Читать книгу «Дети-Герои Великой Победы» онлайн полностью📖 — Андрея Викторовича Григорьева — MyBook.

Что выбрать

Библиотека

Подписка

📖Книги

🎧Аудиокниги

👌Бесплатные книги

🔥Новинки

❤️Топ книг

🎙Топ аудиокниг

🎙Загрузи свой подкаст

📖Книги

🎧Аудиокниги

👌Бесплатные книги

🔥Новинки

❤️Топ книг

🎙Топ аудиокниг

🎙Загрузи свой подкаст

1. Главная
2. Книги для детей
3. ⭐️Андрей Григорьев
4. 📚«Дети-Герои Великой Победы»
5. Читать

Дети-Герои Великой Победы

1941—1945 гг.
Андрей Григорьев

Каждый ребёнок о них должен знать

Родину как от врагов защищать

Эти девчонки, юнцы пацаны

Встать на защиту отчизны смогли

Место Героев в Бессмертном полку

Вечная память, за нашу Страну

© Андрей Григорьев, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Марат Казей

 
В деревне жил Марат с сестрой и мамой,
Когда фашисты к Минску прорвались,
Из школы, немцы сделали казарму,
Враг лютовал и портил местным, жизнь.
 
 
Марата маму, немцы утащили,
За связь с «подпольем» заточив в тюрьму,
Марат с сестрой, бежать тогда решили,
В лес, к партизанам, чтобы мстить врагу.
 
 
В Станьковский лес, где партизаны были,
Пришли они и стали воевать,
Марат с разведкой, немчуру давили,
Сестра пошла на кухню помогать.
 
 
Разведчиком он был хорошим, дерзким,
И подрывник был Классный из него,
Всегда в атаку шёл он самым первым,
Пятнадцать лет парнишке то, всего.
 
 
Последний бой, фашисты наступают,
Боеприпасы кончились, почти,
Гранату, лишь в руке Марат сжимает,
И ждёт, чтоб немцы ближе подошли.
 
 
А немцы «хенде хох» кричат Марату,
Окопчик парня, густо окружив,
Марат бросает под ноги гранату,
По лесу отдаётся эхом взрыв.
 
 
Марат Казей, пятнадцать лет проживший,
За Родину, геройски принял смерть,
С собою, жизней вражеских, лишивший,

Вечным Огнём и в памяти, гореть.
 

26.02.2016г. Андрей Григорьев.

Портнова Зина

 
Война застала Ленинградку Зину,
У бабушки, на станции Оболь,
Она не стала там «тянуть резину»,
А объявила немцам смертный бой.
 
 
Создали с молодёжью из посёлка,
Команду «Юных мстителей» врагу,
Готовились, печатали листовки,
Вели для партизан разведку всю.
 
 
Холодной ночью, декабрём морозным,
Предатель Зину выдал немчуре,
Таким вот оказался «другом» подлым,
Схватили, утащили бить, к себе.
 
 
Но Зинаида духом не упала,
Молчала на допросах у «СС»,
На муки издевательств отвечала,
Презренным взглядом, обещая месть.
 
 
И как-то на допрос её приводят,
Замешкался немецкий офицер,
Фашисту Зина в лоб уже наводит,
Ствол пистолета, рядом, что висел.
 
 
В упор стреляла, забежал охранник,
В него ушёл ещё один патрон,
Схватила Зина, там висевший, ватник,
И побежала, быстренько во двор.
 
 
А там Гестапо, человек пятнадцать,
Бой был неравный, выбили наган,
И стали над девчонкой издеваться,
Мужик от пыток вряд-ли устоял.
 
 
Замучили до смерти оккупанты,
Но Зина не сказала ни чего,
Лишь ненависть, презренье к этой банде,
Выказывало девичье лицо.
 
 
Звезду Героя получила Зина,
Посмертно, за Бессмертие своё,
Оставшись среди нас, непобедимой,
Богиней Никой, ты взойдёшь ещё.
 

26.02.2016г. Андрей Григорьев.

Максим Пассар

 
Был родом из Хабаровского края,
Потомственный охотник из тайги,
И на войну, когда, бойцом призвали,
Он белку в глаз стрелял с одной руки.
 
 
На фронте снайпер был незаменимый,
На сорок третий, – двести тридцать семь,
Он фрицев уничтожил карабином,
Без страха и упрёка был совсем.
 
 
За голову Максима много денег,
Фашисты обещали подарить,
Но парень знал, как незаметно делать,
Тайга не зря учила Макса жить.
 
 
Январь был, в сорок третьем, под Песчанкой,
Им немцев нужно выбить из села,
Два пулемёта немцев, били «жарко»,
На флангах их позиция была.
 
 
В ста метрах был Максим от пулемётов,
Был дан приказ, – Расчёты расстрелять,
Он отогнал подальше всю пехоту,
Прилёг и стал врага уничтожать.
 
 
Один расчёт лежит, уже не дышит,
Второй расчёт, – все трое полегли,
И в этот миг снаряд летит со свистом,
Из пушки немцы Макса засекли.
 
 
В последний миг, последнее дыханье,
В последний взгляд на небо, да с земли,
Издалека летит, из подсознанья,
С улыбкой шепчет, – ДВЕСТИ СОРОК ТРИ.
 
 
Максим Пассар погиб Геройской смертью,
За дом родной, за Родину свою,
Чтоб счастливо здесь жили наши дети,
И помнили Великую войну.
 

26.02.2016г. Андрей Григорьев.

Аркадий Каманин

 
Мечтал о небе с детства, с малых лет,
Отец был лётчик и Герой Союза,

Челюскинцев спасал отец от бед,
Не побоялся сесть на лёд, на «пузо».
 
 
Аркадий, очень часто при отце,
Просился в небо, на простор широкий,
«Ты мал ещё», – ему твердили все,
«И до педалей не достанут ноги».
 
 
Как началась Великая война,
Пошёл он на завод Авиационный,
В Аэродром пустили пацана,
Заметив нрав его, неугомонный.
 
 
Бывало «Асы» несколько минут,
Давали пилотировать ребёнку,
Аркадий знал и карты и маршрут,
Всё знал в кабине, каждую защёлку.
 
 
Однажды был такой же там, полёт,
Попало пулей вражеской в кабину,
Был лётчик этой вспышкой ослеплён,
Аркадий сам домой увёл машину.
 
 
После того, летать он начал сам,
Вступать в бои, разведкой заниматься,
И спуску не давал, боец, врагам,
Хоть было лет ему, всего пятнадцать.
 
 
Однажды он увидел с высоты,
Подбитый самолёт красноармейца,
Пилот живой, но весь в своей крови,
И у Аркаши ёкнуло под сердцем.
 
 
Под миномётным, вражеским огнём,
Он приземлился рядом от пилота,
За раненным он быстренько дошёл,
И на руках донёс до самолёта.
 
 
Взлетевши с поля, полетел «домой»,
Неслись вдогонку мины «супостата»,
Но главное, что лётчик был живой,
Была Аркаше лучшая награда.
 
 
Аркадий до конца войны летал,
Стал «Асом» в лётном деле и в военном,
О небе с детства, сильно так мечтал,
Но покорил и жить стал этим небом.
 

26.02.2016г. Андрей Григорьев.

Валя Котик

 
Пять классов он окончил в сорок первом,
Когда фашист Хмелёвку захватил,
Решил пацан бороться до победы,
С полей боёв оружие носил.
 
 
Передавал находки партизанам,
В сорок втором, разведчик штатный стал,
Взрывал объектов вражеских немало,
И сведенья фашистов узнавал.
 
 
Им приказали, главного жандарма,
Убить, чтоб не мешал нам, месть творить,
Не долго, немцам музыка играла,
С друзьями, Валя, всех смогли убить.
 
 
Взорвали на дороге две машины,
В одной из них и ехал тот жандарм,
Его и окружение убили,
Но это не последний Подвиг стал.
 
 
Год сорок третий, Валя в партизанах,
Разведчик и знаток лесных дорог,
Уже взорвал врага, – шесть эшелонов,
И от разгрома, свой отряд сберёг.
 
 
Гестаповцы устроили облаву,
А Валя на посту стоял в ту ночь,
Он пулю в лоб отправил генералу,
Чтоб партизанам спрятаться помочь.
 
 
А генерал, – карателей начальник,
Во лбу с дырой, не смог отдать приказ,
А без приказа фрицы, – аморальны,
Не знают, что им делать в этот час.
 
 
Подняв тревогу, Валя спас собратьев,
Бой приняли, карателей побив,
Ни кто не смог тогда предугадать бы,
Увидеть немцев у домов своих.
 
 
За город Изяслав последний бой был,
В неравной схватке Валя воевал,
Фашистов много он в тот день угробил,
Но всё-таки от пуль не устоял.
 
 
Смертельно раненый, в руке сжимал гранату,
Но силы улетали в никуда,
Стремленье жить и биться, было Свято,
Твой Подвиг, будет жить для нас всегда.
 

27.02.2016г. Андрей Григорьев.

Лёня Голиков

 
Он воевал под Новгородом, Псковом,
В отряде партизанском, – лучшим был,
К врагу он был до ужаса, суровым,
За Родину фашиста, Лёня бил.
 
 
Почти-что, в трёх десятках операций,
Участвовал с боями Леонид,
И уничтожил восемьдесят фрицев,
И не один мост Лёней был разбит.
 
 
Взрывник, разведчик и боец от Бога,
В пятнадцать лет он воевал как зверь,
В Блокадный Ленинград водил обозы,
Голодным Ленинградцам, без потерь.
 
 
Однажды возвращаясь из разведки,
В сорок втором, по августовской тьме,
Машину встретил, спрятавшись за ветки,
«Расстрел», – он отдал сам, приказ себе.
 
 
И расстрелял машину, пассажиров,
Водителя, портфель с собой забрал,
Придя в отряд, доклад дал командиру,
«В машине был немецкий генерал».
 
 
В портфеле оказались документы,
О новых образцах немецких мин,
Маршруты войск, секретные пакеты,
Для наших войск задачу облегчил.
 
 
За этот Подвиг он, Звезду Героя,
Уже посмертно, правда, получил,
Не смог уже живым уйти из боя,
Неравного, где рану получил.
 
 
Совсем пацан, как многие в ту пору,
Расстался с жизнью за Родную Мать,
Которой, как и наши все Герои,
Лишь Родину свою могли назвать.
 

27.02.2016г. Андрей Григорьев.

Саша Бородулин

 
Со зверствами фашистов не смирился,
Винтовку, «Трёхлинейку» раздобыв,
На мушку взял «СС» мотоциклиста,
В мгновенье ока, немца пристрелив.
 
 
Забрал у немца автомат трофейный,
И к партизанам, вновь пошёл в отряд,
Был аргументом этот тяжеленный,
Немецкий, настоящий автомат.
 
 
Тогда лишь только мальчика приняли,
В отряд, в разведку, вместе бить врага,
Мозги у Саши быстро всё решали,
Разведка им довольная была.
 
 
«Патрон последний, мне дороже фрица»,
Сказал он после боя у реки,
Когда в кольцо их окружили немцы,
Но удалось тихонько им уйти.
 
 
Враг наступал, грозил разгром отряду,
Чтоб отступать, им нужен был заслон,
И добровольцем, первый вышел Саша,
Оставшись, что бы враг не быстро шёл.
 
 
Пять добровольцев было вместе с Сашей,
Держали немцев, взрывами гранат,
Чтоб дольше не прошёл, каратель дальше,
Увидел Саша, что друзья уже лежат.
 
 
Отстреливался он из автомата,
Патроны кончились, гранатами метал,
В руке уже последняя граната,
И Саша молча в поле боя, встал.
 
 
Подходят немцы, скалятся в улыбках,
Кричат о чём-то, ПАДАЕТ ЧЕКА,
Взрыв раскидал врагов, уже убитых,
Такая месть разведчика была.
 
 
Пятнадцать лет в то время было Саше,
Ушёл из жизни, немцев взяв с собой,
Такой Патриотизм, – родное, наше,
За Родину идти готовы в бой.
 

27. 02.2016г. Андрей Григорьев.

Гриша Подобедов

 
В деревне Гриши зверствовали немцы,
Брат старший в партизанах был в лесу,
От горя разрывалось, парня сердце,
Когда убили всю его семью.
 
 
Родителей, сестру, средь ночи тёмной,
Фашисты увели в Последний путь,
Гриша в сарайке спрятался, холодной,
Чтоб отомстить за них, когда ни будь.
 
 
Тринадцать лет исполнилось, лишь парню,
Когда осиротел и «озверел»,
К предателям, к немецким полицаям,
Захватчикам, врагам, фашистам всем.
 
 
Он босый шёл по снегу к партизанам,
Отцовский ватник был ему велик,
Лишь Месть сознанье Гриши наполняла,
За мать, сестру, отца, – он будет мстить.
 
 
Дойдя до партизан, он всё поведал,
Всё рассказал, про ночь в своём селе,
Впервые за неделю, пообедал,
И выспался, крича отца во сне.
 
 
В отряде он разведкою занялся,
Ходил по сёлам, сведенья искал,
И спрашивать у местных не стеснялся,
Отряду этим, сильно помогал.
 
 
В Залесье взвод карателей из «Днепра»,
Горилку пил и «бурно отдыхал»,
Вошёл в избу к ним, Гриша самым первым,
Из ППШ всю банду расстрелял.
 
 
Со старшиной поехали в деревню,
В июле, сорок третьего уже,
Муку забрать, пришли они на мельню,
Что партизаны приготовили себе.
 
 
Каратели двоих их окружили,
Убили из нагана старшину,
«Сдавайся», они Грише говорили,
И подходили ближе, на беду.
 
 
У ног парнишки ППШ валялся,
Оружье боевое, старшины,
Схватив его, с врагами расчитался,
За мать, Страну, стрелял он от души.
 
 
Диск разрядив в карателей проклятых,
Он вынул из кармана пистолет,
Патрон последний, в нём всегда был спрятан,
Выстрел в висок и парня больше нет.
 
 
На небе синем солнце светит ярко,
В траве лежат мальчонка, старшина,
Вокруг каратели разбросаны, вповалку,
Так, для Григория закончилась война.
 
 
Совсем парнишка, жить бы и учиться,
Но враг пришёл и взгляды поменял,
За Родину ребёнок этот бился,
Для нас Примером и ГЕРОЕМ стал.
 

28.02.2016г. Андрей Григорьев.

Стандарт

(5 оценок)

Андрей Григорьев

На этой странице вы можете прочитать онлайн книгу «Дети-Герои Великой Победы», автора Андрея Викторовича Григорьева. Данная книга имеет возрастное ограничение 12+, относится к жанрам: «Cтихи и поэзия», «Книги для детей».. Книга «Дети-Герои Великой Победы» была издана в 2016 году. Приятного чтения!

О проекте

Что такое MyBook

Правовая информация

Правообладателям

Документация

Помощь

О подписке

Купить подписку

Бесплатные книги

Подарить подписку

Как оплатить

Ввести подарочный код

Библиотека для компаний

Настройки

Другие проекты

Издать свою книгу

MyBook: Истории

Повести о юных героях войны

 

Праздник Победы уже не за горами! Если вы давно не читали книг на военную тематику со своим ребенком, то сейчас самое время! ⠀
Спешим представить новую подборку книг о войне!

Анна Печерская. Дети – герои Великой Отечественной войны

Печерская, А. Н. Дети — герои Великой Отечественной войны: [рассказы] / худож. В. Юдин. — Москва : Дрофа-Плюс, 2009. — 64 с.

Истории детей-героев войны 1941-1945 гг. – это истории подростков,  которые боролись с фашистами в тылу и мстили им за своих убитых родных, за общенародное горе и своё украденное детство. Многие из них были награждены орденами и медалями посмертно, а некоторым даже присвоено звание Героя Советского Союза.

В книге А. Н. Печерской юные читатели познакомятся с правдивыми историями подвигов Героев Советского Союза — партизанов Лёни Голикова, Марата Казея, Вали Котика, Зины Портновой. Никого не могут оставить равнодушными судьбы казнённой фашистами Лары Михеенко; спасшей советских пленных и награждённой орденом Красной Звезды, едва дожившей до Победы Тани Морозовой.

---

 

Надежда Надеждина. Партизанка Лара

Надеждина, Н. А. Партизанка Лара : повесть. — Москва : Детская литература, 2010. — 176 с.

Одной из героинь Великой Отечественной войны, Ларисе Михеенко,  посвящена книга Н. Надеждиной «Партизанка Лара».

Война застала 14-летнюю Лару в деревне, где она вместе с бабушкой летом 1941 года гостила у родных. Вернуться домой они не смогли, так как дороги к городу Ленинграду были разгромлены. Однако беда не приходит одна — родной дядя Родион, сын бабушки, выгнал Лару и родную мать из собственного дома, отправив их жить в старой бане. Хозяйничавшие в селе немцы сделали дядю Родиона старостой в селе.

Современным благополучным подросткам, унывающим из-за пустяков, сложно представить, в каких условиях оказалась героиня. А ведь Ларе и её ровесникам приходилось  выживать в условиях войны, побираться, чтобы как-то помочь умирающей от голода бабушке. 

 С появлением в окрестных лесах партизан у Лары появилась цель. Она стала выполнять поручения, посильные для школьника: занималась разведкой и доставкой припасов. Однажды девочка перерезала велосипедные шины немцам, остановившимся в доме её дяди.   Злобный родственник занёс имя племянницы в лагерные списки для отправки в Германию. Так Лара попрощалась с детством и ушла с подругами к партизанам.

Лариса Михеенко (родилась в 1929 г.) действительно была несовершеннолетней партизанкой времён Великой Отечественной войны, пионером-героем. Её именем названо морское пассажирское судно, музей, а также улицы в нескольких посёлках. В Санкт-Петербургской школе №106 висит памятная табличка, а в одном из классов стоит специальная «Ларина парта».

---

 

Елена Ильина. Четвёртая высота

Ильина, Елена Яковлевна. Четвёртая высота : повесть / Е. Я. Ильина. — Москва : АСТ : Астрель, 2007. — 318с.

Известной киевской актрисе и героине Великой Отечественной войны Марионелле Королёвой посвящена повесть Елены Ильиной «Четвёртая высота».

С детства бойкая и решительная, Гуля Королёва очень рано стала актрисой. Гуля снялась в четырёх картинах, где играла главные роли. Афиши с её фильмами висели на улицах города, её все узнавали – от родного Киева до Одессы, где она жила одно время с мамой.

Кино стало важной частью жизни девушки, однако оно мешало её учёбе. Тем не менее, настойчивая и упорная Гуля навёрстывала упущенное и успешно сдавала экзамены. Будучи разносторонним человеком, во время летних каникул она работала в зоопарке и ухаживала за животными.

Шло время. Учась в институте, Гуля вышла замуж. Она была полна планов на будущее, но всё перечеркнула начавшаяся в 1941 г. война. Муж ушёл на фронт, а Гуля с маленьким сыном и своей мамой были эвакуированы в Уфу. После того, как они получили весть о гибели Сергея, Гуля потеряла покой. Работа в тылу, в госпитале отныне её не устраивала. Решившись оставить сына, крошку Ёжика, с бабушкой, Гуля ушла на фронт добровольцем. Как сложилась судьба этой отважной и сильной духом девушки, вы узнаете, прочитав повесть «Четвёртая высота».

Именем Марионеллы (Гули) Королёвой назван посёлок в Волгоградской области, а также улицы трёх городов России — Волгограда, Днепропетровска и Междуреченска. Также Гуля изображена на панораме «Сталинградская битва».

 

Октябрьское дитя: Год, когда я покинул Советский Союз 0002 Когда мне было четыре года, Боинг с красивой полосой цвета морской волны привел Джеральда Форда в дальневосточный портовый город Владивосток. Он приехал туда, чтобы встретиться с советским лидером Леонидом Брежневым и обсудить тонкости договора о контроле над вооружениями под названием

ОСВ-2 . До приезда Форда городской партийный босс превратил центр Владивостока в чистую, свежевыкрашенную съемочную площадку. Пьяных и бомжей сгоняли на автобусах и вывозили за черту города на «лечение».

Переговоры проходили в санатории соседнего поселка Океанская. Партбосс решил, что дорога от санатория до Владивостока — маршрут, по которому кортеж Брежнева и Форда проедет с экскурсией, — будет отражением возрождения города. За считанные дни полиция выгнала семьи, жившие в хижинах и навесах вдоль дороги, и сожгла их дома. Бригады рабочих спилили несколько сотен самых высоких и прямых елей Приморья, привезли их из окрестных лесов и воткнули вертикально вдоль дороги в свежеснесенные бульдозерами снежные насыпи. Это была вариация освященной веками традиции. Некоторые историки утверждают, что, когда во время визита императрицы Екатерины в Крым в 1787 году фельдмаршал Потемкин обрамлял пустынные берега Днепра полыми искусно расписанными фасадами, он делал это не для выгоды Екатерины, а для того, чтобы произвести впечатление на иностранных эмиссаров в ее путешествии.

В России внешность всегда значила больше, чем реальность, и, судя по внешности, мы жили в социалистической Аркадии, ради строительства которой жертвовали собой наши дедушки и бабушки. Вот как я думал о нашей стране даже после того, как мы покинули ее. Это было убеждение, привитое чуть ли не с рождения мультфильмами и книжками-раскрасками, «воспитателями» детского сада, которые учили нас, что «Генеральный секретарь — лучший друг детей», и, точнее, нашими учителями. Мои мать и отец относились к моему патриотизму с иронией, но знали, что лучше не противоречить ему, чтобы я не повторял их частные шутки и комментарии в классе.

Насколько я мог видеть, Великая Октябрьская социалистическая революция стерла века классовой борьбы и неравенства, Великая Отечественная война была выиграна, а Большой террор был отвергнут Никитой Хрущевым и законсервирован Брежневым. Осталось ли сделать что-то великое? Советская экономика была второй по величине после США. В 1974 году средний советский рабочий зарабатывал столько же, сколько американец в начале 1920-х годов, и жил на душевой площади в восемьдесят два квадратных фута, что в три раза меньше, чем у его американского коллеги. Тем не менее наши воспитатели и учителя еженедельно напоминали нам, что наша страна может похвастаться достижениями, недоступными США: бесплатное медицинское обслуживание и образование, гендерное равенство, почти полная грамотность и торговые автоматы в каждом регионе страны, которые продают смесь сельтерской воды и фруктов. сироп, который можно пить из общего стакана.

Нигде эта новая роскошь не была так заметна, как по телевизору. Бесконфликтное программирование документальных фильмов о градостроительстве в Болгарии, мюзиклов сталинской эпохи и драм о Второй мировой войне постепенно перерастало в новогоднюю трансляцию, постпрандиальный ритуал почти в каждом советском доме, разноцветные огни и мишура на новогодних елках становятся ярче. Знаменитости на экране. Эти программы напоминали вручение наград для пожилых людей. Партноменклатура в черных костюмах и галстуках — галстуки-бабочки были отвергнуты как буржуазные десятки лет назад — и их жены сидели за круглыми столами, покорно аплодируя отечественным звездам песни и экрана. Обычно это был монтаж фильма о всенародном перевыполнении пятилетки, затем бас-баритон, подпевающий арию Глинки, и, наконец, попурри Аллы Пугачевой, нашей госсанкционированной певицы лайт-рока. Ее глаза, накрашенные тропической тушью, и перегруженные синтезаторами стили ABBA — о солнечном весеннем утре и бесхитростной юной любви — блеяли с миллионов телеэкранов в одиннадцати часовых поясах.

Красота расцвела вокруг нас в Москве. Далеко внизу улицы, стены станций метро и колоннады восхищали меня бронзовыми рельефными фигурами фермеров и сварщиков. Я попросил бабушку Тамару сводить меня в парк ВДНХ, посмотреть монументальную скульптуру Веры Мухиной «Рабочий и колхозница». Я знал его как вращающийся центр логотипа «Мосфильма», предшествовавшего «Трактористам» и другим любимым фильмам; Мне показалось, что я уловил что-то бесспорно эротическое в том, как крепко сложенный рабочий и пышногрудая крестьянка держат серп и молот так близко друг к другу. Дома я листал книжки с картинками памятников. Для меня ничто не сравнится с «Родиной-матью» в Волгограде, ранее известном как Сталинград, месте одних из самых кровопролитных боев Великой Отечественной войны. Восемьдесят пять метров, это была одна из самых высоких статуй в мире, фигура женщины, вонзившей меч в воздух и шагающей по пространству подстриженной травы с выражением воинственного экстаза.

Я тоже разглядывал интерьеры пекарен и мебельных магазинов, безликие комнаты, от потолка до пола оштукатуренные одинаковыми групповыми портретами членов Политбюро — все они мужчины, пожилые и белые, — как будто мы были островным государством, запустившим единая поп-группа в мировое сознание. Политбюро было нашим менюдо. Единственным местом вдоль стен наших магазинов, не покрытым печатной продукцией, был жердочка выпуклого тома в пластиковом переплете под названием «Книга жалоб и предложений». Рядом висел огрызок карандаша, привязанный к веревочке. Если это было предназначено для того, чтобы побудить покупателей жаловаться на бесконечные очереди или предположить, что в магазине есть более одного сорта плавленого сыра, никто не клюнул на приманку. Эти книги с их обнадеживающе пустыми страницами стали предметом сотен частных шуток.

Перед народными праздниками я наблюдала, как муж Тамары, Михаил Михайлович, угрюмо сунул в портфель бутылку коньяка и какие-то свертки, чтобы передать своему начальнику, региональному директору, имя которого в квартире никогда не произносилось вслух. Вместо этого Михаил Михайлович сообщил это тонким движением бровей. Я понял, что без этого человека не было бы ни ежедневного багажа продуктов, ни даже машины, в которую их можно было бы погрузить, что в нашей стране контуры большинства жизней определяются непосредственным начальником.

Я испытал это на себе, когда поступил в первый класс. Тамара позаботилась, чтобы это было не в какой-нибудь школе, а в академии для сыновей и дочерей аппаратчиков, дипломатов и высокопоставленных офицеров КГБ, где преподавание английского языка было обязательным. Шесть утра в неделю Михаил Михайлович подвозил меня до перекрестка у станции метро «Новые Черемушки» и высаживал перед дорическим фасадом школы. Моя униформа — блейзер и брюки из синего, как океан, полиэстера с нашивкой, изображающей восход солнца над страницами раскрытой книги, пришитой до середины правого рукава, — была свежевыглажена. К моему лацкану была приколота красная звезда с золотым рельефным лицом маленького Ленина, безмятежно глядящим из ее центра. Звезда означала мое членство в отряде манчкинов коммунистического братства, известном как «Дети Октября, 9».0013 октябрята — долг и привилегия каждого мальчика и девочки в возрасте от семи до девяти лет.

По субботам я приносил нашей первокласснице разрезанные мимозы — яблоко показалось Тамаре недешевым. Учителя звали Нина Петровна, и она делила наши дни на почерк, заучивание и механическое переписывание текста с доски. Иногда мы по нескольку часов молча строчили в миллиметровках, что нравилось ей как пример соответствующего возрасту поведения. Она ежедневно предупреждала нас об опасности размазывания чернил на полях и ходила взад и вперед по проходам, чтобы убедиться, что наши руки в чистоте. Повторение мат учений, — любила она говорить: повторение — мать учения. У Нины Петровны были волосы до плеч, такие бледные, что мне показалось, что она мыла их каждое утро мылом, которое вымывало их цвет. На ее лице появилось выражение скорбной самоотверженности — мы еще не научились отличать серьезность от несчастья — ожидаемого от воспитателя-социалиста.

«Дети, какая самая агрессивная страна в мире?» Нина Петровна запела нараспев в начале урока истории.

«Израиль!» — хором закричали мы.

Первый учебник, который я помню, — о детях, совершивших исключительные подвиги, — назывался «Юные герои Советского Союза». Глава 1 представляла собой апокрифический рассказ Павлика Морозова. Во время коллективизации сдал отца красным за то, что он спрятал несколько мешков с зерном, за что отец был расстрелян. Позже собственная семья Павлика убила его. Для учебника, написанного для шести- и семилетних детей, этот был примечателен обилием пыток, мстительности и убийств, проиллюстрированных насыщенными красками кошмара.

На картинке, которую я запомнил лучше всего, был изображен офицер гестапо, допрашивающий девушку-подростка с соломенными волосами и косичками. Ее звали Зина Портнова. На иллюстрации офицер на мгновение отвлекается, а Зина выхватывает со стола его пистолет. На ее шее веревка — возможно, потому, что она пыталась убить немцев, отравив их суп, который ее заставили съесть самой. Хотя на фотографиях Зина выглядела довольно обыкновенным подростком, на рисунке у нее выпученные глаза с тяжелыми веками и свирепое, почти демоническое выражение лица. Текст рядом с изображением информировал миллионы советских детей о том, что сразу после сцены, изображенной на иллюстрации, Зина «застрелила гестаповца», а позже была замучена до смерти «животными». За свои патриотические поступки большинство детей в «Юных Героях Советского Союза» были наказаны: повешены, расстреляны, принесены в жертву, отравлены, оставлены мерзнуть в снегу. Их мужество само по себе ничем не примечательно — только умирая, они становились героями. Смерть сделала их красивыми.

Когда я корпел над рисунком подростка-революционера — на этот раз мальчика, — я ощутил первые приливы горячего и холодного желания. За ними быстро последовала паника. Я сказал себе, что от храбрости мальчика у меня вспыхнуло лицо. Но это повторилось через несколько недель, в Пушкинском музее, где я увидел маленькое бронзовое изображение обнаженного Прометея, прикованного к скале, и хищная птица, лакомящаяся его печенью. На этот раз я не был так уверен. Что-то о мужских телах и смерти объединялось в моем мозгу и вызывало электрические разряды в солнечном сплетении. Я понял, каким-то зачаточным образом, что это влечение отличало меня от моего отца и, возможно, вызывало у него отвращение, и все, что я мог сделать, это отвести взгляд, прежде чем моя мать поймала мой взгляд.

Тем временем наш учебник для первоклассников учил класс растерянных семилеток, как поджечь конюшню, чтобы лошади не попали в руки белых, и как остановить поезд с фашистскими боеприпасами бросившись под его колеса. Смысл этих историй трудно было не заметить — воля коллектива значила больше, чем благополучие отдельного человека, и лучшей судьбой для нас было умереть за этот коллектив.

И еще вот что: нас учили, что время, в котором мы живем, значит меньше, чем прошлое. Золотой век коммунизма, для которого мы были слишком молоды, был периодом не мира, а войны. Мы узнали, что конфликт придает нашей жизни смысл — этот смысл проистекает из того, что мы переносим, ​​а предпочтительно умираем, сильные страдания и борьбу. Несправедливо, что наше время — относительно мирное время 1970-х годов — не давало нам возможности умирать за нашу страну миллионами, но нашим долгом оставалось вести себя так же самоотверженно, как дети-мученики в нашем учебнике. Так что наше чувство гордости должно было исходить не от материального изобилия и даже не от личных достижений, а от ряда национальных абстракций — ядерного арсенала, освоения космоса, коллективного хозяйства, строительства плотин и суровых памятников, — которые не имели к этому никакого отношения. с часто несчастной реальностью повседневной жизни. Поклонение этим абстракциям и есть то, что на Руси называлось духовностью.

Самым страшным днем ​​в школьном календаре был ежеквартальный визит к дантисту. Медсестра вызывала нас одного за другим из класса и отводила в смотровую комнату в подвале. Внутри дружелюбная женщина средних лет в лабораторном халате сверлила и дергала то, что осталось от наших молочных зубов, даже не помышляя об анестезии — новокаин, видимо, считался буржуазным, как галстук-бабочка. Я рассказал об ужасах стоматологического кабинета своему лучшему другу Кириллу, пытаясь произвести на него впечатление своим стоицизмом. Он был невысок для своих лет, с полным ртом блестящей ортодонтии и прядью светлых волос, ниспадавших на левый глаз, но был популярен благодаря способности рисовать жутковатое подобие самосвала ЗИЛ, особенно после нашего Учитель повесил свой рисунок на доске объявлений рядом с портретом министра иностранных дел Громыко.

Мать Кирилла умерла при родах, а отец работал в советском консульстве в Нью-Йорке, поэтому Кирилл большую часть времени проводил с бабушкой и дедушкой. Когда его отец вернулся на каникулы, мы втроем проводили вечера в их просторной квартире в центре города, играя с пластмассовыми ковбоями и индейцами, которых он привез из-за границы. Им не было равных среди домашних игрушек, и мое восхищение ими, должно быть, было неприкрытым. За несколько дней до Нового года, перед тем, как ехать домой на «Волге» отца Кирилла, я обнаружил в моем желтом резиновом сапоге ковбоя. На ковбое была бледно-лиловая рубашка и черный лассо, свернутый поверх черного стетсона. Осознание того, что он принадлежит мне, заставило меня чуть не всхлипнуть от счастья. Я спал с ковбоем лицом ко мне на тумбочке и фантазировал о возвышающихся кактусах сагуаро, апачах с томагавками и искусных мастерах, которые делали крошечные чудесные фигурки. Когда я говорил о своей любви к Америке за ужином у Тамары на квартире, Михаил Михайлович хохотал. Он резко сказал, что Соединенные Штаты существуют для того, чтобы подрывать Советский Союз и угнетать рабочих, и ими нельзя восхищаться, несмотря на то, во что некоторые евреи хотели бы заставить вас поверить. Тамара толкнула его локтем, и Михаил Михайлович затих. Я был слишком молод, чтобы понять, что моя мать была еврейкой, и ничего не сказал. Моя прабабушка, Мария Николаевна, фыркнула и снова принялась за холодную свинину в заливном.

Вернувшись в Москву, что-то в моем отце изменилось. Он был тише, внимательнее, менее склонен уйти без объяснений; иногда я замечал, что он тоже был печальнее. Его хлопанье дверью и истерики прекратились. Хотя я не знал почему, он и моя мать, казалось, заключили перемирие, которое временами уступало место осторожной нежности. Позже она рассказывала мне, что в эти месяцы кошмары стали посещать его чаще, иногда по нескольку ночей подряд.

Помню свое удивление, когда отец стал проводить со мной время. Он повел меня в Дом кино посмотреть показ «Каскадов», кровавого триллера с Робертом Форстером, который напугал меня до потери сознания. Он просил меня пройтись с ним по квартирам друзей или до углового киоска за сигаретами. Весь день я провел на его рабочем месте, в тесной библиотеке киноинститута, где он показал мне редкие дореволюционные книги и банки с иностранными фильмами и познакомил с коллегами по столовой. Дома мы допоздна смотрели фильмы по черно-белому телевизору, а позже играли в драки с пластиковыми игрушечными саблями, которые он купил, и мой отец наконец позволил мне победить его. Я была расстроена переменой в нем, но наслаждалась вниманием и принимала его. Я придумал теории о его метаморфозах. Чего я не знал, так это того, что он прощался с нами.

Моя мама приняла решение той осенью, когда из магазинов стало исчезать мясо. Однажды в воскресенье она выбежала в супермаркет во второй раз за два часа после того, как сосед позвонил и сказал, что они «раздают» замороженные куски говядины. Она вернулась домой, прижимая к себе три сумки с продуктами, ее пальто и волосы были облеплены ноябрьским снегом. Мой отец был в отъезде. Моя бабушка по материнской линии Раиса, приехавшая из Вильнюса, посмотрела на мою мать. — Мы должны покинуть эту страну, — тихо сказала она. Ее сестра Ида, уехавшая последней из семьи, много лет жила в Хайфе. Другие ее сестры, племянники и племянницы теперь жили в Сиднее и Тель-Авиве.

В ближайшие недели мои родители проводили ночи, запершись в кабинете моего отца, ведя переговоры вне пределов слышимости. Он не мог решить, чего он хочет. Временами казалось, что он разваливается. «Я не хочу, чтобы мой ребенок рос в этой стране, — сказал он ей. Он сказал, что решил уехать из страны вместе с нами, но потом понял, что не выдержит этого. «Если я пойду с тобой, то в конечном итоге буду лежать на диване в одних джинсах и слушать одни и те же старые записи». И: «Если бы я был евреем, я бы уехал через минуту, но я русский и всегда буду скучать по этой стране». И: «Я слишком боюсь писать и слишком боюсь уйти». И однажды: «После того, как ты уйдешь, я повешусь».

Тамара торговалась с мамой. Она умоляла ее оставить меня в Москве, обещая бросить работу и посвятить себя воспитанию меня. Однажды она предложила пойти с нами. Когда он узнал, Михаил Михайлович взорвался, обвинив мою мать в том, что она украла меня у них. «Как вы, паршивые евреи, можете сделать это с нами?» — крикнул он, прежде чем запереться в ванной.

Моя мать подала документы на выездную визу в Израиль — наш единственный законный путь для выезда из Советского Союза — в ноябре 1978 года, через неделю после того, как Раиса и мой дед Семен подали документы в Вильнюсе. Ида отправила необходимые приглашения и ваучер поддержки из Хайфы. Моя мать знала, что хочет поехать в Нью-Йорк. Она немного знала о жизни в Израиле и беспокоилась об обязательном призыве в армию, о том, что ее не совсем еврейский сын стал гражданином второго сорта, о том, что ее сочтут отпавшим, ненавидящим себя евреем. Она представляла себе Израиль как увеличенную версию еврейской общины Вильнюса с ее провинциальностью и сплетнями, ее ограниченными обидами и страхами. Когда она подавала заявление в визовое агентство, мой отец подписал форму, разрешающую моей матери вывезти меня из страны на постоянное жительство без возможности возвращения. Взамен она отказалась от всех будущих претензий на алименты.

Ни один из них не подумал, что рассказывать мне об этом было хорошей идеей. Михаил Михайлович продолжал возить меня в школу с понедельника по субботу; во втором классе я начал изучать английский язык. По воскресеньям я по-прежнему просыпался на рассвете, чтобы позавтракать с Тамарой и Марией Николаевной и посмотреть по их цветному телевизору «Служу Советскому Союзу». На следующий день после того, как моя мать подала заявление на выездную визу, директор больницы уволил ее. Не было никакого дохода, пока она ждала, будет ли удовлетворена ее петиция, процесс, который мог занять несколько лет, и мало-помалу она продала свою финскую дубленку, большую часть креповых шелковых блуз и габардиновых юбок, которые были у Тамары. сделанный для нее, ее две пары джинсов Levi’s и почти все ее украшения и книги. По утрам у подъезда нашего многоквартирного дома простаивала черная «Волга» седан. Позже в тот же день он снова появился через дорогу от института кино. КГБ теперь проявлял явный интерес к частной торговле моего отца; он еще не подозревал, насколько навязчивым станет этот осмотр.

Письмо из визового агентства пришло в июле. Мой отец принес его из почтового ящика со слезами на глазах, по крайней мере, так сказала моя мать. Я не помню, чтобы меня просили выбрать или даже спрашивали, поеду ли я на «Запад» с мамой. Она сказала мне, что мы уезжаем ненадолго, что скоро вернемся, и я снова увижу отца и друзей. Я не помню особых ощущений, кроме оцепенения. У нас было три месяца, чтобы покинуть страну.

Я поделился новостью со своим другом сверху Вовой. Он растерянно моргнул, глядя на меня, а я вложила ему в ладонь несколько зеленых пластиковых солдатиков и шарикоподшипник. В школе Нина Петровна говорила нам, что эмигранты предатели Родины, но когда я ляпнул, что мы с мамой уезжаем в Соединенные Штаты, капиталистическую сверхдержаву, она только вздохнула и взъерошила мне волосы. Несмотря на то, что теперь я был предателем, она позволила мне остаться Дитя Октября и носить звезду на лацкане до последнего урока. Мы с Кириллом попрощались в школьной столовой. «Мы никогда не будем пионерами вместе», — сказал он, вытирая слезы. Я никогда не надену красный платок на шею и не отдам хваленый салют, подняв руку над головой, символизируя волю многих над единой. Рука Кирилла была на моем плече, и он плакал. «Теперь вы никогда не сможете умереть за свою страну», — сказал он.

В тот день, когда мы с мамой прибыли в аэропорт Шереметьево с чемоданами — один ее, другой поменьше — мой, у нас оставалось двадцать четыре часа, чтобы покинуть страну. Наши билеты на самолет до Вены стоили две тысячи рублей, что примерно в пятнадцать раз превышало прежнюю мамину месячную зарплату. Отец отдал ей большую часть денег в обмен на ее долю в квартире. Она заплатила другую, меньшую сумму, чтобы отказаться от нашего советского гражданства и внутренних паспортов. После того, как она продала почти все, ей осталось упаковать в чемодан только два свитера, несколько блузок и юбок, несколько пар нижнего белья, две пары туфель, портативный фотоаппарат, три банки икры осетры, которую кто-то сказал, что она может продать за границу. и сборник стихов Анны Ахматовой в твердом переплете.

Воспоминание о том последнем утре в Москве имеет тошнотворную яркость мгновений сразу после того, как тебя сбивает машина. Михаил Михайлович ехал почти молча. Бывают моменты, когда мне кажется, что я смогу проследить путь до аэропорта, шаг за шагом, даже сегодня. Отец напряженно сидел на пассажирском сиденье. Я сидел сзади, зажатый между мамой и Тамарой, которая не выпускала моей руки, пока в поле зрения не показались диспетчерские вышки. Женщина в форме повела мою мать, а затем меня в отдельные кабинки для окончательного таможенного досмотра. Я бросил несколько монет на поднос. Мама вспоминала, что нам разрешалось взять с собой один фотоальбом не длиннее шести страниц, никаких произведений искусства и антиквариата, ровно сто тридцать семь долларов США в твердой валюте и не более пяти граммов золота.

Перед тем, как попрощаться и обняться, мама вручила Тамаре золотые часы, которые Тамара подарила ей на свадьбу. Другой таможенник, мужчина, приказал маме раздеться, а еще один постукивал по каблукам ее сапог, проверяя наличие драгоценных камней. Она дрожала, потому что слышала, что некоторых женщин подвергают гинекологическим осмотрам в аэропорту.

Несколько минут после того, как нам вернули багаж, мы с мамой стояли в безликом коридоре за пределами таможенной зоны и смотрели сквозь стекло на самолет, который должен был доставить нас в Вену. Фюзеляж был отмечен крылатыми серпом и молотом Аэрофлота. Утро было ясным и безоблачным, и мы с мамой задержались у окна в аэропорту Шереметьево, в Союзе Советских Социалистических Республик, хотя мы уже не считались ни его гражданами, ни гражданами какой-либо другой страны. По пути к нашим воротам мы свернули не туда, в дипломатическую гостиную, обставленную скандинавской мебелью из кожи и хрома. Момент был сказочным. С нами никто не разговаривал и не просил показать наши документы. Мы вышли на стеклянный балкон с видом на зал ожидания. Отец и Тамара стояли под нами. Они посмотрели вверх, заметили нас и помахали. Мой отец плакал. Они пробыли там более двух часов, не в силах решиться вернуться домой. Я махала в ответ, казалось, долго, стоя там в своей пухлой нейлоновой куртке и вязаной шапке с нелепым помпоном. Мама держала меня за руку. «Посмотри хорошенько на своего отца, — сказала она мне, — потому что ты никогда больше его не увидишь».

Этот отрывок взят из книги Алекса Хальберштадта «Юные герои Советского Союза: воспоминания и расплата», вышедшей в прошлом месяце в Random House.

Подробнее:Советский СоюзМемуарыДетствоХолодная война

The New Yorker рекомендует

Основные события недели культуры, каждую субботу. Плюс: каждую среду эксклюзивно для подписчиков лучшие книги недели.

Подробнее

Отправка

Когда Советский Союз освободил Арктику от капиталистического рабства

С советской точки зрения кочевые чукчи-оленеводы предпочли жить прошлым, и не могло быть будущего, пока их образ жизни не был демонтирован.

Вирсавия Демут

Наши обозреватели

Очень советская установка Дональда Трампа на аплодисменты

org/Person»> Маша Гессен

Трехминутная жизнь

Теджу Коул: Паспорт свободы 900 03

Теджу Коул любуется горизонтом с крыши его многоквартирном доме в Сансет-парке, Бруклин, и размышляет о своем американском гражданстве и нигерийском воспитании.

Апокалиптические видения Великой Отечественной войны: Иди и смотри Элема Климова | Взгляды на историю

Солнечный день. Дети резвятся на пляже, а другие копаются в песке. Беззаботная сценка, только пьеса не невинная, а дети мудры не по годам. «Копай сильнее! Без ружья к партизанам нельзя!» рычит один грязный мальчишка. Они грабят неглубокие могилы, ищут оружие. Старейшина деревни протестует против их осквернения, но они насмехаются над ним. В этой банде нет уважения к старшим. Несколько дней спустя один из юношей, 14-летний мальчик по имени Флер, спотыкаясь, проходит мимо толпы причитающих крестьянок и находит того же старика, при смерти, с обугленной массой окровавленной плоти. «Меня подожгли», — выдыхает он. «Я предупреждал тебя не копать. Я умолял их убить меня. Они смеялись. Я сказал не копать». Это Белоруссия, 1943. Немецкая армия отступает.

Уже по этим двум сценам становится ясно, что это не заурядный советский фильм о войне. Критики и зрители отреагировали единодушно, что редкость в спорном мире советского кино. « Иди и смотри» «» был назван лучшим фильмом на Московском кинофестивале в 1985 году. Он занял шестое место по кассовым сборам и был назван лучшим фильмом 1986 года в опросе зрителей « советский экран ». Это один из самых сильных антивоенных фильмов в мировом кинематографе, и он не уступает таким великим фильмам о войне во Вьетнаме, как «9».0013 Апокалипсис сегодня . Поиск резонанса между Иди и смотри и современными западными фильмами, такими как Апокалипсис сегодня , может показаться заманчивым, но стоит помнить, что советские кинематографисты работали в относительной изоляции, мало подверженные влиянию западных тенденций. Это произошло из-за цензуры и практики ввоза фильмов, которая строго ограничивала распространение провокационных фильмов, особенно фильмов о войне.

Вместо искусственного размещения Иди и смотри в западную традицию фильмов-антиутопий о войне, я хотел бы рассмотреть, что он говорит нам о кинематографической контркультуре в советском обществе. Самое главное, Иди и смотри демонстрирует глубину инакомыслия перед гласностью в самом старом из всех жанров советского кино, в фильме о войне. Но оно возникло не из вакуума; на самом деле это апогей трех десятилетий советской традиции подрывных фильмов о Второй мировой войне. Из-за центральной роли брежневского культа Второй мировой войны как опоры поздней советской власти мифологизация войны стала масштабным государственным предприятием, ключевую роль в котором играли фильмы. Поэтому такие фильмы, как Иди и смотри были не только кинематографически значимыми, они активно подрывали смысл существования государства , бросая вызов клише классического мемориального фильма о войне.

Чтобы понять, как фильмы стали играть такую ​​роль в советском обществе на данном этапе, будет полезно сделать набросок в историческом контексте. Контроль СССР над киноиндустрией медленно, но резко изменился после смерти Сталина. Ослабление Хрущевым культурной цензуры, известное как «оттепель», означало, что впервые за более чем два десятилетия советские режиссеры смогли привнести человеческое лицо в социалистическое кино. Однако оттепель была недолгой; культурный климат быстро охлаждался еще до отставки Хрущева в 1964. Правление Брежнева было, конечно, известно как «застой», но недавние исследования, в том числе и мои собственные, показали, что культура кино была удивительно разнообразной, даже несмотря на то, что угроза цензуры или даже запрета снова стала дамокловым мечом для режиссеров. и сценаристы. Кинематографический акцент той эпохи заключался в производстве развлекательных фильмов, которые могли бы конкурировать с иностранными фильмами; в результате художественные режиссеры, отодвинутые на задний план кинематографического предприятия, часто могли снимать смелые фильмы (в советском контексте) и даже добиваться их выпуска.

Откровенный режиссер Элем Климов (возглавивший Союз кинематографистов в 1986 году) и не менее провокационный сценарист Алесь Адамович (впоследствии ушедший в политику) были двумя лучшими примерами режиссеров-подрывников. Рассказ Адамовича о разрушении села Хатынь они пытались снять годами, но не удавалось до тех пор, пока не наступили годы постбрежневского упадка, когда цензура несколько ослабла. Единственный художественно прославленный советский фильм, посвященный 40-летию Победы, Come and See стремится преодолеть традиционную пропасть между грандиозными и сокровенными представлениями о войне. Иди и смотри имеет эпические масштабы — геноцид в Белоруссии — но он виден глазами одного человека, подростка Флиора. Картина опиралась на некоторые устоявшиеся образы советского военного кино — например, на его эпические масштабы — но безжалостно ниспровергала их. Великая победа, которую «Иди и смотри» якобы намеревается запомнить, полностью отсутствует в картине, как и любые намеки на славу и героизм, которые были отличительными чертами советского военного эпоса.

Как и ряд других советских фильмов о войне, « Иди и смотри » предполагает путешествие, но путешествие через ад, а не путь к открытиям. Нет настоящего сюжета. Мальчик Флер присоединяется к партизанам, но снова находит дорогу домой после того, как они его бросили. Он обнаруживает, что немцы казнили его семью; затем, почти в кататоническом состоянии, он вместе с несколькими выжившими отправляется на поиски еды. После того, как его товарищи были убиты немецкими обстрелами, Флер находит путь в оккупированную немцами деревню. Жителей деревни собирают для «депортации», после чего начинается жестокая резня. Флер снова выживает. Прибывают партизаны, собирают нескольких немецких пленных и казнят их. Флер присоединяется к партизанам. Когда они исчезают в темном лесу, отрезвляющий заголовок сообщает нам: «628 белорусских деревень были уничтожены вместе со всеми их жителями». В заключительном кадре фильма партизаны стоят спиной к камере, сгорбившись, походка утомлена. «Реквием» Моцарта парит. Победа даже не близка, да и какая это будет победа?

От начала до конца, Иди и смотри ниспровергает стереотипы социалистического реалистического военного фильма. Дети начальной сцены не розовощекие херувимы; они дети войны. Мать Флера не благородна и самоотверженна, как матери в советских военных фильмах. Она впадает в истерику при мысли о том, что он уйдет из дома, чтобы присоединиться к партизанам. Она плачет, кричит, хватается за него: «Тогда убей себя сейчас же! И других детей тоже! Я тебя не отпущу! Не отпущу!» Партизаны, в отличие от дюжих и прямолинейных героев соцреалистических фильмов, не только совершенно равнодушны к материнскому горю, но и грубы и неуважительны, больше похожи на пресс-банду, чем на борцов за свободу. А в конце фильма, когда партизаны допрашивают пленных немцев, они кричат ​​о мести и обливают пленных бензином. Командир партизан открывает огонь, хладнокровно убивая пленных.

Что касается Флера, то он, конечно, не положительный герой, а ребенок, спотыкающийся вслепую сквозь апокалипсис. У него нет очевидной «причины»; действительно, ни один из персонажей не говорит о защите Родины и коммунистической партии. Его функция в фильме — свидетель. Нигде в фильме это не так очевидно, как в сцене резни, когда трое немцев позируют Флеру для фотографии с пистолетом у виска, на лице — маска ужаса.

Уничтожение деревни, ставшее кульминацией мучительного путешествия Флера, также не соответствует традициям типичного советского военного фильма. Эпизод визуально и на слух сюрреалистичен, перемежается сценами графического насилия. Прижавшись к земле, Флер наблюдает, возможно, самую блестяще срежиссированную резню в истории кино. Сняв долгие кадры и панорамы, вся деревня сгорает в огне. Тех, кто сначала убегает, избивают, насилуют, унижают, убивают, их трупы оскверняют. Как бы ни были ужасны визуальные образы бойни, еще более замечателен грохот: крики, лай, смех, крики, шум моторов, музыка, автоматные выстрелы и свист огнеметов. Когда все кончено, тишина оглушает. Немцы весело грузятся в свои машины и продолжают отступление на запад.

Если сравнивать «Иди и смотри » со стандартным тенденциозным советским фильмом о войне, вроде тщеславной семичасовой эпопеи Юрия Озерова « Битва за Москву » (1985), то никакого сравнения. Но Климов и Адамович на самом деле работали в рамках богатой кинематографической традиции, которая началась в хрущевскую оттепель и, вопреки распространенному мнению, продолжалась в брежневскую «эпоху застоя». В конце концов, знаменитые военные фильмы времен оттепели, такие как «» Григория Чухрая «Баллада о солдате» (1959 г.) — стремился привлечь внимание публики к гигантским сталинским эпосам, человеческому опыту военного времени.

Сопротивление быстро развивающемуся культу Второй мировой войны продолжалось, отчасти как негативная реакция на восьмичасовой ретроградный фильм Юрия Озерова « Освобождение » (1968–71), на который сильно повлияли позднесталинские эпосы. В нескольких случаях подрывные фильмы были запрещены — например, «» Алексея Германа «Процесс на дороге » (1971). В основном они были выпущены, некоторые из них получили широкое признание публики и критиков («9» Станислава Ростоцкого).0013 А зори здесь тихие , 1972), другие ограниченным тиражом ( Восхождение Ларисы Шепитько, 1976). Трагические концовки были нормой. Война была смертью и разрушением; сверхчеловеческих подвигов славы нигде не было.

А потом был Иди и Смотри , более разрушительный для культа Великой Отечественной войны, чем любой из его предшественников. Его образы апокалипсиса неизгладимы. Сняв с войны ее лозунг и лакомство, Климов обнажил всеобщую дегуманизацию «Хорошей войны».

Несмотря на то, что фильм был популярен дома, казалось, что он долгие годы оставался в одиночестве. Интерес к Великой Отечественной войне резко упал в мрачные 1990-е, когда российская киноиндустрия практически прекратила свое существование. Однако недавно произошло возрождение, и фильмы, посвященные 60-летию в середине 2000-х годов, несут сильные следы влияния «Иди и смотри ».