Мегаполис мертвых

Меня угораздило вляпаться в историю, где волшебный мир с орками и эльфами оказался на пороге зомби-апокалипсиса. Оказывается есть шанс все исправить. Но для начала мне нужно вырваться из тюрьмы, которая находится под магическим куполом. И, кстати. Из нее еще никто и

В поисках убежища после Второй мировой войны

23 июля 1945 года, менее чем через три месяца после капитуляции Германии, граф Харрисон, декан юридического факультета Пенсильванского университета, встретился в Берген-Бельзене с выжившим по имени Йоссель Розенсафт. . Сорокашестилетний Харрисон был описан коллегой-юристом из Филадельфии как человек с «широкими плечами, вьющимися светлыми волосами, ясными голубыми глазами, твердой челюстью и широкой улыбкой». Государственный департамент направил его в качестве специального эмиссара для расследования условий в лагерях, которые были спешно организованы для укрытия «перемещенных лиц» или DP, и доложить «с особым вниманием к еврейским беженцам». Розенсафту, как отметил Харрисон в своем дневнике, было «всего 33 года — он выглядит старше». Он был депортирован в Освенцим из Бендзина, Польша, сбежал, был повторно пойман и снова отправлен в Освенцим, прежде чем оказался в Берген-Бельзене. Харрисон записал пожелания Розенсафт на будущее:

1. Тишина и покой — доживайте оставшиеся годы.

2. Назад нельзя: Антиш[емитизм], родители убиты — Земля пропитана еврейской кровью.

3. Люди за пределами Европы слишком молчаливы по поводу того, что произошло — похоже, никто не обеспокоен.

«Не оставляйте нас в этом кровавом регионе», — продолжали заметки. «Приложите усилия, чтобы двери P» — Палестины — «и других стран были открыты». Слушая его и других, Харрисон писал: «Редко я был в такой депрессии. . . . И если подумать, мне совершенно официально сказали, что мне не нужно посещать Бельзен.

В Вашингтоне и Лондоне было много людей, которые не видели необходимости в том, чтобы Харрисон вообще проводил расследование или даже делал какие-либо «конкретные ссылки» на евреев. Как рассказывает Дэвид Насау в книге «Последний миллион: перемещенные лица в Европе от мировой войны к холодной войне» (Penguin Press), союзные власти первоначально утверждали, что неправильно отличать евреев от других перемещенных лиц на основе их еврейского опыта. Действительно, официальные лица союзников утверждали, что это будет представлять собой религиозную дискриминацию. На той неделе, когда Харрисон встретился с Розенсафтом, высокопоставленный британский чиновник заявил, что оказание целенаправленной поддержки выжившим евреям было бы «несправедливым по отношению ко многим неевреям, которые пострадали из-за их тайной и другой деятельности в интересах союзников» — пренебрежительное « Все жизни имеют значение» послевоенных дней. Вместо этого перемещенных лиц нужно было распределять по тому, что генерал Дуайт Д. Эйзенхауэр назвал «национальным принципом». Польша.

Харрисон придерживался другой точки зрения, написав в докладе президенту Трумэну, что «первой и самой очевидной потребностью этих людей является признание их фактического статуса, и под этим я подразумеваю их статус как евреев». Многие едва пережили марши смерти, когда нацисты отступили. За короткий период между освобождением и прибытием Харрисона более тринадцати тысяч бывших узников Бельзена умерли, так как тиф продолжал опустошать лагерь. Те, кто выжил, столкнулись со второй, горькой отверженностью. Один еврейский капеллан написал в июне 1945: «Неужели наши лидеры планировали, исходя из того, что в живых не останется ни одного еврея?»

Отчет Харрисона оказал немедленное влияние на Трумэна и на организацию Д.П. лагерях, которые находились под эгидой Управления Организации Объединенных Наций по оказанию помощи и реабилитации, а затем Международной организации по делам беженцев (предшественницы Управления Верховного комиссара Организации Объединенных Наций по делам беженцев). Но все это не обошлось без борьбы. Возражение о том, что исправление исторической несправедливости равносильно обращению вспять дискриминации, по-видимому, неподвластно времени. Так же и настойчивость в том, что те, кто пострадал от несправедливости, никогда не должны настаивать на этом: в сентябре 19 г.45, Клемент Эттли, британский премьер-министр, писал Трумэну, что «если бы наши офицеры поместили евреев в особую расовую категорию во главе очереди, я твердо убежден, что эффект от этого был бы катастрофическим для евреев». ». Эрнест Бевин, министр иностранных дел Эттли, повторил эту тему на пресс-конференции двумя месяцами позже: «Если евреи, со всеми их страданиями, хотят получить слишком много во главе очереди, у вас есть опасность новой антисемитской реакции. ».

«Очередь», о которой идет речь, была длинной и извилистой. Первоначальная сортировка DP по национальному признаку была, с одной стороны, попыткой навести порядок в хаотичном ландшафте. Когда прибыл Харрисон, города и инфраструктура Германии были в основном в руинах, а крах Третьего рейха оставил в затруднительном положении миллионы не немцев, включая военнопленных, подневольных и рабских рабочих, голландских диссидентов, добровольных коллаборационистов и какого-то одного американского священника. описывается как «мужчины в пижамах, вы знаете, грязные, с очень короткими волосами, которые хотят поговорить с кем-то о помощи». В конце войны, 19 мая45, по подсчетам Насава, было более шести миллионов DP; к октябрю того же года, после серии репатриаций, в том числе двух миллионов советских военнопленных и подневольных рабочих, большинство из них исчезло. То, что Насау называет «последним миллионом», было «не подлежащим репатриации» остатком, который отказался уехать или ему было некуда идти. Лишь часть из них были евреями. Большинство остальных составляли поляки-католики, украинцы и прибалты из Эстонии, Латвии и Литвы. Причины, по которым они остались в Германии, были самые разные. Были поляки, поддерживавшие лондонское правительство в изгнании и противоречащие режиму, формирующемуся в Варшаве. Были рекруты балтийских эсэсовцев, бежавшие в Германию в последние дни войны раньше Красной Армии, в некоторых случаях со своими семьями. Некоторые украинцы были националистами, которые знали, что Сталин настроен на убийство; другие помнили бы голод голодных лет. Единой истории не было.

Насау, написавший известные биографии Эндрю Карнеги и Уильяма Рэндольфа Херста, ясно дает понять, как сильно союзные войска хотели, чтобы оставшиеся перемещенные лица просто вернулись туда, откуда они пришли. (В какой-то момент Фьорелло Ла Гуардиа пытался уговорить на это поляков.) Насав также улавливает силу отказа уйти — решение не расходиться. Это не означает, что целью «Последнего миллиона» было навсегда остаться в Германии. Не проходя через одну дверь, они пытались открыть другие. Для евреев основными вариантами были, как изложил их Розенсафт, Палестина или какое-либо другое место, которое не было недавним местом геноцида, и центральным конфликтом «Последнего миллиона» является борьба в годы после война, из-за которой она собиралась быть.

Одна из причин, по которой Д.П. застряли, заключалась в том, что очень многое вокруг них изменилось; с перерисованными картами не было такой вещи, как просто вернуться домой. Сталин заявил права на прибалтийские государства, но Соединенные Штаты не признали их аннексию и не собирались заставлять эстонских, латвийских и литовских ДП возвращаться. Карта Польши была радикально изменена; он потерял часть территории в пользу Советского Союза и получил от Германии другие регионы, в том числе земли, которые были немецкими еще до Третьего рейха. (По сути, вся страна была подхвачена и перемещена на запад.) Насав дает представление о взаимном непонимании, которое привело к таким сценам, как та, в которой гуманитарный работник с энтузиазмом представляет новую карту польскому беженцу, которого она поощряет. вернуться — «Только посмотрите, что Польша получила взамен» — и встревожен, когда мужчина продолжает указывать на деревню на советской стороне линии. Это дом, говорит он, и пока он в СССР, назад он не вернется.

Многие польские евреи действительно пытались вернуться домой, но были встречены насилием со стороны соседей или новоприбывших, которые в некоторых случаях завладели их домами. Точка невозврата наступила во время погрома 4 июля 1946 года в городе Кельце, в ходе которого было убито сорок с лишним оставшихся в живых евреев: «забиты камнями до смерти, забиты до смерти, выброшены из окон, расстреляны, заколоты штыками». отчеты. Новости о Кельце ускорили исход евреев в западные оккупационные зоны Германии. В мае 1945 года в немецких ДП насчитывалось около тридцати тысяч уцелевших. лагеря; немногим более года спустя их было около двухсот тысяч.

Судьба полицейских, как наглядно показывает Насо, может зависеть от того, насколько они соответствуют определенному стереотипу достойной жертвы. Насав цитирует гуманитарных работников, которых всегда впечатляли прибалтийские десантники — «очаровательные люди, с которыми мы легко могли найти общий язык», как вспоминала жена одного британского чиновника, — и которых отталкивало то, что они считали нуждой евреев, — как будто они были слишком жалки, чтобы по-настоящему жалеть. Генерал Джордж Паттон в своих дневниках жаловался на запах выживших евреев. «Харрисон и ему подобные считают, что Перемещенное лицо — это человек, а он им не является, и это особенно относится к евреям, которые ниже животных», — написал он. Он назвал прибалтов «лучшими из перемещенных лиц». В другой записи, после экскурсии по бывшему немецкому военному госпиталю, Паттон написал, что учреждение было «в плохом состоянии, когда мы прибыли, потому что эти еврейские DP, или, по крайней мере, большинство из них, не имеют никакого чувства человеческих отношений. . Там, где это возможно, они отказываются пользоваться уборными, предпочитая справлять нужду на полу». Он упускал из виду, что могли быть и другие причины, по которым люди, выздоравливающие после многих лет озверения, недоедания, маршей смерти и разрушения своих семей, не с радостью объединялись в бригады по ремонту сантехники.

«Пожалуйста, ради бога, перестаньте поливать!»

Карикатура Александра Андреадеса

Паттон был не одинок в своем антисемитизме или слепоте, и то и другое сказалось, когда дело дошло до переселения беженцев. Перспектива увеличения еврейской иммиграции в Палестину, которую рекомендовал Харрисон и поддержал Трумэн, раздражала британцев, которые все еще контролировали регион и беспокоились о его стабильности. В октябре 1945 года лорд Галифакс, посол Соединенного Королевства в Соединенных Штатах, сказал госсекретарю Джеймсу Бирнсу, что его правительство не хочет ставить себя «в положение принятия гитлеровского тезиса о том, что в Европе нет места евреям». ». Под «Европой» британцы явно не имели в виду Лондон; не было одновременной мобилизации для доставки еврейских беженцев в Великобританию. В Соединенных Штатах число евреев, допущенных в течение первых нескольких лет, было мучительно мало.

Западные союзники, когда они действительно принимали перемещенных лиц, имели тенденцию следовать полному Паттону, выбирая тех, кто был здоровым, сильным и христианином. Ярким примером является британская схема «Balt Cygnet», которая предоставила убежище тысячам молодых эстонских, латышских и литовских женщин — «лебедей», которые, как обнадеживающе сказано в правительственном меморандуме, «хорошо выглядят; тщательно чисты в своих лицах и привычках; имеют природное достоинство в поведении». Сотрудник по оказанию помощи написал, что большинство из них «будет чувствовать себя как дома в гостиной, а не на кухне». (Однако их заставляли работать на кухнях и в противотуберкулезных санаториях.) Последующая программа, весело названная Westward Ho!, привлекала мужчин, отдавая предпочтение прибалтам, для решения проблемы нехватки рабочей силы в британском сельском хозяйстве и промышленности. Это натолкнулось на загвоздку, когда врач в Лондоне заметил, что у многих латвийских мужчин были вытатуированы их группы крови под левой рукой, показывая, что они были членами СС. Британские власти решили принять запутанное объяснение этого: что татуировки означало для латышей нечто иное, чем для всех остальных. Врачу сказали перестать спрашивать о татуировках. Когда британские горняки отказались работать с прибалтийскими мужчинами, у которых они заметили татуировки эсэсовцев, Национальное управление по углю, как пишет Насав, рекомендовало не давать им работу, «где им, возможно, придется снимать рубашки».

Newcomers: Book Two — Archipelago Books

Вторая часть словенского шедевра Лойзе Ковачича начинается с того, что наш герой Буби снова проказничает в лабиринтах улиц, крыш, мостов, заброшенных мясных лавок и кинотеатров военного времени Любляны, с кружок лоскутных приятелей. Сцены первых сексуальных контактов, которые являются скорее мимикой, чем актом желания, перемежаются шутками, копирующими бушующее в Европе насилие. Из глупых, пьянящих сюжетов детства Буби становится решительным учеником искусства, обменивая свои самодельные комиксы на объедки и работая день и ночь над фреской Белоснежки для близлежащего приюта.

Владение языком Ковачича и искусный перевод Майкла Биггинса образуют замечательную верность времени, когда тринадцатилетний швейцарский ребенок, изгнанный и все же защищенный от худших ужасов Холокоста, представляет нацистскую Германию как «гигантскую , черный мраморный блок, заполненный ребятами из Гитлерюгенда, с которыми мне приходилось стоять по стойке смирно и бить в какой-то барабан». Книга вторая так насыщена захватывающими историческими подробностями, так внимательно относится к запутанному материальному миру 19Любляна 40-х годов, чтобы сделать современный момент ненадежным по сравнению с ним.

Ковачича часто сравнивают с Прустом за его способность возвращать прошлое, хотя есть в нем что-то и от Толстого — плотное ощущение реальности, которое вызывает его произведение, — и от писателя Данило Киша, чей «семейный цикл» так богато напоминает военная Венгрия его детства. Это, по общему признанию, августейшие имена, но Ковачич принадлежит к их компании. «Новички» — роман великой и ужасающей силы. Это работа с запахом человека, скользкая от пота, дрожащая от аппетита. И глубоко грустит в своем одиночестве и лишениях. Это ранит нас так же, как наши собственные воспоминания. Это чудесный и гуманный подвиг ясности и консолидации.

— Дастин Иллингворт, The Nation

Вторая книга углубляет понимание главного стилистического гамбита Ковачича… пишет, где, как и в этом богатом и захватывающем романе, он будет искать способ синтезировать чары юности с суровыми реалиями войны.

— Сэм Сакс, The Wall Street Journal

Во второй части автобиографического романа известного словенского писателя рассказчик подробно описывает опасности и унижения своего детства, живя в оккупированной Словении во время Второй мировой войны… потеря своего дома в Швейцарии и окруженный языком, который он не может освоить, Буби сталкивается с проблемами и унижениями взросления в незнакомой среде. Рассказанный со сверхъестественной наивностью, роман порхает между воспоминаниями о нежности и шокирующим насилием, когда Буби управляет дружбой, семьей и своей растущей сексуальностью в стране, находящейся под враждебной оккупацией».0003

— Переведенная литература ,»Самые ожидаемые книги января 2020 года»

Мне понравилось, как Буби понимает себя по отношению к своему языку. В начале этой книги его разговорный словенский фонетически написан с германским акцентом, который исчезает с годами… Новички написано от первого лица и в стиле потока сознания, который мне нравился. … Я чувствовал, что стиль прозы помог мне лучше понять то, что пытался донести Ковачич. Было сильное ощущение, что я нахожусь внутри каждой сцены, а не смотрю на нее как на пассивного наблюдателя… Я был захвачен Новички: Книга вторая.

— Стефани Джейн, Литературные Флиты

Похвала Новичкам

—

«Ковачич впечатляюще передает настроение первых лет Социалистической Федеративной Республики Югославии, это шедевры. но захватывающе интенсивны в своем описании … Новички — это мнемоническая ловкость рук с ботанической точностью, весомый исторический документ, значение которого будет только расти ».

— Sign and Sight

«Эпично и панорамно… Новички переворачивают стереотипы с ног на голову, как и подобает романам века — такие стереотипы, как достоинство сельской бедности, объединяющая святость словенского языка и благородный героизм сопротивления».

— Эрика Джонсон Дебеляк, Context

«Один из крупнейших словенских прозаиков последних шестидесяти лет».

— Слова без границ

«Лойзе Ковачич — один из самых важных писателей нашего времени, тот, кто подтверждает наш мир как текстом, так и делом».

— Миленко Ергович

На Words Without Borders опубликован отрывок из книги Лойзе Ковачича «Мальчик и смерть».

В этом переведенном эссе в журнале Primerjalna Književnost ( Comparative Literature ), опубликованном Словенским исследованием сравнительного литературоведения, Аленка Корон пишет о творчестве и влиянии Лойзе Ковачич, используя личную библиотеку автора в качестве основного центра.