Слово о творчестве Бродского

Слово о творчестве Бродского

Слово о творчестве Бродского

Культура

Изображение: архив

Творчество Иосифа Александровича Бродского является значительным явлением мировой литературы второй половины минувшего столетия. Одной из причин его популярности можно считать непохожесть, оригинальность, «выбиваемость из ряда» современных русских поэтов, что, как известно, привлекает многих читателей. Кроме того, Бродский стихи свои как поэт одиночества четко вписал в основную эмоцию современного человека.

Не выходи из комнаты, не совершай ошибку.
Зачем тебе Солнце, если ты куришь Шипку?
За дверью бессмысленно всё, особенно — возглас счастья.
Только в уборную — и сразу же возвращайся.

В чем же феномен творца, жившего в сверхскоростное время, летавшего на авиалайнерах, разговаривавшего по мобильному телефону, но сумевшего стать настоящим живым классиком? Как случилось, что самый непонятый русский поэт сумел захватить умы, в том числе, и очень юных представительниц прекрасного пола? Его сложные и утонченные произведения, по идее, должно понимать небольшое количество эстетов.

Но это правило по отношению к Бродскому не сработало. Попробуем разобраться.

Пусть же в сердце твоем,
как рыба, бьется живьем
и трепещет обрывок
нашей жизни вдвоем.

Феномен поэта в какой-то степени порожден его биографией. Фактически он является практически единственным эмигрантом-поэтом ХХ столетия. Конечно, из России уехало довольно много одаренных людей, но это были критики, биографы, публицисты, танцоры, актеры, изобретатели. Были и литераторы, но в основном, прозаики, среди которых лишь Набоков и Бунин писали стихи, но и в их творчестве поэзия не стояла на первом месте.

Я принадлежу к русской культуре, я сознаю себя ее частью, слагаемым, и никакая перемена места на конечный результат повлиять не сможет. Язык — вещь более древняя и более неизбежная, чем государство.

Известно, что Бродский в своем послании перед отъездом из СССР тогдашнему генсеку страны Брежневу написал, что он осознает себя частью русской культуры. Патриотизм же, с его точки зрения, заключается в том, как писатель творит на языке своего народа, а не клянется с трибуны.

Иосиф Александрович подчеркнул в своем послании, что он перестал быть советским гражданином, но не перестал быть русским поэтом.

И хотя спорить с самим творцом непросто, но все-таки поэзия Бродского при детальном рассмотрении выходит за рамки русского контекста. И дело здесь не в лексике и грамматике, а в междустрочиях и духовной составляющей.

Каждый пред богом наг.
Жалок, наг и убог.
В каждой музыке Бах,
В каждом из нас Бог.
Ибо вечность — богам.
Бренность — удел быков…
Богово станет нам
Сумерками богов.

Феномен Бродского заключается в том, что его можно считать поэтом-космополитом, ставящим общечеловеческие ценности выше интересов конкретной нации. Безусловно, русскую культуру поэт любил, в чем не раз признавался, но в реальности не обладал возможностью относиться к ней. Для него был открыт целый мир. Процесс изолирования проходил не только в эмиграции. Начало было положено на родине. По словам Довлатова, Бродский жил в России в монастыре собственного духа, не борясь с режимом, а просто не видя его.

Достаточно вспомнить, что даже на печально известном суде поэт вел себя спокойно и отстраненно.

Я писал стихи. Это моя работа. Я убежден… я верю, что то, что я написал, сослужит людям службу и не только сейчас, но и будущим поколениям.

Вот это состояние, как ни парадоксально, оказалось для него спасением. Выдворение из страны не подточило его, а лишь завершило отделение. Несмотря на то, что поэт был буквально вырван из контекста русской культуры, он смог стать этаким пилигримом-скитальцем, интеллектуалом, живым классиком.

Я всегда твердил, что судьба — игра.
Что зачем нам рыба, раз есть икра.
Что готический стиль победит, как школа,
как способность торчать, избежав укола.
Я сижу у окна. За окном осина.
Я любил немногих. Однако — сильно.

Большинство поэтических произведений Бродского наполнено ностальгией по давно ушедшему, свидетельствующих, что в современном мире ему было тесно. Вот и последний свой приют великий поэт с еврейскими корнями нашел на итальянской земле с мраморными колоннадами и античными скульптурами.

Теперь все чаще чувствую усталость,
все реже говорю о ней теперь,
о, помыслов души моей кустарность,
веселая и теплая артель.
…
Вернись, душа, и перышко мне вынь!
Пускай о славе радио споет нам.
Скажи, душа, как выглядела жизнь,
как выглядела с птичьего полета?

Приглашаем на наш Телеграм-канал.

Автор: Марина Сливина, для IsraLove

Ещё по теме: Иосиф Бродский

постановка проблемы – тема научной статьи по языкознанию и литературоведению читайте бесплатно текст научно-исследовательской работы в электронной библиотеке КиберЛенинка

Е.В. Мищенко

«ЧУЖОЕ СЛОВО» В ЛИРИКЕ И. БРОДСКОГО КАК ДИАЛОГ С КУЛЬТУРНОЙ ТРАДИЦИЕЙ: ПОСТАНОВКА ПРОБЛЕМЫ

Рассматривается «Чужое слово» у Бродского как один из приемов его «поэтики отчуждения», описывается основной принцип работы поэта с «чужим словом»: сквозь интертексты к сверхтексту (Слову-Логосу).

Вполне сознательная и неединожды манифестированная ориентация Бродского на культурную традицию провоцирует многих исследователей на неустанный поиск влияний и перекличек в текстах поэта. Однако такой «накопительный» подход, возможно, правомерный сам по себе, для творчества Бродского, вследствие многообразия и взаимоналожения источников, оказывается малопродуктивным, поскольку бесконечное расширение культурного контекста стихотворения не только размывает смысл текста, но и, на наш взгляд, противоречит художественной стратегии самого поэта. Как отметил Д.Л. Лакербай, поэтическое мышление Бродского внутренне антиномично в силу парадоксального соединения рационалистической риторики и онтологичности его поэтики: «Мы получаем модель поэтического творчества с изначально заложенной невиданной остроконфликтностью; продуктивность модели — в созидающих ее противоречиях человеческого сознания и познания; прямая соотнесенность мышления и поэзии, живой плоти экзистенции и рационалистической метафизики означает, говоря языком Бродского, «ускорение» человеческого духа в попытке разрубить гордиев узел «проклятых вопросов» [1. С. 167]. Это «ускорение», по мнению Лакербая, оказывается возможным благодаря «принципиальной установке на логосность речи и «полусакральное» отношение поэта к собственному слову, чьим эйдосом выступает Слово». Слово (Язык, в терминологии самого Бродского) здесь, на наш взгляд, воспринимается и как миротворе-ние (со-творение миро-текста — в библейском смысле), и как Слово-культура (иерархия «текстов в тексте» — в понимании Ю.М. Лотмана), включающее в себя духовные достижения предшественников. Причем такое понимание существует в сознании Бродского как дву-единство. Особое отношение Бродского к культурной традиции, частью которой он себя считал, во многом было предопределено культурным вакуумом, который существовал тогда в обществе, что, по мнению Слу-жевской, и повлияло на формирование логоцентрической концепции в противовес постмодернистской идеологии: «Восстановление нитей, прерванных в 1917-м, противостояние бездне невежества, за которой стояла недобрая тяжесть государства, обусловили переход от “тоски по мировой культуре” к единству с ней как условию выживания “свободного слова”. Власть Логоса, от которой в начале семидесятых начнут освобождаться Барт и Деррида, для Бродского, как известно, и есть иго, которое благо, “и бремя Его легко”. Вот почему попытки увидеть в Бродском постмодерниста, с необарокко или без, по-моему, просто несерьезны» [2. С. 198-207]. Именно это «онтологическое первородство и логосность поэзии», на наш взгляд, объясняет специфику обращения Бродского с «чужим словом»:

«Общеизвестно, что в поэтической юности Бродский «проходит через бесконечный ряд этапов, всех пережевывая и выходя вперед. Он пропускает через себя бесконечное число влияний, расшелушивает поэтов, как семечки, и продвигается дальше» [3. С. 187]. Перед нами — очевидность наличия мощной переосмысляющей и переструктурирующей творческой оригинальности, факт поэтического развития через диалектику «своего иного», но никак не “интертекст” из “друзей и учителей”, по воле “бродсковедов” исчисляемых уже многими десятками» [1. С. 166].

Поэтическая мысль Бродского в плане освоения культурной традиции не накопительна, а центростремительна: она направлена от периферии к центру: авторский текст строится не как мозаика из «чужих» и «своих» слов, поэт движется сквозь «чужие» тексты к «своему», ядром которого являются первоэлементы/архетипы культурной традиции. «Чужое» воспринимается как возможность иного видения, «чужая» точка зрения, и построение «своего» мыслится через переосмысление «чужого», являющегося лишь вариантом изначального события — Слова. В связи с этим более адекватным представляется «парадигматический» принцип, предложенный Д. Лакербаем: «У каждой сильной традиции в становящейся поэтической системе должны быть свой определенные покус и тип присутствия; мощное творческое “я” по принципу узнавания своего в чужом с помощью “отдельно взятой” традиции структурирует, оформляет и дооформляет определенные участки собственного художественного мира, концептуализирует сами мировоззренческие и эстетические подходы. Так понимаемая преемственность не замкнута в рамках только имманентно-текстуального или историко-функционального планов, но актуализирует многообразные контексты и взаимопроецируемые жизненные и творческие структуры внутри культурного феномена «Поэт» [4. С. 173]. Показателен в этом смысле подход Л. Баткина, в книге которого одна из глав, посвященная «Двадцати сонетам Марии Стюарт», носит название «Парапародия как способ выжить». Говоря об «общем сквозном “классическом” (высоком) любовном контексте» (реминисценции из Тютчева, Блока, Пушкина, Данте, Шекспира и др.) как фоне личной драмы поэта, исследователь подчеркивает непародийность цитатной функции в тексте (ненаправленность не «на», не «против» цитируемого источника): «…у Бродского литературная техника в высшей степени подчинена задаче личного тотального жизненно-литературного самораскрытия. Новая речевая система затягивает старинное, готовое, чужое, любимое, почтенное внутрь себя — и не столько незлобно вышучивает его (стало быть, отчасти себя), сколько остраняет и перекрывает порывами иного, современного чувства. И напором иного языка, всеядно-

го, удобно-неразборчивого, чурающегося поэтизмов, не обращающего внимания на правила хорошего стилевого тона.».

«Чужое слово» для поэта (узнавание своего в чужом с помощью традиции: «А третий знает, что он сам -лишь рупор, // и он срывает все цветы родства» [5. Т. 1. С. 431]) — один из приемов отчуждения от себя как способ отстранения от своего личного опыта (наряду с иронией, «метод сильные чувства спасти от массы // слабых. Греческий принцип маски» [5. Т. 2. С. 51]), как форма творческой рефлексии (возможность осмыслить «свое» через призму «чужого»), как попытка объективизации «своего» в стремлении постичь Абсолют (Время, Язык, Судьбу). Принцип «отчуждения» (отстранения) — ключевой для понимания поэтической системы Бродского в целом. Сам процесс творчества описывается поэтом в терминах отстранения / отчуждения («Шаг в сторону от собственного тела» [5. Т. 3. С. 92]) как репетиция собственного небытия («Вот это и зовется “мастерство”: // способность не страшиться процедуры // небытия — как формы своего // отсутствия, списав его с натуры» [5. Т. 3. С. 92]). Более того, постепенное вытеснение лирического начала из поэтического текста (см., например: [6. С. 20; 7. С. 47]), характерное для эволюции Бродского, можно также рассматривать как процесс отчуждения автора от своего лирического «я», которое наблюдается на всех уровнях поэтической системы — образном (постепенное обезличивание и «овеществление» как лирического героя, так и окружающего мира), просодическом (стремление к нейтральной интонации), жанровом (большие стихотворения (Я. Гордин выделяет большие стихотворения Бродского — «Холмы», «Большая элегия Джону Донну», «Исаак и Авраам», «Горбунов и Горчаков» — в особый авторский жанр [8. С. 68]), поэмы как усиление эпического начала в поэтическом тексте). Вместо инте-риоризации внешнего мира — «преломления» бытия через сознание героя, его освоение и обживание, что характерно именно для лирики, — происходит обратный процесс: экстериоризация авторского сознания во внешний мир. Лирический субъект у Бродского стремится стать «точкой зрения» на мир, освободившись от всего субъективного, личного, и «чужое слово», помогающее лирическому «я» взглянуть на себя, на окружающий мир как бы со стороны, — неотъемлемая часть такой поэтики. А метафизическая пограничность лирического субъекта Бродского — между Временем и временным, бытием и небытием, Вечным и вещным («человек есть конец самого себя // и вдается во Время» [5. Т. 2. С. 364]) — предопределяет диалогическое отношение к «чужому», когда «диалог не есть буквальный обмен словами, т. е. информацией, это не движение к обновленному смыслу, а состояние открытости сознания иному, но — собственному опыту, в конечном счете, опыту инобытия, т. е. взгляду на себя из запредель-ности, охватывающему целое в единстве превращений собственного «я» [9. С. 173].

Такой диалог — одновременно вне времени и во Времени — возможен именно в Языке, и неслучайно Бродский чувствует себя частью Языка — словом, голосом, эхом (это подтверждает и пристрастие поэта к «филологической метафоре» [10. С. 228-238]). Исполь-

зование речи как инструмента, «чтобы куда-то попасть», ее заведомо неготовый характер, роднит, по мнению Л. Лосева, поэзию Бродского с диалогической прозой Достоевского, с языком его героев: «Действительно, Бродский такой же диалогический поэт, как Достоевский прозаик. Бродский как поэтическая персона, как авторский голос, в собственных стихах удивительно однороден с какими-то героями Достоевского, особенно, мне кажется, с Дмитрием Карамазовым, речь которого тоже совершенно макароническая. Хотя в монологах Дмитрия Карамазова и нет такой риторической структуры, как развернутая метафора, его монологи — это всегда рабочие монологи. В отличие от своего брата Ивана, который рассказывает художественно-философские произведения, Дмитрий не знает, куда заведет его речь, и он использует этот инструмент, речь, чтобы куда-то попасть. И в стилистическом плане его речь сугубо эклектична, насквозь цитатна. Дмитрий Карамазов без конца цитирует, точно или перевирая, прямо или пародийно, и цитирует самым макароническим образом. Он цитирует и высокую поэзию Шиллера и Пушкина, и низкую поэзию романса, просторечные фольклорные формы, и философию, и научные тексты биологии, химии, психологии и т. д. Если это описать в более-менее абстрактных терминах, то это подойдет к описанию стиля Бродского» [11. С. 132]. На полистилистичность художественного языка Бродского (в том числе и на расширение стилистических возможностей поэтического языка за счет введения в стихотворение разговорно-низового слоя лексики) как особенность его творческой манеры указывают многие (О. Седакова, В. Куллэ, Л. Баткин). Однако Л. Лосев акцентирует здесь не только стилистическую разнородность лирики Бродского, но и функцию такого языка — направлять, корректировать движение поэтической мысли. Подобный подход к «чужому» сходен с мандельштамовской «упоминательной клавиатурой Данте»: «Эрудиция далеко не тождественна упоминательной клавиатуре, которая и составляет самую сущность образования.

Я хочу сказать, что композиция складывается не в результате накопления частностей, а вследствие того, что одна за другой деталь отрывается от вещи, уходит от нее, выпархивает, отщепляется от системы, уходит в свое функциональное пространство, или измерение, но каждый раз в строго узаконенный срок и при условии достаточно зрелой для этого и единственной ситуации. <…> Таким образом, вещь возникает как целокупность в результате единого дифференцирующего порыва, которым она пронизана. Ни одну минуту она не остается похожа на себя самое» [12. С. 226].

Попадая в художественный мир Бродского, «чужое слово» оказывается не просто мостиком, благодаря которому устанавливается диалог между текстом-источником и текстом-реципиентом (собственно интертекстуальные отношения), но ступенькой к осмыслению этого слова (мотива, идеи, образа) как бы заново. Осмысление это происходит как движение сквозь текст-источник, сквозь творчество поэта-предшественника в целом (воспринимаемое Бродским как единый текст), сквозь текст культуры (сквозь тексты, где это слово уже прозвучало) к своему изначальному смыслу — к Слову. Поэтому интертек-

стуальность Бродского всегда, в конечном счете, стремится перерасти в сверхтекстуальность. Этому способствуют перенасыщенность многих стихотворений Бродского цитатами, аллюзиями, реминисценциями различного генезиса, особенности композиционного строения его произведений (лирический герой Бродского нередко выступает «под маской», его монолог диалогически направлен на

собеседника — посвящения, частые у Бродского жанры послания, письма, а также пародии, подражания), которые создают внутри текста полиинтертекстуальное поле, проходя сквозь которое «чужое слово» не только переосмысляется, но и переструктурируется, становясь полноправным элементом авторской поэтической системы — «своим чужим».

ЛИТЕРАТУРА

1. Лакербай Д.Л. Поэзия Иосифа Бродского конца 1950-х годов: Между концептом и словом // Вопросы онтологической поэтики. Потаенная

литература. Исследования и материалы. Иваново, 1998.

2. Служевская И. Бродский: от христианского текста — к метафизике изгнания // Звезда. 2001. N° 5.

3. Рейн Е. Иосиф // Вопросы литературы. 1994. Вып. 2.

4. Лекербай Д. Ахматова — Бродский: проблема преемственности // Иосиф Бродский и мир. Метафизика. Античность. Современность. СПб.:

Изд-во журнала «Звезда», 2000.

5. Бродский И.А. Соч.: В 4 т. СПб., 1992-1995.

6. Рейн Е. Прозаизированный тип дарования // Полухина В. Бродский глазами современников: Сб. интервью. СПб.: Журнал «Звезда», 1997.

7. Найман А. Сгусток языковой энергии // Полухина В. Бродский глазами современников: Сб. интервью. СПб.: Журнал «Звезда», 1997.

8. Гордин Я. Трагедийность мировосприятия // Полухина В. Бродский глазами современников: Сб. интервью. СПб.: Журнал «Звезда», 1997.

9. Плеханова И. Формула превращения бесконечности. // Иосиф Бродский и мир. Метафизика. Античность. Современность. СПб.: Изд-во

журнала «Звезда», 2000.

10. Ахапкин Д. «Филологическая метафора» в поэтике Иосифа Бродского // Русская филология: Сб. науч. работ молод. филол. Тарту, 1998. Вып. 9.

11. Лосев Л. Новое представление о поэзии // Полухина В. Бродский глазами современников: Сб. интервью. СПб.: Журнал «Звезда», 1997.

12. Мандельштам О.Э. Разговор о Данте // Мандельштам О.Э. Избранное. М.: СП Интерпринт, 1991.

Статья представлена научной редакцией «Филология» 22 мая 2008 г.

Иосиф Бродский — Строфы (Наподобье стакана)

М. Б. 
  
I 
  
Наподобье стакана, 
оставившего печать 
на скатерти океана, 
которого не перекричать, 
светило ушло в другое 
полушарие, где 
оставляют в покое 
только рыбу в воде. 
  
II 
  
Вечером, дорогая, 
здесь тепло. Тишина 
молчанием попугая 
буквально завершена.  
Луна в кусты чистотела 
льет свое молоко: 
неприкосновенность тела, 
зашедшая далеко. 
  
III 
  
Дорогая, что толку 
пререкаться, вникать 
в случившееся. Иголку 
больше не отыскать 
в человеческом сене. 
Впору вскочить, разя 
тень; либо – вместе со всеми 
передвигать ферзя. 
  
IV 
  
Все, что мы звали личным, 
что копили, греша, 
время, считая лишним, 
как прибой с голыша, 
стачивает – то лаской, 
то посредством резца – 
чтобы кончить цикладской 
вещью без черт лица. 
  
V 
  
Ах, чем меньше поверхность, 
тем надежда скромней 
на безупречную верность 
по отношению к ней. 
Может, вообще пропажа 
тела из виду есть 
со стороны пейзажа 
дальнозоркости месть. 
  
VI 
  
Только пространство ко’рысть 
в тычущем вдаль персте 
может найти. И скорость 
света есть в пустоте. 
Так и портится зренье: 
чем ты дальше проник; 
больше, чем от старенья 
или чтения книг.  
  
VII 
  
Так же действует плотность 
тьмы. Ибо в смысле тьмы 
у вертикали плоскость 
сильно берет взаймы. 
Человек – только автор 
сжатого кулака, 
как сказал авиатор, 
уходя в облака. 
  
VIII 
  
Чем безнадежней, тем как-то 
проще. Уже не ждешь 
занавеса, антракта, 
как пылкая молодежь. 
Свет на сцене, в кулисах 
меркнет. Выходишь прочь 
в рукоплесканье листьев, 
в американскую ночь. 
  
IX 
  
Жизнь есть товар на вынос: 
торса, пениса, лба. 
И географии примесь 
к времени есть судьба. 
Нехотя, из-под палки 
признаешь эту власть, 
подчиняешься Парке, 
обожающей прясть. 
  
X 
  
Жухлая незабудка 
мозга кривит мой рот. 
Как тридцать третья буква, 
я пячусь всю жизнь вперед. 
Знаешь, все, кто далече, 
по ком голосит тоска – 
жертвы законов речи, 
запятых языка. 
  
XI 
  
Дорогая, несчастных 
нет! нет мертвых, живых.  
Все – только пир согласных 
на их ножках кривых. 
Видно, сильно превысил 
свою роль свинопас, 
чей нетронутый бисер 
переживет всех нас. 
  
XII 
  
Право, чем гуще россыпь 
черного на листе, 
тем безразличней особь 
к прошлому, к пустоте 
в будущем. Их соседство, 
мало проча добра, 
лишь ускоряет бегство 
по бумаге пера. 
  
XIII 
  
Ты не услышишь ответа, 
если спросишь «куда», 
так как стороны света 
сводятся к царству льда. 
У языка есть полюс, 
север, где снег сквозит 
сквозь Эльзевир; где голос 
флага не водрузит. 
  
XIV 
  
Бедность сих строк – от жажды 
что-то спрятать, сберечь; 
обернуться. Но дважды 
в ту же постель не лечь. 
Даже если прислуга 
там не сменит белье. 
Здесь – не Сатурн, и с круга 
не соскочить в нее. 
  
XV 
  
С той дурной карусели, 
что воспел Гесиод, 
сходят не там, где сели, 
но где ночь застает.  
Сколько глаза ни колешь 
тьмой – расчетом благим 
повторимо всего лишь 
слово: словом другим. 
  
XVI 
  
Так барашка на вертел 
нижут, разводят жар. 
Я, как мог, обессмертил 
то, что не удержал. 
Ты, как могла, простила 
все, что я натворил. 
В общем, песня сатира 
вторит шелесту крыл. 
  
XVII 
  
Дорогая, мы квиты. 
Больше: друг к другу мы 
точно оспа привиты 
среди общей чумы. 
Лишь объекту злоречья 
вместе с шансом в пятно 
уменьшаться, предплечье 
в утешенье дано. 
  
XVIII 
  
Ах, за щедрость пророчеств – 
дней грядущих шантаж – 
как за бич наших отчеств, 
память, много не дашь. 
Им присуща, как аист 
свертку, приторность кривд. 
Но мы живы, покамест 
есть прощенье и шрифт. 
  
XIX 
  
Эти вещи сольются 
в свое время в глазу 
у воззрившихся с блюдца 
на пестроту внизу. 
Полагаю, и вправду 
хорошо, что мы врозь – 
чтобы взгляд астронавту 
напрягать не пришлось.  
  
XX 
  
Вынь, дружок, из кивота 
лик Пречистой Жены. 
Вставь семейное фото – 
вид планеты с луны. 
Снять нас вместе мордатый 
не сподобился друг, 
проморгал соглядатай; 
в общем, всем недосуг. 
  
XXI 
  
Неуместней, чем ящер 
в филармонии, вид 
нас вдвоем в настоящем. 
Тем верней удивит 
обитателей завтра 
разведенная смесь 
сильных чувств динозавра 
и кириллицы смесь. 
  
XXII1 
  
Все кончается скукой, 
а не горечью. Но 
это новой наукой 
плохо освещено. 
Знавший истину стоик – 
стоик только на треть. 
Пыль садится на столик, 
и ее не стереть. 
  
XXII 
  
Эти строчки по сути 
болтовня старика. 
В нашем возрасте судьи 
удлиняют срока. 
Иванову. Петрову. 
Своей хрупкой кости. 
Но свободному слову 
не с кем счеты свести. 
  
XXIII 
  
Так мы лампочку тушим, 
чтоб сшибить табурет. 
Разговор о грядущем – 
тот же старческий бред.  
Лучше все, дорогая, 
доводить до конца, 
темноте помогая 
мускулами лица. 
  
XXIV 
  
Вот конец перспективы 
нашей. Жаль, не длинней. 
Дальше – дивные дивы 
времени, лишних дней, 
скачек к финишу в шорах 
городов, и т. п.; 
лишних слов, из которых 
ни одно о тебе. 
  
XXV 
  
Около океана, 
летней ночью. Жара 
как чужая рука на 
темени. Кожура, 
снятая с апельсина, 
жухнет. И свой обряд, 
как жрецы Элевсина, 
мухи над ней творят. 
  
XXVI 
  
Облокотясь на локоть, 
я слушаю шорох лип. 
Это хуже, чем грохот 
и знаменитый всхлип. 
Это хуже, чем детям 
сделанное «бо-бо». 
Потому что за этим 
не следует ничего. 
  
          1978 
  
* Датировано по переводу в PS. 
  
1 Эта строфа отсутствует в СИБ и в ЧР, 
     источник неизвестен.

Иосиф Бродский. Потому что искусство поэзии требует слов

| 25.12.2013

Бродский Иосиф Александрович родился 24 мая 1940 года в городе Ленинграде. Иосиф Бродский — русский и американский поэт, эссеист, драматург, переводчик, лауреат Нобелевской премии по литературе 1987 года, а также поэт-лауреат США в 1991-1992 годах. Свои стихи Иосиф Бродский писал в основном на русском языке, а эссеистику — на английском.

Биография Иосифа Бродского

Отец Иосифа Бродского — Александр Иванович Бродский — был капитаном Военно-Морского флота СССР. Родился в 1903 году, умер в 1984. Он также был военным фотокорреспондентом. По окончании войны Александр Бродский поступил на службу в фотолабораторию Военно-Морского музея, затем работал фотографом и журналистом в городских газетах Ленинграда.

Мать Иосифа Бродского — Мария Моисеевна Вольперт — была бухгалтером, родилась в 1905 году, умерла в 1983 году.

Раннее детство Иосифа Бродского прошло в годы войны, блокады Ленинграда и послевоенной бедности. В 1955 году Иосиф Бродский бросил школу и пошел работать на завод «Арсенал». Он хотел финансово поддержать семью, так как отца в это время рядом не было. Какое-то время он работал в морге, затем истопником в котельной, матросом на маяке, а также рабочим в геологических экспедициях НИИГА. Летом 1961 года у Бродского случился первый нервный срыв, и он вернулся домой в Ленинград.

В 1962 году юный Иосиф Бродский встретил молодую художницу Марину (Марианну) Басманову — дочь художника. Марианне Басмановой, у которой в стихах Бродского были инициалы «М. Б.», были посвящены многие его произведения. 8 октября 1967 года у пары родился сын — Андрей Осипович Басманов.

Поворотный момент в жизни поэта случился 29 ноября 1963 года, когда в газете «Вечерний Ленинград» появилась статья «Окололитературный трутень». Авторы статьи выразили недовольство якобы «паразитическим образом жизни» Бродского.

Через пару месяцев в той же газете была опубликована подборка писем читателей, в которых они писали, что необходимо наказать «тунеядца Бродского». 13 января 1964 года его арестовали по обвинению в тунеядстве. 14 февраля в тюремной камере у Иосифа Бродского произошел первый сердечный приступ. С того дня он постоянно мучался от стенокардии. Существует мнение, что нервный срыв случился у поэта в связи с изменой его любимой женщины — Марины Басмановой.

18 февраля 1964 года суд постановил направить Бродского на принудительную экспертизу. Так, в психиатрической больнице № 2 в Ленинграде Иосиф Бродский провел три недели и вспоминал о том периоде, как о самом худшем времени в его жизни. 13 марта 1964 года на втором заседании суда Бродского отправили на пять лет в отдаленную местность — для принудительного труда. Но впоследствии Бродский назвал это время самым счастливым в его жизни, так как там у него была возможность изучать английскую поэзию.

Суд над поэтом стал одним из факторов, который привел к возникновению правозащитного движения в СССР, а также к усилению внимания за рубежом к ситуации в области прав человека в СССР.

При активном участии поэтессы Анны Ахматовой шла защитная кампания за Иосифа Бродского. В сентябре 1965 года под давлением советской и мировой общественности, в том числе после обращения к советскому правительству Жан-Поля Сартра и множества других зарубежных писателей, поэту сократили срок ссылки до фактически отбытого, и Бродский смог вернуться домой в Ленинград.

В октябре 1965 года Корней Чуковский и Борис Вахтин порекомендовали Иосифу Бродскому вступить в Группком переводчиков при Ленинградском отделении Союза писателей СССР.

Бродский последовал совету, что позволило ему в дальнейшем избежать новых обвинений в тунеядстве, но КГБ не оставлял без внимания своего, так сказать «старого клиента». На это повлияло и то, что Бродский становился очень популярным поэтом у иностранных журналистов. Но разумеется разрешения на выезд власти ему не так и не дают. Тем временем, за рубежами советского пространства творчество Бродского продолжает выходить в изданиях как на русском, так и на английском, польском и итальянском языках. В 1971 году Иосифа Бродского избрали членом Баварской академии изящных искусств.

10 мая 1972 года Бродского вызвали в ОВИР (Отдел виз и регистрации) и поставили перед выбором: немедленная эмиграция или тюрьмы и психбольницы. К тому времени ему уже дважды приходилось лежать на, так называемом, «обследовании» в психиатрических больницах, что по словам Бродского было страшнее тюрьмы и ссылки. Он принимает решение уехать. 4 июня 1972 года лишенный советского гражданства поэт вылетел из Ленинграда по предписанному еврейской эмиграции маршруту: в Вену.

В июле 1972 года Бродский переезжает в США и начинает преподавать в качестве приглашенного поэта в Мичиганском университете в Энн-Арборе.

С этого момента Бродский ведет жизнь университетского преподавателя, занимая на протяжении последующих 24 лет профессорские должности в общей сложности в шести американских и британских университетах, в том числе в Колумбийском и в Нью-Йоркском. Иосиф Бродский преподавал историю русской литературы, русскую и мировую поэзию, теорию стиха, выступал с лекциями и чтением стихов на международных литературных фестивалях и форумах, в библиотеках и университетах США, в Канаде, Англии, Ирландии, Франции, Швеции и Италии.

С каждым годом здоровье поэта ухудшалось. Бродский перенес четыре инфаркта — в 1976, 1985 и 1994 годах. Его родители двенадцать раз подавали заявление с просьбой разрешить им увидеть сына, с такой же просьбой к правительству СССР обращались конгрессмены и видные деятели культуры США, но даже после того, как Иосиф Бродский в 1978 году перенес операцию на открытом сердце и нуждался в уходе, его родителям отказали в выездной визе. Сына они так больше и не увидели. Мать Бродского умерла в 1983 году, немногим более года спустя умер и отец. Оба раза Бродскому не позволили приехать на похороны.

В 1990 году Бродский женился на Марии Соццани, итальянской аристократке, русской по материнской линии. В 1993 году у них родилась дочь Анна.

27 января 1996 года в Нью-Йорке Бродский готовился ехать в Саут-Хэдли, так как в понедельник начинался весенний семестр. Пожелав жене спокойной ночи, поэт поднялся к себе в кабинет, чтобы немного поработать. Утром, на полу в кабинете, его и обнаружила жена.

Иосиф Александрович Бродский умер в ночь c 27-го на 28 января 1996 года года — за четыре месяца до своего 56-летия. Причиной смерти стала внезапная остановка сердца.

Бродского временно похоронили на кладбище при храме Святой Троицы, на берегу Гудзона, где тело хранилось до 21 июня 1997 года. Но по словам Марии — вдовы Бродского — идею о похоронах в Венеции высказал один из друзей поэта. Это город, который, не считая Ленинграда, Иосиф любил больше всего. 21 июня 1997 года на кладбище Сан-Микеле в Венеции состоялось перезахоронение тела Иосифа Бродского. Место упокоения было отмечено деревянным крестом с именем Joseph Brodsky. Через несколько лет на могиле поэта установили надгробный памятник работы художника Владимира Радунского. На обороте памятника можно увидеть надпись на латыни: Letum non omnia finit — Со смертью не все кончается.

Творчество Иосифа Бродского

По словам самого Иосифа Бродского, стихи он начал писать в восемнадцать лет, но есть несколько стихотворений, датированных 1956-1957 годами. Марина Цветаева, Евгений Баратынский и Осип Мандельштам очень сильно повлияли на творчество поэта. Первым опубликованным стихотворением Бродского стала «Баллада о маленьком буксире», которая была напечатана в детском журнале «Костёр» (№ 11, 1962). Стихи Бродского и их переводы печатались за пределами СССР с 1964 года, когда его имя стало широко известно благодаря публикации записи суда над поэтом. С момента его приезда на Запад его поэзия регулярно появляется на страницах изданий русской эмиграции.

Венеция и Бродский

«Она так прекрасна, что понимаешь: ты не в состоянии отыскать в своей жизни — и тем более не в состоянии сам создать — ничего, что сравнилось бы с этой красотой. Венеция недосягаема. Если существует перевоплощение, я хотел бы свою следующую жизнь прожить в Венеции — быть там кошкой, чем угодно, даже крысой, но обязательно в Венеции» — так о Венеции писал поэт Иосиф Бродский. По его словам, в 1970 году у него была настоящая «идея-фикс». Он мечтал попасть в Венецию, переселиться, арендовать целый этаж в старом палаццо на берегу канала, сидеть и писать, а окурки бросать в воду и слушать, как они шипят.

Прогулки по Венеции Бродского: на карте отмечены места, где он жил и любил бывать.
Где же в Венеции жил Бродский? Первым местом обитания поэта в Венеции был Пансион «Аккадемиа». Он, к слову, доступен и сегодня — около 170-200 евро стоит номер. Вообще Венеция для поэта — это в первую очередь то место, где «созданное руками человека может быть намного прекраснее самого человека». Писатель и журналист Петр Вайль, друг Иосифа Бродского, рассказывал, что у последнего ни года не обходилось без поездки в Италию, иногда он туда ездил по несколько раз в год. Иосиф Бродский очень любил зимнюю Венецию, когда там мало туристов, но при этом он всегда любил наблюдать за людьми.

Об Италии у Бродского написано множество стихотворений: из самых известных — «Лагуна, «Пьяцца Маттеи», «Набережная неисцелимых», «Посвящается Марку Аврелию». Истории про «Набережную неисцелимых» нужно уделить особое внимание. Более пяти веков назад, со стороны канала Джудекка находились здания больниц, где доживали свои дни люди неизлечимо больные чумой. Их выносили на набережную, чтобы они могли напоследок подышать воздухом и попрощаться с этим миром. Набережную эту так и назвали — Набережной неизлечимых. Правда, Иосифу Бродскому пришло в голову чуть-чуть поэтически поправить это название, и поэтому стала она Набережной неисцелимых. В зданиях больниц нынче располагается Академия изящных искусств.

Михаил Барышников и Бродский

Впервые Михаил Барышников и Иосиф Бродский встретились в 1974 году в Нью-Йорке. Их знакомство превратилось в крепкую дружбу. Едва Михаил Барышников оказался в Америке, самым близким человеком для него стал Иосиф Бродский. Оказалось, что и в России они все время находились где-то рядом, но не пересекались. А когда оба жили в Ленинграде, оказалось, что даже ухаживали за одной и той же девушкой и вполне могли бы встретиться в каком-нибудь доме или у общих друзей, но жизнь сложилась таким образом, что встретились они уже только в Америке.

Михаил Барышников говорил о Бродском так: «Безусловно, Иосиф на меня влиял. Он мне помог просто разобраться в каких-то жизненных ситуациях. Показал мне механизм принятия решений. Как что-то делать, исходя из каких соображений, из каких этических норм. Я всегда пользуюсь его советами, примеряю, как бы это сделал он».

Иосиф Бродский же говорил о Барышникове так: «Чистая метафизика тела». И написал на книге, подаренной Михаилу Барышникову:

«И все же я не сделаю рукой
Того, что может сделать он — ногой!»

Вместе с Иосифом Бродским они открыли ресторан «Русский самовар». В нем гости до сих пор могут встретиться и пообедать вместе с Михаилом Барышниковым. Иосиф Бродский умер в день рождения Михаила Барышникова — 27 января. На похороны друга в Венецию Барышников прилетел. И однажды он даже сказал, что верит, будто бы Иосиф Бродский до сих пор помогает ему жить.

Личная жизнь

В 1962 году молодой Иосиф Бродский встретил юную художницу Марину (Марианну) Басманову — дочь художника. Марианне Басмановой, у которой в стихах Бродского были инициалы «М. Б.», были посвящены многие его произведения. 8 октября 1967 года у них родился сын — Андрей Осипович Басманов. В 1990 году Иосиф Бродский женился на Марии Соццани, итальянской аристократке, русской по материнской линии. В 1993 году у них родилась дочь Анна.

Интересные факты о Иосифе Бродском

В жизни Бродского всегда был человек, который никогда не сомневался в его успехе — Анна Ахматова. С первой встречи она знала, что Бродский станет великим поэтом и поддерживала его во всех начинаниях.

Первое время после эмиграции Бродский жил в Венеции — городе, в который он влюбился с первого взгляда.

В 33 года Иосиф Бродский писал стихи, приветствующие старость. Это происходило из-за того, что во время первого ареста за тунеядство у него в камере случился сердечный приступ, обеспечивший ему пожизненную стенокардию. Она и послужила вечным напоминанием о скоротечности жизни и скорой смерти.

Иосиф Бродский писал письма самому Леониду Брежневу, в котором просил оставить его в России хоть переводчиком, но его просьба осталась неуслышанной. Пришлось выбирать между эмиграцией и бесконечными психбольницами и тюрьмами.

Иосиф Бродский всегда помнил о Соловках и вологодском конвое

Книга 2. Поэзия Соловецкого архипелага

Глава 1. Антология поэзии о Соловках и событиях вокруг Соловков…

«Страна, где Соловки сделались лагерем, пыточной дыбой, душегубкой, а Дивеево — адской лабораторией, где изобретают водородную бомбу!»
( Лев Аннинский. 2003. )

Вологодский конвой считается самым безжалостным. Это было примечено в середине 20-х годов, когда этапы заключённых гнали в Соловки. От Вологды их сопровождал конвой чекистов, отличавшийся звериной жестокостью. Убийство зэков при конвоировании в Соловки было достаточно обыденным делом, тем не менее «вологодский» конвой резко выделялся среди остальной ВОХРы. С тех пор слово «вологодский» определяет строгого конвоира.

«Вы узнаете, что ночью ехали через Ярославль, и, значит, первая пересылка на пути — Вологодская. И обязательно найдутся в купе знатоки, кто мрачно просмакует мрачную присказку: «вОлОгОдский кОнвОй шутить не любит!» (Солженицын Александр. «Архипелаг ГУЛАГ». YMCA-PRESS, Paris, 1973.)

После вологодского конвоя

Бродский Иосиф
(1940-1996)

«Я приземлился 4 июня 72-го года в Вене, меня встретил Карл Проффер, который преподавал в Мичиганском Университете. Он спросил: «Что ты собираешься делать?» Я говорю: «Понятия не имею». – «Как ты относишься к тому, чтобы стать poet in residence в Мичиганском Университете?» – «С удовольствием». Это избавило меня от массы размышлений…»

В декабре 1987 г. стал Нобелевским лауреатом по литературе вслед за Буниным и Пастернаком «за всеохватное авторство, исполненное ясности мысли и поэтической глубины».

• Вологодский и соловецкий конвои

«…Нерв разошелся, как черт в сосуде.
Ощущаю легкий пожар в затылке.
Вспоминаю выпитые бутылки,
вологодскую стражу, Кресты, Бутырки.
Не хочу возражать по сути.
(Иосиф Бродский. «Речь о пролитом молоке»)

«Тут от взглядов косых
горяча, как укол,
сбивается русский язык,
бормоча в протокол.
А безвестный Гефест
глядит, как прошил окрест
снежную гладь канвой

вологодский конвой.«
(Иосиф Бродский. Июль 1964)

О вологодской страже

Кабинет Главы небольшого социалистического государства. ..
Трое мужчин среднего возраста и одна женщина — неопределенного — поглощают пищу…
Ничего рябчик, а?
Рябчик что надо.
Главное, подлива.
Подлива замечательная. Это в ней чего? икра?
Ага, подлива с икрой. Астраханская, что ли?
Гурьевская.
Гурьев-Гурьев-Гурьев… Это где у них? В Европе или в Азии?
На Урале. Пиво у них там хорошее. Молодое. Ноги вяжет, особенно летом.

Рябчик тоже, между прочим, из Сальских степей.
Одно слово — Евразия.
Лучше — Азеопа. Учитывая соотношение.
Н-да. Пельмени сибирские.
Спички шведские.
Духи французские.
Сыр голландский.
Табачок турецкий.
Болгарский: Джебел.
А-а, то же самое.
Овчарка немецкая.
Право римское.
Все заграничное.
Н-да. Конвой вологодский.
Наручники, между прочим, американские. Из Питтсбурга, в Пенсильвании.
Не может быть!
Честное слово.
Ему, Цецилия Марковна, можно верить. Все-таки — министр юстиции.
(Иосиф Бродский. Демократия! Одноактная пьеса. 1990)

Генерал КГБ Филипп Бобков: Марченко — враг, Шаламова не помню, Бродский без таланта, а Солженицын — «макулатура»

Желнов Антон Юрьевич
(1981)

Журналист и телеведущий, лауреат премии «ТЭФИ» за лучший документальный фильм «Бродский не поэт» (2014).

Бобков Филипп Денисович
(1925-2019)

Коммунист, чекист. Зам. пред. КГБ СССР (1983-1991), генерал армии (1987). Во главе 5-го управления КГБ (1969-1983) занимался травлей диссидентов, вербовкой осведомителей (стукачей) среди интеллигенции. Один из организаторов травли лауреатов Нобелевской премии — поэта Иосифа Бродского, ученого Андрея Сахарова и писателя Александра Солженицына. Организатор провокаций против Синявского, Даниэля, Шаламова, Марченко, Вишневской, Ростроповича, Плисецкой, Корчного и др.

Профессиональный провокатор. Три ордена Ленина.

Желнов: Я просто вас попрошу прокомментировать, потому что Евгений Евтушенко в этом фильме рассказывает о вашей встрече, он не говорит где – на Лубянке это было или где-то, и о том, что вы обсуждали возможную высылку Иосифа Бродского из страны.
Бобков: Я не помню. Наверное, были. Раз он говорит, то, наверное, были. Я не отрицаю. Просто я сейчас не помню. Что касается Бродского, я не принимал участия в том, чтобы ему помогать уезжать или помогать оставаться. Единственное, когда встал вопрос о том, что ему бы надо было уехать, я не возражал. Но я не вырабатывал эту линию, это его был вопрос. Если возвращаться к Бродскому просто так, как я его помню – кроме всего прочего, какой он там был, какой есть – он вел себя так, как ему надо было, и хотел себя именно так вести. Это неинтересный человек. Кстати говоря, если вспомнить это, то когда он уехал, он остался вычеркнутым совершенно.

Никаких уже не было к нему отношений, чтобы его вспоминали. Он покинул страну и покинул.
— Как вычеркнут? Потом была Нобелевская премия и преподавание.
— Так это его вытягивали там, пытались из него уже что-то делать.
— Вы видели в Бродском большой талант большого поэта?
— В то время, когда он был здесь, я не видел этого. Не видел. И я, между прочим, большого поэта и большого таланта в нем никогда не видел, даже когда он уехал. То, что говорит Евтушенко, дело Евтушенко. Но я не видел в нем какого-то таланта огромного. Что там в нем было? Если бы в нем был талант, он бы закрепился, никто бы его не скинул с этого…
— А почему все-таки скинули? За тунеядство?
— Сейчас я к этому не возвращаюсь. Выгнали – и выгнали.
— Ну, почему все-таки? Что он такого сделал против Конституции СССР по линии 5-го правления?
— Да ничего он не делал по линии 5-го управления, по линии защиты Конституции.
— А за что же тогда пострадал?
— Он же сам уехал, его же не выселили.
— Вынужденно, все-таки.
— Да ну, что ты! Он сам уехал, он просто создавал такую ситуацию вокруг себя. Он уехал сам, чего его выселять? Кто его выселил? Нужно вам сказать вообще, кто кого выселял. Единственного человека, которого выселили из страны, это был Солженицын. Его – да, выселили. Но это был единственный.»
(Желнов Антон. Несколько раз мы говорили ему: «Убирайся к чертовой матери» Инт. с Филиппом Бобковым. Опубл. Мальгин Андрей. Италия. www.avmalgin.livejournal.com. 05.26.2020)

Поделиться в социальных сетях

В центре Санкт-Петербурга граффити с Бродским уже уничтожили: уличный художник Олег Лукьянов изобразил поэта смотрящим на окна своего дома. Картину закрасили «потому, что на государственных учреждениях не должно быть никаких граффити»

• Алфавитный список книг, брошюр, альбомов, журналов, газет, содержащих романы, повести, литературные сборники, научные статьи о Соловках (Соловецких островах).

«Ни в одном русском журнале не пропускаю Ваших стихов, не перестаю восхищаться Вашим блистательным мастерством. Иногда страшусь, что Вы как бы в чем-то разрушаете стих, — но и это Вы делаете с несравненным талантом». (Александр Солженицын. Из письма к Иосифу Бродскому. 1977)

«С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город…»
(Иосиф Бродский. 24.05.1980)

•  Все авторы стихотворных строк на «соловецкие темы»…

Мореход Никитин идет на Соловки

Поделиться в социальных сетях

Back to top

---

поэт Кристофер Меррилл об учебе у Иосифа Бродского

Восемьдесят лет назад родился Иосиф Бродский. Все знают, что Бродский писал стихи и получил за это Нобелевскую премию, но мы хотим рассказать про менее известную часть его жизни — о преподавательском опыте поэта в американских университетах после эмиграции из СССР.

Редактор Bookmate Journal Владимир Еремин поговорил с поэтом и руководителем Международной писательской программы в Университете Айовы Кристофером Мерриллом, который был студентом Бродского в 1980 году. Кристофер рассказал, как Иосиф Александрович называл своих учеников тупицами, зачем советовал поэтам менять сексуальную ориентацию и почему верлибр приводил его в бешенство.

Кристофер Меррилл. Фото из личного архива

— В каком году вы познакомились с Бродским и что вы изучали?

— Я учился у Бродского в Университете Колумбия, в 1980 году. Перед этим я проходил писательскую программу в Сиэтле, бросил ее и позже там восстановился. Меня все-таки интересовала главным образом поэзия. В Колумбийский университет же я пришел как автор беллетристики, и единственный учебный курс по поэзии, который мне полагался, это занятия Иосифа Бродского по курсу творческого письма.

Это была стихотворная практика, а не теоретический семинар. Той осенью Бродский сильно увлекся творчеством лауреата Нобелевской премии Чеслава Милоша, и мы вместе читали его. А еще проходили стихи Константиноса Кавафиса и Збигнева Херберта.

— Помните ли вы самое первое занятие у Бродского? Перед этим вы знали, кто он такой?

— Первое занятие с Бродским было осенью 1980 года, почти сорок лет назад. Перед встречей я заранее знал, что он великий поэт. Он сразу произвел на меня впечатление самого умного и высокомерного человека из всех, кого я когда-либо встречал. Обычный формат занятий предполагал обмен мнениями между студентами и преподавателем — на деле же в ходе трех часов Иосиф говорил один. Только иногда он спрашивал нас о чем-то, но после наших ответов всегда называл нас тупицами.

— Как вы считаете, почему он так делал? Хотел вас таким образом мотивировать или, наоборот, унизить?

— Мне не кажется, что он плохо к нам относился или пытался нас унизить. По-моему, его скорее возмущало наше невежество. Приведу пример. Я часто вспоминаю разбор стихотворения Милоша, очень известного, «Элегия Н.Н.». Там герой узнает о смерти женщины, с которой у него некогда была любовная связь. Они не виделись с момента окончания войны, но автор представляет, будто она приезжает к нему погостить. По сути, это размышление о том, как они могли бы провести жизнь вместе и все такое. В стихотворении Милош прослеживает путешествие от одного из озер в Польше через болотистую местность до полуострова Лабрадор. Один из ребят спрашивает, где это — Лабрадор? На что Иосиф реагирует так:

«У вас, американцев, нет представления о географии, а значит нет ощущения пространства; у вас отсутствуют представления об истории — а потому вы лишены чувства времени».

И он был прав. Не секрет, что американцы не очень хорошо себе представляют, где что находится; даже на американской земле мы ориентируемся плохо. А еще мы исключительно невежественны в истории, и Бродского это раздражало.

Но за стремлением поучать стояла благая цель: нам предстояло не только сделать разбор, но и выяснить расположение полуострова Лабрадор. Мы не знали, где это, — надо было смотреть на карте. Когда не знаешь, о чем речь, наведи справки; быть поэтом среди прочего значит самообразовываться. Он старался научить нас не просто внимательно читать великие стихи, но и делать шаг на пути саморазвития. Не забывайте, что сам Бродский бросил школу в 15 лет, он показательный самоучка. При этом его самообразование было максимально всеобъемлющим: Бродский читал все, что попадалось ему на глаза. На первой неделе курса с целью натренировать наш слух Иосиф велел каждому из нас выучить сто стихотворных строк. Мы должны были приходить на час раньше и писать эти тексты по памяти.

Иосиф Бродский и американская поэтесса Лин Коффин в Мичиганском университете. Фото: aadl.org

— Отличался ли Бродский от других ваших преподавателей?

— Да, эти занятия нельзя было назвать лекциями. Скорее Бродский читал нам стихи и делал поэтический разбор. Например, мы подробно изучали текст Уистена Хью Одена «1 сентября 1939 года». Позже Бродский превратил разбор стихотворения в эссе, оно вошло в книгу «Меньше единицы». Если вы почитаете это эссе, станет понятно, какой подход в обучении использовал наш преподаватель: зачитывая текст строка за строкой, Бродский не просто раскрывал нам его значение, но и рассказывал об интонационной конструкции, слоге и ритме, знакомил со скрытыми смыслами текста — пояснял, как автор мыслил в процессе создания стихотворения.

Я отлично помню это эссе. Там Бродский, как и всегда, делает целый ряд смелых заявлений. Пятая часть их кажется безумием, и тем не менее все заставят тебя задуматься — потому что прежде ты не слыхал подобных слов от кого-либо другого. К примеру Бродский пишет, что английские поэты раскрывают читателю стихотворный размер уже в первой строке стихотворения, а американские — во второй. Понятно, что перед нами чересчур широкое и смелое обобщение с определенной долей истины, — но если вдуматься, это чистое безумие!

В том же эссе Бродский пытается разобраться, почему Оден покинул Англию, переехав из Лондона в Нью-Йорк, — где он переверстал себя как поэта, — и как повлияли эти перемены на его творчество. Еще в книге есть разбор стихотворения, которое начинается со слов:

«Я сижу в одном из ресторанчиков
На Пятьдесят второй улице
Неуверенный и испуганный»

Перед нами трехстопный размер —

„I sit in one of the dives
On Fifty-Second Street
Uncertain and afraid“

Гипотеза Иосифа заключалась в том, что одна из причин переезда поэта из Лондона в Нью-Йорк — стремление расширить лексический запас, освоить американский жаргон. В Америке под словом dive подразумевается одна из разновидностей баров, низкопробная пивнуха, — но в Лондоне никто так не говорит. По мнению Бродского, Оден предвкушал возможность всецело углубиться в недра английского языка.

Несмотря на свой сильный русский акцент, Бродский проворачивал это со всеми английскими словами; каждым произнесенным им словом мы упивались как изысканным лакомством. Это и был его педагогический метод: Бродский обращал внимание на каждое слово, чтобы раскрыть ход мысли автора. Знаете, он часто ссылался на Одена и его строки о том, что поэт в своем творчестве высвечивает «кодекс совести». В некотором смысле Бродский даже перенял у Одена этот код. По-моему, он хотел донести до студентов свой такой шифр — в значительной мере обусловленный лирикой Одена.

Как-то раз Бродский решил изменить тему урока и зачитал нам свое новое эссе о Достоевском. Как известно, Иосиф во всем предпочитал Толстому Достоевского — не в последнюю очередь потому, что был родом из того же города. Как видно, Бродскому свойственно мыслить в самых разных направлениях. Этот пример, как мне кажется, он хотел подать и своим ученикам.

Каждую неделю мы разбирали стихотворение, попутно отвечая на вопросы. Впрочем, всякий раз он клеймил наши ответы, называя чушью, — после чего сразу переключался на следующую попытку проследить ход мысли автора. Как-то я сам отвечал на подобный вопрос. Бродский взглянул на меня и сказал, что это похоже на цитату из рекламного ролика. Просто с целью сообщить, что мой ответ это чушь, неумная и недалекая чушь. И все же уроки Бродского были неизменным откровением: после лекции я обычно отправлялся на трех- или четырехчасовую пешую прогулку — переварить услышанное.

— А какие задания Бродский вам давал?

— Мы должны были сдавать письменные работы, два или три сочинения в неделю в формате поэтического разбора. Одно из моих эссе было про Константиноса Кавафиса, я уже не вспомню точно, о каком именно стихотворении шла речь. Другое, кажется, было посвящено стихам Збигнева Херберта.

Однажды мы его дико взбесили. Мои сокурсники по большей части писали верлибром — формат свободного стихосложения господствует в американской поэзии уже 60 лет. Верлибр приводил Бродского в бешенство! Он был мастером слова и ориентировался на традицию — по его мнению, традиция определяет поэта. Итак, чей-то комментарий вывел его из себя и он заявил, что мы ничего не понимаем в устройстве стихотворного ритма и рифмы, и дал задание сочинить 80 героических куплетов (рифмованные строфы, написанные пятистопным ямбом). Поэтов XVIII века Джона Драйдена и Александра Поупа можно, пожалуй, считать первыми значимыми авторами, которые прибегали к этой форме. Слагать подобные стихи было непросто, потому что английский язык небогат на рифмы, — но если вы обратитесь к стихам Поупа, вы поразитесь, как здорово можно рифмовать по-английски… Это просто потрясающе.

В общем, Бродский задал написать 160 строк. Помню, он кружил вокруг своего стола и буквально рвал на клочки наши сочинения. Мол, какие же вы все кретины! И тут он добрался до моей работы. Я был младше всех в группе, единственный писал в жанре так называемой беллетристики, и никогда прежде не посещал поэтических кружков — отчего не был уверен в своих силах. Бродский приблизился ко мне и произнес: «Крис, это полный провал».

Самое интересное, что с технической точки зрения текст у него вопросов не вызвал. У меня хороший слух и я справился с формальной стороной задания. Вместо этого Бродский устремил свое внимание на 74-й куплет, почти в самом конце. В этой строфе я писал о своей матери, и там сбился слог. Иосиф поднял глаза: «Вот начало твоего куплета, ты не распознал его».

Иосиф Бродский на лекции. Фото: zen.yandex.ru/id/5d5522018c5be800ae855a5e

Меня поразили две вещи. Во-первых, что он вообще дочитал до этого места: ведь в большинстве своем преподаватели не читают работы студентов, верно? Обычно они просто коротко комментируют текст. Однако Бродский действительно прочитал стих целиком. Он оценил мою технику и понимание принципов стихотворного устройства. Потому что Бродский всегда старался найти в твоем тексте что-то ценное. «О, погляди, вот тут у тебя может выйти толк».

Он велел вынести кусок с мамой в начало страницы и начать заново. А что же я? Я не стал переписывать. Тот стих все равно никуда не годился. Однако около десяти лет назад я взялся сочинять для своей старшей дочки — стихотворение в форме героических куплетов. Потом решил взглянуть на него со стороны. Принялся писать, отложил, снова вернулся — а неделю назад все-таки дописал. Это куплет из 256 строк. Причем пока стих не был готов, я этого вообще не осознавал! Выходит, что я все-таки доделал то задание Бродского 40 лет спустя. Сам бы я в жизни не сел писать подобное стихотворение.

— Как воспринимали Бродского другие студенты? Было ли какое-то особое отношение к нему в связи с тем, что он не обычный преподаватель?

— Коллеги Бродского тоже писали и издавались, но мало кто из них имел научную степень — потому и к Бродскому относились как к профессору. Я бы сказал, что большинству соучеников он скорее не нравился. Бродский не особо с ними церемонился — вместо похвалы говорил, что они не блистают.

Он преподавал у студентов выпускных курсов — а у всех выпускников хрупкое, ранимое эго. Ты постоянно ощущаешь сильную конкуренцию и мечтаешь преуспеть на экзаменах. Но я не попал на стихотворную практику и не питал иллюзий на свой счет, а потому был от этого всего в стороне. Не принимал критику близко к сердцу.

— Похоже, что вам было нелегко учиться. Доверили бы вы Бродскому, будь он еще жив, учить ваших детей?

— Несомненно. От него я узнал больше, чем от всех остальных своих преподавателей вместе взятых. И хотя я вышел с этого курса с ощущением полнейшей пустоты — словно я ничего нового там не узнал, — именно голос Бродского по-прежнему звучит в моей голове. Он вручил мне кодекс совести.

Иосиф Бродский с литературоведом Карлом Проффером в Мичиганском университете, июль 1972 года. Фото: aadl.org

— Разговаривал ли Бродский со своими учениками на какие-то внеклассные темы? К примеру, обсуждали ли вы его собственные стихи или что-то еще?

— О его поэзии мы не говорили ни разу. Мне кажется, он никогда бы не завел разговор о собственных стихах — расценил бы такой поступок как высокомерный. Перед лицом поэзии этот человек был крайне смиренным, понимаете? Поэтому он всецело отдавался чтению Кавафиса, Милоша, Томаса Гарди. Крайне близко знакомил нас с текстами; это был способ рассказать о них.

А еще он рекомендовал самим сочинять стихи; по его словам, это самый быстрый способ узнать, получается у тебя или нет. Хочешь скрыть, что у тебя неважный слух, пиши верлибром, — однако это невозможно в случае конвенциональных стихов. Иосиф Бродский оказал огромное влияние на несколько поколений поэтов. Да, многие из учеников, мои сокурсники, его не жаловали. Однако Бродский придал новую направленность множеству американских поэтов.

— Может быть, вы можете поделиться какими-то забавными историями или примечательными случаями на лекциях Иосифа Бродского?

— Незадолго до наших занятий Бродский перенес открытую операцию на сердце. И ему запретили курить. В те времена — шел 1980-й год, — в американских аудиториях еще можно было это делать. То и дело ему удавалось заприметить пачку сигарет на парте одного из студентов аж в середине класса. А когда мы работали за общим столом (на семинарах), Бродский мог буквально растолкнуть всех и полезть через стол со словами: «Что насчет перерыва на обед?». А после с огромным удовольствием выкуривал эту сигарету.

Вспоминается еще одна вещь: он часто говорил про два краеугольных камня западной цивилизации. С одной стороны, это Библия. С другой — «Илиада» и «Одиссея». Особенно часто эта тема поднималась на уроках, посвященных творчеству Кавафиса. Бродский исключительно красиво читал его стихи. И вот однажды произошло любопытное.

Бродский сказал нам: «А теперь, ребята, я открою вам секрет того, как стать великим поэтом». Мы подались вперед и он произнес: «Нужно быть гомосексуалом». Это было вскоре после того, как Cosmopolitan назвал Бродского самым завидным женихом Америки. При желании этот человек мог заполучить любую женщину, однако его теория была именно такая. По словам Бродского, если ты гей, ты — подобно гомосексуалу Кавафису, — по умолчанию изгой. Ты чужак. Тому, кто мечтает быть поэтом, выгоден статус изгоя. Тот, кто воспринимает мир с точки зрения стороннего наблюдателя, имеет более четкое представление о вещах. Напомню, в России Иосиф Бродский бросил школу — отщепенец чистой воды, не правда ли?

Иосиф Бродский в академической мантии. Фото: https://yandex.ru/collections

Позднее, в Штатах, он был русскоговорящим поэтом, то есть тоже был чужаком, аутсайдером. И при этом писал стихи в рамках конвенциональной рифмометрической традиции — живя в стране, которая отдала предпочтение верлибру. Словом, Бродский всегда осознавал себя в статусе чужака. Мне думается, это приравнивало его к таким авторам как Кавафис и Милош, кто тоже прожил свою жизнь в изгнании. Для Бродского это было элементом его писательской идентичности.

Однако прошла всего неделя, и он снова произнес ту же самую фразу: «Открою вам секрет, как стать великим поэтом». В этот раз совет был идти изучать юриспруденцию. Не забываем, сам Бродский забил на уроки в возрасте 15 лет. Так о чем же он? Снова мы наблюдаем очень особенный ход его мыслей — все суждения Иосифа Бродского либо гениальны, либо полоумны. «На юрфаке вы освоите букву закона», а всякий новый язык это всегда хорошо. Бродский считал, что освоив язык права, ты усвоишь логику права — которая в его представлении приравнивалась к логике поэзии. Я общался со множеством специалистов по праву, спрашивал, согласны ли они с этим утверждением. Ни один не ответил на вопрос утвердительно — даже юристы-поэты. Но это дает нам представление о том, как мыслил этот человек. Его мозг усматривал связи там, где их не сумел бы проследить никто другой, — причем эти ассоциации он проводил крайне бесстрашно, даже если логика была не в кассу.

— Уместно ли сказать, что Иосиф Бродский так или иначе повлиял на ваше творчество и читательские предпочтения?

— Вне всякого сомнения. И хотя я не читаю по-русски, я часто обращаюсь к его эссе — например, к работе «Меньше единицы», одна из моих любимейших книг в мире. Это для меня все равно что Библия.

Чеслав Милош, Константинос Кавафис, Збигнев Херберт стоят в ряду моих любимых авторов. Это все наследие, полученное мной от Бродского. Его отношение к Ахматовой, Цветаевой, Мандельштаму — и, в особенности, к Надежде Мандельштам. Во многом все это определило меня как поэта.

— Какие стихи Бродского у вас любимые или сильнее всего на вас повлияли?

— Первым знакомством с творчеством Бродского стала книга «Шесть лет спустя» в превосходном переводе Ричарда Уилбера. Она и «Колыбельная трескового мыса» навели на мысль о том, чтобы склеить мелкие разрозненные кусочки пленки. Как известно, у Бродского есть цикл сонетов, посвященных шотландской королеве Марии Стюарт, — полный восторг. Очень ценю сборник «Часть речи», эта книга также безусловно оказала на меня огромное влияние.

— Скажите, живо ли наследие Иосифа Бродского в Штатах сегодня? Что думают о нем современные американцы?

— Если говорить в общем, я бы сказал, что Бродского здесь либо любят, либо ненавидят. Очень многие мои коллеги не интересуются им вообще. Но например, есть такой поэт родом из Одессы, Илья Каминский, — он пишет исключительно по-английски, но еще часто берется за переводы. Советую послушать, как он читает стихи, — в собственной манере, во многом похожей на манеру Бродского. Крайне популярный молодой поэт. В общем, среди нас есть такие, как я или как Илья — кто молится на Бродского, но есть и те, кому он безразличен. В Америке — прошу прощения! — так часто бывает, что через какое-то время автора забывают. Обычно это происходит через двадцать лет, около того. С момента смерти Бродского — 25 лет.

Иосиф Бродский, Нью-Йорк, 1995. Источник: Сергей Берменьев, esquire.ru

Бродского все еще читают, но теперь мы возможно начнем осмысливать значимость этой фигуры в современной американской школе мысли — а она очевидна с момента смерти поэта. Важно знать и осознавать тот факт, что Бродский самостоятельно доработал многие переводы своих текстов — после чего начал сочинять по-английски (и писал на этом языке до конца своих дней). Впрочем, многие американские поэты имеют вопросы к его английской речи. Приведу в пример современного русско-американского композитора: мы с ней добрые друзья, то и дело спорим про стихотворение «24 мая 1980 года». В одной из таких бесед моя приятельница высказала весьма любопытное соображение: третья с конца строка в переводе звучит как «жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок». Бродский так хотел получить определенную рифму к слову forty (сорок), что называет хлеб warty (бородавчатый), и по-английски это звучит слегка нелепо. Приятельница обратила на это мое внимание и спросила, не считаю ли я, что пришла пора заново переводить Бродского. Я ответил: «Пойми, Иосиф Бродский переделал все переводы на собственный лад».

И все же я допускаю, что в будущем какой-нибудь американский поэт, технически подкованный и хорошо владеющий русским языком, поможет нам лучше понять творчество Бродского. Привнесет новое видение. Ну и разумеется, переводы не вредят оригиналу — он живет вечно. Кажется, настало время переоценки его трудов на английском. Возможно, это случится в одном из следующих переводов.

Что почитать о Бродском

Литературный критик Розетт Ламонт вспоминает, как Бродский читал ей лекции в нью-йоркском Куинс-колледже

Читать

Мемуары славистки Эллендеи Проффер Тисли, которая издавала книги Бродского в США

Читать

Рассказ режиссера Елены Якович о том, как она гуляла с Бродским по Венеции для съемки документального фильма

Читать

Цикл интервью журналиста Соломона Волкова с Бродским

Читать

«Человек, который привел Бродского в английский язык»: a Q&A

---

B Профессор Остонского колледжа Максим Д. Шрайер, автор книг В ожидании Америки и Покидая Россию , только что взял у меня интервью о моей новой книге в этом месяце: я рад сообщить, что Человек, который привел Бродского на английский язык: Джордж Л. Клайн в разговоре теперь доступен везде, где вы покупаете книги. Интервью:

Синтия, позволь мне начать с того, что я попрошу тебя описать твой путь к книге — двойной путь, который привел тебя к Джозефу Бродскому и Джорджу Л. Клайну.

Я учился у Иосифа Бродского в Мичиганском университете — его первом порту захода в США. Это был психологический и эстетический толчок, как сунуть палец в розетку. И да, на его уроках мы выучили сотни стихотворных строк.

Для многих из нас « избранных стихотворений » Бродского в 1973 году были радикальной реорганизацией того, чем может быть и что значит поэзия в наше время. Однако я не связывался с переводчиком книги Джорджем Кляйном до тех пор, пока не опубликовал Иосиф Бродский: Беседы в 2002 году. Мы с Джорджем оставались на связи благодаря рождественским открыткам и случайным телефонным звонкам. Но на самом деле мы никогда не встречались лицом к лицу, поэтому я не имел никакого представления о его возрасте, пока в конце 2012 года он не упомянул, что ему почти 92.

Джордж был защитником Иосифа Бродского и его поэзии — многие люди знают это, но многие не знают, что он был также мудрым и добрым покровителем поэтов, славистов и переводчиков повсюду. Однако он так и не дал полного отчета о своем сотрудничестве с нобелевским поэтом русского происхождения, и я понял, что время уходит. Итак, мы начали записывать разговоры.

Его здоровье пошатнулось, и наши разговоры стали короче и реже. Ближе к концу он уговаривал меня дополнить наши интервью его статьями, перепиской и документами, реконструируя картину его сотрудничества с Бродским. Георгий умер в 2014 году.

Его смерть стала огромной потерей для русистики. Но для тебя и твоей работы невообразимо… Каково было продолжать без него?

Усилие было больше, чем головоломка. Мне казалось, что я тщательно склеиваю модель самолета, чтобы перенести нас в другой мир — мир, который начался с советского Ленинграда в 1960-е годы, когда Джордж познакомился с молодым рыжеволосым поэтом, и закончились смертью поэта в его доме в Бруклине в 1996 году. Более того, это был мир, созданный Бродским своими стихами, в котором они оба жили.

Какую роль сыграл Клайн в жизни и литературной карьере Бродского и что Бродский значил для Клайна?

Джордж перевел на английский больше стихов Бродского, чем кто-либо другой, за исключением самого Бродского. Поэзия была призванием Джорджа, но, боже мой, — посмотрите, как Джордж эволюционировал как переводчик от своей ранней «Элегии Джону Донну» до потрясающего перевода «Бабочки» десять лет спустя!

Кстати, многие также не знают, что Клайн был уважаемым славистом, писавшим о русской религии и философии. Его некрологи в журналах были посвящены той работе, а не его работе с Иосифом Бродским! Я думаю, что

Джозеф Бродский был приключением всей жизни Джорджа Клайна. Он обедал с мировыми поэтами и присутствовал на церемонии вручения Нобелевской премии в Стокгольме. Но это был не его мир и не естественная среда обитания, и Джордж знал это.

Как бы вы описали подход Клайн к переводу Бродского? Как вы думаете, почему Бродский, которому порой было нелегко угодить, оценил переводы Клайна?

Это было маловероятное партнерство по темпераменту и обучению, но одной их общей чертой была приверженность сохранению формальной схемы — рифмы, размера и т. д. — оригинального стихотворения.

Джордж также настаивал на том, чтобы к стихотворению ничего не добавлялось и не убавлялось. Конечно, Иосиф свободно переделывал свои стихи, но это была прерогатива поэта, а не переводчика.

Я сказал, что Джордж развивался как переводчик, ну и Бродский тоже изменился. Ему очень повезло, что он нашел Клайна в начале своей поэтической карьеры. Но когда он стал всемирно признанным писателем, у него был более широкий выбор переводчиков, некоторые из которых были выдающимися поэтами сами по себе: среди них Энтони Хехт, Ричард Уилбур, Дерек Уолкотт. Джордж иногда неизбежно чувствовал себя в стороне. Но у Джорджа была полноценная, богатая жизнь.

Захватывающий преподаватель Мичиганского университета
(Фото: Терренс Маккарти)

Как вы думаете, где поэзия Бродского, которую часто называют «метафизической», нашла общий язык с собственными философскими интересами и поисками Клайна?

У них обоих было священное видение мира — и слова. Оба не поддаются простой классификации. Клайн был свободно «унитарианцем», Бродский застрял или подвешен между иудаизмом и христианством. В какой-то момент он назвал себя кальвинистом, в другой раз его взгляды казались почти католическими — учитывая его любовь к Италии, как могло быть иначе?

Джордж помнит, как видел томик Николая Бердяева на столе Бродского, когда впервые посетил его ленинградскую комнату поэта — Философия свободного духа . Это также может указывать на его склад ума. Еще одна точка связи с профессором философии.

Одно стихотворение, которое Клайн любил и которое он неизменно представлял на чтениях, было «Nunc Dimittis» Бродского. Это еврейское и христианское, иллюстрирующее переход между еврейской Библией и Новым Заветом, оба ярко представлены. Умирающий Симеон и младенец Христос, растущий в космических и исторических измерениях. Одно только это стихотворение показывает слияние этих двух сторон самого себя.

За годы, прошедшие с его первых дней, было сделано еще много переводов. Как вы относитесь к более поздним английским репереводам стихов Бродского?

Чем больше, тем лучше. Сам Клайн хотел видеть больше переводов произведений Бродского, он был переводом «либеральным». В переводе всегда есть компромиссы. Он хотел посмотреть, что сделают другие. Говорят, что Бродский непереводим. Если это так, лучшее, что мы можем сделать, — это иметь несколько переводов и триангулировать значение. Как носители английского языка, живущие в Америке 21-го века, мы также должны лучше понимать искусство перевода — и его необходимый выбор, жертвы, ограничения. Вот для чего эта книга.

Наконец, Синтия, если играть в адвоката дьявола или отказываться от обобщающих объяснений, предположив, что Клайн был не единственным человеком, который «привел Бродского в английский язык» — в конце концов, были У. Х. Оден и Карл Проффер — каков может быть ваш ответ?

О небеса! Я бы никогда не пожелал умалить наследие любого из этих замечательных людей. Оба являются центральными в истории Бродского. Я рад, что моя книга стала второй — после «9» Эллендеи Проффер Тизли.0005 Бродский среди нас — появится в серии книг, которую вы курируете для Academic Studies Press. Оба Проффера сыграли жизненно важную роль в жизни и работе Джозефа. В России им должен быть памятник. Я уже говорил это раньше.

Карл Проффер привез Бродского в Америку, встретил его в Вене, изменил планы и планы поэта, перенаправил его в США и добился назначения в Мичиганский университет для молодого человека, бросившего школу в 15 лет. Сам Джозеф сказал что Карл Проффер «был просто воплощением всех лучших вещей, которые представляют собой человечество и американец».

Б.Х. Предисловие Одена к « Избранным стихотворениям » было критическим. Это положило начало первой важной книге Бродского на Западе. Это также положило начало личной дружбе, которая была основополагающей для Бродского как поэта и человека. Но Оден не переводил стихи на английский язык.

Джордж устроил дом для Джозефа на английском языке, начиная с первых дней его изгнания, когда они вместе редактировали стихи на Гусином пруду в Беркшире. Джордж Клайн стоит за Selected — не только в своих переводах, но и в публикации на высоком уровне, где он привлечет внимание всего мира, которого он заслуживает.

Не забывайте, что когда Клайн услышал по радио о Нобелевской премии, он позвонил в Лондон, чтобы поздравить Бродского. Поэт ответил: «И тебя тоже поздравляю, Джордж».

Синтия, поздравляю тебя с книгой, и пусть она будет жить долго .

---

Преподавание Иосифа Бродского в Мичиганском университете, весна 1973 года (Фото: Терренс Маккарти)

Теги: Джордж Клайн, Иосиф Бродский, Максим Шрайер

Эта запись была размещена в субботу, 27 марта 2021 г. , в 20:40 Синтия Хейвен и находится в разделе «Без категории». Вы можете следить за любыми ответами на эту запись через ленту RSS 2.0. И комментарии и запросы в настоящий момент закрыты.

бродский — Перевод на польский — примеры английский

Эти примеры могут содержать нецензурные слова, основанные на вашем поиске.

Эти примеры могут содержать разговорные слова на основе вашего поиска.

Это соответствует коду наложенного платежа Андрея Бродского .

Jest zgodny z przyczyną śmierci Андрей Бродский .

Только ваша обувь была на месте убийства Андрея Бродского и Винса Козлова.

Тылко двае одциски были на мейску Збродни Андрей Бродского и Винца Кослова.

Бродский хочет разрешить украинцам счета за границей

Brodski chce zezwolić Ukraińców do kont za granicą

В результате сохраняются и воспроизводятся все те же вещи, о которых он писал в поэме 9. 0005 Бродский И.

W rezultacie, przechowywane i powielane są te same rzeczy, o których pisał w Poemacie, Brodski I.

Виктор Бродский говорит держаться подальше от Бруклина.

Wiktor Brodsky mówi, żebyś trzymał się z dala od Brooklynu.

Подскажите пожалуйста Бродский был его адвокатом.

Powiedzcie, że Brodsky go bronił.

Бродский слишком умен для этого.

Brodsky jest na to za mądry.

Но Дорит знала, что Антонов работает на Лену Бродский .

Ale Dorit wiedział, że Antonov pracowal dla Leny Бродский .

Михаил и Саша, работали у Виктора Бродский .

Михаил и Саша працовали Виктора Бродского .

Если увидите Виктора Бродского , попросите его позвонить мне.

Jeśli spotkasz Wiktora Brodsky’ego poproś go, by do mnie zadzwonił.

У Виктора Бродского есть младший брат.

Виктор Бродский ma młodszego brata. Я хочу.

Бродский сказал нам, что той ночью были замешаны настоящие деньги.

Бродский powiedział, że chodziło wtedy o grubą kasę.

Бродский сказал, что вы сообщили кому-то еще.

Бродский powiedział, że daleś cynk komuś jeszcze.

Клаудия Бродский Лакур, Элисса Шаппелл (осень 1993 г. ).

Клаудия Бродский Лакур, Элисса Шаппелл (jesień 1993).

Автокемп Бродский находится прямо посреди нашего прекрасного туристического рая Чехия.

Autocamp Brodsky jest w samym środku naszego pięknego turystycznego raju czeskiej ojczyzny.

Меня зовут Бет Хэллоран, я нахожусь по адресу 114 Бродский Сады.

Nazywam się Beth Halloran, мой адрес 114 Бродский Сады.

Ли Бродский , как в фильме продюсер?

Ли Бродский , десять продюсеров фильма?

В 1999 году, через три года после смерти Бродского , Краусс снял документальный фильм о своей работе для BBC Radio 3.

W 1999, trzy lata po śmierci Brodsky’ego , Krauss stworzyła dokument o jego twórczości dla BBC Radia 3.

Гейл Бродский (род. 5 июня 1991 г.) — американская профессиональная теннисистка.

Гейл Бродский (ур. 5 червца 1991 г. в Запорожье) — американская теннисистка с профессиональным статусом.

Он был основан на романе Даниэллы 9 «Дневник работающей девушки».0005 Бродский .

Фильм powstał na podstawie powieści Danielli Brodsky Дневник работницы.

Возможно неприемлемый контент

Примеры используются только для того, чтобы помочь вам перевести искомое слово или выражение в различных контекстах. Они не отбираются и не проверяются нами и могут содержать неприемлемые термины или идеи. Пожалуйста, сообщайте о примерах, которые нужно отредактировать или не отображать. Грубые или разговорные переводы обычно выделены красным или оранжевым цветом.

Зарегистрируйтесь, чтобы увидеть больше примеров Это простой и бесплатный

регистр Соединять

НОБЕЛЬ БРОДСКОГО: ЗА ЧТО БЫЛИ АПЛОДИСМЕНТЫ

Реклама

Продолжить чтение основной истории

Шеймус Хини

• 8 ноября 1987 г.

97 Статья в New York Times Archives… его первоначальный контекст из
8 ноября 1987 г., раздел 7, стр. 1Купить репринты

Посмотреть на Timesmachine

TimesMachine — это эксклюзивное преимущество для абонентов с доставкой на дом и цифровых абонентов.

Об архиве

Это оцифрованная версия статьи из печатного архива The Times до начала публикации в Интернете в 1996 году. Чтобы сохранить эти статьи в первоначальном виде, The Times не изменяет, не редактирует и не обновляет их.

Иногда в процессе оцифровки возникают ошибки транскрипции или другие проблемы; мы продолжаем работать над улучшением этих архивных версий.

В Стокгольме раздались аплодисменты, когда Иосиф Бродский был назван лауреатом Нобелевской премии по литературе этого года. Вероятно, в таких случаях всегда так, поскольку все они посвящены аплодисментам, но, как сообщается, эта конкретная вспышка хлопков была более оживленной и пристрастной, чем обычно. Не пристрастный в каком-либо политическом, восточно-западном смысле, сверхдержавном смысле, но в исключительно личной, обращенной, parti pris манере, которую вдохновляют некоторые поэты, потому что с поэтами читателю постоянно предлагается пересечь черту, которая обычно позволяет провести некоторое различие между тем, чтобы быть читателем и быть сторонником.

Диссидент? Его бы возмутила вульгарность этого слова, то, как оно размывает индивидуальную судьбу и превращает уникальные выборы и страдания в единицу самодовольной речи. «Единственное, что общего у поэзии и политики, — это буквы Р и О», — заявил Джозеф, когда мы давали интервью в Дублине пару лет назад. Приземленность и нетерпение характерны, но их можно ожидать только от изгнанника, который живет бережливо, трудолюбиво и в известной степени уединенно. Когда я ненадолго посетил его квартиру в Нью-Йорке несколько лет назад, мне показалось, что я попал на какую-то кухню разума, где операции были временно приостановлены: русские энциклопедии, стопки книг, вторгающиеся бумаги, все расставлено без всякого дизайнерского расчета, который может тонко назвать ставится под вопрос весь смысл существования рабочего пространства. В самом деле, я почувствовал, что выдержал испытание, когда позже он, глядя на беспорядок на моем собственном чердаке в Дублине, произнес с приятным славянским удлинением третьего слова: «Все в порядке».0018

Если кто-то когда-либо и заслуживал того, чтобы его называли стальным и почетным кеннингом Джеймса Джойса, так это Иосиф Бродский: он настоящий писец. Тем не менее, если мы прочитаем полный смысл его ошеломляющей «Вступительной речи» в прозаическом сборнике «Меньше, чем один», мы увидим, что его эстетика, наконец, присуща владению топором: как бы он ни был предан искусность искусства, он — последний человек, которого вы ожидали бы найти, выставляющим напоказ лилию. Тем не менее есть что-то вильдовское в типичном бродовском росчерке, культивирование непредвиденного для выявления неоспоримого, принятие позиций, которые бы заставили жизнь соответствовать требованиям искусства, а не наоборот. Он определил обычную причину, по которой писатель пишет, «чтобы дать или получить толчок от языка», тем самым напоминая нам, что вывод также верен: читатель читает для такого же толчка. То, что отличает одного писателя от другого, заключается в точной природе стимулов, которые они дают, но мне кажется, что англо-ирландский драматург и русско-еврейский поэт имеют некоторые общие писательские черты — в их сочетании стилистического щегольства и интеллектуальной драчливости, их аллергия на скуку, их ниспровержение клише и их создание «плоскости взгляда», как это называет г-н Бродский, путем достижения определенной высоты выражения.

Как ни странно, некоторые важные детали их биографий также совпадают.

Оба добивались роли изгоев до такой степени, что были заключены в тюрьму, и поэтому оба были отправлены в последующее изгнание. Однако было бы в корне неверно истолковано характер проживания г-на Бродского в Соединенных Штатах, если бы он предположил, что с момента его изгнания из Советского Союза в 1972 году оно было связано с чем-то столь же униженным и посмертным, как то, что пережил Оскар Уайльд в Париже.

Действительно, здесь с ним обращались скорее как с пророком, чем с изгоем, хотя он умудрялся держать себя в тени. Он бежит за разговорным прикрытием в ту минуту, когда кто-то упоминает о его невзгодах как ветерана исправительно-трудовых лагерей, и в целом он скрупулезно сопротивляется гламуру своего прошлого отказника. Всегда борясь за пригодность в печати, он старался различать менее чем единичность своей общей человеческой заурядности и высокомерие персоны, которую его «один» достигает в предложении. В конце концов, человек перебарщивает с простым употреблением местоимения «один» в любой речи. «Один» рождается из письма, а не из данных биологических или бытовых условий. «Один» отказывается от исторического обстоятельства, чтобы выставлять напоказ возможность свободы и уникальности. Первоначальный способ г-на Бродского вновь утвердить эту старую романтическую веру состоит в том, чтобы настаивать на инаковости поэтического изобретения и предаваться его возвышенной наглости, утверждая, что биографии поэтов почти идентичны — «их реальные данные в том, как они звучат». их гласные и шипящие звуки, размеры, рифмы и метафоры.

Собственные размеры и гласные г-на Бродского разбудили меня новым звуком в начале 70-х. Впервые я встретил его на пути из Москвы в Мичиган, когда он остановился на пару дней в Лондоне во время Интернационала поэзии 1972 года. Было что-то загадочное и оживляющее в этом белокуром, стройном человеке в красной рубахе, родившемся на год позже меня, но уже отмеченном и вошедшем в историю. Через несколько месяцев после этого, когда я услышал, как он читает свои стихи по-русски на другом собрании поэтов в Амхерсте, штат Массачусетс, тайна и энергия открылись. Он сунул одну руку в карман, удержался на пятках, поднял лицо немного в сторону, как будто прицеливался, и открыл голос. Это было так, как будто дали волю жесткому, толстострунному и глубоко настроенному инструменту. Были жалобы и напряжение, турбулентность и согласованность. Я никогда не был в присутствии читателя, который был бы так явно весь поэт в момент чтения. И секрет этой полноты, как мне предстояло узнать, заключался в безудержном даровании себя своему призванию, день за днем, в течение обычных минут жизни.

Поэзия является правилом, привычкой, дисциплиной для каждого практикующего, но соблюдение правила зависит от степени интенсивности. Об Иосифе Бродском, однако, можно сказать, как сказал Осип Мандельштам о своем старом школьном учителе, символисте В. В. Гриппиусе, что он установил личные отношения не только с русской поэзией, но и со всем пантеоном классической и народной литературы Европы и Европы. Америки, «полноценные и любовные связи, наполненные благородной завистью, шутливым неуважением, прискорбной несправедливостью — как обычно между членами одной семьи». отношения» очень высокий. Дело не только в том, что Иосиф получил возложение рук от Анны Ахматовой, Надежды Мандельштам и У. Х. Одена и тем самым оказался в сыновней преемственности двух великих поэтических традиций. Он также писатель, который, запоминая то, что ему нравится в литературе прошлого, включил требования этой литературы в свое мышление. Стилистические последствия великой поэзии чувствуются в высоте, напоре и сосредоточенной зоркости, с которыми он читает не только книги, но и мир. Они также ощущаются во внезапных решительных действиях, таких как его уход в мае из Американской академии и Института искусств и литературы после того, как этот орган принял в качестве почетного члена Евгения Евтушенко, советского поэта и неофициального представителя культуры. Г-н Бродский, сожалея об избрании, сказал: «Назначать его почетным членом Американской академии, как будто он представляет всех русских поэтов, мне кажется неприличным и скандальным» 9 .0018

Я до некоторой степени перефразировал то, что этот поэт написал о Надежде Мандельштам, ибо именно в этих ликующих, требовательных эссе, восхваляющих его героинь и героев, мы находим идиому, применимую к нему самому. Очевидно, его взбодрили встречи с выжившими представителями великого русского поколения, и счастливая судьба тех, кто погрузился в ястребиные, сплетничающие разговоры Иосифа о поэзии, испытать подобное освежение. Действие быстрое и гениально беспощадное, как игра в Space Invaders, в которую играют с репутацией. Но это также может быть и восторженным, поскольку он входит в своего рода гипнотический вокальный овердрайв и ставит четверостишия Харди, Одена или Ахматовой, плывущие по воздуху и слуху. Я предполагаю, что благодаря этому его ученики узнают, насколько немеханическим может быть в конечном счете заучивание наизусть; конечно, его друзья-поэты снова учатся любить те владения языка, которые в противном случае они могли бы считать само собой разумеющимися, и живо напоминают, что они находятся в пространстве реальности, отмеченном «поэзией», где размеры искусства, его выживание и постоянная ценность, перешли в их ведение.

Но рассуждать только в этих высоких терминах — значит создавать слишком торжественное потустороннее впечатление о человеке и поэте, ибо Иосиф Бродский основательно иллюстрирует значение термина «эта мирность», придуманного русскими акмеистами для порицать туманные устремления символистов. Его метафоры могут желать двигаться дальше и быстрее, а его афоризмы, в своем стремлении восхищать и изумлять, постоянно забегают вперед, но элемент показа в писании всегда управляется беспомощно лаконичным ощущением вещей такими, какие они есть. Многие из этих вещей нужно лелеять, потому что смерть отнимет их у нас; другие злы и должны быть безжалостно атакованы. Поэзия вообще более подходящее орудие для празднования, проза для штурма, хотя самая мысль о таком размежевании чепуха, когда имеешь дело с чувственностью столь огненной и стремительной, как у г. Бродского. Кому еще пришло бы в голову, что прозе обычно угрожает ее собственная «эстетическая инерция»? И кто еще мог так неудержимо сочетать обобщающую силу с автобиографической скорбью, как это делает он в прозаической тренировке для своих родителей под названием «В полутора комнатах» 9 .0018

Это было написано на английском языке. Души этих двух близких людей были ограничены в жизни не только их жилыми помещениями: «Если и есть бесконечность пространства, то не его расширение, а его сокращение». сама заточена в бюрократизме. Но теперь, когда их сын увековечил их память на английском языке, они высвобождаются в новую лингвистическую загробную жизнь и сами переводятся. Процесс в этом случае завершен; язык проходит сквозь нас, а мы через него, как воздух, знание, осязаемая интуиция.

НО в случае со стихами г-на Бродского, написанными на русском языке и открывшими его великим русским читателям как великого современного им поэта, процесс перевода более проблематичен и упорен. Здесь событие — русская поэма — должно быть заново изобретено, иначе оно станет, если перефразировать Роберта Лоуэлла, записью события. В прошлом переосмысление с заметным успехом достигалось англоязычными поэтами, работавшими — на этот раз глагол правильный — в сотрудничестве с автором, хотя и в примечании к его «Части речи» (1980) он говорит нам, что иногда брал на себя смелость перерабатывать эти произведения «за счет гладкости их». чтобы еще больше навязать английскому языку странность и плотность своего воображения, он теперь является официальным переводчиком своих собственных строк. Итак, несмотря на его явную любовь к английским стихам, доходящую почти до собственничества, динамо русского языка дает энергию, метрика оригинала не будет опровергнута, и английское ухо натыкается на фонетический элемент, одновременно одушевленный и перекошенный. Иногда он инстинктивно восстает против того, чтобы его ожидания были отвергнуты с точки зрения как синтаксиса, так и силы ударения. Или он паникует и задается вопросом, не обманывают ли его, когда он ожидал ритма. В других случаях, однако, оно уступает с тем безграничным согласием, которое может вызвать и допустить только самое торжествующее искусство: Свобода — это когда ты забываешь написание имени тирана, И слюна во рту слаще персидского пирога, И хотя твой мозг сжатый, как бараний рог, Ничего не капает из твоего бледно-голубого глаза.

Вот чему были посвящены аплодисменты в Стокгольме.

Американский ученый: слова, сохраненные на случай дня страха

«Это был поэт, который всего в нескольких строках мог соединить природу, рождение, рифмы и говорящий голос, все это было пропитано меланхолией». (Sued Deutsche Zeitung/Alamy)

Иосифу Бродскому в мае исполнилось бы 80 лет, но любой, кто знал его в 1980-х или 90-х, счел бы абсурдным представлять его восьмидесятилетним. Его сильное присутствие, которое в то время господствовало в любой комнате, было несовместимо с мыслью о том, что он сжался до слабой дряхлости. Но Бродский был и молод, и стар. Его энергия, его пытливый ум, лихой наклон его плеч, его склонность к чтению стихов — эти качества всегда держали его в подобии юности, мальчика-гения в подержанных куртках, которые выглядели так, как будто они слетели с плеч. вешалка сморщилась и испачкалась чернилами, но все же драпировала его, как памятник. Но он тоже казался старым. Наблюдение за тем, как он непрерывно курит сигареты Kent III, предварительно откусив фильтр, несмотря на две операции шунтирования, сделало его смерть от сердечного приступа в 1996 лет в 55 лет кажутся конечной остановкой, уже оплаченной. И задолго до того, как плохое здоровье высекло усталость вокруг глаз, он излучал ауру человека, прожившего более глубоко, чем большинство, пережившего гораздо больше. Его синевато-голубые глаза смотрели не только через комнаты, но и через века.

Этот взгляд указывает на то, что скрывается за его поэзией. Даже когда они впервые появились, стихи Бродского говорили моментом, но и через него. В заключении «Эклоги IV: Зима», переведенной с русского им самим, он улавливает мимолетное ощущение письма на странице, одновременно приводя доводы в пользу его постоянства:

Кириллица, бегая безмозглым
по блокноту, словно спасаясь от похитителя,
знает о будущем больше, чем знаменитая сивилла:
о том, как темнеть на фоне белизны,
пока держится белизна. И после.

Стремление сознательно говорить сквозь время в сочетании со способностью Бродского привносить в стихи собственное говорящее присутствие объясняет их высокую степень саморефлексивности. Как он пишет в «Части речи», стихотворении, которое больше, чем какое-либо другое, поставило его на мировую арену: «То, что остается от человека, составляет / часть. К его разговорной части. К части речи». На протяжении всех своих стихов он постоянно ссылается на мимолетный и интуитивный акт речи, настолько, что часто трудно понять, где человек останавливается и начинается стихотворение. Поскольку Бродский, кажется, говорит вслух в своих стихах, они могут казаться скорее записанными, чем написанными, независимо от их верности рифме и размеру. Его друг и соратник, лауреат Нобелевской премии Дерек Уолкотт разделял свою любовь к аллюзиям на перо, пересекающее страницу, но для Бродского стихотворение становится театром, в котором он занимает центральное место, привлекая читателя не только как читателя, но и как зрителя. в драме.

Как и в случае с Уолтом Уитменом, личность Бродского подпитывает двигатель его стихов. Разница в том, что если Уитмен хотел наполнить отдельно взятого человека коллективным сознанием, то Бродский был склонен к описанию, свободному от лицемерия и самооправдания, не только того, что значит быть человеком, но и того, что значит быть этим. человек. Преследуемый и допрашиваемый Советами, дважды брошенный в психиатрическую лечебницу и, наконец, осужденный и приговоренный в 1964 году к пяти годам каторжных работ в Арктике (хотя освобожденный через 18 месяцев), он уже прожил сытую жизнь до того, как его «пригласили ” навсегда покинуть Россию в 1972. Как пошутила его наставница Анна Ахматова: «Какую биографию сочиняют нашему рыжему другу!» Хотя психологические и физические потери, несомненно, были ошеломляющими, он редко говорил о них. Но того, что случилось с этим человеком, было достаточно, чтобы уничтожить почти любого.

---

Я познакомился с ним в 1981 году, когда посещал его поэтический семинар в рамках программы писательского мастерства в Колумбийском университете, но на самом деле это было за много лет до того, как я погрузился в его избранных стихотворений 1973 года, а затем, что наиболее показательно, в A Part of Speech , когда она была опубликована в 1980 году. Начало заглавной поэмы последнего до сих пор звучит у меня в ушах в переводе Джорджа Л. Клайна:

Я родился и вырос на балтийских болотах
серо-цинковые буруны, которые всегда маршировали на
парами. Отсюда все рифмы, отсюда тот бледный, плоский голос
, который колышется между ними, как волосы, еще влажные,
если вообще колышется.

Всего несколько месяцев после окончания колледжа, читая это ночью после того, как я провел дни, строя каменные стены в саду с террасами в Уэльсе, я чувствовал себя перенесенным. Это был поэт, который всего в нескольких строках мог соединить природу, рождение, рифмы и говорящий голос, и все это было пронизано меланхолией, порожденной плачем, изложенным в переводе Клайна «Одиссея Телемаху»:0018

Телемах, сын мой!
Для странника лица всех островов
похожи друг на друга. И разум
поездок, счет волн; глаза, больные от морских горизонтов,
пробега; и плоть воды наполняет уши.
Не помню, как вышла война;
Даже сколько тебе лет — не помню.

Учитывая, что я был сыном водителя грузовика и единственным родным или двоюродным братом, получившим степень бакалавра, и что я писал стихи, путешествовал по Европе и не имел никаких перспектив работы или карьеры, это может быть заманчиво. прочитать что-то эдиповское в моем ответе. Но я не собирался убивать отца или даже отрекаться от своего, которого очень любил. Скорее, я чувствовал желание стать другим сыном, служить чему-то большему, чему-то старшему. Несколько месяцев спустя я сдал свой мастерок за билет на самолет, отправился домой и подал заявление в Колумбийский университет.

Там, в том, что можно назвать только советской угрюмостью Додж-Холла, Бродский говорил по два часа каждый вторник. Харди, Фрост, Кавафис и Оден были главными героями, а также Уилфред Оуэн, Осип Мандельштам и Марина Цветаева. Бродский был, мягко говоря, не самым элегантным классным руководителем. Его метод в основном заключался в том, что он задавал вопрос, на который у него явно был ответ, а затем продолжал спокойно отвечать на любой ответ студента либо «мусором», либо «довольно хорошо». (Однажды я получил «Неплохо — на самом деле это 9 баллов».0005 ужасно хорошо!» в этот момент казалось, что небеса разразятся хором.) Описанный таким образом метод Бродского звучит как кошмар, и я уверен, что для некоторых это было так, но для многих из нас представление было завораживающим.

С трех до пяти вечера. в эти темнеющие осенние дни мы чувствовали, что находимся не столько в присутствии поэта и, уж конечно, не академика или ученого, сколько в присутствии самой поэзии. Ничто в мыслях этого человека не утаивалось, и казалось, что он обращается к поэзии со сферами, а не с аудиторией, полной аспирантов. Да, он мог быть грубым, и нет, никто из нас никогда не возвращал свои эссе с какими-либо полезными комментариями, если мы их вообще получали. И он мог ошибаться (его довод в пользу прочтения «Домашних похорон» Фроста как трагического воплощения любви Пигмалиона к Галатее казался натяжкой) или даже в корне неправ (Брехт и Неруда не второсортные поэты — они были просто марксистами; Набоков не «поэт-неудачник», а просто гений другого толка). Но как только вы нашли выход за пределы манеры, вы добрались до сути: целостного и почти молекулярного взаимодействия с тем, какой может быть поэзия, почему она важна и почему она является самой манной мысли и чувства, когда читается всерьез.

Такая серьезность остается главной достопримечательностью стихов Бродского. Он определял поэзию как «высшую форму человеческой речи в любой культуре», представляющую «даже не форму искусства, а нашу антропологическую, генетическую цель, наш языковой, эволюционный маяк» (из его эссе «Нескромное предложение»). Хотя эти идеалы могут показаться слишком высокими для маргинального искусства поэзии, чтобы выдержать их сегодня, они были в основе того, что он считал своим учителем. Согласитесь с ним или нет в отношении какого-либо конкретного поэта или стихотворения, нельзя было игнорировать то, что он свободно передал своему классу, и то, что он цитирует в другом месте того же эссе, а именно, что поэзия «является единственной доступной страховкой от вульгарности общества». человеческое сердце». Читая поэзию, «вы становитесь тем, что читаете, вы становитесь состоянием языка, которым является стихотворение, и его прозрение или его откровение принадлежит вам», и то же самое можно сказать о его учении.

Его стихи до сих пор предлагают откровение. Это обольстительное качество помогло закрепить положение Бродского в 1980-х годах, особенно после публикации «: Часть речи». В «Колыбельной Кейп-Кода», одном из лучших его стихотворений, прекрасно переведенном на английский язык Энтони Хехтом, голос Бродского занимает центральное место, когда он отмечает: «Смена империй тесно связана / с гулом слов, мягким фрикативные брызги / слюны в акте речи». Однако несколькими строками позже происходит переход от акта речи к собственному непосредственному телесному присутствию поэта:

Вообще из всех наших органов только глаз
сохраняет эластичность,
податливость, приспособляемость, как сон или желание.
Ибо смена Империй связана с дальнозоркостью,
с долгим взглядом через океанский прилив
(где-то внутри нас живет дремлющая рыба),
и откровением зеркала о том, что та часть волос
, которую ты тщательно поместила слева
таинственным образом появляется справа

связаны со слабыми деснами, изжога вызвала около
диетой незнакомой и чуждой,
интенсивной пустотой, первозданной белизной
ума, что соответствует простой, маленькой
чистой странице писчей бумаги, на которой ты пишешь.

Обратите внимание, как он движется от глаза к зеркалу, к пробору в волосах, к деснам, сердцу, уму и, наконец, многозначительно, к чистому листу, на котором он пишет, быть может, строки, которыми мы являемся. чтение. Пару страниц спустя в этом длинном чудесном стихотворении этот подразумеваемый внутренний вуайеризм превращается в полноценное утверждение поэта, говорящего и пишущего в унисон:

Я пишу эти слова вслепую, пишущая рука
пытается опередить
на секунду «Как так?»
, которые в любой момент могут сорваться с губ,
те же самые уста писателя,
и уплыть в ночь, чтобы там расширить
геометрическим прогрессом, и так далее.

Если этого было недостаточно, чтобы позволить читателю жить в поэте, сидящем за письменным столом, то стихотворение все больше и больше отдается читателю по мере своего развития, особенно когда Бродский просит нас

Сохрани эти слова на время холода,
в день страха: человек выживает, как рыба,
выброшен на берег, выброшен на берег, но намеревается
приспособиться к какому-то глубокому, клеточному желанию,
извиваясь к кустам, образуя шарнирную ногу -распорки, затем
в отъезд (оставляя след как каракули пера)
в салон, в сердце континента.

Стихотворение, прослеживающее эволюцию речи поэта в достижении выхода на сушу посредством «каракулей пера», также взывает к нашей собственной эволюции. Иллюзия состоит в том, что мы уже не просто читатели поэмы, а часть поэмы, внутренний монолог и мысли Бродского разыгрываются так, как будто наш собственный голос говорит с нами самими. В самом деле, «Колыбельная Кейп-Кода» может быть по сути рассказом о поэте, разговаривающем сам с собой в комнате, но что это за комната. Если его 412 строк было недостаточно, чтобы потребовать от нас полного погружения, его путешествие в пустоту и через пустоту олицетворяет то, что Бродский считал основной силой американской поэзии, изложенной Фростом в «Слуге слуг», а именно, что «лучший выход всегда через» (цит. по очерку Бродского «Речь на стадионе» и др.). Стихотворение показывает его не только на пике своих сил, но и преодолевшим ужасные обстоятельства изгнания, горя и потерь, которые пустили бы под откос большинство других людей.

Этот диск перенесен в класс. Когда однажды холодный декабрьский день перед Додж-холлом превратился в ночь, он добрался до конца двухчасового курса «Фрост» и сказал классу: «Мне нужен еще час, кто может остаться?» Половина моих одноклассников потянулись к своим пальто и рюкзакам, но остальные устроились поудобнее. За этим последовал, однако, не урок, а часовой монолог, лоб Бродского покрылся испариной, когда он изо всех сил тянул эти Kent III и разговаривал с обратная сторона завтрашнего дня. Многое из того, что он сказал, можно найти в заглавном эссе его 1995 сборник О горе и разуме . Это эссе посвящено исключительно «Домашним похоронам» и утверждению Бродского, что

Это стихотворение об ужасающем успехе языка, ибо язык, в конечном счете, чужд выражаемым им чувствам. Никто не знает об этом лучше, чем поэт; и если «Домашние похороны» автобиографичны, то в первую очередь потому, что раскрывает понимание Фростом столкновения между его ремеслом и его эмоциями.

Неплохое прочтение Фроста, можно сказать, но не в достоверности его по отношению к Фросту. Наоборот, это прочтение Бродским Мороза, и не только его, но и самой поэзии, выкованное со страстью и лазерным взглядом, срезающим жир, чтобы добраться до того, что Бродский видел как мускул стихотворения. .

Он проделал это с несколькими стихами Фроста в ту ночь, пока, измученный, как будто наконец освободившись от всего, что он мог сказать по этому поводу, он не остановился. Сделав глоток кофе, он просканировал дюжину или около того лиц, все еще находившихся в комнате, прежде чем начать с «Вуу, вууу, вууу…», которое он так часто использовал как временную паузу, чтобы загрузить свою следующую мысль. В этом случае: «Некоторые из вас станут поэтами, хотя многие из вас не станут, ибо это только то, что происходит и что нам говорит статистика. Но есть одна вещь, которую вы все должны сделать, и это быть благодарными за этот язык!» Его глаза блестели, его рука покоилась на собранном Фросте, как если бы это была Библия, вот и все, из чего ясно следовало, что мы должны быть благодарны Фросту и самому английскому языку.

Каким бы элементарным урок ни звучал, редко когда его преподносят так прямо и с такой страстью, а также когда ему позволяют зависать в воздухе по прошествии трех часов. Драматический талант Бродского был педагогическим средством, ибо его размышления о поэзии и многом другом были так своеобразны, так удивительны, а подчас и так странны, что не было ни одного разговора с ним, в котором я бы чему-нибудь не научился, и мне не нужно было соглашаться с этим чем-то, чтобы учиться, потому что то, что он приводил в движение прежде всего, было самой мыслью. Не пределы скудной идеи, а деятельность самой мысли. И именно это так освобождало, почему в комнате было больше кислорода, когда в ней был Бродский, и к чему я все время возвращался в последующие годы.

---

В тот же вечер после его арии на тему Фроста, когда мы выходили из Додж-Холла, я имел наглость спросить, не хочет ли он пойти выпить. «Давай попробуем!» — предложил он, и прежде чем я успел это осознать, я уже сидел за столиком в баре через дорогу, ждал, пока Бродский заберет наши напитки, и думал, что, черт возьми, я сейчас скажу? Разумно, я начал с единственного, что пришло мне в голову: «Что мне читать?»

Одобрительно кивнув головой, он попросил ручку и бумагу и в маленьком блокноте, который я носил с собой, набросал список: Эдвин Арлингтон Робинсон, Уэлдон Киз (подчеркнуто), Овидий, Гораций, Вергилий, Катулл, минор Александрийский поэты, Пауль Целан, Петер Хухель, Георг Тракл (подчеркнуто), Антонио Мачадо, Умберто Саба, Эудженио Монтале (подчеркнуто), Эндрю Марвелл, Айвор Герни, Патрик Кавана, Дуглас Данн, Збигнев Герберт (подчеркнут), Васко Попа, Владимир Холан, Ингеборг Бахманн, «Гильгамеш», Рэндалл Джаррелл, Вачел Линдсей, Теодор Ретке, Эдгар Ли Мастерс, Говард Немеров, Макс Джейкоб, Томас Трахерн, а затем краткий список эссеистов: Ханна Арендт, Уильям Хэзлитт, Джордж Оруэлл, Элиас Канетти (подчеркнуто и Crowds and Power добавлено), E. M. Cioran ( Temptation to Exist добавлено) и, наконец, поэт Лес Мюррей добавил от моей руки после того, как он предложил это. Лист бумаги, размером примерно с айфон, но, как сказал бы Бродский, с гораздо большей и гораздо большей информацией, хранится внутри моего экземпляра Часть речи по сей день.

О чем еще мы говорили, не помню, но дружба зародилась. На следующий год несколько сокурсников подошли ко мне, чтобы узнать, не согласится ли Бродский провести с нами урок русской поэзии. Он не только согласился, но и настоял на том, чтобы мы приходили в его квартиру в Гринвич-Виллидж на Мортон-стрит каждое воскресенье вечером, где он раздавал мимеографы переводов 19русские поэты X века — В. А. Жуковского, Е. А. Баратынского, Ф. И. Тютчева, Пушкина и др., которые впоследствии превратились в антологию в переводе Алана Майерса с предисловием Бродского. В ней он пишет:

[A]Век назад между человеком и его мыслями о себе стояло гораздо меньше, чем сегодня. … То есть он знал практически столько же, сколько и мы, о естественных и общественных науках; однако он еще не стал жертвой этого знания. Он стоял как бы на самом пороге этого плена, почти не подозревая о надвигающейся опасности, может быть, опасаясь, но свободный. Поэтому то, что он может рассказать нам о себе, об обстоятельствах своей души или разума, имеет историческую ценность в том смысле, что история всегда есть монолог свободных людей рабам.

Воскресные вечера в доме Джозефа! Ты не задавал столько вопросов, ты просто писал в блокнот так быстро, как только мог. И как все это было свободно, и как нам было хорошо в этом бунгало с низким потолком, где Бродский лукаво бормотал: «Кони, кони!» под грохочущий галоп кофейника с эспрессо, когда он кипит на плите.

Выпускной и Фулбрайт за перевод стихов Ингеборг Бахманн (ах, этот список поэтов, который он составил, и его путь) привели меня на следующие два года в Вену, но не так далеко от Бродского. Однажды пришла посылка с копией последней Vanity Fair, , в котором содержалось его великолепное эссе об Одене «Страсти поэтов», которое он хотел, чтобы я передал потомку князя Разумовского (известного по квартетам Бетховена), который был добр к нему, когда он приземлился там в Июнь 1972 года. Через пару месяцев пришла еще одна вещь, от моего друга в подарочной упаковке. Под названием JB – Debut, это сборник, содержащий восемь стихотворений, переведенных Карлом Р. Проффером и опубликованных русскоязычным издательством Ardis, которое он помог основать. На странице авторских прав указано, что это ограниченное издание, опубликованное в 1973 в «двадцати шести экземплярах, пронумерованных от A до Z, и двадцати экземплярах, пронумерованных от 1 до 20, каждый подписан автором». Теплое удивление от него, как подарка от друга, который знал, что Бродский значил для меня, могло сравниться только с жизненной силой внутри, такой как у влюбленного, обреченного на ссылку в конце «Сонета»:

… Как часто на этом старом пустынном месте
я ронял в связанный проводом космос
свою медную монету с инталией и гербом,
отчаявшись, чтобы продлить
момент единения… Увы,
человек, не умеющий заменить собой
целый мир, обычно остается
крутить рябый циферблат телефона
, как будто это стол на сеансе,
пока тень не ответит в эхо-голос
на терминальные крики, звенящие в ночи.

Такой же подарок был всякий раз, когда стихотворение Бродского появлялось в журнале, журнале или газете того времени. Ибо это были не только стихи, но и новости, послания с аванпостов разрозненного заокеанского существования Бродского. Особенно это стало так в 1977, после того как Бродский получил гражданство США и, таким образом, безопасность паспорта. Венеция, Флоренция, Рим, Амстердам, Париж, Мексика, Бразилия, Швеция, Лондон, Сан-Франциско — никогда нельзя было знать, откуда Бродский будет докладывать в следующий раз, да это и не имело значения. Где бы он ни приземлился, вид всегда был одним и тем же — причина была в том, как он отмечает в своем собственном переводе «К северу от Дельф»: «Для человека каждая перспектива опустошает / саму себя от его силуэта, эха, запаха», в то время как «перо скрипеть по подушке / в безграничной тишине — храбрость в миниатюре».

Для многих людей позиция путешествующего по миру поэта становилась все слабее, казаясь не столько другой орбитой, сколько отточенным поступком, особенно по мере того, как росла его известность и состояние. Беспокоило также его растущее стремление переводить самого себя или, в лучшем случае, осадить усилия своих верных переводчиков, пробиваясь к их версиям с более «точными» переводами, но версиями, которые иногда звучали неуклюжими и неуклюжими, а их переложение неуклюжим. и необычный. Это напряжение росло по мере того, как Бродский сочинял все больше и больше оригинальных стихов на английском языке, многие из которых звучали как разбавленный Оден, например, его «Мелодия Боснии», в которой утверждается: «Хотя статуи расходятся, / версия Каина, история / для ее топлива склонен покупать / тех, кто умирает». Но в лучших из них преобладает «бледный плоский голос», как, например, в «Törnfallet» 1993, в которой поэт представляет свою вдову, кружащую по лугу в Швеции после его смерти, прежде чем закончить:

Теперь вдали
Я слышу ее дискант.
Она поет «Синюю ласточку»,
но я не успеваю.

Вечерняя тень
лишает луг
ширины и цвета.
Становится холоднее.

Пока я лежу умирая
здесь, я смотрю на
звезд. Вот Венера;
Между нами никого нет.

Или в заключительных строках стихотворения «Reveille», опубликованного всего через неделю после его смерти:

Окрашенный нежной зарей
гордится тем, что как родная
планета теперь не вздрагивает
от того, с чем сталкиваешься, с

ни с чем мириться,
компанию которой мы не можем потерять
укрепляет скалы и — довольно быстро —
сердца. Но камни выдержат.

Бродский стал лучше писать по-английски не только потому, что его английский достиг уровня, близкого к родному (за 15 лет, что я знал его, я только однажды слышал, как он искал термин, которого не знал, и это был »), но и потому, что возраст и болезнь обуздали его честолюбие, а еще лучше — отсутствие сдержанности в великорусском стиле. Что не уменьшилось, так это острота его видения, а также его способность воплотить то, что он также считал силой американской поэзии, ее «неумолимой безостановочной проповедью человеческой автономии; песня атома, если хотите, вопреки цепной реакции. Общий тон ее — тон стойкости и силы духа, требующий полного взгляда на самое худшее и не моргающий» («Нескромное предложение»).

Ностальгия — это чувство, которое больше связано с местами, чем с людьми. На вопрос, хочет ли он вернуться в Россию после распада Советского Союза, Бродский лишь ответил, что если и вернется, то из-за желания снова увидеть квартиру-другую, «места, а не лица», как он положил это. Как и многие люди, я скучаю по визитам к нему и разговорам о поэзии и жизни, но если я действительно задумаюсь об этом, то окажусь в тех местах, в которые мне так хочется вернуться: в квартиру на Мортон-стрит в Гринвич-Виллидж или в сдвоенную квартиру с открытыми балками в позади Rawson House в Саут-Хедли, штат Массачусетс, или выпить и поужинать в том, что тогда называлось Woodbridge’s Inn вверх по улице. Но при повторном посещении они остаются просто местами, лишенными пылающего присутствия и речи Бродского: «Поцелуи! Поцелуи!» предложил он всем на прощание. Или его насмешливый совет, когда я однажды отчаялась найти подходящую роль в этом мире: «Мой дорогой Питер, разве мы все не служим по умолчанию?» Или его воодушевленный ответ: «Теперь этот это нечто! Это нечто! », когда я сидел за его кухонным столом в Саут-Хэдли, я показал ему фотографию своих дочерей-двойняшек и сказал, что у одной из них второе имя Жозефина.

Все это пришло мне в голову свежим весенним днем ​​2015 года, когда я обнаружил, что прохожу мимо Мортон-стрит, 44, в память о старых временах. Супервайзер был снаружи, поливал тротуар из шланга, и когда я заглянул в окно на первом этаже, я увидел, что вся квартира открыта и находится на ремонте. Так как поблизости никого не было, я спросил, могу ли я пройти по аллее в задний сад, в который выходила бывшая гостиная-кабинет Бродского. Я полагал, что просто видеть деревья и кирпичную кладку дворика было бы утешительно, но тут я увидел, стоящий снаружи и ожидающий утилизации холодильник из старой квартиры со снятой дверцей, прислоненный к стене, а внутри его выставленной полости — брошенное путешествие. носитель кота Бродского, Миссисипи, имя, которое он дал ему, потому что он думал, что кошки любят свистящие звуки гораздо больше, чем фрикативные. Все, о чем я мог думать, это то, что поэт сказал мне в «Части речи» с самого начала:

Только звук нуждается в эхе и боится его отсутствия.
Взгляд привык без оглядки.

Разрешение требуется для перепечатки, воспроизведения или другого использования.

Питер Филкинс — поэт и переводчик. Его сборники стихов включают What She Knew . Его перевод полного собрания стихов Ингеборг Бахманн « песен на рейсе » был назван Американской ассоциацией литературных переводчиков выдающимся переводом. Его последняя книга — Г. Г. Адлер: Жизнь во многих мирах.

Беверли Бродски — darkoct02

 

— Беверли Бродски, «Послание»
(основано на сне конца 1970-х)

Первый опыт Бродского в классе под руководством Эда Рейнхардта в Бруклинском1 колледже был экстраординарным в 196. Студентов попросили занять свои места перед мольбертами в большой студии. Мастер поставил на каждый мольберт холст размером 30 на 40 дюймов, загрунтованный белой краской. Как будто вид архетипического чистого холста не был достаточно пугающим, он сказал только один раз, отдав простую директиву: «Начинай». Затем, без объяснений, он быстро покинул студию, полную удивленных студентов. Когда Рейнхардт вернулся через несколько часов, он медленно прошел мимо мольбертов, рассматривая картины в процессе, но редко разговаривая. Подойдя к картине Бродского, он остановился и спросил: «Кто вас научил рисовать?» Бродский изо всех сил пытался найти ответ, когда Рейнхардт ответил на свой вопрос, сказав: «Вы, должно быть, знали все это время».

Позже Рейнхардт ввел проверенное временем задание, с которым, как и следовало ожидать, боролись поколения студентов — автопортрет. Однако он усложнил задачу, ограничив своих учеников только очень твердым графитным карандашом 6H на бумаге размером 30 x 22 дюйма. Более того, задание должно было длиться весь семестр. Эта продолжительность требовала постоянного взгляда в зеркало на себя и неизбежного самоанализа, вызванного такой сосредоточенностью. В середине семестра половина студентов бросила занятия. В последнюю неделю остались только Бродский и еще одна девушка. Окончательный обзор был краток. Коллега Бродского первой подошла к Рейнгардту со своим рисунком. Стоя перед ним, она разорвала свой рисунок на части и подбросила их в воздух. Когда она повернулась и вышла из студии, Рейнхардт просто рассмеялся.

«Рейнхардт постоянно учил приверженности», — говорит Бродский. «Он никогда не использовал это слово, но это то, чему он учил, , а не техника». По окончании учебы в 1965 году Бродский был признан лучшим в своем классе.

Эд Рейнхардт, середина 1960-х

Стать колористом

Бродский был дочерью родителей, избежавших погромов, холеры, депрессии и голода, охвативших Восточную Европу после Первой мировой войны. В 1920 году они иммигрировали в Нью-Йорк и поселились в Нижнем Ист-Сайде. В конце концов они переехали в небольшую трехкомнатную квартиру в многоквартирном доме в Бруклине, где в 19 году родилась их дочь.41. Мать Бродского привила ей страсть ко всем искусствам и регулярно водила ее в художественные музеи Нью-Йорка. Особенно они любили постановки балета, оперы и классической музыки.

Эти параллельные увлечения музыкой и искусством укреплялись в детстве Бродского. Одним из ее самых запоминающихся детских переживаний, когда она была маленькой девочкой, было то, что укрепило ее уверенность в том, что она колорист. Во время своей обычной прогулки возле здания владельца местной аптеки ей всегда было любопытно, что она называла секретным садом, всегда скрытым от глаз высоким забором. Однажды дверь забора осталась открытой. Когда она осмелилась впервые зайти внутрь, взрывоопасные брызги цветов, исходящие от стольких разных цветущих цветов, удивили ее. Она была в восторге, обнаружив, что цвет может вызывать такое глубоко эмоциональное чувство восторга и откровения свободы.

В старших классах Бродская сосредоточилась на искусстве и музыке — действительно, в течение двадцати лет она была преданной пианисткой. В четырнадцать лет она начала регулярно посещать уроки рисования с натуры в Художественной школе Бруклинского музея (ныне часть Института Пратта). В 1959 году она поступила в Бруклинский колледж, где училась у Эда Рейнхардта, Бургойна Диллера и Роберта Генри. Дальнейшее вдохновение пришло из поездки в Мехико в 1961 году, где она изучала красочные монументальные фрески Диего Риверы и Хосе Ороско. В том же году она также обрела новую свободу, арендовав свою первую студию в Нижнем Ист-Сайде, где она не только нарисовала множество полотен, но также расписала двери и стены. Ее наставник, Эд Рейнхардт, посетил ее студию и поддержал ее смелый подход к живописи. Еще один такой же яркий опыт свободы она испытала, когда впервые увидела картины де Кунинга на персональной выставке в галерее Сидни Дженис в 1919 году.62. Для нее не имело большого значения, что критики назвали выставку концом абстрактного экспрессионизма. Через несколько месяцев Дженис возродилась, представив оригинальную выставку « новых реалистов », которая провозгласила появление поп-арта. Но для Бродского работа де Кунинга была «воплощением свободы движения — так же, как и балет, — вспоминала она, — от новаторства де Кунинга не убежать».

В том же 1962 году, еще учась в колледже, Бродский устроился на работу в галереи Herbert Mayer’s World House. Галерея стала самой заметной на Мэдисон-авеню, спроектированной известным архитектором, художником и театральным дизайнером Фредериком Джоном Кислером, который установил впечатляющую винтовую лестницу, ведущую на ее второй уровень. Галерея представляла эклектичную группу европейских художников, таких как Герберт Байер, Бернар Бюффе, Жан Дюбюффе, Василий Кандинский, Эрнст Людвиг Кирхнер, Пауль Клее и Джорджио Моранди. В течение следующих двух лет Бродский также познакомился с двумя ведущими абстрактными экспрессионистами галереи — Эстебаном Висенте и Филипом Гастоном. Когда директор галереи узнала, что ее помощница — художница, она попросила показать ее работы. Она была настолько впечатлена, что добавила акварели Бродского на выставку, чтобы повесить их рядом с абстрактными акварелями Кандинского и Клее. ¹ Модель работы студентки Бродской продолжилась, когда она стала помощником дизайнера при директоре Музея современных ремесел (ныне Музей искусств и дизайна).

Студия №2 , 2010 г., пастель, монотипия, 24 х 30 дюймов

Бродская окончила Бруклинский колледж в 1965 г. и на церемонии получила почетную награду по живописи как лучшая в своем классе. Она снова увидела Рейнхардта в 1966 году на открытии его знаменитой ретроспективной выставки в Еврейском музее. В течение следующих трех лет она преподавала искусство детям в P.S. 257 в Бруклине, и был впечатлен свободой и изобилием детских работ. Однако во время своего предыдущего пребывания в Музее искусств и дизайна она познакомилась с художницей-первопроходцем по волокну Ленор Тоуни [19].07–2007] и осталась настолько «загипнотизированной динамичными и сложными ткаными формами Тоуни», что поступила в Школу изобразительного искусства, чтобы изучать текстильный дизайн. Вскоре после выпуска в 1969 году она вышла замуж за режиссера. Они отправились в Грецию, осмотрели древние фрески и храмы и стали свидетелями продолжающихся раскопок на островах Санторини (Тера) и близлежащем Крите. Эта поездка вдохновила ее начать рисовать более тяжелыми пастами и, как археолог, поэкспериментировать с пентименти — обнаружение следов более ранних слоев. Затем работа ее мужа привела их на Лазурный берег Франции, где с 1970–1972 она начала писать крупномасштабные картины маслом на холсте, где преобладали свет и цвет, которые были выставлены в Художественном фонде Ла Напуль, к западу от Канн на Французской Ривьере. Стремление Бродского к непосредственному изучению картин европейских мастеров привело к длительным путешествиям, от собора Анри Матисса в Сен-Поль-де-Ванс до керамической мастерской Пикассо в Валлорисе. Путешествуя на север, она посетила Сады Клода Моне в Живерни, а затем отправилась в Амстердам, чтобы увидеть коллекцию Винсента Ван Гога, а также Рембрандта, «чья глазурь и гений изображения света очаровали меня». Это паломничество продолжилось в Прадо в Мадриде, где она была очарована сильными романтическими образами Гойи, такими как Сатурн, пожирающий своего сына , который она нашла «совершенно первобытным».

Начало двойной жизни

Хотя раннее вдохновение Бродского от Ленор Тоуни соблазнило ее заняться текстильным дизайном, ее путешествия по Европе и ее радость от больших полотен еще раз подтвердили, что она была художницей — прямым потомком абстрактных экспрессионистов. Однако необходимость зарабатывать на жизнь заставила ее начать двойную жизнь. Вернувшись в 1973 году, она поселилась в Вашингтон-Депо, штат Коннектикут. Там она обратилась к профессии, в которой пригодились ее навыки колориста и дизайнера: иллюстрации для детских книг. Первыми ее книгами были хорошо проработанные мифологические и фольклорные темы. В то же время она продолжала заниматься абстрактной живописью, которая в течение следующих тридцати лет шла параллельно с книжной иллюстрацией. Например, в 19В 75 году она прочитала свою первую лекцию «Язык образов» — о сочетании своих иллюстрированных работ и абстрактных полотен — в Калифорнийском университете в Беркли, а через несколько лет снова прочтет эту лекцию в Гарвардском университете. В то же время она писала и иллюстрировала детскую книгу « Голем » (1976), которая стала самой успешной из ее одиннадцати книг. Эта легенда о еврейском мистицизме (каббала) впервые появилась в немецком фильме ужасов в 1915. Живя во Франции, Бродский видел оригинальный фильм по телевидению, и его пространственные искажения и темные декорации преследовали его. «Голем » получил высокую оценку в The New York Times Book Review : «Слова могут только предположить, насколько [эта книга] отличается от детского китча, воспетого критиками и призовыми комитетами в течение среднего издательского сезона… Бродский решительно мистический, просто священный ужас, который может чувствовать себя как дома с spiritus mundi и чудесное». ²   «Голем » получил в 1977 году медаль Чести Калдекотта. Центр перспективных визуальных исследований. Режиссера Театра танца Пилоболус и Театра танца Феникс также настолько привлекли ее образы, что он поручил ей создать декорации для выступлений его компаний. Удивительно, но несмотря на многократные переиздания, в 1993 Голем подвергся цензуре библиотек начальной школы в Ньюбурге, штат Нью-Йорк, после того, как учитель первого класса пожаловался, что его изображения религиозных преследований во время погромов были слишком «угрожающими». ³   После годичного судебного разбирательства Голем победил антисемитизм и занял свое постоянное место на этих книжных полках.

« Голем » Бродского получил медаль Калдекотта, но 17 лет спустя учитель потребовал запретить его в школах.

Директор Гильдии авторов помог вернуть Голем на полки библиотеки в этой расправе: «Общество сталкивается с, казалось бы, неразрешимой проблемой ненависти и антисемитизма, и нью-йоркские школьники не изолированы от нее… Надлежащий способ Борьба с этим и другими актами фанатизма заключается не в том, чтобы скрыть их от детей, а в том, чтобы выявить мифы и клевету, лежащие в основе ненависти. Обсуждение Голема в классе или библиотеке может не только привить детей против лжи антисемитских высказываний, но и заставить завтрашних лидеров задуматься о том, как решить одну из наиболее насущных проблем общества».

Во многих отношениях исследование Бродской мифологии и символики для Голем оказалось мощным и прочным катализатором для развития ее картин. Его мистицизм в сочетании с нумерологией, алхимией и первобытной маркировкой бесписьменных культур, найденной в наскальных рисунках, стал частью словарного запаса, который постоянно перетекал в ее картины. В 1980 году Бродски заново открыла для себя, что «преподавание открыло новый способ интерпретации и демонстрации искусства», когда она присоединилась к сотрудникам Школы дизайна Парсонса (часть Новой школы). Удивительно, но следующие пять лет ей удавалось совмещать преподавание в Cooper Union и Adelphi University. Она осталась в Парсонсе, преподавая живопись и теорию цвета.

Слева: В 1980 году Национальный фонд искусств поручил Бродскому создать афишу для спектакля «Пляжный домик» на Олимпийских играх в Лейк-Плэсиде. Кроме того, одно из ее абстрактных полотен завоевало медаль на Олимпийской выставке, организованной Национальным комитетом изящных искусств. Справа: В 1981 году Бродскому было поручено создать афишу к постановке «Любовь к трем апельсинам» (Прокофьев) в Нью-Йоркской городской опере. Беверли Силлс предложила окончательную версию, проиллюстрированную здесь, когда сказала: «Ваша работа прекрасна, но одним апельсином нам не обойтись!»

 

«Эти фотографии чем-то похожи на Тьеполо под ЛСД»

В 1986 году Джордж Бразиллер опубликовал еще одну из успешных книг Бродского, «История Иова: Ветхий Завет », предназначенную в основном для взрослой аудитории. Рецензент The Washington Post написал: «Эти фотографии чем-то похожи на Тьеполо под ЛСД — визуальный эквивалент сильных эмоций Иова». ⁴ Элейн де Кунинг, к коллажной мастерской которой Бродский присоединился в начале 1980-х, обратил внимание на двойную жизнь Бродского и написал: «Я впечатлен интенсивностью ваших образов. Также впечатлен длинным списком других ваших достижений — книги, плакаты, киноленты, лекция — все указывает на великолепный уровень энергии… Я увижу ваше шоу в Парсонсе в эту среду, 24 сентября» ⁵

Сотворение Вселенной Богом , из книги Бродского, История Иова: Ветхий Завет (Частная коллекция, Нью-Йорк)

В 1988 Бродский нашел еще один уровень вдохновения в своем подходе к живописи, когда она получила место в мастерской художников треугольника в заповеднике Машомак в Пайн-Плейнс, Нью-Йорк. Основанная в 1982 году скульптором Энтони Каро, мастерская была сосредоточена на процессе создания работы, а не на конечном продукте. Это был первый раз, когда Бродский имел преимущество в виде огромной студии в сарае, а также больших запасов красок, кистей и огромных рулонов холста. Это был просто катализатор, необходимый ей для создания гораздо больших полотен. Она схватила рулон холста шириной 6 футов, развернула его на 14 футов и нырнула в большую свободу передвижения, предоставляемую монументальным форматом. Кружась по холсту, она стала художником действия — брызгая, брызгая и проливая масляные пигменты, разбавленные скипидаром. Одна из ее самых успешных картин из резиденции была Раскопки . Вдохновленная просмотром раскопок на Санторини, она создала текстурированную поверхность, слои которой казались древними. Это ощущение усиливали песок и различные найденные предметы, в том числе перья и солома, вкрапленные в густые пигменты. Затем, используя несколько мастихинов, она вдавливала и перетаскивала пигменты, а также вытравливала следы сграффито на многослойную поверхность.

Вихрь , из книги Бродского, История Иова: Ветхий Завет (Частная коллекция, Нью-Йорк)

 

Свобода интуиции Раскопки , 1988, масло, песок и смешанная техника, 81 x 62 дюйма череда откровений: свобода цвета, обнаруженная в тайном цветочном саду ее детства, свобода решительной независимости, обретенная в ее первой квартире-студии в 1961 году; свобода движения, проявленная в картинах ее школьников в 1960-е — как и у де Кунинга; и свобода рисовать свои первые крупномасштабные полотна в начале 1970-х годов на юге Франции. Однако Бродский предупреждает своих учеников, что свобода, которая кажется присущей абстрактному экспрессионизму, слишком часто соблазняет художников выбирать разные направления, что приводит к тому, что формы не могут эффективно накладываться друг на друга, а цвета теряют свою цель. «В конечном счете, я хочу вовлечь зрителей интуитивно через материальность краски, — говорит она. — С помощью интуитивного подхода я надеюсь позволить зрителю медленно открывать для себя мой абстрактный мир. В каждой трудоемкой картине есть неотъемлемая вселенная, воплощенная в динамичных, органических формах. Массы стихий (пар, огонь, вода, ветер и земля) и осколки времени часто смещаются и сталкиваются. Когда они появляются, они прокрашиваются и разрешаются».

Резиденция «Треугольник» завершилась выставкой, для которой приглашенные критики Карен Уилкен и Клемент Гринберг отметили работу Бродского « Раскопки ». Гринберг надолго задержался на раскопках , прежде чем вдруг воскликнул с похвалой: «Боже мой, в вашей работе штук !»

В 1990 году Бродская проживала в Менхенгладбахе, Германия, где ее работы на бумаге выставлялись в нескольких галереях. Juni Магазин Fur Kultur & Politik также опубликовала свои абстрактные картины в специальном выпуске Eighteen From New York (1991).

Морской конек , 1988 г., бумага, масло и песок, 42 x 30 дюймов

В 1991 г. Бродский отправился в Японию, чтобы посетить буддийские святыни и священные места. «Я всегда был поклонником японской живописи. Духовные идеалы, связанные с всеобщим стремлением к просветлению, стали важной темой в моей жизни и работе», — пояснила она. «Когда я вернулся домой, я наполнил свои абстракции глазурью, вызывая туман и пар горячих источников и вулканические пейзажи, богатые охрой и зеленью». Вернувшись в Японию на месяц в 2003 году, она выставила свои картины в Музее современного искусства в Обихиро.

Еще будучи студенткой, впитывая работы абстрактных экспрессионистов, она также открывала для себя свободу движения в китайской и японской живописи. «Благодаря изучению принципов дзэн я пришел к пониманию пустоты — квинтэссенции созидательной энергии мира». Названия ее картин часто включают такие слова, как океан, река, бухта, болото, болото и мангровые заросли, призывая нас погрузиться в красоту нетронутой водной среды природы. Ее оркестровка цвета, форм и мазка побуждает к медитации. Опять же, намеки можно найти в ее названиях с мистическими уточнениями, такими как заклинание, священный камень и артефакты — и, конечно же, цветок. Она объяснила, что River of Fire был вдохновлен наблюдением за ясным небом над рекой Гудзон в 3:00 утра и наблюдением «падающей звезды», освещающей пространство и отражающейся в воде. Страшная сцена избиения в фильме «Двенадцать лет рабства» вдохновила Immortal. Ее мать умерла в то же самое время, когда ураган Сэнди опустошил нижний Манхэттен, что вдохновило ее на написание Элегии .

Подготовка Бродского к живописи также отражает дисциплину опытного пианиста. Подходя к своим холстам, как если бы она настраивала свое пианино, она сначала присоединяется к деревянным подрамникам, которые всегда имеют прямоугольную форму и обычно имеют от пяти до семи футов в высоту или ширину. Затем она туго натягивает холст, несколько раз постукивая по нему, чтобы убедиться, что его вибрации излучают чувственный тон, который гарантирует ей, что она может начать наносить первый из нескольких слоев левкаса. Отличительной чертой ее картин являются хроматические напряжения и переходы, струящиеся по поверхности, которые вызывают глубину и пространство. Это достигается за счет тщательной техники с использованием различных кистей, ярких высококачественных пигментов и масляных эмульгаторов. Изобразительное искусство наслоения, глазурования и раскрытия пентименти имеет решающее значение для ее техники.

В 2000 году Бродский получил желанную стипендию Нью-Йоркского фонда искусств. Это привело к тому, что ее картины были отобраны для двух крупных выставок в Нью-Йорке: «Американский век, часть II, 1950–2000» музея Уитни. Вскоре после этого две ее большие картины — Bayou и Sacred Stone (вверху, площадь около 72 квадратных дюймов) — были выставлены на выставке Sotheby’s «Время покупать, питать совершенство». В сопроводительном каталоге Уильям Стовер заявил: «Крупномасштабные яркие полотна Бродского привлекают зрителей на интуитивном уровне, направляя их в интуитивный мир художника».

На протяжении десятилетий глубоко эмоциональная реакция Бродского на цвет стала ее краеугольным камнем. «Окончательный выбор для моих цветов смешивается в отдельных баночках, чтобы мои цвета оставались чистыми и яркими. Пигменты наносятся прямо на мои холсты различными мазками. Пентименти, отражающие изношенные поверхности, появляются в процессе. Такой прямой подход обеспечивает непосредственность и, в конечном счете, найденные формы. Каждому нанесенному слою краски нужно время, чтобы высохнуть и превратиться в яркую чистую глазурь. Поскольку остекление создает глубину, я считаю важным быть чрезвычайно терпеливым. Я не использую осушители, так как они изменяют химический состав пигментов. В период ожидания до трех-четырех дней я занят созданием небольших работ в смешанной технике на бумаге. К ним относятся коллажи, монотипии, акварели и рисунки углем».

Американский бизон, 1998 г., монотипия, 30 x 40 дюймов. Одиннадцатая книга Бродского, Buffalo , была опубликована в 2003 году. Рецензенты, иллюстрированные сорока картинами, высоко оценили ее чуткий подход к церемониальным песням-поэмам индейцев равнин, правам животных и защите окружающей среды — и последовали новые награды.

Еще одна веха была достигнута в 1997 году, когда после десятилетнего ожидания Бродский наконец переехал в Вестбет в Гринвич-Виллидж — крупнейшую в мире резиденцию для художников . (Она была принята по рекомендации одного из ее издателей, Джорджа Бразиллера, галериста Грейс Боргенихт и художника Чака Клоуза, но ей пришлось ждать, пока студия освободится.) Одиннадцатифутовые потолки ее новой студии означали, что она снова мог создавать масштабные картины. Соответственно, она назвала свои первые эксперименты в новом пространстве Scroll Series и разработала новый язык углем и пастелью на 10-футовой бумаге. В конечном итоге она перевела эти изображения в свои большие картины маслом на холсте. Всего через год она провела первую из многих выставок своих картин в галерее Вестбет, а впоследствии курировала две большие групповые выставки.

В 2010 году Бродской дали десятилетнюю ретроспективу в галерее Westbeth под названием «Насквозь нарисовано», а два года спустя она получила грант от Фонда Готлиба. В конечном счете, собственные слова художницы наиболее точно описывают ее дух и цель:

«Моя работа — это хореография уникальных физических форм в природе и выражение эфемерной и преобразующей энергии во вселенной. Я визуализирую динамическое присутствие, которое отпечатывает свой язык на всех поверхностях. Когда я наношу краску, я думаю о начале, об изначальных мирах и о том, как природа вырезает земную кору или ядро, чтобы создать форму. Поэтому мои картины отражают течение геологического времени. Они также связаны с таинственными, нелинейными реальностями духовного мира и моего собственного мира грез, где воспоминания о древнем происхождении инкубируются и в конечном итоге появляются. Таким образом, извержения вулканов, разрывающиеся наполненные частицами облака, смещающиеся слои, загадочные существа и окаменелые предметы — это раскопанные образы моих полотен.

Совсем недавно я рисовал свои абстрактные представления о реке Гудзон, где я живу и работаю. Мои долгие прогулки поднимают меня на новый уровень сенсорных переживаний. На меня глубоко повлияла эволюция и способность к обновлению (особенно после трагедии 11 сентября), и шторм Сэнди, и тот факт, что птицы и рыбы возвращаются в более чистые воды. Этот опыт заставил меня еще больше осознать природу воды, ее ритм, цвет и свет, а также все изменения, происходящие в течение дня и в зависимости от времени года. Через окно я могу наблюдать за изменениями погодных условий, а также за разнообразием облаков, движущихся по небу. От красочных абстракций закатов тоже захватывает дух. И молния, возвещая о приближении бури, волнует меня. Все эти природные элементы влияют на мою работу. Природа — это голос, который воплощается в форме и цвете на моих полотнах».

В студии художника ВестбетХудожник с В бухте №2 , 2018, 68 x 70 дюймов

Вспомните Бродского в детстве, испытывающем глубокую эмоциональную реакцию на цвета, которые она обнаружила в «тайном саду» — и позже переживание в живописи де Кунинга яркого переживания свободы движения. На протяжении всей истории живописи новаторское видение всегда возникало из духовного отклика на такой опыт. Результатом всегда было стремление выразить этот опыт осязаемым физическим способом с помощью нанесения знаков и цвета — от доисторических наскальных рисунков до эпохи Возрождения и множества измов, которые определили современную эпоху. Конечно, Бродский не был единственным художником, ценившим чистоту зрения у детей. И не только она знает, что все те дети, которые стремятся стать художниками, неизбежно испытают влияние предшествующих поколений. Естественно, невинность, присущая ранним интуитивным метафизическим реакциям художника, позже стала обусловленной знакомством с работами самых творческих художников в истории. Проблема в том, что многие художники, посвятившие себя живописи на всю жизнь, позже подверглись удручающей проверке реальностью со стороны критиков и искусствоведов, утверждавших, что их работы являются рабски производными. Неудача наступает тогда, когда после такого исчерпывающего поглощения образов художник может создать лишь ряд явно производных, а потому духовно безжизненных картин. Это путь, по которому многие увлеченные художники невольно шли всю свою жизнь. Выросшая во втором поколении абстрактных экспрессионистов, Бродская признает свой долг перед известными деятелями первого поколения нью-йоркской школы, работами которых она восхищалась, — такими как де Кунинг, Горький, Франкенталер и Ротко. Тем не менее, то, что способствовало ее подлинному новаторству в выражении, — это повышенное внимание к форме и цвету, которые нельзя придумать или заставить. В то же время истинная подлинность инноваций требует жизненно важного симбиоза, который зависит от нескольких ресурсов: оригинального детского подхода к видению, самосознания своей страсти и философии, понимания истории искусства и технических навыков для заставить произведение петь. Здесь Бродский блестяще преуспел.

Вдохновение, безусловно, приходит от понимания истории искусства, но следующий уровень требует, чтобы человек был в высшей степени подготовлен, чтобы оставаться верным своему внутреннему — или духовному — отклику на природу. Каждый день ее зрение остро настраивается на восприятие настроений и красок природы с тем же удивлением, которое она испытывала в детстве. Короче говоря, ее законченные картины — это лирические переводы этих чувств на холст — и мы еще ближе подходим к желанию жить с ними, когда понимаем жизненно важную основу вдохновения, подготовки и техники, из которых они возникли. Возможно, это внимание к мелодическим последовательностям и есть то, что происходит, когда человек двадцать лет обучается концертному пианисту.

— Питер Гастингс Фальк

 

ПРИМЕЧАНИЯ

¹  Герберт Майер основал галереи World House в 1953 году. В 1965 году выставка галереи «Скульптура со всех направлений» опередила свое время, в нее вошли абстрактные скульптуры Дональда Джадда, Марка Ди Суверо, Тони Смита, Джона Чемберлена и других. После закрытия галереи в 1968, Sotheby’s провел два крупных аукциона из частной коллекции Майера (в 1971 и 1984 годах).

²   рецензия на книгу Уоллеса Маркфилда в The New York Times Book Review (2 мая 1976 г.) о книге Бродского The Golem, A Jewish Legend (New York: J.B. Lippincott, 1976)

0 3 Green 4 Шелли. «Учитель ищет запрет на книги» (Ньюбург, штат Нью-Йорк: The Times Herald Record , 14 августа 1993 г., стр. 3)

⁴ рецензия на книгу профессора Перри Нодельмана, «Магия иллюстрированных книг» в Washington Post (11 мая 1986 г.) о книге Бродского История Иова: Ветхий Завет (Нью-Йорк: Джордж Бразиллер, 1986)

⁵ письмо Бродскому от Элейн де Кунинг, 22 сентября 1986 г. 8

Михаил Бродский о написании и публикации

Михаил Бродский — писатель-писатель, с которым, увы, большинство выдающихся писателей — не упоминать широкую читающую публику — скорее всего, незнакомую — и довольствоваться тем, чтобы оставаться таковым. В своей преданности своей задаче перед лицом безразличия, он напоминает писателей более ранних эпох, таких как Герман Мелвилл, Эмили Дикинсон, и Франц Кафка — авторы, которых Бродский неоднократно упоминает в интервью. Первый роман Бродского, Detour, , изданный в 1977 году издательством Uizen Books, получил награду Эрнеста Хемингуэя от P.E.N. Бродский с тех пор опубликовал десять больше книг художественной литературы, в том числе *** {три звездочки составляют название его пятый роман}, Three Goat Songs, Dyad, X in Paris, Xman, и совсем недавно We Can Report Them (1999) и значительно расширенная версия Detour (2003) — вызвало одобрение критиков, но менее чем вдохновляющие продажи. Его последний Роман, Lurianiacs (2014) только что был выпущен издательством Grey Oak Books. В настоящее время за работой над своей тринадцатой книгой Бродский признается: «У меня был очень пестрый карьера. Хотя я нахожу слово «карьера» отталкивающим. Можно сказать, мои трудности с публикация имеет задатки магистерской диссертации». Но с непоколебимым убежденность в своем творчестве, присущая большинству великих художников, Бродский пребывает потому, что: «моя главное, чтобы мои книги существовали физически, чтобы, когда я умру, они могли воскреснуть. Это моя самая большая забота. Как известно, место в литературной история может быть достигнута очень обходным путем. Гораздо приятнее, когда Кнопф стучит на дверь и публикует работу. Это намного проще. Но это не так всегда так работай».

Родившийся в Нью-Йорке в 1948 году, Бродский провел там всю свою жизнь с за исключением периода в возрасте двадцати лет, когда он ездил в Кливленд, чтобы пройти курс лечения. школа. В конце концов Бродский бросил медицинскую школу, чтобы лелеять свои литературные навязчивые идеи. и преследовать свою мечту стать публикуемым писателем: цели, которые он понимал с самого начала не обязательно совместимы. О том периоде Бродский говорит: «Медицинская школа была (чтобы не заниматься пиаром своей работы) объезд. Но обходные пути были моя основная нагрузка снова и снова». Бродский пробыл в Кливленде почти пять лет. в конце концов вернулся в Нью-Йорк. У него есть жена Лоуренс и двое взрослых сыновей Джозеф. и Мэтью, а недавно перешел на полупенсионный — и не очень замкнутость. Впервые в своей взрослой жизни Бродский смог сосредоточиться исключительно на своем письме, и он нашел это изменение «воодушевляющим — нет, спасение души».

Бродский указывает, среди прочих, на Марселя Пруста, Сэмюэля Беккета и Франца Кафку. оказал большое влияние на его развитие как писателя. О Беккете Бродский отмечает: «Я был очень счастлив, когда Беккет получил Нобелевскую премию [в 1969 году]. Это казалось подтверждение для меня того, что было возможно». Отголоски Беккета можно найти во всем творчестве Бродского. Например, в Detour, рассказчик ссылается на главных героев из В ожидании Годо: «Я хотел, чтобы мы быть Альмой и Элизабет Фоглер, или Владимиром и Эстрагоном, которые смогли разорвать поверхность, которую они создавали, не обращаясь к прошлому, по крайней мере большую часть времени». (стр. 51).

Literal Latte отмечает, что художественная литература Бродского «расследует [ы] философский опыт бытия». Бродский исследует природу человека субъективизм во всех его работах. Например, в рассказе «Профессия». главный герой утверждает: «Но я отказываюсь, слышишь, я отказываюсь… быть. За что это такое, как не быть пятнышком на краю чужого сознания» ( X в Париже 28). В Detour, рассказчик замечает: «Я был столкнулся с множеством самостей, соперничающих за мое внимание» (18). Этот онтологический озабоченность является продолжением исследования человеческой субъективности, проводимого Прустом, Беккетом, Кафкой и другими авторами-модернистами.

О своем собственном сочинении Бродский отмечает: «Мне трудно писать традиционные Роман не потому, что я решил быть «экспериментальным» — термин, который я ненавижу: разве всякое предприятие, псевдохудожественное или какое-либо другое, не должно быть экспериментом? потому что я на службе у другого демона. Я не могу — всегда был слишком стар, чтобы изменить это. В этих направлениях произошел прогресс, к лучшему или к худшему, более сорока лет». Бродский недоволен термин, потому что он чувствует, что он относится к типу письма, которое является произвольным, необоснованным, причудливо, разное ради отличия, и является «письмом, которое лишено движущей, мучительной убежденности в крайней необходимости». Тем не менее, среднему читателю многое из творчества Бродского могло бы заслужить отнесение к категории «экспериментальным» из-за его отказа следовать телеологическому курсу линейности: «Мне кажется абсурдным, что после Джойса, Беккета и Гертруды Stein, у вас все еще есть люди, которые говорят, что у вас должна быть прямолинейная история. линия.» Этот отказ следовать колоколообразной кривой развития сюжета (т.е.: экспозиция, развитие действия, кульминация, падение действия, заключение) делает многое из работать немного сложно, «разочаровывающе-мучительно (выбирай)» для среднего читателя и, размышляет Бродский, «может быть, даже в большей степени для членов литературного истеблишмента». Как видит это Бродский в своем произведении, «как в Сказка о ванне, означает, что не может быть стабилизирован, нет согласованности после определенного момента. Существует неспособность поддерживать сюжет гладко. Жизнь, в конце концов, не гладко, хотя я не претендую на воспроизведение жизни. Так то, что происходит в одном эпизоде, может противоречить или заменяться тем, что происходит в еще один. У меня развивается своего рода выборочная амнезия на то, что произошло раньше потому что я так сосредоточен на моменте. Все локализовано, пока нелокализован».

Строительные блоки романов Бродского — это то, что он называет «пакетами мыслей». рожденный из его набожного сопротивления обычному развитию сюжета. Бродский настаивает что «без мыслепакетов моего письма не существует. история, какая бы там ни была история, более чем охотно искажается из-за или сдался им». Пакеты мыслей возникают потому, что «там определенные ранее существовавшие описания, разбивки, анализы внутренних состояний или внешние события (ранее существовавшие в том смысле, что они предшествуют работе), которые требуют найти отдушину, а единственная отдушина — это произведение — роман или пьеса, скажем, скажем, даже несмотря на то, что развертывание их в таком месте создает работу, которая не линейный, не сюжетный, не способный к развитию персонажа, потому что все подчиняется — по крайней мере первоначально — этим абстрактным сущностям, которые не так уж и абстрактны. Для мыслепакетов нет безнаказанно — они не избегают деформации. На самом деле, и это не так парадоксально, их родился посмертно из-за самой их деформации». Почему деформация? Потому что, по словам их «первооткрывателя», они должны в плане языка, и это развертывание нельзя спланировать заранее или нанести на карту. вне: «однажды оказавшись на изгибах и поворотах этого плана, они становятся продукт спонтанного акта письма: побочный продукт, побочный эффект». Бродский описывает это как то, что «пролил краску на холст и дал оно поддерживает ил своей собственной логики — или нелогичности. Разлив пакетов на канву синтаксиса — словесного потока — в конечном итоге приводит их к невообразимым направления. Как только пакет помещается в произведение искусства, он начинает жить своей собственной жизнью, и вы начинаете следовать, до определенного момента, где она беру тебя. Тем не менее, пакет пытается отчаянно (из гордости) — извините мелодраматизм — держаться за свою прежнюю идентичность вне произведения — его идентичность как воспоминание о столкновении между собой (своим я) и миром — внутренним или внешний. Так что это напряженный толчок и тяга между желанием пакета оставаться верным своему предмету — своей форме — вне мира — миру вне плана языка — и его невольное подчинение внутренний поток слов и его водовороты, водовороты, водовороты».

С философской точки зрения пакет мыслей представляет собой деконструкция идеи, события или явления (скажем, а-ля Гуссерль). Любое явление может спровоцировать его «пакетирование», а Бродский в своих романах запустит в то, что один фанат назвал «риффом с удовольствием» в любое время. действие романа, как оно есть, будет приостановлено на страницы, пока Бродский разложил рассматриваемое явление на его самые основные элементы. В то время как срок «мыслепакет» принадлежит Бродскому, концепция не оригинальна для его. Это было скрыто в тех, кого он считает своими предшественниками. Например, Бродский отмечает: «Я думаю, что у Кафки это происходит постоянно. Наверное, было очень мало планирую на Испытание или Замок. Начинают с определенного реакция на явление (импортированная в роман только что из кафкианской коллизии с чем-то в мире или в его внутреннем мире), и это как бы пыхтит таким термитоподобным образом, а язык затем увлекает его за собой, так что он делает различия и квалификации, которые никогда не могли быть запланированы, потому что это в момент, когда он действительно пишет то, что он пишет, его воспринимают в другом направления квалификации — своего рода бесконечно повторяющаяся замена момент: невозможное желание превзойти все и вся, что можно сказать о состоянии дел». В его письме есть бесконечная оговорка. совершенным примером, по словам Бродского, является то, что он считает своим наиболее совершенным произведение: «Нора».

«Однако пакеты мыслей не следует считать отступлениями», Бродский советует, «поскольку рассказ строится вокруг , мысль пакеты. История, как она есть, и мыслепакеты подпитывают друг друга — подпитывают друг друга. друг друга — искажать друг друга к обоюдной выгоде. Это через вторжение пакетов, что заставляет задать следующие вопросы: Что такое отступление? Что органично в работе? В чем смысл произведения? Что работа пытается доказать — или не доказать? Вопросы задавались, кстати, совершенно блестяще у Стерна, у Свифта, у Гоголя. Как я говорю в этой книге, наиболее интересные работы — это те, которые не вполне уверены в своей теме, т. те, которые, как «герой» нуарного фильма, всегда отклонился».

Однако такой «метод» может стать источником разочарования для типичного читатель — или рецензент, — как Бродский признает с сардоническим смехом: «Когда Detour был выпущен изначально, один из рецензентов сказал: «Вы достигаете момент, когда вы просто жаждете какого-то действия». Я подумал, что это очень проницательным, потому что физическое действие не было чем-то, что я делал, или делал. А затем тот же рецензент сделал добросердечную уступку в том смысле, что «Может быть, когда он напишет свою следующую книгу, это будет вовсе не роман». что это было направлением, которое было антипатично романописанию. Но, нет, я думаю, сам факт того, что я не делаю того, что делает большинство людей, является доказательством что роман может быть расширен, может быть обновлен. Почему книга, в которой есть огромное сопротивление последовательностям физических действий недействительно, а источник представляет реальный интерес? Я думаю, если вы читали Генри Джеймса или Пруста, там очень небольшое физическое действие, потому что единственный смысл, как говорит Джемс, находится в сознании. Описывая действие, вы говорите так же, как и все остальные, описывающие действие. В основном это пустая трата времени. Я знаю, что за такие слова меня отлучат от церкви — или, может быть, это желаемое за действительное».

Юмор всегда присутствовал в творчестве Бродского, но в его более ранних произведениях он имеет тенденцию быть очень приглушенным и заниженным. Бродский видит в этом изменении результат своего личной ситуации (относительно того, что он иронически называет траекторией его писательской карьеры и др.) на развитие его стиля, потому что « тем отчаяннее я становился с годами, тем больше я страдал юмором — или поэтому мне нужно подумать. Я думаю, что комедийный элемент становится все сильнее и сильнее и диче. и более дикий. Не дикий в смысле неконтролируемый. Но в том смысле, что все имеет свои комические размеры — все не может рассматриваться иначе, как комично, в определенный смысл». В работе, Invidicum, содержит больше комические элементы, чем в большинстве его ранних работ, хотя и с мрачным юмором. Предполагаемый предмет книги — экспериментальное лекарство от «болезни зависти». и все, кто связан с клиническим испытанием, предназначенным для определения его эффективности: участники, разработчики лекарств, психиатры, технические специалисты, прихлебатели, рекламщики — состав тысяч. В одном отделе психиатр по имени Гольдштейн-Кангильхем, который является «беззастенчивым консультантом многих самых мускулистых сыновей Большой Фармы». информирует группу об исключении из эксперимента в массовом порядке из-за неспособности оставить свой смертный грех, что: «Вы сжали вещи до момент, когда выживание — выживание, как вы его знаете, — настолько этиолировано, насколько быть несовместимым с жизнью, даже с самой низшей формой жизни. И поэтому, хотя я ненавижу чтобы сказать это, вам всем лучше умереть. Хороший врач действительно советует самоубийство для здоровых в других отношениях людей как единственное средство от упорно не поддающихся лечению завидовать. Можно только представить, что было бы с психиатром, предложившим такое курс действий в Соединенных Штатах сегодня.

О Invidicum, Бродский утверждает: «Я думаю, что эта книга — моя «самая богатая». Это действительно началось (в 2001 или 02 или 03), как и Объезд [ок. 1973-74], самоходный нелепым желанием написать нечто более доступное — добиться прорыв . Отвратительные слова, я знаю. Новый роман, согласно Бродскому, «комический комментарий к устаревшему мифу о «глубоком темная тайна» (поскольку она заражает/заражает как домашнюю сцену а-ля Стриндберг или Albee, и международный a la le Carré или Clancy). Миф о очистительное разоблачение. Но разоблачать уже нечего. Там больше не являются глубокими темными секретами: все они были замучены. Несмотря на то что есть еще много места для анализа, в том числе для того, почему мы упорствуем в возрождение мифа о глубокой темной тайне: зловонной правде. Кто может на самом деле заставляют себя больше заботиться о том, не являются ли люди тем, чем кажутся — в мир дрянных политиков и генеральных директоров? Я имею в виду, если вы просто послушно прочитаете газету скажем, пять дней подряд — или, может быть, даже пять минут — вы довольно быстро привился от шока, хотя, может быть, и не от возмущения. Единственный способ справиться со всем этим, очевидно или не столь очевидно, комичен».

Пока у Бродского нет издателя для незавершенной работы. Он никогда не был литературный агент. Для его последней книги сборник рассказов под названием Limit Point, , опубликованных Six Gallery Press (2007), Бродский признается: «Я пытался найти агента. Я отправил свою работу нескольким агентам, которые сказали, что они просто… не влюбиться в него (используя лингва-франка того времени и места). Затем был один агент, который сказал, что она была в этом заинтересована, но струсила — я чувствовала, как ее конечности становятся все холоднее и холоднее, чем больше мы разговаривали, или чем больше я слушал. Всякий раз, когда я слышу «холодные ноги», я знаю, что это все кончено, мой мальчик. Несмотря на то, что у Бродского никогда не было представительства, имел счастье быть поддержанным некоторыми из провидцев Издательское дело конца ХХ века. Майкл Ролофф из Уризена опубликовал Объезд и второе произведение Бродского — сборник новелл « Свадебный пир». Уризень, утверждает Бродский, был «очень амбициозным издательством. Они опубликовали много замечательных работ — много людей, которые сейчас очень, очень известны». После банкротства Уризена (в 1981 г.), всего через шесть лет в бизнесе, Бродский был подобран Джоном Г. Х. Оуксом, соучредителем (вместе с Дэном Саймоном) Four Стены Восемь Окна давят. ¹ Бродский был с Оуксом четырнадцать лет, но в конце концов их пути разошлись. [Оукс, со своей стороны, называет Бродского: «один из великих писателей, которых я когда-либо встречал», добавляя: «Я до сих пор думаю, когда-нибудь его узнают».]

Именно через Оукса Бродский познакомился с легендой издательского дела Барни Россетом. основатель Grove Press. Бродский сделал английский перевод романа Сэмюэля Беккета. ранняя, формирующая игра Eleuthéria для Foxrock, Inc., издательское сотрудничество между Оуксом и Россетом. Бродский описывает Россе как «очень мужественного человека — безжалостный бунтарь». У Оукса, по словам Бродского, «тоже было много внутренностей — очень мужествен и чрезвычайно великодушен. Он был абсолютно, абсолютно имеет решающее значение для моего развития и благополучия. Он полностью отдался моей работе и совсем. Я не знаю, много ли таких редакторов или издателей, как что больше. Подозреваю, самое большее горстка. Это был совершенно другой мир — или может и не было. Может быть, 4 Стены просто ограждали меня на время от контакта с миром Grub Street, который почти не изменился и никогда не изменится». Также очень важным для писательской жизни Бродского был Кевин Бегос из Guignol Books, а затем Бегос и Розенберг, опубликовавшие Цепей (какая первая заинтересовал Оукса своей работой) и Project и переиздание Detour: «У Бегоса есть мужество, настоящее упорство, целеустремленность». По мнению Бродского, все они были/являются «редкими птицами».

Бродский обращается к примерам из прошлого, чтобы сохранить свою веру в будущее. Хотя он признает, что это может быть «немного нездоровым». Все еще там это великая американская традиция писателей, я имею в виду великих: Мелвилла, Уитмен, Эмили Дикинсон, Штейн, Фолкнер (до определенного момента) — кто определенно неизвестные или впавшие в полную безвестность при их жизни: можно сказать, что они стали пародиями на самих себя, прежде чем смогли стать «самими собой». Это я считаю величайшей из стратегий. Только это не стратегия: подделка личности таким образом — это не то, что вы хотите делать, если только вы не орехи». Подобно тем великим писателям, Бродский размышляет о том, как продолжать передавать свое «письмо миру» и признает, что «написание и публикация в лучшем случае странные сокамерники — оксюморонная пара. Или я просто чудак?»

 

Сноска:

1. Four Walls Eight Windows была приобретена Avalon Publishing Group в 2004 году.