Книга «Вспоминая моих грустных шлюх»

• Читаю
• Хочу прочитать
• Прочитал

О книге «Вспоминая моих грустных шлюх»

Долгожданная книга, написанная после двадцатилетнего молчания.

Эта книга — о любви. О любви, настигшей человека в конце жизни, которую он прожил бездарно, растрачивая тело на безлюбый секс и не затрачивая души. Любовь, случившаяся с ним, гибельна и прекрасна, она наполняет его существование смыслом, открывает ему иное видение привычных вещей и вдыхает живое тепло в его, ставшую холодным ремеслом профессию.

И еще эта книга — о старости. О той поре, когда желания еще живы, а силы уже на исходе, и человеку остается последняя мудрость — увидеть без прикрас и обманных иллюзий всю красоту, жестокость и невозвратную быстротечность жизни.

На нашем сайте вы можете скачать книгу «Вспоминая моих грустных шлюх» Маркес Габриэль Гарсия бесплатно и без регистрации в формате epub, fb2, pdf, txt, читать книгу онлайн или купить книгу в интернет-магазине.

Оцените книгу

3429 оценок

Читать онлайн

11 планируют, 1 прочитал

Мнение читателей

Я бы объяснил тем, которые заблуждаются, считая, что перестают влюбляться, когда стареют, не понимая, что стареют, когда перестают влюбляться

5/5corrosive_smoke

Хотя начало было неплохое, хотя и смущал педафильный душок, но стилистика увлекла, не знаю, заслуга Маркеса или переводчик так постарался, но написано красиво

2/5dyudyuchechka

Но вот Маркес открыл мне глаза своим малюсеньким рассказиком, размер которого отнюдь не мешает ему быть квинтэссенцией похоти

1/5Katerina_Tata

Интересная и даже в чем — то трогательная идея («для любви никогда не поздно, и настоящие чувства могут придти даже на пороге смерти») подана как — то неприятно, неэстетично, пошловато — грязновато.

2/5easter_cheer

Для этого нам, читателям, придется прочесть весь роман

5/5Tarbaganchik

Не могу сказать что я разочарован — рассказ написан потрясающим языком, но возможно, я для него слишком молод.

2/5MyAugustSkies

В книге есть и что-то настоящее, и что-то сказочное

3/5Alevtina_Varava

И приукрасит он это дело так, что и для себя из всей истории что-то умное подчерпнешь

5/5night_swallow

Я бы поспорила с теми, кому кажется, что эта книга — о любви

5/5Effi

Не дай себе умереть, не испытав этого чуда -спать с тем, кого любишь История человека,который трахнув множество женщин , испытал любовь лишь в 90 лет

2/5darya-yureva

Совершенно замечательное, воздушное и оптимистичное произведение.

4/5Montmorency

Как говорит аннотация, эта книга о старости и о любви

4/5lu-nia

Отзывы читателей

Подборки книг

Христианская литература

Власть, деньги, чувства

Женские темы

Любовь и романтика

Похожие книги

Другие книги автора

Информация обновлена: 28.01.2023

Габриэль Маркес — Вспоминая моих грустных шлюх читать онлайн

12 3 4 5 6 7 . ..21

Габриэль Гарсиа Маркес

Вспоминая моих грустных шлюх

— Он не должен был позволять себе дурного вкуса, — сказала старику женщина с постоялого двора. — Не следовало вкладывать палец в рот спящей женщины или делать что-нибудь в этом же духе.

Ясунари Кавабата

«Дом спящих красавиц»

В день, когда мне исполнилось девяносто лет, я решил сделать себе подарок — ночь сумасшедшей любви с юной девственницей. Я вспомнил про Росу Кабаркас, содержательницу подпольного дома свиданий, которая в былые дни, заполучив в руки «свеженькую» девочку, тотчас же оповещала об этом своих добрых клиентов. Я не соблазнялся на ее гнусные предложения, она же не верила в чистоту моих принципов. Мораль — дело времени, говаривала она со злорадной усмешкой, придет пора, сам убедишься. Роса была чуть моложе меня, и я много лет ничего о ней не слышал, так что вполне могло случиться, что она уже умерла. Но с первых же звуков я узнал ее голос в телефонной трубке и безо всяких предисловий выпалил:

— Сегодня — да.

Она вздохнула: ах, мой печальный мудрец, пропадаешь на двадцать лет и возвращаешься только за тем, чтобы попросить невозможное. Однако ее ремесло взяло верх, и она предложила мне на выбор полдюжины восхитительных вариантов, но, увы, — все бывшие в употреблении. Я стоял на своем, это должна быть девственница и именно на сегодняшнюю ночь. Роса встревоженно спросила: «А что ты собираешься испытать?» — «Ничего, — ответил я, раненый в самое больное, — я сам хорошо знаю, что могу и чего не могу». Она невозмутимо заметила, что мудрецы знают все, да не все: «Единственные Девы, которые остались на свете, это — вы, рожденные в августе под этим знаком. Почему ты не известил меня заранее?» — «Вдохновение не оповещает», — сказал я. «Но может и подождать», — парировала она, всегда знающая все лучше любого мужчины, и попросила: нельзя ли дать ей хотя бы дня два, чтобы хорошенько «прочесать» рынок. Я совершенно серьезно возразил ей, что в таких делах, как это, в моем возрасте каждый день равняется году.

«Нельзя так нельзя, — сказала она без колебаний, — но ничего, так даже интереснее, черт возьми, я позвоню тебе через часик».

Я мог бы этого и не говорить, потому что и так за версту видно: я некрасив, робок и старомоден. Но, не желая быть таким, я стал притворяться, будто все как раз наоборот. До сегодняшнего рассвета, когда я решил, наконец, сказать сам себе, каков я есть, на самом деле, хотя бы для облегчения совести. И начал с необычного звонка Росе Кабаркас. Потому что, как я теперь понимаю, это было началом новой жизни. В том возрасте, когда большинство смертных, как правило, уже покойники.

***

Я живу в доме колониального стиля, на солнечной стороне парка Сан Николас, где и провел всю жизнь без женщины и без состояния; здесь жили и умерли мои родители, и здесь я решил умереть в одиночестве, на той же самой кровати, на которой родился, в день, который я хотел бы, чтобы пришел не скоро и без боли. Мой отец купил этот дом на распродаже, в конце XIX века, нижний этаж сдал под роскошную лавку консорциуму итальянцев, а второй этаж оставил для себя, чтобы жить там счастливо с дочерью одного из них, Флориной де Диос Каргамантос, прекрасно исполнявшей Моцарта, полиглоткой и гарибальдийкой.

И к тому же самой красивой женщиной с потрясающим свойством, какого не было ни у кого во всем городе: она была моей матерью.

Дом просторный и светлый, с гипсовыми оштукатуренными арками, с полами флорентийской мозаики, набранными шахматным узором; четыре застекленные двери выходят на балкон, который опоясывает дом, куда моя мать мартовскими вечерами выходила со своими итальянскими кузинами петь любовные арии. С балкона виден парк Сан Николас, собор и статуя Христофора Колумба, еще дальше — винные подвалы на набережной, а за ними — широкий простор великой реки Магдалены, разлившейся в устье на двадцать лиг. Единственное неудобство в доме — солнце, которое в течение дня поочередно заглядывает во все окна, и приходится занавешивать их все, чтобы в сиесту попытаться заснуть в раскаленной полутьме. Когда в тридцать два года я остался один, то перебрался в комнату, которая была родительской спальней, открыл проходную дверь в библиотеку и начал распродавать все, что мне лишним для моей жизни, и оказалось, что это почти все, за исключением книг и пианолы с валиками.

Сорок лет я занимался составлением новостей в «Диарио де-ла-Пас», работа заключалась в том, чтобы донести до местного населения мировые новости, которые мы перехватывали на лету в небесном пространстве на коротких волнах или по азбуке Морзе. Сегодня я скорее выживаю, чем живу на пенсию положенную мне за то, уже умершее, занятие; еще меньше средств мне дает преподавание латинской и испанской грамматики, почти совсем ничего — воскресные заметки, которые я строчу без устали вот уже более полувека, и совсем ничего — коротенькие заметочки о музыке и театре, которые я публикую задаром каждый раз, когда сюда приезжают знаменитые исполнители. Я никогда не занимался ничем другим, только писал, но у меня нет ни особых способностей, ни призвания к этому, я совершенно не знаю законов драматургической композиции и ввязался в это дело только лишь потому, что верю в силу знания, которое черпал из множества за жизнь прочитанных книг. Грубо говоря, я — последыш рода, без блеска и достоинств, которому нечего было бы оставить потомкам, если бы не то, что со мной случилось и о чем я рассказываю в этих воспоминаниях — о моей великой любви.

О своем дне рождения в день девяностолетия я вспомнил, как всегда, в пять утра. Единственным делом, которым мне предстояло заняться в этот день, была статья для воскресного номера «Диарио де-ла-Пас». Утренние симптомы были идеальны для того, чтобы не чувствовать себя счастливым: кости болели с самого рассвета, в заднем проходе жгло, да еще грохотал гром после трех месяцев засухи. Я помылся, пока готовился кофе, потом выпил чашку кофе, подслащенного пчелиным медом, перекусил двумя лепешками из маниоки, и надел домашний льняной костюм.

Темой статьи в тот день, конечно же, было мое девяностолетие. Я никогда не думал о возрасте, как привыкают не думать о не дырявой крыше. Сколько воды утекло… Сколько лет, сколько зим…

Ребенком я услышал, что когда человек умирает, вши, гнездившиеся в его волосах, в ужасе расползаются по подушке, к стыду близких. Это так поразило меня, что я дал остричь себя наголо, когда пошел в школу, а ту жиденькую растительность, которая у меня осталась, я мою свирепым мылом, каким моют собак. Другими словами, как я теперь понимаю, чувство стыда с детских лет у меня сформировалось лучше, чем представление о смерти.

Читать дальше

12 3 4 5 6 7 …21

Как Габриэль Гарсиа Маркес стал писателем

Тем не менее я чувствовал себя настолько неуверенно, что не осмелился обсудить это ни с кем из моих соседей по столу в Эль-Молино. Даже с Гонсало Малларино, моим сокурсником по юридическому факультету, который был единственным читателем лирической прозы, которую я писал, чтобы помочь мне вынести скуку моих занятий. Я перечитывал и исправлял свой рассказ до изнеможения и, наконец, написал личное письмо Эдуардо Саламеа, которого я никогда не видел, в котором не могу вспомнить ни единого слова. Я положил все в конверт и отнес лично на прием в Эль Эспектадор . Консьержка разрешила мне подняться на второй этаж и вручить письмо самому Заламеа, но одна мысль об этом парализовала меня. Я оставил конверт на столе консьержа и сбежал.

Это случилось во вторник, и меня не тревожили никакие предчувствия относительно судьбы моего рассказа. Я был уверен, что если она и будет опубликована, то не скоро. Тем временем в течение двух недель я бродил и бродил из кафе в кафе, чтобы развеять свои субботние дневные опасения, до 13 сентября, когда я зашел в Эль-Молино и наткнулся на заголовок моего рассказа, напечатанный во всю ширину El Espectador , который только что вышел: «Третья отставка».

Моей первой реакцией было опустошительное осознание того, что у меня нет пяти сентаво, чтобы купить газету. Это был самый явный символ моей бедности, потому что, помимо газеты, многие предметы первой необходимости в повседневной жизни стоили пять сентаво: тележка, общественный телефон, чашка кофе, чистка обуви. Я выбежал на улицу без защиты от невозмутимой мороси, но в близлежащих кафе не было знакомых, кто мог бы дать мне благотворительную монету. И я не нашел никого в pensión в этот мертвый час в субботу, кроме хозяйки, что было равносильно тому, что я никого не нашел, потому что я был должен ей семьсот двадцать раз по пять сентаво за два месяца проживания и питания. Когда я снова вышел, готовый ко всему, я встретил человека, посланного Промыслом Божиим: он выходил из извозчика, держа в руке El Espectador , и я прямо спросил его, не даст ли он мне его.

Итак, я прочитал свой первый напечатанный рассказ с иллюстрацией Эрнана Мерино, официального художника-оформителя газеты. Я прочитал ее на одном дыхании, спрятавшись в своей комнате, с бешено колотящимся сердцем. В каждой строчке я обнаруживал сокрушительную силу печати, ибо то, что я соорудил с такой любовью и болью, как скромное подражание универсальному гению, открылось мне как неясный, слабый монолог, едва поддерживаемый тремя-четырьмя утешительными фразами. Прошло почти двадцать лет, прежде чем я осмелился прочесть ее во второй раз, и мое суждение тогда, не умеренное состраданием, было еще менее снисходительным.

Самым трудным было наступление лавины друзей, которые ворвались в мою комнату с экземплярами газеты и восторженными похвалами за историю, которую, я уверен, они не поняли. Среди моих сокурсников по университету одни оценили ее, другие были ею озадачены, а третьи с большим основанием не читали дальше четвертой строки, но Гонсало Малларино, чьи литературные суждения мне было нелегко подвергнуть сомнению, восхищался ею. без бронирования.

Больше всего меня беспокоил приговор Хорхе Альваро Эспиноса, чей критический клинок был опасен даже за пределами нашего ближайшего окружения. У меня были противоречивые чувства: я хотел увидеть его сейчас же, чтобы раз и навсегда разрешить свою неуверенность, но в то же время мысль о встрече с ним ужасала меня. Он пропадал до вторника, что было обычным делом для ненасытного читателя, а когда снова появился в Эль-Молино, то начал говорить со мной не об этой истории, а о моей дерзости.

— Я полагаю, вы понимаете, в какую беду ввязались, — сказал он, не сводя с меня своих зеленых глаз королевской кобры. «Теперь вы находитесь в витрине признанных писателей, и вам нужно многое сделать, чтобы заслужить это».

Это было единственное мнение, которое могло повлиять на меня так же сильно, как мнение Улисса, и я окаменел. Но прежде чем он закончил говорить, я решил предупредить его о том, что я считал тогда и всегда считал правдой: «Эта история — кусок дерьма».

Он ответил с непреклонным самообладанием, что пока ничего не может сказать, потому что успел только взглянуть на него. Но он объяснил, что, даже если все было так плохо, как я сказал, это не было достаточно плохо для меня, чтобы пожертвовать золотой возможностью, которую предлагает мне жизнь.

— В любом случае эта история уже в прошлом, — заключил он. «Сейчас важно следующее».

Я был настолько ошеломлен и глуп, что искал аргументы против, пока не понял, что ни один из услышанных мною советов не будет умнее его. Он изложил свою непоколебимую мысль о том, что сначала нужно придумать сюжет, а потом стиль, но что одно зависит от другого в некоем взаимном рабстве, которое было волшебной палочкой классиков. Он также уделил некоторое время своему мнению, которое он часто повторял, что мне нужно глубоко и непредвзято читать греков, а не только Гомера — единственное, что я читал, потому что это требовалось для получения степени бакалавра. Я пообещал, что буду, и хотел услышать другие имена, но он сменил тему и вместо этого начал говорить о «Фальшивомонетчиках» Андре Жида, которые он читал в эти выходные. Я так и не нашел в себе смелости сказать ему, что наш разговор вполне мог определить ход моей жизни. Я не спал всю ночь, делая заметки для своего следующего рассказа, в котором не будет извилин первого.

Я подозревал, что те, кто говорил со мной об этой истории, были впечатлены не самой историей, которую они, возможно, не читали и, я уверен, не поняли, а тем, что она была опубликована с такой необычной помпой на столь важном мероприятии. страница. Во-первых, я понял, что два моих больших недостатка были двумя самыми большими из возможных недостатков: неуклюжесть моего письма и мое невежество в человеческом сердце. И то, и другое было более чем очевидно в моем первом рассказе, который был запутанным, абстрактным размышлением, усугубляемым моим злоупотреблением придуманными эмоциями.

Пытаясь вспомнить ситуации из реальной жизни для второго рассказа, я вспомнил, что одна из самых красивых женщин, которых я знал в детстве, сказала мне, что хотела бы оказаться внутри очень красивого кота, которого она ласкала у себя на коленях. . Я спросил ее, почему, и она ответила: «Потому что она красивее меня». Это дало мне отправную точку для второй истории, а также привлекательное название: «Ева внутри своего кота». Остальное, как и предыдущая история, было выдумано на пустом месте и по той же причине, как мы любили говорить в те дни, носило в себе семена собственной гибели.

Этот рассказ был опубликован с такой же помпой, как и первый, в субботу, 25 октября 1947 года, и проиллюстрирован художником Энрике Грау, восходящей звездой карибского неба. Меня поразило, что мои друзья восприняли это как обычное явление, а меня — как известного писателя. Я же мучился над ошибками, сомневался в успехах, но сумел сохранить надежду. Кульминация наступила несколькими днями позже, когда Эдуардо Саламеа, используя свой обычный псевдоним Улисс, написал заметку в своей ежедневной колонке в Эль Эспектадор . Он сразу переходил к делу: «Читатели Fin de Semana , литературного приложения к этой газете, отметят появление нового оригинального таланта с яркой личностью». И далее: «В воображении все может случиться, но уметь с натуральностью, простотой и без суеты показать произведенную там жемчужину — это не то, что под силу всем двадцатилетним мальчишкам, только начинающим свои отношения с буквами». И заключил без колебаний: «В лице Гарсиа Маркеса родился новый и выдающийся писатель».

Записка доставила мне радость — как же иначе! — но в то же время меня обеспокоило, что Заламеа не оставил себе никакого выхода. Теперь, когда он сказал то, что сказал, я был вынужден интерпретировать его великодушие как призыв к моей совести, который продлится до конца моей жизни.

Несмотря на мои хронические прогулы и судебную небрежность, я сдал легкие юридические курсы первого года благодаря перегретой зубрежке в последнюю минуту, а более сложные — с помощью моего старого трюка уклонения от вопроса с помощью хитрых приемов. Правда в том, что мне было не по себе в собственной шкуре, и я не знал, как дальше идти наощупь по этой тупиковой улице. Я меньше понимал закон и гораздо меньше интересовался им, чем любым из предметов, которые я изучал в 9-м классе. 0003 liceo , и я почувствовал, что стал достаточно взрослым, чтобы принимать собственные решения. Короче говоря, после шестнадцати месяцев чудесного выживания все, что я обрел, — это группа хороших друзей на всю оставшуюся жизнь.

Мой скудный интерес к закону стал еще более скудным после появления записки Улисеса. В университете некоторые другие студенты стали называть меня маэстро и представлять как писателя. Это совпало с моей решимостью научиться создавать историю, которая была бы правдоподобной и фантастической, но без изъянов. У меня было несколько идеальных отдаленных моделей, таких как «Царь Эдип» Софокла, главный герой которого расследует убийство своего отца только для того, чтобы обнаружить, что он сам является убийцей; «Обезьянья лапа» У. В. Джейкоба, идеальная история, в которой все происходит случайно; «Буль де Суиф» Мопассана; и многих других великих грешников, да хранит их Бог в Своем святом Царстве.

Я был вовлечен в этот воскресный вечер, когда, наконец, со мной произошло нечто, заслуживающее того, чтобы о нем рассказали. Я провел почти весь день, вымещая свое разочарование как писатель с Гонсало Малларино в его доме на Авенида Чили, и когда я возвращался в пансион на последнем трамвае, на станции Чапинеро сел фавн из плоти и крови. . Не ошибся: я сказал фавн. Я заметил, что никто из немногих пассажиров трамвая в полночь не удивился, увидев его, и это навело меня на мысль, что он всего лишь один из мужчин в костюмах, продававших по воскресеньям разные вещи в детских парках. Но действительность убедила меня, что у меня не должно быть никаких сомнений: рога и борода у него были такие же дикие, как у козла, и когда он проходил мимо меня, я чувствовал вонь от его шкуры. С манерами хорошего отца семьи он вышел перед улицей номер 26, где располагалось кладбище, и скрылся среди деревьев в парке.

После полуночи, когда меня разбудили мои метания и ворочания, Доминго Мануэль Вега спросил меня, что случилось. — Просто фавн сел в трамвай, — сказал я ему в полусне. Он был в полном сознании, когда ответил, что если это кошмар, то, должно быть, из-за плохого пищеварения, типичного для воскресенья, но если это тема моего следующего рассказа, он считает, что это фантастика. На следующее утро я не знал, видел ли я фавна в трамвае или это была воскресная галлюцинация. Я начал с того, что признался себе, что заснул, усталый к концу дня, и мне приснился такой яркий сон, что я не мог отделить его от реальности. Но, в конце концов, для меня было важно не то, был ли фавн реальным, а то, что я пережил этот опыт так, как если бы он был реальным. И по той же причине, действительной или приснившейся, нельзя было считать это колдовством воображения; это был, по сути, чудесный опыт в моей жизни.

Я написал рассказ на следующий день в один присест, положил под подушку и читал и перечитывал несколько ночей перед сном и утром, когда просыпался. Это была голая, дословная транскрипция эпизода в трамвае, точно так же, как он произошел, и в таком же невинном стиле, как объявление о крещении на светской странице. Наконец, преследуемый новыми сомнениями, я решил подвергнуть его безошибочной проверке печатью, но не в El Espectador , а в литературном приложении Эль Тьемпо . Возможно, для меня это был способ предстать перед судом, отличным от приговора Эдуардо Саламеа, и не вовлечь его в авантюру, в которой у него не было причин участвовать. Я послал историю с другом из пансиона вместе с письмом дону Хайме Посаде, новому и очень молодому редактору Suplemento Literario из El Tiempo . Но рассказ не был опубликован, и на мое письмо не ответили.

Публикации в El Espectador , на грани литературного успеха, создал для меня другие, более земные и забавные проблемы. Заблудшие друзья останавливали меня на улице, чтобы попросить взаймы, чтобы спасти их, поскольку они не могли поверить, что писатель, пользующийся такой известностью, не получил огромные суммы за свои рассказы. Очень немногие поверили мне, когда я сказал им правду: мне никогда не платили ни сентаво за рассказы и не ожидали, что это будет не принято в местной прессе. Еще более серьезным было разочарование моего папы, когда он понял, что я не могу взять на себя свои расходы в то время, когда трое из его одиннадцати детей ходили в школу. Семья присылала мне тридцать песо в месяц. 9Один только пенсион 0003 обошелся мне в восемнадцать лет, без права на яйца за завтраком, и я всегда оказывался вынужден окунаться в эти деньги на непредвиденные расходы. Не знаю, откуда у меня взялась привычка бессознательно делать наброски на полях газет, на салфетках в ресторанах, на мраморных столах в кафе. Но случайный знакомый из Эль-Молино, имевший достаточно влияния в министерстве, чтобы его назначили рисовальщиком, не имея ни малейшего представления о рисовании, предложил мне сделать его работу за него, а жалованье мы поделим. Никогда больше в моей жизни я не был так близок к тому, чтобы развратиться, но не был настолько близок, чтобы раскаяться.

Мой интерес к музыке также возрос в это время, когда популярные песни Карибского моря, которые я впитал с молоком матери, проникли в Боготу. Радиопрограмма с самой большой аудиторией была «Прибрежный час», которую вел Дон Паскуаль Дельвеккьо, своего рода музыкальный посол с Атлантического побережья. Он выходил в эфир по утрам в воскресенье и стал настолько популярным, что мы, студенты с Карибских островов, ходили в офисы радиостанции танцевать до позднего вечера. Эта программа была источником огромной популярности нашей музыки в глубине страны, а затем и в самых отдаленных ее уголках; он даже предоставил студентам с побережья средства социального продвижения в Боготе.

Единственным недостатком карибских студентов в столице был призрак брака по принуждению. Я не знаю, какие порочные прецеденты породили в прибрежных районах веру в то, что девушки в Боготе распутничают с парнями с побережья и расставляют нам ловушки в постели, чтобы мы были вынуждены выйти за них замуж. И делали они это не по любви, а потому, что надеялись жить с окном, выходящим на море. Я никогда в это не верил. Наоборот, самые неприятные воспоминания в моей жизни связаны со зловещими публичными домами на окраинах Боготы, куда мы приходили, чтобы осушить наши мрачные приступы пьянства. В самом грязном из них я почти оставил позади ту маленькую жизнь, которая была во мне, когда женщина, с которой я только что был, появилась обнаженной в коридоре и кричала, что я украл двенадцать песо из ящика ее туалетного столика. Двое головорезов из дома сбили меня с ног и, не удовлетворившись тем, что вытащили из моих карманов два песо, оставшихся после разорительного занятия любовью, сняли с меня все, включая туфли, чтобы обыскать каждый дюйм в поисках украденных денег. Меня решили не убивать, а передать полиции, когда женщина вспомнила, что накануне сменила тайник и нашла там деньги в целости и сохранности.

Хроника смерти, предсказанная Габриэлем Гарсиа Маркесом: Обзор

«Она потратила время только на то, чтобы произнести имя. Она искала его в полумраке, нашла его с первого взгляда среди многих, многих легко перепутаемых имен из этого мира и из потустороннего, и прибила его к стене своей меткой стрелой, как безвольная бабочка, предложение всегда было написано. — Сантьяго Насар, — сказала она.

Хроника предсказанной смерти

Габриэль Гарсиа Маркес

Зачем начинать с Маркеса? Ну, во-первых, я начал с Маркеса.

Моя любовь к магическому реализму, я имею в виду. Полтора десятилетия назад я нашел древний экземпляр «Сто лет одиночества» среди книг моих родителей и обнаружил, что магия была в каждом моем вздохе. И я так и не вырос из этого.

Хроника предсказанной смерти действительно содержит в себе всю историю в своем названии. Сантьяго Насара собираются убить, сообщают нам в первой же строке. Местные мальчики-мясники вырежут ему кишки, и все в городе знают об этом, кроме него. Но почему его никто не спасает? Вот что пытается узнать этот псевдожурналистский отчет.

Безымянный рассказчик, друг несчастного Сантьяго Насара, вернулся в свой родной город спустя десятилетия после убийства, чтобы осмыслить события того злополучного дня. Но время играет с памятью, и сердце подсказывает, что помнить, а что забыть. Рассказы горожан сильно и тонко разнятся, давая читателю возможность заглянуть в пиршество человеческих эмоций и отношений. История нелинейна, порхает из одного временного промежутка в другой, с одной точки зрения на совершенно противоположную, в стиле, напоминающем Кафку.

«Предсказанная смерть» — это не загадка убийства. Близнецы Викарио представлены как убийцы в начале истории, и в мотивах нет двусмысленности; их новобрачная сестра была возвращена мужем из брачной комнаты за то, что она не была девственницей, и она назвала Сантьяго Насара своим преступником. Настоящая загадка заключается в вопросе о том, кто на самом деле забрал добродетель Анжелы Викарио. Рассказчик и большинство людей, с которыми он говорит, явно сомневаются в виновности Сантьяго, полагая, что девушка использовала его, чтобы защитить другого. Анджела Викарио продолжает, даже будучи пожилой женщиной, утверждать с легкой уверенностью в правде: «Это был он». Книга держит ее в секрете, оставляя рассказчику и читателям возможность размышлять о том, что произошло на самом деле.

Я постоянно возвращаюсь к этой книге. Обилие увлекательных персонажей, мягкое, но сильное повествование, чуткое понимание общественного поведения и памяти, а также ощущение неизбежности того, что грядет, делают «Хронику предсказанной смерти» путешествием в ваше собственное сознание, из которого вы выйдете деликатно, но навсегда изменился.