Стихи Иосифа Бродского

Элегия

Прошло около года. Я вернулся на место битвы
своим птицам, которые научились расправлять крылья
из тонкого
поднятие удивленной брови или, возможно, от лезвия бритвы
— крылья теперь в тени ранних сумерек, теперь в состоянии
вражда.

Теперь здесь кипит торговля
в твоих лодыжках остатки бронзы
загорелых нагрудников умирающих от смеха синяков
слухи о свежих запасах воспоминаний о государственной измене
отмытые баннеры с отпечатками многих
которые с тех пор поднялись.

Все заросло людьми. Руины довольно упрямы
архитектурный стиль. И различие сердец
из черной как смоль пещеры
разве это не здорово; недостаточно велик, чтобы бояться
что мы можем снова столкнуться где-то, как слепые яйца.

На рассвете, когда никто не смотрит в лицо Я часто
отправиться пешком к памятнику, отлитому из расплава
длительные плохие сны. А на постаменте написано «командир
в главнокомандующем. » Но это читается «в горе» или «вкратце»
или «в уходе».
1985 г. в переводе автора.

Народная мелодия

Дело не в том, что Муза хочет замолчать
это больше похоже на то, что парню пора вздремнуть в последний раз.
И девушка, размахивающая шарфом, которая желала ему всего наилучшего
гонит паровой каток по груди.

И слова тоже не встанут, как этот жезл
или как бревна, чтобы воссоединиться с сладкой гнилью их старой рощи
и как яйца на сковороде лицо
расплескивает глаза по всей наволочке.

Тебе тепло сегодня под этими шестью покрывалами
в этом твоем тазу, чье натянутое дно плачет;
где, как рыбы, которые задыхаются от иностранной синевы
моя сырая губа ловила, что тогда ты был?

Мне бы заячьи уши пришить к лысине
в густом лесу ради тебя я бы глотнул капель свинца
а из коряг черных коряг в масляно-гладком паду
Я бы подпрыгнул к твоему лицу, чего не сделает какой-нибудь Тирпиц.

Но его нет ни на карточках, ни на подносе официанта
и больно говорить, где волосы седеют.
Синих вен больше, чем крови набухнуть
их сухая паутина, не говоря уже о какой-то удаленной клетке мозга

Мы расстаемся навсегда, мой друг, вот и все.
Нарисуйте пустой круг на синем блокноте.
Это буду я: никаких внутренностей в рабстве.
Посмотрите на него некоторое время, затем сотрите каракули.

Перевод автора.

24 мая 1980

Я выдержал из-за отсутствия диких зверей стальные клетки
вырезал мой термин и никнейм на нарах и стропилах
жил у моря блеснули тузы в оазисе
обедали с черт-те-кем во фраках на трюфелях.
С высоты ледника я узрел полмира земного
ширина. Два раза тонули, трижды пусть ножи разгребают.
Бросай страну, зануда и выхаживай меня.
Те, кто забыл меня, построили бы город.
Я бродил по степям, что видел орущих гуннов в седлах
носила одежду нынче снова в моде в каждом квартале
посадили рожь просмолили крыши свинарников и конюшен
жрал все кроме сухой воды.
Я допустил третий глаз часовых в мой мокрый и грязный
мечты. Жевал хлеб изгнания; он несвежий и бородавчатый.
Предоставил моим легким все звуки, кроме воя;
перешел на шепот. Сейчас мне сорок.
Что я должен сказать о своей жизни? Что он длинный и не терпит прозрачности.
Разбитые яйца огорчают меня; хотя омлет вызывает у меня рвоту.
Тем не менее, пока коричневая глина не утрамбует мою гортань
от него будет хлестать только благодарность.

1980 г. перевод автора.

Полярный исследователь

Все хаски съедены. Нет места
осталось в дневнике И бусы быстрые
слова разлетаются по затененному сепией лицу его супруги
добавляя дату, о которой идет речь, как родинку на ее прекрасной щеке.
Далее снимок его сестры. Родных не щадит:
то, что было достигнуто, — это максимально возможная широта!
И как шелковый чулок пародийной полуобнаженной
королева поднимается вверх по бедру: гангрена.

1977 г. перевод автора.

Голландская госпожа

Гостиница, в бухгалтерских книгах которой вылеты занимают больше места, чем прибытия.
С мокрым Кох-и-Нуром октябрьский дождь
гладит то, что осталось от голого мозга.
В этой стране, заложенной ради рек,
пивные запахи Германии и чайки
в воздухе, как грязные уголки страницы.
Утро входит в помещение с коронерским номером
. пунктуальность, прикладывает ухо
до ребра холодного радиатора, обнаруживает минус:
загробная жизнь должна где-то начинаться.
Соответственно ангельские локоны
стать светлее, кожа обретает отдалённый, барский
белый, а постельное белье уже сворачивается
отчаянно в подвальной прачечной.

1981

Цусимский экран

Опасное голубое солнце следует раскосыми глазами
мачты вздрогнувшей рощи, парящие до опрокидывания
в замерзших проливах Богоявленских. В феврале меньше
дней, чем в другие месяцы; поэтому это более жестоко
чем остальные. Дорогой это более звук
подвести итоги нашего плавания
земной шар с привычной морской грацией
переставить кроватку к камину
куда наш дредноут едет под
в большом дыму. Только огонь может объять зиму!
Голдер распряг жеребцов в дымоходе
покрасят свои гривы в более коричневатые оттенки по мере приближения к финишу
и темная комната наполняется жалобным неумолкающим стрекотанием
голого бездельничающего кузнечика нельзя обхватить пальцами.

1978 г. перевод автора.

Письмо археологу

Гражданин вражеский маменькин сынок, полный
попрошайка мусора свиней refujew verrucht;
скальп так часто ошпаривают кипятком
что хилый мозг чувствует себя полностью приготовленным.
Да жили мы здесь: в этом бетонном кирпичном деревянном
щебень, который вы сейчас пришли просеять.
Все наши провода были колючими, запутанными или переплетенными.
Также: мы не любили своих женщин, но они зачали.
Резкий звук кирки, который ранит мертвое железо

все же он мягче, чем то, что нам говорили или
сказали сами.
Незнакомец! двигайся осторожно через нашу падаль:
то, что тебе кажется падалью, это свобода нашим камерам
Оставьте наши имена в покое. Не реконструируйте эти гласные
согласные и так далее: они не будут похожи на жаворонков
но сумасшедшая ищейка, чья пасть пожирает
его собственные следы фекалий и лает и лает.

1983 переведено автором.

Каменные деревни

Каменные деревни Англии.
Собор, разлитый по бутылкам в витрине паба.
Коровы разошлись по полям.
Памятники королям.

Мужчина в изъеденном молью костюме
видит уходящий поезд, как и все здесь
для моря
улыбается дочери, уезжающей на Восток.
Звучит свисток.

И бескрайнее небо над плиткой
синеет по мере того, как нарастает пение птиц.
И чем чище звучит песня
чем меньше птица.

1975-6 переведено автором.

В сторону моря

Дорогая, ты думаешь, что это любовь, это просто полуночное путешествие.
Лучшие долины и реки, удаленные силой
как из соседнего отсека дроссели «Ой стопит Берни»
но ритм этих пароксизмов точно твой.
Крепитесь к мясу! Щетка для зубных протезов из красного кирпича
алиас сигары бездымные как вбитый гвоздь!
Здесь работы меньше, чем разводных ключей
а телефоны ноют затмевают бесполезно.
Затем радостно лайте на Клэнси Фитцгиббона Миллера.
Собаки и печатные буквы заботятся о том, как заклинает несчастье.
Тем не менее, вы можете сказать себе в туалете оплеванное зеркало
захлопывая флеш и выходя с чистыми отворотами.
Только жидкая мебель убаюкивает уменьшающуюся фигуру.
Человек не должен увеличиваться в размерах после того, как его изобразили.
Смотри: то, что осталось позади, примерно
как то, что впереди. Отсюда лезвие горизонта.

1983 переведено автором.

Семь строф

Я был всего лишь тем, что вы бы почистили
ладонью, на что ты опираешься
брови сгорбились бы в вечернем
вороново-черное молчание.

Я был но что твой взгляд
в той темноте мог различить:
тусклая форма, начинающаяся с
позже — черты лица.

Это был ты справа от меня
слева от меня с твоим подогревом
вздыхает, кто вылепил мою спираль
шепчет рядом со мной.

Это ты был тем черным
трепещущий оконный тюль узор
кто лежал в моей сырой пещере
голос, зовущий вас обратно.

Я был практически слеп.
Ты то появляешься, то прячешься
дал мне зрение и усилил
Это. Таким образом, некоторые оставляют после себя

след. Так они создают миры.
Таким образом, сделав это наугад
расточительно они бросают
свою работу к своим вихрям.

Так жертва скорости
света, тепла, холода или тьмы
сфера в космосе без маркеров
крутится и крутится.

1981 в переводе Пола Грейвса.

Белфаст Тьюн

Вот девушка из опасного города
Она подстригает свои темные волосы коротко
чтобы меньше ей приходилось хмуриться
когда кто-то пострадает.

Она складывает свои воспоминания, как парашют.
Уронила она собирает торф
и готовит овощи дома: стреляют
здесь, где они едят.

Ах, в этих краях больше неба, чем, скажем,
земля. Отсюда и высота ее голоса
. и ее взгляд окрашивает вашу сетчатку, как серый
лампочка при переключении

полушарий и ее одеяло до колен
разрез юбки, чтобы поймать шквал
Я мечтаю о ней либо любимой, либо убитой
потому что город слишком мал.

перевод автора

Урании

И.К.

У всего есть предел, в том числе и у печали.
Окно останавливает взгляд. И гриль не отказывается от
лист. Можно бряцать ключами, булькать ласточкой.
Одинокие кубики человека наугад.
Верблюд обиженно обнюхивает перила;
перспектива разрезает пустоту глубоко и ровно.
Да и что такое космос, если не
отсутствие тела при каждом заданном
точка? Вот почему старшая сестра Урании Клио!
при дневном свете или с сажевым фонарем
вы видите паштет земного шара без био
видите, она ничего не скрывает, в отличие от последней.
Там черничные леса
реки, где люди голыми руками ловят осетровых
или города, в чьих размокших телефонных книгах
вы больше не играете главную роль; отец на восток всплеск на
коричневые горные хребты; дикие кобылы разгуливают
в высокой осоке; скулы синеют
как они становятся многочисленными. И еще дальше
восточные паровые дредноуты

или крейсера
и простор синеет, как кружевное белье.

перевод автора

Список некоторых наблюдений

Список некоторых наблюдений. В углу тепло.
Взгляд оставляет отпечаток на всем, на чем он остановился.
Вода — самая общедоступная форма стекла.
Человек страшнее своего скелета.
Зимний вечер в никуда с вином. Черный
крыльцо сопротивляется жестким нападениям ивняка.
Фиксированный на локте объем тела
как обломки ледника своего рода морена.
Через тысячелетие они, без сомнения, разоблачат
ископаемый двустворчатый моллюск, подпертый этой марлей
салфетка с принтом губ под принт бахромы
бормоча «Спокойной ночи» оконной петле.

перевод автора

Books of the Times

30 декабря 1973

АРТУР А.

поэзия — нескромное искусство. Поэт может быть скромным, воображая, что время проходит мимо него, не обращая внимания на свою боль, на его тонкое посредничество времени и вечности. как не относящееся к большому предприятию социальной архитектуры и исторической реконструкции, но поэт знает секрет, который затемняется только вопиющим саморазрушением, что великая поэма воспевает сжатую вселенную, охватывает всю миф о жизни и смерти человека. Культура может презирать поэтов, но не может без поэзии (а также картин, скульптур, романов, музыки, хотя может презирать, наказывать и убивать их создателей).

Россия — отъявленная убийца своих поэтов и облагораживатель их стихов. В наше время как немногим из великих поэтов Советского Союза удавалось спокойно умереть в своих постелях, безмятежно и с честью! Мало в постели, ни одного безмятежного. Николай Гумилев перед стрельбой отряд; самоубийства Маяковского и Марины Цветаевой; Анна Ахматова и Борис Пастернак тихо, но едва ли невозмутимо; Осип Мандельштам, поэт, творчество которого я знаю и люблю больше всего, погиб в трудовом лагере во время Большого террора; и другие, бесчисленное множество других, сошедших с ума, казненных, умерших от явной усталости. Но их стихи существуют, некоторые из них опубликованы, другие не опубликованы, путешествуя по рукописям и памяти по стране, которая благоговеет перед стихами и боится поэтов. Среди нас, По случайности истории и при попустительстве более изощренной тирании — знания о том, что Запад прославляет и потребляет своих знаменитостей, — величайший поэт своего поколения, советский еврейский изгнанник Иосиф Бродский, чей «Избранный Стихи» — это откровение силы слова, живущего в трещинах тишины.

Тишина, сон, смерть, заворачивающая вечность в свою паутину, лежит на одном конце жизни и за ее пределами, обещание рая или ада. На другом — незапамятная вечность истоков жизни — сотворения мира, воплощением которого сигнализирует Бог. данный момент как несущий начало и конец поколений человека, архетипические мифы древней Греции (эти пеленки воображения). Это — безмолвие и смерть — творение, рождение и начало — внешние пределы вселенной Иосифа Бродского. В центре кружится поэт: юноша, любовник, отец, изгнанник, господин Сбившийся с пути, сумасшедший, путник, небесный странник, еврей, христоносец, наследник языка (уместный Мандельштам на ум приходит фраза «Хотел бы я уйти от русского языка/Всем, чем я обязан ему навеки»), создатель нового языка, мастер традиционных форм и изобретатель новых.

Откуда известно, что Иосиф Бродский в свои 33 года является крупным поэтом, а не просто крупным поэтом, которому предоставляется большинство как дополнение к подробностям героической биографии? О Бродском ничего не нужно знать, кроме стихов. Что-либо остальное, что известно — а этого и так слишком много — не имеет значения. Признаюсь, для меня печать дара не в близости видения, что Бродский движим многими из тех же источников, что и мной, Библией, Данте, Гёте, Лев Шестов, Николай Бердяев, Владимир Соловьев, мифы о прародителе и их слегка ненормальные русские интерпретаторы, но больше того, что он никогда не отпускает себя легко.

Поэма заканчивается не разрешением, а обновлением проблемы. Форма сонета, используемая в тех, кто включен в этот выбор, меняет привычный порядок; напряжение не снимается заключительным куплетом и не примиряется в четверостишии; но, скорее, при использовании нисходящей аранжировки заключение двух из трех сонетов сводится к цезуре и неопределенности. Реприза обновляется. Поэт мыслит дальше стихотворения и снова пишет. Читатель заброшен к собственным размышлениям. Поэт и публика отрекаются от стихотворения, чтобы переосмыслить свое существование. Если поэзия может принудить к такому обновлению, то ее грубость, угловатость, явная сложность и трудность оправдываются масштабом воплощенной реальности.

Совершенно верно, что Иосиф Бродский — частный голос. Он не имеет ничего общего с зрелищами и зрелищами, которые стали визитной карточкой бродячих поэтов Советского Союза, к которым Соединенные Штаты были так гостеприимны в последние годы. Но апострофировать частную жизнь Бродского, подчеркивать его явное безразличие к идеологии — значит совершать известную ошибку в отношении стихов, сколь бы точным ни было мнение о поэтах. Стихи вроде «Einem Alten Architekten в Риме», «Ликомеду на Скиросе», «Два часа в пустом баке» или «Письмо в бутылке» аполитичны? Действительно, в том смысле, что Бродский не помогает своей аудитории испытывать праведно воинственные чувства, очистить свой гнев перед лицом исторической жестокости; но его поэзия, эти стихи, покрыты чувством зла, дьявольской иррациональности человеческой истории, презрением к цинизму и продажности тех, кто претендует на обладание оперативная правда.

Векторам антигуманизма Бродский противопоставляет напряженную и жесткую версию справедливости, справедливости в природе и творении и природе, в которую нужно верить и поддерживать. И ему, поддерживающему в этом мире чувство чуждости (не отчужденности), одиночество и изоляция (не подавленность и без отчаяния), тоска (но не тревога) — это видение, еще не классически иудейское и еще не догматически христианское, которое можно было бы назвать христоносным или мессианским. Бродский литургический стихотворение «Nunc Dimittis» или его живописная «Nature Morte» — это стихи, которые изображают веру, а не указывают на нее. То есть я вижу Бродского как филосемитку Симону Вейль, выжидающую, пока она ругает и возражает, изложение мнений смысла, не командуя ими с риторикой гнева и смятения. Он ничего не отрицает, но стремится охватить больше, больше времени и жизни, потому что утверждает справедливость искупления.

«Избранные стихотворения», всегда с достоинством, часто страстно, иногда блестяще переведенные Джорджем Клайном (который столкнулся с немалыми трудностями в обращении со стихами Бродского, сохраняя метры, но опережая рифмы), содержат по крайней мере одно стихотворение, «Горбунов и Горчаков» (увы, представлены только один раз полной песней и третью часть другой), что равносильно любому крупному стихотворению, написанному на разумной памяти. Это стихотворение, даже в его десятой полной песне (а я читал вариант всей поэмы в другом месте) убеждает меня, что высокий спор нашего времени может быть выражен в стихотворении. Этот разговор двух заключенных в сумасшедшем доме, написанный на протяжении всего имплицитного диалога, является спором между материей и дух, социальная особенность и трансцендентное требование, агрессия и страсть, пытка и любовь, манипуляция, контроль, порядок и свободная игра морального воображения. Это просто стихотворение, которое вызывает в памяти все, что живет и зовет. сам человек.

«Избранные стихи» Иосифа Бродского — подарок к Новому году и должны быть восприняты нами именно так.

Артур А. Коэн — автор книги «В дни Саймона Стерна» и заканчивает работу над новым романом «Дневник второстепенного поэта».

Вернуться на главную страницу книг Страница

Иосиф Бродский: вергилианский герой, обреченный никогда не вернуться домой

• org/Person»> Иосиф Бродский

Иосиф Бродский: вергилианский герой, обреченный никогда не вернуться домой

Бенгт Янгфельдт *

«Все мои стихи примерно об одном и том же — о Времени. О том, что время делает с человеком». – Иосиф Бродский

Мятежный поэт

Нельзя говорить о русской литературе, не принимая во внимание то общество, в котором она была написана. Особенно это касается ХХ века, когда пять русских писателей были удостоены Нобелевской премии. Когда писатель-эмигрант Иван Бунин получил его в 1933 г. Шведскую академию упрекнули в том, что она не присудила премию просоветскому Максиму Горькому; Премия Бориса Пастернака в 1958 году подверглась резкой критике со стороны советских властей как политический, антисоветский акт; Михаила Шолохова семь лет спустя критиковали за то, что он, в свою очередь, был примирительным жестом по отношению к советской власти; и премия Александра Солженицына (1970) задумана в том же ключе, что и премия Пастернаку.

Иосиф Бродский сфотографирован своим отцом, Александром Бродским, на балконе их квартиры в Ленинграде в 1958.
Фото предоставлено Михаилом Мильчиком, Санкт-Петербург

Когда в 1987 году Иосифу Бродскому была присуждена Нобелевская премия, времена изменились. Советский Союз открывался, но власть еще не могла смириться с тем, что премия досталась русскому писателю, о чем было объявлено с большим опозданием.

Иосиф Бродский родился в Ленинграде в 1940 году и умер в Нью-Йорке в 1996 году как Иосиф Бродский. Между двумя вариантами написания его имени заключена одна из самых драматичных человеческих и поэтических судеб в России XX века – стране, богатой драмой.

Иосиф Бродский вырос в Советском Союзе, сначала в сталинскую эпоху, затем в более мягком политическом климате Хрущева и Брежнева. Он начал писать стихи в конце 1950-х годов, но, как и все, кто отказывался принять советские эстетические нормы, столкнулся с большими трудностями и смог опубликовать лишь несколько стихотворений.

Бродский произвел революцию в русской поэзии, затронув темы, которые в Советском Союзе были табуированы, в первую очередь метафизические и библейские. И он сделал это в стихе, который был одновременно новаторским и исключительно разнообразным. Под влиянием своих русских предшественников XVIII века (прежде всего Державина), а также польских поэтов (Гальчинский, Норвид) и английских метафизиков (Донн, Герберт, Марвелл) Бродский обогатил русскую литературу новой иронической чувственностью. Демонстративное использование литературных воспоминаний и аллюзий, возможно, можно было рассматривать как результат его взросления почти в полной культурной изоляции, где жадно впитывался любой альтернативный голос.

В Советском Союзе такие вещи не оставались безнаказанными. Молодого поэта считали бунтарем и тунеядцем: его арестовали и, пародируя суд, в 1964 году сослали на север России, чтобы одуматься. Это он и сделал, но не так, как того хотели власти. В ссылке он развил свою поэтическую технику и созрел как поэт. И благодаря протестам советской и западной интеллигенции он был освобожден в 1965 году, до окончания своего срока. Вернулся в родной город Ленинград, где оставался до отправки в заграничную ссылку в 1919 г.72 — на этот раз без суда и следствия. Он поселился в США, где стал Иосифом Бродским, американским гражданином, и где прожил до своей смерти двадцать четыре года спустя.

В США Бродский продолжал писать стихи на русском языке, а также переводил многие свои стихи на английский язык. Если он так и не достиг таких же поэтических вершин в английском языке, как в русском, то вместо этого он превратился в блестящего эссеиста по английскому языку. Таким образом, как писатель Бродский имел две идентичности, и именно в качестве одного из величайших русских поэтов 20-го века и крупного англоязычного эссеиста он был признан Шведской академией в 1919 году. 87 за его «всеобъемлющее авторство, проникнутое ясностью мысли и поэтической интенсивностью».

Время больше пространства

Его первый сборник эссе Меньше одного, был опубликован в 1986 году. Одни из лучших эссе были посвящены его великим предшественникам в русской поэзии — Осипу Мандельштаму, Анне Ахматовой и Марине Цветаевой. В очерке о Цветаевой Бродский формулирует свой взгляд на поэта как на «сочетание в одном лице инструмента и человека, причем первое постепенно берет верх над вторым».

Кабинет Бродского сфотографирован 4 июня 1972 года, в тот же день, когда он был выслан из Советского Союза.
Фото предоставлено Михаилом Мильчиком

У поэта, постепенно превратившегося в орудие своего поэтического дара, нет выбора – и признание этой исключительности определяет его путь. Постоянно прислушиваясь к своему голосу, постоянно развивая свой язык, постоянно делая очередной стилистический шаг, он становится все более и более изолированным.

Слова Бродского о Цветаевой — самохарактеристика. Бродского-поэта все дальше и дальше от литературного мейнстрима уводит сам язык. И Бродский-человек, выросший в обществе, с ценностями которого он не может примириться и которое отказывается его принять, вынужден, подобно Цветаевой и Мандельштаму, входить во все возрастающее социальное отчуждение. Ссылка на север России и его выезд восемь лет спустя — лишь внешнее подтверждение внутреннего процесса, который в других странах принял бы менее драматичный оборот.

В стихотворении «Колыбельная Кейп-Кода» (1975) Бродский описывает свой «переезд» в США как «смену империи». Каким бы сокрушительным ни было это переживание, оно ничего не меняет по существу. Империи всегда существовали и походят одна на другую, если не в деталях (одна империя, конечно, может быть противнее другой), то по крайней мере в структуре — и в отношении места человека в этой структуре. Хотя на Бродского сильно повлиял его советский опыт, он не питал иллюзий по поводу того, что другие политические системы могут стать идеальной альтернативой. Главный враг не пространство, а время.

Именно подход Бродского ко времени определяет его мировоззрение. «Что меня больше всего интересует и всегда интересовало, так это время и его влияние на человека, как оно его меняет, перемалывает… С другой стороны, это просто метафора того, что время делает с пространством и миром». Властвует время – все, что не является временем, подчинено власти времени, «правителя», «хозяина». Время — враг человека и всего, что человек создал и чем дорожит: «Руины — торжество кислорода и времени».

Время цепляется за человека, который стареет, умирает и превращается в «прах» — «плоть времени», по выражению Бродского. Ключевые слова в его поэзии – «осколок», «осколок», «осколок». Одна из его книг стихов называется «: Часть речи». Человек, в особенности поэт, есть часть языка, который старше его и будет жить после того, как время рассчитается со слугой языка.

На человека нападают как прошлое, так и будущее. То, что мы переживаем в жизни как неприятное и негативное, на самом деле есть крик будущего, пытающегося прорваться в настоящем. Единственное, что препятствует слиянию будущего и прошлого, — это короткий период, конституируемый настоящим, символизируемый человеком и его телом в «Эклоке IV: Зима» (19).77):

… Что отличает их, так это только
теплый кузов. Мулоподобное, упрямое существо,
крепко стоит между ними, скорее
как пограничник: застывший, суровый
препятствующий блужданию грядущего

в прошлое. …

На личном уровне Бродский рассматривает жизнь как «улицу с односторонним движением». Возврат к ушедшему — прежней жизни, женщине — невозможен. В «Декабре во Флоренции» (1976) о Данте и его родном городе, о поэте и изгнании Флоренция дважды обнажается с другим городом — Ленинградом. Есть, пишет Бродский,

… города, которые больше не увидишь. Солнце
бросает свое золото в их замерзшие окна. Но все равно
нет записи, нет нужной суммы.
Через медлительную реку всегда переброшено шесть мостов.
Есть места, где губы впервые коснулись губ,
или ручка сжала бумагу с настоящим пылом.
Там аркады, колоннады, железные идолы, которые затуманивают твой объектив.
Там трамвайные толпы, толкотня, густая,
говорят на языке уехавшего оттуда человека.

Несмотря на весь коммунизм, «Ленинград», то есть Санкт-Петербург, остается «самым красивым городом в мире». Возвращение невозможно прежде всего из-за неприятной политической системы, что может показаться при поверхностном чтении, но из-за более глубоких, психологических факторов: «Человек движется только в одном направлении. И только с. Из места, из мысли, пришедшей ему в голову, из самого себя… то есть постоянно вдали от пережитого…»

Индивидуальное путешествие во времени и пространстве сопровождается аналогичным развитием к небытию на историческом плане. Не столько из-за угрозы атомных бомб или других военных действий, сколько из-за того, что общества и цивилизации подвержены той же «войне времени», что и отдельные люди. Для Бродского большая угроза исходит от демографических изменений, ведущих к опасности западной, то есть индивидуальной, цивилизации. Повторяющаяся тема — уменьшение роли христианского мира — для Бродского, как и для Осипа Мандельштама, «христианство» — это прежде всего вопрос цивилизации — в угоду «антииндивидуалистическому пафосу перенаселенного мира». Таким образом, будущее индивидуума сливается с мировым: смерть индивидуума со смертью индивидуализма.

Язык больше, чем время

Против всепожирающего Времени, ведущего к отсутствию и личности, и мира, Бродский мобилизует слово. Немногие современные поэты с такой силой подчеркивали способность слова противостоять течению времени. Это убеждение часто повторяется в стихах Бродского, часто в последних строках:

Я уже не знаю, какая земля вылечит мой труп.
Чертите, мое перо: давайте отметим белое так, как оно отмечает нас.
(«Пятая годовщина», 1977)

Это рождение эклоги. Вместо сигнала пастуха
Загорается лампада. Кириллица, бегая безмозглым
по блокноту, словно спасаясь от похитителя,
знает о будущем больше, чем знаменитая сивилла:
о том, как темнеть на фоне белизны,
, пока держится белизна. И после.
(«Эклога IV: Зима»)

Веру Бродского в силу слова следует рассматривать на фоне его взглядов на время и пространство. Литература выше общества и самого писателя. Мысль о том, что орудием является не язык, а поэт, лежит, как мы видели, в основе поэтики Бродского. Язык старше общества и, естественно, старше поэта, и именно язык удерживает нации вместе, когда «центр не может удержаться» (слова Йейтса).

Иосиф Бродский (слева) и лауреат Нобелевской премии Дерек Уолкотт в парке дома Альфреда Нобеля в Бьёркборне, Швеция, 1993 год.
Фото: Бенгт Янгфельдт

Люди умирают, писатели нет. Поэтом, сформулировавшим ту же мысль с похожей беременностью, был У.Х. Оден в своей книге «Памяти У.Б. Йейтса» (1939). Именно третья и последняя часть этого триптиха произвела такое неизгладимое впечатление на Бродского (он описывает ее в очерке «Меньше одного»), когда он впервые прочитал стихотворение во время ссылки на севере России:

Нетерпимое время
Смелых и невинных,
И равнодушных через неделю
К красивому телосложению,

Поклоняется языку и прощает
Всех, кем он живет…

Иными словами, язык выше не только общества и поэта, но и самого времени. Время «поклоняется языку» и поэтому «меньше» его. В этом утверждении есть доля романтического фатализма, но в России, стране, где люди, по выражению Пушкина, всегда «немы», писатель всегда занимал особое положение. Таким образом, этот акцент на доминировании языка не является выражением эстетизма; в обществе, где язык национализирован, где язык политичен, даже если он не говорит о политике, слово обладает огромной взрывной силой.

Поэзия лучше прозы

В эстетической иерархии Бродского поэзия занимает первое место. «Понятие равенства чуждо природе искусства, и мышление любого литератора иерархично. В этой иерархии поэзия занимает более высокое положение, чем проза…» Это не значит, что поэзия «лучше» прозы, но является логическим завершением взглядов Бродского на иерархию Язык-Время-Пространство. Время больше пространства, но язык больше времени. Писать — значит пытаться «отыграть» или «задержать» время, и для этого в распоряжении поэта есть средства, которых нет у прозаика: метр и цезуры, синтаксические паузы, ударные и безударные слоги. Важным средством перестройки и сдерживания времени является рифма, которая отсылает к прошлому, но и создает ожидание, то есть будущее. «Песня — это все-таки перестроенное время», — говорит Бродский (в своем эссе об Осипе Мандельштаме), или просто, говоря об Одене, «хранилище времени». И если язык живет поэтом, то не живет ли «время» поэтом, в его стихах?

Чтобы лучше двигаться со временем, поэма должна попытаться подражать монотонности времени, попытаться сделать его похожим на звук, производимый маятником. Собственный голос Бродского описывается как почти неслышимый:

Я говорю с тобой, и не моя вина,
, если ты меня не слышишь. Сумма дней, глотая
, волдыри глазные яблоки; то же самое касается голосовых связок.
Мой голос может быть приглушенным, но, надеюсь, не ворчливым.

Тем лучше услышать пение петушка, тик-так
в сердце пластинки, ее игольчатый стук;
тем лучше, чтобы ты не заметила, когда я замолкаю,
, как Красная Шапочка не бормотала своему серому напарнику.
(«Послесловие», 1986)

Голос поэта, «более глухой, чем у птицы, но звонкий, чем у щуки», как он охарактеризован в стихотворении «Комментарии папоротника» (1989), настолько приглушен, что почти стирает разницу между звуком и тишиной. , и так близко можно подобраться к ритму времени – ритму, который поэт может приблизить с помощью метра. Когда Бродский подчеркивает важность классических форм, он не просто консервативен; он делает это с верой в их двойную функцию структурирующего элемента и держателя цивилизации; утверждение абсолютной ценности этих стилистических средств, таким образом, является не вопросом формы, а важной частью того, что можно было бы назвать философией культуры Бродского.

Линейное мышление

Иосиф Бродский большую часть своей жизни писал стихи, и история его публикаций является отражением политической системы, в которой он вырос. чтение на родине. В Советском Союзе его первая книга вышла только после Нобелевской премии. Полномасштабное издание его произведений, включая русские переводы его очерков, стало возможным только после падения коммунистической диктатуры в 19 г.91.

Одним из следствий идеи Бродского о том, что человек движется только в одном направлении — из — было то, что он никогда не возвращался на родину. Его мышление и действия были линейными. С тридцати двух лет он был «кочевником» — вергилианским героем, обреченным никогда не вернуться домой.

На вопрос, почему он не хочет возвращаться, Бродский ответил, что не хочет посещать родную страну в качестве туриста. Или что не хотел ехать по приглашению официальных учреждений. Его последним аргументом было: «Лучшая часть меня уже здесь: моя поэзия».

* Бенгт Янгфельдт специализируется на русской литературе уже 30 лет. Его докторская диссертация (1976 г.) посвящена взаимоотношениям советского государства и литературного авангарда в годы революции 1917-1921 гг. Позднее эта работа была дополнена рядом архивных изданий.

Профессор Янгфельдт собрал и опубликовал переписку Владимира Маяковского с Лили Брик (на русском языке в 1982 и 1991, на английском языке в 1986 году: «Любовь — сердце всего»), а также литературное наследие великого русского лингвиста Романа Якобсона (русское издание 1992 года, английское издание 1997 года: «Мои футуристические годы»). Последние десять лет он занимается историческими связями между Швецией и Санкт-Петербургом. Результатом этой работы стало несколько книг, в том числе « Svenska vägar to S:t Petersburg », которая в 1998 г. была удостоена Августовской премии (шведский эквивалент Букеровской премии). Его последние книги включают авторизованную биографию шведского писателя и врача Акселя Мунте ( Enosaligande , 2003).

Бенгт Янгфельдт перевел многие произведения Иосифа Бродского на шведский язык, поэзию с русского и прозу с английского. В 1988 году он был удостоен Премии Леттерштедта за перевод Шведской королевской академии наук за перевод на шведский язык сборника эссе Бродского «Меньше, чем один».

Впервые опубликовано 12 декабря 2003 г.

Чтобы процитировать этот раздел
стиль MLA: Иосиф Бродский: Вергилианский герой, обреченный никогда не вернуться домой. Нобелевская премия.org. Nobel Prize Outreach AB 2022. Пт. 7 октября 2022 г.

Наверх Back To TopВозвращает пользователей к началу страницы

ПРИБЛИЖАЕТСЯ

Не пропустите объявления о вручении Нобелевской премии с 3 по 10 октября!

Смотрите прямую трансляцию анонсов.