстве всё воспринимала как само собой разумеющееся.

– Пожалуй, да, пожалуй. На самом деле, у меня был свой мир, как у всех детей, всякие девчачьи мечты, принцы из книжек, феи мультяшные, просто я уже тогда разграничивала эти вещи – реальность и фантазии. Наверное, фантазии так ещё ярче становятся, от осознания их неосуществимости. А ты что себе в детстве представлял?

– Да много всего, – пенная верхушка осела, съёжившись до каймы у стенок бокала, и Никита сделал большой глоток. – Мешанина та ещё. Каратисты, трансформеры, те же принцы, только с мечами и в окровавленных доспехах. Папу я почти не помню, мне было шесть, когда он умер. Несчастный случай на производстве, как тогда говорили, он монтёром работал, так что мама меня одна поднимала. Она целыми днями на работе пропадала, но как-то умудрялась и уроки со мной сделать, и поговорить, и на выходных в парк выбраться. Она вообще умница была, удивительно просто, приехала из глубинки, устроилась на хлебозавод, пахала там на самой тяжёлой работе и в итоге доросла до заведующей экспедицией. Её там все чуть ли не почитали, на похороны ползавода явилось. Сегодня как раз ровно три года с того дня…

Никита прервался. Кира подняла к губам чашку и опустила на блюдце, не притронувшись губами к белому ободку.

– Говори, – тихо сказала она, – говори всё, сегодня так нужно.

– Работа её в могилу и свела, там же мука в воздухе, постоянно дышишь ею, а потом бронхиты, рубцы в лёгких, сердечная недостаточность… Лечиться ей всё некогда было, никого слушать не хотела, потом спохватилась, но уже поздно. Так вот, в детстве я много времени проводил сам, например, когда болел. Оставался один дома, мама на работу уходила, а я к самостоятельности привыкал, ну и придумывал самые разные игры, чтобы не скучно было.

– Она больше не вышла замуж?

– Нет, но потом появился дядя Гена, я о нём в тринадцать узнал. Они скрывали от меня, боялись, буду ревновать, не приму, а он оказался суперским мужиком. Здоровый, под два метра ростом, массой кого хочешь задавит, а на самом деле интеллигентный тип, спец по каким-то там технологиям производства, на этой теме они и сошлись. Он с нами не жил никогда, но приходил часто. Я его отцом не считал, не называл, само собой, поздновато было, но любил по-настоящему и сейчас люблю, перезваниваемся, видимся иногда. Вот такой же дождище лил и на похоронах, и на следующий день, когда мы с ним на могилу приехали, но так и не дошли, так всё разлилось. Только утром сегодня вспоминал, как мы домой вернулись, и я заистерил.

– Прорвало? Это нормально.

– Не только в этом дело. Я за год до её смерти с женой разошёлся, шесть лет вместе прожили, ещё студентами встречаться начали. Она красавица была, впрочем, и сейчас тоже, просто привычнее как-то в прошедшем времени. Самое интересное, я её долго как женщину не воспринимал, может, подсознательно конкуренции боялся, – Одинцов сморщил лицо в подобии улыбки. – А потом в один момент вдруг всё перевернулось, совсем другими глазами взглянул. Она почувствовала, и понеслось. Много чего было, оба с тем ещё характером, но до свадьбы дорулили. Помню, счастлив был тогда до безумия, думал, сейчас всё начнётся, самое интересное, другая жизнь, ради чего тогда люди женятся? А оно не начиналось и не начиналось, и ты перестаёшь понимать, зачем всё это. В семье она первой скрипкой была, не потому что хотела, дело во мне в большей степени. Я под неё подстраивался, природа такая, видимо, а она хотела мужской инициативы. В итоге дёрнуло меня налево, от безысходности, как ты говоришь, думал, может, прояснится что-то, острота появится, но нет, только хуже стало. Всё только обострилось, понимание, насколько мы разные, два вагона. Никто ничего не узнал, не уверен на все сто, но скорее всего. Разошлись тихо, но маму это подкосило. Что бы ни говорил дядя Гена, я чувствую, так было. Первое время как разбежались, я эйфорию поймал, свобода, типа, можно всё по новой начинать. А потом осознание пришло. Это вина, Кира, её не смоешь никак, утюгом не загладишь. Я виноват перед женой, но там другое, с таким можно смириться, а здесь…

– Раз ты говоришь об этом, значит, думал, делал выводы…

– Не знаю. Думал, конечно, а насчёт выводов… Первое время после её смерти я вообще не представлял, как жить, бродил лунатиком, туман полный. Хорошо, что не пью, сегодня не в счёт, не сомневайся, иначе бы точно скатился. И дяде Гене спасибо, разговаривал со мной, объяснял что-то, да и друзья не забывали, есть у меня парочка ближайших. Понемногу стало… не то чтобы проясняться, наверное, ресурсы какие-то внутренние организм задействовал, чуть-чуть легче стало, а потом попалась мне та самая книжка на развалах. И так всё легло вдруг, тебе не передать. В общем, решил я аскезу принять. Шучу, конечно, но не без доли. Я подумал: люди, искупая вину, обычно совершают благие дела. Но я-то что могу, обычный фрилансер, дизайном занимаюсь у компа, фонд благотворительный создавать не на что, в волонтёры не пойду. Не чувствую я, знаешь ли, такой любви к ближнему, чтобы помогать незнакомым людям, и с желанием, с состраданием. А по-другому, наверное, нельзя, хотя и говорят, что результат важнее. Не знаю. Значит, раз от меня пользы особой нет, то пусть хотя бы вреда не будет, как жене моей или той, с которой изменял. Она ведь на что-то тоже рассчитывала, надеялась. Так и живу, работаю, гуляю, читаю много, не только философов, кстати, стараюсь тело не запускать. Общаюсь в основном с дядей Геной и теми двумя ближайшими, спасибо им, много вопросов не задают, понимают или пытаются хотя бы. И ты права, так можно жить, хотя бывают дни, тяжко становится, муторно. Вспоминаю, ещё когда с женой жили, в самом начале, всё хорошо вроде, ровно, и вдруг такое предчувствие накатывает, что это всё затишье перед лажей какой-то. Ты не знаешь, где конкретно проявится лажа, и от этого ещё более тоскливо, будто зудит что-то внутри, дождь серый по голове мелко долбит…

– Он, похоже, заканчивается, – произнесла Кира. Никита обернулся и посмотрел в окно, из которого виднелся клок взъерошенного набухшего неба. Мысль мгновенно ударилась в нём, он вскочил, сделал Кире знак оставаться на месте и метнулся к выходу. Дождь действительно затихал, превратившись в морось. Одинцов глубоко вдохнул влажный воздух, закрыл за собой дверь и вновь занял место напротив Киры.

– Послушай, – хмельная жажда деятельности переполняла его, – раз уж так всё сложилось, не съездить ли нам в гости к нашему философу?

– Прямо сейчас сядем на самолёт и полетим? Ладно, подожди, только закажу по сети билеты.

– Иронизировать будешь, когда дослушаешь. Мы так ещё в студенческие годы развлекались. Выбираешь на карте какое-то место, желательно, подальше, смотришь, где оно находится по отношению к тебе, северо-запад, например. Это твоё направление. Потом надо узнать номер рейса, который туда летит, если есть такая маршрутка, да ещё и ходит поблизости – здорово, хотя я с таким раза три от силы сталкивался, нет, значит, выбираешь максимально близкий к этой цифре номер. Остаётся время поездки. Тут надо определиться с коэффициентом, лучше всего брать четыре. Скажем, лететь пять часов, умножаем на четыре, получаем двадцать минут. Сел в маршрутку, засёк время, через двадцать минут вышел – и ты на месте. Бродишь там, представляешь, что прилетел, куда хотел. Кайф же, серьёзно, по прогнозам сегодня уже не польёт, а мы вроде как без планов. Не понравится, развернёшься и той же маршруткой домой поедешь.

– Я во что-то такое с тобой вляпываюсь, не хочу даже знать, во что, – Кира помолчала, пожевала губами, потом выудила из сумки телефон. – Где, ты говоришь, он жил?

Через несколько минут сетевых поисков на столе появился блокнот и тонкая ручка. Кира неторопливо записала на листке данные и протянула Одинцову.

– Тебе везёт. Два квартала отсюда, номер 214, рейс там двести второй, так что подходит. С направлением – это фигня, конечно, но если очень приблизительно, то сойдёт. Ехать тридцать две минуты. Проси чек и давай двигать, пока не передумала.

Они расплатились, вышли на улицу. Морось сошла на нет, на улице появились редкие люди. Огибая лужи, они прошли два квартала и встали немного за перекрёстком. Двести четырнадцатая показалась минут через пять. Несколько человек в салоне созерцали мир за покрытыми каплями стёклами.

– Я сзади и у окна, даже не спорь, моё любимое место, – безапелляционно заявила Кира.

– Не любишь быть в самой гуще? Ладно, валяй, сам такой, – Никита пропустил Киру вперёд. Они уселись, маршрутка тронулась, неспешно покатив по серому асфальту. Одинцов достал из рюкзака меньшую ёмкость и добил её, отсалютовав пустой тарой городу за окном.

– Ты сегодня пару раз говорил о каких-то двух вагонах, о чём речь?

– Если интересно, могу продемонстрировать, только про таймер не забудь, – Никита вытащил из внутреннего кармана куртки телефон, моток наушников и протянул Кире. – Не брезгуешь?

– Вообще дурацкий вопрос, учитывая, куда ты меня затащил.

Она прикрыла глаза. Одинцов нашёл нужный трек и щёлкнул кнопкой. Под покачивание маршрутки Бумажный Слон начал свой рассказ о Сцилле и Харибде жизни, историю, которую Никита знал наизусть.

 

Есть такая повесть под названием «Жёлтая стрела»,

Там чувак ехал в поезде и пытался из него свалить, такие экзистенциальные дела.

По-моему, отличная вещь, хотя ваш покорный слуга и хреновый критик,

Никогда не стремился преуспеть в этой науке, имеющей много гитик.

У меня, знаете ли, похожая ситуация, поезд, правда, маленький, всего два вагона,

Говорят, бывает и меньше, не суть, вагоны эти на плечи легли, как погоны,

Как ангел и чёрт, как знаки отличия, хотя отличаться особо и нечем,

Всё как у всех: что-то ноет на сердце, что-то лупит с размаху в печень.

Есть ещё паровоз: он, безусловно, должен быть, но об этом я могу только догадываться,

Дверь туда задраена наглухо, верь мне, я не один раз в неё пытался вламываться.

Изнутри ни звука. Утомившись, я возвращаюсь в первый вагон, там всё чинно и крестообразно,

Нет ни души, порядок, белоснежные скатерти, за окном проносится всяко-разно.

Можно сесть у окна и неспешно размышлять о бытии и сознании,

Подбивать итоги, разрабатывать прожекты, накапливать теоретические знания.

Мимо бегут дни, потом в голове щёлкает, я открываю ведущую в тамбур дверь,

Там всё чисто, хотя и накурено, не поленись и снова мне поверь.

Обычно я стою там некоторое время, предвкушая предстоящие кайфы и проказы,

Затем нажимаю на железную ручку и в буйство жизни с головой ныряю сразу.

Из колонок на пределе громкости звучат песни разной степени антигуманности,

За столиками подпевает народ, лица явно не первой свежести-сохранности,

Но это фигня: льётся коньяк, херес и ещё что-то труднопроизносимое,

В воздухе коромыслом дым и лёгкость бытия невыносимая.

Ближе к ночи в коридоре водят хороводы, а потом, пошатываясь, по купе разбредаются,

В разных сочетаниях занимаются тем, что почему-то любовью называется,

Затем короткий сон, а утром по новой и так подряд несколько дней,

Концепция остаётся прежней, однако накапливаются дыры и прорехи в ней.

Херес ушёл в воспоминания, в стаканах плещется самогон, гуляй рванина,

На смену этим вашим деликатесам приходят пресловутые котлеты из конины.

Ночные утехи больше не греют, и вот однажды, с солнца восходом,

Я понимаю, что остался один. С трудом встаю, к двери двигаюсь тихим похмельным ходом,

Липкий пол заплёван, перегар и дым разъедают стены вагона,

Металлическая ручка, я внутри, в тамбуре темно и холодно, словно бы на дне бидона.

Меня покидают силы, я опускаюсь на пол и в позе эмбриона лежу где-то около трёх суток,

Не получается уснуть, в отчаянии считаю мутантов-овец и двухголовых уток,

Наконец, голод и жажда берут своё, я поднимаюсь и захожу в первый вагон,

На мгновение просыпается ощущение, что без меня сотню лет бежал по рельсам он.

Как всегда, чистота и порядок, на скатерти стоит обильный безалкогольный ужин,

Я проглатываю его и заваливаюсь на полку, наслаждаясь теплом после тамбура стужи.

Поезд идёт, бежит река, проходит жизнь, и когда подходит к концу время спать,

Я стряхиваю с одежды пепел, сажусь у окна и снова начинаю созерцать.

По кругу, всё время по кругу, ты знаешь, что ждёт впереди, вертясь в колесе сансары,

Тебе знакомы будущие кайфы, знакомы и будущие кары.

Чувак в повести всё же сошёл с поезда, не без потерь, конечно, не без труда –

Я думаю о нём, прижавшись лбом к стеклу, глядя отсюда туда.

 

– По кругу, по кругу, – прошептала она, опустив наушники на колени. Никита молчал, всё было и так понятно. Молчание растянулось во времени, насколько, никто не мог сказать, пока он, неловко, коряво, не сломал нависшую над ними паузу.

– В каких ты отношениях с музыкой?

– В разнообразных. Наверное, больше информативность ценю, тексты, а музыка должна подчёркивать, ну или хотя бы не отвлекать. Тогда давай баш на баш, раз уж понеслось, нам ещё двадцать минут ехать, – она вставила штекер наушников в разъём своего телефона. «Зэ скримерс», прочитал Никита название группы на экране. – На, послушай Крикунов, а то даже поделиться не с кем.

Крикуны полностью оправдывали своё название. Это был настоящий панк, непричёсанный, гитара, бас и барабаны, прямо в лоб, сорванный голос на фоне стены звука. Ночью видно то, чего нет, заколачивал гвозди вокалист, но на улице день, сорокоградусная жара, и твой командир телевизор велит тебе любить воду и бояться огня с утра. Но есть песня, которая не даст тебе покоя, пролезет в любую щель и, погубив навсегда, однажды заставит разбить пульт к херам и стать на верный путь.

– Клёво валят, – Никита широко улыбнулся, – я на таком ещё в школе вытарчивал, аж ностальгия продрала. Но знаешь, будешь смеяться, у меня телевизор дома периодически работает, особенно по утрам.

– Гимнастику делаешь, никак, – она ехидно сощурила глаза, отчего её лицо стало почти отталкивающим.

– И это тоже. Дурь, конечно, но у каждого свои методы расслабляться. Я вот послушаю какую-нибудь дичь про наших звёзд, кто что накачал, с кем переспал, пол сменил, сам в это время завтрак готовлю или ещё чем занимаюсь механическим, и внутри всё осаживается, голова очищается, сам не пойму, какой тут механизм. Но после этого можно спокойно садиться и работать целый день.

– Переключаешься так, наверное.

– Ага, но есть ещё моменты. Иногда такое услышишь, аж мозги заворачиваются. Например, рекламы. Не хватает денег до зарплаты – вот тебе кредитка, живи, не хочу. Интересно, как человек, не дотягивающий до конца месяца, может разобраться с кредитом? Или шоу эти. Собирается толпа зрителей, всякие якобы эксперты, те же звёзды, а перед ними драмы разыгрывают, типа, оставил отец деток малолетних и жену больную, а сам в альфонсы к шестидесятилетней бизнесвуман подался. Ведущий стоит в позе, лицо как у ангела-обличителя, морали читает, отец по законам жанра глаза опустил, молчит. А я вот бутерброды делаю и думаю: классно-то как, примерил на себя роль судьи, бога, а все заглатывают, аж слюной от восторга исходят. Так что про пульт – это в точку.

Они снова замолчали. Каждый погрузился во что-то своё. Кира, прислонившись лбом к стеклу, совсем как в первом вагоне, смотрела на серый мир, на виске её билась тонкая жилка. Одинцов думал о бурлящем хаосе, вращающихся в нём кубиках. Хаос выплёвывал их прочь, они успокаивались гранями, поворачивались к небу. Каждому выпадало что-то, не по заслугам, прихоть бездушного мироздания, непостижимая жизнь. Эта жизнь весело лепила лица, которые носят до конца, с гордостью или как проклятье, и мало кому было дело до того, что скрывалось за ними. Кира не нуждалась в жалости, ей не хватало тепла, и Никита, не зная, как дать ей это, выпил показавшегося горьким пива. За полминуты до сигнала таймера они почти синхронно поднялись, попросили водителя сделать остановку, расплатились и вышли, чтобы увидеть, куда их привела дорога.

Это было место, которое традиционно называют периферией, несколько километров до черты города, очередная попытка построить за деньги земной мини-рай вдали от бесплодной суеты центра. Остановка, два-три квадратных метра асфальта под пластиковым навесом, обосновалась на перекрестье двух дорожных полос. Одну, значительно шире и солиднее, в обе стороны утюжили вечно куда-то спешащие колёса машин, вторая узким перпендикуляром уводила в совершенно иной мир. Стелясь вдоль рядов высоток, изрезанных арками, со скамейками, анабиозными клумбами, подъездными дорожками, она бежала к горизонту, внезапно круто соскальзывала вниз, и там, за бетонными громадинами, ряды голых деревьев предвосхищали поля, бескрайние, уходившие в никуда. «Ну вот же оно, смотри, это же джунгли, разве я не говорил тебе?» – Никита с размаху хлопнул рюкзаком о землю, возмущая пивное спокойствие под пластиковыми сводами.

В молчании они прошли свой путь, под мутными взглядами заплаканных окон, наблюдая открывавшиеся арками детские площадки, прочитав надпись «Магазин-бар» на приземистом прямоугольнике у последнего здания. Лишённые зелени джунгли стали перед ними стеной, сочась слезами увядания.

– Вот здесь его и похоронили.

– Прямо здесь?

– Да. Какая разница, здесь или там? Он говорил: забравшись на дерево, ты можешь увидеть мир, усевшись под ним, разглядишь себя. Мне кажется, он был счастлив, даже когда умирал под этими их мотыгами. Лежать в земле, которая давала тебе свои соки, питала тебя, может, в этом и есть настоящее счастье.

– Может. А я вот в детстве боялась таких мест. Однажды вычитала где-то, как люди в древности опасались ходить через поля, рощи, боялись встретить кого-то из своих богов. Вот тебе твои два вагона на практике. Ты молишься, приносишь жертвы, выпрашиваешь у них благополучие, плодородие, чтобы реки разливались, и при этом понимаешь, что вы из разных вселенных. Увидеть фавна, сатира, не говоря уже о старших, гарантированно означало сойти с ума, такой себе построенный на страхе мир.

– Иррациональный ужас?

– Ну да, он самый, камни сочатся кровью, животные разговаривают человеческим голосом. Но для них это было естественно, часть картины мира. А вот мы…

– Мы боимся только земного, – закончил он. Они пошли по искусственной поверхности, вдоль бордюра высотой со стопу, границы между цивилизацией и загнанной в тупик природой.

– Ты свободен, – сказала она на одном из сотен или тысяч шагов. – Все в итоге остаются наедине с собой, у тебя это получилось раньше других.

– Нет, – они шагали в ногу, словно солдаты на плацу перед последним боем. – Я пытаюсь искупить вину, свобода – это совсем другое. – он хотел сказать ей о тех, кто смог пренебречь кубиками, прокладывая свой путь в хаосе, и промолчал.

Они бродили взад-вперёд, доходя туда, где за деревьями взгляд вдруг пронзал безграничность просторов, и когда пришло время, и стало холодно, не переглядываясь, отправились назад, в магазинный прямоугольник. Продавщица-бармен, в синей хламиде, вынырнувшей из детских воспоминаний, оделила их горячими бутербродами, чаем и неизбежным пивом. Никита отхлёбывал, радуясь прихотливости бытия, придвигаясь к ней вплотную, шипел о невыносимой лёгкости всего и вся, и она, чокаясь с ним кружкой, признаваясь, что никогда не пробовала, в итоге позволила поставить перед собой пенную царицу. Был смех, затёртые анекдоты, воспоминания и откровения, побеги в туалет, и когда она сказала это, Одинцов не удивился, словно бы готовился всю предшествовавшую жизнь.

– Видел эти высотки? Я в такой жила двадцать с лишним лет. Вначале с родителями, мамой, недолго, ничего не помню, конечно, потом у бабушки. Есть два входа, лестница, просто пролёты и стены, и квартиры, там лифт ходит, такие себе параллельные желоба. Между ними на каждом этаже балкон. Пошли, покажу кое-что.

Они вышли, оставив купюры синей униформе, улыбнувшись на прощание, пересекли блестящий лужами перпендикуляр, прошли под аркой, обогнули поникшие краски качелей-каруселей в поисках свободного доступа. Одна из дверей открылась в каком-то метре от них, выпуская седовласую даму с нахохлившейся собачкой на поводке, завязка сюжета викторианской повести, и оба прошмыгнули в образовавшийся проход, благодарно отсалютовав чопорным леди. Игнорируя изгиб лестничной площадки, голой, без квартир, с несколькими хаотично разбросанными по стене почтовыми ящиками, она вдавила в тусклую панель кнопку. Откуда-то сверху загудело, и шум, нарастая, разродился распахнувшейся пастью створок, механическими объятиями цивилизации. Они зашли внутрь, Кира небрежно ткнула пальцем, указывая направление, лифт заурчал, наращивая обороты.

– Молодец, хороший парень, тяжело, я знаю, но нужно, кто ж кроме тебя нас поднимет, – шептала она, вполоборота, лицом к стене.

– Ты с кем? – спросил Никита, расстёгивая молнию рюкзака в тусклом электрическом свете.

– С ним, – слова падали бесстрастно, констатируя давно известные истины. – Лифты как люди, загадочные создания, никогда не знаешь, что ему взбредёт в голову, где он остановится, на этаже, между или вообще рухнет, костей не соберёшь. С ними нужно разговаривать, не задабривать, как старших, просто общаться, они должны понимать, зачем сутками о стенки трутся.

Гул дошёл до пика, распался пополам, выпустив их в пространство лестничной клетки. Кира поднялась на половину пролёта, обогнув мусоропровод, нырнула в зияние и замерла перед огораживающими бездну поручнями. Никита шагнул на балкон, и это внезапно раскрылось перед ним, скомканное небо, уводящее в невообразимые дали, ощущение из школьного детства, когда в воскресенье, после наполненного радостью дня, наваливается гнусь тоски, осознание необходимости возвращаться в отдающий мелом и пережаренными макаронами мир.

– Так и было с женой, всё вроде хорошо, а стонешь внутри, – заговорил он вдруг, наращивая темп, стремясь выплюнуть всё наслоившееся пластами лет. – А когда мама умерла, я осознал смерть, смертность, если хочешь, всю эту вспышку в темноте, и разве может кто-то кому-то портить жизнь, зная, что её так мало, нет, по сути, но мы портим, портим, а потом разбиваем лбы об самих себя, – Одинцов говорил быстро, коверкая слова, всё быстрее и быстрее, в попытке донести главное, с чем просыпался и усыпал, чему подчинил себя, так мечтая, чтобы кто-то разделил эту тяжесть с ним.

– А я думаю об ответственности, – влажные небеса впитывали её тихие слова, становясь ничем, – любовь – слово, влюблённость, возможно, но потом начинается работа, внутренняя, и кто к ней готов?

– Мы с тобой два вагона, – прошептал он, сжимая и разжимая пальцы на поручнях, и она безмолвно согласилась, ему хотелось так думать, и это было так. Синхронными солдатами они спустились по равнодушным ступеням, без слов, не замечая вспучивших штукатурку стен надписей, не глядя под ноги. «Что бы я делал с ней, – пронеслось в голове Одинцова, – это чудовищное единение, и утро, когда она смотрит на меня, ни за что, но всё же…» – он усердно переставлял ноги и молчал, пока они вышли из подъезда, дожидались маршрутку, тряслись в ней тридцать две минуты, свыкаясь с неизбежным, и когда дверь её квартиры захлопнулась за ними, в темноте она казалась ему единственной красавицей.

 

«Сильно меня любишь?» – в день моего рождения привычно спрашивала она,

Нестандартный вопрос, но учтите два выпитых стакана вина,

Потом следовал поцелуй, вообще не дежурный, скорее какой-то растерянный,

Она не знала, как выразить чувства, общим аршином ни разу не измеренные.

 

Так было часто. Он просыпался, и она уже звучала в голове, та самая песня, определяющая всё и вся, всю жизнь, и оставалось только следовать её словам, тексту, ведущему за горизонт, через бескрайние поля одиночества. Тем утром с ним говорил Бумажный Слон, единственная вещь о любви, о двух растерянных перед её лицом людях, она обращалась к нему, в попытке осознать громаду чувства, стыдясь, боясь и так желая его. В голове зарождался мир, и он вдруг увидел её, всю, повёрнутую к стене, словно бы даже во сне она не хотела встречать лицом хаос. Кира мирно посапывала, и он, испуганный, очарованный изгибом её спины, не желающий этого, выбрался из путаницы простыней. На притаившемся у кровати стуле громоздились его пожитки, и он втянул в них себя, краем глаза отметив остатки у пластиковых берегов. Одинцов повёл зрачками, рассмотрел стерильные поверхности, на цыпочках добрался до двери, положил руку на холодную поверхность замка, помедлил вечность, отпустил и вернулся в комнату. Он долго сидел и смотрел неё, пока счастливую, пребывавшую в другом неведомом мире, а потом она повернулась и взглянула из-под сбившихся ночью волос. Никита лихорадочно искал слова и внезапно, когда бытие с размаху навалилось на него, он увидел то, что должен был произнести.

– Доброе утро, – сказал он.

Правчтение — Иерусалим

Архитектоника религиозного чувства – слишком отстранённое выражение для огня, пылающего внутри и только и жаждущего, что высшей истины. Не соглашаясь на меньшее, душа обрекает себя на странствия куда более далёкие, чем Иерусалим или Рим.

…От самой Сибири невольная паломница Вера едет на встречу с Господом и самой собой. Сойдясь в духовной брани с тёмным двойником, познаёт бездну, которую не с чем сравнить.

Весь ли здесь добросовестно изложен сюжет? Но при чём здесь вообще – сюжет, когда речь идёт о том, жить ли нашей словесности или умереть? И жить ли нам, лишённым отваги взглянуть не то что на Свет Вечный, но на самих себя, и различить во мгле копошение страстей, неукротимо зверская природа которых заставляет нас умирать многажды раз на дню, тысячи раз в секунду?

Словесности нашей не жить, если она не обратится к экзистенциальному началу, в русской эсхатологии заново, не полагаясь на классиков, а препарируя самое средостение современности на предмет его уклончивой холодности относительно всего сущего и самой себя.

Если не выйдет правдивого автопортрета времени, которому, в общем, почти не на что рассчитывать, времени унылого и слепого, а сведётся слово текущих десятилетий к занятным виньеткам записных мыслителей о чём-то безмерно далёком от всех нас, гибель наша предречена.

Елена Крюкова пытается отсрочить её всем нерастраченным пламенем достоевского на накалу психологизма. О результате будут судить ещё нескоро, и далеко не факт, что вообще кто-нибудь из нас…

Сергей Арутюнов

---

ФРАГМЕНТ РОМАНА

*** 

(…) Вода капала, бились в пустоте секунды, и время было единственное, что еще жило, и оно текло и струилось, оно еще не встало, не застыло, и оно толкнуло Веру в грудь и в глаза, изнутри, будто разорвать, взорвать ее хотело, и, подобно той далекой воде, слезы закапали, сами явились из ничего в пустоте, а потом гуще, быстрее, все быстрей и быстрей полились из нее, из живых ее глаз, замочили, залили ей лицо, солью пропитали воротник, они всю ее захлестнули, под водопадом собственных слез молча стояла она, и продолжала плакать, и слезы, это была единственная жизнь, что, лиясь, говорила, шептала: мы есть, значит, полной пустоты нет, мы, слезы, мы и есть Бог, вот Он Бог, плачь, Вера, плачь, это одно, что тебе остается.

И она плакала, слезы не вытирая, они заливали ее всю соленым водопадом, вокруг начал клубиться соленый туман, ее колени обжигал льдом камень, наклонялся пол, падало здание, тонул в огромном море утлый каменный плот, последний ковчег спасал не животных, не птиц, не змей, а ее, одну лишь ее, Веру, потому что без нее, видать, нельзя было заново родиться, возродиться всем живым и живущим; и из последних сил хваталась она руками, крючьями птичьих пальцев, зверьими лапами за жизнь, такую малую, такую великую, и конца ей нет, да все вранье, смерть сильнее, а сильнее жизни и смерти один только Бог, и вот бы Его хоть краем глаза увидеть!

— Боже… хочу видеть Тебя…

Вера выталкивала слова запекшимся ртом.

Туман сгустился. Пространство рухнуло в провал под ногами. Колонны и камни обрушились туда же, во тьму. Разум исчез, его место заняли чужие руки и чужие крики. Веру несли на руках — она не чуяла. Ей кричали в уши — не слышала. Мир померк, туман клубился и вспыхивал, мерно и обреченно, в ритме живого сердца. Ее спасали — она не понимала. Ее воскрешали — ей это не надо было. Зачем они вынимали ее из довременной, лучистой и нежной тьмы? Из мрака океана? Там, на дне, все, кто уже утонул; они гуляют среди Райских павлинов, мандаринов и яблок Райского Сада. Зачем люди так цепляются за жизнь, если смерть — это Эдем?

Люди склонялись над Верой, хлопотали над ней, закатывали ей кровавые рукава, искали тонкими иглами синие жилы, прожилки и дороги ее рек и ручьев, обнажали бескрайние пустыни ее живота и пологие холмы сиротской груди, водили плачущими ладонями у нее по голой спине, по этой выжженной, пустой и брошенной земле, знающей, что никогда больше и никто не вспашет, не засеет ее, и никогда больше она не родит. И вместе с людьми в белых шапках и в призрачных халатах из белой, снеговой царской парчи, расшитой жемчугами туманов и перламутром стылых заводей, наклонялся над Верой Бог: Он был тут, рядом, Он пришел, да Он никуда и не уходил, Вера просто не видела Его, а ей надо было всего лишь обернуться и посмотреть на небо, а потом смиренно закрыть глаза и посмотреть внутрь себя: Он ждал, Он жил и дышал, в одном с Верою ритме, дышал тяжело, весь израненный, избитый, — ну да, люди же всегда заушали и били Его, пытали и бичевали, а потом распяли, и труднее всего Ему, живому, было снести Распятие: среди песков, среди снегов люди Ему возводили этот страшный Крест, тесовую перекладину, а то вместо перекладины привязывали ржавый рельс, а руки прикручивали к металлу колючей проволокой. И поднимали мужицкое Распятье! И билась вьюга у подножия Креста! И стаскивали бабы с затылков козьи пуховые платки, и набивалась им в волосы, в пучки и косы, жемчужная снежная крупка; и крепко, отчаянно обхватывала рыжекосая высокая девушка мертвое дерево Креста, и целовала, обливая слезами, дрожащие в метели голые, прободенные ноги Бога своего, и вокруг шептали: «Как Магдалина убивается, рыдает как, неутешная, знать, больше всех любила Его!»

А жизнь метелью, безумной завирухой так и завивалась вокруг, и пески взвивал горячий ветер с юга, и косили пули безоружных, и падали под летящими копьями беззащитные; и все так же убивали люди людей, и глядел Бог на людей Своих, сверху вниз глядел, на то, как толкутся, головы то содвигают, то разъединяют, то кулаками в рожи бьют друг друга, то целуют друг друга крепко и смачно, то на колени друг перед другом встают, а то насылают друг на друга полчища железных стрекоз со смертью в железных животах их, — нигде от смерти нет спасенья, а Он-то, Господь, и со Креста Своего все кричит, кричит людям Своим: «Люди, милые люди, люблю вас!. . любите и вы, любите друг друга!..»

Веру резали ножами, кололи иглами, прижигали снадобьями, снова резали и зашивали. Она ничего не чувствовала. Она видела: Бог ее висит на Кресте. Лоб Его обмотан колючками. Кровь льется по лицу. Та, с рыжими косами, обнимала деревянный столб все крепче и медленно сползала к подножию Креста, и каменно стояла на коленях. Щеку Веры холодило шершавое дерево. Занозы втыкались в ладони. На снегу россыпями валялись красные ягоды — брусника, рябина, бузина. Метель заклеивала Вере рот, и она крикнуть не могла. Рядом раздавался громкий женский плач. Потом раздался вой. Это выла мать Распятого. Он, вися на Кресте, в один миг стал всеми убитыми на земле, всеми погубленными — и прежде, и сейчас, и впредь. Будто бы не один Он тут висел, ко Кресту приколоченный, а множество людей.

Все люди стали им. И все на Кресте висели.

…квадрат. Белизна песков, красный крест. Он же черный, люди! Черный!

. ..черные ваши души.

…чернотой — за солнце расплатитесь.

…так все странно. Мир странен. Он слишком явен, хоть он есть сон. В сон можно дважды войти. Зеркало — это начало пути. Отражайся чисто и строго. Не слушай диавола дикий крик. Глядись в распятого Бога. Он твой двойник.

Вера не слышала, как завыла сама. Выла волчицей. Повалилась на живот. Ей зашивали раны на спине. Заливали ее спиртом и йодом. Она подняла голову и увидела, как Господа снимают со Креста; уже смерклось, надвигалась черным ужасом ночь, и торопились люди, развязывали веревки, клещами вытаскивали громадные гвозди из мертвой раздробленной плоти. Взяли Господа под мышки и под колени; несли. Вера поднялась с земли и медленно шла вослед. На шаг впереди шла, закутанная в черную поневу, мать; рыжекосая девка поддерживала ее под руку, чтобы мать не упала во снег. Люди шли, шла и Вера за ними.

В полях, посреди снегов, была уже вырыта яма; близ ямы стоял длинный еловый гроб; люди, несшие Христа, бережно положили Его во гроб и расправили Ему волосы, сложили Ему руки на груди. Вера смотрела на спокойное лицо. Ни следа боли. Просветлено. Все прощено.

И все прощены.

Горло захлестнула снежная петля.

Вера стояла у гроба, прижав обе руки ко рту.

Опустилась на колени. Медленно упала на бок, в сугроб. К ней никто не подходил, никто ее не спасал, не поднимал. Никуда не волок. Люди были заняты: они клали Спасителя в могилу. Засыпали землей. Звезды медленно сыпались с небес. Поодаль вьюга обнимала Крест, вилась вокруг и плакала жалким человечьим голосом. Земляной холм заметал снег. Все медленно разошлись. Вера лежала на боку, подогнув ноги к животу. Дрожала.

Стала невесомой и бесплотной. Земля раздвинулась. Вера стала спускаться по черной земляной трубе. Она наступала осторожно, чтобы ледяная земля под ногой не осыпалась. Шла и шла, все ниже. Стала слышать печальную музыку. Музыка вынимала ей душу. Вместо души зияла дыра. А душа шла рядом с ней, строго глядя на нее.

Справа и слева от Веры стали появляться фигуры. Люди в потрепанных шубах; люди в переливчатых атласных плащах. Подземный ветер завивал шелковые ткани. Старики, мужики, дети. Бабы на ходу, подходя к Вере, разматывали у шеи платки. Обнажали тонкие голодные шеи, голодными глазами страстно, огненно глядели. Вера старалась им в глаза не смотреть. Но не получалось! Смотрела все равно. Люди, это были ее люди! Ее народ. И он весь жил под землей.

Народ, что ушел под землю.

Как же их много, людей, что уже умерли, думала Вера, и ее глаза ловили чужие глаза, родные, и изнутри, со стороны сердца, ее обдавал кипяток. Ветер усиливался. Полы шубеек били мужиков и баб по ногам. Люди тянули к Вере руки. Валились перед нею на колени. Ползли на коленях к ней. В черноте, впереди, она различила человека. Она поздно поняла, что все это время она шла за Ним. След в след.

Человек остановился. Обернулся.

Вера узнала Христа.

Стоял Он, и стояла она.

Обводила глазами людей. Каждое лицо зрачками ощупывала. Родные! Каждого бы обнять. И каждого назвать по имени. А ведь она не знает ничьих имен! Не знает никого! Как тебя зовут, мужик?! А тебя, дед?! Господи! Лежите вы тут! Или на коленях стоите. Ко мне бредете! И плачете, плачете! Зачем вы сюда-то попали? Ведь это же Ад! И не выбраться отсюда! А вам разве не все равно, вы же мертвые! Зачем вы жили на земле?! Зачем вся ваша жизнь была?! Думали, бесконечная она. Детей рожали! На земле трудились! Сеяли, пахали! Сажали и выращивали! И урожай собирали: зачем? Где тот урожай? Сгорел во времени! Из туч льет дождь, а не слезы! А может, это вы плачете! Над нами, кто еще на земле! Да почему же вы не в Раю, в Раю ведь всяко лучше! Там — тепло! душисто! золотые плоды в темной листве горят! Птички радужные на ветвях поют! А тут! Ужас тут. Подземный мир черен! Тяжек! Да что же вас Он не спасет, Он! Почему руку не протянет! Не вытащит отсюда! А только все идет и идет вперед, все вперед и вперед! Ну хоть бы слово сказал! Вот стоит. Глядит. Молчит! Передышка? Или думает, кого из вас спасти? Кто больше жить достоин?!

Ад… Ад… Да говорят, и здесь жить можно, в Аду-то… вот — живут…

Спаситель повернулся к Вере. Вера рассматривала Его грудь, плечи. Прободенные руки. Из Его лица на Веру и на всех коленопреклоненных людей сочился тихий свет. Господь улыбался. Сквозь раздвинутые в улыбке губы чуть поблескивали зубы. Такой Он был весь живой и тихий. Нежный. Ветер дул Ему в лицо, развевал холщовый плащ. Вера посмотрела на Его ноги. Из-под холстины торчали лапти. Он поднял руки и развел в стороны. Словно говорил Вере: не обессудь. Я не могу то, чего не могу. Жизнь одна. И правда одна. И даже Я ее не знаю.

Тихо текла слезным ручьем дальняя музыка. Арфа, гусли, систры и наблы, деревенская бедная скрипка. Люди стояли навытяжку, каменели на коленях, лежали, теряя разум, березовыми бревнами валялись около Веры и Спасителя. Она поняла, что Он глядит на нее и не видит ее. «И правильно, меня же тут нет». Вера обвела руками людей, обставших их.

— Помоги им! — только смогла крикнуть.

Он молчал. Улыбался.

По лицу Его текли слезы.

Вера подняла обе руки, чтобы обеими ладонями вытереть Ему слезы.

И нежно зазвенели тысячи молоточков вокруг, будто на небесных наковальнях ковали для Веры самую дорогую драгоценность, и поднялся дым и заволок Его, Веру, землю и воздух Ада, людей вокруг. Жизнь стала иной, но она все так же продолжала быть жизнью. Белесый бледный свет пробился сквозь марлю инобытия. Влажные салфетки холодили раны. Тело стало чувствовать, а душа все плакала, и она не чувствовала ничего, только льющиеся бесконечным потоком слезы. «Где я?» — глазами спросила Вера. Женщина, что наклонилась над ней, улыбнулась ей почти так же, как Христос, сошедший во Ад.

— В больнице на Русском Подворье. Лежите спокойно. Когда вам станет лучше, вас перевезут в православный монастырь.

***

Я жила на белом свете вольном, грешная,

Да меня все обступала тьма кромешная.

Как убили злые люди тело мое белое,

С миром милым и проститься не успела я.

А Господь увидел, как лежу в крови, в дыму,

С неба ангелов двух послал, мне, а больше никому.

Как под руки белые подхватили меня ангелы,

Мои милые-любимые, мои ангелы-архангелы.

Как на облака меня они светло восхитили,

Чтобы причастилась я Божией обители.

Один ангел денный, другой ангел нощный,

Один слишком нежный, другой грозный-мощный,

По облакам водили-водили душу мою грешную,

Бессловесную, небесную, безгрешную, безбрежную,

День проходит, ночь проходит, белые крыла, черные крыла,

А я все мимо Рая Господня шла да шла,

Все мимо да мимо, и вопрошают ангелы меня:

«Что ж ты, душенька, не востребуешь Райскаго свет-огня?

А мы тогда тебя низведем да во самый Ад,

Да только оттуда нету дороги назад!»

И глядеть на вечныя муки ангелы меня повели,

На вечные страданья да людей со всея земли,

И ходила я голая-босая да по острым камням,

По чужим мытарствам, по колючим царствам,

                        по болотным огням,

Только воспоминала пенье Райских зазнайских, ярких птиц,

Только воспоминала чистый свет к небу закинутых лиц,

И сказала я ангелам-архангелам: а греха-то в мире ведь и нет!

А есть одна Любовь, ее речной да жемчужный свет.

Люди убивают друг друга — зачем, зачем?

Люди, дарите ваши руки и губы всем, всем, всем!

Люди, бросьте ненависть! Сожгите ее в печи!

Живи, человек, о любви кричи! А перед смертью — молчи…

Ах, ангелы! Обратно на землю ведите меня!

Ангел денный, ангел нощный, на исходе небеснаго дня

Каюсь я во всех грехах тяжких, и превыше всего каюсь в том,

Что мало и плохо людей любила в мире моем святом!

А теперь вы меня оживите, ангелы, для любви.

Ангелы… ну что вам стоит… шепните мне, мертвой:

люби… живи…

Да только ангелы-архангелы молчали,

Под руки меня, босую, по камням острым провожали,

Ангел денный, ангел нощный, два моих проклятия,

Один мое Небо, другой мое Распятие.

 

***

Все больницы похожи друг на друга. Вера никогда не лежала в больницах в Сибири. Она помнила только московскую больницу; и да, эта гляделась почти такой же, как в столице — белизна, покой, стук каблуков врачей и сестер, звон стекол и железа инструментов, коими нагло лезли под кожу, в живую плоть, вскрывая больные тайны; тусклые слепые плафоны под потолком, запах дезинфекции. Марли, бинты, вата, капельницы, шприцы; все, что призвано облегчить человеку его страдание, вольное или невольное. В больнице все и всегда хотят жить. Хотела жить и Вера. У нее было чувство, что вот она жила мертвая и не страдала, а теперь родилась и только начинает жить и страдать.

Это странное чувство ни на минуту не покидало ее. Наряду с медицинскими сестрами, в обычных белых халатах и белых масках, тут по палатам бесшумно скользили монахини в черных рясах и белых апостольниках. Когда они подходили к койкам, люди глядели на них нежно. Лица монахинь светились радостью. Будто тут была не больница, а свадебная горница. Вера вдыхала запах чистоты и белой пустоты и улыбалась монахиням. Она тут никого не знала по именам, и ей становилось стыдно. Все говорили по-русски. Вера купалась в родной текучей речи. Она поправлялась быстро, хотя раны еще болели и саднили; когда стала ходить, обнаружила, что слегка прихрамывает, видно, когда ее били, крепко зашибли ей хребет; настал день, когда за ней прибыла машина, и ее осторожно, поддерживая под локти, свели вниз по больничной лестнице и отправили в монастырь.

Будто бы и не уезжала. Матушка Мисаила, увидев ее, широко перекрестила ее. Молоденькая монашка, что присоветовала ей пойти на Виа Долороса, ринулась к ней, как к матери, и крепко обняла ее. Монахини толпились, всем хотелось поглядеть на Веру. Вера поняла, что ее история известна в монастыре. Она попросила прощенья у игуменьи: «Простите, что так получилось!» И низко поклонилась. Мать Мисаила опять перекрестила ее. «Ты ни в чем не виновата, Вера. Оставайся у нас! Хочешь стать послушницей?» Вера наклонила голову.

Ей выдали монастырский наряд. Хромая, ловя воздух руками, она еще потемну, раным-рано, двигалась с монахинями на полунощницу. Ночь на исходе, и холод висит в воздухе. Монахини, как тени, скользят во храм, а там уже пылают первые свечи и сладко и горько пахнет ладаном. Монастырь женский, а службу служат мужчины; Вера думала: как жаль, что нет женщин-священниц. Каждый день Вера читала Евангелие. Ее поселили в келье с молоденькой веснушчатой монашкой, монашку звали сестра Васса. Васса оказалась веселой и болтливой, долго не могла уснуть, а Вера, как назло, все время сильно хотела спать: она тяжело привыкала к бессонному монастырскому режиму. Впервые она спала так мало. На первую службу вставали затемно, а последнюю Литургию стояли на закате. Вера выкраивала время поспать днем. Сестра Васса грубо, со смешками, расталкивала ее: «Что спишь, сестра, помнишь, что сказал Христос? Бодрствуйте и молитесь!» Вера со вздохом поднималась с постели. Вместо сундука у нее теперь была настоящая кровать, старинная, с никелированной спинкой и серебряными шариками. Панцирная сетка прогибалась под Верой, как в больнице. Она молча смеялась над собой: там больница, здесь больница, там для тела, здесь для души. Кровать казалась ей старой железной елкой. Она спала на ней, как на охотницком ложе на брошенной заимке. Над кроватью сестры Вассы висела икона Преображения, над изголовьем Веры — Богородица Донская.

Сестра Васса, придя с полунощницы, вставала на колени перед Преображением и молилась: ее шепота не было слышно, но зато Вера видела, как неистово горят ее щеки и глаза. «Как ты молишься? — спросила ее Вера. - Ведь это же невозможно выучить все молитвы наизусть!» Васса засмеялась. «Просто молюсь! Знаешь, повторяю: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную! Повторяй и ты! Легко запомнить!» Вера сразу запомнила Иисусову молитву. Васса учила: «Повторяй везде и всюду, в трапезную идем - повторяй, в храм идем — повторяй! Спать ляжешь — на сон грядущий правило прочитай, а потом Иисусову молитву твори!» Вера удивлялась: когда же спать?

Молитву твердила. Все светлее становилось, все теплее. А хромала она все сильнее.

Может, ногу надо было как-то по-особому лечить, может, все дело было в зашибленном позвоночнике, может, в покалеченном, проколотом нерве, она не знала, и теперь ее это мало волновало: она ничего не стремилась узнать или поправить, что связано было с нею самой. Люди видели ее, улыбались ей и кланялись ей. Люди благословляли ее, она прижималась губами к благословляющей руке, и этого было довольно. Что случилось с временем? Оно будто перестало течь. Сестра Васса рассказывала ей взахлеб о том, как Патриарх Иерусалимский, заходя в святую Кувуклию во храме Гроба Господня, видит, как возжигаются на медном широком столе крохотные ярко-синие шарики, как собирается этот рассыпанный свет, синее небесное зерно в огненные комки, и как дрожащей рукой Патриарх подносит к Благодатному Огню первую свечу; Вера слушала, верила и не верила, а потом, глядя в восторженное, как на исповеди, лицо монашки, спрашивала: «А откуда ты, ты-то все это знаешь?» Васса пожимала плечами. Ее веселые веснушки светились золотым зерном. «Это знают все! И уже очень давно!»

Слово «давно» Вере надо было осознать вновь. Она пыталась вспомнить Сибирь — и не могла. Зажмуривалась, представляла себе Красноярск — и не видела ничего, кроме сутемной метелицы, закрывающей от ее взгляда улицы, горы, дворы и пристани, вмерзшие в лед. Сестра Васса, по ее просьбе, рассказывала ей о всевозможных святых. Потом они беседовали о земной жизни Христа. Вера никак взять в толк не могла, как же так: есть Бог — и Он попускает войны, голод, убийство детей, убийство матерей?

— Васса, — тихо говорила Вера, сидя перед Вассой на холодном полу кельи, а Васса в это время старательно штопала побитые молью старые тряпки, чтобы отправить их бедным в приют, — ну почему все так? Почему вот в том месте… — Она не договаривала: в той синагоге. — Взяли и всех перебили? А? Ну что людей разбирает изнутри? Кто жрет их? Какой вирус? Жестокость?

Васса поднесла ветхую ткань ко рту и перегрызла нитку.

— Жестокость, — размеренно повторила за Верой. - Жестокость! Да разве ж от нее улизнешь! Она везде. Я об этом тоже думала… Вот представь! — Она бросила шитье на колени. — Вот вдруг улетели мы в космос. И долго-долго там скитались. Ну, за это время на земле прошло Бог знает сколько времени. И вот мы прилетаем. А здесь все другое. Все-все! И мы идем по новой земле… и вот чудеса… все такие добрые! Добренькие! Все — благостные! Никто никого не убивает! И даже не бьет! Понимаешь, даже не бьет!

Вера кивала. Сердце ее замирало. Она пыталась угадать, о чем скажет сестра Васса.

— И мы удивляемся: как это может быть! Где же насилие! Кровь! Где же… зло!

— Да, где же зло? — эхом спросила Вера.

— То-то и оно! Нет его! Исчезло! Умерло! Но почему?! Кто его убил? Кто — похоронил? И вот мы людей-то и спрашиваем. Ответьте, мол, нам, как и что тут у вас приключилось за эти долгие века. И представь… они нам отвечают: а мы, когда младенец родится, сразу делаем ему — раз, два! - специальный укол! Ну, такой укол, против жестокости! И человек никогда — во всю свою жизнь потом! — не вспоминает о том, что он может бить. Зарезать, застрелить. Убить! Ни себя. Ни кого другого…

Васса снова втыкала иглу в материю. Туго затягивала стежки. Так старательно, крепко, сопя, шьет ребенок.

— Никого…

Глаза Вассы над шитьем горели.

— Да! Никого! И не убивают животных, чтобы их съесть. И не стреляют птиц на охоте! И медведей! И тигров! И не сдирают шкуры с куниц и соболей, чтобы пошить бабам шубы! И больше мяса не грызут, и роскошные эти шубы, манто дамам не дарят! И мужики не дерутся друг с другом за женщину свою! И войнами друг на друга не идут! Ничего этого нет! Нет, ты понимаешь, нет!

Шитье уже валялось на полу, а Васса громко плакала.

И Вера обнимала ее крепко и утешала, как утешают дитя.

А потом, когда они, помолясь, обе ложились спать в свои старинные, с серебряными шишечками у изголовий, столетней давности суровые койки, и больнично, тюремно звенели железные сетки под их телами, Вера думала: как же так, зло ужасно — а может, оно нужно? «Без зла нету добра», - шептали сами ее горячие губы. И Христос приходил к ней в легком сне ее и осторожно садился на край ее железной кровати. И клал невесомую руку ей на лоб. Она слышала, как Он молится за нее на не знакомом ей языке.

 

***

После Всенощного бдения в могучем, богато изукрашенном храме Троицы Живоначальной монахини медленно расходились по кельям. Вера, выйдя из храма, без сил опустилась на теплый белый камень. Вдыхала свежий северный ветер. Холодало. Сегодня она хромала сильнее обычного.

«Кто я такая?.. да никто… имярек…»

У нее уже давно монахини забрали паспорт. Что сделали с ее паспортом и с ее визой, она не знала; билета на обратный путь у нее все равно не было. Она не хотела думать о том, о чем думать уже было не надо.

Ветер развевал концы ее апостольника. Она сидела и будто смотрела на себя самое сверху вниз, со стороны. Она видела женщину в длинном черном платье, с закутанной в черный плат головой, она согнула спину и обхватила руками колени, и так сидит, ловит ноздрями ветер.

И тут она почувствовала: спине, меж лопаток, стало страшно и горячо.

Она боялась обернуться.

И все-таки обернулась.

И вскрикнула.

На нее смотрела она сама.

Еще не веря себе, Вера поднялась со ступенек и с трудом, припадая на ногу, сделала к себе самой несколько шагов.

Протянула руку.

— Кто ты?

Она не знала никаких других языков и спросила самое себя по-русски.

Она сама смотрела на себя, усмехаясь. Не двигалась.

Вера судорожно, быстро ощупывала глазами свое лицо, что качалось и маячило напротив. Она захотела потрогать его рукой. Подняла руку. Женщина с ее лицом не отшатнулась. Спокойно ждала, пока Вера дотронется до нее.

И Вера опустила руку.

— Я? — разлепила она сама губы. — Разве ты еще не догадалась?

— Нет… — шептала Вера.

Она сама усмехнулась себе — уже открыто, показывая в усмешке зубы.

— Я не хочу называть тебе мое имя.

— Я знаю его! - выкрикнула Вера.

Кровь отливала у нее от лица.

— Знаешь, тем лучше, - сказала ей женщина с ее лицом и вытянула шею, высоко вздернула лицо, сверху вниз большими, надменными глазами глядя на Веру, одновременно и пригвождая ее взглядом, и с любопытством рассматривая ее. Вера ощутила себя букашкой на иголке. Надо было что-то говорить; она молчала.

И она, напротив, молчала тоже.

Долго мучить Веру молчанием ее живое зеркало не стало. Женщина разлепила губы и тихо, жестко сказала:

— Ты думаешь, я твой двойник и я убью тебя? Чтобы остаться одной, без повторенья? Совсем скоро я убью землю. Она мне надоела. Я натравлю людей друг на друга. Они же не могут без меня. Они надоели друг другу. И мне. Ты? При чем тут ты! Надо, чтобы люди присутствовали при нашей беседе. Чтобы они видели нас. И ужаснулись. Полезно испытать ужас перед смертью. Но они нас не видят! Ни тебя! Ни меня! А хорошо бы увидели.

Веру стала бить дрожь. Будто бы шел ливень, и она вся вымокла под хлещущими струями, до нитки. Она обхватила себя за плечи. Ее зеркало отражало ее молча. Строго смотрело на нее. Изучало.

— Ну как? Живешь тут, в монастыре? И думаешь, что спряталась? От меня?

Вера пыталась отвернуть лицо — и не могла.

— Хочешь, скажу тебе, что с тобой будет?

Вера в ужасе затрясла головой: нет! Нет!

Зеркало отразило ее усмешку.

— Боишься? А все равно слушай! Ты будешь тут жить. Научишься молиться как следует! И поститься! И славить Бога! Потом научишься делать добрые дела. Потом научишься молиться за других. Когда научишься молиться за других — другие пойдут к тебе. И будут идти и идти! Никогда больше не останешься одна! Люди облепят тебя! Утонешь, задохнешься под ними! Потекут к тебе отовсюду. А может, тебе это понравится, кто тебя знает! И будешь ты в этом видеть смысл своей жизни! Оставшейся. .. - Она хохотнула коротко и холодно. — И так будешь работать! Люди, ведь они требуют работы. Силы вынимают! Пьют тебя и жрут! На себя у тебя ничего не останется. А ведь могла бы остаток жизни, тебе Богом данной… — Запнулась. Повторила: - Да! Богом!.. с пользой употребить. Наслаждаться! Радоваться! Веселиться. Делать все хорошо себе. А не другим. Что — другие? Другие — мусор и смерть! Да, смерть!

Вера слушала с ужасом.

— Надоели мне такие, как ты. Вранье, что на таких, как ты, держится земля! Людям нужно наслаждение. И — развлечение! Люди хотят, чтобы все — быстро. И — интересно! Чтобы щекотали им нервы! И чтобы убийство понарошку! И чтобы поцелуйчиков побольше! А потом чтобы опять жить и радоваться: я-то живой! И у меня на столе сладкий пирог, а не голова на блюде!

— Какая… голова? - потрясенно прошептала Вера.

И прежде чем она сама себе ответила, она и сама догадалась.

— Иоанна Крестителя, какая же еще!

— Мне не нужны. .. пироги… и поцелуйчики…

— Тебе — нет! Зато другим — нужны! И чтобы зло наказано, и добро торжествует! А я вот больше не хочу так! Хочу — по-другому! Чтобы зло — наконец-то — победило!

— А ты разве злая? - изумленно шептала Вера.

Ее зеркало искривилось, расплылось, накренилось. Вера ловила его глазами, а ей казалось, руками.

— А ты знаешь, что такое зло?! Ты думаешь, оно — беда и ужас?! Или что ты думаешь?! Ты думаешь, жить лучше, чем не жить?! Может быть, человеку гораздо лучше было бы, если бы Бог его не сделал, если бы — его — вообще не было на земле?!

— Вообще не было… - повторила Вера.

Ее глаза, уставленные на самое себя, все расширялись и расширялись.

— Ты мне — о святости! Ты — молишься! Думаешь, живешь в монастыре и все, молитвой спаслась? У Бога под крылышком? Смешно! Знаешь, есть такая штука. Распад.

— Что?

— Распад! Вот ты умрешь. И тебя в гроб положат и в землю закопают. И там, под землей, в деревянном ящике, твое тело будет распадаться. На куски! Их будут жрать черви. Ты станешь — пищей! Всего лишь пищей! Каково это осознать! Люди предпочитают об этом не думать. Будто бы этого не будет никогда! Будет, и еще как будет!

— И что… распад?.. что…

— Да ведь он, распад, не только после смерти. Он и при жизни бывает. И среди людей бывает. И вот это надо понять. Вы все кричите о жизни вечной, а я — о распаде! Потому что только он ждет нас всех в конце мира. К нему все направлено! К всеобщему разъединению, а не к соединению! К червям жрущим, подземным! Все вы в толпы сбиваетесь, все хором поете! Купола возводите! — Женщина с ее лицом указала, не глядя, на золотой, светящийся в ночи купол монастырского собора. — Смешны ваши купола! Смешна ваша общая молитва, ваши песнопения среди цветных фигурок и намалеванных благостных лиц! Сила — за другим. И в другом. Если уж речь идет о силе. Победа все равно моя! Я сильнее.

Вера глядела себе самой в лицо, разум ее мутился, но она нашла в себе силы сказать это.

— Это я сильнее!

И выбросила вперед руки, и сжала кулаки, и ударила себя кулаками по лицу.

Стала падать. Пока падала, подумала: «Упаду, умру, и стану для червей едой». Улыбнулась, и так, с улыбкой на лице, и потеряла сознание, улыбка застыла на губах, не сотрешь.

Так лежала, какое время, никто не знал и не узнал никогда.

К ней уже бежали монахини. Подняли ее и понесли.

 

***

Вера долго валялась на койке в келье, не приходя в себя. Ее никто ни о чем не спрашивал. Сестра Васса накладывала ей на лоб влажное полотенце. Жар не спадал. Возжигал и выворачивал угластое тощее тело. Васса подносила к Вериным губам прохладный клубничный морс. Морс проливался на подбородок, на простыню. Вера стонала, отталкивала руку Вассы и что-то слезное шептала. Васса разобрала однажды: «Верните матери ребенка, верните». Задумалась Васса: а может быть, у Веры кто-то когда-то ребенка отобрал, и не отдал, и вот она, несчастная мать, пошла по свету, и пришла на Святую Землю, и бьется здесь, как рыба об лед, обдирая чешую? Вера металась на койке, катала голову по подушке, набитой верблюжьей шерстью, и ничего не говорила Вассе. Сознание все не возвращалось к ней, и игуменья Мисаила и сестры заподозрили, что, может, и не придет обратно сознанье-то, и так и будет Вера лежать в постели и страдать в жару и в бреду, и у Вассы будет просто еще одно послушание, она обречена будет вечно ухаживать за болящей послушницей Верой Сургут. Васса уже с этим смирилась и к мысли этой притерпелась. Кормила Веру с ложечки, засовывала ей ложку в рот и другой рукой сдвигала ей челюсти. Вера когда глотала, когда кашляла, и ее рвало. Васса смиренно подтирала за ней.

Из больницы Русского Подворья прибыл врач. Долго слушал, щупал и мял Веру. Потом важно сказал: «Бредовый психоз, тут нужны бы лекарства такие, да еще вот такие». Васса измерила врача казнящим взглядом. «Никаких снадобий мы ей давать не будем. Только питье и еду. И будем молиться. Авось Господь зла не попустит!» Врач пожал плечами: «Вам виднее».

И уехал, обиженно прижимая к себе медицинский кейс.

Бред длился, бред вился потусторонней вьюгой. Нет! Посюсторонней! Все, что происходило, было и жило лишь в этом мире. Мир был един, прошлый и будущий. Апостолы собирались под крышами заметеленных изб. Жгли длинные толстые свечи. Ели жареную рыбу. Пели псалмы, и из бородатых, усатых уст звучала все та же огненная Псалтырь. И все тот же огонь бился в раскрытой чугунной дверце печи. На Лысой горе сиротливо упирались в небо голые кресты. Христос лежал в могиле. Не было надежды. Упования не было. Оставались только слезы, они бесконечно струились. И Мать их не утирала. И девушка с рыжими косами все жарила, жарила свежевыловленную усатую рыбу на громадной черной сковороде. По бокам рыбы бежали страшные костяные узоры. Масло шипело. Рыбий глаз белел жареным жемчугом. Ученик, самый юный, ломал на блюде круглый хлеб, пальцы его дрожали, лицо было все мокрое, и слезы капали на дощатый стол. Рыжекосая туже утягивала завязки фартука. Мать, в черном, строго сидела на закраине стола. Перед Ней в миске лежал, выгнув бок, большой жареный лещ, и иглы ребер торчали из белого сочного мяса. Мать глядела на рыбу, на мертвую рыбу. И все так же, беспрерывным потоком, соль слез текла по ее впалым щекам.

Все жило, и все было живо. Никуда не уходило. Длилось. Бред соединял жаром и слезами дым, и огонь, и блеск людских глаз. Рыжая накинула на плечи овечий тулуп, всунула ноги в лапти и, заливаясь слезами, побрела куда глаза глядят. Над нею диким яростным шатром, переливающимся и алмазно-цветным, расстелилось полночное небо. Рыжая шла и шла по снегу, ветер вил ее косы, они на ветру расплетались, и сушил ветер ее мокрые скулы, на лету, на бегу стирая слезы жесткой степной холстиной. Ночь восставала и поднималась с земли, и уходила вверх. Все вверх и вверх. Рыжая подняла лицо к звездам. Звезды, о звезды, шептала она, неужели и я к вам однажды уйду! Ей голос нашептывал: не к звездам ты уйдешь, а в землю, под снег и лед! А ветер гудел: не верь, только к нам и явишься, к ветру, солнцу и звездам, а больше ни к кому! Некуда тебе больше идти, кроме как в небо, потому что вера в тебе! А тот, кто без веры, так и правда в землю уйдет! И черви сожрут его.

Рыжая не понимала, что она уже пришла, ступая лаптями по наметенному за ночь снегу, на деревенское кладбище. Много тут дорогих людей лежало. С портретов на крестах люди смотрели. Бумажные цветы кресты обвивали, яркие венки резали глаза: вечная память, вечная любовь. Алые бумажные розы, белые махровые гвоздики, бутоны цвета дешевой помады, акрихиновые жестяные листья. Ноги в лаптях шли, ноги сами видели все поперед глаз. Вот он, крест. Черный, чугунный. На кресте висит венок из бумажных белых роз, дожди и снега превратили их в мокрую мятую газету. Рыжая вспомнила, как Его хоронили. Как Мать бросилась грудью, животом на могилу, обнимала свежий холм, а Ее оттащили ученики и плакали вместе с Ней. Сейчас могилу занес снег. Белая насыпь, одна из многих здесь. Спит кладбище. И ее сюда положат, рядом с Ним, подумала рыжая; она сама попросила учеников, если она умрет от тоски по Нем, положить ее рядом.

Она стояла около снежного холма и смотрела на черный крест, ничего не видела от слез. Вдруг сбоку ощутила дуновенье. Будто теплый ветер среди зимы подул. Обернулась быстрее молнии. Перед ней стоял Христос. Холщовый плащ Его вил ветер. Он улыбался. А в глазах Его тоже, как и у рыжей, стояли слезы.

Рыжая упала на колени и протянула к Нему руки.

— Учитель!

Слезы уже текли по Его лицу. Он прижал палец ко рту.

— Магдалина!

Она хотела обнять Его колени. Он отступил на шаг.

Его босые ноги вминались в снег.

— Нельзя Меня трогать! Я сейчас не из плоти, из огня. Испепелишься! Я еще не поднялся к Отцу Моему.

Рыжая глядела сквозь соленую пелену: и правда, Он весь переливался огнем, испускал лучи, вспышки ходили по Нему, по телу и по одежде, гасли и снова рождались. Она с восторгом прижала руки к груди. Целовала Его глазами.

— Какое счастье! Ты - воскрес!

Улыбка Его из радости сделалась печалью.

— Я пока не знаю, счастье это или нет.

— Да! Счастье! Для всех — счастье!

— Для всех… — тихо повторил Он вслед за рыжекосой.

Рыжая, не сводя с Него глаз, поднялась, скинула лапти, чтобы удобнее было бежать, и, восторженно, потрясенно оглядываясь на Него, побежала, все быстрее и быстрее, босиком по снегу, через все смиренное кладбище, через снега, сугробы и наледи, по тропе, обратно в избу, пробежит немного и опять оглянется — стоит ли, живой ли; Он все стоял и смотрел, как она бежит. Все меньше становилась Его фигура, все сильнее трепал ветер Его холщовую накидку, и рыжей казалось, это крылья развеваются у Него за спиной. Вот Он стал серым осетром, висящим на невидимой рыбачьей леске под звездами. Вот стал гусем, и крылья растопырены, и метель его заметает. Вот малым утенком, а утица потерялась, уковыляла далеко вперед, и Он один, и все больше становится не малым птенцом, а снежным холмом. Вот уже стал завьюженной могилой в полях; и никто не принесет бумажного бедного цветка, в снег не воткнет, чугунную лопасть креста проволочным стеблем не обвяжет. Вот растворился в белизне.

А Магдалина все бежала, задыхаясь, не бежала — летела, чтобы мужикам великую весть рассказать; и долетела до избы, и дверь толкнула, стукнула дверь, она ворвалась в тепло с мороза, снег падал с нее на деревянные плахи дожелта выскобленного пола и таял, она стояла, ловя ртом воздух, и апостолы, застыв над мисками с таинственной, древней жареной рыбой, усатой, как грозный полководец, строго глядели на нее.

— Что ты? — спросил белобородый морщинистый Петр, светясь огромной лысиной в мерцании лампад. - Бежала? Запыхалась? Тебя никто в ночи ножом не напугал? Садись вечерять!

Рыжая стояла, не шелохнулась. Улыбка взошла на ее лицо и осветила избу, темные углы, кота на печке, рыболовецкие снасти на сундуке, лица людей за столом.

— Он воскрес, - сказала она просто.

И никто не удивился.

И все замолчали.

И каждый молчал о своем.

***

Долго пребывала Вера в забытьи; и за ней ухаживали, пока она лежала в болезни, все, по очереди, монахини Горненского монастыря в Эйн-Кареме во Иерусалиме; и настал день, когда Вера открыла глаза. Все, кто в это время был при ней, опустились на колени и помолились, и возблагодарили Господа за исцеление болящей.

Ей тут же поднесли, по ее просьбе, ее Евангелие, что мирно лежало на столе в ее келье и ждало, когда его владелица очнется от сумрачного потаенного сна.

Вере развернули Евангелие, открыв его, опять же по ее тихой просьбе, на особо любимых ею страницах. Перелистали желтую старую бумагу, чьи углы, истончившись, уже осыпались под пальцами, как пыльца с крыльев бабочки. Две монахини стояли и держали перед лицом Веры Евангелие: сестра Васса и престарелая сестра Елисавета, уже собиравшаяся в дорогу к Богу. Они держали книгу, а Вера читала, и губы ее с трудом шевелились, и голос еле доносился до монахинь, но все же слова различали они.

«Женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришел час ее; но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, потому что родился человек в мир. Так и вы теперь имеете печаль; но Я увижу вас опять, и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас; и в тот день вы не спросите Меня ни о чем. Истинно, истинно говорю вам: о чем ни попросите Отца во имя Мое, даст вам. Доныне вы ничего не просили во имя Мое; просите, и получите, чтобы радость ваша была совершенна».

Так прочитала Вера и жестом показала, чтобы Священную Книгу убрали от ее глаз. Монахини сделали это. Вера сказала им:

— Вот, читаю буквы и слова, а будто бы я все слова позабыла. И звучат они мне, как в первый раз. Как свежий снег летит мне в лицо. И читаю вслух, а будто бы это не я, а голос со стороны слышу. С небес. Скажите, сестры, верно ли это? И как меня зовут, сестры? Я имя свое забыла.

— Тебя звали Вера, — отвечали ей монахини, — и, если будешь принимать иночество, то, верней всего, Верой же тебя и нарекут в монашестве. Потому что это хорошее имя, правильное для монахини имя. Без веры мы никуда. Поэтому пребудь Верой! Помни, принявшая обет живет уже не для себя, а для всех.

Вошла в келью игуменья Мисаила, тяжело переставляя старые ноги, и сказала, обращаясь к лежащей на постели Вере:

— Читай душеспасительные книги и повторяй великие молитвы. Без молитвы нет человека. И без Бога нет человека. Несчастен тот, в ком Бога нет. В ком не живет Бог, тот и дело свое делать по-божески не может; да, он делает его, но оно нечестиво и мгновенно, оно очень быстро умирает, вздохнуть не успеешь, а умерло уже. Учись, Вера, страху Божию! Страх Божий — не тот страх, который ест тебя изнутри. И всю изгрызть может, и в страх превратишься; это человечий страх. А Божий — это когда ты от восторга трепещешь перед всякими Его делами и молишься: Господи, да будет воля Твоя, а не моя. Повторяй, Вера, так, и люби Бога, Создателя своего!

Вера закрыла глаза и медленно перекрестилась. А мать игуменья торжественно перекрестила ее издали, стоя при дверях. А потом подошла близко к ее ложу, наклонилась над Верой, еще раз наложила на нее крестное знамение и поцеловала Веру в лоб. Сказала:

— Долго не залеживайся, очнулась, так вставай и к делам приступай! Много дела у человека на земле!

И встала Вера, и приступила ко множеству дел своих на земле.

 

***

Живя в монастыре послушницей, она часто вспоминала Сибирь. Ее родина представала ей в призрачном, радостном сиянии: когда зиму вспоминала, то ярко светились под полозом санок алмазные снега, когда вспоминала лето - светлая дымка поднималась над енисейскими крутоярами, над Столбами, и малахитово-зеленая шкура тайги источала слабый свет красных сосновых и золотых лиственничных стволов. Она-то думала, она жила среди гибельных снегов и вьюжных секир, а оказалось на деле, что в роскошном ледяном дворце, с анфиладами и башнями, царевной жила она, и вся Сибирь была под ее властью: хочешь — в тайгу поезжай за грибами-ягодами, хочешь — в степь, в соленых лечебных озерах купаться, грязью себя облеплять, чтобы суставы не болели. Хочешь, сиди на берегу Енисея, удочкой жирного чира таскай! А рядом бывалые рыбаки сетями тянут осетра и тайменя. Запрет, не запрет, древний человек рыбу ловил, рыбалим и мы!

Сибирь, родина. Вера так остро отсюда, из Святой Земли, чувствовала родину, что ее золотая осенняя игла все время торчала у нее под сердцем, под ребрами. Родина, плоть и кровь. Просторы, боль, ледяная береза, суровый ветер, пугающий далекий горный хребет, отроги и увалы, и ураган переваливается через них, насылая на город тяжелые черные тучи, и охапками черной бараньей шерсти летят по ветру они, закрывая казачий, суровый Красноярск от всезрящих очей Бога. Бурливый, дымливый Енисей! Не замерзаешь зимой! По лету плывут по тебе плоты, связаны стволы в молчащий сырой, рыжий орган, на плоту сидит кухарка, жжет костер, в котле варится уха из хайрюза, мужики-сплавщики стоят на краю плота, из-под руки глядят вдаль. Все вдаль и вдаль! Человек устроен, чтобы глядеть вдаль; и Вера глядела. Да редко. Так и прожила жизнь, а глядела все на то, что ползало у ног ее, совалось под руки. Трудно глядеть вдаль. Глаза слезятся и болят. И зрение теряется. Так почему отсюда, из святого Иерусалима, едва монахиней не став, она так ясно и больно, в святых подробностях всех, видит родину свою?

Русь, она шепчет забытые, старые слова, их хранят старухи в сундуках, выбрасывают их на помойку, сметя веником в железный совок: лонись, намедни, давеча, надысь, посолонь, колькраты, загнетка, камка, студенец, - говоры ее бабок и прабабок все слышнее, громче повторяла она, и вставлялись они в обыденную нынешнюю речь, как гладко отшлифованные кабошоны в грязную, позеленелую медную скань.

Сибирь все настойчивей говорила в ней, бормотала, кричала, ругала ее, пела ей на ночь колыбельную, — Вера то и дело слышала снежную переливчатую арфу; слышала Сибирь, которую покинула она, давно или недавно, ей до этого дела уже не было, времена сместились, и другая тишина внутри настала. А Сибирь в той тишине пела и сказы сказывала, и надо было все жадно ловить и слушать, и повторять, и запоминать, и молиться в слезах этими, вот этими таежными словами.

Ее отец, что сидел в лагере за колючкой, и его ровесники, прошедшие огромную войну, вставали за ее плечами огромным незримым хором, и пели ей, не размыкая губ, мычали, гудели бесконечную литию, а потом пели въявь, выпевали слезные, предвечные слова, — эти мужики, в робах и полушубках, в черных ватниках, драных собаками, и в шинелях, что бьют по пяткам, по обляпанным грязью сапогам, шли на нее, надвигались из мглы, и пели, все пели ей о родине: о той земле, в которую все они легли. Смерть, не отпетая, не оплаканная! Сколько людей вот так лежали в сырой земле! Христос воскрес, а они? Умереть — и не воскреснуть! Да так ведь со всеми нами! Никому не избегнуть участи своей! Так почему же все мы идем, идем в Град Небесный, в Небесный наш Иерусалим, и все никак не дойдем, хоть и видим уже, там, за поворотом, за белесо, бессонно дымящимся окоемом, прозрачные, сияющие храмины его?!

Вера видела родину, слышала пение легших в землю людей ее, плоть от плоти и кость от кости ее; а еще она видела Небесный Иерусалим, ей о нем рассказала однажды Васса, размешивая в большой алюминиевой миске жидкое тесто для оладий.

— Верочка, а самое прекрасное — это Небесный Иерусалим! Он — наше обетование! Вот будет большая война, и все люди, звери несчастные, перебьют друг друга, а потом те, кто любил Бога больше всего, спасутся: Бог соберет их в Небесном Граде Своем. Мы здесь и сейчас, Вера, только пришельцы. Там же мы будем истинными жителями. Там будет настоящая жизнь! А здесь — тьфу! Сон! В стенах Града того будут гореть драгоценные камни. Я наизусть выучила, какие! Яшма, сапфир, халкидон, изумруд… сардоникс, ну это агат… сердолик, хризолит, берилл, топаз… вот забыла… а, да, хризопраз, гиацинт, аметист… Улицы его из золота! И весь он будет как невеста, приготовленная для чертога брачного! Так в Писании сказано! Это будет наш единственный, Вера, и вечный дом! До тех пор, пока звезды стоят и солнце светит… Да ты не слушаешь меня!

Вера слушала Вассу и не слышала ее: за ее спиной опять пели гудящую военную песню без слов убитые в боях мужики, и расстегивал ее отец гимнастерку, из-под ворота нательный крест добывая, а лагерный вертухай врывался в барак и рвал с шеи у отца витой грязный гайтан, креста лишая заключенного человека. Кто утешит? Кому молиться? Двадцать пять лет! В снегах и морозах! Впроголодь! Работать на износ! Это хуже войны. Кто помянет всех, что легли в ту землю — не под разрывы и пули, а в вечную безмолвную мерзлоту? Кто о них заплачет?

— Вера! Да что ж ты плачешь-то, а! Что я тебе такого сказала!

Вера тихо, сквозь слезы, смотрела на Вассу. На миску с тестом и большую серебряную ложку у нее в руках.

— Васса, прости. Я — отца вспомнила.

Васса ставила миску на край стола.

С иконы, с горы Фавор, смотрел на них, поднимая высоко руки, Христос в белом-снеговом, метелью развевающемся хитоне. Бог одет был во свет.

— Это ты меня прости. Давай за отца твоего помолимся! Своею смертью умер? Или убили? На войне?

— На войне, — обманно шептала Вера.

— На афганской? Да? Ох, Царствие Небесное!

Обе опускались на колени и молились, глядя на святую гору Фавор.

Закончив молитву, сестра Васса вставала, отряхивала рясу и деловито спрашивала Веру:

— Хочешь, на гору Фавор поедем? Не проблема! Я матушке Мисаиле скажу. Она нас с миссией отправит. В монастырь. Там женский монастырь Преображения, на Фаворе. Хочешь увидеть место, где Христос в небесах воссиял над учениками, вместе с Илией и Моисеем? Хочешь?

Вера не вставала с пола, подобно Вассе, а садилась, и так сидела на полу, крепко обнимая колени.

— Хочу. Только и у нас в монастыре дел много. А Фавор я и во сне увижу. И Небесный Иерусалим тоже.

 

***

Она забыла, что такое в зеркало смотреться. Зато другие люди смотрелись в нее. И многие пытались увидеть в ней себя. Вера и раньше-то в зеркало глядеться не любила, а в монастыре и зеркал не было, это было прельщение, надо было сторониться зеркала, как диавола.

Вере шептали: станешь монахиней, уневестишься Жениху Небесному! Вера пожимала плечами, опускала глаза и смотрела на носки своих башмаков. Ей в монастыре подыскали подходящую, по ноге, обувку.

Васса однажды заикнулась ей об ее прежней жизни. О замужестве спросила: как, мол, и как, ты там, в миру, замужем была или нет? Вера помотала головой, и неясно было, нет или да. Васса замолчала и больше не заводила речь на эти темы.

Сестра Васса, сестра Катерина, мать Варсонофия, мать Димитрия и другие послушницы и монахини не рассказывали Вере, как они сюда попали и как прежде жили. Да Вера и не просила. Она вспоминала своего любовника, того, с больными насквозь потрохами. Вспоминала и жалела. И молилась за усопшего, за живую на небесах душу его.

Матушка Мисаила заговаривала с ней о постриге. Вера отнекивалась: мне и в послушницах хорошо. Все-таки смирилась. Попросила: имя мне мое оставьте. «Нельзя! Другое надо!» — строго ответила Мисаила. А потом прикрыла тяжелыми веками пронзительные глаза и вымолвила тихо: «Да, имечко у тебя мирское такое… что надо имечко. С ним ты на Страшном Суде не пропадешь». При обряде пострижения прозвучало под сводами храма ее родное имя. Монахини переглядывались. Мать Мисаила нарушала закон. Во имя чего? Об этом знала она, игуменья, да еще Бог, мнили монахини.

В первую ночь после пострига, уже инокиней, Вера легла в свою жесткую постель, но уснуть не могла — слышала голоса. Голоса вокруг плакали и стонали. Она иногда разбирала слова: по ней сокрушались. Голоса вроде звучали родные, знакомые. Вот мать, вот челябинская убитая сестра ее Марина, вот покойница Анна Власьевна, северная кружевница. Вот слабый, с небес, голос отца. Вот старушка Расстегай, и смеется меленько, хохотом дребезжит. Потом все голоса внезапно слились в хор и запели. Они пели хвалу Царю Небесному.

Вера все делала в монастыре, что прикажут. Потом в голову ей пришла блажь, а она думала, что блаженство. Попросила мать игуменью разрешить ей жить не в келье с сестрой Вассой, а одной, в монастырском саду. Мать Мисаила постучала себя кулаком по виску. «Ты думай, что говоришь!» Потом замолчала и стала думать сама.

И — разрешила.

Блажь матери Веры была исполнена. В саду разбили палатку. Вера спала в палатке на тощем матраце, укрывалась кошмой, под голову подкладывала себе свой старый красноярский ранец. Вставала рано утром, натаскивала воды в ведре, умывалась холоднющей водой, смеялась, глядя на встающее солнце. Потом читала Евангелие и молилась.

Однажды, ночуя в палатке, она увидела странный сон. Огонь, много огня, и прямо в огонь въезжает автобус, а она едет в том автобусе. А огонь встает кругом, стеной. Вера проснулась в поту, привскочила на матраце, отирала мокрое горячее лицо холодными ладонями.

Сон толковать не стала: бывают сны от Бога, а бывают от диавола. Молчать надо и молиться.

И Вера молчала и молилась.

А однажды в саду, среди апельсиновых деревьев, яблонь и персиков, она увидела настоящего Ангела. Ангел медленно шел между фруктовых деревьев, его ноги не касались земли. Вера зачарованно глядела на Ангела. Она хотела спросить его о чем-то важном. Ангел не смотрел на Веру. Он смотрел вдаль, и его широко открытые прозрачные глаза насквозь просвечивало солнце. Плоды, золотые, алые и зеленые, свешивались с ветвей, тянули ветви вниз, к земле. Ангел тихо шел над землей. Вот он прошел мимо Веры. Вера хотела идти вслед за ним. Но ее ноги стали как чугунные и приросли к земле. Она еле нашла в себе силы перекреститься.

Наблюдала, как Ангел растворился в утреннем тумане.

Подумала: «Если это соблазн и от беса видение, пусть я провалюсь под землю!»

Не провалилась. Стояла под лучами солнца и смотрела на небо.

Туда, где уже шел легкими стопами ее Ангел.

На службах Вера стояла в толпе сестер и матерей, чувствовала локтями, спиной и животом тепло их тел. Все живое хотело жить. Каждая монахиня в монастыре хотела жить, прекрасно зная о бренности и тщетности всего земного и о том, что однажды и она уйдет с лика земли. И каждая молилась: не о себе, о людях. Чтобы им, людям, Господь даровал побольше лет жизни.

Каждая о себе так думала: я малая, бедная сошка, нищая мошка, хлебная крошка, меня со стола стряхнут и не заметят!

И Вера так же думала о себе.

Но иногда в голову лезли другие мысли. Да прямо на службе, вот грех!

Нет, она не помышляла о мужчинах, о любовных поцелуях, ни о какой грешной плоти; она думала о том, что вот ее заточили в монастырь, как узницу, и что она никогда не увидит теперь Сибирь.

И при слове «никогда» холодный пот, пот смертной тоски, окатывал ее, и не в радость были ей песнопенья и воздыханья, и гласы хора, и все кондаки и ирмосы.

Часто монахини заставали мать Веру в монастырской библиотеке: Вера открывала для себя новую землю, где буквы звучали, а слова текли и летели, и наплывали из такого древнего времени, что оторопь брала и морозом схватывало спину, под лопатками, там, где у ангелов крылья растут. Она еле поднимала и, кряхтя, таскала тяжелые фолианты. Листала наугад. Буквы сыпались черными зернами. Оживали смоляными нотами под руками незримого музыканта. Когда Вера читала про себя, а когда и вслух, шепотом. Ей важно было проговорить вечность, чтобы она зазвучала.

…зеркало, зеркало… сон…

…жизнью дух живой спалён…

…черный крест. Она сама этот крест теперь. Она к Богу запросто открывает дверь.

…Господи, услышь. Господи, прости. Я песню — птицей держу в горсти.

…черная ряса. Черный клобук. Черный крест сильных рук. Я еще сильна. Я всегда одна. Я среди людей. Какая тишина.

…а еще после таких чтений на нее ночью наплывали горящие буквицы, налетали слова-бабочки и птицы-видения. Время расступалось, как Чермное море перед Моисеем и народом его. Она стояла над морем времени, в руках у нее был большой половник, которым на монастырской кухне мать Варсонофия, дюжая крестьянка из-под Припяти, помешивала постные щи; и Вера точно таким же половником помешивала черно-золотую сумасшедшую жидкость, она дымилась, вспучивалась и булькала в котле. Это время варилось. И Вера была его поварихой.

И рот ее сам раскрывался; и над страшным варевом глотка сама пела то, что слышали лишь полотняные, туго натянутые стены палатки, да ночной сад, да нагретая за день земля, да высокое недосягаемое небо.

 

***

Жадно схлестнутся над жаркой, сухою землей ветра.

Один царь другому злобно, на весь мир крикнет: пора!

Железные копья туда и сюда полетят.

И не будет дороги вперед. И не будет дороги назад.

 

Зачем же на свете между людьми любовь жила?

Скиталась, бродила, без роду-племени, без угла,

Без черствого, в голод, с кровью и со слезами, куска,

Когда вокруг пламена до небес восстают, и дотла сгорает тоска.

 

Копья летят, и земля сшитый из людей снимает наряд,

И Ангелы над землею встают скорбные, в ряд,

Они землю уже хоронят,

да один безумный Ангел на все небеса кричит:

«Она еще поживет! Она постонет еще, поскрипит,

деревянной ногой постучит!»

 

Схлестнутся молнии. Вспыхнет огонь в небесах.

Застынет Господь у Страшных Врат на часах.

И ярче воссияет бирюзовый крап,

Небесный мой Град Иерусалим,

И ты, бедный, грешный Господень раб,

ни в жизнь не узнаешь, что делать с ним.

 

***

Она пела свои песни внутри холщовой палатки, а монахини думали: она поет псалмы.

И не мешали ей.

Однажды мать Таисия захворала животом. Корчилась, кричала от боли. Вера сказала: приведите ее ко мне, я помолюсь над нею самой за нее. Мать Таисию привели. Вера велела ей лечь на спину перед палаткой. Наложила руки монахине на живот и стала читать молитвы. Через час-другой крики матери Таисии утихли. Она лежала с закрытыми глазами, как мертвая, но с улыбкой. Монахини столпились вокруг. Кто-то крикнул:

— Отходит!

Вера подняла к монахиням лицо. Она тоже улыбалась.

— Нет. Все хорошо.

Мать Таисия медленно открыла глаза. Медленно села на земле. Медленно, без помощи, поднялась. Выпрямилась, так стояла. Оглядывалась вокруг, будто заново родилась.

— Где я была?

Вера смотрела на нее так, как мать смотрит на дочь.

— Не вспоминай об этом. Рай и Ад в тебе. Молись, чтобы ноги сдюжили ход твой в Рай. Иди туда. Слышишь? Иди туда!

Монахини зашумели. Восклицали и крестились. Мать Вера протянула матери Таисии руку.

И она пошли из сада в храм, и Таисия опиралась на руку Веры, как в старинном танце полонезе.

Вера все чаще постилась, и даже не в постные дни. Среда и пятница у нее стали всею неделей. Она просила сестру Вассу:

— Принеси мне немножко хлеба, у меня закончился.

Васса ворчливо отвечала:

— Да принесу уж! Исхудала ты, мать Вера, сильно. Хватит голодом себя морить! Чай, не пустынница ты! Не схимница еще пока!

— А может, уже и пустынница, и схимница.

И Вера снова улыбалась.

 

***

Она научилась все чаще улыбаться, и улыбка была ей как молитва. Она поднимала улыбку на лицо, как поднимают флаг — над толпою в революцию, на корабле, идущем на смертный бой. Верина улыбка осеняла монахинь, и под лучами ее улыбки монахини крестились и улыбались Вере в ответ. Радость летала над монастырем, о радости молча говорила насельницам мать Вера, и однажды сама престарелая матушка Мисаила пришла к Вере в палатку — порадоваться вместе с ней.

Села на свернутый в рулон матрац. Вера почтительно стояла перед игуменьей.

— Мать Вера, — так начала расспросы матушка Мисаила, и древний подбородок ее мелко дрожал, будто плакала она, — скажи, как молишься ты, чтобы все время обретать радость? У меня опыт молитвенный большой, я дольше на свете живу, чем ты, и то у меня не выходит так просветляться. Дано это тебе было от веку, а ты открыла радость в себе, или ты вымолила ее?

Застеснялась тут матушка игуменья: мол, о чем-то тайном, святом выспрашивает насельницу. Выуживает из нее то, о чем сама Вера, поди, и не ведает.

— Прости, если что не так говорю… прости грешницу…

Игуменья перекрестилась, а Вера спокойно смотрела на нее.

Потом поклонилась земным поклоном.

— Воля ваша, матушка Мисаила. Я с радостью этой жила. Но только в миру ее забыла. А теперь она сама ко мне пришла. Эта радость, это ведь Господь.

— Господь?

— Господь.

Мать Вера смотрела на мать игуменью сверху вниз. А будто снизу вверх. Все вверх и вверх.

— Значит, ты Божия душа, Вера, — со вздохом вымолвила мать Мисаила.

— И вы Божия душа, матушка.

— Все мы Божьи души!

Широкая грудь игуменьи поднималась тяжело и часто, и колыхался на животе огромный крест.

— Да. И сейчас нас Господь видит и слышит.

И тут произошло непредставимое. Вдруг сморщилось жалобно коричневое, иссушенно-загорелое лицо древней, как земля, матери игуменьи. И щедро, быстро полились слезы по земляным щекам, по змеиным расщелинам морщин, и ткань рясы тут же промокла на обвислой груди от щедро льющихся слез.

— Да… видит и слышит! Да, да, и видит и слышит, кто я и что я! Вот ты святая. А я — если б ты знала, кто я такая! Вот сейчас и скажу. Возьму и скажу! Я — преступница! Да такая, что тебе и не снилось! Ты о таких-то и не слыхала никогда! Все вокруг строили коммунизм… война отгремела… все жить хотели, смертельно хотели жить… а я… Я — со смертью обнималась! В блокаду — выжила! А с бандитами связалась в Ташкенте. Столько людей убила! Да, этими, этими вот руками, — руки перед собой протянула, и руки дрожали, - столько народу на тот свет отправила! И ничего, земля подо мной не разверзлась! А потом меня украли. И увезли в Турцию! И там я работала… язык сейчас не вымолвит… а слушай, слушай… в веселом доме. Да! В борделе! Кто только меня не… распинал… Я… повеситься хотела… Уже, знаешь, петлю из ремня сделала! А ремень — из брюк у клиента вытащила! И — к люстре присобачила! И на стол уже влезла. Люстра качается надо мной. И — горит! Я свет выключить забыла. Так при свете мы и… барахтались… свет яркий, люстра так ярко пылает, хрусталем переливается… глазам больно… И вот на столе стою… босиком… голяком… даже и без сорочки… и креста на груди у меня нет, заметь… нет креста, а носила, не по-советски, да, по-вечному, носила как вызов, в бане когда мылась - все на меня таращились, как на прокаженную… бабка меня крестила, самарская бабка моя, малышкой еще, у нас весь род из Самары… крест с меня сорвали, как в шалман этот турецкий привезли… голову задрала, люстра светом прямо в глаза мне бьет… И я — вижу — свет!

— Свет, — послушно и беззвучно повторила Вера.

— Да! Свет! И вдруг я вижу себя. Мертвую. Даже и не во гробе! А завернутую в грязную ткань… и лежу в мусорном ящике… и меня обливают бензином и поджигают… и хохочут, во все горло, хохот слышу… и огонь как поднимется! Прямо в лицо мне пыхнул. И я… обожглась и отпрянула! От огня этого! Стол покачнулся, ноги заскользили, стала падать. .. уцепилась за ременную петлю, люстра как грохнется с потолка вниз! И вместе с ней я на пол упала! Расшиблась вся в кровь! Костей не соберешь! Руку вывихнула. Боль дикая! Да я — живая! Лежу на полу и смеюсь! Не смех, ржанье лошадиное! Свет погас! Я - в стеклянных осколках валяюсь! В грязи! Покалеченная! И слышу — с кровати - храп. Храпит мой ненавистный мужик. Даже и не проснулся! Я поднимаюсь, босыми ногами на острые стекляшки наступаю, рубаху накинула, прочь иду. Как я мимо охраны прошла — не знаю. Может, тоже все спали. А может, подумали: с ума девка сошла, умаялась, вон как извозили, изодрали ее, пусть воздухом подышит! Я и дышала… шла и дышала… дышала и шла… шла… одна… в ночной рубахе… по ночному Измиру… шла, шла… одна…

— Одна, — прошептала эхом Вера.

— И пришла… в порт… И там меня подобрали. Взяли на корабль! Моряки! Не наши, не советские! Французские. И привезли в Хайфу. Руку мне вправили. Там у них доктор корабельный… так изящно лопотал… ни словечка я не понимала… Кормили хорошо… и — не издевались… И не спрашивали, кто я: все сразу поняли, что — шалава. И не догадались даже, что — русская… может, думали, полька… В Хайфе отвезли меня в церковь пророка Илии. Я там долго при церкви жила. Посуду мыла… для трапезной… всю грязную работу делала… Советскому посольству меня не выдали. Храм — он как убежище в войну. Спрятался — спасся… Смерть мимо просвистела… Там меня и окрестили во второй раз. Два раза я родилась! Радость! А сейчас вот вижу радость твою. И понимаю: никогда я такой радости не испытывала! И другим — не дарила! Вот как ты! Ты, милая, ты…

Вера стояла перед игуменьей. Руки ее мелко дрожали.

— Ты… блаженная…

— Да ну, бросьте, — еле слышно сказала Вера.

— Да! Ты — блаженная! Ты во блаженстве живешь. Во блаженствах! Тех, что в Нагорной проповеди! На тебя Господь дохнул, дыханьем обласкал тебя и тихо сказал, нам всем здесь сказал: сие есть возлюбленная дщерь Моя. Вот так-то вот, мать Вера! Вера… Верушка…

Игуменья скрючилась, стала падать лбом себе в колени. Вера быстро присела на корточки рядом, просунула руки игуменье под мышки, поддержала ее. Уже целовала ее виски, изморщенную кору щек под черным апостольником, лоб, похожий на гриб сморчок, даже в лиловые, жалким пустым стручком высохшие губы поцеловала.

— Вы только не плачьте…

Вера ужасалась и радовалась исповеди Мисаилы.

И она не знала, что делать с ней.

Сочувствовать? Смолчать и забыть? Вслух, вот сейчас, помолиться?

«Она меня Верушкой назвала».

Вера обняла и крепко прижала мать Мисаилу к груди.

Так сидели обе, обнявшись.

И плакала мать Мисаила, крепко, крепко к Вере прижавшись, всем невесомым предсмертным, выжженным телом, всей взыскующей любви душой.

И целовала мать Мисаила впалым старческим ртом плечо Веры и грудь ее, закутанную в черную ночь пожизненной рясы.

И мать Мисаила вырыдала в плечо Вере:

— Доченька.

 

***

Иные монахини умирали, и отпевали их честь по чести, иных новых послушниц впускали в монастырские ворота. Пели птицы в ветвях счастливого сада. Жизнь в монастыре будто замерла, такая прозрачная и чистая была она, если смотреть издалека. Если ближе подойти — видать было и ночные тоскливые слезы монахинь, и для кого-то непосильный труд разнообразных послушаний, и грешные смешки, и грешные наговоры; но грех тут же клался на поднос, на всеобщее обозрение, и тот, кто его породил, вынужден был и прилюдно, и тайно отмаливать его. А Вера все постилась, все молилась, и все чаще приходили к ней монахини со своими горестями и радостями — на совет, на общую молитву.

Вскоре начали появляться у Веры люди извне. Известия о матери Вере проникли за монастырскую ограду. Людям, что приходили к ней за исцелением от скорбей, мать Вера говорила самое главное: то, чего от нее и ждали они. Кому нужен был Ангел — Вера была Ангелом. Кому нужна была строгая мать — Вера была строгой матерью, с невидимой розгой в руке. Кто приходил, измученный жизнью, за небесным утешением — Вера щедро, изобильно давала ему это утешенье. Кто брал у нее благословения — самые разные: на постройку храма, на взятие к себе в семью приемного ребенка, на паломничество к святыне, на венчание, на то, чтобы плод в утробе матери рос крепеньким и здоровеньким, на сложную хирургическую операцию, на малевание картины или пение песни, и Вера всем давала благословение такое, а иногда и не всем: перед нею вставал человек с грязной душой, и она советовала ему: отмойся сначала, молись и постись, и уверуй истинно, и очистись, а потом проси благословения!

Иногда Веру спрашивали: мать Вера, а вот что это значит, если я слышу голос? Вера уточняла: откуда голос, с небес? Или из-под земли? Ее спрашивали в свой черед: а как узнать, от Бога это голос, от людей или от беса? И тогда Вера отвечала: молитесь, и ясно воссияет ответ вам. Голос Бога не пропадет, не исчезнет! А голос диавола рассыплется в прах и сгорит.

Так испросили у Веры благословенья строители, они задумали возвести на Святой Земле, в Кесарии, храм в честь святителя Николая; а Вера сказала строителям: еще река времени долго мимо людей протечет, только тогда Господь даст разрешение на возведение такого храма. Строители удивленно спросили: а ты, мать Вера, откуда знаешь про это? Вера улыбнулась: я вижу.

«Она видит!» — разнесся по монастырю слух.

Она у нас прозорливая, вздыхали монашки.

И кто-то восхищался, а кто-то завидовал втайне.

Но человек грешен и слаб, и видела, чувствовала Вера тайную зависть иных монахинь, и молилась за них. Горячо молилась.

И заставала монахинь этих, завистниц, на ранней обедне, во храме, в слезах.

Бесконечные слезы текли по их щекам, и, сами не зная, что это с ними делается, они склонялись перед Верой, брали в свои руки ее руку и просили у Веры прощения.

— Прости нас, грешных, мать Вера!

И Вера тихо улыбалась, накладывала на себя крестное знамение и отвечала, как в Прощеное воскресенье:

— Бог простит.

 

***

Кровать за Верой в келье сестры Вассы сохранялась. К Вассе никого не подселяли. Монахини прекрасно знали: зимы в Иерусалиме могут и холодными быть, и даже снег может землю устлать, не хуже чем в России.

Вере разрешали брать в палатку толстенные фолианты из монастырской библиотеки. Она чаще всего утаскивала к себе в холщовую скинию три увесистых книжищи: Библию, Четьи-Минеи и Псалтырь.

Книги эти воздвигались для Веры дворцами величиной с гору, по ним можно было бродить, спать в них и бодрствовать; в них можно было жить.

Она и жила.

Однажды так сидела она в палатке, с зажженным фонарем, с Библией на коленях. Книга была раскрыта на странице, где резво бежала старославянская вязь, плелась в кружевные узоры, — о святой героине Юдифи и о безумном тиране Олоферне. На гравюре, рядом с черными, на желтой бумаге, буквами древнего языка, мерцала Юдифь — ступнями и ладонями из-под длинных одежд, широко открытыми, испуганными глазами; она, пятясь от застланного звериными шкурами царского ложа, волокла за волосы отрубленную голову.

Вера пристальней всмотрелась в фигуру женщины. А что, если, спросила она себя, взять да и убить злого правителя, главного в мире царя, чтобы уберечься от войны? «Свято место пусто не бывает, — усмехнулась она сама над собой, — тут же на трон посадят другого. И еще злее». Мир слишком резко и больно стал делиться на добро и зло, и Вера все острее чувствовала это.

И где таится тот царь? Где прячется?

«Но ведь убийство — грех, грех… Значит, не всегда грех?..»

Тяжелющая книга давила на колени. Фонарь мигал. В отогнутую, зацепленную железным крючком полотняную дверь палатки налетал холодный ветер. Ближе к утру сухая земля подмерзала, и с туманных небес шел, как на родине, легкий сиротливый снег. Снег набивался холодной ватой в земные щели и впадины. Земля посверкивала под Луной, будто плат золотного шитья. Послышался шорох.

Вера вздернула голову.

Ветер играл, шуршал страницами старой Библии, ломкими, как печенье.

Женщина в черном приближалась к Вериной палатке. Вера подумала: монахиня. В прогал холщовой двери видела подол ее рясы и медленно ступающие ноги в разношенных башмаках. «Среди ночи идет меня проведать. Не замерзла ли я тут».

Монахиня подошла ближе, вот стояла уже возле палатки, и Вера захлопнула Библию, положила на матрац, встала и вышла под звезды. На ветер.

Вера смотрела на женщину.

Женщина смотрела на Веру.

У них было одно лицо.

Одно — на двоих.

Каждая из них гляделась в другую, как в зеркало.

Они стояли друг против друга, как на войне.

Под их ногами тускло вспыхивало старое серебро ночного снега, чеканными извивами бежало по черной и рыжей, железной земле.

Вера вмиг замерзла. Дрожала.

«Опять. Опять она пришла. Я — к себе — пришла! Но я ли это?»

— Здравствуй, — сказала она сама себе.

«Я правильно сделала, что первая поздоровалась».

Ее отражение в зимнем зеркале без улыбки смотрело на нее.

Женщина разлепила губы.

— Здравствуй.

Стояли, молчали.

Потом Вера тихо, дрожа, сказала:

— Уходи.

И вот тут другая улыбнулась.

Содрогнулась Вера от этой улыбки.

— Ты думаешь, ты от меня убежишь? — спросила другая.

Вера попыталась ответить улыбкой на улыбку.

Не получилось.

— Я ничего не думаю.

Другая протянула вперед руки, и Вера отшатнулась.

Из рукавов рясы, как из двух земляных ям, высовывались руки с длинными ногтями, и земля набилась под ногти, а может, это кровь засохла.

Вера зажмурилась. Сложила пальцы для крестного знамения.

Стала подносить руку ко лбу, а поднести не может.

Рука такая тяжелая стала, прямо чугунная.

И тут другая засмеялась.

Она смеялась беззвучно и страшно. Скалила зубы.

— Что, — спросила Вера сквозь зубы, — а так, без крестного знаменья, не уйдешь? Изыди!

Другая перевернула руку ладонью вверх. По ладони медленно полз толстый белый червь. Он таял на глазах. Стек наземь водой, и другая вытерла ладонь о подол рясы.

Пока она руку вытирала, Вере удалось перекреститься.

Апостольник упал с головы другой, и в свете звезд и Луны сверкнула крохотная холодная серьга в бледной мочке уха.

— Изыди! — повторила Вера уже громче.

Другая глядела на Веру во все глаза.

«Да, я сама гляжу на себя; и я и есть диавол; и диавол, да, внутри нас, внутри каждого. Отрицаюсь сатаны и всех… деяний его…»

Верины губы слабо, жалко шевелились.

— Что, — спросила другая Вера тихо, — опять молишься? Все молишься и молишься? Хорошо тебе. Ты не знаешь, что будет с землей.

— Нет, знаю, — упрямо, тихо сказала Вера.

— Знаешь? Ну, что?

— Будет над землею Страшный Суд, — шептала Вера. Ее чугунная рука кочергой висела вдоль тела. Ей казалось: разрыли ее могилу, и ее на посмеяние вынули из земли.

— Ха! Суд! — Другая уже смеялась в открытую. — Да это же я тот Суд и сделаю! Я! И никто другой!

— Как ты смеешь, — шептала Вера.

Другая смеялась во всю глотку, громко и нагло. Звезды снегом осыпались с небес.

— Смею!

— Есть ли ключ…

— Договаривай!

— Есть ли в небесах ключ от спасения? От нашего спасения?

— А! Пожелала спастись! Жить уж очень хочется! Да твоя жизнешка — маленькая, жалкая! Что тебе о ней печься! Все равно все умрем!

— От ухода ключ…

— От смерти, что ли?!

— От ухода нашего… всеобщего… от всеобщей… гибели мира…

— Ах, вот ты о чем!

Другая Вера оборвала смех. Ее лицо стало злым и уродливым.

Вера гляделась в кривое, злое зеркало. Не могла оторвать глаз.

— Да. Об этом о самом! Как нам спастись!

— Спастись? Разве вы не знаете? Вы же все знаете! Всезнайки! Каждый день твердите: бодрствуйте и молитесь! Молитесь! И ты думаешь, ваши молитвы вам помогут?!

Вера выпрямилась. Подняла лицо. Звезды стекали с зенита на ее затылок, кололи иглами ей щеки и лоб.

— Да! Если горячо молиться — Бог поможет! Бог тебя…

Теперь Вера протянула руку. Пальцем указывала на другую себя.

— Все равно одолеет…

От тела другой шел холод.

Все внутри Веры вымерзло.

Она была зимняя земля, и снег и лед набились ей в песчаные складки и каменные морщины.

И другая наступила на нее, на землю, злой ногой.

— Я одолею всех. Но плевать на всех! Я и тебя одолею. Это главное!

Вера перекрестилась еще раз. Это было очень трудно.

Рука наливалась лунной тяжестью.

Рука Луной катилась в смоляном небе, и не было ни конца ни краю тяжелому крестному знамению.

Другая отступила на шаг.

— А ты знаешь, кто я?!

— Да! — крикнула Вера.

Крик истаял в голых ветвях зимнего сада.

— Но ты не знаешь, что я с тобой сделаю!

— Ничего ты со мной не сделаешь, — сухими губами вышептывала Вера, — ничего…

Другая опять улыбнулась дико, страшно.

— Вот увидишь!

— А когда?

Голос Веры отлетал сухим листом.

— Так тебе все и открой!

— Зачем ты ходишь за мной? Что я тебе далась?!

— Ты…

И крикнула другая зычно, зверино, на весь тихий сад:

— Святая!

И столько было в этом крике презрения, ненависти и злобы, что Вера содрогнулась.

— Я не святая, — сказала Вера. — Я — грешница!

Пот тек по ее лицу, как слезы.

— Ты знаешь будущее!

— Не знаю!

— Не ври! Знаешь! А люди знать его не должны! Песни им поешь!

— Я — сама себе пою!

— А люди все равно слышат! Я все равно убью вас всех! Натравлю людей друг на друга!

— Не убьешь.

— Убью! И землю убью! И тебя!

— Меня, — шептала Вера, — меня… не убьешь… Ты — это я!

— Да! Я — это ты! Только без твоего сердца! Я тоже вижу все! Как и ты! Но мое сердце не бьется! Оно железное.

Вера подняла руку и тяжко, медленно перекрестилась в третий раз.

А потом поднесла щепоть к сердцу и медленно перекрестила его — под ночной, холодной рясой.

И другая — отступила.

И еще на шаг. И еще. И еще.

— Я приду за тобой. Когда, не узнаешь!

Вера глядела на себя широко открытыми глазами.

Положила ладонь на грудь, чтобы слышать биение сердца.

Ее сердце билось больно, горячо. Толкалось в ладонь. Жило.

Еще живое.

— Узнаю!

— Нет! Ты только про других все знаешь! Про меня — не узнаешь ничего!

И крикнула презрительно, визгливо:

— Ведь ты же не смотришь в зеркало!

Пятилась. Уходила.

Вера глядела себе вослед.

Бледное лицо над черной рясой таяло в морозной ночи.

Сухие листья валились с ветвей, шептались под ногами.

— Имя! — бессильно крикнула Вера уходящей. — Назови свое имя!

И далеко, как с того света, до Веры донесся птичий клекот:

— Ты же знаешь его!

— Но тебя зовут не Вера!

Далекий призрачный, ночной смех был ей ответом.

Ночь вспыхивала и гасла в замерзших ветвях.

Снег мерцал на черном пепле земли славянской ли, арамейской вязью.

 

***

Конец Мира. Это значит: Конец Земли.

Вот и кончено бесконечное бытие.

Железная саранча полетит из расщелины, и в снежной пыли

На морозе под ветром забьется чужое белье.

 

Все исподнее вывернут. Всяк будет нищ и наг.

Всяк в другого будет глядеться, как в зеркала.

Ты царь? а пошто в зеркале ты бедняк?

Не начать сначала. Всеобщая жизнь прошла.

 

И настает одна, на весь мир, всеобщая смерть,

И не только мы, но малая птица в холодной ночи

Все поет, поет о том, о чем нам не посметь,

И прошу: крылатая, не пой до конца, молчи, замолчи.

 

И к лицу моему кривое зеркало поднесут,

И не узнаю себя — череп, зубы, глазницы, скелет.

И, сверкая и грохоча, из земли воздымется Страшный Суд,

А в громадном свитке небес о Земле уже и помину нет.

 

***

После этой страшной незабвенной встречи в зимней ночи мать Вера стала больше молиться.

Она молилась и про себя, и шепотом, и вслух, громко, крестилась широко, со слезами и улыбкой, и клала поклоны, много поклонов — сто, пятьсот, тысячу, она уже не считала. К ней приходили люди, и она говорила: «Возвращайтесь домой, кто пропадал, тот нашелся!» Люди шли домой и находили там отца, что давным-давно ушел из дома; сына, что малюткой потерялся на вокзале в суматохе переезда. Люди приходили, и она говорила: «Копайте за восточной стеной дома, и клад найдете!» Люди брали в руки лопаты, и разрывали землю возле дома, думали откопать горшок с золотом, а находили старинную икону, Божию Матерь Троеручицу, и крестились на нее, и шептали: «А может, сам живописец апостол Лука ее намалевал на святой доске». Ризы Богоматери отсвечивали темно-алым, вишневым, кровавым. «Я всеобщая мать, — шептала себе Вера, — деток своих уже никогда не сочту».

Вера молилась вслух, стоя на коленях у иконы Божией Матери Умиление, она знала, что ее особенно возлюбил преподобный Серафим Саровский, об этом ей матушка Мисаила сказала; она произносила слова, а слова чудились ей языками огня, огни лизали тьму вокруг нее и тьму внутри нее, и очищалась душа от скверны, а свет отделялся от мрака, и слова текли настоящей музыкой, и Вера, сама себе удивляясь, говорила, как пела:

— Господи! Ты знаешь все, что у нас в сердцах живых творится. Ты держишь на ладони Своей Вселенную, Вседержитель Ты, Пантократор! Царь Иудейский, так кричали тебе там, на площади, когда захотели Тебя распять. Но Ты давно уже Царь Земной и Небесный! Взгляни на нас на всех! Мы, все живые, есть Твой храм. Мы — кирпичи Твоего храма. Сложил Ты нас, уложил тесно, плотно, чтобы храм сей не разрушился вовеки. А есть люди, что не легли в плотную Твою кладку! Есть люди, что под стену храма Твоего себя кладут взрывчаткой! Летят в святые стены снарядом! Господи, прости им, ибо не ведают, что творят! Помоги им, как Ты помогаешь праведникам Своим! Устереги их, несчастных, от диавола. Диавол в людях сидит. Он живет внутри людей, как червь, и гложет их. Съедают людей гнев, месть, злоба, зависть, желание разрушить все Твое. Выедены люди уже изнутри диаволом. Господи Боже! Последний земной раз — помоги им! Помоги — нам! Крепко забинтуй наши раны. И диаволу — крепко руки веревкой свяжи! И ноги! Чтобы шагу он не шагнул! Ты, милосердный Господь наш, трудно Тебе, но возьми, Господи, возьми жизнь мою! Не нужна мне она без Тебя! Если нужна моя плоть, моя кровь для Тебя — бери их! Если душа моя понадобится тебе — возьми ее, да она и так Твоя! Ради одного святого имени Твоего я буду страдать, радоваться, жить. И умирать. Мне смерть не страшна с Тобой, Господи! Только восхить меня в Град Небесный, в Небесный Свой Иерусалим, а не низвергни в ужас огня адского, гееннского!

Так молилась Вера. На другой день она по-иному молилась, и так множество молитв говорила, как пела, она. Сестра Васса подслушивала ее молитвы, застывала, внимая, как ледяная.

Множество молитв, как множество песен, звучало из ее уст. Она уже знала много святых молитв, но все равно пела свои.

Когда Вера ложилась спать, холодной зимой — на жесткое свое ложе в келье Вассы, перед ее закрытыми глазами ходили ходуном, волновались водой под ветром старые, больные картины. Серый, мятый холодными вихрями Енисей; старые скособоченные пристани на самой кромке каменистых берегов; горы, поросшие ельником и кедрачом, мохнатые, грозные, темные, выставляющие небу угрюмые каменные лбы. Гольцы, подпирающие небо. Кружева, они из-под коклюшек все текли и текли, из-под высохших, слабых и прозрачных, как лед, старых пальцев Анны Власьевны. А потом кружева за окном восставали до неба, радостно и безумно мела кружевная метель и заметала все, что видно, и все невидимое глазу: латунь старой посуды, старое медное, позеленелое распятие на сморщенной старой груди матери, старую рубаху отца — мать подносила ее к лицу, лицом утыкалась в нее и плакала, и утирала себе щеки соленым ветхим, ситцевым комом. Жизнь на поверку оказывалась очень маленькой, такой маленькой, что не успеешь над ней и поплакать, а она исчезнет. Куда? Человека закопают. И она, Вера, стояла на кладбище. А душа? Куда уходит душа?

Где она гнездится после того, как переходит ледяной, каменный порог?

Не у Тебя ли, Господи, за пазухой?

«Я у Христа за пазухой, — шептала Вера себе, спев очередную молитву свою и поднимаясь с колен, — мне хорошо. Мне грех жаловаться». А родина все равно обнимала ее, тормошила, толкала ее в сердце холодным кулаком, и ломались железные, тюремные ребра от такой забытой, пылающей любви. Вера молилась и родине: в святой песне она плакала о ней.

И молитвы ее были похожи на песни; и песни ее были похожи на виденья.

«Нашу Веру-то, сестры, посещают виденья!» - нашептывала сестра Васса монахиням. Монахини головами качали. «А видения те от Бога? А то доподлинно известно? А как она сама отличает? Вот иеромонах Серафим Роуз. ..» И долго монахини обсуждали, что говорил про туманные виденья иеромонах Серафим Роуз. Бес или ангел посылает их? О чем поет мать Вера ночами, перед тускло освещенным киотом, пока монахини коротко, тревожно забываются сном перед ранней, еще зимний Орион в зените веретеном кружит, многозвездной службой? А вы, сестры, слова-то разбираете? А что, если кто-то из нас будет за нею ходить да тайком записывать? Уж больно любопытно, что она там бормочет. Не бормочет, а поет, сестра!

А это одно и то же.

К матери Вере в монастырь стали приезжать из разных градов и весей не только простые люди, но славные-знаменитые. Когда ей сообщили, что один из великих земных владык прибыл в монастырь и хочет видеть ее, она смутилась, туже затянула на горле апостольник. «Ко мне приехал? А вы, часом, сестры, не ошиблись?»

Человек оказался как человек. Не лучше и не хуже других. Почему-то захотел вытереть ноги на пороге ее кельи, искал тряпку. Мать Вера низко поклонилась человеку. Пригласила сесть. «Это я должен вам предлагать сесть», — усмехнулся владыка. Он произнес это по-русски. Вера, прихрамывая, отошла от двери и села на табурет напротив. Келья обняла их обоих густой тишиной. Вера заговорила первой. Она спросила владыку: «Откуда вы так хорошо знаете русский язык?» Он улыбнулся. «Мой дед был родом из России. Он уехал в революцию. Ему исполнилось семнадцать лет в семнадцатом году. Он родился в Сибири, на Енисее». Кровь отлила от Вериного лица. «Где?» Владыка наморщил лоб. «В селе Под-те-со-во, кажется, это недалеко от Красноярска. Или я путаю?.. не знаю?..» Вера смотрела на свои пальцы, на руки на коленях, они дрожали.

Потом они говорили долго, много. Без переводчика. Вера слушала владыку и думала: «Нельзя человеку без любви». Он очень высоко вознесен, и он один; и это самое страшное, одиночество на вершине. Владыка хотел, чтобы Вера сказала ему, что его ждет. «Я не гадалка. Бог запрещает магию, ворожбу. Молитесь, если вы веруете! Если не веруете - молитесь, чтобы уверовать. У нас только два пути к Богу. Третьего нет». Владыка хрустел пальцами. На безымянном у него поблескивал травяно-зеленый квадратный камень. Вера неотрывно глядела на перстень. У нее закружилась голова. Ей показалось, она с обрыва падает в холодный зимний Енисей, и снег и лед плывут под слабыми ногами. Она раскинула руки, как крылья, и стала падать с табурета. Владыка подхватил ее, когда она перестала видеть мир.

…очнулась оттого, что кто-то бил ее по щекам, и голос матушки Мисаилы донесся: «Очухалась!» Каплями отпоили, водой побрызгали, велели лечь и лежать, но Вера упрямо сидела на табурете, в сиденье крепко вцепилась, и только спрашивала: «А он где? Где?» Ей сказали: владыка ушел с Богом. Васса обняла Веру за шею и шепнула: «Он оставил тебе подарок! Вон, на столе коробочка! Мы — не открывали!» Ой, еще как открывали, любопытные, беззлобно думала Вера. Пошатываясь, она поднялась с табурета, подошла к столу и взяла в руки коробочку. Открыла. Из черноты ей в лицо ударили зеленые лучи.

Кольцо владыки с африканским изумрудом Вера носить не стала. Монахиня она, да и перстенек велик, мужской же, сваливается с любого ее тощего пальца. Она поднесла изумруд игуменье. Мать Мисаила надела перстень на указательный палец, он у нее был толстый, как сосиска. Впору игуменье оказалось кольцо.

Матушка Мисаила носила его с гордостью и тем, к кому благоволила, весело рассказывала: «Это мне сам великий владыка подарил!»

Вера тихо улыбалась.

 

***

Богомазы иерусалимские малевали иконы и в дар приносили матери Вере. «Сегодня новодел, а завтра Чудотворная», — думала Вера. В келье со стен глядели Одигитрия и Богородица Владимирская, святой Пантелеймон Целитель и святые страстотерпцы Царь Николай, Царица Александра и расстрелянные дети их, четыре Великие Княжны и Цесаревич. Смиренно глядели большими, черными глазами-озерами, и круглые веки, и круглые брови, и круги морщин на высоком лбу, святая Екатерина, святая Варвара и святая равноапостольная Нина, просветительница Грузии. И над кроватью висела икона мучениц за Христа Веры, Надежды, Любови и святой их матери Софии. Вера взглядывала на тонко намалеванную превосходным мастером икону, глядела на тоненькую, тополиную фигурку девочки Веры — выше всех она была из сестер, старше всех, ей уже исполнилось двенадцать. А Надежде десять, а Любови — девять. Раскаленные решетки! Били плетями, рвали тело клещами! Бросали в котел с кипящей смолой! Тело подвержено боли, а душа крепче железа. Вера Римская, святая мученица за Христа. Истлели твои косточки! А ты, мать Вера, ты-то за кого жизнь отдашь? За Бога своего?

Подолгу стояла Вера на коленях, молясь перед иконами, ловя зрачками и щеками их золотой теплый свет, и души всех людей, за кого она возносила молитвы, толпились над ней, клубились перед ней, и она чувствовала себя среди них, как в небе, среди облаков. Такое было не всякий раз на молитве, но, когда приходило, она радовалась всем сердцем и понимала: земля и небо сплетены, и горе тому, кто над этим нагло и хитро смеется.

Она жалела презирающих и молилась за исполненных злобы.

Ее все спрашивали: не покинешь ли ты нас, мать Вера? не уедешь ли вдруг от нас? Нет, не уеду от вас, не покину вас, отвечала Вера, мне хорошо среди вас! А люди вокруг нее, ее бесчисленные гости, то умирали, то рождались, то женились, и опять к ней приходили, чтобы она их благословила и помолилась за них. Вместе с монахинями и матерью Мисаилой она сподобилась увидеть и Патриарха Иерусалимского Феофила; она заглянула близко в глаза Патриарха и увидала там боязнь, мрак, ночь, страх и два желания: желание, чтобы скорее все земное кончилось, и желание, чтобы оно никогда не кончалось. Но ты же не канарейка, владыко, мысленно сказала она Патриарху, чтобы набросить на твою золотую клетку черный греческий платок! Патриарх Феофил благословил монахинь; каждая подходила под благословение с восторженным лицом, и только мать Вера подошла спокойно, чуть хромая, и губы ее были сурово сложены, и чуть раскосые, с сибиринкой, глаза в черных бессонных обводах, в окружьях вечной усталости, строго глядели над высокими восхолмьями скул. Патриарх вонзил в Веру острые лезвия зрачков и уже не вытаскивал. Вера положила правую руку на левую, по-русски сказала: «Благословите, владыко», — и согнула спину. Патриарх сказал ей что-то по-гречески, она не поняла. Рассердилась на себя. «Ни греческого, ни иврита, ни арабского, никакого другого языка не знаю, а еще в Иерусалиме живу! Лентяйка! Швабра сибирская!» Обругав себя мысленно, устыдилась. Прикоснулась к руке Патриарха губами. Ее губы были теплые, а рука Патриарха сухая, холодная, как осенняя, забытая в сарае вобла, в веснушках и в старческих смешных бородавках.

Каждую Пасху, в Страстную Субботу, в Храме Гроба Господня сам собою возжигался Благодатный Огонь. Вера видела это чудо. Видела, как раздевали Патриарха Феофила перед входом в Кувуклию, и он оставался в подризнике и епитрахили, беспомощнее младенца. Белый подризник горел снеговым сугробом, увалом над Енисеем, подернутым первым льдом. Во храме пахло медом и воском, и было так жарко, что с людей тек пот ручьями. Люди ждали чуда, и Вера тоже ждала чуда. Она закрывала глаза и пыталась мыслями переселиться туда, во тьму, внутрь Кувуклии, и глядеть глазами Патриарха, и щупать воздух и мраморную плиту Гроба Господня старыми трясущимися руками. «Что он ощущает? Страх? Я бы тоже боялась. Говорят, он скинул с церковного трона прежнего Патриарха Иринея. В церкви тоже войны. И тут война! Зачем? Разве сама церковь — не любовь? Война — в мире, а любовь — в Боге. И тут тоже люди друг друга топчут и бьют, и говорят, что во имя Бога. Где правда? Что есть правда? Вот он стоит там во тьме на коленях, владыка. И сейчас по мраморной плите потекут голубые звезды. Синие зерна чудесного света. Горящие капли, слезы. Может, это Его слезы? Все Васса так и рассказала, а ей другие сестры, а им армянин архиерей, что входил в Кувуклию. Патриарх поднесет к катящимся Божиим слезам ватку, и она загорится, затлеет, а тут и пук свечей подставят. Что это?!» Вера озиралась. По всему храму, там и сям, вспыхивали красные, синие и золотые молнии. Люди начали кричать. Высоко поднимать свечи белого воска. От раскрытой двери Кувуклии быстро стали передавать горячие свечи, связки свечей, огонь, он не шел по храму — бежал, летел, его хватали в кулаки, держали на ладонях, бросали в народ, в толпу. Огонь! Благодатный! Единственный! «Вот, Вера, ты катилась-катилась, живая кибитка, по земле, да сюда, в Иерусалим, и докатилась. Как ты сподобилась?! А вот вышло же у тебя! Спасибо Анне Власьевне! Это я ее приказ исполнила. И надо же, Благодатный Огонь я вижу! И — в руке держу!» Она стояла, высоко поднимала пук свечей, а их, тонких и снежно-белых, в связке было ровно тридцать три, по числу лет Спасителя, и бешеный широкий огонь рвался вбок и вдаль, вырывался из ее руки, летел над головами во всю глотку кричащих прихожан, над радостным криком и над неслышным плачем, летел, рвался, обнимал лица и пальцы, гас и опять загорался, взрывался бессловесной яркой музыкой, эту музыку можно было видеть, не только слышать, и осязать, и даже целовать! Вера поднесла горящий пук свечей к лицу и окунула лицо в огонь. Водила огнем по щекам, по лбу, по подбородку, по зубам, блестевшим в торжествующей широкой улыбке. Огонь не жег! Кажется, он даже пах — розой, нежным цветком, нет, диким шиповником! Вера смеялась во весь голос, гладила пламенем себе лицо и волосы. Держала над огнем ладонь. «Я ничего не чувствую! Никакой боли! Чудо! Огонь с небес! Из Небесного Града Иерусалима! Прямо оттуда! Там живет сейчас наш Господь! Господи! Спасибо Тебе! Ты — радость!» Люди кричали, молились и пели. Передавали друг другу огонь. Важно было передать друг другу огонь. Чтобы — жил. Чтобы — горел.

Вера оглядывалась: здесь, сейчас, при возжжении Благодатного Огня, никто не был одинок. Вот в длинном платье худая монахиня. На нее, Веру, похожа. Только много старше. Она кричит, как девчонка! Руки воздевает к темным, закопченным сводам храма! Медовое темное золото тучами надвигается на нее, время обращается в грозу и мечет молнии. Она пришла сюда одинокой, плачущей, ее бросил муж и у нее умер ребенок. Никто не мог ее утешить. Только Бог! Его огонь — Его поцелуй! Вот старуха, она ехала сюда издалека, из далекой северной страны. Седая северянка, она погибает от жары. Все дети ее убиты на войне. Она давно и бесповоротно одна! А тут она — со всеми. И не только со всеми! Она — с Огнем. Золото Божьего костра! И все вокруг собрались, и руки греют, и смеются, и обнимаются. Вот бы все на всей земле так — обнялись! Ну что же вы не обнимаетесь! Обнимитесь!

«Обнимитесь!» — хотелось крикнуть Вере, и она зажимала себе рот ладонью, чтобы не завопить на весь храм. Она вдруг увидела себя со стороны, стояла сама перед собой, там, по другую сторону призрачного стекла, и глядела на себя: вот она Вера, апостольник ее сполз с затылка, волосы висят вдоль щек, глаза горят безумием радости, а рядом с ней смуглый потный араб, на плечах у него мальчишка сидит и громко в бубен бьет, и хватает смуглого араба за мокрые кудрявые волосы, а по другую руку стоит дородная мадам, с ее толстого тела стекают блесткие атласные складки дорогого модного плаща, высокая могучая шея обкручена мутно-серыми жемчугами, жемчуга и в ушах, перламутр помады блестит, а из глаз соленым салютом сыплются, искрами разлетаются по щекам мелкие слезы: она плачет так щедро и неистово, что все лицо уже давно мокрое, и шелк плаща, и кружевной шарф, она просто заливается слезами, а за ней, в дымящейся тьме, мерцают лица, седые виски, золотые и синие белки сумасшедше-счастливых глаз, золотятся и летят волосы, огонь хватает их рыжей лапой, из мрака светятся руки, вздрагивают, трепещут, это уж не руки, а крылья бабочки, крылья ангелов, — они все, эти люди, будто в зеркале стоят и смотрят на Веру, а Вера — на них и на себя. Никто не одинок! Все — со всеми и во всех!

Так почему же она одна стоит, против людей и себя самой, стоит и держит бешено горящую Пасхальную свечу, слепленную из многих тонких свеч, так слеплен мир из многих людей, живых и ушедших душ, и смотрит, смотрит в это тусклое зеркало мира, где все пьяны без вина от счастья жить и быть в Боге и с Богом, — зачем ей это созерцанье, она хочет быть в хороводе, в хоре, быть внутри! Не отъединяться! Кричать — со всеми! Петь — со всеми!

Вера выше подняла сноп свечей Страстной Субботы, огонь из ее руки метнулся вверх, к темным, будто подземным росписям храмового потолка, улетал умалишенной золотой птицей, и все никак не мог улететь, все еще был с ней, реял над ней. Она задрала голову. Нельзя смотреться в зеркало. Все, кто ушел в зазеркалье, умерли. Она одна жива. Нет! Она не одна. Все эти люди — они здесь, по эту сторону зеркала. Они отражаются друг в друге. Они отражаются в Боге. А Небесный Огонь отражает их.

Люди прыгали, пели и кричали, а Вера медленно опускалась перед ними на колени.

Она все так же высоко держала руку с огнем. Не опускала.

 

***

И вот однажды с матерью Верой произошел случай, который, если бы с кем-то другим произошел, а не с нею, уже при жизни ставшей святой, и не был бы чем-то таким из ряда вон выходящим. А тут вышло так, что вмиг порушилось у Веры в жизни все, возведенное с таким трудом и старанием. Бог часто дает нам понять: не все, что разрушает, плохое; и не все, что разрушено, должно было сохраниться и жить.

Мать Вера стояла на молитве, когда к ней подошла сестра Васса. Васса старилась на глазах, из-под камилавки высунулись, прилипли ко лбу седые пряди.

Васса молилась вместе с Верой.

Потом, когда Вера и Васса положили все земные поклоны, Васса обернула к Вере лицо.

— Мать Вера, — дотронулась до ее локтя сестра Васса, — там к тебе. .. из России… женщина какая-то. Очень представительная. Одета так богато. Шуба у ней… из белых мехов… ну, сама увидишь… Ступай. Прими.

Вера прижала ладони к щекам. Так постояла немного, перевела после молитвы дух и, едва заметно хромая, пошла к дому, где жили монахини. День стоял солнечный, но холодный. Дул резкий северный ветер. Перед дверью в дом стояла высокая разряженная дама. Атласное платье мело монастырскую мостовую. На плечах дамы сиял в лучах солнца палантин из серебристых норок. Мех несчастных зверьков невыносимо искрился, резал глаза. Или это так сильно сверкало колье в меховом распахе, на груди у женщины? В теле, пышная, грудь высоко подымается, дышит часто и тяжело. Мать Вера заглянула в ее глаза и чуть не отшатнулась. В глазах роскошной дамы застыл черный ужас.

— Здравствуйте, — спокойно поклонилась Вера, — Господь с вами! Издалека к нам! Чаем вас напоили? Накормили?

— Да ну его, чай! — Голос у дамы оказался внезапно звучным, заполнил собой все солнечное пространство, и, казалось, голос этот услышали даже звонари на колокольне. — И к чему еда! Это все чепуха! Главное, я до вас добралась. Вы мне важнее всего! Я к вам — всю жизнь добиралась! И вот, получилось!

От голоса царственной дамы звенело и дрожало все вокруг. Ветви деревьев бились. Камни трескались. Вере почудилось — от вибрации голоса у ее ног вспыхнул пламенем пук сухой травы.

— Какой голос у вас…

— Я певица! — сказала дама и улыбнулась. Улыбка у нее была вымученная, страдальческая; она будто плакала и так гримасничала. Жирно, щедро крашенные губы змеино кривились.

— Понятно…

— Ничего вам не понятно!

— Вы в опере поете? — Вера почтительно наклонила голову в черном клобуке.

— На эстраде! — вскинула голову дама.

Тяжелый пучок смоляных волос оттягивал ей высокую полную шею. Шею обхватывала низка крупного жемчуга. Вера глядела на жемчужный тусклый перламутр и думала: «Какая красавица, эстрадная певица, и любит ее народ, слушает».

— Может быть, я о вас знаю. Как вас зовут?

— Зиновия.

— Это эстрадный псевдоним?

— Это мое имя, данное мне при рождении, увы!

— Почему увы? — Вера улыбнулась. — Очень хорошее имя. Оно означает знаете что? Богоугодную жизнь ведущая. Вот вы, вы… вы ведете богоугодную жизнь?

Покосилась на ее белый норковый палантин.

— Я? — Певица хмыкнула. — Богоугодную?! Да я именно за богоугодной жизнью — сюда приехала! Знали бы вы, какую я жизнь… — Не могла договорить. — Веду…

Вера тихо взяла певицу за руку.

— Идемте ко мне в келью. Вы мне все расскажете.

 

***

Сестра Васса вскипятила им чаю. Они обе сидели на низких табуретах у стола. Стоял Великий пост, и в вазе посреди стола лежали ржаные сухари — угощение к чаю. Васса выставила лимонное варенье в большой розетке. Певица беззастенчиво запустила чайную ложку в розетку, ела варенье из розетки, облизывалась, нахваливала. Она и правда была очень голодна. Варенье исчезло. Зиновия налила в розетку чаю, размешала в нем остатки варенья и выпила этот лимонный морс.

— Ох, — перевела дух, — спасибо…

— Сестра Васса, а нет ли у нас чего посущественней?

— Рыбу нельзя, — загибала пальцы Васса, — блины на яйцах нельзя, сметану ни-ни, сдобные ватрушки нельзя, сыр нельзя, икру нельзя, мясо…

— Не о мясе речь, — поморщилась Вера, — ну, хоть постной лепешечки, той, что печет мать Ульяна! Нигде не завалялась? И картошечки к ней горячей, и грибов, тех, что из Кесарии привезли. Так! вижу! грибы в целости. Открывай, сестра, банку!

— О-о, — вскрикивала певица, делая отрицающий жест белой пухлой рукой, — не надо, ну что вы, зачем так хлопотать из-за меня!

— А вы не поститесь? Простите, я не спросила. Или поститесь все же?

— Мне священник сказал, — покраснела до корней волос певица, — что у меня работа тяжелая… и я должна все время восполнять потерю энергии… я же пою, пою. .. дни напролет на сцене… а то и ночи, знаете, на корпоративах…

— На чем, на чем? — Пришел Верин черед краснеть.

— А, это, знаете, такие закрытые концерты… ну, в фирмах во всяких… приглашают… дорого платят…

Сестра Васса, повздыхав, вытащила из скрипучей тумбочки бутылку тель-авивского темного коньяка и маленькую, с наперсток, хрустальную рюмочку.

После горячей вареной картошки с солеными грибами и трех чашек чаю с лимонным вареньем, а потом с абрикосовым, певица разрумянилась, как расписная матрешка. Алые щеки ее залоснились, заблестели, словно намазанные кремом. Она подолом атласного платья вытерла пот со лба. Вера услала Вассу безмолвным кивком. Васса, подобрав рясу, выкатилась за дверь. Вера украдкой поглядела на часы. В их распоряжении было полтора часа, от силы два — до начала вечерни.

— Ну, рассказывайте…

Вера не впервые принимала исповедь.

Зиновия глубоко вдохнула, ее ребра расширились, бока выпятились под шелковым платьем, вся она стала похожа на обтянутый шелком бочонок. Потом выдохнула. И внезапно стала маленькой, мелкой, — жалкой. Будто воздух весь из нее вышел, навек.

Она заговорила так тихо, что Вера не расслышала первых слов.

— …хороший муж. Правда, он младше меня на десять лет!.. но это же ничего, есть и больше разница, а какая разница?.. лишь бы вдвоем было хорошо, ведь да?.. И жили мы хорошо. Не пожалуюсь. Отдыхать на море летали, в Турцию, в Таиланд. На остров Бали летали! В океане купались… Сына родили. - Певица судорожно сглотнула. — Сына… Такого славного…

Прижала себе ладонь ко рту. Так сидела. Молчала.

Вера не торопила ее.

— И что же? Да самое то… самое оно… изменил он мне. С молоденькой! С совсем сикухой. Со шмакодявкой такой… ой, простите, я ругаюсь… но я не могу… Вы бы ее видели! Килька обглоданная, хамса! Выдерга! И что он в ней нашел! По сравнению со мной… — Певица обвела себя руками, выхваляясь статью. — Ну и… охомутала она его. .. по полной программе… и он из дома ушел. Уехал! С одним чемоданчиком. Сын так плакал! В голос ревел! Сын… А я… сначала в отместку хотела… любовников заводила… всяких… с кем только я не… простите… я знаю, в монастыре такие речи… но это чтобы вы знали, видели, что я такая жуткая, ужасная… что я — просто дрянь… дрянь! Настоящая! И мне грош цена! А все вокруг кричат: божественная!.. великолепная!.. и все такое прочее. У меня эти крики — вот уже где!

Резанула себя рукой по глотке. Вера поймала ее руку на лету.

— Никогда так не показывайте. То, что вы на себе показали, запомнит диавол. И сделает с вами точно так.

— Дьявол! — выкрикнула певица. Ее щеки уже пылали малиново, страшно. Пот тек по вискам. — Да что вы тут понимаете в дьяволе! — Она была как пьяная, хоть не выпила ни капли из мирно стоявшей на столе бутылки. — Дьявол не где-то там за углом! Дьявол — он вот, вот… вот он где… — Постучала себя кулаком по груди. — И делает он с нами, что хочет… уж поверьте мне. И, может, он-то как раз и послал мне другого человека!

— Другого?..

— Да! Другого! Прекрасного! Превосходного! Вдвое меня старше! Благородного как я не знаю кто! И человек этот — меня полюбил как я не знаю кого! А человек этот — женат! И жена у него — не выдерга! Нет! Жена у него — первый сорт! А может, и высший! Лучше меня в сто, в тыщу раз! Красотка, умнющая, добрейшая, добрее добрых… нежная, заботливая, так движется, сама грация… прямо как Богородица с иконы сошла и ожила — вот какая… И дети у них! Целых трое! Девочки! Ангелочки! Вера-Надежда-Любовь! Кроме шуток! А тут я. И мужик этот как спятил на мне! Все, кричит, всех от себя отсеку, всех выгоню, ото всех убегу, а с тобой — буду! Только с тобой!

Вера опустила голову и не смотрела на певицу. Она смотрела себе в колени: там лежали ее руки, утружденные, с плоскими, как деревянными ладонями, с шершавою тыльной стороной, рабочие, сильные, усталые, — недвижные.

— А сын мой плачет. Кричит: мама, мама, где папа, я так люблю папу! Где он, вернись к нему! Или пусть он вернется к нам! Сделай так, чтобы он вернулся! Найди его! Или я из дома уйду и сам его найду! Давай, ищи! Так кричит день за днем. И я не выдержала. Я ему взяла да и крикнула в ответ: нет! Никогда я не буду твоего отца искать! И не нужен он мне! Он меня обманул! Он предал меня! А значит, и тебя! Он для меня — не существует! И для тебя уже не существует! Нет его, нет, понимаешь, нет!.. Я так кричала сыну… моему сыну… сыну…

Зиновия опять заклеила рот рукой. Вера терпеливо ждала.

— И вот когда я крикнула в лицо моему мальчику: нет! никогда! — он пошел и… и…

Вера уже поняла, что случилось. Она подняла свою тяжелую теплую руку и положила ее на колено певицы.

— И утопился… в реке…

— Царствие Небесное, — еле слышно сказала Вера и перекрестилась.

Певица так и вскинулась.

— Царствие Небесное — самоубийце?! — Глаза ее бешенством горели. — Царствие, бормочете?! Небесное?! Да, может быть, он и правда на небесах сейчас! А в церкви же нельзя молиться за самоубийц! Нельзя им - панихиду служить! Вообще преступники они! И на кладбище их — не хоронят! А я кладбищенскому сторожу заплатила черт знает сколько денег! Чтобы он позволил мне моего сыночка — в ограде кладбища похоронить, а не за оградой! Все карманы вывернула! Все кошельки на снег перед ним побросала! Позволил! Позволил…

Солнце клонилось к закату. По стенам кельи ходили красные пятна печального, вечернего света.

— Если бы вы видели, какой мальчик мой был, когда его вынули из воды! Синий… распухший… Нет, я не могла посмотреть ему в лицо! Я смотрела вокруг лица. Около. В само лицо — не могла. Это был не он. А правда! может, это был не он! не Тимочка мой! может, все они ошиблись!.. Но батюшка в церкви… вот он — не клюнул на деньги… он — оттолкнул мою руку… он сказал, печально так: ваш сын сам выбрал наложить на себя руки, и он сам убил свою душу живую, и это даже не самоубийство, это — убийство. .. А я кричала: да он же ребенок, ребенок же он еще!.. А батюшка мне: да ведь не несмышленыш же, уж отрок, двенадцать лет… Ему было всего двенадцать лет… Почему батюшка отказал мне в отпевании?! Почему он такой жестокий?! Может, он — от дьявола, а не от Бога?! А еще в церкви стоит, среди икон… Я так орала в церкви… что меня вывели под руки и еле усадили в машину… А потом, когда меня привезли домой, я и осознала: это я, я сама погубила моего сына, я, я одна…

— Взыщи, Господи, погибшую душу раба Твоего Тимофея: аще возможно есть, помилуй. Неисследимы судьбы Твои. Не постави мне в грех молитвы сей моей, но да будет святая воля Твоя, — прошептала мать Вера и медленно перекрестилась.

— И вот… И вот… — Пот густо тек по красному, как из бани, лицу певицы. — Я решила, что сейчас мне уже можно все… И я… я увела моего того хорошего человека из семьи… увела!.. но он не женился на мне. Мы поездили по курортам. .. он снял нам шикарное жилье… мы там просто бесились на кровати… мы спали где угодно, когда угодно… мы просто ели, съедали друг друга, мы друг для друга были самой шикарной жратвой… и я, я видела это, чувствовала, что я для него — не человек уже, нет… а жратва… и он для меня тоже… И он вернулся к жене. Но все уж было открыто! Все было наружу, наизнанку, все наши потроха! И он сказал жене: я буду с тобой, но и с ней тоже! И началась моя ужасная жизнь. Мать Вера! да! ужасная!

Она в первый раз назвала Веру — «мать Вера». И Вера вздрогнула.

— В чем был этот ужас?

— Он… утопил меня. Теперь — меня!.. я утонула…

— В чем? где?

— В ужасе мира, мать Вера!

Вера глядела молча. Она решила ничего не спрашивать.

— В политике, будь она проклята! В вооружении, да, в горах оружия! В близкой войне! Вернее, в защите от нее, от ее призрака, он так думал, что он нас — от этого безглазого призрака — защищает! Он у меня был — политик. Был, почему был… Да он и есть! Такой, знаете, знаменитый. На весь мир гремит! Погремушка чертова! Я стала летать с ним на всякие его саммиты. На всякие симпозиумы, встречи эти отвратные! в зале сидела и наблюдала, как он — договоры заключает! Или как на трибуну выходит, к микрофону рот приближает… и говорит. Говорит, говорит!.. говорит… Он говорит… а я не слышу его. Только кровь в висках бьется: бум! бум! бум! — страшно так. Голова вот-вот взорвется. И земля вместе со мной. Так все страшно, и мой человек, знаменитый, умный очень, такой умный, что страшно, говорит об очень, очень страшных вещах. Так, что ты не хочешь, а понимаешь: нам скоро всем хана. Ой, простите! Здесь нельзя так выражаться. Я — нечестивая!

Зиновия закрыла себе рот рукой и даже, во зле и досаде на саму себя, куснула себя за руку.

— Окунулась я в кромешный ужас. Поняла одно: человечество идет к самоубийству. Мальчик мой убил себя. Жить не захотел. Это что! Это - может быть, и хорошо… что он — раньше всеобщего ужаса — с жизнью расстался… А люди! Все, кто на земле живет! Мы же все как спятили! Семимильными шагами — к смерти идем. Бежим! Задыхаемся! Опоздать боимся! Слушаю моего любимого и понимаю: скоро, не успеем оглянуться, грянет великое сражение. И все погибнут! Все хотят войны! Изголодались по ней, что ли? Не могут без нее?! Так и тянутся к ней. Как к мамке родной! Да ведь она же смерть, хотелось заорать мне на весь зал этого саммита какого-нибудь жуткого, где вроде бы люди в зале восседают, а мне кажется — черти! Рожи у них такие, чертявые. И — рога над теменем, и пятачки свинячьи! Вот-вот захрюкают, все, дружно, и помчатся к гибели, к краю пропасти! И все туда, скопом, рухнут, визжа. И вот все думаю: так зачем же тогда Бог? Ох! Где же тут Бог-то, в нашей жизни? Маленькая она, крошечная! Не успеешь родиться и завопить: уа-а-а-а! — как надо руки складывать на груди и в гроб ложиться. Вам легче, святым! Вы святые. Вы — помолитесь, у вас и душа чиста, и летит она, как птица. А у меня — только на моих концертах летит. Когда я на сцене стою, работаю. Тогда я все забываю. И сына на берегу… на песке… с распухшим лицом. И любовные, подлые крики мои в чужих постелях! И человека моего, этого, блестящего, знаменитого! Ну да, нас с ним папарацци тыщу раз уже подловили. И меня с ним рядом — тыщу раз засняли! Только мне от этого ни жарко, ни холодно! Печатайте фотографии наши, дурацкие таблоиды! Я уже и с журналистами судилась. И выигрывала процессы! Да потому что меня люди любят! А они… кто такие?!

— Они тоже люди, — тихо сказала Вера.

— Люди! Это — нелюди! Они плохие. Подлые! Мне говорят: молитесь за врагов ваших! Знаю я все эти поучения. Я — не могу за них молиться! Враг — это враг!

— Зачем вы приехали сюда? Ко мне?

Верин голос шелестел тише шуршанья салфетки.

Зиновия вытерла мокрое лицо ладонями.

— Я приехала сюда, чтобы… здесь поселиться! Уйти в монастырь. Я выбрала — к вам! Мне рассказали о вас. Я поняла: вот — святая!

— Я не святая, — шептала Вера.

— Не спорьте! Вы — святая! К вам — полмира идет! Я хочу уйти к вам! Сюда! От мира. В нем одни страдания. Возьмите меня! Иначе руки на себя наложу.

Вера выслушала эти слова и встала из-за стола.

— Спойте мне.

— Что-о-о-о?!

— Спойте мне, — твердо, приказом, а не просьбой, сказала Вера.

Зиновия тоже встала. Две женщины стояли рядом. Обе высокого роста, у Веры более широкие и угловатые, твердые плечи. Певица поражала княжьей роскошью холеного, сдобного тела. Меховой палантин сполз с плеч на пол. Она переступила через него, через мертвого зверя. Шелк платья заискрился, водяно, речно переливался в тусклом ягодном свете лампад. Солнце уже закатилось, окна густо синели, Вера не пошла ни какую вечернюю Литургию, и это был грех, она еще не успела осознать его. Певица вдохнула воздух глубоко и судорожно, как будто ее, утопленницу, вытащили из темной глубины. И запела — так полнокровно, ясно, ярко и нежно, что Вера вся покрылась гусиной кожей, словно, голая, вышла из воды на широкий холодный ветер восторга.

— Спи-усни… Спи-усни… Гаснут в небесах огни… Спи… От сена запах пряный, в яслях дух стоит медвяный, вол ушами поведет… коза травку пожует… В небе синяя звезда так красива, молода… Не состарится вовек… Снег идет, пушистый снег… Все поля-то замело — а в яслях у нас тепло… Подарил заморский царь тебе яшму и янтарь, сладкий рыжий апельсин, златокованый кувшин…

Затаив дыхание, Вера слушала; она понимала, что Зиновия поет колыбельную.

Может, она сама ее написала; скорей всего, было так. Она пела с закрытыми глазами. На ее лицо взошла улыбка. Она и правда походила сейчас на икону Божией Матери Умиление — на любимую икону преподобного Серафима Саровского. Вера любовалась ею. Раскрылись пространства и просторы, сместились густые и прозрачные слои воздуха. Перемешались тепло и мороз. Тихо шел с небес снег, в яслях стояли коровы и козы, длинными сливовыми глазами глядели на Того, Кто родился. Мать держала ребенка на руках. Развернула пеленки. Любовно глядела на маленькое нежное тельце, еще живое тело родного человека. Все — всем — так - не могут быть родные. А что есть чужой? Родной? Вот вырастет этот ребенок. И скажет всем: вы все родные друг другу. Зачем Он это скажет? Ведь Его все равно никто не услышит.

А услышат — потом.

Глаза матери сияли. Светились двумя ночными солнцами. Потом она запеленала младенца, прижала его к груди и закрыла глаза.

— Спи, сынок, спи-усни… Заметет все наши дни… Будем мы с тобой ходить, шубы беличьи носить, будем окуня ловить — во льду прорубь ломом бить… Будешь добрый и большой, с чистой, ясною душой… Буду на тебя глядеть, тихо плакать и стареть. .. Спи-спи… Спи, сынок… Путь заснеженный далек… Спи-усни… Спи-усни… Мы с тобой сейчас одни… Мы с тобой одни навек… Спи… Снег…

Зиновия выдохнула последнее слово так нежно, будто ловила малую снежинку ладонью.

Она и вправду протянула ладонь вперед.

Синее вино вечера лилось в монастырское окно.

— Снег…

Зиновия сгребла в кулак на груди слепящее колье.

— А давайте вместе споем, мать Вера?

Вера ничего не ответила. Певица вздохнула, и Вера тоже. Певица запела, и Вера вместе с ней.

— Черный во-о-орон… что ж ты вьешься-а-а-а… над моею головой!.. Ты добычи не добьешься… черный во-о-о-орон… я не тво-о-о-ой!

Они вместе пели в келье русские песни, и Вера плакала, не замечая, что плачет.

А за дверью кельи стояла сестра Васса, закрыв лицо ладонями.

 

***

Зиновию взяли в монастырь трудницей. Мать игуменья давала ей разнообразные послушания, и певица не гнушалась никакой работой. Сажать лук и морковь, полоть, варить на кухне в огромном котле постные щи, солить рыбу, мыть кельи, подметать каменные плиты храмов, шить, штопать — Зиновия все умела, всякое дело горело у нее в руках. А на клиросе ее голос летел надо всеми, ярче и звонче всех прорезал солнечную пустоту. Регентша сделала ей замечание: «Вы слишком громко поете, сестра Зиновия, а надо бы себя смирить, смирить гордыню. Пойте не соло, а в хоре! Под других подлаживайтесь! Не выпячивайтесь!» Зиновия усмехнулась. «Хорошо. Выпячиваться не буду больше».

Голос ее угас, и скучно стало, печально и темно. Сестры попросили регентшу: «А вы сестре Зиновии — соло поручайте!» В литургиях Чеснокова и Шведова она пела партии сопрано. Радость звенела снова. Зиновия пела как ангел. Сестры и матушки плакали, крестясь, зачарованно слушая залетного ангела. Мать Вера стояла всю службу, прямо держа тощую спину. Сутулость ей была неведома. Никто из монахинь не знал, сколько ей лет.

Однажды Вера, преодолев себя, мучительно стесняясь и коря себя за это смущение, влезла на узкие скамьи клироса, чтобы петь в хоре вместе со всеми. Регентша окинула мать Веру строгим взглядом: «Кажется, у вас хорошее центральное меццо! Будете с сестрой Зиновией петь в «Страстях по Матфею»!» Недавно в монастырь привезли ноты новомодной оратории, из самой Москвы. Отец Иларион музыку написал, на последние стихи Евангелия от Матфея. Монахини быстро разучили партии. Не хватало мужских голосов; собрали всех сестер, кто мог брать низкие ноты, и вместо мужчин на клирос поставили. Хор укрупнился. Двух солистов все же пришлось пригласить — с Русского Подворья. Тенор пел, раскидывая руки, будто хотел всех обнять. Его розовое, совсем детское лицо обнимала шелковая русая бородка. Баритон больше смахивал на баса профундо: грузный, животастый, когда ноту низкую брал, весь гудел как колокол.

Вера и Зиновия пели вместе, сливая голоса. Пели отдельно. Вера нотной грамоте не обучена была, запомнила мелодии с голоса, как ей регентша напела. Регентша отругала ее: «Мать Вера, надо бы уж к вашему возрасту знать ноты! Особенно если так поете!» Вера смиренно возвела на регентшу большие на худом скуластом лице, скорбные византийские глаза. «Как?» — «А так! Сердце вынимаете, вот как!» Вера склонила голову и коснулась подбородком ключиц. «Сестра Гликерия, вы слишком добры ко мне».

Столичную музыку отца Илариона пели в первые недели Великого поста. Храм был наводнен монахинями во всем черном, великопостном. Сквозь скорбь летели золотые копья боли и любви. Зиновия пела, закрыв глаза. Вера пела и, чуть поворачивая голову, украдкой смотрела на Зиновию. В своем вдохновении Зиновия была прекрасна, лик ее над ночной тьмой рясы светился ангельским светом. Она стояла на певчей скамье нереальная, будто не из плоти и крови соткана, а из облачных кружев. Обе женщины сливали голоса, и голоса эти текли, летели над скорбящими людьми, умирали и снова вспыхивали, оживали, давали живым надежду, убеждали: бессмертие есть, зря мы в него не верим.

После оратории монахини сидели в трапезной, прихлебывали обжигающий чай. Вера не могла даже чай пить. Над нею солнцем сиял голос Зиновии. Певица сидела тут же, рядом, на длинной, во всю длину стола, скамье; она двумя пальчиками и отставив мизинчик, как в старинные времена купчиха, брала из фруктовницы абрикос, разламывала его, вынимала коричневую, как коровий глаз, косточку и подносила солнечную ягоду ко рту. За время жизни в монастыре Зиновия заметно похудела; шикарный норковый палантин был запрятан в дальний угол шкафа в ее келье.

— Спасибо тебе за музыку, сестра Зиновия, — сказала Вера.

— Почему ты ничего не ешь, мать Вера? — спросила Зиновия.

— Я не хочу. Я — музыкой сыта.

Вера улыбнулась Зиновии и поймала в ее глазах опасную вспышку.

— Мать Вера. Слушай! Нам надо поговорить.

Вера наклонила голову.

— Идем.

 

***

Она поет. Она просто поет.

У нее сильный голос. Она певчий плот.

Она певучий корабль. Она пьяный матрос.

Она горит всеми красками радужных слез.

 

Она только голос. Она только свет.

Она тонкий волос и острый стилет.

Она только небо, странно, оно звучит,

И те, кто в нем не был, плачут навзрыд.

 

Она просто песня. И больше ничего.

Она просто вестник. Питье и ество.

Голос трепещет. Голос чудит.

Голос, он вещий. Он глазами глядит.

 

Песня! ты лейся. Песня, лети.

…кровью упейся, встань на пути,

Встань на угли босою пятой,

Ты, убийца песни простой.

 

Это времен неуклонный ход.

Это на колени встает народ.

Это с колен встает народ.

…она поет. Она просто поет.

 

***

— Я не могу. Я больше не могу! Я хочу уйти на тот свет, Вера.

— Стой. Погоди. Ты не имеешь права так говорить. Побойся Бога!

— Да что мне Его бояться! Я теперь ничего не боюсь. Я готова Ему служить. Но только пока у меня есть силы жить. Вера! Они у меня заканчиваются. Вера! Я больше не могу жить. Я — хочу — уйти — за ним!

Вера ловила ее летающие, отчаянные руки. Слезы лились по лицу Зиновии на подбородок ей, за ворот, по груди, рясу ей солью вымачивали.

— Я тебя понимаю. Ты мать! И твоего ребенка нет на свете. И ты хочешь к нему, туда. Но ты знаешь, где он теперь?

— Знаю! Все вранье, что он грешник! Он — ангел! И он - среди ангелов, на небесах! И я уйду к нему! Небеса меня примут. — Она дрожала. — Еще как примут! Я измучилась, Вера. Душа моя заржавела, почернела! Нет мне покоя! Я молюсь, я его зову, покой, а он… смеется надо мной! И все люди надо мной смеются. Мне кажется, что они все знают обо мне! И в меня летят усмешки… ухмылки! Еще немного, и плевки полетят! Я — презренная! Я — шваль. Я…

С губ Зиновии сорвалось скверное слово, она произнесла его беззвучно, но Вера прочитала его по губам.

— Тебя все любят в монастыре, Зиновия.

— Нет! Не все. Все — никогда не могут любить одного человека! Враги есть у всех. И ненавистники. И у меня тоже. Знаешь, когда я в миру жила, сколько у меня врагов было?! О, не счесть! Меня просто заклевали. И голос хриплый! И одеваюсь как ведьма! И дура-то, двух слов связать не умею! Сын еще не родился — бесплодная, пустой кувшин, сухое дерево! Сын родился — а что только один, себя слишком любит, дети — обуза! Ты даже не представляешь, как меня убивали! А видишь, я жива!

— И будешь жить.

— Нет! Не буду! Устала!

Руки Зиновии враз обессилели, повисли вдоль тела. Она села на табурет и замолчала — крепко, надолго.

Вера хотела говорить. Но тоже молчала. А что тут скажешь? Все и так понятно. Человек устал жить. Душа устала. Хочет вон из тела, на волю.

— Ты права не имеешь, — прошептала Вера. — Жизнь дал Бог, Он у тебя ее и отнимет.

— Я — Ему — помогу!

Вера молчала. Теребила концы угольно-черного апостольника.

— Повторяй за мной, Зиновия. Боже, очисти мя грешную, яко николиже сотворих благое пред Тобою, но избави мя от лукавого, и да будет во мне воля Твоя… да неосужденно отверзу уста моя недостойная… и восхвалю имя Твое святое, Отца, и Сына, и Святаго Духа, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.

Она искоса, из-под надвинутого на лоб апостольника, взглянула на Зиновию. Поразилась земляной черноте ее лица. Будто бы уже из гроба своего смотрела на нее Зиновия, и губы певицы искривились в усмешке - позорной, презрительной, над самою собой.

— Ты думаешь, это мне поможет?

— Зачем же ты… тогда… — Вера искала глазами ее глаза. - Здесь?

— Я думала спастись. Правда. Не веришь?

— Верю.

— А теперь я не верю. Я себя убью!

Вера встала на колени и стала молиться, не глядя на Зиновию.

Зиновия будто вспыхнула огнем. Сорвала с себя платок. Волосы ее разметались. Глаза горели дико, светло. Она шагнула к Вере и схватила ее за руку. За правую, коей Вера крестилась.

— Уйдем отсюда! Вместе уйдем! В мир! Ну его, монастырь этот твой, мертвечина тут! Поешь ты хорошо! Будем петь вместе! Нам еще повезет! Бросай все мертвое! Живи! Лови счастье! Лови жизнь! Ртом лови, ноздрями, животом, всем! Это же чудо, жизнь! Жаль только, такая коротенькая!

Вера, стоя на коленях, глядела на Зиновию снизу вверх.

Ей казалось: волосы Зиновии шевелятся, как щупальца черного осьминога.

— Ты так поешь, Вера… За сердце твой голос хватает… Я рядом с тобой — нуль, зеро. .. Сбежим! Уедем! Ты увидишь Россию! Ты тут - высохла без нее! Ну! Решайся! В воздухе-то война висит! Ветер войной пахнет! Хоть перед гибелью общей — Родину увидишь! Ну! Ну скажи хоть слово, ты, умоленная! Да, ты святая! А я — грешница, пробы на мне негде ставить! И ничего у меня не получилось с твоим монастырем! Ну, не молчи же, ну!..

Вера, не вставая с колен, тихо сказала:

— Я поеду с тобой. Но не из-за себя. А из-за тебя. Потому что ты страдаешь. Чтобы ты руки на себя не наложила. А то на моей душе грех твой будет. Я тебя спасу. Я буду с тобой, сколько понадобится.

И при этих словах встала с холодного пола кельи так легко, будто ветер ее, высохшую былинку, поднял и понес над землей.

 

***

Вера прекрасно понимала: она берет на душу тягчайший грех. Оставляет насельниц, бросает дело своей светлой святости. Покидает ту жизнь, которая стала ей смыслом последним. И бежит. Куда? В полную неизвестность. Во тьму.

«Значит, так надо. Мне Господь так велит. Я должна чужую, живую душу спасти. Нет чужих душ. Все — Боговы. И меня Он избрал, чтобы я — ее — спасла и сохранила. Для Тебя, Господи».

У нее не было времени даже помолиться. Зиновия вся тряслась, страшно боялась, что Вера передумает. Вместо чемоданов в путь были собраны котомки: так легче было обмануть бдительность сестер, сделать вид, что в город пошли, в мир, в шумный Иерусалим — на рынок, овощи к трапезе прикупить, или милостыню бедным раздавать, или птиц кормить. Вера толкала тряпки в котомку и вспоминала свой ранец. Где он сейчас? А может, взять его, все больше в него тряпья и провизии влезет. Еле нашла ранец — на антресолях, среди старых плоских, как лодки, ящиков, они горько пахли скипидаром, в них когда-то в монастырь привезли иконы кисти новых молодых богомазов из монастыря святой Екатерины, что в Египте, на горе Синай. Утолкала в ранец котомку. Сидела на краю койки, положив локти на расставленные широко, под рясой, колени, и только все повторяла шепотом: «Прости, Господи, прости, Господи».

Вспомнила, как ушла из дома. Где-то далеко, на дне ранца, паспорт, вернули монахини, и ключ от ее красноярской квартиры. От прежней жизни. Она так сильно захотела опять увидеть Сибирь и Енисей, что у нее глотку перехватило, и какое-то время она не могла дышать. Потом раздышалась. Увидеть Енисей! И как он курится, могучий, бешеный и зеленый, как брюхо безумной стрекозы, посреди января. Этот снег, снег. Мощные эти снега, синюю арабскую ли, славянскую ли вязь куржака, и густо, щеткой, свисает он со стрех и с ночных проводов; тоска, зима, и щеки людей красны, и она идет по зиме, а валенки по снегу хрустят, и по радио передали, сегодня утром мороз минус сорок семь, и водителей предупредили, чтобы далеко по трассе не заезжали, и по проселочным дорогам не мотались, если мотор заглохнет, замерзнут в два счета, через полчаса, через час. Мир снега! Мир — снегу! Сибирь снежная, и нежная и злая, а рядом горы Саяны, медвежьи спины горбят, топорщится зеленая, колючая таежная шерсть, на морозе ветви лязгают звонче железа, и звезды в полночь, осыпаясь с зенита в сугробы, железными армейскими пуговицами, кровавыми орденами звенят. Господи! Сибирь! Неужели она перед смертью еще раз увидит тебя!

Перед какою смертью? Вера забыла, сколько времени живет на земле, а тут вдруг сила жизни накатила и закрутила, вспыхнула внутри Северным Сияньем, поборола, смолола, — и искрами, горящей половой стала бедная плоть, и разлеталась по ветру памяти, а память, как назло, самые лакомые кусочки подсовывала. Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа? Есть только Бог! И только родина. Она — в памяти! А память не выбьешь из нее никакой пыткой. Не выжжешь. Она любит родину! И любила всегда. А Иерусалим? Это тоже родина: ее духа. «Как же это у Господа сказано, в Писании? Не скрывайте себе сокровищ на земли, идеже червь и тля тлит, и идеже татие подкопывают и крадут: скрывайте же себе сокровище на небеси, идеже ни червь, ни тля тлит, и идеже татие не подкопывают, ни крадут: идеже бо есть сокровище ваше, ту будет и сердце ваше. А где же сокровище мое, Господи? Ответь! Я думала, вот тут, в Иерусалиме, в этом монастыре дивном, он же мой дом стал, и полюбила я его, как дом родной. И вот в дорогу я собираюсь опять. Значит ли это, Господи, что суждена мне в жизни дорога? И что на той дороге ждет меня? Не знаю ничего про будущее, как любой человек. Но пускаюсь в путь, потому что рядом со мной человек живой так страдает, что с жизнью расстаться хочет. А чтобы не расстаться, меня с собою в дорогу зовет. Значит, все правильно, Господи, у Тебя! Смиренно принимаю волю Твою».

Синяя Сибирь горела и переливалась перед нею, как внутренность перловицы, мохнатым куржаком и морозными хвощами на стеклах окон магазинов, бань, школ, пельменных, пивных, кинотеатров, тюрем, каменных домов и чернобревенных приземистых изб, она вспыхивала слепящими перекатами и смертными порогами Енисея, он рассыпал перед ней, нищей, все свои изумруды и бериллы, Сибирь роскошно играла всеми хвойными гранями, всеми живыми шкурами живых соболей и ондатр, хорьков и горностаев, она глядела на Веру глазами людей и зверей, глазами рек и озер, ледоставами и сумасшедшими ледоходами, когда шум расколотого льда гудом и гулом отдается в голове, и огнем весны густо и страшно занимается голая душа; и такую тоску по Сибири, по родине, ощутила она, что не могла сдержать длинного стона — и повалилась на пол перед ранцем, и обняла ранец, как дитя, как девчонка, только прибела из школы, а рыдает, потому что двойку заработала, двойку за поведение, и никто эту оценку не исправит, никто, никогда. И мать не накажет; мать давно умерла.

Она до боли в сердце захотела увидеть могилу матери. Как там покинутая могила? Кто ухаживает за ней? Да никто. Человек ложится в землю, и память о нем стирает с земли сырой порывистый ветер. Ветер наносит метель, снег летит и залепляет лицо, ты не можешь смотреть вперед, под напором ветра и снега закрываешь глаза и глядишь внутрь себя. А там, внутри, — только боль. Оттого, что уже ничего не поправить.

Могила тоже может стать сиротой, как живой человек.

…и стоит в снегах, и лежит у земли на руках…

…и плачет… под солнцем горячим…

…и раскинуты руки креста… внизу — пустота… вверху - пустота…

И могилу Анны Власьевны захотела она увидеть. Той женщины, подруги, кружевницы, что ушла под нежный перестук коклюшек и завещала ей прийти сюда и стать той, кем она стала. А может, Анна Власьевна была прозорливой старухой? И видела будущее? Господи, как люди могут видеть будущее? Ведь будущее — это тайна. Разве возможно ножом любой мысли раздвинуть, разъять время? Господи, ведь и старушка Расстегай, наверное, уже умерла. Царствие Небесное обеим, кружевнице и Расстегай.

«Я приду на кладбище, пусть метет моя метель, я встану на колени перед одной могилой, спящей сиротой, перед другой встану, и помолюсь. Главное — за душу молиться. За живую. И за ту, которая к Богу ушла. Люди смеются над молитвой. Люди есть такие, что готовы молитву растоптать. Но лишь она человека от смерти спасает».

Они собирались молча, спешно, стояла глубокая ночь, небо вызвездило, и поднялся ветер; ветер резкий, холодный, он гудел и свистел над Святой Землей, говоря о том, что природа может страдать и гневаться, и кричать, как человек. Вера и Зиновия взвалили на плечи поклажу: Вера — ранец, Зиновия - котому. Переглянулись. Надлежало переступить порог. Это было самое страшное.

Вера земно поклонилась всему, что было тут много лет ее жизнью.

— Господи. .. спаси и сохрани… всех, всех спаси и сохрани…

Она даже не могла, как надо, по правилу, благословить молитвой остающихся.

Зиновия затравленно, волчонком, оглядывалась. Обе женщины стояли в келье Зиновии. Сестра Васса спала, через тонкую стену, нежнейшим, спокойным сном — до будильника к полунощнице. Зиновия воззрилась на Веру, губы ее запрыгали. Вера видела: она испугалась того, что делала. Но было уже поздно.

— Еще не поздно остаться, — вымолвила Вера, не веря себе.

Зиновия помотала головой: нет!

Обе вышли вон. Сначала — Зиновия, вслед за ней — Вера, поправляя ремень ранца: он давил плечо. Ее родимое Евангелие лежало на дне ранца, как и много лет назад.

 

***

Зиновия сказала: поедем самым ранним автобусом в Тель-Авив, оттуда улетим. Вера спросила: почему из Тель-Авива лететь, ведь можно из Иерусалима? Зиновия ответила: здесь нас могут догнать. Нам не надо погони. Вера спросила: откуда у тебя деньги на билеты? Зиновия улыбнулась: мне мой мужчина на карту перевел.

И Вера больше ни о чем Зиновию не спрашивала.

Они поймали машину, шофер довез их до Яффы-Роуд, Зиновия взяла два билета до Тель-Авива. Внутри автовокзала было светло, блестяще и холодно. Зиновия купила им по шакшуке, в обеих руках несла по сковородке, взбитые яйца с помидорами и перцем шипели в кипящем масле, Вера отшатнулась: я не буду! сейчас Великий пост! — на что Зиновия пожала плечами и прикрикнула: все, закончились твои монастырские правила, теперь мир, теперь будут мои! Вера взяла за ручку горячую сковороду и стала поедать шакшуку, обжигаясь, изо всех сил дуя на нее. Зиновия смеялась и тоже ела. Потом обе выпили по чашке зеленого чая, такого же горячего. «Я весь рот обожгла», — пожаловалась Вера, как ребенок. Зиновия взяла Веру за подбородок. Так немного подержала. «Обожгла? Это ничего. До свадьбы — заживет!» Лицо Веры под апостольником превратилось в помидор.

Объявили автобус на Тель-Авив. Обе поднялись с холодного сиденья. Их обдувал игрушечный сквозняк кондиционера. Слегка трепал их рясы.

— Нам нужна цивильная одежда, — прищурившись, сказала Зиновия, оглядывая Веру.

— Нет, не нужна, — сказала Вера.

— Что ты со мной споришь? Вот так нас точно сразу вычислят. И в Тель-Авиве нас уже будут ждать с собаками. Мать Мисаила даром что старая, а не дремлет. Васса проснется, все поймет и сразу донесет.

— Нет, — еще тверже сказала Вера, — я ни во что другое не оденусь. Это моя одежда на веки веков, аминь.

— Ну и… сумасшедшая!

— Уж какая есть.

Вере совсем не хотелось ни шутить, ни препираться. Зиновия забежала в вокзальный бутик и быстренько купила там длинное цветастое платье и туфли на высоких каблуках; потом сбегала в туалет и переоделась. Придя, затолкала в котомку рясу и вытащила из котомки норковый палантин. Встряхнула. Накинула себе на плечи. Серебристый мех вспыхнул забытой роскошью. Повернулась перед Верой и прижала ладонь к бедру.

— Ну? Как я тебе?

— Долежался, — сухо сказала Вера, кивком указывая на мех.

— Ну да!

— Хоть сейчас на сцену, — так же холодно сказала Вера.

Она попыталась улыбнуться, не вышло.

Они вышли из вокзала, теплый ветер ударил им в грудь, потом в спину. Перед ними стоял автобус, и Вера задрала голову, таким он гляделся громадным, как айсберг. И под солнцем сверкал ледяно. Женщины забрались в автобус, уселись. Переглянулись.

— Ты хоть осознаешь, что мы сейчас поедем? Уедем?

— Куда? — беззвучно спросила Вера.

Зиновия угадала по губам.

— Из Иерусалима вон!

— Куда? — повторила Вера.

— В Россию, Господи, куда же еще! В Россию!

Вера закрыла глаза. Перед ней северным ослепительным сияньем восстали до неба светлые столбы всей ее монастырской жизни: службы, свечи, исповеди, трапезы, слезы и радость людей, что к ней приходили, рекой текли и текли. Люди, люди, они светились, вставали вокруг Веры бесплотными ангелами. Шевелилось на небесном ветру тончайшее покрывало, сотканное из чужих душ; все эти души за все эти годы стали Вере родными. Каждый человек, кого она благословляла или к кому просто прикасалась ладонью, сохранялся в памяти ее - так же, как она его благословеньем своим сохраняла в памяти Божией. Люди! Они шли и шли, все шли и шли, и все к ней, слух о том, что вот в Иерусалиме, в Горненском женском монастыре, проживает сейчас новая святая, да, настоящая святая, как в стародавние времена, разнесся сначала по округе, потом по всему Иерусалиму, потом по всей Святой Земле, потом по другим странам, потом по воздуху он полетел и по морю поплыл в другие далекие земли, потом докатился до России, и оттуда, с родины, полетели, поехали к Вере люди, они хотели успеть к ней прикоснуться, к краю ее рясы, поцеловать ее сухую и крепкую, уже стареющую руку, нет, руку без возраста, без времени, ибо времени для святой не было, а сияла вдали лишь счастливая вечность. Люди хотели, чтобы она дала им совет — и она давала. Люди хотели, чтобы она выслушала их, просто слушала, молча, — и она молча слушала. Люди хотели просто поплакать перед ней — они плакали и молчали, и она вместе с ними плакала и молчала. Разговор Веры с людьми шел порой безмолвно, слова не требовались. Слова казались лишними, и надо было, чтобы их развеял ветер или подмела с пола новая послушница, тихоня и скромница, длинным веником, связанным из сухих веток дикой акации. Люди и Вера пели незримым хором. Человек, которого она принимала в своей келье или в монастырском саду, на то время, пока она видела и слышала его, становился ей дитем, родителем, братом, сестрой, мужем, блудным и найденным сыном, умирающей бабкой с уходящими под лоб слепыми глазами, что горели ярче звезд, — становился ее семьей, и росла ее огромная, во весь мир, семья, и надо было ту семью обихаживать, любить, журить, наказывать, прощать, — спасать. Надо было эту семью на руках нести. И - спасти.

Это был ее народ, что приходил к ней, ее далекий народ, и он был так близок, что превращался в нее самое.

Она всегда хотела всех спасти. А как иначе? Ты спасаешься сам, так поделись этим хлебом с другими! Умножь эти хлебы! Раздай голодным! Общее спасение — это и была та соборность, о которой ей твердила игуменья Мисаила, которой ее учили старые схимницы в надвинутых на глаза клобуках. Все на земле отвечают за всех, кто это ей шепнул? Где она сама вычитала эти слова, в какой священной книге?

Да, она хотела всех спасти, и не считала свое желанье гордыней, и во имя этого трудилась и не уставала, и всех спасала — всем находила доброе слово, тепло и ласку, всем дарила себя, разламывала, как теплый хлеб, щедро делилась: ешьте меня, пейте, это ведь тоже Причастие, каждодневная любовь! Она все повторяла эти слова Господа: «Больши сея любве никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя». Любовь ко всем! Всеобщая мать!

Да, в монастыре Вера стала — такая вот Всеобщая Мать, и монахини втайне гордились, что именно их монастырь сподобился чести такой, приютить в своих стенах святую вселюбящую; а кто и ревновал, а кто и хмурился, горделиво и высоко оценивая себя: я бы лучше, святее была на ее месте, — а кто и злился молчком, и тайком отмаливал грех злобы своей, ибо диавол опять рядом сидел, притаивался за аналоем, за храмовой росписью, за крашенным известью от жучков стволом яблони в светлом монастырском саду. Трудно было сохранить в неприкосновенности Божий мир. Он то и дело подвергался опасностям. Но люди все притекали и притекали к Вере, и она все удивлялась — как это матушка Мисаила при постриге оставила ей ее мирское имя; права оказалась сестра Васса, не поднялась у игуменьи рука оторвать столь святое имя от будущей святой.

Куда же ты едешь теперь, святая?

Широкое сердце Веры здесь, в Иерусалиме, вмещало все просторы родной земли. Огромная далекая Россия ложилась ей под ноги, под ее сверкающую душу рекой без берегов, холодно-снежной, буйно цветущей, колюче-таежной; густая страшная синева тундры переливалась ягодными и травными огнями, радугой полночного Сиянья — и вливалась во вспыхивающие серебристым ковылем ковры степей, россыпи песков надвигались и пропадали, реки алмазно блестели великими льдами, взламывали лед по весне, разливались на полмира, и лодки и корабли взрезали их железными ножами, и шли вперед, все вперед и вперед, потому что человек идет только вперед, и даже назад он идет, как вперед. Вера остро чувствовала и видела отсюда, из Святой Земли, просторы земли родной; и ей чудилось, ее земля родит в недрах своих, среди мощных гор и рек своих такого человека, что спасет мир на самом краю, у обрыва. У самой пропасти — всеобщую смерть остановит. Неправ несчастный возлюбленный Зиновии! Не погибнет земля. Она для этого слишком сильна, и она, планета, что катится в безднах, тепла, как человек, горяча внутри, и сердце в ней бьется, и духа она полна: ибо она — Божия.

— Божия земля, Живая земля, — шептала Вера, глядя в запыленное автобусное окно, — спаси и сохрани…

Зиновия поправила сползающий с плеч норковый палантин. Лицо ее румянилось возбуждением, восторгом бегства, предчувствием долгой опасной дороги.

— О чем ты?

Вера молилась.

— Спаси, Блаже, души наша…

Посмотрела на Зиновию долго, долго.

И Зиновия захотела укрыться от ее всевидящих глаз.

— Господи, да будет воля Твоя.

Зиновия смущенно перекрестилась.

За спиной люди, смеясь, говорили на иврите. Вера, за все время жизни в Иерусалиме, выучила на иврите всего несколько слов. Она помнила сказание о башне Вавилонской. Сколько языков на земле! А любовь — одна.

Молитва для нее, пока она жила в монастыре, была главным деянием. А теперь что? Что для нее теперь главное? Ведь она возвращается в мир.

«Боже мой, Вера, что же ты наделала».

Мир. Ведь его, белый Божий свет, зовут — Мир. Это недаром. Мир, это залог того, что он никогда не станет войной. Много людей про войну кричит! Кто-то к ней даже усиленно готовится, Вера понимала это. И будущее страдание, она тоже это понимала, ей одной было не отодвинуть. Не отмолить. Только вместе. С кем? Кто ей поможет? Она посмотрела на Зиновию. Вот она? Разве она сможет помочь? Зиновия возвращается в Мир, чтобы вернуться к себе. Чтобы - петь. А Вера? Она же петь не умеет. Что она будет делать в Мире? Кого спасать? Зиновию? Одну ее? Единственную?

— Единственную. .. — вылепили губы.

«Надо же кого-то единственного заиметь в жизни. И - спасти».

Всех людей — всех, кто в ней нуждался, кто к ней шел - побоку, чтобы спасти — одного человека?

«Да. Так бывает».

Автобус мягко, так нежно стронулся с места, что Вера не заметила, как поехали.

Зиновия вынула из сумки косметичку, щелкнула замком, вытащила круглое зеркальце, озорно, кокетничая сама с собой, смотрелась в него. Поправляла волосы над виском.

— Вера, неужели я вернусь на сцену! Я буду петь! Вера! Нет, я еще не осознаю этого!

Она так радовалась, что Вера подумала — она сейчас вскочит с кресла и запоет на весь автобус.

— Зина! Сиди спокойно.

Глаза Зиновии влажно блестели. Такой красивой Вера никогда не видела ее.

Зиновия приблизила губы к щеке Веры и тихо спела ей прямо в ухо:

— Сиди спокойно, сиди, молчи… Стучи мое, сердце, стучи, стучи… Гори, мое сердце, ярче свечи — в огромной, как мир, черной ночи. .. Тебя не излечат в ночи врачи, тебя не казнят в ночи палачи, с тобой только ночи черная кровь, с тобой только, сердце, твоя любовь!..

— Что это?

— Это моя песня. Я вчера ее написала. Перед отъездом. Я буду ее петь в Москве. На первом же концерте спою! Вот удивятся мои продюсеры, когда я перед ними появлюсь! Они-то, небось, думают, я умерла!

Автобус набирал ход. Вера не думала ни о чем мирском. Как, где они будут жить? На что кормиться? Может, не жить будут, а выживать? Певица будет петь, это понятно. А Вера что будет делать? Не было об этом ни мыслей, ни слов. Автобус катился все быстрее. Ровный асфальт ложился под колеса, пассажиры-соседи включили музыкальную запись в гаджете, звуки наполнили салон, все заулыбались: музыка веселая, плясовая. За окнами мелькали ветви, камни, мотели, мосты, горы, пески. Святая Земля, ставшая Вере родной, провожала ее.

«Я на время уезжаю. На время. Только на время. Я вернусь».

Она пыталась вспомнить, с каким чувством уезжала из Красноярска. Да, с точно таким же: думала, что доберется до Иерусалима, выполнит завещание Анны Власьевны, погостит немного в чужих краях и вернется.

«А теперь вот все эти люди, целый автобус веселой молодежи, да куда они все едут? А, просто в Тель-Авив. Просто — кто куда! Кто в гости, кто по делам, кто на работу устраиваться. Кто так же, как мы, в аэропорт поспешит: к самолету. Лететь. Люди все время куда-то летят. Небо, оно как пашня, все летящими железками распаханное. А молодые? Куда они мчатся? Они думают, мы их не понимаем. Мы их — понимаем! А они нас — не всегда. Мы для них — старье! А старье надлежит выбросить. Оно уже немодно! И в дырах. О чем они?.. а, о политике. О войне опять! Бормочут стихи, а это разве стихи? В нас плюют. В то, что не они сами — плюют. Ну, не все, конечно… не все… А к тебе в монастырь — молодежь разве не приходила? Приходила… Много молодых ты принимала. .. И в горе, и в счастье приходили… Зачем?.. Чтобы на тебя - подивиться? Чтобы просто потом друзьям сказать, похвастаться: я — у монахини Веры — да, да, у той самой — в Иерусалиме — был!.. и чай с ней пил… с сахаром вприкуску… с баранками русскими… По усам текло, а в рот не попало… Ничего так монашка… бойкая… да, прозорливая… мне судьбу предсказала…»

…все слишком странно. Странностей хоть отбавляй. Через край. Водку льют и льют в поминальную рюмку. Воду — в стакан. Я будто в поезде Тайшет — Абакан. Пить! Жажду — жить! От воды всякий пьян. Жажду — быть. Вьется, сгорает нить. Дорога вьется. Кто надо мной так хищно смеется? Вода через край - хрусталь — серая сталь — из стакана, а ее льют и льют, утони, захлебнись в огнях и туманах… все льют и льют…

…что… вино и брашно… страшный?.. суд?..

Зеркальце в пальцах Зиновии страшно высверкнуло. Ударило светом по ослепшим глазам.

Автобус тряхануло, он чуть замедлил бег, потом опять набрал скорость. Легкий гул висел в воздухе, и у Веры закладывало уши, будто они не по земле катились, а летели в самолете. Зиновия печально спрятала круглое, больно скалящееся сколами огненных скал, колдовское зеркальце в сумку. Отвернулась от Веры, глядела в окно. Ее лицо, такое знакомое Вере за все это время, что Зиновия прожила в монастыре, стало чужим: румяным, лоснящимся, — довольным, мирским. Она предвкушала сладость той жизни, которую бросила. И, кажется, она - по крайней мере, здесь и сейчас — забыла, что хотела расстаться с жизнью. Жизнь оказалась сильнее ее скорби.

Вера не осуждала ее. Она радовалась этому преображению.

«С каждым может случиться всякое. Человек меняется. Зиновия изменилась. Где ее бессмертная душа? Она родилась к новой жизни. Не все мы умрем, но все изменимся».

Вера шепотом повторила слова апостола Павла. Что-то произошло с временем. Оно будто остановилось. Автобус двигался вперед, а время встало. Потом появился яркий свет. Их всех, и железную повозку, и людей внутри нее, обняла ярчайшая вспышка. Люди ослепли и закричали. Ослепла и Вера. Она перестала видеть Зиновию, людей вокруг, мир за окном. Свет превратился в огонь и достиг сначала до тела, потом до сердца, и сердце наполнилось болью и вспыхнуло.

Вспыхнуло все.

Все, что родилось под солнцем и луною.

И ярко, бешено горело все, что могло гореть.

И огонь…

---

Сергей Черепяной, Кременчуг, Украина — полная информация о человеке из профиля (id29554827) в социальных сетях

Информации о личной жизни Сергея не найдено

Ведите себя так, чтобы голова отца никогда не опускалась, а на лице матери не появлялись слезы!

Фотографии

Можно листать свайпом, увеличивать по клику

Основная информация о Черепяном Сергее

Контакты, ссылки

Основная информация о его VK профиле

• Галочка верификации

  Отсутствует

• Дата регистрации профиля ВКонтакте

  03 февраля 2009 года

• Прошло после регистрации

  13 лет 7 месяцев 13 дней

• Онлайн ли сейчас

  Нет

• Когда был онлайн

  27 ноября 2019 в 06:34:03

• С какого устройства заходил

  С компьютера

• ID профиля

  29554827

• Никнейм (псевдоним)

  Короткий адрес страницы (домен, никнейм) не задан

Настройки приватности страницы Сергея

• Можно ли отправить личное сообщение?

  Такая возможность есть

• Разрешены ли записи на стене?

  Запрещены

• Статус профиля VK

  Открытый

• Доступ к аудиозаписям

  Закрыт

Наполнение страницы

• Сколько подписчиков

  203

• Сколько друзей

  231

• Подарки

  Нет данных

• Заметки

  Нет данных

• Фотоальбомы

  0

• Фотографии

  125

• Видеозаписи

  783

• Аудиозаписи

  0

• Группы

  Скрыто

• Паблики

  76

Где учился и работал

• Школа

  Информация не указана или скрыта настройками приватности

• ВУЗ

  Информация не указана или скрыта настройками приватности

• Работа

  Информация не указана или скрыта настройками приватности

Хобби, интересы, увлечения

• Деятельность

  Не указано или скрыто

• Интересы

  Не указано или скрыто

• Любимая музыка

  Не указано или скрыто

• Любимые фильмы

  Не указано или скрыто

• Любимые книги

  Не указано или скрыто

• Любимые игры

  Не указано или скрыто

• Любимые TV-шоу

  Скрыто или не указано

• Любимые цитаты

  Не указано или скрыто

• О себе

  Информация скрыта или не указана

Жизненная позиция

• Главным в жизни считает

  Скрыто или не заполнено

• Главным в людях считает

  Скрыто или не заполнено

• Политические предпочтения

  Скрыто или не заполнено

• Источники вдохновения

  Скрыто или не заполнено

• Мировоззрение

  Скрыто или не заполнено

• Как относится к алкоголю

  Скрыто или не заполнено

• Как относится к курению

  Скрыто или не заполнено

Список друзей

• Слава Україні
• Александр Кучмистый
• Olga Morozova
• Оленька Литовченко
• Евгений Андросов
• Николай Скрыль
• Илонка Юрченко
• Александр Киш
• Денис Терещенко
• Кирилл Синев
• Misha Kish
• Natasha Bogdan
• Евгений Троян
• Ира Мироненко
• Анна Назарян
• Лилия Шаталова
• Вадим Заудальский
• Роман Голына
• Екатерина Грин
• Сергей Резник
• Виктор Михайленко
• Александр Сысой
• Ирина Щепина
• Роман Пшеничный
• Алексей Король
• Екатерина Желтобрюх
• Оля Громова
• Alla Romanovskaya
• Светлана Гамера
• Лилия Сафарова
• Валентин Охмак
• Ксюха Нестерова
• Мариша Клементьева
• Руслана Осипова
• Валентин Шапоренко
• Женя Христенко
• Остров Сокровищ
• Людмила Стеблина
• Илона Самойленко
• Елена Сладких
• Колян Корбка
• Ростислав Черепяной
• Αнатолий Κириллов
• Irina Cherkasy
• Ольга Аникеева
• Андрей Кременчугский
• Ольга Яковлева
• Виталий Бабенко
• Саша Шило
• Сергей Резник
• Галина Спортик
• Марина Кобзарь
• Рашид Доспев

Удалить страницу

Если Вы являетесь владельцем этого vk профиля id29554827, можете легко его удалить с сайта profiles-vkontakte. ru, вся информация с этой страницы исчезнет, будто её тут и не было никогда. И гарантированно не появится тут снова.

Для удаления придётся кое-что сделать, чтобы алгоритм мог Вас идентифицировать, как владельца профиля. Ничего сложного и трудоёмкого: просто в качестве своего статуса ВКонтакте (именно на страничке где id 29554827) напишите pvkontakte123, без всяких пробелов и других символов, после чего нажмите кнопку «УДАЛИТЬ ПРОФИЛЬ».

Так система поймёт, что Вы — это действительно Вы, после чего произойдёт удаление, полностью в автоматическом режиме. Разумеется, после успешного удаления можно удалить статус pvkontakte123, поменять его, делать с ним всё что угодно — идентификация более не требуется.

А теперь ещё раз, коротко:

1. Устанавливаете статус pvkontakte123
2. Нажимаете кнопку УДАЛИТЬ ПРОФИЛЬ
3. Вся публичная информация из vk о вас удаляется с profiles-vkontakte.ru навсегда.

Удалить профиль

Страница сформирована в реальном времени на основе API-ответа от ВКонтакте, содержащего только открытые данные профиля vk. com/id29554827, которые НЕ были скрыты настройками приватности. Сайт profiles-vkontakte.ru НЕ собирает и НЕ хранит данные пользователей ВКонтакте.

«Добро и Зло», «Умей прощать»

Мартинович Ирина Анатольевна, учитель начальных классов, МБОУ «СОШ №5» г. Красноперекопск Республика Крым. 
Сценарии уроков предназначены для учителей начальных классов и классных руководителей. Урок «Добро и Зло» составлен для учащихся 1класса. Проводится в форме урока — рассуждения. В ходе урока ребята познакомятся с определениями «добра» и «зла»; будут учиться совершать добрые поступки сознательно, добровольно, повседневно, бескорыстно; приобретут опыт коммуникативной деятельности. Урок «Умей понять и простить» составлен для учащихся 4-классов. Предмет ОРКСЭ Модуль: Основы светской этики. Ребята приобретут знания о необходимой черте характера-прощения, узнают, что такое прощение, будут учиться преодолевать чувство обиды,будут учиться прощать.

---

Дата публикации: 07. 05.2018

---

Сценарий урока нравственности « Добро и Зло» в 1 классе

Цель: формирование нравственной позиции по отношению к добру и злу.

Задачи:

— дать определение добра и зла                                                                                                                              

— учить совершать добрые поступки сознательно, добровольно, повседневно, бескорыстно;                                            

— приобрести опыт коммуникативной деятельности;                                                                              

— повышать уровень взаимопонимания и согласованности действий в коллективе.

Основные термины и понятия: « добро» и « зло».

Форма проведения: урок — рассуждение

Методы обучения:

— Беседа с элементами рассуждения и разрешения проблемных вопросов

— Практическое упражнение

— Интерактивный метод (работа в парах и работа в группах)

— Исследовательский

— Театральный

— Наглядный

 

Обеспечение: компьютер, презентация на тему «Добро и зло», видеоклип «Добро и Зло», выставка детских книг, словари С. Ожегова, сосуд из стекла, чёрные и цветные кристаллы. Для работы в парах и группах: конверты с пословицами, конверты с материалом для выполнения групповой работы «Наша страничка добра», клей, чистые листы А-3.

 

Ожидаемый результат: Урок будет способствовать желанию совершать добрые дела, умению радоваться и переживать за других людей, общаться с людьми, с природой, воспитывать уважительное отношение и любовь к близким и окружающим людям.

 

СЦЕНАРИЙ УРОКА

ОРГМОМЕНТ.

— Ребята, повернитесь друг к другу, пожелайте удачи и хорошего настроения. Наш урок мы начнём с замечательной притчи, которую приготовили для вас ребята. Просмотрев её, вы сможете определить тему нашего урока.

( Инсценировка притчи)

Однажды внук подошёл к своему дедушке и спросил:                                                                      

— Почему бывают люди добрые и злые? И тогда старик открыл своему внуку одну жизненную истину.                                                                                                                                 

— В каждом человеке идёт борьба, очень похожая на борьбу двух волков. Один волк представляет зло: зависть, ревность, эгоизм, ложь. Другой волк представляет добро, мир, любовь, надежду, верность. Внук, тронутый до глубины души словами деда, задумался и спросил:

— А какой волк в конце побеждает?

— Всегда побеждает тот волк, которого ты кормишь!

— Скажите, ребята, о каких волках идёт речь в притчи? Какого волка вы кормите и чем?

ОПРЕДЕЛЕНИЕ ТЕМЫ И ЦЕЛЕЙ УРОКА

— Попробуйте определить тему нашего урока. Как, вы, думаете, что мы сегодня узнаем на уроке? Чему мы будем учиться, ваши предположения?

ДОБРО И ЗЛО С ДАЛЁКИХ ПОР                                                                                                

ВЕДУТ СВОЙ ДРЕВНИЙ, ДАВНИЙ СПОР.                                                                                        

КТО НАЯВУ, А НЕ ВО СНЕ                                                                                                              

СИЛЬНЕЙ И КРЕПЧЕ НА ЗЕМЛЕ?

ОБЪЯСНЕНИЕ И РАБОТА НАД НОВЫМ МАТЕРИАЛОМ

— Сегодня мы с вами отправимся в сказочную волшебную страну вот по этому маршруту. Узнаем, что такое зло и добро. Узнаем, что сильнее, и какой след оставляют добро и зло. Вы готовы? Тогда садимся скорее в самолёт и полетим.

ФИЗМИНУТКА «САМОЛЁТ»

— Мы приземлились в «РОЩЕ ЗАГАДОК» Отгадаем их?

— В лохмотьях. Заросший, седой, с вечно всклокоченной бородой. В лесу он обитает, грибников заманивает и пугает.

-В тридевятом царстве волшебное окно. В сказке непременно победит ….

— Человек немолодой, с не короткой бородой. Он отъявленный злодей, одноглазый…

— Лечит маленьких детей. Лечит птичек и зверей. Сквозь очки свои глядит. Ну, конечно,…

— Есть зеркальце волшебное, и говорит оно, что в королевстве сказок не побеждает…

( Леший, Бармалей, Добро, Айболит, Зло)

— На какие две группы можно разбить эти слова? Почему?

ТРИЗовская игра «ХОРОШО — ПЛОХО»                                                                                                                   

В какую группу вы определите Лешего? Что плохого в том, что Леший пугал людей? А что хорошего в том, что Леший пугал людей?                                                                                                                      

— Какие произведения вы читали о добре и зле? Кто их написал?

— Сегодня к нам на урок пришли замечательные книги, в которых рассказывается о добре и зле. Вы их сможете рассмотреть на переменке и взять почитать. ( Выставка книг )

— Ребята, а где мы можем найти более точное определение понятиям «ДОБРО» и «ЗЛО»? (спросить у учителя, родителей, посмотреть в толковом словаре)

— Пока ребята будут работать со словарями С. Ожегова, мы попробуем дать свои определения.

— Как вы считаете, что такое «ДОБРО»? (ответы детей) Послушаем наших исследователей.   ( дети зачитывают определения)

«Добро — нечто положительное, хорошее, полезное, противоположное злу; добрый поступок».                                                                                                                                         

— А что такое «ЗЛО»? (ответы детей) Послушаем наших исследователей.( дети зачитывают определения)                                                                                                                                                      

« Зло — нечто дурное, вредное, противоположное добру; злой поступок».

— Молодцы, ребята! Справились с одной задачей. Узнали, что такое добро и зло?                                                    

— Давайте-ка с вами поедем к «Озеру Пословиц» на автобусе.

ФИЗМИНУТКА « АВТОБУС»

Вот и «Озеро Пословиц». Издавна люди стремились к добру и ненавидели зло. Свои мысли они отражали в пословицах, которые передавались из уст в уста. Поработайте в парах. Соберите правильно пословицы.

Добро помни, а                                 добром плати

За добро                                             на добро не надейся

Делая зло ,                                         зло забывай

(Добро помни , а зло забывай. За добро добром плати. Делая зло , на добро не надейся.)

— Как вы понимаете смысл этих пословиц?                                                                                                                                                            

— Мы можем ответить на вопрос «Что сильнее — добро или зло?» ( нет)                                                                                    

— Тогда нам нужно попасть обязательно на «Поляну добрых дел». К поляне мы поедем на паровозике.

ФИЗМИНУТКА «ПАРОВОЗИК»                                                                                                                                                        

— А вот и « Поляна добрых дней». Ребята, как вы думаете, добро можно услышать?   (нежные, ласковые, вежливые слова; стихи; музыка)                                                                                                                                                                                

— А можно увидеть ? (добрые поступки и дела, совершаемые детьми, взрослыми)

ИГРА «ПОМОГИ»                                                                                                                                                                                            

— Как помочь бездомной кошке или собаке?                                                                                                                                                                        

— Как помочь, повянувшему цветку?                                                                                                                                                                  

— Дедушке или бездомному человеку?                                                                                                                                            

— Уставшей маме?                                                                                                                                                                                                         

— Мальчишке беспризорнику?                                                                                                                                                                                        

— Молодцы, ребята. Но есть такое добро, которое нельзя услышать, нельзя увидеть, но его можно почувствовать. И хотелось, чтобы оно было у каждого человека. Как вы думаете, что это? (это доброе сердце, добрая душа, огромное терпение)                                                                                                                                                  

— Хотите узнать, какой след оставляют добро и зло? Тогда внимание на экран.

   ПРОСМОТР ПРИТЧИ «ДОБРО И ЗЛО»                                                                                                                                                                                      

— Почему мы дольше помним обиды? Как вы думаете быть легче добрым или злым? Почему? Вот поэтому добро и зло живут рядом с нами. Добро скромное, незаметное и зло — завистливое , корыстное, алчное. Мы с вами выполнили ещё одну цель — узнали, какой след оставляют добро и зло. А как вы, ребята, думаете чего на земле больше – добра или зла? И что сильнее?

ПРАКТИЧЕСКАЯ РАБОТА

Может нам поможет разобраться в этом вот этот волшебный сосуд? (прозрачная колба наполняется чёрными и яркими кристаллами) Когда рождается человек, его душа чистая, светлая. Взрослея, каждый из нас совершает различные поступки. Они бывают разные — хорошие или плохие. И вот от того, каких поступков человек совершает больше и формируется его второе человеческое   Я – внутренние человеческие качества. Давайте попробуем наполнить этот сосуд поступками.                                                                                                           Ребёнок любит своих родителей, заботится о них. Какие кристаллики положим в сосуд? (яркие) Но вот однажды он солгал. (в сосуд опускается чёрный кристалл)                                                                                                                            

( мир, дружба, зависть, предательство, лень, помощь, трусость, предательство, лень, месть, драка, ненависть, раздражительность и.т. д. ) Чтобы победить зло, давайте вспомним свои добрые дела, которые вы совершали. ( Дети называют совершённые добрые поступки и кладут яркие кристаллики в колбу)                                                                                                                                                            

— Что же произошло на наших глазах? Почему так получилось? (добро победило)                                                                                                                

Так и в жизни – капельки добра превращаются в море добра. Говорят, что у хороших детей счастливые родители. Будьте для своих родных и людей, которые вас окружают, солнышками. Чаще дарите им свет и тепло, как делает это большое солнышко. Его тепла и света хватает каждому из нас. Совершайте только добрые дела. Ведите себя так, чтобы за ваши поступки голова отца никогда не опускалась, а на лице мамы не появлялись слёзы.

РЕФЛЕКСИЯ

— Давайте вернёмся к целям нашего урока.                                                                                                                                                            

— Что сегодня мы с вами узнали? Чему учились? Какого человека называют добрым?                        

( ответы детей) А известный историк Василий Осипович Ключевский говорил: « Добрый человек — не тот, кто умеет делать добро, а тот, кто не умеет делать зло»                                                                                                                                        

— А как сделать так, чтобы не было зла на планете? (ответы детей) Лев Николаевич Толстой говорил: «Есть один способ положить конец злу — делать добро злым людям»                                                 Почему нужно стремиться к добру и избегать зла?                                                                            

— Предлагаю вам в группах создать свою « Страничку добра» (работа в малых группах)                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                           

ВЫСТАВКА РАБОТ                                                                                                                     

                                                           ИТОГ УРОКА                                                                                                                                                    

— Весь маршрут нашего сказочного путешествия мы с вами, ребята, преодолели. И снова вернулись в класс. Оцените, пожалуйста, свою работу на уроке.

Закончим наш урок словами, которые приготовили для вас Кирилл и Ева.

Как хорошо, что доброта живёт на свете вместе с нами.                                                                                                                        

Без доброты — ты сирота, без доброты ты — серый камень.                                                                                              

Давайте поклоняться доброте, давайте с думой жить о доброте                                                                      

Земля добра, она дарит нас хлебом, живой водой и деревом в цвету.                                                                              

Под этим вечно неспокойным небом, давайте воевать за доброту.

 

Конспект урока нравственности « Умей понять и простить» Предмет ОРКСЭ   Модуль: Основы светской этики класс,   4класс

Тип урока: Открытие нового знания.

Тема: Умей понять и простить.

Цель: приобретение учащимися знаний о необходимой черте характера — прощения, путем разрешения учебной проблемы.

Задачи:1) раскрыть значение понятия «прощение».

               2) развивать способность понимать и умение прощать другого человека.

               3) воспитывать великодушие, терпимость в общении с другими людьми.

Планируемые результаты:

Личностные:

-положительное отношение к изучению человека;

-способность к самооценке;

-знание основных правил поведения в обществе и ориентация на их выполнение.

Регулятивные:

— принимать и сохранять цель познавательной деятельности;

-планировать свои действия в соответствии с поставленной целью;

Познавательные:

-находить необходимую информацию в учебнике;

— делать обобщения

Коммуникативные:

-сотрудничать с одноклассниками при выполнении заданий в паре; в группе, осуществлять взаимопроверку.

ХОД УРОКА

I. Организационный момент Эмоциональный настрой

Добрые слова – корни,

   Добрые мысли – цветы,

   Добрые дела – плоды,

   Добрые сердца – сады.

Заботиться о своем саде, не позволять ему зарастать сорняками, наполнять его солнечным светом, добрыми словами и добрыми делами помогают нам наши родные, учителя, близкие, предмет Основы светской этики.

А что такое этика? Кто является основателем этой науки? Как звучит золотое правило этики?

   На прошлом уроке наши успехи мы изобразили в виде Дерева мудрости, а мысли и поступки плодами, достойных золотого правила этики. На нашем дереве появился еще один плод. Значит, сегодня мы усвоим еще одну нравственную истину.

II. Актуализация.

Сегодняшний урок хотелось бы начать с притчи.

Внимательно просмотрев и проанализировав её, вы сможете определить тему нашего урока.

(Притча об обиде )

— Какое же чувство беспокоило душу ученика?   (Обида)

-Хорошее это чувство или плохое?

— С чем сравнивается обида в притчи? ( с тяжелым грузом)

— Как вы думаете, нужно ли копить этот груз в сердце? (Нет)

-А почему? На что влияет это чувство? (Ответы) А вас, ребята, обижали? А вы?

— Закончите предложение « Когда я обижен (а) я чувствую …….

— К сожалению, эти негативные чувства бывают почти у каждого человека, ведь все мы люди, а человечеству свойственно ошибаться. Каждый может совершить ошибку. А как вы думаете, есть ли средство, которое поможет восстановить душевное равновесие, если тебя обидели или ты кого-то обидел?

( Нужно помириться, перестать обижаться друг на друга, нужно извиниться, попросить прощение. )

-А что нужно уметь, чтобы простить человека? (нужно понять, почему он совершил этот поступок)

III. Определение темы и целей урока.

Попытайтесь определить тему урока.   ( Уметь понять и простить.)

— Что узнаем сегодня на уроке? Ваши предположения. (Узнаем что такое прощение, узнаем лексическое значения новых слов )

-Чему мы будем учиться на уроке? (будем учиться преодолевать чувство обиды, будем учиться прощать)

IV. Открытие новых знаний.

а) Ребята, а где можно найти ответ на вопрос: Что такое прощение ? (спросить у учителя, родителей, в книге, в интернете, в словаре)

-Виталик и Юля найдут лексическое значение этого слова в словарях. А у вас, ребята, у каждого на парте лежит кластер. Запишите на нем, какие у вас возникают ассоциации, когда слышите слова: « прощения или прости».

б) Итак, поделитесь своими мыслями. Какие у вас возникли ассоциации? (Помириться, не держать зла, наладить хорошие отношения)

Прощение уничтожает злобу и агрессию, разъедает ненависть, спасает от одиночества.

Слово «прости» по — старославянски звучит как «прОсти» с ударение на о и означает – «выпрямить» это как бы исправить плохие отношения.

в) На Руси существовало много пословиц об этом чувстве. Поработайте в малых группах. Соберите воедино пословицы, которые разложены у вас на партах:

Была вина, да прощена.

Понять – значить простить.

Прощай, да не стращай.

Тому тяжело, кто помнить зло.

Все ли пословицы соответствуют теме? Почему? Как вы понимаете смысл пословиц?

г) Ребята, а как вы думаете какого цвета прощение? (ответы детей) Почему?

Давайте с вами проведем опыт (стакан с чистой водой; гуашь синего и зелёного цветов)

— Наше сердечко похоже на чистую воду (показать стакан с чистой водой), но иногда встречаются люди, которые обижают нас. В наше сердце приходит зима, холод. Как вы думаете, каким цветом обида? (в стакан с чистой водой добавляем синюю краску) Наше сердечко становиться холодным, грустным.

Нам нужно, конечно же, простить этого человека. Мы не сможем простить его без божьего света. Свет божий желтого цвета. И вот когда приходит божий свет в наше сердечко, то оно расцветает, пробуждается, как деревья весной (в стакан добавляем жёлтую краску) Прощение – зеленого цвета! Прости, и твоя душа станет светлее.

е) Разбор ситуации.

-На перемене мальчик нечаянно задел портфель девочки. Портфель упал, из него выпали школьные принадлежности. Девочка обиделась, выплеснула все негативные эмоции, обозвала мальчика. Закралась обида в душе у обоих.

— Что вы посоветуете мальчику?

— Что посоветуете девочке? (Понять, почему он совершил этот поступок, и управлять своими чувствами)

— Разбор ситуаций из учебника (Основы светской этики А.И. Шемшурина М.: «Просвещение»,2014 стр. 111-112)

ж) А хотите узнать, какой существует обычай в одном африканском племени?

Когда кто-то из племени совершает плохой поступок, жители племени приводят его в центр поселения, окружают толпой и в течение двух дней просто вспоминают все хорошее, что он делал, и благодарят его за это. Они считают , что каждый человек приходит в мир хорошим. Каждый хочет любви, счастья, мира, безопасности. Но иногда в погоне за этими ценностями совершают ошибки. Племя видит в этих ошибках сигнал, крик о помощи. Они объединяются, чтобы поднять упавшего, восстановить его в своей истинной природе, чтобы напомнить ему, кто он есть на самом деле.

V Физкультминутка

Может, и мы придумаем обычай — прощения в нашем классе? (Доброе слово сказать и дотронуться ладонью, обнять товарища)

Постарайтесь через ладошку передать друг другу больше любви, заботы. Я предлагаю вам посмотреть фильм «Господь учил нас прощать»

VI. Просмотр фильма « Господь учил нас прощать».

— Почему мальчик пришел на помощь своему обидчику, ведь он столько страданий перенес от него и его компании (Он сумел понять и простить)

-А почему обидчик попросил прощение? (Он почувствовал то, что происходило с мальчиком, и все понял)

— Что значит простить человека? (ответы детей)

Томас Шаш говорил: «Только глупые никогда не прощают и не забывают».

Лев Толстой писал: «Прощать – значит не то, что сказать: прощаю, а то, чтобы вынуть из сердца досаду, недоброе чувство против обидевшего»

Авессалом Подводный: «Человек, не способный пожалеть врага, не пожалеет и друга»

VII .Рефлексия

Так о какой же нравственной истине мы говорили сегодня на уроке? Какой плод появился на нашем дереве мудрости? Какие цели мы ставили сегодня на уроке? Какие мысли и понятия были для вас новыми? Какие мысли удивили вас? Что сегодня вас заставило задуматься?

VIII. Домашнее задание

— Сформулировать свои правила «Как уберечь себя от обид»

— Подобрать примеры, как действует правило жизни «Уметь понять и простить».

— Сочинение – рассуждение на тему: «Есть ли польза от того, чтобы помнить обиду».

-Загадку придумать.

IX. Итог урока

Закончим наш урок красивым стихотворением (читает ученица)

Уметь прощать — особый дар от бога,

Ни на словах, а, главное, в душе…

Уметь прощать, не принуждая себя строго…

И главное, понять, что это нужно и … тебе.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Акт 5, Сцена 2 Перевод

• Home /
• Литература /
• Гамлет /
• Современный английский /
• Акт 5, сцена 2
• Современный английский /
• Акт 5, сцена 2

Сумма

.
• Введение
• Резюме
• Современный английский
• Акт 1, сцена 1
• Акт 1, сцена 2
• Акт 1, сцена 3
• Акт 1, сцена 4
• Акт 1, сцена 5
• Акт 2, сцена 1

Акт

• Акт 3, сцена 1
• Акт 3, сцена 2
• Акт 3, сцена 3
• Акт 3, сцена 4
• Акт 4, сцена 1
• Акт 4, сцена 2
• Акт 4, сцена 3
• Акт 4, сцена 4
• Акт 4, сцена 5
• Акт 4, сцена 6
• Акт 4, сцена 7
• Акт 5, сцена 1
9,0002 Акт
• Акт 5, Сцена 2 Краткое содержание
• Темы
• Котировки
• Персонажи
• Анализ
• Вопросы
• Фотографии
• Викторины
• Карточки
• Фильм
• Лучшее из Интернета
• Написать эссе
• Инфографика
• Обучение
• Глоссарий
• Содержание
• НАЗАД
• СЛЕДУЮЩИЙ

Параллельный перевод Акта 5, Сцены 2 Гамлета из оригинального Шекспира на современный английский язык.



Исходный текст	Переведенный текст
Источник: Библиотека Шекспира Фолгера
Входят Гамлет и Горацио. ГАМЛЕТ Вот и все, сэр. Теперь вы увидите другой. Вы помните все обстоятельства? ГОРАЦИО Помните об этом, милорд! ГАМЛЕТ Сударь, в моем сердце была какая-то борьба Что не давала мне спать. Я думал, что я лежал 5 Хуже, чем мятежники в бильбо. Опрометчиво — И хвала опрометчивости за это: дайте нам знать, Наша неосмотрительность когда-нибудь сослужит нам хорошую службу Когда наши глубокие замыслы приедаются; и это должно узнать нас 10 Есть божество, которое формирует наши цели, Набросайте их, как мы хотим- ГОРАЦИО Это совершенно несомненно. ГАМЛЕТ Вверху из моей каюты, 15 Моя морская рубашка обмотала меня в темноте Нащупал я их; было мое желание, Перебирал их пакет, и в конце концов удалил В свою комнату снова, сделав так смело (Мои страхи забывая манеры) развернуть 20 Их великое поручение; где я нашел, Горацио, Королевский мошенник — точная команда, Наполненный множеством разных причин Импорт здоровья Дании и Англии тоже, С — хо! — такими жуками и гоблинами в моей жизни, 25 Это под присмотром, без отдыха, Нет, чтобы не затачивать топор топора, Голову мне отрубить.	Гамлет рассказывает Горацио о том, что произошло, пока он был за пределами Дании: он был на корабле в Англию, когда ему пришла в голову идея проверить письмо Клавдия в рюкзаке Розенкранца и Гильденстерна. Сюрприз! Он велит королю убить Гамлета — на благо страны и всего человечества.
ГОРАЦИО Невозможно? ГАМЛЕТ Вот заказ. Прочтите на досуге. 30 Вручаю ему бумагу. Но хочешь ли ты услышать, как я поступил? ГОРАЦИО Умоляю вас. ГАМЛЕТ Будучи таким образом опутан злодеями, Или я мог бы сделать пролог к ​​моим мозгам, Они начали игру. Я сел, 35 Изобрел новую комиссию, написал ее честно — Я когда-то держал ее, как наши государственники, Подлость писать честно, и много трудился Как забыть ту ученость; но, сэр, сейчас Это сослужило мне службу йомена. Знаешь ли ты 40 Эффект того, что я написал? ГОРАЦИО Да, милорд. ГАМЛЕТ Серьезное заклинание от короля, Поскольку Англия была его верным данником, Поскольку любовь между ними, как пальма, может расцвести, 45 Поскольку мир должен по-прежнему носить ее пшеничные гирлянды И стоять запятой ‘ между их дружескими отношениями, 90 159 И многими подобными асами большого заряда, 90 159 Что, при виде и знании этого содержания, Без обсуждения дальше, более или менее, 50 Он должен этих носителей предать внезапной смерти, Не сокращая времени. ГОРАЦИО Как это было запечатано? ГАМЛЕТ Ведь даже в этом было небесное предписание. У меня в кошельке была печать моего отца, 55 Это была модель датской печати; Сложил письмо в виде другого, Подписал, произвел впечатление, разместил благополучно, Подменыш никогда не известен. Итак, на следующий день 60 Был наш морской бой; и что за этим последовало Ты уже знаешь.	К счастью, у Гамлета были в рукаве кое-какие хитрости. Он изменил письмо, чтобы сказать королю, что носители письма (то есть Розенкранц и Гильденстерн) должны быть убиты. Гамлет даже запечатал новое письмо собственной печатью своего отца (предмет, похожий на марку, с изображением титула или власти, часто на кольце, используемом для печати официальных писем), который он удобно хранил в своем кошельке. Как назло, на следующий день был великий морской бой, в котором Гамлет сбежал с пиратами. Горацио уже знает, как это было, из последнего письма Гамлета.
ГОРАЦИО Итак, Гильденстерн и Розенкранц отправляются к ‘t. ГАМЛЕТ Да ведь они любили эту работу. Они не близки моей совести. Их поражение 65 По их собственным инсинуациям растет. Опасно, когда приходит низменная натура Между перевалом и паденьем буйные точки Могучих противоположностей. ГОРАЦИО Да что это за король! 70 ГАМЛЕТ Разве ты не думаешь, что я стою сейчас на- Тот, кто убил моего короля и развратил мою мать, Встал между избранием и моими надеждами, Выбросил свой угол для моего собственного жизнь, И с таким лукавством — разве не совершенна 75 совесть Бросить его с этой рукой? И разве не быть проклятым Позволить этой язве нашей природы Прийти к дальнейшему злу? 80 ГОРАЦИО Вскоре ему должно быть известно из Англии В чем дело там.	Горацио дает Гамлету шанс сказать: «Извини, я убил наших друзей таким образом, что обрек их на вечный ад», но вместо этого Гамлет просто пожимает плечами. Это побочный ущерб, которого следует ожидать в битве между двумя великими силами (предположительно, Гамлетом и Клавдием). Это логично: Клавдий пытался его убить; Клавдий убил своего отца; Клавдий «развратил» свою мать; и Клавдий намеренно стоит на пути Гамлета к короне Дании. Следовательно, в любом случае он будет не прав , а не , чтобы убить Клавдия, так как со временем он причинит только больше вреда.
ГАМЛЕТ Будет коротко. Временная шахта, И жизнь человека не больше, чем сказать «один». Но мне очень жаль, добрый Горацио, 85 Что Лаэрту я себя забыл, Ибо в образе моего дела я вижу Его портрет. Я буду добиваться его благосклонности. Но, конечно, мужество его горя Ввергло меня в буксирную страсть. 90 ГОРАЦИО Мир, кто сюда идет?	Гамлет говорит, что сожалеет о том, что Лаэрт ввязался во все это, и действительно собирается попытаться с ним помириться.
Входит Осрик, придворный. OSRIC Добро пожаловать обратно в Дания. ГАМЛЕТ Покорнейше благодарю вас, сэр. В сторону Горацио. Знаете ли вы эту водяную муху? 95 ГОРАЦИО , в сторону Гамлета Нет, милорд. ГАМЛЕТ , в сторону Горацио Твое состояние тем милостивее, ибо порок знать его. У него много земли, и плодородной. Пусть зверь будет повелителем зверей, и его ясли будут стоять у царской столовой. Это лох, 100 , но, как я уже сказал, просторный в грязи. OSRIC Милостивый государь, если бы у вашей светлости было свободное время, я должен передать вам кое-что от Его Величества. ГАМЛЕТ Приму, сударь, со всем усердием духа. Отдайте свою шляпу ему по назначению: это для головы 105 . OSRIC Благодарю вашу светлость; очень жарко. ГАМЛЕТ Нет, поверь мне, очень холодно; ветер северный. OSRIC Это безразлично холодно, милорд, в самом деле. 110 ГАМЛЕТ Но все же, мне кажется, это очень знойно и жарко для моего цвета лица. OSRIC Чрезвычайно, милорд; очень душно, как , не знаю как. Милорд, Его Величество велел мне сообщить вам, что он поставил большую ставку 115 на вашу голову. Сударь, вот в чем дело… ГАМЛЕТ Умоляю вас, помните. Он делает знак Озрику надеть шляпу.	В этот момент, Оскар, входит смешной член двора. Гамлет спрашивает Горацио, знает ли он Осрика. Когда он говорит, что нет, Гамлет говорит: «Повезло тебе». Затем он продолжает немного развлекаться с Осриком, говоря, что жарко, потом холодно, потом снова жарко. Осрик каждый раз соглашается с ним, доказывая, что он довольно бесхребетный.
OSRIC Нет, милорд, для моего удобства, честно. Сударь, вот только что явившийся ко двору Лаэрт, — поверьте мне, настоящий джентльмен, полный прекраснейших 120 различий, очень мягкого общества и большой щегольской манеры. В самом деле, говоря о нем с чувством, он является картой или календарем дворянства, ибо вы найдете в нем континент той части, которую видел бы джентльмен. ГАМЛЕТ Сударь, его определение не претерпит изменений в 125 вы, хотя я знаю, что разделить его инвентарно на было бы арифметикой памяти, и все же не рыскать ни в том, ни в другом, что касается его быстрого паруса. Но, в истине восхваления, я считаю его душой великого достоинства, и его вливание такой редкости и редкости 130 , что, если говорить о нем правильно, его подобие есть его зеркало, и кто еще проследил бы его, его обиду, ничего больше. OSRIC Ваша светлость говорит о нем безошибочно. ГАМЛЕТ Интерес, сэр? Почему мы обволакиваем 135 джентльмена своим более грубым дыханием? OSRIC Сэр? ГОРАЦИО Разве нельзя понять на другом языке? Вы не хотите, сэр, правда. ГАМЛЕТ , Осрику Что означает назначение 140 этого джентльмена? ОСРИК Лаэрта? ГОРАЦИО Его кошелек уже пуст; все золотые слова потрачены. ГАМЛЕТ Его, сэр. 145 ОСРИК Я знаю, что вы не невежественны— ГАМЛЕТ Я бы хотел, сэр. И все же, поверьте, если бы вы это сделали, это меня бы не очень одобрило. Ну, сэр? ОСРИК Вам известно, что такое превосходство Лаэрт — 150 ГАМЛЕТ Не смею признаться в этом, чтобы не сравнивать с ним в совершенстве. Но чтобы хорошо знать человека, нужно знать самого себя. OSRIC Я имею в виду, сэр, за его оружие. Но в обвинении , наложенном на него ими, в его миде он 155 лишён товарищей. ГАМЛЕТ Какое у него оружие? OSRIC Рапира и кинжал. ГАМЛЕТ Это два его оружия. Но, что ж…	Осрик пытается добраться до сути своего визита. Он пытается расхвалить мастерство Лаэрта как фехтовальщика, как ему явно поручил Клавдий, но Гамлет и Горацио получают массу удовольствия, сбивая его с толку.
OSRIC Король, сэр, поставил на кон шесть берберийских 160 лошадей, против которых он заложил, как я понимаю, шесть французских рапир и кинжалов, с их ассигнованиями 905,9 как пояс, вешалки и так далее. Три из экипажей, по правде говоря, очень дороги фантазии, очень чутко реагируют на эфесы, нежнейшие экипажи и 165 очень либерального тщеславия. ГАМЛЕТ Что вы называете «каретами»? ГОРАЦИО Я знал, что марджент должен дать вам назидание, прежде чем вы это сделаете. OSRIC Вагоны, сэр, это вешалки. 170 ГАМЛЕТ Эта фраза была бы более уместна к делу , если бы мы могли нести пушку по бокам. Я хотел бы, чтобы это были «вешалки» до тех пор. Но на. Шесть берберийских лошадей против шести французских шпаг, их назначений и трех либерально-самовлюбленных экипажей — 175 это ставка французов против датчан. Почему этот номер , как вы его называете, «заложен»? OSRIC Король, сэр, поручил, сэр, что за дюжину проходов между вами и им он не превысит вас на три удара. Он поставил двенадцать за 180 девять, и дело дойдет до немедленного суда, если ваша Светлость соблаговолит дать ответ. ГАМЛЕТ А если я отвечу нет? OSRIC Я имею в виду, милорд, оппозицию вашей личности в суде. 185 ГАМЛЕТ Сэр, я пройду здесь, в холле. Если угодно Его Величеству, со мной сейчас самое время вздохнуть. Пусть будут принесены рапиры, если джентльмен захочет, и король сохранит свою цель, я выиграю для него, если смогу. Если нет, я не получу ничего, кроме своего позора и 190 хитов. OSRIC Должен ли я доставить вас и так? ГАМЛЕТ Для этого-с, после чего расцветайте ваши природа воля. OSRIC Я воздаю должное вашей светлости. 195 ГАМЛЕТ С уважением. Осрик уходит. Он хорошо поступает, хваля его сам. Для поворота других языков нет. ГОРАЦИО Этот чибис убегает с панцирем на голове . 200 ГАМЛЕТ Он подчинился, сэр, своему выкопанному прежде, чем он высосал его. Таким образом он (и многие другие из тех же порода, которую, как я знаю, обожает отстойный век) получил только мелодию того времени, и, по привычке встречаться, своего рода дрожжевой сборник, который 205 проносит их сквозь и сквозь самые раздутые и просеянные мнения; пускайте их на суд, пузырей нет.	Осрик, наконец, добрался до сути (более или менее). Его послали спросить Гамлета, готов ли он драться с Лаэртом на дружеской дуэли на основе пари. Король Клавдий поставил шесть прекрасных лошадей, шесть прекрасных французских мечей и три прекрасных экипажа на то, что Лаэрт не нанесет больше трех ударов по Гамлету в фехтовальном поединке. Гамлет говорит «конечно», и Осрик уходит, давая Гамлету и Горацио возможность посмеяться над ним.0153 за спиной сейчас.
Введите Лорда. ЛОРД Милорд, Его Величество рекомендовал его вам через молодого Осрика, который возвращает ему, что вы 210 сопровождаете его в зале. Он посылает узнать, довольствуетесь ли вы игрой с Лаэртом или что вам потребуется больше времени. ГАМЛЕТ Я постоянен в своих целях. Они следуют удовольствиям короля. Если его физическая форма говорит, моему 9. 0153 215 готов сейчас или когда-нибудь, если я смогу сейчас. ГОСПОДЬ Король и Королева и все они спускаются. ГАМЛЕТ В счастливое время. ВЛАДЫКА Королева желает, чтобы вы немного 220 развлекали Лаэрта, прежде чем вы начнете играть. ГАМЛЕТ Она меня хорошо наставляет. Лорд уходит. ГОРАЦИО Вы проиграете, милорд. ГАМЛЕТ Не думаю. С тех пор как он уехал во Францию, я постоянно практиковал. Я выиграю с коэффициентом 225 ; но ты не подумаешь, как здесь все плохо с моим сердцем. Но это неважно. ГОРАЦИО Нет, милорд… ГАМЛЕТ Это всего лишь глупость, но это такое вознаграждение, которое, пожалуй, обеспокоило бы женщину. 230 ГОРАЦИО Если твоему уму что-то не нравится, повинуйся ему. я буду препятствовать их ремонту здесь и говорить, что вы не годны. ГАМЛЕТ Ни капли. Мы бросаем вызов предзнаменованию. В падении воробья есть особое провидение. Если сейчас 90 159, то его не будет; если не придет, то будет 235 сейчас; если не сейчас, то придет. Готовность — это все. Поскольку никто из состоятельных людей, которых он покидает, не знает, что не следует уходить раньше времени? Пусть.	Через две секунды входит Лорд и говорит: «Ну, ты идешь?» Судя по всему, происходит поединок: Верно. В настоящее время. Гамлет соглашается уйти, но у Горацио плохое предчувствие по поводу всего этого. Он говорит Гамлету, что проиграет. Гамлет говорит, что он так не думает. Он тренируется с тех пор, как Лаэрт уехал во Францию. Кроме того, они дали ему хорошие шансы. Но даже если он и проиграет, это просто дурачиться — ничего серьезного. Горацио не так уверен. Он говорит Гамлету, что если что-то не так, он должен прислушиваться к своей интуиции. Гамлет отвергает опасения Горацио и говорит, что, по сути, все мы когда-нибудь умрем. Если это мое время, так тому и быть.
Таблица подготовлена. Входят Трубы, Барабаны и Офицеры 90 159 с подушками, Король, Королева, Осрик и все государство, 90 159 рапиры, кинжалы, кувшины с вином и Лаэрт. КОРОЛЬ Подойди, Гамлет, подойди и возьми эту руку от меня. Он вкладывает руку Лаэрта в руку Гамлета. ГАМЛЕТ , Лаэрту Простите, сударь. я поступил неправильно; 240 Но простите, вы джентльмен. это присутствие знает, И вы, должно быть, слышали, как я наказан С болезненной рассеянностью. То, что я сделал Это может быть ваша природа, честь и исключение 245 Проснувшись, я здесь объявляю безумием. Не обидел ли Гамлет Лаэрта? Никогда не Гамлет. Если Гамлета от самого себя отнять, И когда он не сам Лаэрта обидит, То Гамлет не сделает; Гамлет это отрицает. 250 Кто же тогда этим занимается? Его безумие. Если это не так, Гамлет принадлежит к числу обиженных; Его безумие — враг бедного Гамлета. Сэр, в этой аудиенции Позволь мне отказаться от умышленного зла 255 Освободи меня настолько в твоих великодушных мыслях Что я пустил свою стрелу над домом И ранил моего брата.	Все готовы смотреть дуэль, включая Короля (на столе отравленный напиток!) и Королеву. Гамлет, поразительно, является воплощением тихой мягкости. Клавдий вкладывает руку Лаэрта в руку Гамлета, и Гамлет пользуется случаем, чтобы извиниться: он говорит Лаэрту, как сожалеет о том, что причинил ему боль. И в самом деле, не Гамлет обидел Лаэрта, а гамлетовское безумие, жертвой которого является и Гамлет. (Считается ли это извинением?) Наконец, Гамлет мимоходом упоминает тот факт, что смерть Полония была несчастным случаем. Он говорит, что это как будто он пустил стрелу над домом и попал в кого-то с другой стороны, не видя, куда попадет его стрела. Конечно, это как проткнуть гобелен, не зная, кто на другой стороне.
ЛАЭРТ Я доволен природой, Чей мотив в этом случае должен меня больше всего волновать 260 К моей мести; но с точки зрения моей чести Я стою в стороне и не буду примиряться До некоторых старших мастеров известной чести У меня есть голос и прецедент мира Чтобы сохранить мое имя незапятнанным. Но до этого времени 265 Я принимаю предложенную вами любовь как любовь И не ошибусь. ГАМЛЕТ Я обнимаю его свободно И сыграет ли честно пари это братство.— Дайте нам рапиры. Ну давай же. 270 ЛАЭРТ Давай, один для меня. ГАМЛЕТ Я буду твоей фольгой, Лаэрт; в моем невежестве Твое мастерство, как звезда в самой темной ночи, Воистину огненно прилипнет. ЛАЭРТ Вы смеетесь надо мной, сэр. 275 ГАМЛЕТ Нет, клянусь этой рукой. КОРОЛЬ Отдай им рапиры, юный Осрик. Кузен Гамлет, Вы знаете пари? ГАМЛЕТ Очень хорошо, милорд. Ваша светлость поставила перед более слабой стороной шансы. 280 КОРОЛЬ Я не боюсь этого; Я видел вас обоих. Но так как он лучше, то у нас есть шансы.	Лаэрт все это слышит. Он говорит, что удовлетворен извинениями Гамлета, но будет выглядеть немного дураком, если просто ответит: «Спасибо за извинения за убийство моего отца» и на этом закончит. По сути, им придется сражаться, чтобы спасти репутацию Лаэрта, но это будет дружеская битва. Незадолго до начала дуэли Гамлет объявляет себя более слабым игроком, но Клавдий заявляет, что не возражает.
ЛАЭРТ Это слишком тяжело. Позвольте мне увидеть другой. ГАМЛЕТ Это мне очень нравится. Эти фольги имеют всю длину? OSRIC Да, мой добрый лорд. 285 Приготовьтесь к игре.	Когда Осрик вручает мужчинам мечи, Лаэрт придирается, отметая один из них как слишком тяжелый. Он явно перебирает мечи, кажется разборчивым, когда на самом деле мы знаем, что он ищет заточенный, отравленный меч. Гамлет гораздо менее разборчив, чем Лаэрт; он удовлетворен и берет меч, задав всего один вопрос о том, все ли мечи одинаковой длины (что важно для боя, но не для осуществления подлого плана).
КОРОЛЬ Поставь мне на тот стол чаши с вином.— Если Гамлет даст первый или второй удар Или отступит в ответ на третий обмен, Пусть все зубчатые стены их артиллерийский огонь. Король выпьет за лучшее дыхание Гамлета, 290 И в чашу союз он бросит, Богаче, чем то, что четыре последовательных короля В короне Дании носили. Дайте мне чашки, И пусть чайник в трубу говорит, Труба канониру снаружи, 295 Пушки в небо, небо в землю, «Теперь король пьет за Гамлета». Давай, начинай. А вы, судьи, будьте бдительны.	Клавдий тоже устраивает большое шоу, говоря, что пушки будут стрелять, а король выпьет за хорошие хиты Гамлета. У него на столе полно вина, включая, как мы полагаем, его отравленную чашу.
Трубит пока. ГАМЛЕТ Проходите, сэр. ЛАЭРТ Приходите, милорд. Они играют. 300 ГАМЛЕТ Один. ЛАЭРТ Нет. ГАМЛЕТ Суд! OSRIC Удар, очень ощутимый удар. ЛАЭРТ Ну, опять. 305 КОРОЛЬ Постой, напои. Гамлет, эта жемчужина твоя. За твое здоровье. Он пьет, а затем роняет жемчужину в чашку. Барабан, трубы и дробь. Дайте ему чашку. ГАМЛЕТ Сначала я сыграю этот бой. Установите его на некоторое время. Приходи. Они играют. Еще один хит. Что скажешь? 310 ЛАЭРТ Прикосновение, прикосновение. Признаюсь, нет. КОРОЛЬ Наш сын победит.	Пока Гамлет и Лаэрт скрещивают мечи, Гамлет набирает первые несколько очков. Клавдий, нетерпеливый по поводу смерти своего пасынка, предлагает ему отравленный кубок вина, но Гамлет отказывается и продолжает сражаться.
КОРОЛЕВА Он толстый и с трудом дышит.— Вот, Гамлет, возьми мою салфетку; потри брови. Королева пирует на твое счастье, Гамлет. 315 Она поднимает чашку. ГАМЛЕТ Уважаемая госпожа. КОРОЛЬ Гертруда, не пей. КОРОЛЕВА Буду, милорд; Прошу меня простить. Она пьет. КОРОЛЬ , в сторону Это отравленная чаша. Уже слишком поздно. ГАМЛЕТ Я еще не смею пить, сударыня, — мало-помалу. 320 КОРОЛЕВА Подойди, позволь мне вытереть твое лицо.	Затем Гертруда поджаривает Гамлета отравленным вином, и хотя Клавдий говорит ей не пить… она бросает вызов ему и делает большой глоток. Упс.
ЛАЭРТ , Клавдию Милорд, сейчас я его ударю. КОРОЛЬ Не думаю. ЛАЭРТ , в сторону И все же это почти против моей совести. ГАМЛЕТ Приходи на третий, Лаэрт. Вы делаете, но медлите. 325 Прошу вас пройти с максимальной силой. Боюсь, вы сделаете из меня распутницу. ЛАЭРТ Ты так говоришь? Ну давай же. Играть. OSRIC Ничего ни как. ЛАЭРТ Готово! 330 Лаэрт ранит Гамлета. Затем в потасовке меняют рапир, и Гамлет ранит Лаэрта.	Лаэрт говорит Клавдию, что сейчас ударит Гамлета, но он немного борется со своей совестью. Однако борьба не длится долго. Гамлет немного болтает, типа: «Эй, Лаэрт, ты хоть пытаешься?» и Лаэрт обвиняет его. Он ранит Гамлета отравленным мечом, и они дерутся. В потасовке они случайно меняют мечи, и Гамлет ранит Лаэрта отравленным клинком. Упс снова. Это точно не по плану.
КОРОЛЬ Часть им. Они возмущены. ГАМЛЕТ Нет, приходи еще. Королева падает. OSRIC Посмотрите на королеву, хо! ГОРАЦИО Они кровоточат с обеих сторон. — Как это, милорд? ОСРИК Как дела, Лаэрт? 335 ЛАЭРТ Зачем, как вальдшнеп, копать родник, Осрик. Он падает. Я справедливо убит своим предательством. ГАМЛЕТ Как поживает Королева? КОРОЛЬ Она теряет сознание, увидев, как они истекают кровью. КОРОЛЕВА Нет, нет, выпивка, выпивка! О, мой дорогой Гамлет! 340 Выпей, выпей! Я отравлен. Она умирает. ГАМЛЕТ О подлость! Хо! Пусть дверь будет заперта. Осрик уходит. Предательство! Ищите это.	Начинается ад. Королева падает, и Горацио замечает, что и Гамлет, и Лаэрт истекают кровью, чего не должно быть в поединке на рапирах с резиновыми наконечниками. Клавдий пытается сказать, что Гертруда потеряла сознание из-за вида крови, но Гертруда говорит, что нет, ее напиток был отравлен. Гамлет приказывает Осрику запереть двери, чтобы они могли искоренить предательство.
ЛАЭРТ Он здесь, Гамлет. Гамлет, ты убит. Ни одно лекарство в мире не поможет тебе. 345 В тебе нет и получаса жизни. Коварное орудие в руке твоей, Неукротимое и отравленное. Гнусная практика Обернулась против меня. Вот, я лежу, Никогда больше не встану. Твоя мать отравлена. 350 Больше не могу. Король, король виноват.	Им не нужно слишком много искать предателя, потому что Лаэрт на следующем вздохе выпаливает весь гнусный план. Меч был отравлен, вино отравлено, и виноват король.
ГАМЛЕТ Острие тоже отравлено! Тогда, яд, к твоей работе. Больно королю. ВСЕ Измена, измена! КОРОЛЬ О, но защитите меня, друзья! Я ранен. 355 ГАМЛЕТ Вот, кровосмесительный, кровосмесительный, проклятый датчанин, Выпейте это зелье. Твой союз здесь? Заставить его выпить яд. Следуй за моей мамой. Король умирает.	В течение следующих шести секунд Гамлет наконец делает то, о чем говорил последние два часа, и делает это дважды. Сначала он пронзает Клавдия отравленным лезвием, затем заставляет его выпить отравленное вино. Клавдий умирает.
ЛАЭРТ Ему справедливо служат. Это яд, закаленный им самим. 360 Прости меня, благородный Гамлет. Смерть моя и отца моего не придет к тебе, Ни твоего на мне. Умирает.	Лаэрт заявляет, что Клавдий получил по заслугам. Он также снимает с себя и Гамлета ответственность за любые смерти, которые произошли… или вот-вот произойдут. Затем он умирает. (Но это не вина Гамлета.)
ГАМЛЕТ Небеса избавят тебя от этого. Я иду за тобой.— Я мертв, Горацио.— Несчастная королева, прощай. — 365 Вы, бледные и дрожащие при этом случае, Это всего лишь немые или зрители для этого акта, Если бы у меня было время (так как этот падший сержант, Смерть, Строг в своем аресте), О, я мог бы сказать вам — Но пусть будет. — Горацио, я мертвых. 370 Ты живешь; доложите обо мне и моем деле правильно Неудовлетворенным.	Гамлет понимает, что тоже скоро умрет, поэтому говорит, что у него недостаточно времени, чтобы самому рассказать эту историю, но Горацио должен объяснить миру, что только что произошло.
ГОРАЦИО Никогда не верь этому. Я больше античный римлянин, чем датчанин. Вот еще спиртное осталось. Он берет чашку. 375	Горацио говорит, что ни за что. Вино еще осталось, и он тоже хочет трагического конца.
ГАМЛЕТ Как ты мужчина, Дай чашу. Отпустить! Ей-богу, я не буду. О Боже, Горацио, какое оскорбленное имя, То, что стоит так неизвестно, оставлю ли я позади меня! 380 Если бы ты когда-нибудь держал меня в своем сердце, Отсутствовал ты от блаженства некоторое время И в этом суровом мире затаил дыхание от боли Чтобы рассказать мою историю. Марш вдали и выстрел внутри. Что это за воинственный шум? 385	Серьезно, парень, говорит Гамлет. Кто-то, кто знает, что здесь произошло, должен выжить, чтобы объяснить все это. Он выхватывает у Горацио чашку и затем останавливается, когда слышит звуки марширующих солдат.
Введите Озрика. OSRIC Молодой Фортинбрас, с завоеванием прибыл из Польши, Послам Англии дает Этот воинственный залп. ГАМЛЕТ О, я умираю, Горацио! Сильнодействующий яд переполняет мой дух. 390 Я не доживу до новостей из Англии. Но я пророчествую о предвыборных огнях О Фортинбрасе; у него мой умирающий голос. Так скажи ему, с происшествием, больше и меньше, Что допросили — остальное тишина. 395 О, О, О, О! Умирает.	Это Фортинбрас и его армия возвращаются из Польши. Гамлет говорит, что не проживет достаточно долго, чтобы услышать новости из Англии, но заявляет, что Фортинбрас должен стать следующим королем Дании… вероятно, потому что все в Дании мертвы.
ГОРАЦИО Теперь треснет благородное сердце. Спокойной ночи, сладкий принц, И полеты ангелов поют тебе на покой. Март в пределах. Зачем сюда барабан? Входит Фортинбрас с английскими послами с барабаном, знаменами и сопровождающими. FORTINBRAS Где это зрелище? 400 ГОРАЦИО Что бы ты увидел? Если что-то горестно или удивительно, прекратите поиски. FORTINBRAS Этот карьер плачет о хаосе. О гордая Смерть, Какой пир предстоит в твоей вечной камере Что ты столько князей одним выстрелом 405 Так кроваво сразил? ПОСОЛ Зрелище мрачное, И наши дела из Англии приходят слишком поздно. Бесчувственны уши, которые должны дать нам слух Сказать ему, что его заповедь исполнена, 410 Что Розенкранц и Гильденстерн мертвы. Куда благодарить? ГОРАЦИО Не из его уст, Имела способность жизни отблагодарить вас. 415 Он никогда не отдавал приказа об их смерти. Но так как, так прыгайте на этот кровавый вопрос, Вы с поляцких войн, и вы из Англии, Сюда прибыли, прикажите, чтобы эти тела Высоко на сцене были помещены на обозрение, 420 И пусть я говорю с еще незнающим миром Как все это произошло. Так вы услышите О плотских, кровавых и противоестественных действиях, О случайных суждениях, случайных убийствах, О смертях, вызванных хитростью и принуждением, 425 И, в результате, цели ошибочны Падали на головы изобретателей. Все это я могу Истинно доставить.	Горацио желает Гамлету спокойной ночи как раз в тот момент, когда входит Фортинбрас с английскими послами. Фортинбрас озадачен всеми разбросанными вокруг трупами. Английские послы говорят, что они только что прибыли, чтобы сообщить, что Розенкранц и Гильденстерн убиты в соответствии с приказом. Все соответственно шокированы, но Горацио обещает объяснить всю кровавую историю.
FORTINBRAS Поспешим выслушать И призовем благороднейших к собравшимся. 430 Для меня, с печалью я обнимаю свою судьбу. У меня есть некоторые права на память в этом королевстве, Которые теперь, чтобы претендовать на мое преимущество, приглашают меня. ГОРАЦИО Об этом я тоже буду говорить, И из его уст, чей голос будет 435 больше. Но пусть это же сейчас будет исполнено Даже пока умы людей буйны, чтобы не случилось больше несчастий На заговорах и ошибках. 440 FORTINBRAS Пусть четыре капитана Гамлета несут, как солдата, на сцену, Ибо он, вероятно, если бы его надели, Чтобы оказался самым царственным; а за его проход Солдатская музыка и военный обряд 445 Громко говори за него. Поднимите тела. Такой вид, как этот , становится полем, но здесь показывает многое не так. Иди, прикажи солдатам стрелять. Выходят маршем, после чего отстреливается очередь из снарядов.	Фортинбрас говорит, что все очень плохо, но он почти уверен, что имеет некоторые права на трон. Да, у Горацио тоже есть кое-какая информация, которой он может поделиться. (Хорошо, что он не выпил этого вина.) А пока Гамлета должны похоронить красиво, с военными обрядами и солдатской музыкой, поскольку Фортинбрас уверен, что Гамлет был бы хорошим королем. И с числом убитых восемь (Полоний, Офелия, Розенкранц, Гильденстерн, Лаэрт, Гертруда, Клавдий и Гамлет) все кончено: Конец.

• НАЗАД
• СЛЕДУЮЩИЙ

Процитировать эту страницу

---

Перевод Акта 1, Сцены 2

• Дом /
• Литература /
• The Tempest /
• Modern English /
• Act 1, Scene 2
• Modern English /
• Act 1, Scene 2

Краткое содержание

• Введение
• Резюме
• Современный английский
• Акт 1, Сцена 1
• Акт 1, сцена 2
• Акт 1, сцена 2 Краткое содержание
• Акт 2, сцена 1
• Акт 2, сцена 2
• Акт 3, сцена 1
• Акт 3, сцена 2
93,003 Акт
• Акт 4, сцена 1
• Акт 5, сцена 1
• Темы
• Котировки
• Персонажи
• Анализ
• Вопросы
• Фотографии
• Викторины
• Карточки
• Лучшее из Интернета
• Написать эссе
• Обучение
• Горит Глоссарий
• Содержание
• НАЗАД
• СЛЕДУЮЩИЙ

Параллельный перевод Акта 1, Сцены 2 «Бури» из оригинального Шекспира на современный английский язык.



Исходный текст	Переведенный текст
Источник: Библиотека Шекспира Фолгера
Входят Просперо и Миранда. МИРАНДА Если благодаря твоему искусству, мой дражайший отец, у тебя есть Включи бурные воды в этот рев, успокой их. С неба, кажется, льется смола вонючая, Но что море, поднявшись к щеке животному, Давит огонь. О, я страдал 5 С теми, кого я видел страдающими! Храбрый корабль, В котором, без сомнения, было какое-то благородное существо, Разбился весь вдребезги. О, крик ударил В самое сердце! Бедные души, они погибли. Если бы я был каким-либо богом силы, я бы 10 Потопил бы море в земле или прежде, чем Если бы добрый корабль так поглотил, и Души в нем таящиеся.	Действие переносится на остров, где мы встречаем Просперо и его дочь Миранду. (Тсс! Если вы посмотрите список персонажей, то увидите, что Просперо — бывший герцог Миланский — эту должность сейчас занимает его брат Антонио… который случайно оказался на разбитом корабле.) Миранда увидела Корабль тонет и спрашивает отца, создал ли он шторм, намекая нам на тот факт, что Просперо обладает могущественной магией, которую они оба называют «искусством».
PROSPERO Быть собранным. Нет больше удивления. Скажи своему жалкому сердцу 15 Ничего страшного. МИРАНДА О, горе сегодня! PROSPERO Без вреда. Я ничего не делал, кроме заботы о тебе, О тебе, моя дорогая, о тебе, моя дочь, которая 20 Не знает, что ты такое, ничего не зная Ни откуда я, ни что я лучше Чем Просперо, хозяин полной бедной камеры, И твой не более великий отец.	Просперо не отрицает, что вызвал бурю, но вместо этого говорит, что никакого вреда не было. Он уверяет свою дочь, что все на корабле в безопасности, и что он сделал это только для нее, что она бы поняла, если бы знала, кто он на самом деле — и, если уж на то пошло, кто она на самом деле.
МИРАНДА Еще нужно знать 25 Никогда не вмешивался в мои мысли. ПРОСПЕРО ‘Настало время Я должен сообщить тебе дальше. Протяни руку И сорви с меня волшебную одежду. Откладывая плащ. Итак, 30 Лежи, мое искусство. — Вытри глаза. Имейте комфорта. Страшное зрелище развалины, что коснулось Сама сила сострадания в тебе, Я с таким обеспечением в моем искусстве 35 Так благополучно устроено, что нет души — Нет, не столько гибель, сколько волосы, Betid к любому существу в сосуде Который ты слышал крик, который ты видел, тонет. Садись вниз, 40 Ибо теперь ты должен знать дальше. Они сидят.	Миранда никогда не понимала, что есть еще что узнать о том, кто они такие, но Просперо говорит, что буря — хороший повод для него наконец раскрыть ей их семейную тайну. Он снова уверяет ее, что никто на корабле не пострадал, а затем говорит, что им, вероятно, следует сесть за это.
МИРАНДА Вы часто Начали говорить мне, кто я, но остановили И оставили меня на беззаботное дознание, Заключив «Стой. Еще нет.» 45 PROSPERO Час пробил. Самая минута велит тебе открыть ухо. Повинуйтесь и будьте внимательны. Можешь ли ты вспомнить Время до того, как мы пришли в эту камеру? Я не думаю, что ты можешь, потому что тогда тебе не было 50 Вне трех лет.	Судя по всему, Просперо уже начал рассказывать эту историю Миранде, но так и не закончил. Он обещает закончить на этот раз и спросить Миранду, помнит ли она что-нибудь из их жизни до того, как они пришли на остров. Он не ожидает, что она это сделает, так как ей не было и трех, когда они это сделали.
МИРАНДА Конечно, сэр, могу. PROSPERO Чем? Любым другим домом или человеком? Ни о чем образ не говорит мне, что Сохранил память о тебе. 55 МИРАНДА Это далеко И больше похоже на сон, чем на заверение Что моя память гарантирует. Разве я не Четыре или пять женщин когда-то ухаживали за мной? ПРОСПЕРО У тебя было и больше, Миранда. Но как это 60 Что это живет в твоей голове? Что видишь ты еще Во мраке назад и бездне времени? Если ты помнишь что-нибудь до того, как пришел сюда, Ты знаешь, как ты сюда попал. МИРАНДА Но этого я не знаю. 65	К удивлению Просперо, у Миранды действительно есть память до острова. Она считает, что раньше о ней заботились четыре или пять женщин, что он подтверждает, но это все, что она помнит. Она понятия не имеет, как они с отцом оказались на острове.
PROSPERO Двенадцать лет, Миранда, двенадцать лет, Твой отец был герцогом Миланским и принцем силы. МИРАНДА Сэр, разве вы не мой отец? ПРОСПЕРО Твоя мать была воплощением добродетели, и 70 Она сказала, что ты моя дочь. И отец твой Был герцогом Миланским, а его единственный наследник И принцесса не хуже вышла. МИРАНДА О небеса! Что за нечестную игру мы сделали, что пришли оттуда? 75 Или мы были блаженны? ПРОСПЕРО Оба, оба, моя девочка. Нечестной игрой, как ты говоришь, мы были подняты оттуда, Но блаженно помоги сюда. МИРАНДА О, мое сердце обливается кровью 80 Думать о подростке, к которому я обратил тебя, Который из моих воспоминаний. Пожалуйста, дальше.	Просперо начинает рассказ, объясняя, что двенадцать лет назад отец Миранды был герцогом Миланским. Миранда в шоке. Конечно, Просперо никогда не был герцогом Миланским. Разве он не ее настоящий отец? Просперо отвечает, что, насколько ему известно, он был единственным, кто спал с матерью Миранды. Так что да, он ее отец, и да, он был герцогом, а Миранда была принцессой. Миранда задается вопросом, какая нечестная игра привела их на остров, и было ли это благословением или проклятием. Просперо говорит, что было и то, и другое.
ПРОСПЕРО Мой брат и твой дядя, по имени Антонио- Я прошу тебя, запомни меня — что брат должен 85 Будь таким вероломным! любил, и ему поставили Управление моим государством, как в то время Через все синьории он был первым, И Просперо, первый герцог, имея такую ​​репутацию 90 В достоинстве и за свободные искусства Без параллели. Это все мое исследование, Власть я бросил на своего брата И стал страннее к моему государству, Перенесенный И увлеченный тайными занятиями. Твой фальшивый дядя — 95 Ты меня посещаешь? МИРАНДА Сэр, очень внимательно.	Дальнейшая история длинная, и Просперо продолжает тыкать Миранду, чтобы она не заснула. В основном все происходит так: у Просперо есть брат Антонио, которого он любил и которому доверял. Просперо посвятил себя изучению магии. Он настолько доверял своему брату, что позволил ему управлять государственными делами, пока Просперо запирался в своей библиотеке.
PROSPERO Когда-то усовершенствованные, как предоставлять костюмы, Как их отрицать, кто продвигается и кто скажи, или изменил их, Или, иначе, заново сформировал их, имея ключ Офицера и должности, настроил все сердца в’ th’ состоянии На какую мелодию радовало его ухо, что теперь он был Плющ, который имел спрятал мой княжеский сундук 105 И высосал из него мою зелень. Ты не посещаешь. МИРАНДА О, добрый сэр, знаю. ПРОСПЕРО Прошу тебя, запомни меня. Я, таким образом пренебрегая мирскими целями, все посвятил Близости и совершенствованию моего ума 110 С тем, что, но будучи таким уединенным, Превзошел все популярные оценки, в моем ложном брате Пробудил злую природу , и мое доверие, Как хороший родитель, породил его Ложь в своем противоположном столь же велика 115 Как и было мое доверие, которое действительно не имело предела, Доверие без обязательств. Он был таким господом, Не только тем, что принес мой доход Но и тем, что моя сила могла бы еще потребовать, как тот Кто, рассказывая правду, 120 Сделал таким грешником свою память Чтобы поверить его собственной лжи, он действительно поверил Он действительно был герцогом, без подмены И выполняя внешнее лицо королевской власти Со всеми прерогативами. Следовательно, его амбиции растут— 125 Слышишь? МИРАНДА Ваш рассказ, сэр, вылечит глухоту. PROSPERO Чтобы не было экрана между этой частью, которую он играл А ему, для которого он играл, ему нужен будет Абсолютный Милан. Я, бедняга, моя библиотека 130 Было ли герцогство достаточно большим. Из светских гонораров Он считает меня теперь неспособным; союзники, Так сухо, что он был за влияние, с королем Неаполя Чтобы дать ему ежегодную дань, воздайте ему должное, Подчинить свою корону короне и согнуть 135 Герцогство, но не преклонившееся — увы, бедный Милан!— К самому низкому падению.	Тем временем Антонио был занят изучением того, как управлять Миланом, а также заводил нужных друзей во всех нужных местах. В конце концов, он воспользовался доверием Просперо и, постоянно подлизываясь с данью и комплиментами королю Неаполя. Антонио удалось уговорить короля дать ему титул его брата герцога Миланского. (Хм. Где мы раньше видели злобного брата-узурпатора? О, да, в Гамлет ,  где Клавдий убивает своего брата, а затем забирает его корону и жену.)
МИРАНДА О, небеса!	Миранда, кажется, теперь слушает!
PROSPERO Отметьте его состояние и событие. Тогда скажи мне Если это может быть брат. 140 МИРАНДА Я должен согрешить Думать, но благородно о моей бабушке. Хорошие утробы рождают плохих сыновей. PROSPERO Теперь состояние. Этот король Неаполя, будучи врагом 145 Ко мне закоренелым, слушает иск моего брата, Который заключался в том, что он вместо помещений Из почтения и я не знаю, сколько дани, Должен был немедленно искоренить я и мой Из герцогства и даруем прекрасный Милан, 150 Со всеми почестями, моему брату; после чего, Вероломная армия набрана, в полночь Предназначенный для цели Антонио открыл Ворота Милана и мертвой тьмы Служители для цели поспешили оттуда 155 Я и твой плачущий я. МИРАНДА Увы, жаль! Я, не помня, как я тогда кричал, Заплачу снова. Это намек , Который приковывает к себе мои глаза. 160 ПРОСПЕРО Послушай еще немного, А потом я перейду к настоящему делу Которые сейчас на е, без которых эта история Была бы самой дерзкой. МИРАНДА Почему они не 165 В тот час нас погубили? PROSPERO Востребовано, девка. Мой рассказ вызывает этот вопрос. Дорогой, они не осмелились, Так дорога любовь, которую мой народ родил мне, и не поставил Метка, столь кровавая на бизнесе, но 170 Более красивыми красками окрашены их грязные концы. Через несколько, они торопили нас на борту барка, Пронесли нас несколько лье в море, где приготовили Гнилую тушу приклада, без такелажа, Ни талей, ни паруса, ни мачты; те самые крысы 175 Инстинктивно бросили. Там нас поднимают Плакать к морю, которое ревело на нас, вздыхать К ветрам, чья жалость, вздыхая в ответ, Обидела нас, но любя обидно.	Антонио послал армию в полночь, под покровом темноты, чтобы заставить Просперо и малышку Миранду покинуть Милан. Они не были убиты, потому что Просперо был так любим своим народом. Просперо и младенец были отправлены в море на подержанном «Шевроле Импала» 83 года выпуска, который даже не подходил для крыс. И, конечно же, во время дрейфа на корабле они столкнулись со зверем шторма.
МИРАНДА Увы, какая беда 180 Была ли я тогда к вам! ПРОСПЕРО О, херувим Ты был тем, кто сохранил меня. Ты улыбнулась, Стойкостью с неба проникнута, Когда я украсил море каплями, полными соли, 185 Под моим бременем стонал, что поднимал во мне Страдающий желудок, чтобы вынести От того, что должно произойти.	Во время этой бури малышка Миранда не только не доставила неприятностей, но и дала Просперо силы продолжать свой путь.
МИРАНДА Как мы оказались на берегу? ПРОСПЕРО По божественному провидению. 190 Некоторая еда, которую мы имели, и немного пресной воды, которые Благородный неаполитанец, Гонсало, Из своего милосердия, который тогда был назначен Мастером этого дизайна, дал нам с Богатые одежды, постельное белье, ткани , и предметы первой необходимости, 195 Которые с тех пор сильно поменялись. Итак, из его мягкости, Зная, что я люблю свои книги, он снабдил меня 0159 Из моей собственной библиотеки с томами, которые я ценю выше своего герцогства. 200 МИРАНДА Хотел бы я Но когда-нибудь увидеть этого человека. PROSPERO , стоя Теперь я встаю. Посиди спокойно и выслушай последние наши морские печали. Вот на этот остров мы прибыли, и вот 205 Я, твой школьный учитель, принес тебе больше пользы Чем могут другие принцы, у которых больше времени Для суетных часов и наставников не столь заботливых.	Наконец они выброшены на берег на свой нынешний остров. Они выжили, потому что Гонсало (ага, парень из первой сцены) был таким добрым. Прежде чем они были отправлены, он загрузил лодку едой и водой, прекрасной одеждой, а также книгами Просперо. Просперо смог использовать свою небольшую библиотеку для обучения Миранды в течение последних двенадцати лет, дав ей лучшее образование, чем большинство принцесс, которые обычно проводят свое время, расчесывая золотые локоны и глядя в окна.
МИРАНДА Господи, спасибо за это. А теперь я прошу вас, сэр… За то, что все еще бьется в моей голове — ваш разум 210 За поднятие этой морской бури? ПРОСПЕРО Знай до сих пор: Случайно самая странная, щедрая Фортуна, Теперь моя дорогая леди, имеет моих врагов Принесенных на этот берег; и благодаря своему предвидению 215 я нахожу, что мой зенит зависит от самой благоприятной звезды, чье влияние Если сейчас я не буду ухаживать, а пропущу, мое состояние Навеки поникнет. Здесь прекращаются вопросы. Ты склонен ко сну. Это хорошая скука, 220 И дайте ей дорогу. Я знаю, что ты не можешь выбирать. Миранда засыпает. Просперо надевает плащ. Прочь, слуга, прочь. Я готов сейчас. Подойди, мой Ариэль. Прийти.	Наконец, Просперо объясняет причину, по которой он создал недавний шторм: на корабле были его враги, те, что были много лет назад. Согласно звездам, сейчас момент удачи Просперо, но его сила зависит от удачного выбора времени. Затем Просперо убаюкивает Миранду искусством (не импрессионистским или постмодернистским).0153 магия искусство) и призывает своего слугу, духа Ариэля, чтобы они могли сразу же приступить к работе .
Введите Ариэль. АРИЭЛЬ Приветствую тебя, великий мастер! Могильный сэр, здравствуйте! Я пришел Чтобы ответить на ваше лучшее удовольствие. Не летать, 225 Плавать, нырять в огонь, кататься На клубящихся облаках, к твоему сильному торгу Ариэль и всем его качествам. ПРОСПЕРО Ты, дух, Выполнено, чтобы указать на бурю, которую я тебе повелел? 230 ARIEL К каждому артикулу. Я сел на королевский корабль; то на клюве, То в поясе, на палубе, в каждой каюте, Я пылал изумлением. Иногда я делил И сжигал во многих местах. На стеньге, 235 Реи, и бушприт Я бы пылал отчетливо, Тогда встречайтесь и присоединяйтесь. Молнии Юпитера, предвестники О’й’ ужасные раскаты грома, более мгновенные И прицельных опережающих не было. Огонь и трещины Сернистого рева могучего Нептуна 240 Как будто осаждает и заставляет дрожать его смелые волны, Да, его грозный трезубец дрожит. ПРОСПЕРО Мой храбрый дух! Кто был так тверд, так постоянен, что эта катушка Не заразила бы его разум? 245 АРИЭЛЬ Ни души Но почувствовал лихорадку безумца, и сыграл Некоторые фокусы отчаяния. Все, кроме моряков Погрузился в пенящийся рассол и покинул судно, Тогда все загорелось во мне. Королевский сын, Фердинанд, 250 С торчащими вверх волосами — тогда как тростник, а не волосы — Был первым, кто прыгнул; воскликнул: «Ад пуст, И все черти здесь».	Мы узнаем, что Ариэль отвечал за детали бури. Он выполнял свои обязанности до мелочей: появлялся на корабле в виде огня, прыгая между каютами и палубой. Это, понятно, смутило всех на корабле, и пока моряки оставались на палубе, все остальные прыгали за борт.
ПРОСПЕРО Да ведь это мой дух! Но не был ли этот берег близок? 255 АРИЭЛЬ Рядом, мой хозяин. ПРОСПЕРО Но они, Ариэль, в безопасности? АРИЭЛЬ Ни один волос не погиб. На их поддерживающих одеждах ни пятнышка, Но свежее прежнего; и, как ты плохо меня, 260 В войсках я рассеял их по острову. Королевского сына я приземлился сам по себе, Кого я оставил холодным воздухом со вздохами В странном углу острова, и сидя, Его руки в этом печальном узле. Он складывает руки. 265 ПРОСПЕРО Королевского корабля, Моряки говорят, как ты распорядился, И весь остальной флот. АРИЭЛЬ В безопасности в гавани Королевский корабль. В глубоком уголке, где когда-то 270 Ты звал меня в полночь за росой Там она спряталась от все еще раздосадованных Бермутов; Моряков всех под люками уложили, Которых, с обаянием присоединив к их понесенному труду, Я оставил спать. Что касается остального флота, 275 Который я рассеял, все они снова встретились И находятся на Средиземном море, Печально направляясь домой в Неаполь, Предполагая, что они видели, что корабль короля потерпел крушение И его великий человек погиб. 280	Затем Ариэль позаботился о том, чтобы все они добрались до берега целыми и невредимыми, но отдельными группами. Самое главное, сын короля был отделен от остальной группы. Ариэль оставил моряков на их недавно отреставрированном корабле в зачарованном сне, а остальные корабли флота отправил обратно в Неаполь.
ПРОСПЕРО Ариэль, твоя обязанность Точно выполнено. Но работы больше. Который час? ARIEL Прошлый межсезонье. PROSPERO Не менее двух стаканов. Время между шестью и сейчас 285 Мы оба должны потратить очень драгоценно. АРИЭЛЬ Есть еще тяжелый труд? Так как ты причиняешь мне боль, Позволь мне вспомнить то, что ты обещал, Который еще не исполнялся мной. PROSPERO Как сейчас? Капризный? 290 Чего ты не можешь потребовать? АРИЭЛЬ Моя свобода. PROSPERO Пока время не истекло? Больше не надо. АРИЭЛЬ Прошу, Помни, я оказал тебе достойную услугу, 295 Не сказал тебе лжи, не ошибся, служил Без обиды и ворчания. Ты же обещал Мучить меня целый год.	Просперо рад хорошей работе Ариэль, но требует, чтобы в следующие четыре часа было сделано гораздо больше. Тогда Ариэль напоминает ему, что он уже проделал много хорошей работы и что Просперо пообещал, что, когда его работа будет выполнена, он освободит духа-слугу. По сути, Ариэль говорит: «Покажи мне деньги». (Эта линия работает не так хорошо для Ариэля, как для Джерри Магуайра.)
ПРОСПЕРО Ты забыл От каких мучений Я освободил тебя? 300 АРИЭЛЬ No. бизнес в венах Земли 305 Когда она испечена морозом. АРИЭЛЬ Не знаю, сэр. ПРОСПЕРО Ты лжешь, зловещее существо. Ты забыл Гнусную ведьму Сикоракс, которая от старости и зависти Был выращен в обруч? Ты забыл ее? 310 АРИЭЛЬ Нет, сэр. PROSPERO У тебя есть. Где она родилась? Говорить. Скажи-ка. АРИЭЛЬ Сэр, в Аржье. ПРОСПЕРО О, она была такой? Я должен Раз в месяц рассказывать о том, чем ты был, 315 Что ты забыл. Эта проклятая ведьма Сикоракс, За многообразие злодеяний и ужасное волшебство Чтобы войти в человеческий слух, от Аржье, Ты знаешь, был изгнан. Во-первых, она сделала . Они не отнимут у нее жизнь. Разве это не правда? 320 АРИЭЛЬ Да, сэр.	Просперо приходит в ярость. Он напоминает Ариэлю, что когда-то спас его от ведьмы по имени Сикоракс, и поэтому Ариэль должен быть в долгу, как домашний эльф без носков до конца вечности. Кажется, эта Сикоракс родилась в Алжире и изгнана оттуда из-за своего колдовства. Ее не убили, вероятно, из-за того, что она была беременна, но ее сослали на остров вместе с Ариэль в качестве ее служанки.
ПРОСПЕРО Эта голубоглазая ведьма была сюда привезена с ребенком И здесь была оставлена ​​матросами. Ты, мой раб, Как ты сам рассказываешь, был тогда ее слугой, И поскольку ты был духом слишком деликатным 325 Чтобы выполнять ее земные и ненавистные приказы, С помощью ее более могущественных служителей И в ее самой неукротимой ярости, В парную сосну, внутри которой разлом 330 В заточении мучительно ты оставался Десяток лет; в пределах которого она умерла И оставила тебя там, где ты изливал стоны свои Так же быстро, как бьют мельничные колеса. Тогда этот остров (за исключением сына, которого она здесь выбросила, 335 веснушчатый щенок, рожденный ведьмой) не был удостоен человеческого облика. АРИЭЛЬ Да, Калибан, ее сын. PROSPERO Скучно, я так говорю; он, этот Калибан Кого теперь держу на службе. Ты лучше знаешь 340 В какой муке я застал тебя. Твои стоны Заставляли волков выть, И проникали в груди Вечно сердитых медведей. Это была мука Возлагать на проклятых, которую Сикоракс Не мог снова отменить. Это было мое искусство, 345 Когда я прибыл и услышал тебя, это заставило сосну разинуться и выпустить тебя.	Ариэль, по-видимому, была слишком «деликатной», чтобы делать ужасные вещи, которые приказывал Сикоракс, поэтому у нее случился припадок, и она заточила Ариэля в расщелине сосны, где он застрял на двенадцать лет. Именно тогда Просперо пришел на остров и обнаружил громкие, печальные, неземные стоны Ариэль, исходящие от дерева. К тому времени Сикоракс был давно мертв, и именно магия Просперо освободила Ариэль от дерева. Именно тогда он поручил Ариэль служить ему, пообещав в конечном итоге свободу.
АРИЭЛЬ Благодарю тебя, хозяин. ПРОСПЕРО Если ты еще будешь роптать, я разорву дуб И приколю тебя в его узловатых внутренностях до 350 Ты провыл двенадцать зим. АРИЭЛЬ Простите, хозяин. Я буду корреспондентом команды И делать мой спрайт аккуратно. ПРОСПЕРО Сделай так, и через два дня 355 я тебя выпишу.	После того, как Просперо рассказал эту длинную историю, он упрекает Ариэля, что если он будет еще больше ныть, его снова запрут на дереве. Однако, если Ариэль будет вести себя хорошо, Просперо освободит его через два дня, как только вся работа будет сделана. Закуска для мозгов: Остальная часть игры происходит в течение примерно четырех часов (а не двух дней). На самом деле, «Буря» — одна из двух пьес Шекспира (включая «Комедию ошибок» ), действие которых происходит в один день в одном месте. У литературоведов есть для этого причудливое название — «единства» времени и места.
АРИЭЛЬ Это мой благородный господин. Что мне делать? Чего-чего? Что мне делать? ПРОСПЕРО Сделай себя морской нимфой. Будь подвластен Никому, кроме твоего и моего, невидимого 360 Всем остальным глазам. Иди, прими эту форму, И иди сюда. Иди, следовательно, с усердием! Ариэль уходит. Пробудись, сердечко, пробудись. Ты хорошо выспался. Пробудитесь. Миранда просыпается. МИРАНДА Странность твоей истории 365 Мне стало тяжко.	Просперо отправляет Ариэль в образе невидимой водяной нимфы (мы тоже не знаем) и будит Миранду. Бедняжка Миранда не знает, что он использовал свою магию, чтобы усыпить ее — она думает, что его история просто утомила ее.
PROSPERO Встряхните его. Давай, Мы посетим Калибана, моего раба, который никогда Не дает нам доброго ответа. МИРАНДА , встает ‘Это злодей, сэр, 370 Я не люблю смотреть.	Просперо хочет, чтобы Миранда пошла с ним, чтобы поговорить с Калибаном, и Миранда просто вздрагивает. Она говорит, что не может смотреть на Калибана.
ПРОСПЕРО Но и так Мы не можем пропустить его. Он делает наш огонь, Приносят в наш лес и служат в офисах Это приносит нам пользу. — Что за хо, раб, Калибан! 375 Ты земля, ты, говори! КАЛИБАН , внутри Внутри достаточно дерева. ПРОСПЕРО Выходи, говорю я. Для тебя есть другие дела. Подойди, черепаха. Когда? Войдите в Ариэль, как водяная нимфа. Прекрасное привидение! Моя причудливая Ариэль, 380 Прислушайся к своему уху. Он шепчет Ариэль. АРИЭЛЬ Милорд, это будет сделано. Он уходит.	Просперо напоминает Миранде, что Калибан выполняет всю ту надоедливую работу на острове, которую никто не любит делать, например, приносит дрова и разводит костры. Они бы скучали по нему, если бы он ушел. Просперо звонит Калибану, который не хочет выходить, а затем решает еще одно секретное дело с Ариэль.
ПРОСПЕРО , Калибану Ты, ядовитый раб, захваченный самим дьяволом На свою злую мать, выходи! Введите Калибан. КАЛИБАН Как злая роса моя мать 385 Вороньим пером из нездоровой топи Капайте на вас обоих. Юго-западный удар по вам И волдыри вас всех о’er. PROSPERO За это, будь уверен, сегодня ночью у тебя будут судороги, Колющие бока, которые будут задерживать дыхание. ежи 390 Выйдут среди ночи, чтобы они могли работать Все упражнения на тебе. Ты будешь ущипнут Толщиной, как соты, и каждая щепотка жжет Чем пчелы, которые их сделали.	Просперо снова призывает Калибана выйти, на этот раз называя его рабом и ребенком его матери-ведьмы и дьявола. Когда Калибан выходит из своей хижины, оскорбления звучат по-настоящему. Калибан желает, чтобы у Просперо и Миранды покрылись волдырями по всему телу, и Просперо говорит, что сегодня ночью у Калибана будут такие сильные судороги, что это будет хуже, чем укус пчелы.
КАЛИБАН Я должен поужинать. 395 Этот остров принадлежит Сикораксу, моей матери, Который ты взял у меня. Когда ты пришел первым, Ты погладил меня и порадовал меня, Дай мне Воды с ягодами и научи меня, как 400 Называть больший свет и как меньший, Которые горят днем ​​и ночью. И тогда я полюбил тебя, И показал тебе все качества острова, Свежие источники, соляные ямы, бесплодные и плодородные места. 405 Будь я проклят, что сделал это! Все прелести Сикоракса, жаб, жуков, летучих мышей, светят на тебя, Ибо я все подданные, что у тебя есть, Который прежде был моим собственным царем; и здесь ты запер меня В этом хард-роке, пока ты держишься от меня 410 Остальной остров.	Калибан показывает, что он ожесточен, потому что думает, что Просперо поступил с ним несправедливо. Этот остров должен принадлежать Калибану — он был здесь первым. Когда Просперо впервые прибыл, он сначала принял Калибана, накормил его и научил говорить. Калибан так полюбил Просперо, что открыл ему все тайны острова, а затем Просперо сделал его рабом и ограничил его небольшой скалистой частью острова, в то время как Просперо и Миранда наслаждались остальной его частью.
ПРОСПЕРО Ты, самый лживый раб, Кого раны могут трогать, а не доброту, я использовал тебя, Грязь, как ты, с гуманной заботой и поселил камеру, пока ты не пытался оскорбить Честь моего ребенка. КАЛИБАН О-хо, о-хо! Не было бы сделано! Ты помешал мне. Я населил еще 420 Этот остров Калибанами.	«Не так быстро», говорит Просперо. «Вы пропустили ту часть, где пытались изнасиловать мою дочь». Калибан этого не отрицает. На самом деле, он даже признает, что пытался заселить остров кучей маленьких Калибанд (или, может быть, Миракалов).
МИРАНДА Ненавистная рабыня, Которую ни один отпечаток добра не возьмет, Будучи способной на все зло! Я пожалел тебя, Старался заставить тебя говорить, научил тебя каждого 425 901:59 час То одно, то другое. Когда ты, дикарь, Не знал своего собственного смысла, а хотел бормотать, как Самое зверское, Я наделил твои намерения Словами, которые сделали их известными. Но твоя подлая 430 раса, Хотя ты и научилась, имела то, с чем добрые натуры Не могли жить. Поэтому ты был заслуженно заточен в этой скале, 435 Кто заслужил больше, чем тюрьму.	Излишне говорить, что Миранда не особо любит Калибана. Она помогла ему научиться говорить, а он пытался ее оскорбить. Она считает, что он заслуживает того, чтобы его приковали к скале.
КАЛИБАН Ты научил меня языку, и моя прибыль от этого В том, что я умею ругаться. Красная чума избавила вас За то, что выучила меня вашему языку! ПРОСПЕРО Хагсид, отсюда! 440 Принесите нам топлива; и поспеши, ты лучший, Чтобы ответить на другие вопросы. Ты пожимаешь плечами, злоба? Если ты пренебрежешь или сделаешь неохотно То, что я велю, Я буду мучить тебя старыми судорогами, Наполни все твои кости болью, заставь тебя реветь 445 Что звери будут дрожать от твоего грохота. КАЛИБАН Нет, молю тебя. В сторону. Я должен повиноваться. Его искусство обладает такой силой , Что подчинит себе бога моей плотины, Сетебоса, И сделает его вассалом. 450 ПРОСПЕРО Итак, раб, отсюда. Калибан уходит.	Калибан говорит, что все, что он получил, научившись говорить, — это способность ругаться. Ему не нравится выполнять приказы Просперо, но Просперо слишком силен, чтобы сопротивляться. Кроме того, он продолжает угрожать Калибану ужасными судорогами всякий раз, когда тот плохо себя ведет или возражает.
Входит Фердинанд; и Ариэль, невидимая, играющая и поющая. Песня. АРИЭЛЬ «Подойди к этим желтым пескам, А потом возьми руки. Присядь, когда есть, и поцелуй Дикие волны свистят. Бремя. Слушай, слушай! напыщенный шантиклер Кричи куколку. ФЕРДИНАНД Где должна быть эта музыка? В воздухе или на земле? 465 Она больше не звучит; Бог острова, Сидя на берегу, Снова рыдая, Король, развалины моего отца, Эта музыка ползла мимо меня по водам, Успокаивая их ярость и мою страсть 470 Своим сладким воздухом. Иду за ним, Или, скорее, влечет меня, Но его нет.0159 Нет, опять начинается. Песня. АРИЭЛЬ «На пяти морских саженях лежит твой отец. Из его костей сделаны кораллы. 475 Это жемчужины, которые были его глазами. что-то богатое и странное. Морские нимфы ежечасно звонят в его похороны. 480 Бремя внутри: Дин-дон. Слушай, теперь я слышу их: колокольчик дин-дон.» ФЕРДИНАНД Песня действительно помнит моего утонувшего отца. Это не смертное дело и не звук Чем Земля обязана. Я слышу это сейчас надо мной. 485	Фердинанд (принц, оказавшийся в затруднительном положении) входит с невидимой Ариэль и поет настолько красивую мелодию, что изумленный Фердинанд перестает оплакивать своего отца (который, по мнению Фердинанда, погиб в кораблекрушении), чтобы следовать музыке.
PROSPERO , Миранде Занавески с бахромой твоих глаз подними И скажи, что ты видишь там. МИРАНДА Что не так? Дух? Господи, как это выглядит! Поверьте мне, сэр, Он несёт мужественный вид. Но это дух. 490 ПРОСПЕРО Нет, девка, она ест и спит и имеет такие чувства Как у нас, такие. Этот кавалер, которого ты видишь , Был в руинах; и, но он что-то запятнал Горем — это язва красоты — ты мог бы позвоните ему 495 Хороший человек. Он потерял своих товарищей И бродит, чтобы найти их. МИРАНДА Я мог бы назвать его Вещь божественная, ничего естественного Я никогда не видел такого благородного. 500	Просперо говорит Миранде посмотреть на Фердинанда и рассказать ему, что она видит. Миранда объявляет, что Фердинанд — самый горячий парень, которого она когда-либо видела (не говоря уже о том, что единственные мужчины, которых Миранда видела за последние двенадцать лет, — это парень, который пытался изнасиловать ее и ее отца). Миранда думает, что Фердинанд должен быть богом или духом.
ПРОСПЕРО , в сторону Продолжается, вижу, Как подсказывает душа. К Ариэль. Дух, прекрасный дух, Я освобожу тебя В течение двух дней за это. ФЕРДИНАНД , видя Миранду Конечно же, богиня 505 Кому служат эти веяния! — Соблаговолите молиться моей Может знать, если вы останетесь на этом острове, И что вы дадите хорошие наставления Как Я могу нести меня здесь. Моя главная просьба, Последнее, что я произношу, это — о, вы удивляетесь! — 510 Будете ли вы горничной или нет. МИРАНДА Неудивительно, сэр, Но непременно служанка.	Фердинанд заявляет, что Миранда должна быть богиней, а затем спрашивает нашу девушку, является ли она «горничной». (Нет, не из тех, кто стирает ваши носки и убирает в вашей комнате. Фердинанд хочет знать, является ли Миранда незамужней девственницей .)
ФЕРДИНАНД Мой язык! Небеса! Я лучший из тех, кто произносит эту речь, 515 Будь я там, где она произнесена. PROSPERO Как? Самый лучший? Что бы ты сделал, если бы король Неаполя услышал тебя? ФЕРДИНАНД Одна вещь, как и я сейчас, что удивляется Чтобы услышать, как ты говоришь о Неаполе. Он слышит меня, 520 И что он слышит, я плачу. Я сам Неаполь, Кто своими глазами, никогда с тех пор, как в отливе, не видел Короля, которого мой отец разорил. МИРАНДА Увы, пощады! ФЕРДИНАНД Да, вера, и все его лорды, герцог Миланский 525 И его храбрый сын, будучи двумя. ПРОСПЕРО , в сторону Герцог Миланский И его более смелая дочь могла бы контролировать тебя, Если бы сейчас мы были в состоянии сделать это. С первого взгляда У них изменились глаза.— Изящная Ариэль, 530 Я освобожу тебя за это. Фердинанду. Слово, добрый сэр. Боюсь, вы поступили неправильно. Слово. МИРАНДА Почему мой отец так грубо говорит? Этот — третий мужчина, которого я когда-либо видел, первый 535 , по которому я когда-либо вздыхал. Жалко двигаться мой отец Чтобы склониться мой путь. ФЕРДИНАНД О, если девственница, И любовь твоя не вышла наружу, Я сделаю тебя Королевой Неаполя. 540	Фердинанд объявляет, что он король Неаполя (теперь, когда его отец погиб в драматическом кораблекрушении). Просперо говорит ему замедлить перекат, и Миранда начинает нервничать. Это всего лишь третий парень, которого она когда-либо встречала, он ей очень нравится, и теперь ее отец хочет поговорить с ним? Папа! Неустрашимый Фердинанд готов сделать Миранду королевой Неаполя. Это явно случай любви с первого взгляда, учитывая, как они говорят о браке после всего лишь двадцати шести строк диалога.
ПРОСПЕРО Мягко, сэр, еще одно слово. В сторону. Они оба находятся во власти любой из них. Но это быстрое дело Я должен сделать нелегко, иначе слишком легкий выигрыш Сделает приз легким. Фердинанду. Одно слово 545 еще. Я поручаю тебе Что ты сопровождаешь меня. Ты здесь узурпировал Имя, которое тебе не принадлежит, и поставил себя На этот остров в качестве шпиона, чтобы отвоевать его У меня, лорда на ‘t. 550 ФЕРДИНАНД Нет, ведь я мужчина! МИРАНДА В таком храме не может жить ничего плохого. Если злой дух имеет такой прекрасный дом, Хорошие вещи будут стремиться жить с ним.	Просперо, несмотря на то, что все это время он откладывал, что его план идет хорошо, заявляет себе, что если для молодой пары все будет слишком просто, то они не будут серьезно относиться к своим клятвам любви. Чтобы добавить немного конфликта в роман, Просперо обвиняет Фердинанда в том, что он шпион, намеревающийся украсть остров.
ПРОСПЕРО , Фердинанду Следуй за мной. 555 Миранде. Не говори за него. Он предатель. Фердинанду. Давай, Я свяжу твою шею и ноги вместе. Морскую воду будешь пить. Твоей пищей будут Свежие мидии, увядшие корни и шелуха 560 В которых желудь колыбели. Следовать. ФЕРДИНАНД Нет, Я буду сопротивляться таким развлечениям до У моего врага больше силы. Он рисует и очарован движением.	Просперо угрожает заковать Фердинанда в цепи и очаровать его, но принц восстает против обвинения. Конечно, учитывая, что Просперо — магия и все такое, Фердинанд замирает на месте, как только вытаскивает меч.
МИРАНДА О дорогой отец, 565 Не подвергай его слишком опрометчивому испытанию, ибо Он мягок и не пуглив. ПРОСПЕРО Что, говорю я, Моя нога, мой наставник? — Подними меч, предатель, Кто делает вид, но не смеет ударить, твоя 570 совесть Так одержима чувство вины. Выходи из своей палаты, Ибо здесь я могу обезоружить тебя этой палкой И заставить твое оружие упасть. МИРАНДА Прошу тебя, отец— 575 ПРОСПЕРО Отсюда! Не висни на моих одеждах. МИРАНДА Сэр, сжальтесь. Я буду его поручителем. ПРОСПЕРО Тишина! Еще одно слово Заставит меня ругать тебя, если не ненавидеть. Что, 580 Адвокат самозванца? Тише. Ты думаешь, что нет больше таких форм, как он, Увидев лишь его и Калибана. Глупая девка, Для большинства мужчин это Калибан, А они для него ангелы. 585 МИРАНДА Мои привязанности Тогда самые скромные. у меня нет амбиций Увидеть более красивого мужчину.	Влюбленная Миранда встает на защиту Фердинанда и умоляет отца пощадить его.
ПРОСПЕРО , Фердинанду Давай, слушайся. Нервы твои снова в младенчестве 590 И нет в них силы. ФЕРДИНАНД Вот они. Мой дух, как во сне, весь связан. Потеря моего отца, слабость, которую я чувствую, Ни беда всех моих друзей, ни угрозы этого человека 595 Тому, кому я покорен, свет для меня, Могу ли я хоть раз в день пройти через мою темницу Вот эта дева. Все уголки земли Пусть свободой пользуются. Места достаточно У меня в такой тюрьме. 600	Просперо говорит Фердинанду сдаться, и Фердинанд делает это, но не только потому, что магия Просперо превратила его мускулы в Желе. Нет, это из-за Миранды. Потерять отца и друзей, чувствовать себя слабым, как младенец, попасть в тюрьму Просперо — он сможет вынести все это, если сможет просто смотреть в окно своей тюрьмы и видеть Миранду раз в день.
ПРОСПЕРО , в сторону Это работает.—Давай.— Ты молодец, прекрасная Ариэль.—Следуй за мной. Ариэль. Слушай, что ты еще сделаешь мне. МИРАНДА , Фердинанду Будьте комфортны. 605 У моего отца лучший характер, сэр, Чем он кажется на словах. Это непривычное Которое теперь исходило от него. ПРОСПЕРО , Ариэлю Ты будешь свободен Как горные ветры; но тогда ровно 610 Все пункты моей команды. АРИЭЛЬ К слогу. ПРОСПЕРО , Фердинанду Следуйте. Миранде. Не говори за него. Они уходят.	Просперо доволен. Он рад видеть, как двое влюбляются друг в друга, согласно его генеральному плану. Просперо призывает Ариэль сделать больше работы и снова обещает, что дух скоро освободится, когда горные ветры в Покахонтас .

• НАЗАД
• СЛЕДУЮЩИЙ

Процитировать эту страницу

---

Ромео и Джульетта, Акт 2, Перевод Сцены 3

Ромео и Джульетта, Акт 2, Перевод Сцены 3 | Шекклира, LitCharts

Также ознакомьтесь с нашим подробное резюме и анализ этой сцены

Посмотрите наш резюме и анализ этой сцены

Оригинал

Перевод

БРАТЬЯ ЛОУРЕНСА входит один, неся корзину.

Входит брат Лоуренс, неся корзину.

БРАТЬЯ ЛОУРЕНСА

Сероглазое утро улыбается нахмуренной ночи, Перекрашивая восточные тучи полосами света, И пестрая тьма, как пьяный, шатается От дальнего дневного пути и огненных колес Титана. Теперь, прежде чем солнце поднимет свой горящий глаз, День, чтобы развеселить, и влажная ночная роса, чтобы высохнуть, Я должен заполнить эту нашу ивовую клетку Губительными сорняками и драгоценными цветами. Земля, мать природы, ее могила. Что ее хоронит, могила, что ее утроба. И из ее чрева дети разного рода Мы, сосущие ее естественную грудь, находим, Многие по многим добродетелям превосходны, Только для некоторых, но все же все разные. О, микла — могущественная благодать, заключенная в травах, растениях, камнях и их истинных качествах. Ничто так мерзко, что на земле живет, Но земле дает какое-то особенное благо. Ничто так хорошо, но, напряженный от этого справедливого использования Восстания от истинного рождения, спотыкаясь о злоупотреблениях. Сама добродетель превращается в порок, будучи неправильно примененной, И порок когда-нибудь действием возвеличивается.

РАЙАР ЛОУРЕНС

Утро улыбается, сменяя хмурую ночь, и освещает облака на востоке. Тьма, пошатываясь, отклоняется от пути солнца, как пьяница. Теперь, прежде чем взойдет солнце, принеся день и высушив росу, я должен наполнить свою корзину ядовитыми сорняками и драгоценным нектаром цветов. Земля — это и мать природы, и ее могила. Растения возникают из земли, как из чрева, и, умирая, погребаются в земле. Много разных растений и животных происходят из чрева земли. Все эти дети получают питание от земли, и все они обладают какой-то особой, уникальной добродетелью. В травах, растениях и камнях заключена сила. Ибо нет на земле ничего столь дурного, что не доставляло бы земле и какого-нибудь добра. И нет ничего настолько хорошего, что не могло бы стать плохим, если им злоупотреблять и использовать неправильно. Добродетель, если ею злоупотреблять, превращается в порок, а порок иногда может стать добродетелью благодаря правильному действию.

Входит Ромео.

Входит Ромео.

В кожуре этого маленького цветка находится яд, обладающий целебной силой. Ибо это, будучи пахнущим, с этой частью веселит каждую часть; Попробовав, все чувства остаются с сердцем. Два таких противоборствующих царя стоят их лагерем до сих пор, В человеке, а также в травах — благодать и грубая воля. И там, где преобладает худшее, Полная вскоре язвенная смерть съедает это растение.

В кожуре этого маленького цветка есть и яд, и лекарство. Если вы чувствуете его запах, вы чувствуете себя хорошо. Если вы попробуете его, у вас остановится сердце. Два противоположных элемента, добро и зло, обитают и в людях, и в травах. В тех случаях, когда преобладает зло, смерть скоро убьет растение или тело, как рак.

РОМЕО

Доброе утро, отец.

РОМЕО

Доброе утро, отец.

БРАТЬЯ ЛОУРЕНСА

Бенедикт. Какой ранний язык так сладко приветствует меня? Юный сын, рассуждает больная голова, Скоро пожелать доброго утра в постель. Забота наблюдает в глазах каждого старика, И там, где живет забота, никогда не ляжет сон. Но где юноша неушибленный, с ненабитым мозгом Лежит члены свои, Там царит золотой сон. Поэтому я уверяю вас, что вы слишком рано разбужены какой-то простудой. А если не так, то здесь я попал в точку: Наш Ромео не был сегодня в постели.

БРАТ ЛОУРЕНС

Да благословит вас Бог. Чей голос так сладко встречает меня этим ранним утром? Сын мой, то, что ты так быстро вскакиваешь с постели в такую ​​рань, указывает на какие-то проблемы в твоих мыслях. У всех стариков есть заботы, и эти заботы не дают им спать. Однако молодые люди должны быть беззаботными и беззаботными, а их сон должен быть спокойным и долгим. Таким образом, тот факт, что вы проснулись так рано, дает понять, что какое-то беспокойство овладело вами. Или, если это неправда, то я предполагаю, что вы вообще не ложились спать сегодня ночью.

РОМЕО

Последнее верно. Самый сладкий остаток был моим.

РОМЕО

Последнее верно. Остальное для меня было слаще сна.

БРАТЬЯ ЛОУРЕНСА

Боже, прости грех! Ты был с Розалиной?

БРАТЬЯ ЛОУРЕНСА

Боже, прости все грехи! Ты спал с Розалиной?

РОМЕО

С Розалиной, моим призрачным Отцом? Нет. Я забыл это имя и горе этого имени.

РОМЕО

С Розалиной, моим святым отцом? Нет, я забыл ее и ту печаль, которую она мне причинила.

БРАТЬЯ ЛОУРЕНСА

Это мой хороший сын. Но где ты был тогда?

БРАТЬЯ ЛОУРЕНСА

Это хорошо, сын мой. Но где же ты был тогда?

РОМЕО

Я скажу тебе, прежде чем ты спросишь меня еще раз. Я пировал с моим врагом, Где меня вдруг ранил, Тот, что мной ранен. И наши лекарства В твоей помощи, и святое лекарство лежит. Я не ненавижу, блаженный муж, ибо, вот, Мое заступничество также заменяет моего врага.

РОМЕО

Я скажу вам, прежде чем вы спросите меня снова. Я был на вечеринке со своим врагом, где вдруг кто-то ранил меня и в свою очередь был ранен мной. Но нас обоих можно вылечить твоей святой силой. Я не питаю ненависти, блаженный отец, потому что моя просьба также поможет моему врагу.

БРАТЬЯ ЛОУРЕНСА

Будь простым, хороший сын, и невзрачным в своем дрейфе.

БРАТЬЯ ЛОУРЕНСА

Говори прямо, сын мой. Быть ясным. Запутанное признание приведет только к запутанному отпущению грехов.

РОМЕО

Тогда ясно знай, что сердце мое нежно любит Прекрасную дочь богатого Капулетти. Как мое на ее, так и ее на моем, И все вместе, кроме того, что ты должен соединить Святым браком. Когда, где и как Мы встретились, мы ухаживали и обменялись клятвами, я расскажу тебе, когда мы пройдем, но я молю об этом: Что ты согласилась жениться на нас сегодня.

РОМЕО

Здесь ясно сказано: Я люблю прекрасную дочь богатого Капулетти. Я люблю ее, и она любит меня. Мы связаны друг с другом, и вам нужно только, чтобы вы полностью соединили нас, поженив нас. В свое время я расскажу вам о том, когда, где и как мы познакомились, как ухаживали друг за другом и клялись в любви. Но теперь я молюсь, чтобы ты согласилась поженить нас сегодня.

БРАТЬЯ ЛОУРЕНСА

Святой Святой Франциск, какие перемены! Неужели Розалина, которую ты так любил, Так скоро покинута? Значит, любовь юношей лежит Не в сердцах, а в глазах. Хесус Мария, сколько рассола Омыло твои желтоватые щеки для Розалины! Сколько соленой воды выброшено в отходы, Чтобы приправить любовь, которая не имеет вкуса! Солнце еще не проясняет твоих вздохов с небес, Твои старые стоны звучат еще в моих древних ушах. Вот, здесь на твоей щеке сидит пятно Старой слезы, которая еще не смыта. Если когда-то ты был собой и эти горести были твоими, Ты и все эти беды были для Розалины. А ты изменился? Произнесите тогда это предложение: Женщины могут упасть, когда нет сил у мужчин.

БРАТЬЯ ЛОУРЕНСА

Святой Святой Франциск, какая невероятная перемена! Неужели ты так быстро бросил Розалину, которую так любил? Если так, то юноши любят не сердцем, а глазами. Иисус и Мария, вы пролили столько слез из-за Розалины! Так много соленых слезинок потрачено впустую, приправляя любовь, которую ты даже не пробовал! Солнце еще не сожгло туман от всех твоих вздохов. Мои старые уши все еще звенят от твоих стонов. И смотри, вот у тебя на щеке пятно от старой слезы, которую еще не смыли. Если ты когда-либо был самим собой и эта печаль твоя, ты и твоя печаль были все для Розалины. А ты теперь изменился? Тогда скажи следующее: женщины никогда не будут верны, когда мужчины так ненадежны.

РОМЕО

Ты часто упрекаешь меня за любовь к Розалине.

РОМЕО

Ты часто ругал меня за любовь к Розалине.

БРАТЬЯ ЛОУРЕНСА

За любовь, а не за любовь, мой ученик.

БРАТЬЯ ЛОУРЕНСА

Я ругал тебя за одержимость, а не за любовь к моему ученику.

РОМЕО

И лучше всего мне похоронить любовь.

РОМЕО

И ты призвал меня похоронить мою любовь.

БРАТЬЯ ЛОУРЕНСА

Не в могилу, Одного положить, другого вынуть.

БРАТЬЯ ЛОУРЕНСА

Но не хоронить его в могиле, чтобы начать новую любовь.

РОМЕО

Прошу тебя, не упрекай. Ее я люблю сейчас. Дозволяет ли благодать за благодать и любовь за любовь. Другая не так.

РОМЕО

Умоляю вас, не ругайте меня. Тот, кого я люблю, теперь отвечает на мою любовь. Другой этого не сделал.

БРАТЬЯ ЛОУРЕНСА

О, она хорошо знала Твою любовь читала наизусть, что не могла написать. Но пойдем, юный колеблющийся, пойдем, пойдем со мной, В одном отношении я буду твоим помощником, Ибо этот союз может оказаться таким счастливым, Что превратит злобу ваших домочадцев в чистую любовь.

БРАТЬЯ ЛОУРЕНСА

О, Розалина знала, что ты играешь в любовь, но на самом деле не понимала, что такое любовь. Но пойдем со мной, мой юный ненадежный друг. Я помогу вам, потому что возможно, что этот брак может превратить ненависть ваших двух семей в чистую любовь.

РОМЕО

О, пойдем отсюда. Я встаю с внезапной поспешностью.

РОМЕО

Тогда вперед! Давайте сделаем это быстро.

БРАТЬЯ ЛОУРЕНСА

Мудро и медленно. Они спотыкаются, что быстро бегают.

БРАТЬЯ ЛОУРЕНСА

Иди с умом и иди медленно. Те, кто торопятся, спотыкаются.

Они уходят.

Они уходят.

Предыдущий

Акт 2, Сцена 2

Далее

Акт 2, Сцена 4

Акт 1, сцена 1 – Фолджер ШЕКСПИР

Тревога. Введите ⌜Ричард⌝ Плантагенет, ⌜герцог Йоркский⌝;
Эдвард; Ричард; Норфолк; Монтегю; Уорик; и
Солдаты, «все с белой розой».

УОРВИК 
 Интересно, как король избежал наших рук.
ЙОРК 
 Пока мы преследовали северных всадников,
 Он хитро ускользнул и оставил своих людей;
 Где великий лорд Нортумберленда,
5 Чьи воинственные уши никогда не могли отступить,
 Воодушевил поникшую армию; и он сам,
 лорд Клиффорд и лорд Стаффорд, все в ряд,
 Атаковали наш главный фронт сражения и, прорвавшись,
 Были убиты мечами простых солдат.
ЭДВАРД
10 Отец лорда Стаффорда, герцог Бекингемский,
 Либо убит, либо ранен опасен.
 Я рассек его бобра прямым ударом.
 Что это правда, отец, вот его кровь.
⌜Он показывает свой окровавленный меч. ⌝
МОНТЕГЮ, ⌜Йорку, показывая свой меч⌝ 
 И, брат, вот кровь графа Уилтшира,
15 С кем я столкнулся, когда сражения соединились.
РИЧАРД, «подняв отрубленную голову»
 Говори за меня и расскажи им, что я сделал.


---

9

Генрих VI, часть 3

ACT 1. SC. 1




ЙОРК
Ричард лучше всех моих сыновей заслужил.
 Но разве ваша светлость мертва, милорд Сомерсет?
НОРФОЛК 
 Такую надежду питает весь род Джона Гонта!
РИЧАРД
20 Так я надеюсь покачать голову королю Генриху.
УОРВИК
 И я тоже, победоносный принц Йоркский.
 Прежде чем я увижу тебя восседающим на этом троне
 , Который ныне узурпирует дом Ланкастеров,
 Клянусь небом, эти глаза никогда не сомкнутся.
25 Это дворец страшного короля,
 И это царское место. Обладай им, Йорк,
 Потому что это твое, а не наследники короля Генриха.
ЙОРК 
 Тогда помогите мне, милый Уорвик, и я помогу,
 Ибо сюда мы ворвались силой.
NORFOLK 
30 Мы все вам поможем. Кто летит, тот умрет.
ЙОРК
 Спасибо, милый Норфолк. Оставайтесь со мной, милорды.—
 И солдаты, оставайтесь и переночуйте у меня этой ночью.
Они поднимаются ⌜на помост или платформу.
⌜Солдаты уходят или удаляются с глаз долой.⌝
ЙОРК 
35 Сегодня королева проводит здесь свой парламент,
 Но мало кто думает, что мы будем в ее совете.
 Словами или ударами завоюем здесь свое право.
РИЧАРД
Вооружившись, давайте оставаться в этом доме.
УОРВИК 
 «Кровавый парламент» будет называться

---

11

Генрих VI, часть 3

АКТ 1. SC. 1




40 Если Плантагенет, герцог Йоркский, не станет королем 90 159И свергнут застенчивый Генрих, чья трусость 90 159 Сделала нас притчей во языцех для наших врагов.
ЙОРК 
 Тогда не оставляйте меня, милорды; будь решительным.
 Я хочу воспользоваться своим правом.
УОРВИК 
45 Ни король, ни тот, кто любит его больше всего,
 Самый гордый из тех, кто поддерживает Ланкастера,
 Смеет шевельнуть крылом, если Уорвик качнет колокольчиками.
 Я посажу Плантагенета, выкорчу его, кто посмеет.
 Решайся, Ричард; претендовать на английскую корону.
⌜Йорк сидит в кресле государства.⌝

Процветай. Входят король Генри, Клиффорд, Нортумберленд,
Уэстморленд, Эксетер и остальные, «все носят
красную розу». Вероятно, он имеет в виду,
 Поддерживаемый силой Уорвика, этого ложного пэра,
 Стремиться к короне и править как король.
 Граф Нортумберленд, он убил твоего отца,
55 И твой, лорд Клиффорд, и вы оба поклялись
 отомстить
 На него, его сыновей, его фаворитов и его друзей.
НОРТЕМБЕРЛЕНД 
 Если меня не будет, да отомстят мне небеса!
CLIFFORD 
 Надежда на это заставляет Клиффорда скорбеть сталью.
WESTMORLAND 
60 Что, мы будем терпеть это? Срываем его.
 Мое сердце горит от гнева. Я не могу этого вынести.
КОРОЛЬ ГЕНРИ 
 Наберитесь терпения, любезный граф Вестморленд.


---

13

Генрих VI, часть 3

ACT 1. SC. 1




КЛИФФОРД
 Терпение для таких трусов, как он.
 Он не посмел бы сесть, если бы твой отец был жив.
65 Мой милостивый лорд, здесь, в парламенте
 Нападем на семью Йорков.
НОРТЕМБЕРЛЕНД
 Хорошо ты сказал, кузен. Будь так.
КОРОЛЬ ГЕНРИ 
 Ах, разве вы не знаете, что город благосклонен к ним,
 И у них есть отряды солдат в их распоряжении?
⌜ЭКСЕТЕР⌝ 
70 Но когда Герцог будет убит, они быстро улетят.
КОРОЛЬ ГЕНРИ 
 Далеко от сердца Генриха мысль об этом,
 Разрушить здание парламента!
 Кузен Эксетера, хмурый взгляд, слова и угрозы
 Должна быть война, которую Генрих намеревается использовать. —
75 Ты, мятежный герцог Йоркский, сойди с моего трона
 И преклони колени ради благодати и милосердия у моих ног.
 Я твой повелитель.
ЙОРК Я твой.
ЭКСЕТЕР 
 К стыду своему, спускайтесь. Он сделал тебя герцогом 90 159 80 Йорка.
ЙОРК
 Это было моим наследством, как и графство.
ЭКСЕТЕР
 Твой отец был предателем короны.
УОРВИК
 Эксетер, ты предатель короны
 Последовав за этим узурпирующим Генрихом.
КЛИФФОРД 
85 За кем ему следовать, как не за своим естественным королем?
УОРВИК
 Верно, Клиффорд, это Ричард, герцог Йоркский.

---

15

Генрих VI, часть 3

ACT 1. SC. 1




КОРОЛЬ ГЕНРИХ, «в Йорк»
 И я встану, а ты сядь на мой трон?
ЙОРК
 Так должно быть и будет. Довольствуйся собой.
УОРВИК, ⌜королю Генриху⌝ 
 Быть герцогом Ланкастерским. Пусть он будет королем.
WESTMORLAND 
90 Он является одновременно королем и герцогом Ланкастерским,
 И что лорд Вестморленда должен поддерживать.
УОРВИК 
 И Уорвик опровергнет это. Вы забываете
 Что мы те, что прогнали вас с поля
 И убили ваших отцов и, раскинув знамена,
95 Маршировали через город к воротам дворца.
НОРТЕМБЕРЛЕНД
 Да, Уорик, к моему огорчению, я это помню;
 И клянусь его душой, ты и твой дом пожалеете об этом.
ВЕСТМОРЛАНД 
 Плантагенет, от тебя и этих твоих сыновей,
Твоих родственников и твоих друзей, у меня будет больше жизней
100 Чем капель крови было в жилах моего отца.
КЛИФФОРД 
 Не настаивайте больше, иначе вместо слов
 Я пришлю вам, Уорвик, такого посланца
 Как отомстить за его смерть, прежде чем я шевельнусь.
УОРВИК
 Бедный Клиффорд, как я презираю его бесполезные угрозы!
ЙОРК 
105 Мы покажем наш титул короне?
 Если нет, наши мечи будут отстаивать это на поле боя.
КОРОЛЬ ГЕНРИХ
 Какой титул у тебя, предатель, на корону?
 «Твой⌝» отец был таким же, как и ты, герцог Йоркский;
 Твой дед, Роджер Мортимер, граф Марч.
110 Я сын Генриха Пятого,

---

17

Генрих VI, часть 3

АКТ 1. SC. 1




Кто заставил дофина и французов согнуться 90 159 И захватил их города и провинции.
УОРВИК
 Не говори о Франции, ты все потерял.
КОРОЛЬ ГЕНРИ
 Лорд-протектор потерял его, а не я.
115 Когда меня короновали, мне было всего девять месяцев.
РИЧАРД
 Ты уже достаточно взрослый, и все же, мне кажется, ты
проигрываешь.—
 Отец, сорви венец с головы узурпатора.
ЭДВАРД
 Милый отец, сделай это. Установите его на голову.
МОНТЕГЮ, ⌜в Йорк⌝ 
120 Добрый брат, как ты любишь и чтишь оружие,
 Давайте сражаться, а не придираться.
РИЧАРД
 Бей в барабаны и трубы, и король полетит.
ЙОРК Сыновья, мир!
КОРОЛЬ ГЕНРИ 
 Успокойся и позволь королю Генриху говорить!
УОРВИК 
125 Плантагенет должен говорить первым. Выслушайте его, господа,
 И будьте молчаливы и внимательны,
 Ибо тот, кто перебивает его, не будет жить.
КОРОЛЬ ГЕНРИ 
 Думаете ли вы, что я оставлю свой королевский трон,
 На котором восседали мой дедушка и мой отец?
130 Нет. Сначала в этом моем королевстве будет война с нелюдями;
Да, и их цвета, часто носимые во Франции,
А теперь в Англии, к великой печали нашего сердца,
 Будет моей пеленкой. Зачем вы падаете в обморок, господа?
 У меня хороший титул, и намного лучше, чем у него.
УОРВИК
135 Докажи это, Генрих, и ты станешь королем.

---

19

Генрих VI, часть 3

ACT 1. SC. 1




КОРОЛЬ ГЕНРИ
Генрих Четвертый путем завоевания получил корону.
ЙОРК
‘Это было восстанием против своего короля.
КОРОЛЬ ГЕНРИХ, «в сторону»
 Я не знаю, что сказать; мой титул слаб.—
 Скажи мне, разве король не может усыновить наследника?
ЙОРК 140Что тогда?
КОРОЛЬ ГЕНРИ 
 Если он может, то я законный король;
 За Ричарда, по мнению многих лордов,
 Передал корону Генриху Четвертому,
 Наследником которого был мой отец, а я его.
ЙОРК 
145 Он восстал против него, будучи его государем,
 И заставил его отказаться от короны волей-неволей.
УОРИК 
 Предположим, милорды, что он сделал это непринужденно,
 Вы думаете, что это нанесло ущерб его короне?
ЭКСЕТЕР 
 Нет, потому что он не мог так отказаться от своей короны
150 Но чтобы следующий наследник наследовал и правил.
КОРОЛЬ ГЕНРИ
Ты против нас, герцог Эксетерский?
ЭКСЕТЕР
 Его право, и поэтому извините меня.
ЙОРК
 Почему вы шепчете, милорды, и не отвечаете?
ЭКСЕТЕР
 Моя совесть говорит мне, что он законный король.
КОРОЛЬ ГЕНРИХ, «в сторону»
155 Все восстанут против меня и обратятся к нему.
НОРТЕМБЕРЛЕНД, «в Йорк»
 Плантагенет, за все претензии, которые вы предъявляете,
 Не думайте, что Генрих будет свергнут таким образом.

---

21

Генрих VI, часть 3

ACT 1. SC. 1




УОРИК
Он будет низложен вопреки всему.
НОРТЕМБЕРЛЕНД
Ты обманут. ‘Это не твоя южная сила
160 Эссекса, Норфолка, Суффолка или Кента,
 Что делает тебя таким самонадеянным и гордым,
 Может подставить герцога вопреки мне.
CLIFFORD
 Король Генрих, прав ли ваш титул или нет,
 Lord Clifford клянется сражаться в вашу защиту.
165 Пусть земля разверзнется и поглотит меня заживо
 Где я преклоню колени перед тем, кто убил моего отца.
КОРОЛЬ ГЕНРИ 
О Клиффорд, как ваши слова оживляют мое сердце!
ЙОРК 
 Генрих Ланкастерский, откажитесь от короны. —
 Что вы бормочете или что замышляете, лорды?
УОРИК, ⌜королю Генриху⌝ 
170 Поступайте правильно с этим принцем герцогом Йоркским,
 Или я наполню дом вооруженными людьми,
 И над государственным креслом, где он сейчас сидит,
 Напишите его титул с узурпацией кровь.
Он топает ногой,
и Солдаты показывают себя.
КОРОЛЬ ГЕНРИ 
 Мой лорд Уорик, выслушайте только одно слово:
175 Позвольте мне на всю жизнь править как король.
ЙОРК
 Подтверди корону мне и моим наследникам,
 И ты будешь царствовать спокойно, пока живешь.
КОРОЛЬ ГЕНРИ 
 Я доволен. Ричард Плантагенет, 90 159 Наслаждайтесь королевством после моей кончины.
КЛИФФОРД 
180 Что плохого в этом принцу, сыну твоему!

---

23

Генрих VI, часть 3

АКТ 1. СК. 1




УОРИК 
  Что хорошего в этом для Англии и для него самого!
ВЕСТМОРЛАНД
Подлый, испуганный и отчаявшийся Генри!
КЛИФФОРД
 Как ты навредил себе и нам!
WESTMORLAND 
 Я не могу оставаться, чтобы слушать эти статьи.
НОРТЕМБЕРЛЕНД 185Ни я.
КЛИФФОРД
Пойдем, кузен, сообщим королеве эти новости.
ВЕСТМОРЛАНД 
 Прощай, малодушный и дегенеративный король,
 В чьей хладнокровной крови не теплится ни искры чести.
НОРТЕМБЕРЛЕНД 
 Стань добычей дома Йорков,
190 И умри группами за этот недостойный поступок.
КЛИФФОРД
 В ужасной войне ты можешь быть побежден,
 Или жить в мире покинутым и презираемым!
⌜Вестморленд, Нортумберленд, Клиффорд,
и их Солдаты уходят.
ЭКСЕТЕР 
 Они жаждут мести и поэтому не уступят.
КОРОЛЬ ГЕНРИ 
195 Ах, Эксетер!
УОРИК  Почему вы должны вздыхать, милорд?
КОРОЛЬ ГЕНРИ 
 Не для себя, лорд Уорик, но для моего сына,
 которого я противоестественным образом лишу наследства.
 Но как бы то ни было. (⌜В Йорк.⌝) Я влеку за собой
200 Корону тебе и твоим наследникам навсегда,
Условно, что здесь ты приносишь клятву
 Прекратить эту гражданскую войну и, пока я жив,

---

25

Генри VI, часть 3

АКТ 1. SC. 1




Чтобы чтить меня как твоего короля и государя,
 И ни изменой, ни враждебностью
205 Стремиться низложить меня и править собой.
ЙОРК
 Эту клятву я охотно принимаю и буду выполнять.
УОРВИК
 Да здравствует король Генрих! Плантагенет, обними его.
⌜Йорк стоит, а король Генрих поднимается на помост.
⌜Они обнимаются.⌝
ЙОРК 
 Теперь Йорк и Ланкастер примирились.
ЭКСЕТЕР 
210 Проклят тот, кто стремится сделать их врагами.
Сеннет. Вот и спускаются.
ЙОРК, ⌜королю Генриху⌝
 Прощайте, милостивый государь. Я пойду в свой замок.
УОРВИК 
 И я буду держать Лондон со своими солдатами.
НОРФОЛК 
 И я в Норфолк со своими последователями.
МОНТЕГЮ 
 А я к морю, откуда я пришел.
⌜Йорк, Эдвард, Ричард, Уорик, Норфолк,
Монтегю и их Солдаты уходят.⌝
КОРОЛЬ ГЕНРИ 
215 И я с горем и печалью ко двору.

Входят королева ⌜Маргарет с принцем Эдуардом⌝

ЭКСЕТЕР 
 Вот идет Королева,
взгляды которой выдают ее гнев.
 Я ускользну.
КОРОЛЬ ГЕНРИ Эксетер, я тоже. 1




КОРОЛЕВА МАРГАРЕТ
220 Нет, не уходи от меня. Я пойду за тобой.
КОРОЛЬ ГЕНРИ 
 Потерпите, нежная королева, и я останусь.
КОРОЛЕВА МАРГАРЕТ 
 Кто может быть терпеливым в таких крайностях?
 Ах, несчастный, я бы умерла девицей
 И никогда не видел тебя, никогда не родил тебе сына,
225 Видя, что ты оказался таким неестественным отцом.
 Заслужил ли он таким образом потерять свое первородство?
 Если бы ты любила его хотя бы наполовину так сильно, как я,
 Или чувствовала ту боль, которую я когда-то причинила ему,
 Или питала его, как я своей кровью,
230 Ты оставила бы свою самую дорогую сердце-кровь
 там,
Вместо того, чтобы сделать этого дикого герцога своим наследником
И лишить наследства твоего единственного сына.
ПРИНЦ ЭДВАРД
Отец, ты не можешь лишить меня наследства.
235 Если ты король, почему мне не добиться успеха?
КОРОЛЬ ГЕНРИХ
 Простите меня, Маргарет. Простите меня, милый сын.
 Меня заставили граф Уорик и герцог.
КОРОЛЕВА МАРГАРЕТ 
 Заставили тебя? Ты король и будешь вынужден?
Мне стыдно слышать, как ты говоришь. Ах, робкий негодяй,
240 Ты погубил себя, своего сына и меня,
 И дал дому Йорков такую ​​голову
 Как ты будешь править, но с их дозволением!
Чтобы привести его и его наследников к короне,
 Что это, как не сделать свою гробницу
245 И прокрасться в нее раньше времени?
 Уорвик — канцлер и лорд Каллис;
 Стерн Фэлконбридж господствует над Узкими морями;
 Герцог становится защитником королевства;
 И все же будешь ли ты в безопасности? Такая безопасность находит

---

29

Генрих VI, часть 3

ACT 1. SC. 1




250 Дрожащий агнец, окруженный волками.
 Если бы я была там, глупая женщина,
 Солдаты должны были бросить меня на свои пики
 Прежде чем я согласился бы на этот поступок.
 Но ты предпочитаешь жизнь своей чести.
255  И видя, что ты это делаешь, я здесь развожусь
 И от твоего стола, Генри, и от твоей постели,
 До тех пор, пока этот акт парламента не будет отменен
 По которому мой сын лишается наследства.
 Северные лорды, отрекшиеся от ваших цветов
260 Последуют за моими, если увидят, что они распространяются;
 И они будут распространяться, к твоему гнусному позору
 И полное разорение дома Йорков.
 Так я покидаю тебя. — Пойдем, сынок, пойдем.
 Наша армия готова. Приходите, мы за ними.
КОРОЛЬ ГЕНРИ 
265 Остановитесь, нежная Маргарет, и выслушайте меня.
КОРОЛЕВА МАРГАРЕТ 
 Ты уже слишком много наговорил. Уходи.
КОРОЛЬ ГЕНРИ 
 Милый сын Эдуард, ты останешься ⌜со⌝ мной?
КОРОЛЕВА МАРГАРЕТ
Да, быть убитым врагами!
ПРИНЦ ЭДВАРД 
 Когда я вернусь с победой ⌜с⌝ поля,
270 Увидимся, ваша светлость. А пока я буду следовать за ней.
КОРОЛЕВА МАРГАРЕТ
Пойдем, сын, прочь. Мы не можем задерживаться таким образом.
⌜Королева Маргарет и принц Эдуард уходят.⌝
КОРОЛЬ ГЕНРИ 
 Бедная королева! Как любовь ко мне и к ее сыну 90 159  Разбудила ее в ярости!
 Да отомстит она этому ненавистному герцогу,
275 Чей надменный дух, окрыленный желанием,
 Стоит мне корону и, как пустого орла
 Утомит плоть меня и моего сына.

---

31

Генрих VI, часть 3

ACT 1. SC. 2




Потеря этих трех лордов терзает мое сердце.
 Я напишу им и попрошу их о справедливости.
280 Пойдем, кузен, ты будешь посыльным.
ЭКСЕТЕР 
 И я, надеюсь, примирю их всех.
Процветай. ⌜Они⌝ уходят.

Карл Маркс был довольно плохим человеком

Когда Карл Маркс умер в марте 1883 года, на его похоронах на кладбище в Лондоне, Англия, присутствовало всего около десятка человек, включая членов семьи. Тем не менее, за более чем столетие после его смерти — и даже до сегодняшнего дня — было мало мыслителей, чьи идеи оказали такое же влияние на различные аспекты современной мировой истории. Действительно, как некоторые говорят, ни одна другая вера или система верований не имела такого всемирного влияния, как марксизм, с момента зарождения христианства и подъема ислама.

Марксова критика капитализма и капиталистического общества во многом сформировала общественное мышление в западных странах, которое привело к созданию государства всеобщего благосостояния и широкому вмешательству государства в экономические дела. И она послужила идеологическим знаменем, вдохновившим социалистическую и коммунистическую революции ХХ века, начавшиеся в России в 1917 году и до сих пор сохраняющие политическую силу в таких странах, как Куба, Северная Корея, Вьетнам и Китай.

Во имя марксистского видения «нового общества» и «нового человека» социалистические и коммунистические революции привели к массовым убийствам, порабощению, пыткам и голоданию десятков миллионов людей по всему миру. Историки подсчитали, что в попытке создать этот «новый» и «лучший» социалистический мир коммунистические режимы убили, может быть, 200 миллионов человек в двадцатом веке.

Личная жизнь Маркса

Карл Маркс родился 5 мая 1818 года в рейнском городке Трире. Его родители были евреями, и с обеих сторон в семье была длинная линия уважаемых раввинов. Но чтобы в то время сделать юридическую карьеру в Королевстве Пруссия, отец Карла Маркса обратился в протестантство. Собственное религиозное образование Карла было ограниченным; в раннем возрасте он отвергал всякую веру в Высшее Существо.

Проучившись какое-то время в Бонне, он перевелся в Берлинский университет, чтобы работать над докторской степенью по философии. Но вообще он был ленивым и ни на что не годным учеником. Деньги, которые его отец посылал ему за обучение в университете, были потрачены на еду и питье, и многие ночи он проводил в кофейнях и тавернах, напиваясь и споря о гегелевской философии с другими студентами. В конце концов он получил докторскую степень, защитив диссертацию в Йенском университете в восточной Германии.

Единственной реальной работой Маркса при его жизни были случайные репортеры или редакторы газет и журналов, большинство из которых обычно закрывалось в течение короткого периода времени либо из-за небольшой читательской аудитории и ограниченной финансовой поддержки, либо из-за политической цензуры со стороны правительств, при которых он жил. .

Его политическая деятельность в качестве писателя и активиста привела к тому, что ему пришлось несколько раз переезжать, в том числе в Париж и Брюссель, и, наконец, в 1849 году он оказался в Лондоне, где прожил всю оставшуюся жизнь, время от времени возвращаясь на европейский континент.

Хотя Маркс был «средним классом» и даже «викторианцем» во многих своих повседневных культурных установках, это не помешало ему нарушить свои брачные клятвы и совершить прелюбодеяние. Он столько раз занимался сексом с горничной, что она родила ему внебрачного сына, и это под одной крышей с его женой и его законными детьми (которых у него было семеро, и только трое дожили до совершеннолетия).

Но он не позволял своему внебрачному ребенку навещать их мать в его лондонском доме, когда он был дома, и мальчик мог войти в дом только через кухонную дверь в задней части дома. Кроме того, его друг, давний финансовый благотворитель и интеллектуальный сотрудник Фредрик Энгельс заявил, что является отцом ребенка, чтобы избежать каких-либо социальных затруднений, свалившихся на него из-за его неверности.

Как объяснил историк Пол Джонсон в своей книге Intellectuals (1988):

Во всех своих исследованиях пороков британского капитализма он натыкался на множество примеров низкооплачиваемых рабочих, но ему так и не удалось найти ни одного, которому буквально не платили никакой заработной платы. И все же такой работник действительно существовал в своем собственном доме … Это была Хелен Демут [пожизненная семейная служанка]. Она получала свое содержание, но ей ничего не платили… Она была отчаянно трудолюбивой, не только убирала и чистила, но и вела семейный бюджет… Маркс никогда не платил ей ни копейки…

В 1849–1850 годах… [Хелен] стала любовницей Маркса и зачала ребенка… Маркс отказывался признавать свою ответственность ни тогда, ни когда-либо, и категорически отрицал слухи о том, что он был отцом… [Сына] отдали на воспитание из рабочей семьи по имени Льюис, но ему разрешили посетить дом Маркса [чтобы увидеть его мать]. Однако ему было запрещено пользоваться парадной дверью, и он был обязан видеться с матерью только на кухне.

Маркс боялся, что отцовство [мальчика] будет раскрыто и что это нанесет ему смертельный ущерб как революционному лидеру и провидцу… [Маркс] убедил Энгельса признать [мальчика] в частном порядке, в качестве прикрытия для семейного потребления. Но Энгельс… не хотел унести тайну в могилу. Энгельс умер от рака горла 5 августа 189 г.5; не в силах говорить, но не желая, чтобы Элеонора [одна из дочерей Маркса] продолжала считать своего отца незапятнанным, он написал на грифельной доске: «Фредди [имя мальчика] — сын Маркса…

».

Подлые и лживые манеры Маркса

По темпераменту Маркс мог быть жестоким и авторитарным. Он обращался с людьми, с которыми не соглашался, грубо и подло, часто высмеивая их в публичных собраниях. Маркс без колебаний был лицемером; когда он хотел чего-то от кого-то, то льстил им в письмах или разговорах, но потом набрасывался на них в скверных выражениях за их спинами к другим. Он часто использовал расовые оскорбления и оскорбительные слова, чтобы описать манеры или внешний вид своих противников в социалистическом движении.

Например, в письме 1862 года Фридриху Энгельсу Маркс описал ведущего немецкого социалиста девятнадцатого века Фердинанда Лассаля следующим образом:

Еврейский негр Лассаль… к счастью, отбывает в конце этой недели… Теперь мне совершенно ясно, что, как видно из формы его головы и текстуры волос, он происходит от негров, присоединившихся к бегству Моисея из Египта (если только его мать или бабушка по отцовской линии гибридизировались с негром). Теперь это сочетание германства и еврейства с преимущественно негритянской субстанцией создает странный продукт. Напористость парня тоже негритянская.

По мнению Маркса, еврей в буржуазном обществе заключал в себе сущность всего, что он считал презренным в капиталистической системе, и только с концом капиталистической системы придет конец большинству этих непривлекательных качеств. Вот концепция Маркса о еврейском сознании в Европе девятнадцатого века из его эссе «К еврейскому вопросу» (1844 г.):

.

Какова светская основа иудаизма? Практическая потребность, корысть. Что такое мирской культ еврея? Торг. Каков его мирской бог? Деньги! … Деньги — это ревнивый бог Израиля, перед которым не может существовать никакого другого бога.

Деньги унижают всех богов человечества и превращают их в товары… Что абстрактно содержится в иудейской религии – презрение к теории, к искусству, к истории, к человеку как цели в себе… Социальная эмансипация еврея есть эмансипация общества от еврейства.

(Карикатурное описание Марксом утвержденного «еврейского мировоззрения» поразительно похоже на те, которые были позже написаны нацистскими «расовыми учеными» 1930-х годов, которые также осуждали евреев за ту же корыстную погоню за деньгами и вытекающее из этого дегенеративное влияние. что, по их мнению, евреи воздействовали на немецкий народ. )

Маркс также был тем, кого некоторые могли бы назвать плагиатом. С 1852 по 1862 год Маркс работал европейским корреспондентом New York Daily Tribune. Маркс счел слишком обременительным печатать ожидаемые две статьи в неделю, за что ему относительно хорошо платили. Вместо этого он проводил свое время, участвуя в революционных интригах и исследуя, читая и сочиняя то, что стало его знаменитой работой, Das Kapital .

За десять лет работы Маркса в газете Фридрих Энгельс написал около трети своих статей. Имя Маркса по-прежнему фигурировало в подписях.

Грязный дом и подходящая личность

Многие находили внешний вид и манеры Маркса отталкивающими или даже отвратительными. В 1850 году шпион прусской полиции посетил дом Маркса в Лондоне под видом немецкого революционера. Отчет, написанный шпионом, был передан послу Великобритании в Берлине. В отчете, в частности, говорилось:

.

[Маркс] ведет существование богемного интеллектуала. Стирка, уход за собой и смена белья — это то, что он делает редко, и он часто бывает пьян. Хотя он часто простаивает целыми днями, он будет работать день и ночь с неутомимой выносливостью, когда у него много работы.

У него нет фиксированного времени для сна или пробуждения. Он часто не спит всю ночь, а затем в полдень ложится полностью одетым на диван и спит до вечера, не беспокоясь о том, что весь мир проходит или проходит через [его комнату]… 

Нет ни одного чистого и добротного предмета мебели. Все разбито, оборвано и ободрано, на всем полдюйма пыли и всюду величайший беспорядок…

Когда входишь в комнату Маркса, от дыма и табачного дыма слезятся глаза… Все грязно и покрыто пылью, так что садиться становится делом опасным. Вот стул с тремя ножками. На другом стуле дети играют в кулинарию. У этого стула четыре ножки. Это тот, который предлагается посетителю, но детская кулинария не стерта, и если вы садитесь, вы рискуете получить пару брюк.

Другой отчет о встрече с Марксом был сделан Густавом Теховым, прусским военным офицером, который присоединился к берлинским повстанцам во время неудавшейся революции 1848 года. Техов был вынужден бежать в Швейцарию после того, как был осужден и заключен в тюрьму за измену. Революционная группа, с которой Техов был связан в Швейцарии, отправила его в Лондон, и он провел время с Марксом.

В письме своим революционным соратникам Техов описал свое впечатление о Марксе, человеке и его уме. На картине была изображена властолюбивая личность, презирающая как друзей, так и врагов:

Он производил на меня впечатление как выдающегося интеллектуального превосходства, так и весьма впечатляющей личности. Если бы у него было столько же сердца, сколько ума, столько же любви, сколько ненависти, я бы прошел с ним через огонь, несмотря на то, что он не только не скрывал своего презрения ко мне, но и потому, что в конце совершенно ясно об этом сказал…

Я сожалею из-за нашего дела, что у этого человека, вместе с его выдающимся умом, нет благородного сердца, чтобы предоставить его в наше распоряжение. Я убежден, что все хорошее в нем было поглощено опаснейшими личными амбициями. Он смеется над дураками, повторяющими за ним его пролетарский катехизис, точно так же, как он смеется над [другими] коммунистами… а также над буржуазией…

Несмотря на все его уверения в обратном, а может быть, именно благодаря им, у меня осталось впечатление, что личное господство есть цель всякой его деятельности… И [Маркс считает, что] все его старые соратники, несмотря на их значительные таланты , намного ниже и позади него, и если они когда-нибудь осмелятся забыть об этом, он поставит их на место с наглостью, достойной Наполеона.

Пособие по революции и массовым убийствам

Желание Маркса разрушить институты общества и его кровожадность по отношению к врагам в грядущей коммунистической революции нашли отражение в его плане действий, написанном вместе с Энгельсом для ЦК Союза коммунистов в марте 1850 года. за то, что сделал Владимир Ленин, предприняв большевистскую революцию в России.

Он заявил, что целью организации было «ниспровержение привилегированных классов», первоначально в сотрудничестве с мелкими и либеральными «буржуазными» политическими партиями. Маркс предупредил, что эти демократические партии хотят только установить либеральную программу сокращения государственных расходов, более безопасных прав частной собственности и некоторых программ социального обеспечения для бедных. Вместо этого Маркс сказал:

.

Наш интерес и наша задача сделать революцию постоянной до тех пор, пока все более или менее имущие классы не будут смещены со своих господствующих позиций, пока пролетариат не завоюет государственной власти и пока объединение пролетариев не продвинется достаточно далеко — не только в одном стране, но и во всех ведущих странах мира …

Наша задача не в том, чтобы просто видоизменить частную собственность, а в том, чтобы уничтожить ее, не в том, чтобы замять классовые противоречия, а в том, чтобы уничтожить классы, не в том, чтобы улучшить существующее общество, а в том, чтобы основать новое.

В процессе свержения либерально-демократического порядка, который приходит к власти после падения монархических правителей, Маркс говорил, что революционному пролетариату необходимо формировать вооруженные «советы» вне власти и контроля демократического правительства. Это тот самый метод, на котором Ленин настаивал в России в форме «советов» после отречения русского царя в марте 19 г.17 и против вновь созданного Временного демократического правительства, пришедшего на смену Российской монархии.

Маркс настаивал на том, чтобы феодальные земли не превращались в крестьянские частные хозяйства. Нет, вместо этого они должны были быть переданы государству и преобразованы в колхозы, в которых будет жить и работать все сельское население. И все отрасли промышленности должны были быть национализированы при все более централизованном и всемогущем пролетарском правительстве, чтобы обеспечить конец капитализма и «буржуазной» демократии.

Кроме того, говорил Маркс, коммунистические лидеры должны работать над тем, чтобы после победы сразу же не подавился революционный подъем. Наоборот,

… оно должно поддерживаться как можно дольше. Далекая от противодействия так называемым эксцессам — случаям народной мести ненавистным личностям или общественным зданиям, с которыми связаны ненавистные воспоминания, — рабочая партия должна не только терпеть эти действия, но должна даже давать им направление.

Другими словами, Маркс настаивал на поощрении безумия «мщения ненавистным личностям», что явно означало террор и массовые убийства. И это тоже было тем указателем, по которому Ленин шел, обеспечив торжество своей революции в России.

Фонд настоящей трагедии

Как Маркс стал сторонником массовых убийств и диктатуры вместо либеральной демократии и социального мира? Какие интеллектуальные влияния подействовали на него, что привело к тому, что он стал дальновидным сторонником того, что он стал называть «научным социализмом» и верой в то, что «законы истории» диктуют неизбежную гибель капитализма и неизбежный триумф коммунизма?

И как его концепция судьбы человечества создала основу для человеческой трагедии «социализма на практике» в ХХ веке?

—

Эта статья была первоначально опубликована на FEE.org. Прочитайте оригинальную статью.

Уважаемые читатели,

Big Tech ограничивает наше присутствие, отказывая нам в рекламе и подавляя нашу способность обеспечивать стабильную диету из правды и идей. Помогите нам дать отпор, став участником всего за 5 долларов в месяц, а затем присоединяйтесь к обсуждению на Parler @CharlemagneInstitute!

70. Гефсиманский сад (Луки 22:39-46)

Матфея 26:36-46 Затем Иисус пошел с учениками Своими на место, называемое Гефсимания, и сказал им: «Посидите здесь, пока Я пойду там и молись». 37 Он взял с собою Петра и двух сыновей Зеведеевых и начал печалиться и смущаться. 38 Тогда он сказал им: «Моя душа сокрушена печалью до смерти. Оставайтесь здесь и следите за мной». 39 Пройдя еще немного, он пал лицом на землю и молился: «Отче Мой, если возможно, да будет взята у меня чаша сия. Но не так, как я хочу, а как ты». 40 Затем он вернулся к своим ученикам и нашел их спящими. «Не могли бы вы, мужчины, не дежурить со мной один час?» — спросил он Питера. 41 «Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение. Дух хочет, но тело немощно». 42 Он отошел во второй раз и помолился: «Отче Мой, если нельзя унести чашу сию, если Я не выпью ее, да будет воля Твоя». 43 Вернувшись, он снова нашел их спящими, потому что глаза их отяжелели. 44 И, оставив их, отошел еще раз и помолился в третий раз, говоря то же самое. 45 Тогда Он возвратился к ученикам и сказал им: «Вы еще спите и отдыхаете? Вот, час близок, и Сын Человеческий предан в руки грешников. 46 Вставай, пойдем! Вот идет мой предатель!

Луки 22:39-46 Иисус, как обычно, вышел на гору Елеонскую, и Его ученики последовали за Ним. 40 Придя на место, сказал им: молитесь, чтобы не впасть в искушение. 41 Он отошел от них на бросок камня, преклонил колени и помолился: 42 «Отче, если хочешь, возьми от меня чашу сию; но не Моя воля, но Твоя да будет». 43 Ангел с неба явился ему и укрепил его. 44 И, находясь в борении, прилежнее молился, и был пот Его, как капли крови, падающие на землю. 45 Когда Он встал с молитвы и вернулся к ученикам, то нашел их спящими, изнемогающими от печали. 46 «Почему ты спишь?» — спросил он их. «Встань и молись, чтобы не впасть тебе в искушение».

Марка 14:32-42 Они пошли в место под названием Гефсимания, и Иисус сказал своим ученикам: «Сядьте здесь, пока я молюсь». 33 Он взял с собой Петра, Иакова и Иоанна и начал сильно скорбеть и смущаться. 34 «Душа моя поражена скорбью смертельной», — сказал он им. — Оставайся здесь и наблюдай. 35 Пройдя еще немного, он пал на землю и молился, чтобы, если возможно, прошел час от него. 36 «Авва, Отче, — сказал он, — все возможно Тебе. Возьми у меня эту чашку. Но не то, что я хочу, а то, что вы». 37 Тогда он вернулся к своим ученикам и нашел их спящими. — Симон, — сказал он Петру, — ты спишь? Не могли бы вы бодрствовать один час? 38 Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение. Дух хочет, но тело немощно». 39Еще раз он ушел и помолился о том же. 40 Вернувшись, он снова нашел их спящими, потому что глаза их отяжелели. Они не знали, что ему сказать. 41 Вернувшись в третий раз, он сказал им: «Вы еще спите и отдыхаете? Достаточно! Пришел час. Смотрите, Сын Человеческий предан в руки грешников. 42 Вставай! Давайте идти! Вот идет мой предатель!»

Введение

Шесть стихов нашего текста подчеркивают для нас, что значение текста не всегда определяется его длиной. Иногда, как мы видим здесь, мы должны различать значение текста по его весу или плотности. Несколько признаков указывают на исключительную важность нашего прохождения. Во-первых, выдающимся действием нашего отрывка является молитва. Из общего взгляда на Гефсиманию, полученного путем сравнения рассказов Матфея, Марка и Луки, мы находим, что наш Господь повелел ученикам молиться трижды. Они должны были молиться, чтобы не впасть в искушение. Иисус молился и терпел. Ученики этого не сделали, и они потерпели неудачу. Иисус провел в молитве не менее трех мучительных часов. Из того, что мы уже видели у Луки, молитва часто сопровождала (или, лучше сказать, предшествовала) очень важные события. Таким образом, Иисус молился, когда Святой Дух сошел на Него в начале Его общественного служения (Луки 3:21). Иисус молился, когда Он преобразился перед тремя учениками (Луки 9:29). Иисус также молится здесь, в Гефсиманском саду. Таким образом, прошлый опыт научил нас ожидать чего-то очень важного, что должно произойти в самом ближайшем будущем.

Во-вторых, это последнее действие нашего Господа перед тем, как Его арестуют, судят и предают смерти. Так и это Его последние слова, сказанные ученикам, Его последние наставления им. Последние слова человека очень часто имеют большое значение, как и эти слова нашего Господа для учеников и для нас.

В-третьих, то, что здесь описано, имеет эмоциональную окраску. Ученики, говорит нам Лука, охвачены скорбью, которая проявляется в их сонливости и дремоте. Иисус, согласно Матфею и Марку, «поражён скорбью до смерти» (Матфея 26:38; Марка 14:34). Никогда раньше мы не видели Иисуса таким растерянным. Он встретил бушующий шторм на Галилейском море, полностью спокойный и невозмутимый. Он столкнулся с демонической оппозицией, сатанинским искушением и допросом религиозных лидеров Иерусалима с полным хладнокровием. Но здесь, в саду, ученики, должно быть, были сильно огорчены тем, что (мало) они увидели. Здесь Иисус бросился на землю, мучаясь в молитве. Должно было произойти что-то ужасное. Иисус знал это, и ученики тоже начали это понимать.

Окружение

Пасхальный ужин съеден. Иисус завершил Свою «беседу в горнице», как записано в Евангелии от Иоанна, включая первосвященническую молитву Иисуса за Своих учеников в главе 17. Иисус и ученики спели гимн, они вышли из горницы и перешли Кедрон к Елеонской горе и, в частности, к Гефсиманскому саду. Лука упоминает только, что группа отправилась к Елеонской горе, поскольку его языческие читатели не знали бы точного места, которое узнали бы некоторые из читателей-иудеев (других евангелий).

Крест вырисовывается на горизонте. Иисус будет молиться в саду, дважды возвращаясь к Своим ученикам, но находит их спящими. Он побудит их молиться, чтобы они не впали в искушение, а затем вернется к Своей собственной мучительной молитве. ⁹⁶ Согласно рассказу Луки, Иисус все еще говорил словами стихов 45 и 46, когда прибыли Иуда и арестовавшие (стих 47). Арест Иисуса привел бы к Его испытаниям, а затем к Его распятию. Крест был не только близок во времени, но и тяготил душу Спасителя.

Текст

Можно быстро заметить, что рассказ Луки об агонии нашего Господа в Гефсимании значительно короче, чем у Матфея и Марка. Лука, например, не отделяет трех учеников (Петра, Иакова и Иоанна) от остальных восьми, хотя эти трое были взяты нашим Господом, чтобы «бодрствовать» с Ним на более близком расстоянии. Лука также не сосредотачивается на Петре, хотя в других рассказах Иисус особо призывал Петра бодрствовать и молиться. В то время как Матфей и Марк указывают три разных времени молитвы, когда наш Господь дважды возвращался, чтобы разбудить Своих учеников и побудить их молиться, Лука ссылается только на два.

Уникальный вклад Луки в описание молитвы Господней в Гефсимании можно найти в стихах 43 и 44. Эти стихи были опущены в очень немногих рукописях, что заставило некоторых усомниться в их оригинальности. Я считаю, что эти стихи не только оригинальны, но и являются уникальным вкладом Луки в евангельские повествования об этом событии. Гораздо легче увидеть, как переписчик мог их пропустить, чем понять, как их можно было добавить. Мы внимательно рассмотрим эти два стиха и рассмотрим их уникальный вклад.

Сверхчеловек


Страдания Иисуса в Гефсимании

39 Иисус вышел, как обычно, на Елеонскую гору, и Его ученики последовали за ним. 40 Придя на место, сказал им: молитесь, чтобы не впасть в искушение. 41 Он отошел от них на бросок камня, преклонил колени и помолился: 42 «Отче, если хочешь, возьми от меня чашу сию; но не Моя воля, но Твоя да будет». 43 Ангел с неба явился ему и укрепил его. 44 И, находясь в борении, прилежнее молился, и был пот Его, как капли крови, падающие на землю.

Иисус стремился к Своему кресту, даже находясь в Гефсиманском саду. Лука говорит нам, что Иисус «вышел, как обычно, на гору Елеонскую» (стих 39). Кроме того, нам сказано, что Спаситель и ученики «пришли на место» (стих 40). Все это было частью плана. Хотя Иисус намеренно скрывал местонахождение места, где должна была отмечаться пасхальная трапеза, Он был совершенно открыт и предсказуем в отношении места, где Он будет в ту роковую ночь. Он следовал Своему обычаю. Он действовал по очень предсказуемому образцу. Иуда точно знал бы, куда вести арестовавших офицеров, на «место», место, где они ночевали каждую ночь. Здесь нет уклончивости, ибо пришло время предать Иисуса. Его возьмут, но не врасплох. Все идет по плану и согласно предсказаниям нашего Господа.

Достигнув «места», Иисус велел Своим ученикам молиться. Была определенная цель, конкретная цель, «чтобы вы не впали в искушение» (стих 40). Они должны были молиться, чтобы не поддаться искушению. Обратите внимание, что Иисус не проводил молитвенных собраний, как это иногда делаем мы. Он оставил учеников в одном месте, а Сам ушел в другое. Ни Лука, ни другие авторы не говорят нам, что Иисус молился за Своих учеников, как Он это делал в Иоанна 17. Кроме того, Иисус не просил Своих учеников молиться за Него, как будто Он мог поддаться искушению. Ученикам грозила ошибка, а не Иисусу. Нигде в этом тексте (или его аналогах) я не вижу никаких упоминаний о том, что Иисусу грозит опасность оставить Свой путь на крест. Ни Господу Иисусу, ни плану спасения здесь ничего не угрожало. Это было решено в вечности прошлого. На протяжении всего повествования о жизни нашего Господа в Евангелии от Луки мы видели только решительную цель исполнить волю Отца, отправиться в Иерусалим, быть отвергнутым людьми и умереть. Этот решительный дух сохраняется и здесь.

Трижды Иисус призывал Своих учеников «молиться, чтобы не впасть в искушение», то есть не поддаться ему. О каком искушении говорил наш Господь? Я верю, что это искушение конкретное, а не общее, и что о нем можно узнать из контекста слов нашего Господа. Что в данном контексте угрожало ученикам, что можно было бы считать поддавшимися искушению? Искушение, как мне кажется, было основано на предрасположенности учеников рассматривать свои обстоятельства в свете собственных амбиций и желаний, а также их собственных искаженных представлений о том, как и когда придет Царство. Вначале Петр пытался упрекнуть Господа за то, что он говорил о Своей собственной смерти (Матфея 16:21-23). Это, однако, не записано в Евангелии от Луки. В непосредственном контексте Евангелия от Луки мы видим, как ученики спорят между собой о том, кого считать величайшим. Мы также видим, как Петр смело уверяет Иисуса в своей верности, хотя Иисус уже сказал ему, что он упадет. Опасность заключается в том, что ученики попытаются сопротивляться жертвенной смерти нашего Господа на Голгофском кресте, как это было в случае, когда Петр обнажил меч, пытаясь сопротивляться Его аресту (Луки 22:49).-51). Вдобавок к этому должно было произойти рассеяние разочарованных учеников, когда их Господь был арестован, и когда их надежды на немедленное царство разбились о скалы отвержения Его народом Израиля. Короче говоря, у учеников возникло искушение противиться воле Божией для Спасителя и для себя, вместо того чтобы подчиниться ей.

Возложив на Своих учеников обязанность молиться за самих себя, Иисус отошел от них далеко — примерно в двух шагах, как говорит нам Лука, — и начал молиться Сам. Молитва нашего Господа, хотя она состояла из трех частей и занимала изрядное количество времени, могла быть резюмирована такими словами: «Отче, если хочешь, прими от меня чашу сию; но не Моя воля, но Твоя да будет» (Луки 22:42).

О чем молится наш Господь? Чего Он требует от Отца? Пытается ли Иисус в последний момент избежать Своего обязательства пойти на крест? Стремится ли Он изменить мнение Отца? Судьба всего человечества висит здесь на волоске? Была ли реальная опасность того, что Иисус может передумать?

Позвольте мне прежде всего отметить, что не Иисусу грозила опасность передумать. Иисус стремился узнать от Отца, в чем заключалась Его воля. Иисус все это время был привержен исполнению воли Отца. С чисто гипотетической точки зрения Иисус мог сказать Отцу, что Он передумал и что Он не пойдет на крест. Иисус не изменил Своего мнения о послушании Отцу; Он спрашивает Отца, не передумал ли Он, так сказать. Подчинение нашего Господа воле Отца никогда не вызывает сомнений. Если есть какие-либо вопросы, то это то, что есть воля Отца. С одной стороны, Иисус просто ищет, так сказать, последнего «прочтения» того, в чем заключалась воля Отца. И даже в этом никогда не было никаких сомнений.

Во-вторых, Иисус исследовал вопрос о кресте со Своим Отцом, чтобы увидеть, есть ли другой способ достичь спасения людей. Иисус спрашивает Отца, есть ли другой способ получить прощение грехов людей. Ответ очевиден, ибо цель и план Божий неизменны и верно выполняются Господом Иисусом.

Позвольте мне сделать паузу, чтобы подчеркнуть очень важный момент: НЕ БЫЛО ИНОГО СПОСОБА СПАСЕНИЯ ДЛЯ ЛЮДЕЙ, КРОМЕ НЕВИННЫХ И ЗАМЕСТИТЕЛЬНЫХ СТРАДАНИЙ ГОСПОДА ИИСУСА ХРИСТА. Иисус сказал это раньше. Он был путем, истиной и жизнью. Ни один человек не мог прийти к Отцу, кроме как через Него, кроме как через веру в Его смерть на Голгофе, вместо грешника. Как часто мы слышим, как люди говорят о Голгофском кресте как о пути, одном из многих вариантов того, как люди могут обрести вечную жизнь. Позвольте мне сказать, что если бы был другой путь, Иисус не пошел бы на крест, и Отец не послал бы Его. Молитва нашего Господа в саду подчеркивает истину Нового Завета о том, что есть только один путь, и этот путь есть пролитая за грешников кровь безгрешного Спасителя.

В-третьих, из молитвы нашего Господа в саду мы должны отметить, что Он очень боялся «чаши» и что именно эту «чашу» Иисус просил убрать, если это возможно. Почему «чашка» такая страшная вещь? Что такое «чаша», о которой говорит Иисус, Господь Иисус? Ответ кристально ясен в Библии. Давайте рассмотрим лишь несколько отрывков, в которых говорится об этой «чаше», которой наш Господь так боялся, и мы увидим, что Его страх был полностью оправдан.

«Чаша» гнева божьего

Ибо не с востока, ни с запада, Ни из пустыни идет возвышение; Но Бог есть Судья; Он унижает одного и возвышает другого. Ибо чаша в руке Господа, и вино пенится; Он хорошо перемешан, и Он выливается из него; Несомненно, все нечестивцы земли должны осушить и испить ее отбросы. А я возвещу навеки, воспою Богу Иакова. И все роги нечестивых Он отсечет, а роги праведных поднимутся (Пс. 75:6-10).

Поднимись! Поднимите себя! Восстань, Иерусалим, испивший из руки Господа чашу гнева Его; Чашу пошатываний ты осушил до дна (Исаия 51:17).

Тогда я взял чашу из руки Господа и напоил все народы, к которым послал меня Господь: Иерусалим и города Иуды, и царей его и князей его, чтобы сделать их опустошением, ужасом, шипение и проклятие, как и в этот день; Фараон, царь Египта, его слуги, его князья и весь его народ; и весь чужой народ… (Иеремия 25:15-20а).

И другой Ангел, третий, следовал за ними, говоря громким голосом: кто поклоняется зверю и образу его и принимает начертание на чело свое, или на руку свою, тот будет пить вино гнев Божий, смешанный в полной силе в чаше гнева Его; и будет мучим в огне и сере пред святыми ангелами и пред Агнцем. И дым мучения их восходит во веки веков; и не имеют покоя ни днем, ни ночью поклоняющиеся зверю и образу его и принимающие начертание имени его» (Откровение 14:9).-11).

Что же такое «чаша», которой страшился наш Господь? Это чаша гнева Божия, излитого на грешников. Это чаша, которая будет излита на неправедных, будь то иудеи или язычники. Это та «чаша», которая была предсказана в Ветхом Завете и до сих пор пророчествует в Книге Откровения. Это чаша гнева Божия, начавшегося с великой скорби и продолжающегося всю вечность. Чаша ⁹⁷ , которую убоялся пить наш Господь, была гневом Божиим, проявившимся в вечных муках.

Неудивительно, что наш Господь «скорбел и возмутился» (Матфея 26:37), и Его душа была «убита скорбью до смерти» (Матфея 26:38). Агония Иисуса была вызвана крестом, который маячил перед Ним. Он страдал не из-за того, что Его покинут люди, а из-за того, что Он был покинут и поражен Богом. Иисус боялся, страдал в ожидании, что Он понесет на Себя грехи мира и гнев Божий, которого они заслужили.

Этот текст говорит нам, что, поскольку Иисус понес гнев Божий («чашу») вместо грешника, людям не обязательно пить и эту чашу. Спасение приходит, когда человек приходит к вере во Христа как в Того, Кто был невиновен, но умер вместо него, неся гнев Божий, которого заслужили его грехи. Те, кто отвергает Христа и Его искупительную жертву, должны нести гнев Божий, который в будущем изольется на неверующих. Именно об этом гневе говорится в Книге Откровения (см. текст выше).

Среди евангелистов существует много разногласий относительно того, когда и как придет возвращение Господа, но одно мне кажется несомненным, основываясь на нашем тексте: Ни один христианин не пройдет через Скорбь, будущее излияние Божьего гнева на неверующий мир . Всех благочестивых ждет «скорбь» (маленькая «т»), то есть гнев неверующих людей на Бога (ср. 2 Тимофею 3:12), но Великая скорбь (большая «Т») — излияние божественного гнев на грешных людей — придет только на неверующих. Великая скорбь — это ужасающее повторение Голгофской агонии, которую люди должны терпеть из-за своего отвержения Спасителя, и она постигнет только неверующих.

Проблемный проход

43 Ангел с неба явился ему и укрепил его. 44 И, находясь в борении, прилежнее молился, и был пот Его, как капли крови, падающие на землю.

Стихи 43 и 44 вызывают у некоторых затруднения. Во-первых, эти стихи не встречаются в очень немногих «старых» рукописях. Поскольку «старше» не обязательно «лучше» и поскольку только в нескольких рукописях эти стихи отсутствуют, мне легко предположить, что эти стихи являются оригинальными. Сам факт, что эти стихи трудны для понимания и что они не встречаются в параллельных отчетах, является, на мой взгляд, веским доказательством их оригинальности.

Если предположить, что стихи подлинные, остается проблема их интерпретации. На первый взгляд может показаться, что эти два стиха расположены в обратном порядке. Можно было бы подумать, что Иисуса должен был укрепить ангел с неба в конце его времени молитвы в саду, а не где-то в середине. Следует также задаться вопросом, как ангел вообще мог укрепить Иисуса. Как ангел мог «укрепить» Сына Божьего? Если это не проблема для вас, представьте, что это вы были посланы с небес, чтобы отправиться на землю и укрепить Сына Божьего. Что бы вы сделали? Что бы вы сказали или сделали?

К счастью для нас, термин «укрепился» еще раз встречается в Новом Завете, в Деяниях 9:19, где сказано, что Павел «укрепился» после приема пищи после трехдневного поста (который начался с явление ему Господа на пути в Дамаск). Здесь очевидно, что укрепление Павла носило физический характер. Казалось бы, укрепление нашего Господа посредством ангельского служения в конце Его искушения также было прежде всего физическим (ср. Мф. 4, 11).

Но зачем Иисусу понадобилось здесь физическое укрепление? Матфей и Марк говорят нам, что наш Господь был опечален до смерти. Я понимаю это очень буквально, а не в каком-то метафорическом смысле. Лука, врач, которого вы помните, говорит нам, что печаль была причиной сонливости учеников (22:45). Если эти ученики были сонливы от своей печали, так же мало зная о ситуации, как вы думаете, как печаль нашего Господа должна была повлиять на Него. Лука не оставляет нас здесь для нашего воображения. Он говорит нам, что агония Иисуса была так велика, что «пот Его был, как капли крови, падающие на землю» (22:44).

Я верю, что скорбь нашего Господа была настолько велика, что Он был практически при смерти. Я верю, что без сверхъестественного пропитания (принесенного ангелом с небес) Иисус не умер бы на кресте, Он умер бы в Гефсиманском саду. Столь велика была Его агония при мысли о кресте и обо всем, что он подразумевал, наш Господь был опечален до смерти. Физическое укрепление, без сомнения, было предназначено для того, чтобы провести нашего Господа через все физические и эмоциональные испытания Его ареста, испытаний и распятия, но оно также было дано Ему, чтобы поддержать Его в Его молитвенной ночи. Таким образом, укрепившись, Иисус вернулся к Своей молитве в саду, молясь, как говорит нам Лука, еще «усерднее» (22:44).

Страдания нашего Господа были не только в Его человечности, борющейся с уродливой реальностью креста. Это было сверхъестественное страдание, единственное, невиданное страдание безгрешного Богочеловека, который один мог познать глубины правды Божией, греха человека и меру божественного гнева, которого они требовали. Иисус был сверхъестественно укреплен, потому что Он сверхъестественно страдал. Мы делаем Ему большую несправедливость, уподобляя Его нам, а Его страдания тем, что были бы у нас в такой ситуации.

Объяснение и обличение


(22:45-46)

45 Когда Он встал с молитвы и вернулся к ученикам, то нашел их спящими, измученными скорбью. 46 «Почему ты спишь?» — спросил он их. «Встань и молись, чтобы не впасть тебе в искушение».

Последние два стиха завершают раздел о Гефсиманском саду и приводят нас прямо к моменту ареста нашего Господа. В стихе 47 Лука продолжает рассказывать нам, что именно в тот момент, когда Иисус произносил эти слова (из стихов 45-46), на место происшествия прибыли Иуда и арестовавшая его группа. В общем описании учеников в целом Лука сообщает нам, что, когда Иисус вернулся туда, где Его ученики должны были «бодрствовать и молиться», Он нашел их спящими. Один только Лука говорит нам, что их сон был вызван печалью. Это была не только физическая усталость, или поздний час, или апатия. Я думаю, что ученики (ср. «Дух бодр, но тело немощно», Марка 14:38) отчаянно хотели бодрствовать и «бодрствовать» с Ним, но не могли. Их горе, возможно, несколько смутно понятое или осознанное ими, было для них слишком велико.

Однако человеческая слабость учеников не полностью оправдывала учеников, и, таким образом, последний упрек Спасителя в стихе 46. В последний раз их призывали пробудиться, встать и помолиться, чтобы они не впал бы в искушение. Однако больше времени не было, потому что теперь прибыл Иуда с хорошо вооруженной группой, напавшей на Иисуса, как если бы Он был опасным преступником, возможно, грабителем.

Заключение

Этот отрывок может быть коротким, но он действительно весомый. Я чувствую себя эмоционально истощенным только при чтении этого. В заключение давайте рассмотрим некоторые следствия и применения нашего текста.

Во-первых, страдания Иисуса заключались не только в том, что его человечество боролось с физическими муками креста, но и в том, что божество и человечество Иисуса нераздельно сталкивались с ужасной агонией Голгофы. В этом тексте доминирует не человечность Иисуса, а человечность учеников. В центре внимания — Его божество и человечество, умирающие за человека. Здесь речь идет о сверхъестественных страданиях.

Во-вторых, мера агонии Христа в Гефсимании есть мера греховности человека и ее пагубных и болезненных последствий. Мы читаем слова «возмездие за грех — смерть», но эти слова приобретают гораздо более глубокое и личное значение в свете Гефсимании.

В-третьих, мера агонии Христа в Гефсимании — это мера страданий, которые претерпел Христос, неся гнев Божий на грешников на Голгофе. ⁹⁸ Безмерность агонии Христа в Гефсиманском саду прямо пропорциональна агонии, которую предстоят неспасенным мужчинам и женщинам в аду, когда они будут пить из «чаши» Божьего гнева. Учение об умилостивлении сосредотачивается на этой области, подчеркивая тот факт, что Иисус понес гнев Божий на кресте, удовлетворив Свой праведный гнев, чтобы люди могли иметь мир с Богом.

В-четвертых, мера гефсиманской агонии Христа есть мера любви Бога к грешникам, из-за которой Он умер, чтобы мы могли жить. Автор песен хорошо выразился, когда написал: «Что это за чудесная любовь…?» Действительно, удивительная любовь заставила Сына Божия добровольно пойти по пути страданий, ведущему ко кресту. Если тебя смущает мысль о разгневанном Боге и об аде, не забывай, что этот же Бог понес Свой гнев за грешников. Те, кто будут страдать от адских мук, сделают это только потому, что они решили отвергнуть любовь Божью, которая принесла спасение на кресте всем, кто хотел получить ее.

В-пятых, этот текст ясно показывает, что то, что Иисус сделал для спасения людей, Он сделал один. Ученики не понимали, что делал Иисус. Они пытались сопротивляться этому, когда это начало происходить, обнажив меч. Они не бодрствовали и не молились со Спасителем. Они не поддержали Его в час скорби. Иисус страдал и умер в одиночестве, без помощи людей, даже самых близких Его последователей. То, что сделал Христос, Он сделал вопреки людям, а не благодаря им.

В-шестых, страдание нашего Господа является испытанием, стандартом для всех страданий. Пусть те, кто думает, что они пострадали за Бога, поместят свои страдания рядом с Его страданиями, как описано здесь. Автор Послания к Евреям напомнил своим читателям, что они еще не пострадали до пролития крови (Евреям 12:4). Но чьи страдания когда-нибудь станут приближаться к Его? Лучшее, что мы можем сделать в наших страданиях, — это обрести какое-то чувство общения со Христом и Его страданиями, хоть малейшее ощущение того, что Он претерпел ради нас (ср. Филиппийцам 3:10). Его страдания, несомненно, должны заставить нас замолчать наши жалобы на то, что мы многое пожертвовали ради Него.

Наконец, мы вспоминаем об огромной силе молитвы. Молитва в этом тексте не избавила нашего Господа от страданий, но избавила Его через них. Мы так часто молимся о том, чтобы Бог помог нам избавиться от невзгод, а не пройти через них. Молитва является одним из основных средств, которые Бог дает нам для нашей стойкости и настойчивости. Его слова к ученикам применимы и к нам: «Молитесь, чтобы не впасть в искушение».

---

96 Судя по рассказу Матфея, в молитве(ах) нашего Господа в саду произошел некоторый прогресс. В Своей первой молитве Иисус молился: «Отец Мой, если возможно, да минует Меня чаша сия; но не как Я хочу, но как Ты» (26:39).). Во второй молитве Иисус сказал: «Отец Мой, если это не может пройти, пока Я не выпью его, да будет воля Твоя» (26:42). Таким образом, молитва Господа нашего изменилась с «Если возможно…» на «Если невозможно…»

97 Гораздо реже Библия говорит о другой чаше — чаше спасения или радости (ср. Пс. 16). :5; 23:5; 116:13; ср. Иеремия 16:7).