НЕТ ПРАВДЫ НА ЗЕМЛЕ, НО НЕТ ЕЕ И ВЫШЕ.

В заголовке первая строка трагедии Пушкина «Моцарт и Сальери».
В постскриптуме — Зигмунд Фрейд:
» Людям с высоким уровнем интеллекта присуща нравственность, даже если они не веруют в Бога. Людям же с низким уровнем интеллекта, необходима религия, для поддержания низкого уровня нравственности «.

А вот, что в середине:

Христианин – это человек, который сердечно любит всех тех, к кому не испытывает ненависти.

«Не убий» было написано, к сожалению, справа налево, в направлении сердца».
С. Е. Лец

Люди ищут путь на небо по той простой причине, что сбились с дороги на земле.

Спасение как подарок, благодать Бога, а не результат усилий и добрых дел человека.
Ефисянам 2 стих 8-9. (Перечитайте еще раз!)

Религия мешает людям видеть, потому что под страхом вечных наказаний, запрещает им смотреть.

Обращайся не к Богу, а к здравому смыслу, за исключением тех случаев, когда здравый смысл подсказывает обратиться к Богу.

Религия, возможно, второй по древности предмет после секса, данный человеческим созданиям, чтобы они морочили себе головы.

«Две вещи свидетельствуют мне о Боге: звезды на небе и совесть во мне».
Иммануил Кант.

Второе дыханье упорно он ждал
и небо просил, уповая на милость.
Своими молитвами Бога достал,
со вздохом последним дыханье явилось.

В один монастырь приехала комиссия, составленная Святейшим синодом из настоятелей других монастырей. Один из членов комиссии пришел к местному настоятелю и с изумлением сказал, что его монахи во время молитвы курят.
— Ну и что же? — был ответ.
— Но наш монастырь тоже запрашивал Святейший синод, можно ли курить во время молитвы!
— И что же вам ответили?
— Что нельзя!
— А мы спросили, можно ли молиться во время курения, и нам сказали — можно! Видите, все зависит от постановки вопроса.

Господи, перезагрузи этот мир!

Быть язычником для себя, христианином для других — к этому инстинктивно склоняется всякий человек.
Альберт Камю.

Молитва висящего над пропастью гораздо искренней, чем молитва в храме. Поэтому, чтобы Бог нам поверил, чтобы внял нашим молитвам, нужно чаще висеть над пропастью…

Каждый честный человек должен бороться с государством за Родину и с церковью – за Бога.
(я вам недавно уже себя показывал, поэтому второй раз фотографию выставлять не буду)))

«Если люди настолько плохи, обладая религией, кем бы они были без неё?»
Бенджамин Франклин.

Мы достаточно религиозны, чтобы ненавидеть друг друга, но не достаточно религиозны, чтобы любить.

Священник — человек, который решает наши духовные проблемы и тем самым — свои материальные.
Амброз Бирс.

Не отрывая глаз от тумбочки, на которой лежали: ногти, ресницы, парик и челюсть, он плакал и молился — Господи, спаси меня от того, что сейчас выйдет из ванны!

Покаяние — последняя радость от греха.

Для любви мне не нужен библейский завет,
обойду я церковную жижу.
Я всех ближних люблю, а они меня нет.
Вот поэтому всех ненавижу.

«Никогда не говорят «Люби меня!» это ничего не дает. Однако Бог говорит именно это!».
Поль Валери

Я уважаю веру, но именно сомнения делают нас образованными.
Уилсон Мизнер.

Пришел как-то старый еврей к раввину.
— Раби, у меня такая проблема! Такая проблема!
— Что такое, что случилось?
— Раби, мой сын… мой единственный сын… крестился! Я просто не знаю, что делать! Раби, ты мудрый человек. Подскажи: что мне делать?
— Хм-м… это таки-да серьезная проблема! Знаешь, Абрам, я даже не знаю, что тебе сказать. Я должен посоветоваться с Богом. Сегодня вечером я буду молиться, буду говорить с Богом — пусть Он скажет, что тебе делать! А ты приходи завтра.
Приходит тот назавтра и видит раввина в задумчивости.
— Ну что, раби, ты говорил с Богом?
— Ну да… говорил…
— Раби, и что тебе сказал Бог?
— Бог сказал, что у него та же проблема!

«Нельзя хорошо служить Богу и людям».
французская пословица.

Гарантируем спасение души! В противном случае вернем ваши грехи.

Бог, как секс — один. Исполнители разные.

Вгрызаюсь в сущность жития
и сам себе не приедаюсь.
Я — против, даже если «за»,
когда в истоки углубляюсь.
Что мне с еврейством по пути,
нужно брать всегда в кавычки.
Ведь с Богом мой завет — мозги,
а не член без перемычки.

Совершенно не имеет значения, во что ты веруешь, а значение имеет только твоё личное поведение.

И не боюсь того я дня,
когда за все придет расплата
и под портретом у меня,
появится вторая дата.

Да снизойдет на вас всех благодать Его! Бог любит вас и я люблю вас, и вы можете на нас двоих рассчитывать!

Религия не делает нас лучше, но она мешает нам стать гораздо хуже. Анри Бодрираллар

Притча о Сальери — Вопросы литературы

Что главное в образе пушкинского Сальери?

Лживость.

Постоянная натяжка между чувством и мыслью и даже между мыслью и мыслью.

«…Ужель он прав, И я не гений? Гений и злодейство Две вещи несовместные», – говорит он в конце трагедии, как бы потрясаясь словами Моцарта и логическим следствием из них относительно себя.

Но он ведь и без того, без «злодейства», до «злодейства», – всегда знал, что он не гений.

Правда, он надеялся сравняться с гением, не будучи им, и полагал, что это возможно – путем «усильного, напряженного постоянства». Но что он не гений, а только труженик, уповающий победить, так сказать, количеством труда, переимчивостью, кропотливым разгадыванием чужих творческих «тайн» («глубоких, пленительных»!), – это он знал всегда. Он надеялся обмануть саму природу – природу негения да и природу искусства. Однако подлинного самообмана – не было. И потому трагедия души тут, в сущности, исключена, а возможна (и наличествует) только трагедия жизни, если угодно – трагедия карьеры. «Сорвалось!!!»- эта реплика Кречинского, пусть и полная отчаяния, по существу способна исчерпать собою трагедию Сальери. Во всяком случае, ту, которую он сам переживает.

Какой уж тут гений, если он сам с самого начала сообщает о себе:

…Я сделался ремесленник: перстам

Придал послушную, сухую беглость

И верность уху…

 

Да, он придал себе все, что можно придать, не имея, однако, того, чего придать невозможно: «священного дара», которым, как открылось впоследствии Сальери, одаряет счастливцев, «безумцев» неразумное, неправое (и, кажется, тоже именно «безумное») «небо»…

Но ведь тут, в этих слова» исповеди, речь о давней, так сказать – начальной, стадии жизни Сальери, его жизни «в искусстве.

Однако этой стадии – «Я сделался ремесленник» – гений не знает: ни в начале, ни в конце своего, художнического, пути. Хотя труд не менее свойствен ему, чем ремесленнику. Но это иной труд.

…Ремесло

Поставил я подножием искусству…

 

Подножие – значит; основание, основа. И разве так сказал бы об искусстве гений? И разве умный Сальери не знает, по крайней мере после знакомства с Моцартом, что гений так не сказал бы?

Знает. И, как ни горделив Сальери, как ни доволен прошлым своим путем, своей последовательностью и упорством, он избегает называть себя гением: именно слова «ремесленник», «ремесло», а также «наука?> мелькают в его первом монологе на месте «гения» и «искусства».

Усильным, напряженным постоянством

Я наконец в искусстве безграничном

Достигнулстепени высокой, –

говорит он дальше, но «степень высокая» снова наводит на мысль о «науке» (в лучшем случае), а то и о цехово-ремесленническом или гильдейском разряде. Тут веет холодной иерархией. Педантизмом уважительной самооценки. А гений? Что знает он об иерархических ступенях – высоких и низких, высших и низших?! Только одно, пожалуй: всё – искусство, что – искусство!..

«Наука» – вот зенит ремесла, ремесленничества и, по Сальери, вполне «адекватный» практический синоним искусства.

…Звуки умертвив,

Музыку я разъял, как труп.Поверил

Я алгеброй гармонию. Тогда

Уже дерзнул, в наукеискушенный,

Предаться неге творческой мечты.

 

Какая последовательность, постепенность! Какая рассчитанность и «урочность» дерзанья: «Тогда Уже дерзнул, в науке искушенный…» Сальери планирует дерзанье, планирует «негу творческой мечты» и так уверен в этой «научной» формуле «творческого» пути, что и мы, читатели, не сразу замечаем абсурдность этой строгой последовательности, постепенности, этого планированья!

При чтении «Моцарта и Сальери» вообще случаются аберрации. Говорит Сальери, верует (во что-либо) Сальери, утверждает Сальери, объясняет Сальери, а нам кажется, по крайней мере порою, что говорит… Пушкин. Что это – особенность драматической формы, ее объективная «ловушка», с нашими упрямыми поисками, автора за каждым героем,, или что-то иное? Думаю, аберрациям здесь способствует не столько сама по себе драматическая форма (неизбежное высказывание автором себя, через персонажей) и даже не лежащая в основе «маленькой трагедии» тема творчества, которая особенно побуждает искать самого Пушкина за героями, но специфические черты Сальери как типа.

Сальери (вообще этот тип) всегда словесно впечатляющ. Красноречив. Он – оратор. Ему свойственна ораторская убедительность. И если представить себе массу, он, пожалуй, скорее завладеет ее вниманием, чем Моцарт или сам Пушкин, если б те выступили в роли ораторов… Можно сказать также, что Сальери – актер. Способный играть «под Пушкина». А хоть бы и «под Шекспира». Или, вернее, берущийся играть все, что сыграть невозможно. Хотя невозможность эта выяснится, пожалуй, не прежде, чем упадет занавес.

И вот, как ни убедительна речь Сальери, монолог его порою «двоится»: в нем слышны два не сливающихся голоса – исповеди и оценки, самого Сальери и Пушкина.

«Звуки умертвив, Музыку я разъял, как труп»… О, Сальери естественно, органично для себя ассоциирует свою работу с научной, суть ее – с анатомическим театром, себя – с анатомом, вооруженным бесстрастным скальпелем или ланцетом. В пределах научной трезвости, исследовательской необходимости находится как будто и такая деталь, что данный анатом сам умерщвляет («умертвив… разъял») объект будущего анатомированья. Но вместе с тем это Пушкин говорит нам о Сальери (а не только герой, уподобляющий себя анатому), это Пушкин «подсовывает» герою естественное, по логике того, но тягчайшее, мрачнейшее при взгляде со стороны сравнение: «как труп»; «разъял, как труп». Сравнение, от которого веет убийством. В первую очередь – убийством (а не страстью к познанию). Это сравнение заставляет особенно вздрогнуть, ибо рядом – слово «музыка». Ибо трупу уподоблена музыка – нечто неубиваемое, вечно живое, не смертное. Ибо, фантастическим образом, умерщвлены ее «звуки», умерщвлена не плоть, а сам дух, нечто особенно сущее, по существу – неубиваемое…

Так подготавливается, «вскользь» пророчится, так образно предвосхищается в трагедии натуральный труп, Труп Моцарта.

«Наука»…»Ремесло»… «Наука»… Вот понятия, соседствующие в пушкинском тексте и в сознании героя со смертью.

Самообмана у того, кто «сделался ремесленник», не было. Самообмана, будто он – гений. Однако некое самообольщение все же с течением времени получило место.

«Предаться неге творческой мечты», «Вкусив восторг и слезы вдохновенья…» Пожалуй, тут именно самообольщенье: экзальтация, взвинченность, принятая за вдохновенье. Недолгое самообольщенье, ибо, «вкусив восторг», Сальери вскоре сам же «жег» свой «труд» – «и холодно смотрел, Как мысль моя и звуки, мной рожденны, Пылая,

с легким дымом исчезали», – сомнительные плоды этого «восторга»и»вдохновенья».

Что способствовало экзальтации? Аскеза, точно «урок», наложенная на себя Сальери, потому что он убежден, что вдохновенье предполагает не только твердый черед, срок своего прихода («Тогда Уже», когда – «в науке искушенный»), но и особые, чрезвычайные условия жизненной обстановки: «Нередко, просидев в безмолвной келье Два, три дня, позабыв и сон я пищу…» – вот как поджидает, призывает к себе Сальери вдохновенье. Даром, что Моцарт, к примеру, «готовясь» (весьма бессознательно, конечно, готовясь) к своему бессмертному «Реквиему», – «играл… на полу С моим мальчишкой»!. .

Что есть у Сальери – так это воля. Железная воля. Но воля, как, собственно, и аскеза, подразумевающая способность к жесткому самоограниченью, жизни в«келье» и т. п., не является безусловным залогом духа. Ах, воистину: «Быть можно дельным человеком И думать о красе ногтей», – как говорил нам Пушкин. Или, на свой лад, – мудрец, хоть и «простец», Крылов: «А вы, друзья, как ни садитесь, Всё в музыканты не годитесь».

Воля Сальери направлена по ложному пути. Она служит не выявленью лучшей природы этого человека (в предположеньи, что истинное, доброе, «светлое» лежит изначально в природе всякого человека), но всестороннему насилию над природой. Стать не собою – вот задача, вот умозрительнейшая цель, которую поставил перед собою Сальери. Стать художником, стать творцом. Вопреки своим данным, своему рожденью. Вопреки врожденной, «генетической» доминанте, не предполагающей в нем «гения». И потому «железная воля» Сальери – это несвобода. Это не свобода, а насилие. Тщеславное (продиктованное тщеславьем) насилие над собой завершается преступнейшим насилием над другим – над Моцартом. Так мстит попранная природа. Так первое, исходное насилие порождает цепь, «цепную реакцию» насилий.

Самообольщенье Сальери по части творческой неги и вдохновенья кратко, непрочно. Ибо откуда ж бы иначе взяться затем признанию, которое так противоречит «восторгу» и «неге»: «Усильным, напряженным постоянством… Достигнул степени высокой»? Есть ли что более противоположное неге, чем напряженье? Чем эти эпитеты?.. Самообольщенье Сальери столь непрочно, что вскоре он прямо причислит себя к «чадам праха», способным лишь к «бескрылому желанью»: «… Он несколько занес нам песен райских, Чтоб, возмутив бескрылое желанье В нас, чадах праха, после улететь!» – скажет Сальери…

Впрочем, трудолюбивый Сальери на время как будто даже и покорил «искусство дивное» (или то, что кажется ему таковым). Но именно покорил. Взял силою. «Усильностью». «Слава Мне улыбнулась; я в сердцах людей Нашел созвучия своим созданьям». Но неглубока, призрачна эта «усильная» власть, эта непосильная победа… Сальери не знает этого. Вернее, какое-то время не знает: «Я счастлив был: я наслаждался мирно Своим трудом, успехом, славой; также Трудами и успехами друзей, Товарищей моих…» Какое-то время он беспечен. Как Моцарт… То есть «почти» как Моцарт. Ибо беспечность коренится не в натуре его, но в факте успеха, славы и вся зависит от успеха и славы. Его «умиротворяет» не труд сам по себе, но труд, сопряженный с «успехом, славой». Его счастье («Я счастлив был…») связано с внешними относительно жизни души обстоятельствами. Ему не страшны успехи «товарищей… в искусстве дивном» лишь постольку, поскольку те ему именно товарищи – ровня (а быть может, и ниже его) и лишь покуда их «успехи» не грозят затмить его собственного «успеха», обеспечиваясь именно степенью «усердия», в чем Сальери никак не отстанет…

Возмутитель этого счастья, этого добродушия, этой беспечности- Моцарт. «Гуляка праздный». Его искусство вызывает к бодрствованию истинную – угрюмую, ревнивую, мрачную – душу Сальери. Она мрачна, ибо живет подневольной жизнью – ради «искусства дивного». Ибо томит, давит и гнет ее насилие Сальери над собой. Насилие, продиктованное самолюбием и выкладками рассудка. Организуемое железной волей.

* * *

«Родился я с любовию к искусству…» – с самого начала объявляет Сальери, и это принимают за аксиому – очевидную правду его «рождения», его души. Но ведь это же ложь!

Сальери, родился со склонностью к искусству, способностью опознавать (осторожно скажем: опознавать, а не – чувствовать!) красоту, а вернее – силу искусства. Но – без любви к искусству.

«Слезы Невольные и сладкие», которые текли у него, когда он в детстве слушал, как «высоко Звучал орган в старинной церкви нашей», – это слезы некоего мечтательного умиления (уж не собою ли, в частности; не своим ли «пониманьем»?), это слезы чувствительности, но не любви. Любви – не до надменности. Даже и к посторонним, вне ее лежащим вещам. Она и их согревает, а на худой конец – не замечает их,, как бы летя поверху, живя естественно полною своей полнотой. А Сальери, при своих «сладких слезах» («невольных и сладких»), которые текли, пока он слушал орган, «надменно… отрекся» от всего прочего, от «праздных забав» и «наук, чуждых музыке». Инстинктом нехудожника он «отверг» мир, полагая, что жизнь, плещущая за стенами «старинной церкви нашей» или «безмолвной кельи», мешает искусству. «Музыка» не распахивала перед ним мир, а только сужала. А надменность – не оттого ли, что Сальери, еще «ребенком будучи», видел (грезил, мечтал, воображал) себя где-то на высокой вершине («степени высокой», точке высокой) этого «сужающегося»ввысь, точно шпиль готического собора, мира?

Так видит гордыня, а не любовь. Честолюбие, а не «самоотверженье». Тщеславие, а не вольная радость, светлая печаль или боль, Горячие, а может быть, даже и страстные слезы этого ребенка ослепляли, а не просветляли его.

«Ребенком будучи»…» Но полно: был ли Сальери ребенком? Это себе невозможно представить. Ибо он, конечно же, из людей, которые никогда не знали детства, юности, молодости (в особенности же – детства!) и у которых всегда была зрелость, то есть искушенность («в науке» и во всем видимом им бытии). И знак тому – эта Сальериева надменность, присущая ему «с детства», словно по праву «знания», врожденной «умудренности» и «высшей» правоты… («Я знаю, я», – станет он позже уверять Моцарта с какой-то особенной интонацией превосходства, даже и в видимой «раздавленности»…)

Что Сальери влеком был не чистым призванием и даже просто – не призванием к «музыке», узнаем от него самого: «…Предался Одной музыке. Труден первый шаг И скучен первый путь».

Так не бывает при истинном призвании, при вольном влечении к искусству! Разве ж мыслима скука пути, «первого» или какого-либо иного, для художника? Ну, а «первый шаг» как раз менее всего «труден», ибо юный творец слишком мало знает еще о совершенстве, с которым горько соизмеряет свой труд взыскательная творческая зрелость!. . Скучно же может быть тому, кто не без принуждения (пусть самопринуждения) вступил на путь («музыки» или другого искусства), отдавая себе отчет в длине этого пути, манящего дальней наградой, которая, по Сальери, не столько заключена в самой «музыке», сколько приходит извне. Тогда, конечно же, скучен «первый путь». Скучно – знать, что впереди еще столько – строго исчисленных – ступеней. Скучно – стоять на первой, озирая неумолимую эту, вожделенную даль… «Труден первый шаг», когда он не столько внутренняя потребность (при которой куда трудней – не шагнуть!), сколько принуждение (пусть и самопринуждение), еще не вошедшее в привычку. Тут действует воля, а не порыв (к которому «трудность», конечно же, просто неприложима!). Ну и трудно – еще бы!-«перстам» придавать «послушную, сухую беглость», когда душа скучает, не «дерзая» еще «предаться неге творческой мечты»…

А что тут работа «перстами», именно перстами, вовсе безотносительная к душе, говорит сам Сальери, поминая «послушную, сухую беглость».

«Сухой» по-русски – синоним «бездушного».

Чему ж «послушны» стали «персты» Сальери? Его воле. Железной воле. Принуждению, постепенно вытеснившему всякую свободу.

«…Преодолел Я ранние невзгоды», – говорит он, твердо встав на путь «безотказного», успешного ремесла.

Лживость и в том, что до Моцарта он «никогда… зависти не знал»:

О, никогда! – ниже, когда Пиччини

Пленить умел слух диких парижан,

Ниже, когда услышал в первый раз

Я Ифигении начальны звуки.

 

Но разве не зависть делает уместной эту справку: «диких парижан», которых «пленить умел» Пиччини?

Правда, тут еще легкая зависть – в сравнении с той «глубокой», «мучительной», что привела Сальери к убийству Моцарта. Но не следует верить и этому «добродушию» – в связи с Пиччини и Глюком; Сальери «не завидовал», то есть не завидовал смертно, или не 6б1л еще, как он сам говорит, «змеей, людьми растоптанною, вживе Песок и пыль грызущею бессильно», – потому что не видел еще серьезной причины для настоящей, влекущей к убийству зависти. Дело в том, что Пиччини не убедил его в безусловной нерукотворности искусства. И не потому, что сам Пиччини был ремесленник, но потому, что для того, чтобы поколебать такого рационалиста, как Сальери, бывает недостаточно таланта, а нужен именно ослепительный, «всесокрушающий»гений – типа Моцарта… Нужен гений в полном расцвете его сил, в полном развитии его всепокоряющей славы, – так что недостаточно даже, быть может, «Ифигении начальных звуков»… Так велика вера истинного рационалиста в ratio. На такой высокий пьедестал ставит он рассудок, «науку»_г усердье, труд. Так не верит он в тайны мира, природы, искусства. Ведь вот что говорит он о Глюке: «…Когда великий Глюк Явился и открыл нам новы тайны…»Открыл тайны, а не указал на тайны… А открытое можно разрабатывать, «осваивать», доходить до «предела», воспринимаемого как конечная, «полная» истина… Тут и впрямь нужны, даже незаменимы сальери. Ибо гений устремился бы дальше: к новым, новейшим тайнам, а вовсе не пошел бы «вслед за ним (Глюком.  – Т. Г.) Безропотно, как тот, кто заблуждался И встречным послан в сторону иную…».

«…Встречным послан в сторону иную»… Тут – вся случайность пути Сальери, этого безропотного ведомого. Путь тут диктуется не изнутри, он не заведомо, органически присущ, но указуется кем-то извне. Тут вся несамобытность героя, всецело и «безропотно» зависимого от вожатого.

Из Глюка Сальери почерпнул ложное представление о тайнах, которые якобы можно научиться «открывать» и, во всяком случае, успешно «разрабатывать»… В каком-то смысле это и впрямь применимо к музыке. Однако – лишь постольку, поскольку имеются в виду «тайны», а точнее, секреты контрапункта, а не сила, могущество оригинального содержания. Надо ли говорить, что Глюк не повинен в адаптированных представленьях Сальери о тайнах? Тайнах, которые требуют ясновидения, тайнослышания, а не подразумевают некий доступный всякому жаждущему добровольцу «шифр» к ним?..

Что Сальери «не завидовал» Глюку, Пиччини, молодому Моцарту, при том характере, который очерчен Пушкиным, – это свидетельствует не о любви Сальери к искусству, не о бескорыстии, а только о непонимании искусства, непонимании его принципиальной, глубинной сущности – недоверии к неподкупности ее. Когда Сальери говорит о «любви горящей, самоотверженьи», якобы присущих его отношению к искусству, – это ложь. Ибо это любовь к искусству в учете выдуманной его, искусства, природы. Той, а вернее, такой природы, которая предусматривает место, почетное место для самого Сальери и предполагает даже возможность для не-гения сравняться с гением, а быть может, и превзойти его. То есть природа искусства исчислялась Сальери от природы отдельного человека, данного человека – своей собственной природы. От природы субъективной, относительной, частно-единичной и хоть бы отнюдь не совершенной. По такому рассуждению, искусство не «единосущно» (Блок), и тем самым оно «демократично» – доступно обручению с ним каждого желающего, а тем паче труженика, «усердца».

Эта выдуманная природа искусства вкоренилась в сознании Сальери. Потому что у него такое сознание. Сознание, в котором прочно удерживается лишь прагматическая, своекорыстная мысль,

Эгоцентризм, любовь к. себе у Сальери столь безграничны или столь для него органичны, что если ему откроется когда-нибудь, что природа искусства – иная, чем как представлял он себе, что искусство вовсе не озабочено судьбой честолюбивого труженика, судьбою именно и лично Сальери, он убьет не себя, потерпевшего поражение, – он убьет торжествующее искусство, то есть живого носителя его. Чтобы тот стал – «как труп».

Какое уж тут «самоотверженье»? Тут – отверженье хоть бы и целого мира ради самоутвержденья, ради себя, ради своей «правоты» и славы!.. «Самоотверженье» Сальери следует понимать как систему сравнительно малых, физических и бытовых жертв ради большой и вполне ощутимой выгоды – славы, Это «любовь горящая» – ради награды. Это некая коммерческая сделка, предполагающая, впрочем, справедливость, но – слишком арифметическую справедливость: получить не меньше, чем потратил или отдал…

Однако мир стоит, «держится» отнюдь не на арифметической справедливости. В этом «расчетном», бухгалтерском смысле он даже и прямо несправедлив! Точно так же, как мир, «несправедливо», своевольно искусство. Поздно, поздно, лишь в связи с расцветом гения Моцарта, начинает догадываться Сальери, что искусство (да и само «небо») – неразумно, «несправедливо», «неправо»:

…О небо!

Где ж правота, когда священный дар,

Когда бессмертный гений – не в награду

Любви горящей, самоотверженья.

Трудов, усердия, молений послан –

А озаряет голову безумца,

Гулякипраздного?..

 

«Небо» отвергло «договор», предложенный ему некогда «честным» Сальери: за труды, усердие и даже моления не наградило его «священным даром», «бессмертным гением». Вот откуда «богоборческий», внешне трагический и глубокий, а на деле грубо рационалистический, грубо атеистический, сухой афоризм: «…Нет правды на земле. Но правды нет – и выше»! Не забудем, что это говорит не Пушкин, а – Сальери. Что это скептицизм, «нигилизм» не Пушкина, а его героя: да не поддастся читатель той аберрации, о которой шла речь!

Для Сальери невозможна вера, вера в любовь к «небу» или искусству, ибо для него недействительно то, что не подчиняется логике, неподвластно «алгебре», ученому исчисленью. Правда, верховная правда – точно как и искусство, – по Сальери, имеет бытие только в том случае, когда дает гарантии лично ему, Сальери. Когда вписывает в себя то, что желаемо им, Сальери. Что «заслужено» им – его усердьем и трудами, меру которых, как и меру награды за них, он, Сальери, устанавливает сам. Правда отсчитывается от интересов Сальери, заслоняющих или подменяющих, в глазах героя, весь объективный мир. Отсюда и некая пародийность трагического «откровения» Сальери: «…Но правды нет – и выше». Пародийность, проясняющаяся с постижением этого характера.

Драма разума, обнаружившего, что мир и, в частности, само «небо» с этим разумом разошлись, – вот драма Сальери.

Эта драма повсеместно разыгрывалась в Европе XVIII века. А Сальери – человек этого «просвещенного», «разумного» и «научного» века, хотя в то же время он, конечно же, и человек «древний», «самого старого письма», и потому в любую эпоху смахивающий все-таки на анахронизм. Хоть бы и будучи «с веком наравне», он все-таки вечно стар, и мы не в силах представить себе его ребенком или пылким, «зеленым» юношей: в его груди – «искушенное» («в науке», «знании»), седое, ветхое сердце. Оно неподвижно и потому-то жаждет остановить мир, «небо», ушедшие от «правоты» календарного какого-либо века. Не согласовать себя с«небом», космосом, но уподобить «небо» себе, поверяя его «алгеброй» – всей «просвещенной» косностью математически обобщаемого на всю природу единичного духа… В этом, философском, смысле Сальери, конечно же, анахронизм перед Пушкиным 30-х годов XIX столетия, как и перед «ребячески» простодушным Моцартом, никогда не знавшим пут теории, деспотизма разума или«закона»; потому что он ведь — «гуляка праздный», преданный «вольному искусству», «безумец» тож…

Драма самочинного, самодовлеющего разума- это драма индивидуализма. Но индивидуалист безусловный, вроде Сальери, не может принять для мужественного переживания эту драму. Он не станет расплачиваться собою за «несовершенство», то есть «неразумность», нерационалистичность, миропорядка. Вера в первенство и совершенство разума столь велика, что Сальери не допустит «перекладыванья» ошибки, вины с «неразумной», «больной» головы на свою – «здоровую». Алгебраическую. Трудовую. Логическую. И он еще раз попытается обмануть мир, обмануть собственную драму, обмануть «небо», представив дело так, будто его, Сальери, личная драма – это драма не его, а как раз именно (неразумного, неправого) «неба»! И он попытается заставить платить за него, за собственную его, Сальери, ошибку, – «небо». И «небо», по приговору Сальери, должно будет заплатить Моцартом.

Моцарт будет убит. Моцарт не может не быть убит. Этого требует весь разум, вся логика, вся рационалистическая природа Сальери! Тогда-то и восстановится «справедливость». Математическая справедливость. Логическая справедливость, а между тем (если воспользоваться выраженьем Белинского) «справедливость, парадоксальная в отношении к истине». Тогда-то и учредится «правда» – неотличимая от «алгебры-), «разума» или неподвижного, глухого сердца…

И когда яд уже брошен в стакан Моцарта, Сальери плачет.

Вчитались ли мы в «эти слезы»?

Они кажутся – по инерции нашей совести – слезами глубокого душевного потрясения, родственного раскаянию… Тем более, что Сальери просит погубленного им, отравленного уже Моцарта: «Продолжай, спеши Еще наполнить звуками мне душу…» Вот и мнится, что это горчайшие слезы, запоздалые слезы истинной, разом воспрявшей, хоть и запоздалой, любви. Однако это не так!.. Сальери и впрямь испытывает глубокое душевное волнение. Но это не горькое, а счастливое волнение. Миг убийства Моцарта – это для Сальери «звездный час». «Звездный час» его сухой, исковерканной, врожденной ему рационалистской души. Ведь вот что говорит он (вслушаемся; да не заслонят нам эти, на миг умилившие нас слезы строгой действительности пушкинского текста!):

…Эти слезы

Впервые лью: и больно и приятно,

Как будто тяжкий совершил я долг,

Как будто нож целебный мне отсек

Страдавший член!..

«Долг» – это, в частности, восстановленье «справедливости», попранной «несправедливым», «неправым» небом. Характерно: не совесть, а долг воодушевляет Сальери. Сознание наполненного долга

сладко, «звездно» переполняет его. А если ему также «и больно» («и больно и приятно»), то это потому, что «звездный час»-час не простого, «односложного», идиллического блаженства: это некая симфония ощущений с доминантой взволнованного торжества, глубокого ликованья, прорывающегося сквозь все другие, разнозначные, разновеликие ощущенья. Ведь это час напряженья всех сил, отпущенных человеку!

Но для чего это: «Продолжай, спеши Еще наполнить звуками мне душу…»? Это не столько любовь к «звукам», сколько некое сладострастье, острейшая из всех сладость – миг наивысшего самоутвержденья: вот ведь как труден, тяжек, огромен «долг», исполненный им, Сальери; это, быть может, в сущности, даже подвиг: вот ведь кого убил он, человек долга!.. Сальери, конечно, не в силах сейчас толком, с академизмом и словесной вескостью, обычно присущей ему, оценить эти падающие «звуки». Но главное: что убил он того, кто и в час смерти неотлучен от музыки, кто есть воплощенная музыка, гармония, а иными словами, «бессмертный гений», – это открыто для Сальери даже в миг острого, почти застилающего сознанье волнения, глубокого его потрясенья собою. Моцарт последним часом своим, этим фактом музыки, звучащей даже и в такой, последний его, миг, невольно подтверждает величину, значительность содеянного Сальери. Величину совершенного злодейства, или «тяжкого долга»… Этот «долг» столь слит с существом Сальери, столь бескорыстно-корыстен, столь гармоничен относительно его души, что исполнение его, это практическое торжество гармонии между разумом и эгоизмом, это убийство, уподобляет Сальери своему физическому исцеленью: «Как будто нож целебный мне отсек Страдавший член!..»

И лишь на миг испытывает он – не стыд, но как будто неловкость перед Моцартом. А скорее – неловкость за Моцарта, ничего не понимающего в этой «звездной» минуте. «Друг Моцарт, эти слезы… Не замечай их», – говорит он. Потому что это слезы не над Моцартом, не о Моцарте, не по Моцарту – «эти слезы» суть слезы острейшего, досель небывалого еще в такой мере («впервые лью»!) самовосхищенья Сальери…

Рационалист незнаком с категорией совести. Она всецело замещена у него долгом.

Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.

Уже подписаны? Авторизуйтесь для доступа к полному тексту.

План урока Тема: Вечные вопросы бытия в драматическом цикле А.

С. Пушкина «Маленькие трагедии» ( 9 класс, 2 учебных часа)

Номинация «Предметные разработки» Учитель русского языка и литературы Фролова Л.И, СОШ № 83 им. Г.Мустафина , г. Караганда План урока Тема: Вечные вопросы бытия в драматическом цикле А.С. Пушкина «Маленькие трагедии» ( 9 класс, 2 учебных часа) Цели: 1.Помочь учащимся понять трагичность судеб героев «маленьких трагедий» А.С.Пушкина; 2.Проследить, как автор раскрывает в трагедиях «Каменный гость», «Скупой рыцарь», «Пир во время чумы», «Моцарт и Сальери» вечные вопросы бытия. 3. Способствовать развитию творческих способностей учащихся. ЦОРЫ: портрет А.С.Пушкина; тексты «Маленьких трагедий»; эпиграф «Ужасный век, ужасные сердца!»; интерактивная доска; слайд-презентация «Вечные вопросы бытия в драматическом цикле Пушкина «Маленькие трагедии»»; карточки с заданиями по группам; карточки-помощники; аудиозапись с фрагментами из музыкальных произведений Моцарта «Маленькая ночная серенада» и мессы «Реквием» ^ Ход урока I. III. Актуализация знаний. 1. Вступление. Слово учителя. А.С. Пушкин – самое дорогое, что есть в России, самое родное и близкое для каждого из нас. Известный литературовед и критик Ю.Айхенвальд писал: «Великий и желанный спутник, вечный современник, … он всегда откликается на зов нашего сердца. Его творчество – это неиссякаемый, животворный источник, где обновляется наше воодушевление и сила жизни, где мы находим всё новые и новые возможности мыслить и чувствовать». Сегодня мы вновь соприкоснёмся с творениями А.С.Пушкина. Широкому кругу читателей он известен больше как поэт и прозаик, но нельзя забывать, что его перу принадлежат удивительные по своей глубине драматические произведения, среди которых «Маленькие трагедии». Это про них спустя десятки лет скажет известный русский критик А.В.Дружинин: «… общая идея… по величию своему принадлежит к тем, какие родятся только в фантазиях поэтов, подобных Данте, Шекспиру…» Но не будем забегать вперёд и сначала перенесёмся на несколько мгновений в Болдино, «приют спокойствия, трудов и вдохновенья». Отлогий скат равнины, дорога, по которой въезжал Пушкин со стороны Арзамаса, ветряк… ничего особенного. Обычная русская провинция. И всё-таки, соприкасаясь со всем этим, чувствуешь трепет в душе и ощущаешь сопричастность вечным образам великого гения. 2. Беседа — Вспомните, что привело Пушкина в 1830 г. в Болдино? — Почему он задержался? Каков итог его пребывания в имении? (слайд 4) 3. Сообщение учащегося. 9 декабря 1830 г. Пушкин написал 2 письма ближайшим друзьям – П.Плетнёву и Е.Хитрово. В одном из них он с гордостью сообщал о небывалом творческом подъёме в болдинском уединении (слайд 5) В другом, подводя итог уходящему году, восклицал: «Какой год! Какие события!.. Народ подавлен и раздражён. 1830 год – печальный для нас!» В этих письмах слились противоречивые чувства, владевшие Пушкиным: с одной стороны, радость творчества, а с другой – глубокая тревога за судьбы своих близких, за судьбы целого народа. IV. Новая тема. 1. Слово учителя Итак, среди замечательных произведений этого периода – «Маленькие трагедии». Драматизм тревожных переживаний, стремление к художественно-философскому их анализу предопределили центральную тему «Маленьких трагедий» — тему трагической судьбы личности. Давайте посмотрим презентацию. Эти слайды помогут вам вспомнить, что такое трагедия, проявить свои знания по четырем «маленьким трагедиям» Пушкина. (слайды 6-7) Обратимся к содержанию «Маленьких трагедий» (Слайды 8-11). Словом «маленькие» Пушкин подчеркнул предельную сжатость трагедий, сгущенность конфликта, мгновенность действия. Им суждено было стать великими по глубине содержания. Действие в этих произведениях разворачивается в разные исторические эпохи в разных странах Европы: «Скупой рыцарь» — средневековье, Франция. «Каменный гость» — Испания « Пир во время чумы» — Англия, великая чума 1665 года « Моцарт и Сальери» — Вена 1791 год, последние дни Моцарта В каждой из трагедий автор показывает, что происходит с душой человека под влиянием той или иной греховной страсти, корнем которой является гордыня. Характеры героев «Маленьких трагедий» противоречивы и многогранны: следует отметить, что во всех этих произведениях Пушкин мастерски соединил понятия, казалось бы, несовместимые, как «гений и злодейство». Так, скупость — качество, которое нередко приписывается ростовщикам и купцам. Для них оно весьма естественное свойство просто в силу особенностей их профессии. Однако для рыцаря скупость не просто позорное, но, по идее, невозможное качество. Аналогичным образом звучит и название «Пир во время чумы». Оно сразу вызывает ощущение чего-то несовместимого: чума, смерть, горе, страдание и тут же — веселье, пир, песни… И хотя события происходят в разных странах, все мысли Пушкина – о России, о судьбе человеческой. 2. Беседа — Какие произведения входят в этот цикл? — Как вы думаете, почему Пушкин назвал их «Маленькими трагедиями»? (Эти трагедии объединяет общая идея – страсть – жажда самоутверждения в жизни. Разрываются родственные, любовные, дружеские … и шире – общечеловеческие связи. Примерный ответ группы. «Скупой рыцарь» Сюжет Цикл открывает трагедия «Скупой рыцарь». О значении денег, богатства в жизни человека Пушкин как никогда много размышлял именно в Болдино, куда он приехал из-за денег. Видимо, эти размышления Пушкина дали творческий импульс к созданию трагедии «Скупой рыцарь». В самом названии, построенном как оксюморон (сочетание противоположных по смыслу слов), содержится главная тема первой «маленькой трагедии». Трагедия состоит из трёх сцен. Первая — рыцарь Альбер, бедный, нуждается в деньгах для ремонта доспехов; презирая деньги и ростовщиков, он вынужден просить у ростовщика-еврея продлить долг и дать еще взаймы денег. Кульминация действия этой сцены — предложение ростовщика Альберу отравить отца, богатого старого барона. Альбер гневается, то разным мелочам его поведения (быстрой отходчивости) можно судить, что он действительно желает смерти отца. Вторая сцена целиком посвящена антиподу Альбера — его отцу Барону. Вся сцена представляет собой монолог барона над золотом в подвале. Пушкин показал бездонную сложность скупости как романтической страсти. Третья сцена — у герцога. Антиподы встречаются. Отец из скупости говорит герцогу, что сын его пытался обокрасть и желал его смерти. Он лжет, но — парадоксально — он точно угадал, о чём мечтает Альбер. Альбер заявляет отцу, что тот его оклеветал, это и правда и неправда одновременно. Разобраться в этом сплетении скупости, зависти, лжи и правды невозможно. В этом, вероятно, и была цель Пушкина — показать неисчерпаемую противоречивость каждого жизненного факта. Никого из героев невозможно определить однозначно. 1. Проанализировав произведение, мы пришли к следующим выводам. В произведении «Скупой рыцарь» действие происходит в средневековье, эпоху рыцарских турниров, прекрасных дам сердца, которые вдохновляли на подвиги. Рыцари были олицетворением чести и благородства, независимости и самоотверженности. Но по мере изменения бытия менялись и сами рыцари. Их феодальные поместья не могли обеспечить достойное существование рыцарей. О! мой отец не слуг и не друзей В них видит, а господ; и сам им служит. И как же служит? как алжирский раб, Как пес цепной. В нетопленной конуре Живет, пьет воду, ест сухие корки, Всю ночь не спит, все бегает да лает. А золото спокойно в сундуках Лежит себе… 2. Альбер мечтает о свободе и независимости. И в его сознание закрадывается ничтожная мысль о скорой кончине отца, трясущегося над своим богатством и не желающего пожертвовать его частью для поддержания достойного образа жизни сына. Это приводит юношу в ярость, появлению внутреннего конфликта между рыцарской честью и невозможностью ее соблюдения. Сам Альбер восклицает: «О бедность, бедность, Как унижает сердце нам она». Для Барона груды золота — это возможность власти. Однако он никогда не пустит эту силу в дело, ему довольно тех призрачных образов, которые он лелеет в уме, спускаясь в заветные подвалы. Барон спокойно рассуждает о том, каким грузом страданий, слез и преступлений отягчены его богатства: его не мучает совесть при мысли, что он отнял последний грош у вдовы с детьми, что его должник, может быть, убил кого-то, чтобы добыть деньги. Что не подвластно мне? как некий демон Отселе править миром я могу; Лишь захочу — воздвигнутся чертоги; В великолепные мои сады Сбегутся нимфы резвою толпою; И музы дань свою мне принесут, И вольный гений мне поработится… 3. В финальной сцене, которая происходит в замке герцога, сын противостоит отцу. Рыцарь Альбер забыл о своей благородности, с нескрываемой радостью принимая вызов старого отца. А Барон, далекий от рыцарского кодекса чести, проявляет себя человеком, обладающим обостренным чувством личного достоинства. Внутренний конфликт обоих приводит к бессмысленной жестокости и неизбежной трагедии. С горечью и состраданием говорит герцог: «Ужасный век, ужасные сердца!» Пушкин изображает своих героев — Барона и Альбера, как незаурядных, мыслящих, сильных натур. Мы думаем, что их внутренний конфликт с собой окрашен подлинным трагизмом. Так, скупой рыцарь мучается от жадности и скупости, Альбер – от бедности и тщеславия. Герои противопоставлены
Барон	Альбер
Богат, потому кажется свободным и независимым, НО служит золоту, рыцарь, который занят накопительством	Беден, потому зависим, ищет путь к независимости И находит его в золоте
Это приводит его к разрыву с людьми, с собственным сыном, к безнадежному одиночеству. Владыка денег, он становится рабом; чувствует приближение смерти и понимает, что дело его жизни рухнет.	Это приводит его к преступлению.
Барон ( один в подвале) мечтает об удовольствиях	Альбер весь погружен в праздники, турниры, развлечения.
И Барон, и Альбер честолюбивы, оба стремятся к независимости, ценят ее превыше всего. Но оба понимают независимость как удовлетворение своих прихотей. Оба – и отец, и сын – делают ставку на золото. А золото ЧТО?
ЗОЛОТО — символ веры, источник коварства, злодеяний, начало преступления. Оказывается, золото не освобождает человека, а закабаляет его душу: отец и сын становятся врагами, отец теряет все человеческие чувства, сын совершает преступление.

Вы гонитесь за счастьем или святостью?

Такой вопрос на самом деле раскрывает распространенную ошибку противопоставления святости и счастья друг другу. «Бог больше заинтересован в том, чтобы вы были святы, чем счастливы», — так гласит фраза.

Некоторые из моих любимых богословов становятся жертвами этой тонкой дихотомии. И это включает в себя одного из лучших мыслителей, которых я люблю (Дэвид Уэллс). В знак милосердия и в знак большой благодарности за все, что я узнал из его работ, я опубликую несколько абзацев из его книги 2014 года, где возникает эта напряженность, и позже внесу дружескую поправку.

Пытаясь критиковать терапевтическое определение веры на многих кафедрах, он пишет:

В этом психологическом мире Бог любви является Богом любви именно и только потому, что он предлагает нам внутренний бальзам. Пустые, рассеянные, блуждающие и недовольные, мы приходим к нему за помощью. Наполни нас, просим, ​​чувством полноты! Заполни нашу пустоту! Дай нам направление среди массы конкурирующих способов и голосов в современном мире! Заполните ноющую пустоту внутри!

«Отдаляя святость от счастья, мы создаем ложную дихотомию».

Так думают сегодня многие в церкви, особенно в евангельской церкви. Вот как они молятся. Они жаждут чего-то более реального внутри себя, чем то, что у них есть сейчас. Это касается и взрослых, и подростков.

Да, говорим мы усердно, с надеждой, может быть, даже немного задумчиво, будь нам Богом любви!

Те, кто живет в этом психологическом мире, думают иначе, чем те, кто обитает в моральном мире. В психологическом мире мы хотим терапия ; в нравственном мире, мире правильного и неправильного, добра и зла, мы хотим искупления . В психологическом мире мы хотим быть счастливыми. В моральном мире мы хотим быть святыми . В одном мы хотим, чтобы чувствовали себя хорошо, а в другом мы хотим, чтобы было хорошо. . . .

Бог стоит перед нами не как наш Терапевт или Консьерж. Он стоит перед нами как Бог абсолютной чистоты, перед которым мы несем моральную ответственность. Он объективен для нас и не теряется в туманных смыслах нашего внутреннего мира. Его Слово приходит к нам извне, потому что это Слово Его истины. Он призывает нас предстать перед Богом вселенной, услышать его заповедь о том, что мы должны любить его и любить наших ближних, как самих себя.

Он не перед нами, чтобы быть использованным нами. Он не умоляет войти в наш внутренний мир и удовлетворить наши терапевтические потребности. Мы перед ним, чтобы услышать его команда . И его заповедь состоит в том, чтобы мы были святы, что гораздо важнее, чем быть счастливыми. . . .

Это правда, что следование за Христом дает психологические преимущества, и счастье может быть его побочным продуктом. Это, однако, не совсем то, чем является христианская вера. Речь идет о Боге , отличном от нас, о бесконечном и милостивом Боге.

Теперь, безусловно, уместно отказаться от культурно определенных счастье (например, потребительский материализм, сексуальное освобождение и эгоцентризм во всех его многочисленных формах). И, безусловно, правильно отвергать идею о том, что святость несущественна в христианской жизни. И, безусловно, правильно атаковать представление о Боге как о Санта-Клаусе, который удовлетворяет наши нужды. Бог существует вне нас.

Он совершенно чистый Творец, перед которым все создания дадут отчет.

Но, отделив святость от счастья мы создаем ложную дихотомию.

Счастлив или свят?

«Истинное счастье души не является случайным побочным продуктом святости. Истинное счастье — это истинная святость».

Если сомневаетесь, взгляните на секвойи церкви: пуритане. В частности, два из них могут помочь нам отреагировать на современную попытку столь четко отделить счастье от святости. Например, Томас Брукс (1608–1680) написал 450-страничную книгу под подходящим названием: Венец и слава христианства: или Святость, единственный путь к счастью (1662). Это массивная защита взаимосвязи человеческого счастья и святости, которая продолжается и продолжается, пункт за подпунктом, чтобы неопровержимо прояснить ситуацию из Писания.

«Святость ничем не отличается от счастья, кроме названия», — смело пишет Брукс в начале книги. «Святость — это счастье в зародыше, а счастье — это святость в полной мере. Счастье есть не что иное, как квинтэссенция святости».

Ближе к концу книги он повторяет мысль: «Абсолютная полнота святости создаст абсолютную полноту счастья. Когда наша святость совершенна, наше счастье будет совершенным; и если бы это было достижимо на земле, у людей было бы мало причин желать оказаться на небесах».

Или мы можем процитировать грозного Мэтью Генри (1662–1714), знаменитого библеиста, который видел то же самое. «Счастливы, истинно счастливы только те, кто свят, истинно свят», — писал он в Псалме 1:1–3, доходя до того, что писал: «Доброта и святость — это не только путь

к счастью, но само счастье ». ».

Эти пуритане хорошо это знали. Истинное счастье души не является случайным побочным продуктом святости. Истинное счастье есть истинная святость.

Совсем недавно Джон Пайпер набрал точку с еще более тонкой настройкой в ​​эпизоде ​​ Ask Pastor John : «Счастье — это часть святости», — сказал он. «Если вы попытаетесь описать мне, что значит быть святым человеком, оставив без счастья в Боге, вы не сможете этого сделать. Не бывает святости минус счастья в Боге. Счастье в Боге есть — я рискну —

сущность святости».

Но подтверждают ли Писания утверждения о том, насколько неразрывно связаны святость со счастьем?

Истинная Святость

Псалмы невероятно полезны здесь. Псалмопевцы часто обращаются к блаженным — и под блаженными подразумевают тех, кто истинно счастлив .

Так кто же блаженны, истинно счастливы?

”»> «В глубине души мы не хотим быть счастливыми или святыми. Мы хотим быть счастливыми-святыми, как Бог».

истинно счастливые те, кто в какой-то мере истинно святы , и эта тема проходит через Псалтирь в таких местах, как Псалтирь 1:1–2, 19.: 8, 32: 8–11, 34: 8–14, 40: 4, 106: 3, 112: 1, 119: 1–2, 22–4, 69–70, 143–4, 128: 1–6 .

Но не только святость и счастье (или блаженство) соединяются в псалмах; они связаны друг с другом в Притчах и очень тесно связаны Иисусом в его заповедях блаженства (Матфея 5: 2–12).

И любой возможности обрести истинную счастливую святость предшествует глубокая реальность того, что наши грехи должны быть навсегда и навсегда удалены перед святым Богом. Прекрасная реальность оправдания во Христе соединяет счастливую святость псалмопевца и наше прощение во Христе только по вере (Псалом 31:1-2, Римлянам 4:7-8).

Хотя и не полностью, но христиане вкушают эту истинную счастливую святость, когда мы живем в нашем союзе во Христе. В нем мы находим неразрывную органическую связь между нашим послушанием и нашей радостью, между нашим стремлением к истинной святости и нашим опытом истинного счастья (Ин. 15:1–17).

Счастливый-Святой Бог

Итак, в глубине души мы не хотим быть счастливыми или святыми. Мы хотим быть счастливыми-святыми, как Бог. Бог — источник радости и восторга; он счастливый Бог, удовлетворенный в своем вечном самоудовольствии, и это счастье является частью Его славы (1 Тимофею 1:11). И наш славный Бог есть в то же время устрашающее пламя незапятнанной святости, противное всем порокам человеческим (1 Тимофею 1:8–10).

Итак, то, что Бог соединил, да не разделяет ни один теолог.

Выбор, с которым мы сталкиваемся сегодня

На самом деле, нашим поиском счастья движет первобытное стремление, стремление такое же древнее, как первые мужчина и женщина, стремление, предшествующее постмодернизму, модернизму, Просвещению и Фрейду.

«Итак, что Бог сочетал, того да не разлучает никакой богослов».

Как и каждое предыдущее поколение, мы сталкиваемся с одним и тем же древним выбором, и это не выбор между счастьем и святостью, а между двумя разными поисками счастья (одним злом, другим святым).

Квест #1 — это погоня за счастьем, обещанным фальшивыми гарантиями, удобствами и идолами нашего мира, но это оказывается фальшивой ложью, которая в конце концов может только огорчить нас.

Квест #2 – это истинное счастье, обретаемое в Боге, искреннее наслаждение Им, вечное и нескончаемое ценение Его славы и святости превыше всего.

Люди избегают святости в погоне за счастьем, не зная, что это одно. Итак, есть ключ. Битва за это истинное святое счастье есть ежедневная духовная битва за веру, чтобы выбрать правильное счастье.

Возвращаясь к тому же выпуску подкаста, Пайпер хорошо резюмировала ежедневную битву за веру в эту счастливую святость: «Когда мы говорим, что Бог больше всего прославляется в вас, когда вы наиболее удовлетворены в Нем, мы говорим о существенной войне святости. , или освящение, — это война, которая должна быть удовлетворена в Боге».

В этом утверждении есть доля истины, заслуживающая глубокого и долгого размышления.

Распространенные христианские мифы о счастье

Пуританский проповедник Томас Брукс сказал: «Бог — автор всякого истинного счастья; он даритель всякого истинного счастья. . . . Кто имеет его своим Богом, своей долей, тот единственный счастливый человек в мире». Английский евангелист Джон Уэсли сказал: «Когда мы впервые познаем Христа. . . тогда и начинается счастье; счастье настоящее, прочное, существенное».

Счастье — это то, чего мы все хотим, и верующие на протяжении веков, такие как Брукс и Уэсли, утверждали, что это хорошее желание, когда мы ищем его во Христе. К сожалению, бесчисленное количество современных христиан усвоили различные мифы о счастье.

Заботится ли Бог только о нашей святости?

Будучи молодым пастором, я проповедовал, как и другие проповедуют до сих пор: «Бог призывает нас к святости, а не к счастью». Я видел, как христиане стремились к тому, что, как они думали, сделает их счастливыми, с головой впадали в сексуальную безнравственность, алкоголизм и материализм. Соблазн счастья противоречил святости. Я пытался противостоять нашей человеческой склонности ставить предпочтения и удобства выше послушания Христу. Все это звучало так духовное , и я мог бы процитировать бесчисленное количество авторов и проповедников, которые со мной согласились.

”»> «Будучи молодым пастором, я проповедовал: «Бог призывает нас к святости, а не к счастью». Теперь я убежден, что был совершенно не прав».

Теперь я убежден, что мы все были абсолютно неправы.

Быть святым — значит видеть Бога таким, какой Он есть, и стать подобным Ему, покрытым праведностью Христа. А поскольку природа Бога состоит в том, чтобы быть счастливым (Псалтирь 115:3; 1 Тимофею 1:11), чем больше мы уподобимся Ему в нашем освящении, тем счастливее мы будем. Принуждение к выбору между счастьем и святостью совершенно чуждо Писанию. Если бы это было правдой, что Бог хочет, чтобы нам было только святых, разве мы не ожидали бы, что в Филиппийцам 4:4 сказано: «Будьте святы в Господе всегда» вместо «Радуйтесь всегда в Господе»?

Любое понимание Бога совершенно ложно, если оно несовместимо с возвышенным и бесконечно святым представлением о Боге в Иезекииля 1:26–28 и Исаии 6:1–4, а также об Иисусе в Откровении 1:9–18. Бог решительно и безоговорочно против греха, но он ни в коем случае не против счастья. Ведь именно святость обеспечивает наше счастье. Чарльз Сперджен сказал: «Святость — это королевская дорога к счастью. Смерть греха — это жизнь радости».

Счастье — дело случая?

Часто можно услышать возражения против слова счастливый на основании его этимологии или истории. Один комментатор говорит, что «счастье происходит от слова «счастье», означающего «случайность». Поэтому неверно переводить [греческое слово makarios ] как «счастливый»» ( В погоне за счастьем: экзегетический комментарий к Блаженства ). Этот аргумент может показаться обоснованным, но наш язык полон слов, давно не имеющих своего первоначального значения. Энтузиазм первоначально означало «в богах», но если я говорю, что вы полны энтузиазма, я не утверждаю, что вы многобожник.

Когда люди говорят, что хотят быть счастливыми, они обычно ничего не говорят о случайности. Д.А. Карсон утверждает в Exegetical Fallacies : «Значение слова не может быть надежно определено этимологией» (32). Переводчики Версии короля Якова не использовали бы happy и другие формы корневого слова happy тридцать шесть раз или переводили makarios как некоторая форма счастливый семнадцать раз, если они думали, что это слово история дисквалифицировала счастливый как заслуживающее доверия библейское слово.

Дело в том, что пуритане, Джонатан Эдвардс, Чарльз Сперджен и многие другие часто использовали слова счастливый и счастье в библейском, богословском и христоцентричном контекстах. Когда они призывали верующих быть счастливыми, они говорили не о случайности или случайности, а о непреходящей радости, удовольствии и хорошем настроении в Иисусе.

Радость более духовна, чем счастье?

Освальд Чемберс, автор превосходной книги « Все, что я делаю для Его высочайшего », был одним из первых библейских учителей, выступивших против счастья. Он писал: «Счастье не является стандартом для мужчин и женщин, потому что счастье зависит от моего решительного неведения о Боге и его требованиях» ( Biblical Ethics , 14).

«Бог решительно и безоговорочно против греха, но он ни в коем случае не против счастья».

После обширных исследований я пришел к выводу, что не существует никаких библейских или исторических оснований для определения счастья как греховного по своей сути. К сожалению, из-за того, что учителя Библии, такие как Чемберс, видели, как люди пытаются найти счастье во грехе, они пришли к выводу, что погоня за счастьем греховна. Чемберс сказал: «Радость — это не счастье», и продолжил: «В Библии нет упоминания о счастье для христианина, но о радости сказано много» (9).0003 Божье творение, и Он прославит Меня , 346).

Это просто неправда. В версии короля Иакова, которую использовал Чемберс, Иисус говорит своим ученикам: «Если знаете это, блаженны вы, когда делаете» (Иоанна 13:17). Говоря о верных христианах, Иаков сказал: «Мы ублажаем тех, кто терпит» (Иакова 5:11). Петр сказал соверующим: «Если страдаете за правду, то вы блаженны» (1 Петра 3:14 KJV) и «Если за имя Христово вас упрекают, блаженны» (1 Петра 4:14 KJV). ).

Чемберс также писал: «Радость не следует путать со счастьем. Фактически, использование слова «счастье» по отношению к Иисусу Христу является оскорблением» ( «Мое самое лучшее для Его высочайшего» , 31). Я, безусловно, уважаю Освальда Чемберса, но подобные заявления вводят в заблуждение. Мне трудно представить себе большее оскорбление Иисуса, чем эффективное отрицание того, что Послание к Евреям открывает о Его счастливой природе: «Бог, Бог твой, помазал тебя елеем радости более соучастников твоих» (Евреям 1:9).НАНБ).

Также кажется оскорбительным говорить, что лучший Отец во вселенной не хочет, чтобы его дети были счастливы. На самом деле Библия — это огромный резервуар, содержащий не десятки, а сотни отрывков, передающих счастье. Я нашел более 2700 отрывков из Писания, где встречаются такие слова, как радость , счастье , радость , веселье , удовольствие , празднование , смех

Используются 0004 ,

восторг , ликование , пир , ликование и празднование . Добавьте слова благословенный и благословенный , которые часто означают счастье, и число увеличится.

В английской стандартной версии слово happy используется не так часто, как во многих других переводах, но оно все же есть:

• Счастлив ты, Израиль! Кто подобен тебе, народ спасенный Господом! (Второзаконие 33:29)

• Иуды и Израиля было столько, сколько песка у моря. Они ели и пили и были счастливы. (1 Царств 4:20)

• Как прекрасны на горах ноги того, кто приносит благую весть, кто возвещает мир, кто приносит благую весть счастья. (Исаия 52:7)

Писание ясно говорит, что искать счастья — или радости, веселья, наслаждения или удовольствия — во грехе неправильно и бесплодно. Но искать в нем счастья — хорошо и богочестиво.

Искупление «счастья»

Стремление современного христианина избегать счастья полностью противоречит здравому смыслу. Это не второстепенная семантическая проблема. Исторически, философски и практически счастье — жизненно важное слово. Но мы слишком долго отделяли Евангелие от того, что Августин, Аквинский, Паскаль, пуритане, Уэсли, Сперджен и многие другие духовные гиганты говорили, что Бог сотворил нас, чтобы мы желали, и чего Он желает для нас: счастья.

Нам нужно переломить эту тенденцию! Давайте искупим слово счастье в свете Писания и церковной истории. Наше послание миру должно быть не «Не ищи счастья», а «В Иисусе ты найдешь то счастье, которое всегда искал».

Иисус учит истинному счастью

Каждый человек желает настоящего счастья. Это поиск каждого человека, независимо от культуры, страны или религии. Стремление к счастью лежит глубоко в сердце каждого. Но мало кто находит настоящее счастье. Почему? Почему все ищут и желают истинного счастья, но так немногие находят его, сохраняют и живут им?

Может быть, мы ищем не в тех местах? Вещи, которые, как мы думаем, принесут счастье, на самом деле таковыми не являются. Многие миллионеры заявляли, что думали, что счастье можно купить за деньги, просто чтобы разочароваться. Сколько людей вступили в брак, веря, что результатом будет настоящее счастье, только чтобы разочароваться, поскольку их многочисленные ожидания так и не оправдались? Другие думали, что успех принесет счастье, а он принес только депрессию. Никто не может сказать, что истинное прочное счастье достигается за счет денег, спорта, знаний или славы. Возможно, это принесло какое-то временное удовольствие, но не прочное счастье. Поиск истинного счастья может быть подобен погоне за ветром или попытке удержать воду в руках. Это намек.

Неудивительно, что толпы людей следовали за Иисусом, садились и слушали Его слова, потому что Он говорил об истинном счастье и вечном мире и радости.

Два вида счастья

Есть временное счастье. Это приходит к нам, когда обстоятельства в самый раз; когда все хорошо и мы свободны от неприятностей. Как мы все знаем, это никогда не может продолжаться долго. Обстоятельства могут измениться в одно мгновение, и вместе с ними испарится счастье. Если бы мы были действительно правдивы, даже в идеальных обстоятельствах счастья может не быть. Мы все еще можем быть обеспокоены внутри. Мы все еще беспокоимся о наших детях, нашем будущем, наших финансах или отношениях. Что-то ускользает от нас. Момент счастья, который мы переживаем, все еще кажется далеким от того, чего мы жаждем глубоко внутри. Этот первый тип счастья только временный и неглубокий. Оно всегда исчезает, а желание истинного счастья остается.

Есть счастье, которое исходит от Бога. Это счастье, которое длится. Он приносит внутренний покой независимо от обстоятельств. Независимо от того, с какой ситуацией или трудным обстоятельством мы сталкиваемся (а мы все сталкиваемся с ними), истинное счастье остается. На самом деле, он может даже стать сильнее в невзгодах. Счастье через Иисуса – это удовлетворение, которое наполняет душу, даже если глаза полны слез. Истинное счастье не основано на успехе или неудаче, богатстве или бедности, славе или безвестности. Путешествуя с Иисусом, мы узнаем, чему Он учил об истинном счастье.

Иисус развеивает мифы, которые, по мнению общества, принесут счастье

Общее отношение общества таково, что богатство решит все проблемы, и если все проблемы будут решены, мы будем счастливы. Просто послушайте разговор в столовой на рабочем месте: «Как дела сегодня?» «Я буду великолепен, если выиграю золотое лото». «Все нормально? Ты выглядишь обеспокоенным. «Нет ничего такого, чего бы не починил миллион долларов!»

Иисус опровергает это мышление и говорит: «Жизнь человека не зависит от изобилия его имущества».

Луки 12:13-21.

Тогда один из толпы сказал Ему: «Учитель, скажи моему брату, чтобы он разделил со мной наследство».

Но Он сказал ему: «Человек, кто поставил Меня судьей или арбитром над тобой?» И сказал им: смотрите, берегитесь любостяжания, ибо жизнь человека не зависит от изобилия его имения.

Тогда Он сказал им притчу, говоря: «Земля одного богатого человека дала много. И подумал он про себя, говоря: что мне делать, если у меня нет места для хранения урожая моего? Он сказал: вот что я сделаю: разрушу житницы мои и построю большие, и буду хранить там весь мой урожай и мои товары. И скажу душе моей: душа, много добра припасено у тебя на многие годы; расслабься; ешь, пей и веселись». Но Бог сказал ему: «Безумный! В эту ночь от тебя потребуется твоя душа; тогда чьим будет то, что ты приготовил?»

«Так и тот, кто собирает сокровища для себя, а не для Бога богатеет».

Человек в этой истории чувствовал, что материальные блага приравниваются к покою и счастью. Он чувствовал, что «пришел». Проблема заключалась в том, что его сосредоточенность на богатстве и имуществе ослепляла его к вечным и духовным реалиям. Иисус также сказал: «Где сокровище твое, там будет и сердце твое». Его сердце было в вещах, которые он накопил, в его земных сокровищах.

И скажу я душе моей: «Душа, у тебя много добра припасено на многие годы; расслабься; ешь, пей и веселись». Луки 12:19.

У него не было небесного сокровища, поэтому у него не было сердца к Богу и Его жизни. Многие вещи сделали его мышление непобедимым. Иисус ясно дал понять, что глупо ставить материальные блага выше духовного благополучия.

«Дурак, этой ночью от тебя потребуют твою душу»

Вы не можете назначить цену за душу. Деньги и имущество не могут добавить ни секунды к нашей жизни. После того, как мы умерли, наше земное имущество не имеет для нас никакой ценности. Они бесполезны. Мы приходим в мир без имущества и так же его покидаем. Мы должны находить счастье и удовлетворение в том, что мы можем взять с собой, когда от нас требуется наша душа. Вот почему мы должны найти истинное счастье и удовлетворение вне земных владений.

Многих из нас беспокоит мнение окружающих. Прежде всего, мы должны позаботиться о том, чтобы мы не были «дураками» в глазах Бога. Иисус сказал: «Так и тот, кто собирает сокровища для себя, а не для Бога богатеет».

Как мы можем разбогатеть перед Богом?

Прежде всего это можно понять по тому, чего стоило Христу вернуть нас Себе. Бог-Сын, будучи равным и единым с Богом-Отцом и Богом-Святым Духом, предложил Себя стать человеком. Тем не менее, цена, которую Он заплатил, пошла дальше, поскольку Он сделал Себя бесчестным, живя как слуга. Он заплатил полную цену, отдав Свою жизнь смертью, даже смертью на кресте. Он так дорожил нами, что купил нас не серебром и золотом, а Своей собственной драгоценной кровью.

Бог объявил ценность вечной души – Его жизнь. Чтобы мы были богаты перед Богом, мы должны так же ценить свою душу и отдать ее в Его руки. Мы полностью отдаем себя Ему, ставя Его и Его жизнь превыше всего. Апостол Павел выразил, как стать богатым для Бога, следующим образом:

Колоссянам 3:1-5.

Итак, если вы воскресли со Христом, ищите того, что наверху, где Христос, сидящий одесную Бога. Направьте свой разум на горнее, а не на земное. Ибо ты умер, и жизнь твоя сокрыта со Христом в Боге. Когда явится Христос, жизнь наша, тогда и вы явитесь с Ним во славе.

Итак умертвите земные члены ваши: блуд, нечистоту, страсть, злую похоть и любостяжание, которое есть идолопоклонство.

Что лишает нас настоящего счастья?

Очень трудно испытать истинное счастье, когда мы беспокоимся и не имеем покоя. Есть множество вещей, которые могут заставить нас беспокоиться. Финансы, здоровье, семья, насыщенная программа, персонал, работа и этот список можно продолжить. Мы проводим много времени, беспокоясь о прошлом. Что мы сделали или не сделали, и как мы это сделали, или даже что мы сказали. — Они действительно это имели в виду? «Надеюсь, они не поняли меня неправильно». Наш ум все время думает о вещах прошлого. Мы также проводим время, беспокоясь о будущем: что может произойти дальше? Но, кажется, сейчас мы проводим очень мало времени, живя в мире. Истинное счастье — это когда мы не живем, зацикливаясь на прошлом или беспокоясь о будущем, а можем наслаждаться настоящим.

Через Иисуса Христа мир Божий может хранить наши сердца. Взаимоотношения с живым Богом — единственный подлинный способ избавиться от беспокойства. Иисус сказал: «Я есмь путь, истина и жизнь». Он открыл нам путь к познанию Бога и получению жизни Божьей. Он говорит, что никогда не оставит и не покинет нас. Бог может простить и восстановить прошлое. Так зачем беспокоиться о прошлом? Дай Бог исцелить и восстановить. Бог знает будущее, поэтому мы можем с уверенностью доверить Ему наше завтра. Не нужно беспокоиться о будущем, которое мы не можем контролировать.

Филиппийцам 4:4-7.

Радуйтесь всегда в Господе. Еще раз скажу, радуйтесь!

Пусть ваша мягкость будет известна всем мужчинам. Господь рядом.

Ни о чем не заботьтесь, но во всем в молитве и прошении с благодарением открывайте свои желания пред Богом; и мир Божий, который превыше всякого ума, соблюдет сердца ваши и помышления ваши во Христе Иисусе.

Иисус полностью прожил Свое время на земле как человек. Как Бог, Он ограничил Себя всеми эмоциями, болью и чувствами, которые испытывает каждый человек. Он полностью доверился жизни Бога Отца. Он испытал усталость, голод, жажду, горе и предательство. Однако Он никогда не беспокоился. Он был спокоен. Он знал, что Его жизнь была в руке Его Отца, и если мы находимся в руке всезнающего, всевидящего и всемогущего Бога, у нас есть рецепт мира и истинного счастья. Зачем тебе волноваться?

Мы можем получить такую ​​же жизнь и жить как сыны Божьи. Через молитву мы можем вынести любую ситуацию, в которой мы находимся, чтобы быть довольными. Иногда в жизни у нас будет изобилие, а иногда мы можем быть в реальной нужде, но через Христа мы можем укрепиться, быть в мире и быть искренне счастливыми, переживая радость Господню.

Еще одно ложное убеждение

Большинство людей советует «заботиться о себе номер один», потому что, если вы не поставите себя на первое место, этого не сделает никто. Иисус, опять же, противоречит этому.

Тот, кто найдет свою жизнь, потеряет ее, и тот, кто потеряет свою жизнь ради Меня, обретет ее. Матфея 10:39.

Тогда Иисус сказал Своим ученикам: «Если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною. Ибо кто хочет спасти свою жизнь, тот потеряет ее, а кто потеряет свою жизнь ради Меня, тот обретет ее. Ибо какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? Или что даст человек в обмен на свою душу? Ибо придет Сын Человеческий во славе Отца Своего с Ангелами Своими и тогда воздаст каждому по делам его». Матфея 16:24-27.

Природа тоже учит нас этому. Чтобы дерево принесло плоды, его семя сначала попадает в землю и умирает. Плод, который он приносит, не для себя, а является подарком всем, кто вкусит от этого плода. Новая жизнь и обильные плоды — это результат того, что семя уходит в землю, чтобы умереть.

Иисус учит нас, что если мы постараемся ставить себя на первое место и заботиться о первом, тогда не будет плода счастья. Но если мы отречемся от себя ради Христа, мы найдем жизнь с избытком во Христе. Иисус сказал: «Я пришел для того, чтобы вы имели жизнь и имели с избытком». Эта жизнь с избытком, о которой говорил Иисус, есть Его жизнь свыше – жизнь радости во Христе.

Не унывайте

«Ободритесь» — это заявление, которое Иисус делал несколько раз. Один из случаев был связан с поиском радости в мире конфликта и печали. Он учил, что преодолел давление мира, грабящего и разрушающего, и обрел покой и радость. Он учил, что Его последователи также могут побеждать с помощью молитвы и действенного присутствия и жизни Святого Духа.

«Поэтому у тебя теперь печаль; но я увижу тебя снова, и возрадуется сердце твое, и радости твоей никто не отнимет у тебя». Иоанна 16:22.

«Сие сказал Я вам, чтобы вы имели во Мне мир. В мире будете иметь скорбь; но мужайтесь: Я победил мир». Иоанна 16:33.

В другой раз Иисус сказал: «Ободритесь, ваши грехи прощены вам». Прощение грехов было бы самой важной реальностью для истинной радости и счастья. Грех лишает нас покоя. Грех порождает вину и стыд. Грех оставляет нашу душу во тьме. Грех стоит на пути открытых отношений. Грех отделяет нас от Бога. У нас нет силы или способности прощать и устранять собственный грех. Ни один человек не может простить грех. Только Иисус может простить наши грехи. Он пришел на землю, чтобы взять на Себя грех мира. Христос умер за наши грехи. Счастлив человек, чьи грехи прощены и Бог удалил все записи о греховных делах.

Иисус приглашает вас исповедоваться перед Ним в своих грехах и признать, что именно ваш грех Он понес на кресте. Обратитесь к Нему, призовите Его быть вашим Господом и получите Его жизнь. Иисус очень ясно учил, что для того, чтобы Его жизнь была в нас, мы должны участвовать и пребывать в общении Тела Христова, которое есть Его церковь. соблюдали заповеди Отца Моего и пребывали в Его любви. «Сие сказал Я вам, да радость Моя в вас пребудет и радость ваша будет совершенна.