Ожидание читать онлайн, Эрнест Хемингуэй

Эрнест Хемингуэй

ОЖИДАНИЕ

Мы еще лежали в постели, когда он вошел в комнату затворить окна, и я сразу увидел, что ему нездоровится. Его трясло, лицо у него было бледное, и шел он медленно, как будто каждое движение причиняло ему боль.

— Что с тобой, Малыш?

— У меня голова болит.

— Поди ляг в постель.

— Нет, я здоров.

— Ляг в постель. Я оденусь и приду к тебе.

Но когда я сошел вниз, мой девятилетний мальчуган, уже одевшись, сидел у камина — совсем больной и жалкий. Я приложил ладонь ему ко лбу и почувствовал, что у него жар.

— Ложись в постель, — сказал я, — ты болен.

— Я здоров, — сказал он.

Пришел доктор и смерил мальчику температуру.

— Сколько? — спросил я.

— Сто два.

Внизу доктор дал мне три разных лекарства в облатках разных цветов и сказал, как принимать их. Одно было жаропонижающее, другое слабительное, третье против кислотности. Бациллы инфлуэнцы могут существовать только в кислой среде, пояснил доктор. По-видимому, в его практике инфлуэнца была делом самым обычным, и он сказал, что беспокоиться нечего, лишь бы температура не поднялась выше ста четырех. Эпидемия сейчас не сильная, ничего серьезного нет, надо только уберечь мальчика от воспаления легких.

Вернувшись в детскую, я записал температуру и часы, когда какую облатку принимать.

— Почитать тебе?

— Хорошо. Если хочешь, — сказал мальчик.

. Лицо у него было очень бледное, под глазами темные круги. Он лежал неподвижно и был безучастен ко всему, что делалось вокруг него.

Я начал читать «Рассказы о пиратах» Хауарда Пайла, но видел, что он не слушает меня.

— Как ты себя чувствуешь, Малыш? — спросил я.

— Пока все так же, — сказал он.

Я сел в ногах кровати и стал читать про себя, дожидаясь, когда надо будет дать второе лекарство. Я думал, что он уснет, но, подняв глаза от книги, поймал его взгляд — какой-то странный взгляд, устремленный на спинку кровати.

— Почему ты не попробуешь заснуть? Я разбужу тебя, когда надо будет принять лекарство.

— Нет, я лучше так полежу.

Через несколько минут он сказал мне:

— Папа, если тебе неприятно, ты лучше уйди.

— Откуда ты взял, что мне неприятно?

— Ну, если потом будет неприятно, так ты уйди отсюда.

Я решил, что у него начинается легкий бред, и, дав ему в одиннадцать часов лекарство, вышел из комнаты.

День стоял ясный, холодный; талый снег, выпавший накануне, успел подмерзнуть за ночь, и теперь голые деревья, кусты, валежник, трава и плеши голой земли были подернуты ледяной корочкой, точно тонким слоем лака. Я взял с собой молодого ирландского сеттера и пошел прогуляться по дороге и вдоль замерзшей речки, но на гладкой, как стекло, земле не то что ходить, а и стоять было трудно; мой рыжий пес скользил, лапы у него разъезжались, и я сам растянулся два раза, да еще уронил ружье, и оно отлетело по льду в сторону.

Из-под высокого глинистого берега с нависшими над речкой кустами мы спугнули стаю куропаток, и я подстрелил двух в ту минуту, когда они скрывались из виду за береговым откосом. Часть стаи опустилась на деревья, но большинство куропаток попряталось, и, для того чтобы снова поднять их, мне пришлось несколько раз подпрыгнуть на кучах обледенелого валежника. Стоя на скользких, пружинивших сучьях, стрелять по взлетавшим куропаткам было трудно, и я убил двух, по пятерым промазал и отправился в обратный путь, довольный, что набрел на стаю около самого дома, радуясь, что куропаток хватит и на следующую охоту.

Дома мне сказали, что мальчик никому не позволяет входить в детскую.

— Не входите, — говорил он. — Я не хочу, чтобы вы заразились.

Я вошел к нему и увидел, что он лежит все в том же положении, такой же бледный, только скулы порозовели от жара, и по-прежнему, не отрываясь, молча смотрит на спинку кровати.

Я смерил ему температуру.

— Сколько?

— Около ста градусов, — ответил я. Термометр показывал сто два и четыре десятых.

— Раньше было сто два? — спросил он.

— Кто это тебе сказал?

— Доктор.

— Температура у тебя не высокая, — сказал я. — Беспокоиться нечего …

Читать онлайн «Ожидание» автора Хемингуэй Эрнест Миллер — RuLit

Эрнест Хемингуэй

Ожидание

Мы еще лежали в постели, когда он вошел в комнату затворить окна, и я сразу увидел, что ему нездоровится. Его трясло, лицо у него было бледное, и шел он медленно, как будто каждое движение причиняло ему боль.

— Что с тобой, Малыш?

— У меня голова болит.

— Поди ляг в постель.

— Нет, я здоров.

— Ляг в постель. Я оденусь и приду к тебе.

Но когда я сошел вниз, мой девятилетний мальчуган, уже одевшись, сидел у камина— совсем больной и жалкий. Я приложил ладонь ему ко лбу и почувствовал, что у него жар.

— Ложись в постель, — сказал я, — ты болен.

— Я здоров, — сказал он.

Пришел доктор и смерил мальчику температуру.

— Сколько? — спросил я.

— Сто два.

Внизу доктор дал мне три разных лекарства в облатках разных цветов и сказал, как принимать их. Одно было жаропонижающее, другое слабительное, третье против кислотности. Бациллы инфлуэнцы могут существовать только в кислой среде, пояснил доктор. По-видимому, в его практике инфлуэнца была делом самым обычным, и он сказал, что беспокоиться нечего, лишь бы температура не поднялась выше ста четырех. Эпидемия сейчас не сильная, ничего серьезного нет, надо только уберечь мальчика от воспаления легких.

Вернувшись в детскую, я записал температуру и часы, когда какую облатку принимать.

— Почитать тебе?

— Хорошо. Если хочешь, — сказал мальчик. Лицо у него было очень бледное, под глазами темные круги. Он лежал неподвижно и был безучастен ко всему, что делалось вокруг него.

Я начал читать «Рассказы о пиратах» Хауарда Пайла, но видел, что он не слушает меня.

— Как ты себя чувствуешь, Малыш? — спросил я.

— Пока все так же, — сказал он.

Я сел в ногах кровати и стал читать про себя, дожидаясь, когда надо будет дать второе лекарство. Я думал, что он уснет, но, подняв глаза от книги, поймал его взгляд— какой-то странный взгляд, устремленный на спинку кровати.

— Почему ты не попробуешь заснуть? Я разбужу тебя, когда надо будет принять лекарство.

— Нет, я лучше так полежу.

Через несколько минут он сказал мне:

— Папа, если тебе неприятно, ты лучше уйди.

— Откуда ты взял, что мне неприятно?

— Ну, если потом будет неприятно, так ты уйди отсюда.

Я решил, что у него начинается легкий бред, и, дав ему в одиннадцать часов лекарство, вышел из комнаты.

День стоял ясный, холодный; талый снег, выпавший накануне, успел подмерзнуть за ночь, и теперь голые деревья, кусты, валежник, трава и плеши голой земли были подернуты ледяной корочкой, точно тонким слоем лака. Я взял с собой молодого ирландского сеттера и пошел прогуляться по дороге и вдоль замерзшей речки, но на гладкой, как стекло, земле не то что ходить, а и стоять было трудно; мой рыжий пес скользил, лапы у него разъезжались, и я сам растянулся два раза, да еще уронил ружье, и оно отлетело по льду в сторону.

Из-под высокого глинистого берега с нависшими над речкой кустами мы спугнули стаю куропаток, и я подстрелил двух в ту минуту, когда они скрывались из виду за береговым откосом. Часть стаи опустилась на деревья, но большинство куропаток попряталось, и, для того чтобы снова поднять их, мне пришлось несколько раз подпрыгнуть на кучах обледенелого валежника. Стоя на скользких, пружинивших сучьях, стрелять по взлетавшим куропаткам было трудно, и я убил двух, по пятерым промазал и отправился в обратный путь, довольный, что набрел на стаю около самого дома, радуясь, что куропаток хватит и на следующую охоту.

Дома мне сказали, что мальчик никому не позволяет входить в детскую.

— Не входите, — говорил он. — Я не хочу, чтобы вы заразились.

Я вошел к нему и увидел, что он лежит все в том же положении, такой же бледный, только скулы порозовели от жара, и по-прежнему, не отрываясь, молча смотрит на спинку кровати.

Я смерил ему температуру.

— Сколько?

— Около ста градусов, — ответил я. Термометр показывал сто два и четыре десятых.

— Раньше было сто два? — спросил он.

— Кто это тебе сказал?

— Доктор.

— Температура у тебя не высокая, — сказал я. — Беспокоиться нечего.

— Я не беспокоюсь, — сказал он, — только не могу перестать думать.

— А ты не думай, — сказал я. — Не надо волноваться.

— Я не волнуюсь, — сказал он, глядя прямо перед собой. Видно было, что он напрягает все силы, чтобы сосредоточиться на какой-то мысли.

— Прими лекарство и запей водой.

— Ты думаешь, это поможет?

— Конечно, поможет.

Я сел около кровати, открыл книгу про пиратов и начал читать, но увидел, что он не слушает меня, и остановился.

— Как по-твоему, через сколько часов я умру? — спросил он.

— Что?

— Сколько мне еще осталось жить?

— Ты не умрешь. Что за глупости!

— Нет, я умру. Я слышал, как он сказал сто два градуса.

— Никто не умирает от температуры в сто два градуса. Что ты выдумываешь?

— Нет, умирают, я знаю. Во Франции мальчики в школе говорили, когда температура сорок четыре градуса, человек умирает. А у меня сто два.

Он ждал смерти весь день; ждал ее с девяти часов утра.

— Бедный Малыш, — сказал я. — Бедный мой Малыш. Это все равно как мили и километры. Ты не умрешь. Это просто другой термометр. На том термометре нормальная температура тридцать семь градусов. На этом девяносто восемь.

— Ты это наверное знаешь?

— Ну конечно, — сказал я. — Это все равно как мили и километры. Помнишь? Если машина прошла семьдесят миль, сколько это километров?

— А, — сказал он.

Но пристальность его взгляда, устремленного на спинку кровати, долго не ослабевала. Напряжение, в котором он держал себя, тоже спало не сразу, зато на следующий день он совсем раскис и то и дело принимался плакать из-за всякого пустяка.

Читать онлайн книгу Ожидание — Эрнест Миллер Хемингуэй бесплатно. 1-я страница текста книги.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Назад к карточке книги

Эрнест Хемингуэй
Ожидание

Мы еще лежали в постели, когда он вошел в комнату затворить окна, и я сразу увидел, что ему нездоровится. Его трясло, лицо у него было бледное, и шел он медленно, как будто каждое движение причиняло ему боль.

– Что с тобой, Малыш?

– У меня голова болит.

– Поди ляг в постель.

– Нет, я здоров.

– Ляг в постель. Я оденусь и приду к тебе.

Но когда я сошел вниз, мой девятилетний мальчуган, уже одевшись, сидел у камина– совсем больной и жалкий. Я приложил ладонь ему ко лбу и почувствовал, что у него жар.

– Ложись в постель, – сказал я, – ты болен.

– Я здоров, – сказал он.

Пришел доктор и смерил мальчику температуру.

– Сколько? – спросил я.

– Сто два.

Внизу доктор дал мне три разных лекарства в облатках разных цветов и сказал, как принимать их. Одно было жаропонижающее, другое слабительное, третье против кислотности. Бациллы инфлуэнцы могут существовать только в кислой среде, пояснил доктор. По-видимому, в его практике инфлуэнца была делом самым обычным, и он сказал, что беспокоиться нечего, лишь бы температура не поднялась выше ста четырех. Эпидемия сейчас не сильная, ничего серьезного нет, надо только уберечь мальчика от воспаления легких.

Вернувшись в детскую, я записал температуру и часы, когда какую облатку принимать.

– Почитать тебе?

– Хорошо. Если хочешь, – сказал мальчик. Лицо у него было очень бледное, под глазами темные круги. Он лежал неподвижно и был безучастен ко всему, что делалось вокруг него.

Я начал читать «Рассказы о пиратах» Хауарда Пайла, но видел, что он не слушает меня.

– Как ты себя чувст

E. Hemingway * A day’s wait * Текст для чтения

He came into the room to shut the windows while me were still in bed and I saw he looked ill. He was shivering, his face was white, and he walked slowly as though it ached to move.

«What’s the matter, Schatz?»

«I’ve got a headache».

«You better go back to bed».

«No, I am all right».

«You go to bed. I’ll see you when I’m dressed».

But when I came downstairs he was dressed, sitting by the fire, looking a very sick and miserable boy of nine years. When I put my hand on his forehead I knew he had a fever.

«You go up to bed,» said, «you are sick».

«I am all right», he said.

When the doctor came he took the boy’s temperature.

«What is it?» I asked him.

«One hundred and two.»

Downstairs, the doctor left three different medicines in different coloured capsules with instructions for giving them. He seemed to know all about influenza and said there was nothing to worry about if the fever did not go above one hundred and four degrees. This was a light epidemic of influenza and there was no danger if you avoided pneumonia.

Back in the room I wrote the boy’s temperature down and made a note of the time to give the various capsules.

«Do you want me to read to you?»

«All right. If you want to,» said the boy. His face was very white and there were dark areas under his eyes. He lay still in the bed and seemed very detached from what was going on.

I read about pirates from Howard Pyle’s «Book of Pirates», but I could see he was not following what I was reading.

«How do you feel, Schatz?» I asked him.

«Just the same, so far,» he said.

I sat at the foot of the bed and read to myself while I waited for it to be time to give another capsule. It would have been natural for him to go to sleep, but when I looked up he was looking at the foot of the bed.

«Why, don’t you try to go to sleep? I’ll wake you up for the medicine.»

«I’d rather stay awake.»

After a while he said to me. «You don’t have to stay in here with me, Papa, if it bothers you.»

«It doesn’t bother me.»

«No, I mean you don’t have to stay if it’s going to bother you.»

I thought perhaps he was a little light-headed and af ter giving him the prescribed capsules at eleven o’clock I went out for a while…

At the house they said the boy had refused to let any one come into the room.

«You can’t come in,» he said. «You mustn’t get what I have.» I went up to him and found him in exactly the same position I had left him, white-faced, but with the tops of his cheeks flushed by the fever, staring still, as he had stared, at the foot of the bed.

I took his temperature.

«What is it?»

«Something like a hundred,» I said. It was one hundred and two and four tenths.

«It was a hundred and two,» he said.

«Who said so? Your temperature is all right,» I said. «It’s nothing to worry about.»

«I don’t worry,» he said, «but I can’t keep from thinking.»

«Don’t think,» I said. «Just take it easy.»

«I’m taking it easy,» he said and looked straight ahead.

He was evidently holding tight onto himself about something.

«Take this with water.»

«Do you think it will do any good?»

«Of course, it will.»

I sat down and opened the «Pirate» book and commenced to read, but I could see he was not following, so I stopped.

«About what time do you think I’m going to die?» he asked.

«What?»

«About how long will it be before I die?»

«You aren’t going to die. What’s the matter with you?»

«Oh, yes, I am. I heard him say a hundred and two.»

«People don’t die with a fever of one hundred and two. That’s a silly way to talk.»

«I know they do. At school in France the boys told me you can’t live with forty-four degrees. I’ve got a hundred and two.»

He had been waiting to die all day, ever since nine o’clock in the morning.

«You poor Schatz,» I said. «It’s like miles and kilometres. You aren’t going to die. That’s a different thermometre. On that thermometre thirty-seven is normal. On this kind it’s ninety-eight.»

«Are you sure?»

«Absolutely,» I said. «It’s like miles and kilometres. You know, like how many kilometres we make when we do seventy miles in the car?»

«Oh,» he said.

But his gaze at the foot of the bed relaxed slowly. The hold over himself relaxed too, finally, and the next day he was very slack and cried very easily at little things that were of no importance.

Примечания:

Schatz (нем.) – дорогой

102 градусов по Фаренгейту = 38,9 градусов по Цельсию

so far — пока

Эрнест Хемингуэй • Расшифровка эпизода • Arzamas

Почему герои Хемингуэя все время пьют и живут несмотря на то, что в жизни нет никакого смысла

Автор Андрей Аствацатуров

Эрнест Хемингуэй оказал колоссальное влияние на культуру ХХ века. Впрочем, он был очень модный писатель, но мода часто переменчива, и, как всегда бывает с модными писателями, она очень часто проходит. Мода на Хемингуэя действи­тельно прошла. Его звездный час — 1950–60-е годы, когда стал попу­ляр­ным тип мачо. Везде, не только в Америке, но и в России и Европе, был распространен портрет Хемингуэя — мужественное лицо с немножко хитро­ватым прищуром, аккуратная бородка, свитер грубой вязки. Им вдохновлялись те люди, которые хотели быть «настоя­щими мужчинами», или те женщины, которые хотели видеть рядом с собой «настоящих мужчин».

Шестидесятые были романтическим временем — с культом странствий, приключений. Если мы вспомним СССР, бардовскую песню, замеча­тельные песни Юрия Визбора, Влади­мира Высоцкого, Александра Город­ницкого, то несложно заметить, что и в них сказывался культ Хемингуэя: бесстрашие, мужествен­ность, умение преодолевать препятствия. Шестиде­сятые годы требовали таких людей: если вы помни­те, это были годы студенческих революций, волнений; в России это были годы вегетарианской хрущевской оттепели — соответ­ствен­но, людям хотелось как-то очень ярко, сильно себя проявить. И здесь Хемин­гуэй становится таким удивительным архетипи­ческим образом. Образ мачо был надолго зафиксирован культурой, и при этом Хемингуэй имел к этому мифу не такое уж прямое отношение. Тем не менее попу­ляр­ность его уже в 1970-е годы начинает снижаться, он становится объектом скорее академической науки; исследований о нем становится все меньше, и, наконец, в 1999 году столетие со дня рождения этого великого американ­ского писателя, в общем-то, проходит практически незамеченным.

В частности, в России была только одна научная конференция, посвященная Хемингуэю, которая, в общем, даже и не собрала прямых специалистов по этому автору. То же самое происхо­дило и в Соеди­ненных Штатах Америки. На сегодняшний день Хемингуэй далеко не всегда присут­ствует в престижных американских антологиях. Кажется, о нем забыли. Некоторые специалисты даже говорят о том, что, видимо, его значение было преувели­чено. Так или иначе, мы о нем все-таки поговорим, потому что значимость автора определя­ется степенью его влияния, а влияние Хемингуэя было значительно — как на американскую, так и на француз­скую литературу. Без него невозможно себе представить Жан-Поля Сартра, или Альбера Камю, или представителей «нового романа»; без него не появи­лась бы такая фигура, как Джером Дэвид Сэлин­джер, и многие-многие другие. Например, Евгений Евтушенко вдохновлялся образом Хемингуэя, в нескольких его стихотворениях Хемингуэй упомянут.

Хемингуэй родился в 1899 году в семье врача. Систематического высшего обра­зования он не получил, отправился на Первую мировую войну, где был ранен. Потом оказался в Париже, работал некоторое время журналистом. И здесь он становится частью круга американских интеллектуалов, которые тогда проживали в Париже. Дело в том, что в 1920-е годы в Париже по при­чинам, о которых можно долго рассуждать, жило очень много амери­канцев — около 50 тысяч. Это была первая волна американ­ской эмиграции во Францию. Потом они в основном вернулись обратно. Почему американ­цы жили в Пари­же? Потому что Америка — это немножко скучно, это про работу, а не все люди хотят самоотверженно работать с утра до вечера. А Париж в сравнении с аме­ри­канскими городами был дешевым, там была аура релакса, свободы, богемно­сти, и американцам это все было в новинку, особенно тем, кто был склонен к творческим порывам: художникам, композиторам, музыкан­там, писателям. Заниматься искусством в Америке, конечно, было возможно, но все-таки художника в такой кальвинистской стране, которая ориентирована на прагма­тику, на рабо­ту, не так уж сильно уважают, особенно бедного художника. А в Париже — запросто, в Париже ты можешь быть бедным художником и быть местной достопримеча­тельностью. И вот Хемингуэй проводит долгое время в Париже, сидит в знаменитых кафе, ходит, общается с людьми. Он зна­комится с достижениями французской литературы, с текстами и творческими задачами, которые ставят перед собой модернисты, которые проживают в Пари­же. Если Америка сформировала его как журналиста, то Франция, безусловно, сформировала его как писателя.

Надо сказать, что Хемингуэю чрезвы­чайно повезло с учителями. Его учителя, известные американские писатели, давали ему читать какие-то книги, что-то рекомендовали, совето­вали обращаться к какой-то интел­лектуальной литера­туре, подсказывали приемы, которые очень подходили для создания его собственной поэтики. Его важным учителем была Гертруда Стайн, бабушка американского модернизма и авангарда, совершенно блистательная писатель­ница, блиста­тельная учительница, создатель герметичной модернистской литера­туры, очень интересной и экспери­мен­тальной. Впоследствии они поссори­лись, высмеивали друг друга, наговорили друг о друге очень много несправедливых вещей.

Другим учителем Хемингуэя был Эзра Лумис Паунд, тоже один из значитель­ных американских поэтов-эмигрантов, который жил одно время в Лондоне, где он организо­вал сразу несколько модер­нистских направ­лений в поэзии, таких как имажизм  Имажизм (англ. imagism, от image — «об­раз») — модернистское течение в английской и американской поэзии. и вортицизм  Вортицизм (от итал. vortizto — «вихрь») — течение в изобразительном искусстве начала XX столетия в Англии, близкое к футуризму.; потом он переехал в Париж, а оттуда через некоторое время в Италию. Эзра Паунд был чрезвычайно образованным, одаренным человеком. Я думаю, что он научил Хемингуэя поэтике зрительного образа. Паунд всегда очень уважительно отзывался о Хемингуэе, несмотря на удиви­тельную разницу между ними. Дело в том, что сам Паунд был сложно интеллектуально организованный писатель; его тексты, совершенно изыскан­ные, были напичканы, инъецированы очень сложными цитатами, аллюзиями и так далее. А Хемингуэй выглядит как будто бы просто, но Паунд всегда счи­тал именно Хемингуэя самым верным своим учеником. И это неудиви­тельно, потому что Хемингуэй научился у Паунда способности показывать вещи, не объясняя их. Паунд говорил об этом: не рассказывайте, не описывайте вещи, не употребляйте прилагательных — показывайте вещи, создавайте зритель­ный образ. И вот этой способности — создавать зрительный образ, который ориен­ти­руется не столько на наш слух, сколько на наш глаз, на наше зрение, — Хемингуэй действительно научился у Эзры Паунда. Романы Хемин­гуэя как будто бы очень пластичны, объектны, предметны, это несложно заметить. На самом деле эта предмет­ность и пластич­ность — не более чем знаки, кото­рые открывают за собой иррациональность мира и пустоту.

Он начинает писать небольшие тексты, заметки, напоминающие стихи в прозе, публикует два сборника рассказов. Но насто­ящий успех к нему приходит, когда он пишет свой роман «И восходит солнце». Этот успех он закрепляет своим военным романом «Прощай, оружие!». Собственно, эти два романа очень важные, они были написаны по мотивам Первой мировой войны.

Хемингуэй обосновывается в Европе, неко­торое время проводит в Испании: здесь он работает журналистом, его очень увлекает, например, бой быков, чисто испанское развлечение. Он также любит рыбалку, спорт, увлекается боксом. То есть ему нравится такая телесная практика, это состояние некой критичности, состояние мужчины или вообще человека перед лицом удиви­тельной опасности. Чем для него была рыбалка? Для него рыбалка представ­ляла собой некое важное, сложное символическое действие, когда человек приобщается к стихийным природным силам. Это очень легко заметить в его романах, например в «И восходит солнце», где очень подробно описывается рыбалка, или в «Иметь и не иметь», или в его шедевре «Старик и море», где рыбалка действительно описывается как некое сложное ритуальное действо, приобщающее человека к жизнен­ному потоку, к замыслу вещей, когда человек разрывает свою изолированность. Также его интересовала коррида. Он был большим специалистом в этой области, писал репортажи со знанием дела, очень квалифицированно. Он присутствовал на всех исторических корридах, которые происходили в то время в Испании. Он не только писал репортажи — он даже сам ассистировал знаменитым тореадорам. Для него коррида — экзистенциальная ситуация; человек в состоянии одиночества, перед лицом опасности становится самим собой. То есть когда ты нахо­дишься в нормальном состоя­нии, когда ты вовлечен в культуру — ты такой милый, интелли­гентный, добрый, нравственный, образован­ный человек, но как только на тебя несется бык, вся эта культура начинает с тебя слезать, начинают отпадать все эти ценности: исчезает все твое образование, вся твоя нравствен­ность, ты обнуля­ешься, превращается как будто в минерал, в свое собственное тело. Этот момент истины был очень важен для Хемингуэя. И отсюда возникает формат его героев, которые будут населять все его романы.

Что это за герой? Это стоический герой, который не пытается искать в мире смыслов. В мире нет человеческих смыслов. Это идея очень важная для аме­риканской литературы, проникну­той кальвинизмом, лютеранством, проте­стантской этикой, где Бог иррацио­нален, непостижим. В мире нет человече­ских смыслов. Возможно, есть замысел, но смыслов никаких нет. Смыслы — это попытка человека преодолеть свое одиночество, заговорить пустоту, попытка связать себя с бессмысленным миром. Но эти все попытки являются абсолютно искусственными, и человеческие ценности преходящи. И мужество заключается не в том, чтобы обладать физической силой, ударить человека по лицу, свалить его ударом кулака или убить быка, а совершенно в другом. В том, чтобы посмотреть на реаль­ность и сказать: да, в реальности нет никаких смыслов; возможно, в ней даже и Бога нет, но я буду продолжать жить в этой реальности. Вот эта идея формирует представления Хемингуэя о «потерян­ном поколении», которое как раз пытается заболтать реальность, надеть очки, погрузиться в мир иллюзий, вакханалий.

Любовь к Испании приводит Хемингуэя в оккупированный Мадрид, где он про­водит очень долгое время, и резуль­татом его журналистской работы стано­вится сценарий «Испанская земля» и пьеса «Пятая колонна». Хемингуэй принимает участие в Граждан­ской войне в Испании как журналист. Естест­венно, его симпатии не на стороне франкистов, а на стороне республиканцев, и результатом этой военной командировки становится роман «По ком звонит колокол». Здесь в творчестве Хемингуэя возникает очень важная эволюция. Если молодой Хемингуэй, как всякий американец, описы­вает экзистенциаль­ную забро­шенность, одиночество человека, то теперь ему важно совершенно другое: для него принципиально единство людей. Он пытается понять человека на фоне тех процессов, которые происходят в мире. Именно об этом говорит нам эпиграф к роману «По ком звонит колокол»  «„Нет человека, что был бы сам по себе, как остров; каждый живущий — часть конти­нента; и если море смоет утес, не станет ли меньше вся Европа, меньше — на каменную скалу, на поместье друзей, на твой соб­ственный дом. Смерть каждого человека умаляет и меня, ибо я един со всем челове­чеством. А потому никогда не посылай узнать, по ком звонит колокол, он звонит и по тебе“. Джон Донн» (пер. А. Нестерова).: если кто-то умирает, то уми­рает часть тебя, никогда не спрашивай, по ком звонит колокол, он всегда звонит по тебе. Если раньше герои Хемингуэя как бы восставали против каких-то обществен­ных, политических процессов, воевали против самой войны, если раньше не существовало для этого героя какой-то панорамы действий, если они были абсолютные индивидуалисты, то теперь их судьбы становятся вписаны и вплетены в судьбы челове­чества. Вот, собственно говоря, Хемингуэй приходит к той самой идее, с которой связана вся батальная тради­ция русской прозы. Если мы возьмем, например, батальную традицию амери­канской прозы, то увидим, что там герои, амери­кан­цы, ведут свою собствен­ную войну. Что-то происходит на фоне, какие-то самые общие собы­тия, но на самом деле это конкретные любовные, или военные, или детективные истории конкретных людей, один конкретный чело­век воюет с другим конкретным человеком. В русской традиции или в русском кино все совер­шенно по-другому: судьбы героев вплетены в общую панораму действия, воюют абсолютно все. И Хемингуэй от этой американской традиции дви­жется в русло традиции именно русской.

Он становится журналистом и во время Второй мировой войны, приезжает на неко­торое время в Европу, 1940–50-е годы проводит на Кубе. Вот здесь он переживает действительно кризис, который начался еще задолго до того, как он вернулся в Америку. Этот кризис уже атаковал его в конце 1920-х годов. Хемингуэй переживает некоторую неспособность писать, у него ощуще­ние, что он все время повторяется, что он себя постоянно воспроизводит. Его одолевает очень тяжелая депрессия, тяжелое физиче­ское состояние. В 1961 году Хемин­гуэй застрелился. Это произошло через семь лет после того, как он получил наивысшую награду в области литературы — Нобелев­скую премию.

Мы поговорим немножко о его романе «И восходит солнце». Роман имеет второй подзаголовок — «Фиеста». Мы говорили о том, что хемингуэев­ский герой — это герой, который не смотрит на мир сквозь иллюзии, он может посмотреть в лицо абсурду, признать, что смыслов нет, но будет продолжать жить, это стоический герой. Именно таким героем становится его любимый персонаж в этом романе — Педро Ромеро, матадор. Но черты хемингуэевского героя свойственны и главному герою и рассказчику этого романа, которого зовут Джейкоб Барнс. «И восходит солнце» посвящен «потерянному поко­ле­нию». Именно Хемингуэя называют певцом «потерянного поколения», но сам термин был придуман Стайн: она как-то наблюдала сцену, как на автозаправке молодой механик не мог починить мотоцикл и пожилой механик посмотрел на него, увидел, что мужчина не в состоянии починить мотоцикл, и сказал: «Всё, потерянное поколение».

Что такое «потерянное поколение» для Хемингуэя? Это поколение послевоен­ное, то есть то самое, которое прошло горнило Первой мировой войны, верну­лось оттуда разочарован­ным, идеалы полностью разрушены, в состоянии обнуления. Это поколение людей, понимающих, что в мире нет никаких смыслов. Они пережили это чудовищное экзистенциальное состояние, в кото­ром то, чему их учили, обернулось каким-то странным тленом. Это поколение (к нему и принадлежит Джейкоб Барнс) не в состоянии глядеть на абсурд, потому что это действи­тельно требует удивитель­ного мужества. Именно поэтому они все время заражают себя какими-то идеями, какими-то интел­лектуальными схемами, философскими рассужде­ниями, концепциями. То есть они пытаются все время отравить свой мозг чем-то, чтобы наладить связь с реальностью. Именно поэтому герои все время пьют, они практически никогда не появляются перед нами трезвыми: либо выпивают, либо готовятся выпить, либо находятся в состоянии похмелья и снова готовятся выпить. Это такой постоянный карнавал, постоянная алкоголизация, которая с ними происходит. Почему? Дело не только в том, что Хемингуэй сам любил выпить, хотя, в общем-то, не без этого. Алкоголь здесь становится некоторой метафо­рой зараженности человеческого сознания, его опьянения, потому что в этом состоянии, как мно­гие из нас знают, реальность становится более доброже­латель­ной. Алкоголь как бы не позволяет взглянуть на мир чистыми глазами, алкоголь в некоторой степени примиряет нас с миром.

И вот в романе возникает противопо­ставление между двумя героями. Один из них — Роберт Кон, это единственный персонаж, который имеет биографию, и, собственно говоря, роман начинается с биографии Кона. Роман открывается двумя эпиграфами. Первый эпиграф — из Экклезиаста, который нам говорит о том, что «род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки», то есть что Бог неразрывно связан с временем, что все человеческое когда-нибудь пройдет, все является суетой сует. Второй эпиграф — «„Все вы — потерянное поколение“. Гертруда Стайн». Эти эпиграфы связаны словом «поколение». В русском переводе немножко эта связь утрачена, потому что в первом случае говорится «род людской», во втором — «поколение», но в оригинале оба раза используется слово generation.

Роман начинается гениально, как все гениальные произве­дения: «Роберт Кон когда-то был чемпионом Принстон­ского колледжа в полутяжелом весе». То есть только что прозвучали обвинительные слова, только что был брошен взгляд на мир с позиции какого-то внечеловеческого разума, и вот человек занят какой-то удиви­тельной глупостью, как-то очень странно проводит свое время, и вопрос — почему же он так странно проводит свое время? Выясняется, что Роберт Кон немножко не уверен в себе и боится, что его оскорбят. Ему кажется, что все окружающие люди, его товарищи, те, с кем он учится, — люди, которые его ненавидят, и поэтому он должен уметь постоять за себя. Джейкоб Барнс говорит о том, что он общался с людьми, которые учились с Робертом Коном, и никто из них не мог вспомнить, кто же это такой, Роберт Кон. Помнил только его тренер по боксу. Это вроде бы какая-то совершенно незначащая деталь — ну, в общем, зачем нам это знать, когда роман совершенно про другое? И тем не менее эта деталь весьма принци­пиальна. Так устроен человек: человеку хочется, чтобы у него с миром была некая связь, чтобы мир как-то на него реагировал. Человеку очень трудно представить, что мир к нему равноду­шен, что люди к нему равнодушны, что вещи к нему равнодушны, что вещи и люди совершенно им не интересуют­ся. Если меня не любят, то желательно, чтобы хотя бы ненавидели: все равно какая-то связь возникает. И вот это источник неадекват­ного взгляда на реаль­ность, это желание создать иллюзию, выстроить какую-то неправильную концептуальную идеологическую связь между собой и реальностью. Мы видим, что Роберт Кон — это писатель такого романти­ческого склада: он все время описывает какие-то иные миры, экзотические страны; он все время говорит Джейкобу Барнсу, что надо бы поехать в Южную Америку, посмотреть, что там. А зачем Южная Америка? Что, не хватает Европы? Нет, Европы не хватает, потому что самое интересное находится в другом месте, в Южной Америке. То же самое происходит и в его взаимоотношениях с женщинами. Он их идеализирует, наполняет тем смыслом, которого в них нет. Это очень важный момент. Джейкоб Барнс как бы деконструирует Роберта Кона. Что это значит? Он показывает, каковы внутренние механизмы всего этого. Роберт Кон — это поглощенный собой актер. По сути дела, он всегда разыгры­вает какую-то роль и наслаждается собой в этой роли. Напри­мер, он вступается за Брет Эшли, когда Джейкоб Барнс позволяет себе неуважительно о ней высказаться. В общем-то, высказывается он справед­ливо, но Роберт Кон встает; его лицо, и без того бледное, еще больше бледнеет, в этот момент он, видимо, воображал себя каким-то рыцарем. Роберт Кон именно таков, то есть устраивает несколько театрально-мелодраматических сцен. Это любовь к себе, наслаждение собой, сосредоточенность и замкнутость на себе, которая превра­щается в абсолютно неадекватное восприятие реальности. Роберт Кон видит в реальности не саму реальность, а свои идеи, эмоции, свои образы по поводу реальности. Это очень умозрительный персонаж, единственный персонаж, который вроде бы наделен очень сильным психологизмом.

И здесь очень важный момент — момент атаки Эрнеста Хемингуэя на психо­логизм, на традиционный европейский роман. С чем это связано? Роберту Кону противостоит в романе Джейкоб Барнс. В отличие от писателя Роберта Кона, Джейкоб Барнс — журналист. Если мы внимательно посмотрим на то, как Джейкоб Барнс видит реальность, то мы увидим, что он смотрит на мир откры­тыми глазами, видит то, что в мире есть, констати­рует, фотографирует эту реальность. Он никогда не набрасывает на нее какую-то сетку странных пред­ставлений. Вот он смотрит на эту реальность, мы видим вереницу вещей, событий, предметов, и между этими событиями и предметами не суще­ствует никакой связи. Это значит, что Джейкоб Барнс не различает смыслов, которые есть в мире. Это образ, который впоследствии Альбер Камю назовет образом абсурдного человека, то есть человека, который констатирует реальность, но не желает искать смыслов между предметами. То есть здесь очень важный момент — противопо­ставление умозрению зрения. Зрение Джейкоба Барнса противопо­ставляется умозрению Роберта Кона, адекватность противопостав­ляется неадекватности, зрение противопостав­ляется интеллекту, интеллект искажает реальность. Чисто американский подход к проблеме.

Роберт Кон — это персонаж, у которого есть биография, какая-то судьба. Все остальные персонажи этого романа из своих биографий полностью вырваны. Одна из основных проблем романа — бесплодие этого поколения, которое внешне передается как неспособность главного героя Джейкоба Барнса иметь близость с женщиной. Это очень важный момент — и как будто бы препятст­вую­щий счастью двух людей, которые любят друг друга. Да любят ли они? Финал романа — это огромный вопрос. Ах, Джейк, говорит Брет, как хорошо нам могло бы быть вместе! Да, отвечает он, этим можно утешаться. Это большой вопрос, это большая проблема. Здесь возникает некий подтекст: а если бы все было со мной нормально, если бы я был физиологически полно­ценным челове­ком, были бы мы счастливы? Вот это ответ, по сути дела, Джейкоба Барнса. Навряд ли они были бы счастливы, потому что человек абсолютно одинок, потому что общих смыслов, соединя­ющих людей, нет, потому что человек обречен быть заброшенным.

Роман Хемингуэя «И восходит солнце», или «Фиеста», реализует, пожалуй, все самые интересные принципы в органи­зации художественного материала. Хемингуэй здесь демонстрирует свое удивительное мастерство, и на первый взгляд он выглядит как мастер антилитературности. Если мы внима­тельно посмотрим на этот роман, то увидим, что он состоит из трех больших фраг­ментов и каждый абзац не связан тематически с другим абзацем, и, что самое главное, как будто бы не существует причинно-следственной связи между предложе­ниями. Очень интересно построена поэтика этого романа. Между фразами, в общем-то, отсутствуют причинно-следственные связи. Это как будто бы антихудожественно, ведь в любом очень красиво, стилистически внятно написанном художественном произведении ритм фразы должен порождать следующую фразу, следующая фраза должна порождать еще одну фразу, ну и так далее и так далее. То есть фразы должны как-то плавно друг в друга перетекать. Это и называется, собственно говоря, стилем. Здесь как будто бы нет никакого стиля. «Я вышел на улицу. Горели фонари. Я поднял воротник. Я достал сигареты. Я закурил» — между этими фразами отсутствует причинно-следственная связь, есть только некая временная последователь­ность, вот и все. Эта поэтика, то есть этот способ организации материала, нам подсказывает, что нет связи между вещами, событиями, явлениями. Хемингуэй не просто нам рассказывает о том, что мир абсурден, он, в общем-то, это и показывает, говоря, что между вещами не существует никаких связей. Это система образов, которые друг от друга отделены. Очень часто, когда читаешь роман Хемингуэя, возникает ощущение, что автор просто создает какую-то такую систему точек. В общем-то, Хемингуэй уже здесь создает свой оригина­льный стиль, это отсутствие стиля превращается в некий стиль, и этот стиль исследователи и журналисты назвали телеграфным. Здесь точность, внятность, чисто американский кальвинистский аскетизм, здесь не так много метафор. Этому способу как бы репрезентации материала Хемингуэй, безусловно, учился у американского писателя Шервуда Андерсона (1876–1941). Андерсон был мастер точной, внятной и очень простой фразы, но эта простота кажущаяся.

Второй прием, который использует Хемингуэй, — прием подтекста, он также называется принципом айсберга. Что такое принцип айсберга? Это когда над водой торчит некая верхушка, а большая часть находится под водой. Реплики героев содержат в себе очень много смысла, но этот смысл не называ­ется, не артикули­руется, мы видим только реплику, которая является намеком на что-то. Например, герои сидят и разговари­вают. Можно вспомнить финал романа, последний разговор Джейкоба Барнса с Брет. В нем тоже есть под­текст, но он не раскрывается — читатель должен расшифровать его, вложить в него смысл. Это означает, что читатель становится соучастником, соавтором произведения, он должен в это произведение очень плотно вовлечься. Прин­цип айсберга — очень важный принцип для организации материала.

Ну и, наконец, карнавальная реальность. Хемингуэй очень активно использует всякие ритуалистические модели, показывает нам разные типы карнавала. Что такое карнавал? Это некий праздник, имеющий какой-то ритуальный смысл. Это значит, что одино­кая, изолированная вещь или одинокий человек приоб­щается к некоему всеобщему веселью, это праздник обновления жизни, жизнь возрождается. Здесь противопо­став­ляются два типа карнавала. Первый — это парижский карнавал, пустое возобновление одного и того же, возобновление чувствен­ности, выхолощенный карнавал, и бесплодие Джейкоба Барнса — это, в общем-то, знак выхолощенности этого карнавала. Второй карнавал — это настоящий карнавал, который приобщает людей к некой сущности мира, к некой волне. Это тот карнавал, который мы уже видим в живой, народной Испании, которая противопо­ставляет себя интеллектуальной Франции.

Есть еще один важный момент в творчестве Хемингуэя, касающийся не только этого романа, но и других романов, например «Прощай, оружие!» или «По ком звонит колокол», — это модель билингвизма, наличие двух языков в одном языковом пространстве. Например, у Толстого в рома­не «Война и мир» очень много французского языка. Текст написан по-русски, а герои в этот момент говорят по-французски, и Толстой пересказывает то, как герои говорят по-фран­­­­цузски, на русском языке. Возникает странная система кальки, русский язык становится очень витиеватым, странным, и мы в нем различаем что-то такое иностранное, смещенное. То есть мы хотя и присут­ствуем в пространстве русского языка, но ощущаем некую странность, некую смещенность, некую инаковость. У Хемингуэя это происходит довольно часто, и это связано с фран­цузским языком. Его герои, например, говорят по-французски, а Хемингуэй это все пересказывает на английском языке, или герои говорят по-испански, а Хемингуэй это пересказывает по-английски или по-итальянски, как в «Про­щай, оружие!», а герой-рассказчик все это передает по-английски. Здесь возни­кает такое удивительное напряжение языка, и это является дополнительным элементом, который украшает стиль, делает его более плотным, более насы­щен­ным, более интересным.

Роман «Прощай, оружие!» — это роман о некоторой недолговечности и самого хемингуэевского героя. Главный герой не участник войны, он скорее воюет с самой войной. В оригинале роман называется «A Farewell to Arms» — «Про­щай, руки!», «Прощай, объятия!», с одной стороны, а с другой стороны — «Прощай, оружие!». То есть это две темы. Первая — тема войны, человека в состоянии брани, человека, который воюет, человека, который отстаивает свои смыслы. Это все является прехо­дящим, так же как, к сожалению, и любовь тоже проходит; главный герой (в конце романа мы его видим совершенно опусто­шенным) куда-то уходит, уходит в никуда. Собственно говоря, через некоторое время Хемингуэй старается преодолеть эту изолированность своих героев, ищет пути, возможные способы вовлечения человека в некие процессы. Он видит угрозы разрушения единства людей. Одна из последних глав его романа «Иметь и не иметь», следующего крупного произведения Хемингуэя, заканчивается очень важной фразой: «Человек один не может». По сути дела, это поворот к признанию того, что человечество едино. Это очень важный гуманистический поворот Хемингуэя, который окрасит все его дальнейшее творчество. 

«Хемингуэй История любви» Аарон Хотчнер: рецензии и отзывы на книгу | ISBN 978-5-17-092367-0

Журналист Хотчнер был другом Хемингуэя в последние годы жизни, писал сценарии по его книгам, сопровождал на рыбалку и был гостем на кубинской вилле писателя.

Откровенные рассказы Хемингуэя он, с его позволения, записывал на диктофон и сохранил стенограммы. Но только сейчас, после смерти Мэри Хемингуэй, Хотчнер решил опубликовать те разговоры без купюр. И читая книгу, понимаешь, почему автор щадил чувства последней жены Хемингуэя. Ведь Хемингуэй откровенно рассказывает о самой главной женщине в своей жизни. И это не Мэри.

Так кого же из четырех жен Хемингуэй любил больше всех? Кого идеализировал до конца своих дней?

Не Мэри – о ней в его рассказах ни слова, хотя сама она присутствует на страницах книги – как хозяйка кубинской виллы, где гостит Хотчнер.

Не Марту Геллхорн – упоминаний о ней нет вообще. Хотя даже ее предшественнице-блондинке Джейн, которая в книге «Миссис Хемингуэй» упоминается как кратковременное увлечение писателя, отведено несколько страниц.

Не Файф – в интервью Хемингуэй зовет ее Паулиной и называет своей гибельной ошибкой.

А Хэдли – самую первую, самую верную и самую покорную из своих жен. Хэдли верила в его талант писателя, когда он еще не издал ни одного рассказа. Хэдли жарила голубей в их крошечной квартирке в Париже и стойко сносила нищету. До последних дней Хемингуэй вспоминал свой первый брак и корил себя за то, что потерял Хэдли.

Книга небольшая, 180 страниц я прочитала за день. Разговоры с Хемингуэем и зарисовки из его жизни напоминают статьи из журналов «Караван историй» и «7 дней». Тут же и фотографии писателя с женами, и редкие кадры Хемингуэя, сделанные самим Хотчнером.

Тяжелое чувство оставляют последние страницы – когда Хотчнер в последний раз навещает Хемингуэя в клинике, где его лечат электрошоком. Писатель страдает от мании преследования и во всем видит слежку ФБР. Как выясняется в послесловии – вполне обоснованно. Недавно рассекретили документы, которые это подтверждают.

Хотите услышать исповедь Хемингуэя без купюр? Не пропустите эту книгу!

рассказов Эрнеста Хемингуэя «День ожидания» Краткое содержание и анализ

История начинается с того, что отец обнаруживает, что его 9-летний мальчик Шац болен лихорадкой. Отец посылает за доктором, и он диагностирует легкий грипп. Доктор говорит, что пока температура не поднимается выше 104 градусов, с мальчиком все будет в порядке, и он оставит отцу три разных вида лекарств, чтобы он дал им инструкции для каждого. Температура Шаца составляет 102 градуса.

Когда доктор уходит, отец читает Шацу книгу о пиратах, но мальчик не обращает внимания и пристально смотрит в изножье кровати. Его отец предлагает ему попытаться немного поспать, но Шац говорит, что он предпочел бы проснуться. Он также говорит, что его отцу не нужно оставаться с ним в комнате, если он беспокоится. Его отец говорит, что его это не беспокоит, и, дав ему 11-часовую дозу лекарства, отец выходит на улицу.

Зимний день с мокрым снегом в сельской местности, и отец берет семейного ирландского сеттера на охоту вдоль замерзшего русла ручья.И человек, и собака несколько раз падают на лед, прежде чем находят стаю перепелов и убивают двоих. Отец, довольный своими подвигами, возвращается в дом.

Вернувшись домой, он обнаруживает, что Шац отказался пускать кого-либо в свою комнату, потому что он не хочет, чтобы кто-нибудь заразился гриппом. Отец все равно входит и обнаруживает, что мальчик все еще смотрит в изножье кровати. Он измеряет температуру Шаца и находит ее 102, как и раньше. Он говорит Шацу, что у него нормальная температура, и не беспокойтесь.Шац говорит, что не волнуется, но думает. Когда отец дает Шацу его лекарство, Шац спрашивает, думает ли он, что лекарство поможет, и отец отвечает утвердительно.

После неудачной попытки заинтересовать Шаца книгой о пиратах отец делает паузу, после чего Шац спрашивает его, когда отец думает, что Шац умрет. Оказывается, Шац слышал в школе во Франции, что никто не может жить с температурой выше 44, поэтому Шац думает, что он обязательно умрет с температурой 102.Он весь день ждал смерти.

После того, как отец объясняет разницу между градусами Фаренгейта и Цельсия, Шац расслабляется, избавляясь от своего железного самоконтроля, и на следующий день позволяет себе расстраиваться из-за мелочей.

АНАЛИЗ

«День ожидания» посвящен знакомой Хемингуэю теме героического фатализма или фаталистического героизма, а именно храбрости перед лицом неминуемой смерти. Свидетельством мастерства Хемингуэя и его преданности этой теме является то, что он может делать фаталистических героев из 9-летних мальчиков так же легко, как и из борцов среднего возраста, ранее бегавших от гангстеров и 76-летних Испанские беженцы войны.Трагедия этой истории, конечно, не в том, что герой Шац обречен, а в том, что он считает себя обреченным, хотя на самом деле он здоров.

Героизм Шаца тихо, но ярко проявляется в его словах и действиях во время дневного ожидания. Наиболее яркое проявление героизма Шаца — это разница между его поведением в течение дня, описанным в рассказе, и его поведением на следующий день. Рассказчик говорит: «Очевидно, он что-то крепко держался за себя», прежде чем отец отправился на охоту, и когда Шац понимает, что с ним все будет в порядке, «власть над собой тоже, наконец, ослабла, а на следующий день она была очень слабой, и он очень легко плакал по мелочам, которые не имели значения.«Маленький мальчик стоит перед лицом того, что, по его мнению, будет верной смертью; он весь день сдерживает свои эмоции железным самоконтролем и даже предлагает отцу покинуть комнату, если он расстроен, увидев, что его сын умирает. Он также запрещает кому бы то ни было входить в его комнату из опасения за свое здоровье, хотя, поступая так, он обрекает себя на смерть в одиночестве.

Помимо собственного поведения Шаца, другим элементом истории, который делает героизм Шаца поразительным, является поведение его отца, которое непреднамеренно усугубляет душевное потрясение Шаца.Вскоре после того, как Шац предлагает отцу не оставаться с ним, если его беспокоит зрелище смерти сына, отец часами покидает дом, чтобы поваляться на зимнем солнце с семейной собакой, ружьем и стаей перепелов. . Сопоставление отцовских удовольствий с самообладанием, трагедией и одиночеством Шаца обостряет читательское восприятие героизма Шаца.

Большинство исследователей Хемингуэя считают, что рассказчиком этой истории, хотя и неназванного, на самом деле является Ник Адамс, полуавтобиографический персонаж Хемингуэя, который появляется в серии рассказов.Официальный биограф Хемингуэя Карлос Бейкер был первым, кто сделал это заявление, и тот факт, что в оригинальной рукописи «Отцов и сыновей», одной из подтвержденных историй Хемингуэя Ника Адамса, мальчик Адамса назван «Шац», кажется, решает эту проблему.

.

Сводка ежедневного ожидания — eNotes.com

«День ожидания» (1936) — это краткий рассказ Эрнеста Хемингуэя, в котором рассказывается о, казалось бы, трагическом исходе недопонимания между мальчиком и его отцом.

Шац — девятилетний мальчик, который одной зимней ночью заболел. После вызова врача выясняется, что Шац заразился гриппом и у него высокая температура. Это считается легким случаем, и врач оставляет лекарство мальчику, который подслушивает, как врач сообщает отцу, что у мальчика температура 102 градуса.Именно эта информация вызывает предполагаемый конфликт и недопонимание между мальчиком и его отцом.

Шаца укладывают спать, и его отец постоянно наблюдает за ним, читая книгу о пиратах. Но Шац кажется необычно отстраненным, и когда его отец предлагает ему немного поспать, мальчик отказывается. Отец какое-то время читает про себя, но мальчик не спит и — как ни странно это кажется отцу — предлагает отцу уйти, «если это тебя беспокоит». Отец пытается успокоить мальчика, но снова говорит отцу уйти, «если это вас беспокоит.»

Думая, что у мальчика просто легкое головокружение, отец выходит из комнаты и выводит семейную собаку на прогулку по замерзшему ручью. Собака сбрасывает стаю перепелов, и отец убивает нескольких, прежде чем триумфально вернуться с охоты и найти Шаца, все еще бледного у изножья кровати. После того, как отец измеряет температуру Шаца, мальчик требует узнать, какая она была. «Что-то около сотни», — отвечает отец, хотя на самом деле оно все еще выше 102. Отец дает Шацу его лекарство и стакан воды, но мальчик все еще кажется необычно обеспокоенным.Он снова читает сыну о пиратах, но видит, что Шац не обращает внимания, поэтому останавливается. Мальчик внезапно спрашивает: «Как вы думаете, в какое время я умру?»

Ошеломленный отец опешен, но Шац снова спрашивает его, когда он умрет. Отец говорит ему, что все будет хорошо, и называет это глупым разговором. Но затем Шац объясняет: «В школе во Франции мальчики сказали мне, что нельзя жить с сорока четырьмя степенями. У меня …

. .

Анализ дневного ожидания

В рассказе «День ожидания», написанном лауреатом Нобелевской премии Эрнестом Хемингуэем, мы встречаем девятилетнего мальчика, который живет в Америке. Однажды мальчик заболел гриппом, и история рассказывает о недоразумении между мальчиком и рассказчиком этой истории, его отцом.

Рассказ рассказывает о Шаце, девятилетнем мальчике, который из-за болезни целый день проводит в постели. Отец Шац вызывает врача, который измеряет температуру у мальчиков, а она оказывается сто два градуса.Шацу дают лекарство и говорят, что беспокоиться не о чем, если температура не поднимется выше ста четырех градусов. Мальчик остается в постели, но кажется, что его нет рядом. Он смотрит в воздух и не обращает внимания на свое окружение. Через некоторое время отец выводит ирландского сеттера на прогулку, но, когда он возвращается домой, Шац отказывается впускать его в комнату, опасаясь, что его отец тоже заболеет.
В конце мальчик спрашивает: «Сколько времени пройдет, прежде чем я умру?» Его отец растерянно отвечает: «Люди не умирают с лихорадкой до ста двух лет».Диалог продолжается, но оказывается, что какие-то мальчики из класса французского Шаца сказали ему, что нельзя жить с температурой в сорок четыре градуса, а у него было сто два. Шац готовился к смерти весь день, но мало ли он знал, что они используют другой термометр, чем мальчики из его класса. По термометру Шаца девяносто восемь — это нормально, а по их тридцать семь — нормально.

В этом рассказе Хемингуэй использует длинные предложения для описаний и короткие предложения в диалогах.Он также полагается на реалистичные диалоги как на метод характеристики. Стиль письма Хемингуэя прост и прямолинеен, например, он пишет диалоги так, как если бы на самом деле говорили персонажи. Эта история — хороший пример стиля письма Хемингуэя. Он личный, прямой и не преувеличивает для эффекта. Он пишет как есть, и как, скорее всего, было бы в реальной жизни.

Как один из первых писателей, Хемингуэй выражал свои идеи новыми и разными способами, особенно способ написания диалогов.Это произошло потому, что он восстал против традиционного викторианского литературного стиля. Среди прочих его называли «потерянным поколением» из-за их нового стиля письма. Это было источником вдохновения для многих других писателей. Можно сказать, что у него был влиятельный стиль письма.

Этот рассказ основан на похожем событии из жизни Хемингуэя, когда у его сына была высокая температура, и он вел себя так же, как Шац в рассказе. Это пример того, как факты могут стать вымыслом. Я считаю, что это могло помочь ему узнать, как он должен выражать себя, и сделать это более реалистичным, учитывая, что он сам испытал это.

Этот рассказ показывает нам, что между мальчиком и отцом возникло явное недопонимание. Они вместе говорят о том, что Хемингуэй назвал «этим», не зная, что у них два разных взгляда на то, что такое «это». Мальчик говорит о смерти, а его отец считает, что речь идет о болезни. Например, отец спрашивает сына, почему он не ложится спать. Сын отвечает: «Папа, тебе не нужно оставаться здесь со мной, если это тебя беспокоит». «Меня это не беспокоит», — отвечает отец, не подозревая, что сын говорит о своей смерти.Могу только представить, что сын чувствует, что отец не заботится о нем, а Шац старается быть храбрым и не выказывать страха. Он пытается молча страдать.

Поскольку голос рассказчика — это отец, мы вынуждены смотреть на все через его точку зрения, и у нас никогда не будет возможности узнать о мыслях сына. Хотя Хемингуэй пишет прямо и просто, он заставляет читателя использовать свое воображение, чтобы понять его мысли. В «дневном ожидании» он призывает нас использовать воображение, чтобы понять, как думает Шульц.Это тонкая часть истории.

Цель этой истории — понять важность того, как недоразумение может иметь реальные последствия. А также то, как это может привести ко многим изменениям в сознании Шаца. Несмотря на то, что отец Шаца проявляет заботу о своем сыне, он не понимает недоразумения и справедливости в уме Шаца. История также рассказывает нам о героизме сына и о том, как он пытается не выказывать страха, даже если он верит, что умрет.

Лично мне понравился этот рассказ, потому что он открывает несколько важных тем, о каждой из которых мы можем кое-что узнать.Например, как недопонимание может привести к конфликту, и как мы должны стараться быть более открытыми в своих мыслях вместо страданий в молчании.

-Эмма

Нравится:

Нравится Загрузка …

Связанные

.

У Хемингуэя «День ожидания» есть точка зрения второго лица?

• eNotes Главная
• Помощь с домашним заданием
• Учебные пособия
• Тексты
• Учителя ▻
  • Учителям
  • Планы уроков по литературе
  • Литературные викторины

• Войти в систему
• Присоединиться

рядов eNotes поиск

• eNotes Главная
• Помощь с домашним заданием
• Учебные пособия
• Тексты
• Учителя ▻
  • Учителям
  • Планы уроков по литературе
  • Литературные викторины

• Войти
• Присоединяйтесь к

Начните бесплатный пробный период Меню

• Методическое пособие
  • Резюме
• Помощь с домашним заданием
  Начните 48-часовую бесплатную пробную версию .