Никто не умирает диссидентом — Life4me+

21 мая отмечается Всемирный день памяти погибших от СПИДа. Сегодня мы публикуем истории людей, которых с нами уже нет, но которые навсегда останутся в памяти тех, кто их знал и любил.

Важно помнить людей, которые погибли, чтобы подобное больше не повторялось. Чтобы попытки умолчать и закрыть глаза на проблему не приводили к гибели сотен тысяч людей. ВИЧ – не приговор, а терапия – жизненно необходима. Если понять эти две важные вещи, то всё будет хорошо.

О потерях сложно писать, поэтому спасибо всем, кто откликнулся на наш призыв. Отдельная благодарность Региональному общественному фонду «Новая жизнь», который прислал большую часть историй.

Он был настоящим героем

Отец моего ребёнка умер в 2014 году. У него был ВИЧ, он был активистом. В 2010-м я пришла на группу взаимопомощи, увидела его и влюбилась по самые уши. Я очень боялась пить лекарства, и он был тем человеком, который помог мне начать лечение. Ради него я ушла от своего бывшего мужа. Он был одним из тех людей, кто забрался на Смольный: в 2004 году была акция в Санкт-Петербурге, во время которой активисты принесли гробы, выложили ленты и растянули баннер с целью добиться лечения для всех. Его звали Миша Холманских.

У него были проблемы с наркотиками, он никак не мог их решить. Я считаю, что он жертва скорее не СПИДа, а некачественного лечения зависимости в нашей стране. Принимал ли он в последнее время терапию или нет, я не знаю. Из-за сильных побочек он вполне мог её бросить. За 8 месяцев до своей смерти он ушёл из дома и просто исчез. А потом мне позвонили и сказали: «Приезжайте на опознание». Ему было 34 года.

Мишу все очень любили, потому что он был классным парнем. С ним было офигенно дружить, а находиться в отношениях – тяжело. Это то состояние, когда вместе вам невыносимо, но и отпустить друг друга вы не можете. Но он был типичный герой. Отчаянный и бесстрашный. Таким я его и запомнила. (Мария Яковлева, активистка и сотрудница Life4me+).

Я пишу стихи, вспоминая мужа

Когда муж начал терапию, было уже поздно. Он получил ВИЧ в конце 90-х и относился к той группе людей, которые «20 лет не принимали таблетки, и всё нормально». Он был диссидентом. Незадолго до смерти начал пить терапию, но это уже не помогло. Он умер от пневмоцистной пневмонии. Умирал он долго и мучительно – 7 месяцев. В последний день его забрали в больницу. На вскрытии патологоанатом был в шоке – у мужа не осталось ни одного целого органа.

То же самое произошло с моими друзьями. Они тоже из 90-х. Были весёлые, активные, никогда в жизни не скажешь, что они чем-то болели. Сгорели, как свечки за несколько дней. Кто начал терапию пораньше, выжили. Но многие просто опоздали. Не поможет терапия, когда ты уже умираешь. И винить в этом врача не нужно. Не бывает чудо-таблеточек.

Все они перед смертью жалели о том, что не принимали таблетки. Очень хотели жить. Никто не умирает атеистом. Никто не умирает диссидентом.

Все стихи, которые я пишу, я пишу, вспоминая мужа.   («Свободная активистка» Арина из города Мегион)

И вот проклятые 2 дня: реанимация, морг

2021 год. Замечательный муж, отец и просто человек мучается от дикой головной боли и высокой температуры. Обратился к врачу, прошёл все возможные диагностики: от МРТ и УЗИ всех органов до колоноскопии. Есть проблемы, но где — никто не сказал.

В период пандемии единственным диагнозом у врачей был Covid и, следовательно, лечили именно его: убойные дозы антибиотиков, откачивание из легких и головы какой-то жидкости, бесконечные анализы на всё, кроме ВИЧ.

На вопрос «Почему?» ответ был такой: «Потому что он не создавал впечатление человека из группы риска». Да и сами мы не могли представить, на что нужно было провериться, как выглядит и что чувствует человек со СПИДом. Да, это был уже СПИД.

Два месяца в больнице. Муж начал забываться, сильно похудел. И вот проклятые 2 дня: реанимация, морг. Диагноз менингоэнцифалит и 2 иммунные клетки. Ему было 36 лет.

Не успела она

Молодая девушка, 25 лет, находилась в жёстком употреблении. К нам попала в состоянии, когда уже употреблять не могла. На фоне низкого количества CD4 у неё развилось серьёзное заболевание, которое требовало хирургического вмешательства. Пытались ей помочь. Но когда у человека уже 7 клеток и половина тела разрезано (операции), это почти нереально сделать. Ей назначили АРВ-терапию, но она не могла её пить, потому что всё выходило обратно. У неё вес был чуть больше 30 кг. В итоге девушка попала в больницу с пневмонией и скончалась. Не успела она.

«Денис, 2 клетки»

Денис, 35 лет. В 2008 году на группу взаимопомощи пришёл застенчивый молодой человек. Оказалось, что он недавно узнал о своем диагнозе. Представился он нам как Денис. Рассказал, что у него сейчас иммунный статус 2 клетки. Так его и прозвали: Денис, 2 клетки. На группе он познакомился с Екатериной. Они начали встречаться, Денис работал, собирался начать принимать терапию. Однажды Катя пришла на группу одна. Мы спросили: «А где Денис?». Катя рассказала, что на днях он получил в СПИД-центре терапию и наконец-то решил принимать препараты, но так и не успел. Денис умер летом 2008 года в возрасте 35 лет, так и не начав лечение.

Причина смерти — «последствия ВИЧ-инфекции»

Анастасия умерла в 2016 году, когда ей было 28 лет. Не принимала АРТ, так как была в употреблении, у неё не хватало времени заняться своим здоровьем. Настя несколько раз пыталась завязать, но ничего не получалось. Вмешались родители, и вот Настю определили в реабилитационный центр, там ей резко стало плохо, она только лежала и тяжело дышала. Вызвали скорую, увезли в больницу, ещё месяц и Насти не стало, в свидетельстве отметка — причина смерти «последствия ВИЧ-инфекции».

Сынишке было 7 лет, когда папы не стало

Алексей, мой первый муж, умер в 2011 году, ему было 25 лет. В 16 лет узнал, что у него ВИЧ, это были 2000-е годы. Анализы показали целый букет гепатитов. В терапию он не верил. Употреблял спиртное в больших количествах, наркотики иногда. Сынишке было 7 лет, когда папы не стало. В справке о смерти указали ВИЧ и цирроз печени. Его мама считала, что молитвы к Господу излечат ВИЧ. Но этого не произошло. За пару лет до смерти болел ветрянкой, повторно прилипали бактериальные инфекции, держалась температура 37 постоянно. Заливал всё водкой.

Но СПИД сделал своё дело…

Сергей, 40 лет. Моего хорошего знакомого звали Сергей, из-за употребления инъекционных наркотиков заразился он ВИЧ. К терапии относился предвзято, продолжал также употреблять наркотики, дальше присоединился туберкулёз. Только после этого начал принимать терапию, но клеток было очень мало. В течении полугода боролся, но СПИД сделал своё, он умер.

Не могу понять, зачем она умерла

Вика, 30 лет. Я вспоминаю молодую девушку. Ей было 30, когда она умерла. У нее осталась четырехлетняя дочка. О диагнозе ВИЧ она узнала во время беременности, заразилась половым путём от своего мужа, к слову, на тот момент это был первый и единственный мужчина в ее жизни. Диагноз поставили слишком поздно, и ребёнок родился с ВИЧ. Когда мы с ней познакомились, ей было 26 — с мужем они разошлись, она вся была в заботах о ребёнке, перед которым бесконечно испытывала чувство вины. Были проблемы со здоровьем, она долго выкарабкивалась из стадии СПИДа, потом начала встречаться с «отрицательным» мужчиной, влюбилась, и тут случилась её главная жизненная трагедия.

Во время осторожных разговоров она выяснила, что мужчина не готов принять её диагноз. И она стала скрывать и скрываться. Она поменяла телефон, исчезла с радаров. А потом перестала пить таблетки. Боялась, что он начнёт спрашивать и всё узнает. Она умерла от туберкулёза. Потому что иммунитет стремительно ослаб и организм не смог бороться. Потом, конечно, её возлюбленный узнал про ВИЧ — но ему не было никакого дела до этого диагноза. Он убивался по своей любимой женщине, не мог принять этого горя. Я вспоминаю её, и не могу понять, зачем она умерла. Такая молодая, такая хрупкая, нежная, совершенно замечательная! Просто из-за каких-то стереотипов у себя в голове.

Ребёнка увидеть отец так и не успел

Николай, 35 лет. Мы были знакомы с детства, Николай был из «хорошей» семьи, но начал употреблять наркотики в 2004 году, в тюрьме узнал, что у него ВИЧ. Срок был небольшой. После освобождения наркотики бросил, но выпивал. Начал встречаться с девушкой, они расписались. Диагноз свой не скрывал, она знала, что у него ВИЧ. АРТ принимать он отказывался, так как не верил в ВИЧ. Его девушка забеременела, но ребенка увидеть отец так и не успел: Николай умер за месяц до рождения сына.

Не смог найти сил, чтобы бороться за свою жизнь

Колька, 39 лет. Мы были, что называется «близкими», когда отбывали наказание в первой половине нулевых. Колька освободился чуть раньше, в мае 2005, я вернулся в сентябре. Про лечение тогда особо не думали, были другие заботы. Я старался жить «нормальной» жизнью — дом, семья, работа. У Кольки так не получалось. Через пару лет он заболел туберкулёзом, начал АРВ-терапию, долго лечился, из-за тяжелых препаратов почти потерял слух. Жизнь как-то сломала его. Там, в местах лишения свободы, для него было всё понятно — карты, нарды, обыски, изоляторы, жизнь делил он на белое и черное. На свободе — правила свои. Он и сидеть больше не хотел, а здесь из-за судимостей никак не мог устроиться на работу. Постепенно наркотическая и алкогольная зависимости убивали его. Я помогал как мог — отправлял в центры реабилитации, укладывал в наркологию. Бесполезно. Дошло до того, что я просто раз в неделю привозил ему пакет с едой в открытом виде, чтобы не променял на «фунфырики», слышал очередное «спасибо братан» и уезжал.

Не помню почему, но на какое-то время он пропал на несколько месяцев — ни звонков, ни просьб о дозвоне. Как потом я понял, он просто сдался. Прекратил приём терапии, рецидив туберкулёза. Когда в очередной раз позвонила его мама с просьбой о помощи – было уже слишком поздно. Скорая увезла его в бреду, через 2 дня его не стало.

На поминках с черно-белой лагерной фотографии на меня смотрел пронизывающий, немножко дерзкий взгляд молодого коротко стриженного парня, который не смог найти своё место в нашем обществе, не смог найти сил, чтобы бороться за свою жизнь. Колька не дожил до 40. Надеюсь, он сейчас, в лучшем месте.

Макс радовался, что «клеток много»

Максим, 40 лет. Много лет назад, когда я проходил курс реабилитации от зависимости, я встретил Макса — доброго, веселого, высокого, красивого парня, который стал моим «наставником» во время адаптации. Он много чего повидал в жизни, но обретя свободу от наркотиков, решил помогать другим зависимым. Несколько месяцев мы были неразлучны — вместе работали, проводили досуг, помогали людям, делясь своим опытом и отправляя на реабилитацию. Помню, как-то, когда были в Перми, его родном городе, мы ездили в СПИД-центр и проходили обследование, Макс радовался, что «клеток много». Он как-то непонятно высказывался о лечении, лишь потом я понял, что он «ВИЧ-диссидент».

Макс женился, родился ребенок. Я пытался задавать вопросы о ВИЧ, о лечении, но он всегда менял тему.

Как-то Макс заболел, и я уговорил его пройти обследование в СПИД-центре. Анализы говорили о том, что нужно начинать лечение. Он только улыбался своей широкой улыбкой.

Весной 2016 года Макс позвонил и сказал, что у него что-то со зрением, болит голова. Это было начало конца. Умирал он медленно и мучительно — как для себя, так и для своей семьи. Он был кормильцем, и уже не смог зарабатывать деньги. Принимать АРТ он упорно отказывался, а когда согласился — было поздно.

Макс умер поздней осенью 2016 года, оставив сына и жену на девятом месяце беременности.

Смерть накануне дня рождения

Кирилл, 40 лет. Я вспоминаю о нём часто, Кирилл, воспитанный молодой человек, честный и справедливый парень. О диагнозе он узнал, будучи на реабилитации в Фонде ГБН. Обалдел сначала, а потом решил, что последствия обойдут его стороной. После года реабилитации остался в Фонде и работал там до последнего, периодически покалываясь. Он был мой настоящий друг, хотя обстоятельства нас периодически разводили. В какой-то момент ему вдруг стала безразлична жизнь, депрессивное настроение было в том числе и от наркотиков. Пневмония, третья по счёту, отсутствие терапии, наркозависимая подруга рядом, итог — смерть. Смерть накануне дня рождения.

Люди, не будьте равнодушными! Не давайте близким уйти в забвение! Достучитесь до их сердца и ума! Чтоб не пришлось ставить свечи за упокой.

Это был мой мужчина

Владимир, 34 года. Это был мой мужчина. Тогда в конце девяностых мало кто знал о диагнозе. Мы жили, радовались, чудили, шалили. Преступили линию закона, ему вынесли приговор, а я ждала. Только в силу обстоятельств я начала приём препаратов, а местах лишения свободы об этом даже не слышали. Но я дождалась…груз 200.

Он во всём положительный

Тимофей, 35 лет. Тима сидел в тюрьме. Дома его ждала жена и дети. Жена знала про его диагноз. ВИЧ-положительный. Иногда неловко шутила, что он во всем положительный, даже тут. На свидания приезжала с полными сумками самых вкусных угощений, чтоб Тима хорошо питался. Но с каждым днём становилось только хуже, он таял на глазах, обострились все болезни. Жена пилила Тиму: «Ты пьёшь терапию? У тебя все таблетки есть? Тима успокаивал: «Все есть, любимая. Все хорошо. Тут у нас все болеют, грипп, наверное, какой-то, вот и я приболел».

Тиму мотали по тюремным больницам, жена возила сумки, но уже не с угощениями, а с лекарствами. В последней больнице, куда Тиму определили благодаря инициативной супруге и участию общественной организации, у него взяли анализы на иммунный статус и вирусную нагрузку. Все плохо, сказал врач. Будем освобождать по состоянию здоровья. Дойти до таксофона Тима уже не мог, жена писала ему через сервис электронные письма, а он на обратной стороне писал ответ. Писал, что любит её и детей, что не сдастся ради неё и просил простить, за то, что он бросал пить терапию. Бросал, как только становилось лучше. Бросал, потому что чувствовал себя нормально и хотел поберечь печень. Бросал, потому что не доверял врачам, а «знающие» парни говорили, что так плохо ему именно от терапии.

Суд назначили на 1 августа. Врачи ходатайствовали о незамедлительном освобождении. 31 июля Тима умер. А через три дня ей пришёл его ответ на письмо. В нём две строчки: «Малыш, забери меня скорее отсюда. Суд пройдёт, сразу забери. Она и забрала, только было уже очень поздно».

Она верила, что «с богом все болезни пройдут»

Ирина, 32 года. Долгое время она употребляла наркотики, родители отправили её в православный реабилитационный центр. Пробыв там 6 месяцев она вернулась изменившейся, тогда она уже знала про ВИЧ-инфекцию, но считала, что принимать АРВТ ей не нужно, несмотря на плохие анализы. Она верила, что «с богом все болезни пройдут». «Протянула» она так месяца 4 и умерла от двухсторонней пневмонии.

В 1999 году по радио начали крутить песню Земфиры

Яна, 30 лет. В 1999 году по радио начали крутить песню Земфиры «У тебя СПИД и значит мы умрём». Она звучала по радио, ее замылили на МТV, и в голове как лозунг звучал надоедливый припев. Он как бы зомбировал, что заболевание = смерть. Мы тогда ещё не понимали, что за болезнь такая СПИД. Но ходили слухи, что это очень страшно, что ты сразу же становишься каким-то не таким, все тебя избегают, и ты умираешь страшной смертью.

В моём дворе жила девочка. Она была старше меня, заканчивала школу. Ее звали Яна. Невероятно красивая, длинные тёмные волосы, тонкие брови, голубые глаза, нежная белая кожа, как у фарфоровой куколки. И при всей своей внешней красоте Яна была очень простой, весёлой и доброй. Она смешно шутила, болтала с нами мелкими. Яна всем нравилась.

В то время у старших в районе был девиз: «Кто не колется, тот лох». И красавица Яна как-то быстро влилась в эту компанию. А потом совсем пропала из виду. Помню, что было лето, и я встретила Янину подругу, спрашиваю у неё:

— А где Яна?

— Яна умерла, ты что не знаешь?

— Нет, а что случилось?

— Она повесилась. У нее СПИД был. Она от своего парня заразилась. Ей в больнице сказали, что она заболела. Она пришла домой и повесилась. Это страшная болезнь, понимаешь? Кому бы она была нужна такая.

Я не понимала. Не понимала, что СПИД не выбирает, что болезнь каждого может коснуться, что жить с этой болезнью можно долго и счастливо, создавать семьи, рожать детей. Я всегда о ней помню. И меня не покидает мысль о том, что если бы в то время нас не зомбировали, что СПИД = смерть, давали бы информацию, что есть лечение, то красивая Яна не боялась бы стать изгоем, и не пошла бы на этот шаг. Она бы возможно поступила бы в институт, вышла замуж, и катала бы во дворе колясочку. Яну забрала не болезнь, а боязнь жизни в обществе полном предрассудков.

Три интервью с красноярскими номинантами «Золотой Маски» — Интервью

Марчелло Пелиццони — о вариациях образа, незаменимости смерти на сцене и настоящем танце. Матвей Никишаев — о ролях-антиподах, бесконечности образов и главной сложности сцены. Елена Свинко — о постановке-исследовании, выносливости и исторических рисках. 

МАРЧЕЛЛО ПЕЛИЦЦОНИ

О работе над балетом и двумя партиями

— Какой была входная точка для работы с «Катариной»?

— Когда начался рабочий процесс, я был одним из первых, кто включился: помогал с музыкой и даже оценивал будущее оформление. Мне присылали фотографии, чтобы я сказал, похожи ли декорации на Рим [Марчелло Пелиццони родился в итальянском городе Парма — прим. ред.]. Но при этом не было практически ничего, от чего мы могли бы отталкиваться, и да, это сложно. Например, Дьяволино танцевали и Жюль Перро, и Энрико Чекетти. Но не осталось записей, чтобы мы могли увидеть, каким был этот персонаж для этих людей. Зато каждый из нас троих [Георгий Болсуновский, Марчелло Пелиццони, Матвей Никишаев — прим. ред.], исполнявших роль Дьяволино, смог добавить в него что-то своё. Мой получился более пиратским — благодаря задумкам, которые получилось воплотить в плотном тандеме с Сергеем Рудольфовичем [Бобровым, хореографом — прим. ред.].

В итоге это получился действительно наш балет — мы взяли то, что было забыто, и вернули это на сцену, но со свежим современным взглядом.

— Какая партия вам давалась легче — разбойника или художника?

— Мне с самого начала говорили, что я буду очень хорошим Сальватором Розой [художником — прим. ред.], потому что у меня романтичная, мягкая, добрая внешность — и больше времени уделяли этой роли. Но когда я прикоснулся к партии Дьяволино [разбойника, помощника Катарины — прим. ред.], его внутренний  огонь так мне понравился! Хотя работать над ним было сложнее. Мне всё говорили, что я слишком лёгкий, недостаточно во мне отрицательного. Хотя по сути Дьяволино — как Абдерахман в «Раймонде»: отрицательный персонаж, который не делает ничего плохого. Он совершает всё ради любви.

Переключаться между двумя противоположными партиями было ещё сложнее, но после первого спектакля я поймал эту грань.

Для меня Сальватор Роза — более классическая и строгая история, в которой думаешь, как сделать всё сдержанно и чисто. В случае с Дьяволино рамки тоже есть, но в каких-то моментах я могу проявить и вложить себя. Это и мне ближе, и зрителю понятнее. В итоге как персонаж Дьяволино стал для меня органичнее, но это я понял со временем. Творческий процесс всегда развивается и идёт вперёд. Кто знает, может, когда я буду в следующий раз танцевать Сальватора Розу, то скажу, что больше подходит он. Но пока я чувствую, что мой персонаж с точки зрения характера именно Дьяволино. Вокруг него много чего сделано — грим, костюм, харизма. Даже если какого-то элемента не хватает, образ всё равно получится.

Но кажется, будто с Дьяволино я был будто немного потерянным вплоть до первого спектакля. Только когда увидел себя в костюме из настоящей итальянской кожи, бандане, пиратских серьгах, гриме, со шрамом — тогда понял, как мой Дьяволино должен вести и чувствовать себя на сцене.

О спектакле, который собирает весь театр

— Чем «Катарина» удивила вас как работа?

— Тем, как этот спектакль сложился. Я считаю, такой постановке может завидовать любой театр мира. Удивили вес, масштаб и универсальность — это постановка, внутри которого есть всё: от комедийных моментов до полноценной трагедии. Плюс техническая многообразность «Катарины», и длина постановки даже без учёта антракта — после каждого спектакля ноги это чувствуют!

А ещё удивительно, как этот спектакль в любой момент времени задействует каждого, кто в нём участвует. Даже находясь за кулисами, вся масса людей, от кордебалета до оркестра, думает об одном. Я могу импровизировать на сцене, и всё равно на 100% знаю, что любой человек мне ответит, а не потеряется в пространстве, потому что все мы максимально сконцентрированы и готовы ко всему.

Для Катарины как для героини и исполнительницы это сложнейший спектакль, и я рад, что эта партия досталась в том числе и Лене [Елена Свинко, бывшая солистка Красноярского театра оперы и балета, ныне солистка Михайловского театра — прим. ред.]. Танцевать вместе для меня всегда удовольствие. Я ведь начал карьеру в рабочей паре с ней, и снова выйти на сцену этим составом всегда приносит такие замечательные ощущения.

О разных вариантах финала

— Есть ли у вас финал-«фаворит» [в «Катарине» играют поочередно три разных исторических финала — прим. ред.]?

— Я бы закончил спектакль трагически — случайной смертью Катарины, это максимально неожиданно и действительно эффектно. Мой любимый эпилог — смерть Дьяволино. Всегда очень приятно умирать на сцене, и на самом деле две восьмёрки второго финала перед гибелью — мои самые любимые восьмёрки в этом спектакле. А третий — это то, что все хотят — и я тоже! Все любят хэппи-энды, хотя это и банально. А вот чтобы было захватывающе, кто-то должен умереть: поэтому «Ромео и Джульетта» одна из самых любимых историй любви в мире — грустно, но эффектно. Хотя в последнем финале Дьяволино надо жалеть. Он понимает, что Катарина счастлива с другим, и ничего не сможет с этим сделать. К тому же он разбойник и не может жить по-другому, поэтому просто идёт дальше — и это намного глубже, чем просто характерная партия.

Об особенностях российского балета

— Чему вас научили в сибирском театре?

— Здесь я научился танцевать по-настоящему. Любить балет и свою профессию меня научили во время обучения в Москве, но именно здесь Сергей Рудольфович поверил в меня — молодого, зелёного и после травмы. Тогда и я научился верить себе, и в 18 лет открыл театральный сезон «Лебединым озером». Александр Эдуардович [Куимов, народный артист, солист Красноярского театра оперы и балета — прим. ред.] научил меня работать харизмой и демонстрировать породу на сцене. Демид Георгиевич Зыков работает со мной досконально, до мизинца, чтобы каждую секунду любое движение было динамичным, эстетичным и интересным. Здесь меня научили быть артистом, а значит, быть и собой.

— В вас как в исполнителе больше танцовщика или артиста?

— Балет ведь не про то, что красивое тело исполняет изящные движения. Русский танец — это когда каждое движение передаёт историю и смысл: люди выходят на сцену как в последний раз и показывают всё, что могут. Я считаю, что это дорого стоит. Большинство учится этому в России, поэтому и я здесь. Но, разумеется, никто не отменял академизма, чистоты исполнения, формы — это должно быть, и это не обсуждается. Но если нет эмоций и отдачи, такое исполнение можно не смотреть, это ничего не стоит. Быть настоящим на сцене, хотя фактически ничего настоящего там нет, меня действительно научили в России.

МАТВЕЙ НИКИШАЕВ

О работе над постановкой и главной сложности

— Как началась работа над таким нешаблонным проектом?

— «Катарина» колоссально отличается от привычных спектаклей. Сейчас показывают больше неоклассических постановок. Здесь же нужно было окунуться в абсолютно другое время и пространство. Хотя я до последнего не верил, что буду танцевать какую-то из ведущих партий в «Катарине». Изначально меня выписали в состав двойки друзей Дьяволино — думал, её и исполню, этот танцевальный текст репетировал. И хоть Сергей Рудольфович [Бобров — прим. ред.] постоянно говорил: «Что ты ходишь на эти репетиции, не будешь ты двойку танцевать», я кивал: «Да-да, не буду», и всё равно ходил. А потом меня просто поставили перед фактом и стали выписывать на репетиции ведущих партий одновременно с двойкой, чтобы я на них не ходил. И я начал перестраиваться, хотя тяжело было поверить, что действительно станцую хотя бы одну из этих партий. До самого выхода было ощущение, что меня сейчас снимут. Но получилось, что всё-таки станцевал, ещё и в основном составе.

— Какими были ваши задачи в этом спектакле?

— Как и всегда: прожить своего персонажа на сцене. Самое главное — передать образ, и мне хочется верить, что каждый артист перед собой ставит такую задачу. Помимо этого, естественно, чистейшее исполнение своих партий на сцене. И, конечно, максимальная передача атмосферы того времени — хоть и перестраивать себя, углубляться в ту культуру, то настроение, те жесты мне как современному человеку невероятно тяжело. Необходимо ходить и даже дышать с другой манерой, жить с другим внутренним ощущением. Но самое сложное — по-настоящему влюбиться в Катарину. В актёрском мастерстве есть фишка, как лучше всего найти на сцене какую-нибудь булавочку: начать действительно её искать. Не делать вид, что она тебе нужна, а осознавать конкретную внутреннюю цель этих поисков — самый правильный способ пережить момент, но и самый сложный. Труднее этого только влюбиться по-настоящему на сцене. Но выходя туда, ты становишься её частью. Уже не задумываешься: «Я — Матвей Никишаев, и должен сделать это и вон то». Во время спектакля я  — забравшийся в горы Сальватор Роза, художник, которого непреодолимо тянет к разбойнице.

О художнике и разбойнике

— В «Катарине» вы исполняете две роли. Получается ли не смешивать их между собой?

— Сальватор Роза и Дьяволино — антиподы. Единственное, что их объединяет — невероятная любовь к Катарине и готовность ради этого преступить закон. Да-да, художник тоже вполне был на такое способен! Ещё перед премьерой я нашёл оригинальное либретто последней редакции в Ленинской библиотеке. Там говорилось, что спасать Катарину пришёл не только Дьяволино, но и Сальватор Роза — он появился в тюрьме как священник. То есть получается, что художник, буквально как Челентано в «Блефе», раздел духовное лицо, пробрался в тюрьму мимо всей стражи и прибыл в полной готовности вызволять Катарину.

Надо было ярко показать чёткое отличие двух характеров, но почти одинаковую любовь к Катарине — по сути,  разница только в том, что у одного из них безответная.

Но, в принципе, и Сальватор-то ни чёрта не нежный, хотя и художник. Он мужчина, настоящий мужчина, готовый постоять за свою любовь не хуже Спартака, только с более нежными руками и сладким выражением лица. А вообще-то «мечтательный художник» в одиночку забрался в горы, наткнулся на лагерь разбойников, ни капли не испугался, когда его схватили и оставили в плену. Настолько не испугался, что успел влюбиться в генерального директора этой бандитской шайки — Катарину, и дал достойный отпор заместителю — Дьяволино.

Но, если честно, ближе и роднее мне всегда был как раз Дьяволино: он многограннее и даже более романтичный, как по мне. Для себя я его интерпретировал как «экстраверта на публику». Снаружи он азартный и боевой, а внутри добрый, нежный, кроткий.

В итоге, как мне кажется, без лёгкого смешения ролей всё-таки не обошлось: думаю, это было следствием того, что нам с Марчелло [Марчелло Пелиццони, ведущий солист — прим. ред.] приходилось репетировать две роли одновременно. Мы даже шутя назвали наш состав «Матвелло», потому что приходили на репетицию и каждый раз спрашивали: «Ты кто сегодня?». В итоге мой Сальватор получился не до конца нежным, а в Дьяволино же добавились как раз мечтательность и нерешительность — не в бою, а в любви. Но, конечно, всегда есть куда копать, ведь каждый образ — это настоящая бесконечность.

— Получилось ли в итоге полноценно перенести на сцену Сальватора Розу?

— На самом деле это намного труднее, чем в случае с тем же Дьяволино. Сальватор очень мало участвует в мизансценах, которые раскрывают его как личность. В спектакле он больше проявляется именно по отношению к Катарине. То есть мы наблюдаем не столько за тем, как развивается его индивидуальность, а смотрим, как разгораются чувства к Катарине. Мне кажется, в первоначальной постановке не ставилось как таковой задачи полного раскрытия Сальватора. Жюль Перро [балетмейстер, автор балета «Катарина, или Дочь разбойника» — прим. ред.] делал упор и акцент на Катарину и Дьяволино, которого исполнял сам. Поэтому, мне кажется, работать над Сальватором тяжелее. Он изначально менее интересен для зрителя, так как тяжело его преподнести во всех гранях. Да и возможностей для этого не так много — всё развивается в предлагаемых обстоятельствах, в которых ты, даже если захочешь, всё равно не выйдешь за определённые рамки.

О разных финалах балета

— Все финалы [в постановке по очереди играют три исторические концовки — прим. ред.] кажутся вам равнозначными, или есть внутренняя градация?

— Если честно, в случае с Сальватором даже не могу сказать. Все словно неестественные в той или иной степени. Например, для меня так и осталось непонятным, почему во втором финале [драматический, в котором Дьяволино погибает от рук Сальватора Розы — прим. ред.] после смерти Дьяволино он не стремится утешить Катарину, отгоревать вместе с ней, а счастливо мчится обниматься. Я на месте Катарины тоже отказал бы после такого. В третьем финале [счастливый, в котором Катерина и Сальватор Роза венчаются, но перед этим он готов принять смерть от Дьяволино — прим. ред.] он совершает слишком эгоистичный поступок. Мгновение назад был готов защищаться, и, возможно, даже убить, а потом вдруг решает пожертвовать собой и отказывается драться, даже нож отбрасывает. А ведь на кону стоит жизнь, он достаточно умён, чтобы это понимать. Лично для меня такое поведение было и остаётся нелогичным, будто какой-то сбой в системе. В итоге первый финал [трагический, в котором Катарина погибает от удара Дьяволино, защищая Сальватора Розу — прим. ред.] мне кажется для Сальватора самым гармоничным, потому что там всё остаётся в рамках предлагаемых обстоятельств.

А вот если я танцую Дьяволино, первый финал для меня слишком неестественный. Он не посмел бы ослушаться свою главную во всех смыслах женщину, и уж тем более её убить — даже по абсолютной случайности. Самым лучшим здесь кажется второй финал. Конечно, очень обидно и горько, что Дьяволино погибает, но он успевает сказать Катарине: «Я тебя люблю и умираю с мыслями о тебе» — это отчётливое завершение его персонажа. Он посвятил ей жизнь, и даже перед лицом смерти ни капли не жалеет о том, что любил её.

ЕЛЕНА СВИНКО

О подготовке и работе с хореографами

— С чего началась ваша работа над «Катариной»?

— Я прошла весь путь постановки, премьер и подготовки к гастролям в Большом театре [летом 2022 года и на «Золотой Маске» — прим. ред.]. Это действительно очень долгий процесс. Воссоздание балета заняло у труппы больше года. Всё делалось очень маленькими фрагментами. Мы изучали много информации дополнительно: вырезки из книг, постановки в разных театрах, исторические сведения о художнике, либретто, сохранившиеся отзывы. А ещё характеры балерин, исполнявших этот балет: изучая это, представляешь, как она танцевала, и этот процесс очень ценен.

Так как балет именно исторический, первое время было очень непривычно в плане работы с мизансценами. Например, все разговорные жесты проставлены не во время танца, а отдельными фрагментами. Мы изучали их по специальной методической книге, где подробно объяснялось, в каком положении держать кисти, на каком уровне должны находиться руки, куда смотреть при конкретном жесте. Когда ты опытный артист, то обычно можешь во время спектаклей импровизировать мизансцены в зависимости от того, какое настроение, как проработались образ и ведение сюжетной линии спектакля. Здесь же всё досконально проставлено, до каждого пальчика и взгляда. Первоначально было очень сложно сохранять рисунок.

— Юлиана Малхасянц и Сергей Бобров [хореографы постановки — прим. ред.] — в прошлом ведущие артисты Большого театра. Какой была работа с ними как с постановщиками?

— Не всегда лёгкой. И Юлиана Геннадьевна, и Сергей Рудольфович — требовательные профессионалы своего дела. Если ключевые движения не получаются даже спустя несколько репетиций, и ты спрашиваешь, можно ли чуть-чуть поменять, тебе всегда отвечали: «Делаем только так». В итоге каждую репетицию получалось немного преодоление себя, но сейчас, когда исполняешь спектакль от начала до конца, понимаешь, насколько важным было это движение.

Но работать с артистами Большого театра равно работать с артистами именно большой сцены: они передавали не только технический стиль, но и дух артиста, который стоит перед ярусным залом и огромной публикой. Я много работала с Сергеем Рудольфовичем именно над подачей себя зрителю: как сделать шаг, поднять руку, вскинуть подбородок.

О задачах на сцене

— Какой была личная сверхзадача, которую поставил не режиссёр, а вы сами для себя?

— У меня для себя было очень много задач! Это технически трудный, длинный балет, насыщенный вариациями, в том числе с предметами — ружьём, бубном, мандолиной. Когда в руки добавляется предмет, это сразу дополнительная сложность. Они не невесомые, иногда даже громоздкие, и элементарно смещается баланс. Те же выстрелы ружей ещё оглушают и дезориентируют в пространстве. К этому надо привыкать. А если произойдёт осечка и оно не выстрелит, надо срочно это обыгрывать.

Ставила цель и непосредственно в образе. Каждую картину моя Катарина наращивала в себе чувства и эмоции, при этом совмещая разноплановость характеров так, чтобы зрителю было интересно смотреть.

Так как балет исторический, и на его основе ставилось много других, мы долго работали над тем, чтобы он не перекликался с другими постановками. Из-за этого некоторые приёмы нельзя было использовать, чтобы не показать другого, уже существующего персонажа.

И, несмотря на то, что мы так много трудились, я всё ещё под впечатлением от этого спектакля: яркие образы, грандиозные декорации, изумительные костюмы! В нём столько всего, что, может, и есть в других балетах — но так насыщенно собрано только здесь.

Об отличиях балетных реконструкций

— Была ли «Катарина» сложной для тебя как для артистки с широким репертуаром и множеством ведущих партий?

— Партия Катарины — очень сложная с точки зрения выносливости. Часто трудность была в том, чтобы просто дотанцевать спектакль от начала до конца. Три акта, насыщенных хореографией, мизансценами и драматическими переживаниями, да ещё несколько финалов [в спектакле по порядку играют три исторических концовки разных лет — прим. ред.] — это нелегко. Меня уже убили на сцене [в первой версии концовки — прим. ред.], а я должна встать и  танцевать ещё два финала.

И, конечно, долгое отсутствие этого балета на сцене само по себе сложно. Когда готовишь классический спектакль, есть архивные видеозаписи. Ты их смотришь и подбираешь под себя жесты, можешь усложнить хореографию, изучить сюжетную линию. Здесь же каждая репетиция была сюрпризом. Мы всегда подготавливали тело к сильной физической нагрузке, так как не знали, что нас ждёт: будем работать над мизансценами или делать вариацию. Но это было очень тесное взаимодействие, плюс индивидуальный подход к каждому артисту — это очень важно для качества и внешнего вида спектакля. Мне всегда интересно принимать участие в таких творческих проектах, а исторический балет — что-то новое для нашего века, потому что балет как таковой постепенно уходит в современный танец и необалет. Здесь же наоборот. Полностью вернуть именно исторический балет — очень интересная и рискованная задумка.

— В чём её риск?

— Публика растёт на том, что она видит, и показывать исторический балет, к которому зрители непривычны, с чётким разграничением мизансцен и танцевальных кусков — значительный риск. Некоторым может показаться, что мизансцены скучны, так как в них буквально речитативом идёт конкретный диалог персонажей и нет танцевальных движений. Непризнание публикой вот этого разделения — в этом я вижу самый большой риск.

О мужских движениях и характере героини

— А если говорить о технических нюансах?

— «Катарина» — возобновление либретто, и естественно, это всё же хореография нашего времени, хоть и стилизованная под ту эпоху. Например, в третьей картине спектакля, когда действие разворачивается в студии Сальватора Розы, нет высокого пассе, к которому привыкли сейчас: тогда пачки были удлинённые и не стоячего вида, ноги виднелись только по щиколотку, и поэтому мы делали только низкие ку де пье. Руки не поднимали выше плеча, так как надевали корсеты, и платье должно было держаться.

Особо нет и поддержек, потому что в то время это было неприлично — не дай бог у балерины пачка поднялась! Возможно, зритель такие нюансы и не уловит, но для спектакля это критически важно — и так хотелось окунуться в эту аутентичность.

Ещё яркий пример — гранд пируэт в первой картине. Это движение считается мужским, но так как на момент премьеры в 1846-м фуэте не существовало, получилась бы нестыковка. Решили, что Катарина должна делать именно гранд пируэт. Этот технический трюк стоил мне времени, проведённого в балетном зале, я его много оттачивала и вне репетиций. Это другой принцип исполнения, полностью отличный от фуэте. Так как мы параллельно танцевали спектакли, в один момент даже стало координационно сложно делать гранд пируэт и фуэте единовременно.

— То есть в этой постановке вы изменили и гендерные рамки?

— Да, и это тоже очень смело, но показывает характер Катарины. Для меня это очень яркий персонаж и образ, потому что включает в себя всё: она главарь банды разбойников, управляющая и женщинами, и мужчинами. Огненный темперамент и храбрость — и в то же время, встречая художника, она становится более нежной, где-то с ним кокетничает. Попадая в студию, она перевоплощается в модель, и меняется, потому что испытывает любовь. В сцене с тюрьмой Катарина показывает бесстрашие, но это же и единственная сцена, где она боится, а затем смиряется с тем, что её ждёт казнь.

Для меня тюрьма — одна из самых сложных сцен. Она не насыщена техническими или хореографическими сложностями, но важно передать зрителю контраст образов и душевных состояний Катарины — какая она властная в лагере, грациозная в студии, и испытывающая колоссальный страх, который впервые показывает зрителю, потому что понимает — это конец.

О самом органичном для Катарины финале

— Если выбирать только один финал — каким бы он был?

— Для моей Катарины самый органичный финал — трагический, где она погибает. Счастливый конец для меня как для Катарины не складывается с её характером, как и драматический. А вот умереть за любовь — подставить себя, чтобы защитить любимого человека — это в её стиле. Но когда в самом начале нам сообщили о трёх финалах, я подумала, что каждая из трёх исполняющих балерин выберет свой и будет исполнять в своём спектакле — уже приготовилась, что за них будет битва. А когда сказали, что всегда будут все три, мы сначала восприняли как шутку. Но на деле такая перемотка — очень интересная работа. В своей практике я такого ещё не встречала. Думаю, что каждый зритель тоже выбирает для себя свой финал.

Ирина АПУНИК
Maskbook.ru, 21.03.2023

Смерть: может ли наш последний момент быть эйфоричным?

Загрузка

Большие вопросы жизни | Комментарий и анализ. Но что происходит в нашем сознании? В новой совместной серии с The Conversation мы отвечаем на этот вопрос.

Люди часто выглядят так, как будто они спят сразу после смерти, с нейтральным выражением лица. Но у одного из моих родственников, страдавшего от сильной боли за несколько часов до смерти и не имевшего доступа к медицинской помощи, было сияющее, восторженное выражение лица. На протяжении десятилетий я задавался вопросом, могут ли последние минуты жизни быть эйфорическими. Могла ли смерть вызвать выброс эндорфинов, особенно в отсутствие болеутоляющих? Вопрос от Йорана, 77 лет, Хельсингборг, Швеция.

Поэт Дилан Томас сказал кое-что интересное о смерти, не в последнюю очередь в одном из своих самых известных стихотворений:

И ты, мой отец, там, на печальной высоте,

Прокляни, благослови меня теперь с твоими яростными слезами я молюсь.

Не уходи нежно в эту спокойную ночь.

Ярость, ярость против умирания света.

Часто считается, что жизнь до последнего борется со смертью. Но можно ли, как вы предлагаете, смириться со смертью?

Как специалист по паллиативной помощи, я считаю, что смерть происходит за две недели до смерти. В это время люди, как правило, становятся менее здоровыми. Обычно им трудно ходить, и они становятся все более сонливыми, им удается бодрствовать все более короткие периоды времени. К последним дням жизни от них ускользает способность глотать таблетки или употреблять пищу и напитки.

Примерно в это же время эксперты в области паллиативной помощи говорят, что люди «активно умирают», и мы обычно думаем, что это означает, что им осталось жить два-три дня. Однако многие люди проходят весь этот этап в течение дня. И некоторые люди могут фактически оставаться на пороге смерти почти неделю, прежде чем они умрут, что обычно очень огорчает семьи. Итак, с разными людьми происходят разные вещи, и мы не можем их предсказать.

Вам также могут понравиться:

• Женщина, заставившая нас смотреть смерти в лицо
• Что, если бы мы знали, когда и как мы умрем?
• Почему мысли о смерти меняют ваше мышление

Момент смерти расшифровать сложно. Но пока еще неопубликованное исследование, проведенное моей собственной группой, предполагает, что по мере того, как люди приближаются к смерти, в организме увеличивается количество химических веществ, вызывающих стресс. У людей с раком, а может и у других, маркеры воспаления повышаются. Это химические вещества, которые увеличиваются, когда организм борется с инфекцией.

Вы предполагаете, что перед смертью также может быть выброс эндорфинов. Но мы просто не знаем, поскольку никто еще не исследовал эту возможность. Однако исследование, проведенное в 2011 году, показало, что уровень серотонина, другого химического вещества в мозге, которое, как считается, также способствует ощущению счастья, утроился в мозгу шести крыс после их смерти. Нельзя исключать, что что-то подобное могло произойти и у людей.

Тем не менее, это интересное предложение, и технология для определения уровней эндорфина и серотонина у людей существует.

Тем не менее, получение повторных образцов, особенно крови, в последние часы чьей-либо жизни является сложной задачей с точки зрения логистики.

Получить финансирование для проведения этого исследования тоже непросто. В Великобритании на исследования рака в 2015-2016 годах было выделено 580 млн фунтов стерлингов (756 млн долларов США), тогда как на исследования в области паллиативной помощи было выделено менее 2 млн фунтов стерлингов (2,6 млн долларов США).

Однако нет доказательств того, что обезболивающие, такие как морфин, могут препятствовать выработке эндорфинов. Боль не всегда является проблемой, когда люди умирают. Мои собственные наблюдения и обсуждения с коллегами показывают, что если раньше боль действительно не была проблемой для человека, то необычно, чтобы она стала проблемой в процессе умирания. Мы не знаем, почему это так — это может быть связано с эндорфинами. Опять же, никаких исследований по этому поводу еще не проводилось.

Наш мозг может помочь защитить нас от сильной боли в конце жизни. Вот почему солдаты на поле боя часто не чувствуют боли, когда их внимание отвлечено. Работа Ирэн Трейси из Оксфордского университета демонстрирует удивительную силу плацебо, внушения и религиозных верований в преодолении боли. Медитация также может помочь.

Эйфорические переживания

Но что может вызвать эйфорический опыт во время смерти, кроме эндорфинов? Когда тело отключается, поражается мозг. Возможно, то, как это происходит, каким-то образом влияет на наши переживания в момент смерти. Американский нейроанатом Джилл Болте-Тейлор рассказала в выступлении на TED, как она испытала эйфорию и даже «нирвану» во время клинической смерти, когда ее левое полушарие мозга, являющееся центром логики и рационального мышления, отключилось после инсульта. .

Интересно, что несмотря на то, что Болт-Тейлор получила травму левой половины мозга, травма правой половины мозга также может усилить ваше ощущение близости к высшей силе.

Я думаю, что есть шанс, что у вашего родственника был глубокий духовный опыт или реализация. Я знаю, что когда мой дедушка умер, он поднял руку и палец, как будто указывал на кого-то. Мой отец, убежденный католик, считает, что дедушка видел свою мать и мою бабушку.

Он умер с улыбкой на лице, что придало моему отцу глубокое утешение.

Процесс умирания священн для буддистов, которые верят, что момент смерти дает огромный потенциал разуму. Они видят переход от жизни к смерти как самое важное событие вашей жизни — тот момент, когда вы несете Карму из этой жизни в другие жизни.

Это не значит, что у религиозных людей обычно более радостный опыт смерти. Я был свидетелем того, как священники и монахини очень тревожились перед смертью, возможно, поглощенные беспокойством о своих моральных качествах и страхом осуждения.

В конечном счете, каждая смерть индивидуальна, и вы не можете предсказать, кого ждет мирная смерть. Я думаю, что некоторые из тех, кого я видел умирающими, не получили пользы от выброса эндорфинов. Например, я могу вспомнить несколько молодых людей, находящихся под моей опекой, которым было трудно принять тот факт, что они умирают. У них были молодые семьи, и они так и не поселились во время процесса умирания.

Те, кого я видел, кто, возможно, испытал экстатическое переживание к концу своей жизни, как правило, были теми, кто каким-то образом принял смерть и примирился с ее неизбежностью.

Здесь может быть важна забота — исследование пациентов с раком легких, получивших раннюю паллиативную помощь, показало, что они счастливее и живут дольше.

Я помню одну женщину, которая получала питание по венам. У нее был рак яичников, и она не могла есть. Люди, которых кормят таким образом, подвергаются риску серьезных инфекций. После второй или третьей опасной для жизни инфекции она изменилась. Ощущение умиротворения, исходящее от нее, было ощутимым. Ей удавалось ненадолго возвращаться домой из больницы, и я до сих пор помню, как она говорила о красоте закатов. Эти люди навсегда остаются в моей памяти и всегда заставляют задуматься о собственной жизни.

В конце концов, мы очень мало знаем о том, что происходит, когда кто-то умирает. После 5000 лет медицины мы можем сказать вам, как вы умираете от утопления или сердечного приступа, но мы не знаем, как вы умираете от рака или пневмонии. Лучшее, что мы можем сделать, это описать его.

Мои исследования направлены на то, чтобы демистифицировать процесс умирания, понять основы биологии и разработать модели, предсказывающие последние недели и дни жизни. Со временем мы также сможем изучить роль эндорфинов в последние часы жизни и получить окончательный ответ на ваш вопрос.

Возможно, самый глубокий момент мы переживаем в темной глубинке между жизнью и смертью. Но это не значит, что мы должны перестать бунтовать против угасания света. Как выразился шведский дипломат Даг Хаммаршельд: « Не ищи смерти. Смерть найдет тебя. Но ищите путь, который делает смерть исполнением».

Эта статья является частью «Больших вопросов жизни», новой серии The Conversation, которая публикуется совместно с BBC Future. Он стремится ответить на мучительные вопросы наших читателей о жизни, любви, смерти и Вселенной. Мы работаем с профессиональными исследователями, которые посвятили свою жизнь раскрытию новых взглядов на вопросы, которые определяют нашу жизнь. Если у вас есть вопрос, на который вы хотели бы получить ответ, напишите нам либо отправьте нам сообщение на Facebook или Twitter, либо напишите по адресу bigquestions@theconversation.

com

Симус Койл — почетный научный сотрудник Ливерпульского университета.

—

Присоединяйтесь к миллиону поклонников Future, поставив нам лайк на Facebook или подпишитесь на нас на 9001 5 Twitter или Instagram .

Если вам понравилась эта история,  подпишитесь на еженедельную рассылку новостей bbc.com о функциях под названием «Основной список». Подборка историй из BBC Future, Culture, Worklife и Travel, доставляемых на ваш почтовый ящик каждую пятницу.

;

Что значит узнать, что ты умрешь

Здоровье

Врачи паллиативной помощи объясняют «экзистенциальную пощечину», с которой многие люди сталкиваются в конце.

Дженни Дир

Томас Норткат / Гетти

2 ноября 2017 г.

Сохраненные истории

Несса Койл называет это «экзистенциальной пощечиной» — моментом, когда умирающий впервые на внутреннем уровне осознает, что смерть есть закрывать. Ко многим осознание приходит внезапно: «Обычная привычка позволять мыслям о смерти оставаться на заднем плане теперь невозможна», — пишет Койл, медсестра и пионер паллиативной помощи. «Смерть больше нельзя отрицать».

Я точно не знаю, когда моя мать, которая в конце концов умерла от метастатического рака груди, столкнулась с экзистенциальным кризисом. Но у меня есть предположение: мои родители подождали день после того, как ей поставили первоначальный диагноз, прежде чем позвонить моему брату, моей сестре и мне. Они добрались до меня первыми. Мой отец не очень спокойный человек, но он очень спокойно сказал что-то в этом роде: «У вашей матери диагностировали рак груди».

Наступила пауза, а затем шум, который лучше всего можно описать как не совсем всхлип или вопль, а дикий. Это было настолько нехарактерно, что я не знал тогда и до сих пор не знаю, исходил ли звук от отца или от матери.

Думаю, это был момент ее — и их — экзистенциальной пощечины.

Для многих пациентов с неизлечимыми заболеваниями, как заметил Койл, это осознание ускоряет личный кризис. Исследователи дали ему другие названия: кризис познания смерти; экзистенциальный поворотный момент или экзистенциальное бедственное положение; охлаждение эго. Обычно это происходит, как это было с моей матерью, близко к тому, когда врачи сообщают новости. Врачи концентрируют внимание на событиях в организме: у вас неизлечимая болезнь; ваше сердце ослабло; ваши легкие отказывают. Но непосредственный эффект психологический. Гэри Родин, специалист по паллиативной помощи, получивший образование как в области внутренних болезней, так и в области психиатрии, называет это «первой травмой»: эмоциональными и социальными последствиями болезни.

Корни этой травмы могут быть отчасти культурными. «Большинство людей на интеллектуальном уровне осознают, что смерть неизбежна», — говорит Вирджиния Ли, медсестра, работающая с онкологическими больными. Но «по крайней мере, в западной культуре мы думаем, что будем жить вечно». Многие из больных раком на поздних стадиях говорят ей, что думали о смерти как о чем-то, что случается с другими людьми, пока им не поставили диагноз. «Я слышала от больных раком, что ваша жизнь меняется мгновенно, в тот момент, когда врач или онколог говорят, что рак подтвержден», — говорит она.

«Меня ничего не заботило», — сказал один пациент. — Я чуть было не сдался.

Шок от столкновения с собственной смертностью не обязательно должен случиться в этот момент, отмечает Койл. Может быть, вы смотрите на себя в зеркало и вдруг понимаете, насколько вы худы, или замечаете, что ваша одежда больше не сидит на вас. «Это не обязательно словесно; это не обязательно то, что вам говорят другие люди», — говорит Койл. «Возможно, вам говорит ваша душа или глаза других людей».

Э. Мэнселл Паттисон, один из первых психиатров, написавших об эмоциях и реакциях умирающих людей, объясняет в Опыт умирания почему это осознание знаменует собой радикальное изменение в том, как люди думают о себе: «Все мы живем с потенциалом смерти в любой момент. Все мы проецируем вперед траекторию нашей жизни. То есть мы предвидим определенный жизненный период, в пределах которого мы организуем свою деятельность и планируем свою жизнь. А затем внезапно мы можем столкнуться с кризисом… Будь то болезнь или несчастный случай, наша потенциальная траектория внезапно меняется».

Во время этого кризиса некоторые люди чувствуют депрессию, отчаяние, гнев или все вместе. Они скорбят. Они борются с потерей смысла. Вся система убеждений человека может быть поставлена ​​под сомнение, потому что «практически каждому аспекту его жизни будут угрожать изменения, вызванные [болезнью] и ее лечением», — писал Ли. В небольшом датском исследовании 2011 года пациенты с неизлечимым раком пищевода сообщили, что после постановки диагноза их жизнь, казалось, вышла из-под контроля. Некоторые задавались вопросом, почему они получили смертельный диагноз и впали в отчаяние и безысходность. «Меня ничего не заботило, — сказал один из пациентов. — Я чуть было не сдался.

В 1970-х годах два исследователя из Гарварда, Эвери Вайсман и Дж. Уильям Уорден, провели фундаментальное исследование этого экзистенциального положения. В нескольких разных точках были опрошены недавно диагностированные онкологические больные с прогнозом не менее трех месяцев. Поначалу почти для всех пациентов, участвовавших в исследовании, экзистенциальные проблемы были важнее, чем физические последствия болезни. Исследователи обнаружили, что расчет был резким, но все же относительно кратким и несложным, продолжавшимся около двух-трех месяцев. У некоторых пациентов кризис вызвал или создал длительные психологические проблемы. Некоторые другие, казалось, столкнулись с кризисом, затем вернулись к состоянию отрицания, а затем снова вернулись к кризису — возможно, более одного раза. В ходе исследования исследователи описывают пациентку, которой сказали ее диагноз, только для того, чтобы сообщить интервьюерам, что она не знала, что это такое, а затем дать понять, что она не заинтересована в получении диагноза в ближайшем будущем.

«[Если] вам не нравится думать об этих вещах, это работает лучше, когда жизнь идет хорошо».

Врачи паллиативной помощи привыкли думать, что пациент находится либо в состоянии отрицания, либо в состоянии принятия, и точка, говорит Родин. Но теперь он и его коллеги считают, что люди чаще перемещаются туда-сюда. «Вы должны жить с осознанием того, что умираете, и в то же время балансировать с тем, чтобы оставаться вовлеченным в жизнь», — говорит он. «Мы считаем, что способность удерживать эту двойственность — которую мы называем двойным осознанием — является фундаментальной задачей».

Независимо от того, способны ли люди найти этот баланс, экзистенциальный кризис не длится долго; больные не могут долго находиться в состоянии острой тревоги. Койл обнаружила в своей работе, что более поздние пики дистресса обычно не так серьезны, как первая волна. «После того, как вы однажды столкнулись со [смертью], это больше не новое знание в вашем сознании», — говорит она.

Экзистенциальная пощечина не всегда влечет за собой душевные страдания, и медицинские работники, работающие с умирающими, говорят, что в редких случаях пациенты вообще пропускают эту фазу или, по крайней мере, переживают ее гораздо менее болезненно. «Люди могут постепенно прийти к осознанию», — говорит Койл. «Никто 9У 0015 есть , чтобы пройти через внезапный шок осознания».

Но, по словам Ли, для большинства выяснение того, как приспособиться к жизни с опасным для жизни заболеванием, является трудным, но необходимым когнитивным процессом. Когда пациенты все-таки оказываются по другую сторону экзистенциального кризиса, она обнаруживает, что многим от этого становится лучше. Эти пациенты с большей вероятностью будут иметь более глубокое сострадание к другим и более высокую оценку оставшейся жизни.

Чтобы попасть туда, они должны признать тот факт, что им предстоит умереть. «Если вы избегающий человек и вам не нравится думать об этих вещах, это работает лучше, когда жизнь идет хорошо», — говорит Родин. «Это просто не работает в этой ситуации, потому что реальность не позволяет этого. Это как пытаться притвориться, что тебе не нужен зонтик или что-то в этом роде, или что дождя нет, когда льет. Вы можете делать это, когда моросит дождь, но, в конце концов, вам придется жить с дождем».