Жизнь Михаила Лермонтова сызмальства не задалась. Во-первых, он был некрасив. Невысокого роста, с лицом, напоминающим перевернутый землемерный циркуль, с большим носом, круглыми, навыкате, глазами. Мало найдется поклонников этого образа.

Во-вторых, его воспитывала бабушка. Крутая, деспотичная, сумевшая рассориться со всеми родственниками, она своего Мишу любила безумно. И, разумеется, всячески опекала.

А в-третьих, он был гениален. И как со всем этим прикажете жить?

Михаил Юрьевич Лермонтов родился в 1814 году в Москве, в доме у Красных ворот. Сейчас на этом месте красуется одна из семи знаменитых московских высоток, а перед ней – памятник Лермонтову.

Существует легенда, согласно которой бабушка Елизавета Алексеевна Арсеньева сразу же после рождения внука основала рядом со своим родовым имением Тарханы еще одно село, Михайловское. Это не так, Михайловское появилось раньше и впоследствии слилось с Тарханами, искать его сейчас нет никакого смысла.

Зато имя – Михаил – придумала и вправду бабушка. В честь Михаила Арсеньева, своего мужа, умершего четыре года назад. Отец хотел назвать Петром, но кто он был таков против великой бабушки?

А был он всего-навсего пехотным капитаном. Перед женитьбой на Марии Михайловне, дочери бабушки, Юрий Петрович вышел в отставку. Так что к его недостаткам – небогатый, плюгавый, смазливый, неродовитый и вспыльчивый – прибавился новый: бездельник.

Бабушка всячески пытается рассорить дочь и зятя. Но их чувства друг к другу оказываются неожиданно крепкими. Развязка всей этой интриги приходит с совершенно неожиданной стороны. Мария Михайловна умирает от чахотки.

Отца вежливо, но решительно отодвигают от воспитания Миши, им не дают даже встречаться. Бабушка и внук отныне предоставлены друг другу.

Мальчик не знает отказа ни в чем. В его распоряжении раздолье большого имения, лучшая еда, дорогие учителя. Его вывозят на Кавказ. В его распоряжении прекрасная библиотека. Но не с кем поделиться своими мыслями, впечатлениями, поговорить по душам.

Елизавета Алексеевна – ни в коей мере не Арина Родионовна. Эта барыня совершенно иного разлива. Она выведет в свет, но не расскажет сказку про лешего и русалку. Не говоря уж о том, чтобы составить компанию внуку в его фантазиях и грезах.

Мир вокруг не то, чтобы враждебный, он просто чужой. И мальчик защищается от мира как умеет – он начинает его просто презирать. Однако же его презрение тоже никому не интересно.

Патовая ситуация.

В 13 лет Лермонтов, наконец, выползает из своей тарханской раковины. Он поступает в благородный пансион при Московском университете. Вокруг огромное количество сверстников, общаться с ними можно бесконечно.

Но тут обнаруживается, что Михаил не умеет дружить. Издеваться, капризничать, всячески демонстрировать свое превосходство – пожалуйста. Он пытался дружить, он хотел, но результат был так себе. У юноши не было этого навыка. И, к сожалению, никогда уже не будет.

Зато именно в пансионе Лермонтов серьезно занялся поэзией. Шекспир и Шиллер – вот что стало его настоящим миром. А совсем не Дурнов и Сабуров – мальчишки, с которыми Лермонтов тщетно пытался сдружиться.

Первая любовь была, конечно же, несчастная. Она у всех несчастная, а тут, при лермонтовской ранимости, подавно. Ему нет и шестнадцати, а ей девятнадцать – разница колоссальная.

Предмет его высоких чувств, Екатерина Сушкова, писала: «У Сашеньки (родственницы Лермонтова. – Прим. ред.) встречала я в это время ее двоюродного брата, неуклюжего, косолапого мальчика лет шестнадцати или семнадцати с красными, но умными, выразительными глазами, со вздернутым носом и язвительно-насмешливой улыбкой…

Я прозвала его своим чиновником по особым поручениям и отдавала ему на сбережение мою шляпу, мой зонтик, мои перчатки, но перчатки он часто затеривал, и я грозила отрешить его от вверенной ему должности».

Лермонтов, конечно, все прекрасно понимал. Не заблуждался на свой счет, и посвящал Сушковой строки:

Мечтанье злое грусть лелеет
В душе неопытной моей.

Но чувствам не прикажешь. Есть, впрочем, еще одна версия. Никаких чувств Лермонтов не испытывал. Одна из современниц вспоминала: «Писать-то Лермонтов писал, но только не из любви, а в насмешку… Хвостова (фамилия Сушковой по мужу. – Прим. ред.) была невозможно аффектированная и пренесносная барышня, над которой все смеялись. Все нарочно притворялись влюбленными в нее, и тогда начиналось представление.

Кокетничала она, например, так: прикажет оседлать себе лошадь и кружится по двору мимо колоннад. Ездила плохо, но воображала, что неотразима. И вот, как на втором, или третьем кругу поравняется с молодежью, устроит так, что шпильки не держат прически, и волосы распустятся по ветру. Этого-то представления с волосами и ждали каждый день, говорили ей, что она похожа на Диану и всякий вздор… Конечно, Лермонтов, – умница и первый насмешник – в Хвостову влюблен не был».

Что было там на самом деле, мы не узнаем никогда. Но, зная характер юного поэта, мы тут не видим ничего необычного. В любом случае, для Лермонтова это стало еще одним университетом цинизма и жестокости.

В скобках заметим, спустя несколько лет Лермонтов отомстит Сушковой, рассорив ее с женихом, Алексеем Лопухиным. Впрочем, была ли это месть, или он просто заигрался – не совсем понятно.

Зато тем же летом, когда он ухаживал за легкомысленной барышней, юноша открывает для себя поэта Байрона. Он обнаруживает много общего в собственных взглядах и в байроновских. Конечно, подражает новому кумиру, не без этого. И отодвигается все дальше от той жизни и от той судьбы, что приняты за норму. Он – особенный. И эта полынья будет лишь увеличиваться.

В 1830 году Лермонтов поступает в Московский университет. Однокашник Михаила Юрьевича, Павел Вистенгоф писал: «студент Лермонтов… имел тяжелый, несходчивый характер, держал себя совершенно отдельно от всех своих товарищей, за что, в свою очередь, и ему платили тем же. Его не любили, отдалялись от него и, не имея с ним ничего общего, не обращали на него никакого внимания».

И уже в марте следующего года там случается известная «Маловская история». Господин Малов был профессором нравственно-политического отделения – того самого, на которое и поступил Михаил Юрьевич. Он был грубым, туповатым, студенты открыто смеялись над ним. В конце концов его буквально выгнали из аудитории, выбросив вслед профессорские калоши.

Было серьезное расследование, зачинщики попали в карцер. А среди них – студент Лермонтов, который еще года не провел в «святом месте». Так он, абсолютно всерьез, называл Московский университет, из которого, увы, был вынужден уйти.

Затем – потакая желанию бабушки – Школа гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Казалось бы, где Байрон, Шиллер и Шекспир, а где муштра и дисциплина. Но этот факт уже не удивляет, в жизни Михаила Юрьевича и без этого все наперекосяк.

Правда, Лермонтову неожиданно понравилось. Юнкерские безудержные пиршества, задирание штатских, абсолютное пренебрежение моралью – да, это подходящая среда для циника, который противопоставил себя миру. И после школы поэт поступает в Лейб-гвардии Гусарский Его Величества полк.

Там все продолжается, и только набирает обороты. Бесконечная тоска сопровождается всякими безобразиями, в которых он уже бывает заводилой. Да, именно в офицерских разгульных компаниях Лермонтов вдруг становится душою общества. На этом фоне – нежная переписка с бабушкой и стихотворчество, в котором самоедство и отчаяние неотделимо от насмешек в адрес всего мира.

Интересно, что при всем этом Лермонтов не был бретером. В отличие от своего сугубо партикулярного кумира, Александра Сергеевича Пушкина, чуть что хватавшегося за оружие, в жизни Лермонтова было всего две дуэли. Притом на обе вызвали его, и на обеих Михаил Юрьевич палил в воздух.

О Лермонтове ходят страшные слухи, один фантастичнее другого. Елизавету Алексеевну это не особенно тревожит, а в чем-то даже радует. Репутация светского мачо не так и плоха. Гораздо хуже – увлечение поэзией. Все это стихоплетство – занятие для бродячих комедиантов, а не для русского дворянина. Но любящее бабушкино сердце терпит эту несуразность. Молод еще, образумится.

В 1837 году между столицей и Царским Селом открыли железнодорожное сообщение, Лермонтов дал бабушке торжественное обещание – ни в коем случае не путешествовать в этих опасных экипажах. Обещание приходилось сдерживать – Елизавете Алексеевне могли донести.

В том же 1837 году погиб Пушкин, кумир Михаила Юрьевича. Тут бабушка недоглядела, и Михаил Юрьевич пишет стихотворение «Смерть поэта» («А вы, надменные потомки…» и так далее). За это Лермонтова переводят из Петербурга на Кавказ.

Впрочем, поэт только рад. Он влюбился в Кавказ еще десятилетним мальчишкой, когда впервые побывал здесь с той же бабушкой. Но Екатерина Алексеевна, используя свои светские связи, все же вытаскивает внука обратно в Петербург. Появляются «Демон» и «Мцыри».

А затем – дуэль с сыном французского посла Эрнестом Барантом (была замешана одна известная княгиня), притом Барант промахивается, а Лермонтов стреляет в воздух. Тем не менее, за этот поединок Лермонтова снова отправляют на Кавказ, теперь уже строго на линию фронта.

И вот, наконец, Пятигорск, лето 1841 года. Незадолго до гибели Михаил получает посылку – гостинцы от бабушки. Кажется, Елизавета Алексеевна – единственная, кто видит в нем не саркастического циника, а просто человека, своего все так же горячо любимого внука.

А 27 июля Лермонтов стреляется со своим старым знакомым еще по юнкерской школе, отставным майором Николаем Мартыновым. Причина банальна – Михаил Юрьевич бесконечно, безудержно дразнит не особенно умного добряка Мартынова, называет его Мартышем. Тот долго терпит, но всему приходит конец.

Противники сходятся. «Я в этого дурака стрелять не буду!» – заявляет Лермонтов и демонстративно пускает пулю в небо. Мартынов прицеливается и жмет на курок. Ранение смертельное. Лермонтова больше нет.

* * *

Графиня Антонина Блудова писала: «Лермонтов, с странным смешением самолюбия не совсем ловкого светского человека и скромностью даровитого поэта, неумолимо строгий к собственному таланту и гордый весьма посредственными успехами в гостиных. Они скоро бы надоели ему, если бы не сгубили безвременно тогда именно, когда возрастал и зрел его высокий поэтический дар».

Да, Михаил Юрьевич был тот еще озорник. Да только главной жертвой озорства всегда оказывался он сам. Затем это каким-то непостижимым образом перерабатывалось в его лобастой голове и превращалось в гениальные стихи.

Его нельзя было любить или же ненавидеть. Это было как минимум два или три человека, а возможно, и больше. Что, кстати, прекраснейшим образом, сам того не желая, показал император. Когда Николай Павлович узнал о гибели поэта, он первым делом выпалил: «Собаке – собачья смерть». А потом произнес, совершенно другим голосом: «Господа, получено известие, что тот, кто мог заменить нам Пушкина, убит».

В конце концов, ведь ночевала тучка золотая на груди утеса-великана. Ночевала же!

Беглец — Новый перевод

Беглец / Михаил Лермонтов (Перевод Бенджамина Розонойера)

Введение

Этот Беглец (он же Дезертир) был настолько мощным и трагичным, что, как только я прочитал его на русском языке, я почувствовал необходимость перевести его на английский в чтобы иметь возможность поделиться впечатлениями от прочтения. Мне не удалось найти другого точного или достаточно динамичного стихотворного перевода этого стихотворения. Я сделал свой перевод полностью верным оригинальному размеру и схеме рифмовки, а также максимально близким к оригиналу по смыслу (соответствие строка к строке).

Стихотворение написано в сеттинге черкесов-мусульман (Кавказ всегда был источником вдохновения для русских поэтов). Воинственные кавказские народы свято чтут закон возмездия за павших соплеменников. Это стихотворение о дезертире, который не отомстил за своих погибших родственников и поэтому стал изгоем для своей общины. Стихотворение описывает последовательное отвержение беглеца его самыми элементарными отношениями, в обратном порядке их важности: сначала его другом, затем его любовью и, наконец, его матерью — и метафорически, и буквально уничтожая его переход в общество.

Бенджамин Розонойер

Подробнее о Михаиле Лермонтове читайте в этой статье.

Беглец
Горная легенда
by
Михаил Лермонтов

 Гарун бежал быстрее кролика
Который спасается бегством от ястреба;
Он в страхе бежал с поля боя,
На котором пролилась горячая черкесская кровь;
Его отец и его старшие братья
За веру и свободу страдала сталь,
И в пыли их черепа задушены
Под пяткой противника. 
Их кровь краснеет и просит встать,
Гарун забыл о своих мертвецах;
Он отбросил в сторону драки
Его шпага, его винтовка — и бежал!
День пошел вниз; в венках, облако
Сумрачные луга окутывали
С его широким намоточным полотном белого цвета;
Холодный ночной воздух дул с востока,
И над пустыней пророка
Золотой полумесяц сиял своим светом...
Истощенный, обезвоженный,
Стирая кровь и грязь,
Гарун между скал расположен
Родной аул   1   с серповидным блеском;
Еще ближе он подкрался, незамеченный...
Вокруг него тишина и покой,
Невредимый от битв и бойни
Один Харун добрался до дома.
Он мчится к знакомой сакле   2   ,
Там мерцает свет, вероятно хозяин;
С напряжением он едва мог скрыться,
Он перевел дыхание и шагнул внутрь;
Селима другом он считал,
Селим не различал его дыхания;
На ложе его тело иссохло, —
Один, — он лежал при смерти.
"Аллах велик! От темной заразы
В его доброте высшей
Оберегает тебя лучезарным ангелом!»
— «Какие новости?» — спросил Селим,
И поднял ослабевшие веки,
И надежда в них как огонь блестит!. .
И он восстал, и кровь его бойца
Опять до конца набежало жарко.
«Два дня в овраге мы бились,
Мой отец пал, мои братья тоже.
И в пустыню я заброшен,
Животное бежит, преследуется,
Мои израненные ноги в тоске
Из камней и ежевики, усыпанной язвами,
По неизведанным тропам я томился
По следам волков и кабанов.
Враг здесь — черкесы гибнут.
Дай мне приют, мой старый друг;
И святой пророк! к концу
Твою нежную доброту я буду дорожить!..»
И говорил умирающий со своего носилка:
«Уходи — ты достоин изображения.
Ни приюта, ни благословения
Для перебежчика я здесь!..»
Гарун тайным стыдом томится,
Неся вину без слов,
Из недружественного дома негодовал,
Переступив порог неслышно.
И, проходя мимо другой сакли,
Он на мгновение остановился;
Мимолетный сон из прежних дней
Лаской облитой горячо
Его холодный и меланхоличный лоб.
И он почувствовал сладкое, нежное сияние
Осветил его душу; в темноте ночи
Казалось, сверкнули два огненных глаза
Пред ним, страстный и мягкий,
И вспомнил: я любим,
Только во мне она находит свое счастье…
И хочет забежать внутрь — и слушает,
И слышит в старинной мелодии…
И он стал бледнее луны. 
  Сияние полумесяца 
  Мягче и тише, 
  И молодой боец ​​
  В бой надо идти. 
  Его винтовка, которую заряжает воин, 
  И скорбная дева ему сулит: 
  Дорогая, не медли, 
  Судьба твоя не презрительна, 
  Молитесь к утру, 
  Украшение пророка, 
  И еще больше твоей славы. 
  Предатель своего родственника 
  С коварством кровавым, 
  Неубийца захватчиков, 
  Сгниет безмолвно. 
  Дождь над его останками кровавый, 
  Дворняги своих костей не зароют. 
  Сияние полумесяца 
  Мягче и тише, 
  И молодой боец ​​
  В бой надо идти. 
Гарун продолжает сквозь тишину
По пути, с опущенной шеей,
И опухшие слезы с его век
Падение, прерывистое, на грудь…
Его дом, покосившийся от ярости,
Белеет перед ним, как он смотрит;
Гарун, осмелев, навстречу спешит,
И, прыгая в окно, стучит.
Внутри, к небесам, направляющим
Горячие молитвы о сыне,
Седая мать ждет
Своя живая, да не одна!. .
«Мама, открой! Я бедный незнакомец,
Харун! ваш младший сын, ваш собственный;
Русскими выстрелами нетронуты опасностью
Я пришел к вам!"
- "Один?"
- "Один!.."
- "Где ваш отец? Братья?
— «Убит!
Святой пророк благословил их жребий,
И ангелы подняли их на его царствование».
— «Ты отомстил за них?»
- "Я не…
Но прямо я бросился в горы,
И оставил свой меч в дальнем месте,
Чтобы осушить безутешные источники твоих глаз,
И вытри слезу с лица…»
— «Заткнись, хватит! ты злой гяур,
Ты не мог умереть в час чести.
Так что уходи и живи ни с кем.
Мои волосы белые, ты их не увидишь
Оскверненный побегом свободы,
Раб и пс — а не мой сын!..»
Произнес слово отречения,
И весь мир окутан сном.
Рыдания, стоны и мольбы
Звенело под блеском окна;
И в конце сверкающий кинжал
Сократите позорные дни изгоя…
На рассвете пошатнулась стареющая мать…
И холодно отвела взгляд.
Труп лежал под осуждением
Чтобы все могилы не были осквернены,
Кровопролитие от рваной раны
Домашняя собака лизала и тихонько рычала;
Маленькие дети дразнили, изгибаясь,
Над холодными останками дезертира,
Его позорный полет и жалкий конец
Предание о свободе все еще сохраняется. 
Опаленный негодованием пророка,
Его испуганный дух улетел;
И через восточную возвышенность,
Тень, блуждающая в ночи,
И на стёклах на восходе, хилый,
Стучит и молит о восстановлении,
Но слышит Коран, звучащий строго,
И мчится в горы быстро,
Как до того, как он убежал от меча. 

1 Аул — тип укрепленного поселка, встречающийся в горах Кавказа, особенно в Дагестане. Само слово имеет тюркское происхождение и на многих тюркских языках означает просто село. Аулы Сванетии с их характерными средневековыми башнями признаны объектом Всемирного наследия.

(Источник: https://www.definitions.net/definition/Aul)

2 Хижины сакли используются коренными жителями Северного Кавказа. Они отличаются от других типов жилищ тем, что построены на каменистой почве без какого-либо фундамента. Их стены сделаны из глины, а в богатых саклях пол покрыт деревянными досками. Очаг, как и в юрте, расположен в центре. Крыша плоская, а дом утоплен, чтобы защитить его от сильных горных ветров.

(Источник: https://www.rbth.com/lifestyle/328189-7-russian-houses)

Беглец. Новый перевод: Все права защищены.

Герой нашего времени М. Ю. Лермонтова — стр. 3 из 5

«На что я вам?» был ответ.

Тем временем моя Ундина
прыгнула в лодку. Она поманила своего спутника рукой. Он вложил что-то в руку слепого мальчика и добавил:

«Вот, купи себе имбирных пряников».

«Это все?» — сказал слепой мальчик.

«Ну, вот еще».

Деньги упали и зазвенели, ударившись о скалу.

Слепой мальчик не поднял его. Янко занял свое место в лодке; ветер дул с берега; они подняли маленький парус и быстро умчались. Долго блестел в лунном свете белый парус среди темных волн. Слепой все еще сидел на берегу, и тут я услышал что-то похожее на рыдания. Слепой мальчик и в самом деле плакал, и долго-долго текли его слезы. . . У меня стало тяжело на душе. С какой стати судьба забросила меня в мирный круг благородных контрабандистов? Как камень, брошенный в гладкий колодец, я нарушил их тишину и едва избежал того, что камнем пошел ко дну.

Я вернулся домой. В зале трещала догоревшая свеча на деревянном блюде, а мой казак, вопреки приказанию, крепко спал, держа ружье обеими руками. Я оставил его в покое, взял свечу и вошел в избу. Увы! моя касса, моя сабля с серебряной чеканкой, мой дагестанский кинжал — подарок друга — все пропало! Тут-то я и догадался, какие вещи таскал с собой этот проклятый слепой мальчик. Грубо встряхнув казака, я разбудил его, оценил и вышел из себя. Но что в этом хорошего?
И не смешно ли было бы жаловаться властям, что меня ограбил слепой мальчик, а чуть не утопила восемнадцатилетняя девочка?

Слава богу, утром представилась возможность уйти, и я покинул Тамань.

Что стало со старухой и бедным слепым мальчиком, я не знаю. И, кроме того, что мне радости и горести людские — мне, разъездному офицеру, да еще и имеющему по казенным делам приказ о почтовых лошадях?

КНИГА IV ВТОРАЯ ВЫДЕРЖКА ИЗ ДНЕВНИКА ПЕЧОРИНА

ФАТАЛИСТ

ОДНАЖДЫ мне довелось провести пару недель в станице на левом фланге. Там стоял батальон пехоты; а у офицеров был обычай встречаться друг у друга на квартире по очереди и вечером играть в карты.

Однажды — это было у майора С— — наша игра в Бостон показалась нам недостаточно увлекательной, мы бросили карты под стол и долго сидели, разговаривая. Разговор в кои-то веки был интересным. Речь шла о мусульманской традиции, согласно которой судьба человека написана на небесах, и мы обсудили тот факт, что она приобретает множество приверженцев даже среди наших соотечественников. Каждый из нас рассказывал о разных необычных случаях, за или против.

— То, что вы говорите, господа, ничего не доказывает, — сказал старый майор. — Я полагаю, среди вас нет ни одного свидетеля тех странных событий, которые вы приводите в подтверждение своих мнений?

«Конечно, ни одного», — говорили многие из гостей. — Но мы слышали о них от заслуживающих доверия людей. . . .

«Это все вздор!» кто-то сказал. «Где благонадежные люди, видевшие Журнал, в котором записан назначенный час нашей смерти? . . . И если предопределение действительно существует, то почему дарована нам свобода воли и разум? Почему мы обязаны давать отчет о наших действиях?»

В этот момент встал офицер, сидевший в углу комнаты, и, медленно подойдя к столу, окинул всех нас тихим и торжественным взглядом. Он был родом из Сербии, как видно из его имени.

Внешний вид лейтенанта Вулича вполне соответствовал его характеру. Его рост, смуглый цвет лица, черные волосы, пронзительные черные глаза, большой, но прямой нос — атрибут его нации — и холодная и меланхолическая улыбка, всегда витавшая вокруг его губ, — все это, казалось, сходилось в том, чтобы придать ему вид человека, обособленного от других. , неспособный отвечать взаимностью на мысли и страсти тех, кого судьба дала ему в спутники.

Он был храбр; говорил мало, но резко; никому не доверял своих мыслей и семейных тайн; почти не выпил вина; и никогда не болтался за молодыми казачками, прелесть которых трудно понять, не видя их. Говорили, однако, что жена полковника не была равнодушна к этим его выразительным глазам; но он серьезно сердился, если любой намек на предмет был сделан.

Была только одна страсть, которую он не скрывал, — страсть к азартным играм. За зеленым столом он забывал обо всем. Обычно он проигрывал, но его постоянные неудачи только возбуждали его упрямство. Рассказывают, что однажды во время ночной экспедиции он держал банку на подушке, и ему ужасно повезло. Внезапно раздались выстрелы. Прозвучала тревога; все, кроме Вулича, вскочили и бросились к оружию.

«Стейк, ва банк!» — крикнул он одному из самых ярых игроков.

«Семь», ответил последний, торопясь уйти.

Несмотря на общее замешательство, Вулич спокойно завершил раздачу — на карте была семерка. К тому времени, как он достиг кордона, уже шла ожесточенная перестрелка. Вулич не утруждал себя ни пулями, ни саблями чеченцев, а искал счастливчика.

«Семь было!» — вскричал он, когда наконец увидел его в оцеплении стрелков, которые начинали выбивать неприятеля из леса; и, подойдя к нему, он вынул свой кошелек и бумажник и вручил их победителю, несмотря на возражения последнего по поводу неудобства платежа. Выполнив эту неприятную обязанность, Вулич бросился вперед, увлек за собой солдат и до самого конца дела сражался с чеченцами с величайшим хладнокровием.

Когда к столу подошел лейтенант Вулич, мы все замолчали, ожидая услышать, как обычно, что-то оригинальное.

«Господа!» — сказал он — и голос его был тихим, хотя и более низким, чем обычно, — господа, что толку в бесполезных дискуссиях? Вы хотите доказательств? Предлагаю испытать на себе опыт: может ли человек по своей воле распоряжаться своей жизнью, или же роковой момент назначен заранее для каждого из нас. Кто согласен?

— Не я. Не я, — донеслось со всех сторон.

«Вот вам чудак! Ему действительно приходят в голову странные идеи!

— Предлагаю пари, — сказал я в шутку.

«Какая ставка?»

— Я утверждаю, что предопределения не существует, — сказал я, рассыпая по столу пару десятков дукатов — все, что было у меня в кармане.

— Готово, — глухим голосом ответил Вулич. — Майор, вы будете судьей. Вот пятнадцать дукатов, остальные пять ты мне должен, будь добр, прибавь их к остальным.

— Очень хорошо, — сказал майор. — впрочем, право же, я не понимаю, о чем идет речь и как вы ее решите!

Не говоря ни слова, Вулич вошел в спальню майора, и мы последовали за ним. Он подошел к стене, на которой висело оружие майора, и взял наугад один из пистолетов, которых было несколько разного калибра. Мы все еще были в неведении относительно того, что он собирался сделать. Но когда он взвел курок и высыпал порох в кастрюлю, несколько офицеров, невольно вскрикнув, схватили его за руки.

«Что ты собираешься делать?» — воскликнули они. «Это безумие!»

«Господа!» — медленно сказал он, высвобождая руку. «Кто захочет заплатить за меня двадцать дукатов?»

Они молчали и удалялись.

Вулич ушел в другую комнату и сел за стол; мы все последовали за ним. Знаком он пригласил нас сесть вокруг него. Мы молча повиновались — в этот момент он приобрел над нами какую-то таинственную власть. Я пристально смотрел ему в лицо; но он встретил мой испытующий взгляд тихим и твердым взглядом, и его бледные губы улыбнулись. Но, несмотря на его самообладание, мне казалось, что я могу прочесть печать смерти на его бледном лице. Я заметил — и многие старые солдаты подтвердили мое наблюдение, — что человек, который должен умереть через несколько часов, часто носит на своем лице некую странную печать неизбежной судьбы, так что опытному глазу трудно ошибиться. .

«Сегодня ты умрешь!» — сказал я Вуличу.

Он быстро повернулся ко мне, но ответил медленно и тихо:

«Может быть так, может быть нет». . . .

Потом, обращаясь к майору, спросил:

«Пистолет заряжен?»

Майор в замешательстве не мог вспомнить.

«Вот, годится, Вулич!» — воскликнул кто-то. «Конечно, он должен быть заряжен, если это один из тех, что висят на стене над нашими головами. Какой ты молодец, что шутишь!

«Тоже глупая шутка!» ударил в другом.

«Ставлю пятьдесят рублей против пяти, что пистолет не заряжен!» закричал третий.

Сделана новая ставка.

Мне все это начинало надоедать.

— Слушай, — сказал я, — либо застрелись, либо повесь пистолет на место и давай спать.

«Да, конечно!» — восклицали многие. — Пойдем спать.

— Господа, умоляю вас не двигаться, — сказал Вулич, приставив ко лбу дуло пистолета.

Мы все окаменели.

«Г-н. Печорин, — прибавил он, — возьми карту и подбрось ее в воздух.

Я взял, как сейчас помню, червовый туз со стола и подбросил его в воздух. Все затаили дыхание. Глазами, полными ужаса и какого-то смутного любопытства, они быстро переводили взгляд с пистолета на роковой туз, который медленно спускался, дрожа в воздухе. В момент касания стола Вулич нажал на курок. . . вспышка на сковороде!

«Слава Богу!» — восклицали многие. «Он не был загружен!»

– Впрочем, посмотрим, – сказал Вулич.

Он снова взвел курок и прицелился в фуражку, висевшую над окном. Раздался выстрел. Дым заполнил комнату; когда он убирался, фуражка была снята. Она была прострелена прямо по центру, и пуля глубоко вошла в стену.

Минуты две-три никто не мог произнести ни слова. Очень тихо Вулич пересыпал мои червонец из майорского кошелька в свой.

Возникли споры, почему пистолет не выстрелил с первого раза. Некоторые утверждали, что, вероятно, кастрюля была засорена; другие шептались, что порох в первый раз был сырой, а потом Вулич насыпал на него свежего пороха; но я утверждал, что последнее предположение было неверным, потому что я ни разу не спускал глаз с пистолета.

«Вам повезло в игре!» — сказал я Вуличу. . .

«Впервые в жизни!» — ответил он с самодовольной улыбкой. «Это лучше, чем «банк» и «штосс».[1]

[1] Карточные игры.

«Но, с другой стороны, немного опаснее!»

«Ну? Вы начали верить в предназначение?

«Я верю в это; только я не могу понять теперь, почему мне показалось, что вы должны
неминуемо умереть сегодня!

И этот самый человек, который еще недавно с величайшим спокойствием целился себе в лоб пистолетом, теперь вдруг вспылил и сконфузился.

«Хотя сойдет!» — сказал он, вставая на ноги. «Наше пари окончено, и теперь ваши наблюдения, мне кажется, неуместны».

Он взял шапку и ушел. Все это дело показалось мне странным — и не без причины. Вскоре после этого все офицеры разошлись и разошлись по домам, обсуждая с разных точек зрения выкрутасы Вулича и, несомненно, в один голос называя меня эгоистом за то, что я взял пари на человека, который хотел застрелиться, как будто он не мог найти удобный случай без моего вмешательства.

Я возвращался домой пустынными деревенскими улочками. Луна, полная и красная, как зарево пожара, начинала выглядывать из-за зубчатого горизонта крыш; звезды мирно сияли на глубоком синем своде неба; и я был поражен нелепостью этой мысли, когда вспомнил, что когда-то были какие-то чрезвычайно мудрые люди, которые думали, что звезды небесные участвуют в наших ничтожных склоках из-за куска земли или каких-то других воображаемых права. И что тогда? Эти светильники, зажженные, как им казалось, только для того, чтобы освещать их битвы и победы, горят со всем своим прежним блеском, а сами мудрецы вместе с их надеждами и страстями давно погасли, как маленький огонь, зажженный на земле. опушке леса неосторожным путником! Но, с другой стороны, какую силу воли придавало им убеждение, что все небо с его бесчисленными обитателями смотрит на них с неизменным, хотя и немым сочувствием! . . . И мы, несчастные их потомки, скитаясь по земле, без веры, без гордости, без наслаждения и без страха, — кроме того невольного трепета, от которого сжимается сердце при мысли о неизбежном конце, — мы уже не способны на великие жертвы. , либо для блага человечества, либо даже для нашего собственного счастья, потому что мы знаем невозможность такого счастья; и подобно тому, как наши предки метались от одного заблуждения к другому, мы равнодушно переходим от сомнения к сомнению, не имея, как они, ни надежды, ни даже того смутного, хотя и в то же время острого наслаждения, какое встречает душа. при каждой борьбе с человечеством или с судьбой.

Эти и многие другие подобные мысли пронеслись у меня в голове, но я не уследил за ними, потому что не люблю останавливаться на абстрактных идеях — к чему они ведут? В ранней юности я был мечтателем; Я любил прижимать к груди образы — то мрачные, то радужные, — которые рисовало мне мое беспокойное и жадное воображение. И что мне осталось от всего этого? Только такая усталость, какая бывает после ночной битвы с призраком, — только смутное воспоминание, полное сожалений. В этом напрасном состязании я исчерпал теплоту души и твердость воли, необходимые для деятельной жизни. Я вступил в эту жизнь после того, как уже прожил ее мыслью, и она стала для меня утомительной и тошнотворной, как чтение плохой подделки книги тому, кто давно знаком с оригиналом.

События того вечера произвели на меня несколько глубокое впечатление и взволновали мои нервы. Я не знаю наверняка, верю ли я теперь в предопределение или нет, но в тот вечер я твердо верил в него. Доказательство было поразительным, и я, несмотря на то, что смеялся над нашими предками и их услужливой астрологией, невольно впал в их образ мыслей. Однако я вовремя остановил себя от этой опасной дороги и, взяв себе за правило ничего не отвергать решительно и ничему не доверять слепо, отбросил в сторону метафизику и стал смотреть на то, что было у меня под ногами. . Меры предосторожности были своевременны. Я только что избежал, споткнувшись о что-то толстое и мягкое, но, по-видимому, неодушевленное. Я нагнулся, чтобы посмотреть, что это такое, и при свете луны, которая теперь освещала дорогу, я увидел, что это была свинья, разрубленная пополам саблей. . . Не успел я его осмотреть, как послышались шаги, и из переулка выбежали два казака. Один из них подошел ко мне и
поинтересовался, не видел ли я пьяного казака, гонявшегося за свиньей. Я сообщил ему, что казака не встречал, и указал на несчастную жертву его бешеной храбрости.

«Подлец!» — сказал второй казак. «Чихирь вдоволь напьется, как пойдет и все, что попадется на пути, рубит. Пойдем за ним, Еремеич, надо его связать, а то». . .

[1] Кавказское вино.

Они ушли, и я продолжал свой путь с большей осторожностью, и наконец добрался до моего жилья без происшествий.

Я жил с одним старым казачьим унтер-офицером, которого любил не только за его добрый нрав, но и особенно за его хорошенькую дочь Настю.

Закутавшись в тулуп, она ждала меня, как обычно, у калитки. Луна освещала ее прелестные губки, теперь посиневшие от ночного холода. Узнав меня, она улыбнулась; но я был не в настроении задерживаться с ней.

«Спокойной ночи, Настя!» — сказал я и пошел дальше.

Она хотела что-то ответить, но только вздохнула.

Я запер за собой дверь своей комнаты, зажег свечу и бросился на кровать; но в данном случае из-за дремоты его присутствия пришлось ждать дольше, чем обычно. К тому времени, как я заснул, восток начал бледнеть, но мне, видимо, было суждено не выспаться. В четыре часа утра в мое окно постучали два кулака. Я вскочил.

«В чем дело?»

«Вставай — одевайся!»

Я быстро оделся и вышел.

«Вы знаете, что произошло?» — сказали трое офицеров, пришедших за мной, в один голос.

Они были смертельно бледны.

«Нет, что это?»

«Вулич убит!»

Я окаменел.

«Да, убит!» они продолжили. «Давайте не будем терять времени и пойдем!»

«Но куда?»

«Вы будете учиться по ходу дела».

Мы отправляемся. Они рассказали мне все, что было, дополнив свой рассказ разнообразными наблюдениями насчет странного предопределения, спасшего Вулича от неминуемой смерти за полчаса до того, как он действительно встретил свой конец.

Вулич шел один по темной улице, и пьяный казак, разделавший свинью, прыгнул на него и, может быть, прошел бы мимо, не заметив его, если бы Вулич вдруг не остановился и не сказал:

Кого ты ищешь, мой человек?

«Ты!» — ответил казак, ударив его шашкой; и он рассек его от плеча почти до сердца. . .

Двое казаков, которые встречали меня и
следовали за убийцей, прибыли на место происшествия и подняли раненого с земли. Но он был уже как последний вздох и сказал только эти три слова — «он был прав!»

Я один понял мрачное значение этих слов: они относились ко мне. Я невольно
предсказал его судьбу бедному Вуличу. Мой инстинкт не обманул меня; Я действительно прочитал на его изменившемся лице признаки приближающейся смерти.

Убийца заперся в пустой хижине на окраине деревни; и туда мы пошли. Несколько женщин, все
плача, бежали в том же направлении; иногда запоздалый казак, торопливо пристегивая кинжал, выскакивал на улицу и бегом догонял нас. Смятение было ужасным.

Наконец мы прибыли на место происшествия и обнаружили толпу, стоящую вокруг хижины, дверь и ставни которой были заперты изнутри. Группы офицеров и казаков вели жаркие споры; женщины визжали, причитали и говорили все на одном дыхании. Одна из старух привлекла мое внимание своим многозначительным взглядом и выражением безумного отчаяния на лице. Она сидела на толстой доске, опершись локтями на колени и поддерживая голову руками. Это была мать убийцы. Время от времени ее губы шевелились. . . Молитва, которую они шептали, или проклятие?

Тем временем нужно было определиться с направлением действий и схватить преступника. Однако никто не осмелился первым броситься вперед.

Я подошел к окну и заглянул в щель в ставне. Преступник с бледным лицом лежал на полу, держа в правой руке пистолет. Окровавленная сабля была рядом с ним. Его выразительные глаза закатились от ужаса; иногда он вздрагивал и хватался за голову, как бы смутно припоминая вчерашние события. Я не мог прочесть в этом беспокойном взгляде его большой решимости и сказал майору, что лучше сразу отдать казакам приказ выломать дверь и ворваться внутрь, чем дожидаться, пока убийца уйдет. совсем пришел в себя.

В этот момент к двери подошел старый ротмистр казаков и назвал убийцу по имени. Последний ответил взаимностью.

– Грех ты сделал, брат Ефимыч! — сказал капитан. — Значит, все, что вы можете сделать, — это подчиниться.

«Не подчинюсь!» — ответил казак.

«Не бойтесь ли вы Бога! Видишь ли, ты не из этих проклятых чеченцев, а честный христианин! Приходите, если вы сделали это в неосторожном моменте, ничего не поделаешь! Тебе не избежать своей судьбы!»

«Я не подчинюсь!» — грозно воскликнул казак, и мы услышали щелчок взведенного курка.

«Эй, моя добрая женщина!» — сказал есаул старухе. «Скажи словечко своему сыну — может быть, он прислушается к тебе. . . Видите ли, продолжать в том же духе значит только разгневать Бога. И смотрите, господа здесь уже два часа ждут.

Старуха пристально посмотрела на него и покачала головой.

— Василий Петрович, — сказал капитан, подходя к майору, — «Он не сдастся. Я его знаю! Если дело дойдет до взлома двери, он убьет нескольких наших людей. Не лучше ли было бы, если бы вы приказали его расстрелять? В ставне широкая щель.

В этот момент у меня в голове промелькнула странная мысль — я, как и Вулич, предложил испытать судьбу.

— Подожди, — сказал я майору, — я возьму его живым.

Велев есаулу вступить в разговор с убийцей и поставив у двери трех казаков, готовых взломать ее и броситься мне на помощь по данному сигналу, я обошел избу и подошел к роковому окну. Мое сердце сильно билось.

«Ага, проклятый негодяй!» — воскликнул капитан. — Ты смеешься над нами, а? Или ты думаешь, что мы не сможем победить тебя?»

Он начал стучать в дверь изо всех сил. Приставив глаз к щели, я следил за движениями казака, не ожидавшего нападения с этой стороны. Я резко отдернул ставни и бросился в окно головой вперед. Выстрел раздался прямо над моим ухом, и пуля сорвала один из моих погон. Но дым, наполнивший комнату, помешал моему противнику найти саблю, лежавшую рядом с ним. я схватил его за руки; ворвались казаки; и не прошло и трех минут, как преступника связали и увели под конвоем.

Народ разошелся, офицеры меня поздравили — да и повод для поздравления был.

После всего этого вряд ли можно не стать фаталистом? Но кто знает наверняка, убежден он в чем-нибудь или нет? И как часто обман чувств или заблуждение разума принимается за убеждение! . . . Я предпочитаю сомневаться во всем. Такое расположение не является препятствием для решения характера; напротив, что касается меня, то я всегда иду смелее, когда не знаю, что меня ждет. Видите ли, ничего страшнее смерти не бывает — а от смерти нет спасения.

Вернувшись в крепость, я рассказал Максиму Максимычу все, что видел и пережил; и я стремился узнать его мнение о предмете предопределения.

Сначала он не понял этого слова. Я объяснил ему, как мог, и тогда он, многозначительно покачав головой, сказал:

— Да, сэр, конечно! Это был очень изобретательный трюк! Тем не менее, эти азиатские пистолеты часто пропускают огонь, если они плохо смазаны или если вы недостаточно сильно нажимаете на спусковой крючок. Признаюсь, черкесские карабины мне тоже не нравятся. На таких, как мы, они как-то не годятся: торец такой маленький, и в любую минуту можно обжечь нос! С другой стороны, их сабли, теперь — ну, все, что мне нужно сказать, — это мое наилучшее им почтение!

Потом, немного подумав, сказал:

«Да, жалко бедолагу! Ему, должно быть, черт в голову взбрел ночью завязать разговор с пьяным! Однако видно, что так было написано судьбой при его рождении!»

Больше от Максима Максимыча я ничего не мог добиться; вообще говоря, он не любил метафизических споров.

КНИГА V ТРЕТЬЯ ВЫДЕРЖКА ИЗ ДНЕВНИКА ПЕЧОРИНА

ПРИНЦЕССА МАРИЯ

ГЛАВА I

11 мая.

ВЧЕРА Я приехал в Пятигорск.
Я нанял квартиру в самом конце города, в самой высокой части, у подножия горы Машук: во время бури тучи сойдут на крышу моего жилища.

Сегодня утром в пять часов, когда я открыл окно, комната наполнилась благоуханием цветов, растущих в скромном палисаднике. Ветви цветущих черемух заглядывают в мое окно, и ветерок то и дело осыпает мой письменный стол их белыми лепестками. Вид, открывающийся моему взору с трех сторон, прекрасен: к западу возвышается пятивершинный Бештау, синий, как «последняя туча рассеянной бури»[1], а к северу возвышается Машук, как лохматая персидская шапка, замыкающая всю той четверти горизонта. К востоку вид более радостный: внизу, внизу, пестрят краски новенького, безукоризненно чистого городка с его журчащими, целебными родниками и журчащей, многоязычной толпой. Вон там, дальше, амфитеатром возвышаются горы, все более голубые и туманные; а на краю горизонта тянется серебряная цепь заснеженных вершин, начиная с Казбека и кончая двухвершинным Эльбрузом. . . Блаженна жизнь в такой стране! Чувство, похожее на восторг, разливается по всем моим венам. Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка; солнце яркое, небо голубое — чего еще можно желать? Какая нужда в таком месте, как это, в страстях, желаниях, сожалениях?

[1] Пушкин. Сравните «Адонаис» Шелли, xxxi. 3: «как последнее облако уходящей бури».

Однако пора пошевелиться. Я пойду к Елизаветинскому источнику — мне говорят, что там утром собирается весь водопой.

. . . . .

Спустившись в середину города, я прошел по бульвару, на котором встретил несколько меланхоличных групп, медленно поднимающихся в гору. Это были, большей частью, семьи дворян-помещиков из степей, — о чем сразу можно было догадаться по потертым старомодным сюртукам мужей и изысканным нарядам жен и дочерей. Очевидно, у них уже были на кончиках пальцев все молодые люди водопоя, потому что они смотрели на меня с нежным любопытством. Петербургский покрой моего сюртука ввел их в заблуждение; но вскоре узнали военные эполеты и с негодованием отвернулись.

Жены местных властей — хозяйки, так сказать, вод — были более благосклонны. Они носят лорнеты, меньше обращают внимания на мундир — они привыкли на Кавказе встречать пылкое сердце под номерной пуговицей и интеллигентный ум под белой фуражкой. Эти дамы очень обаятельны и долго продолжают оставаться обаятельными. Каждый год их поклонники меняются новыми, и, быть может, именно в этом и заключается секрет их неутомимой любезности.

Поднимаясь узкой тропинкой к Елизаветинскому источнику, я обогнал толпу чиновников и военных, которые, как я узнал впоследствии, составляют особый класс среди тех, кто возлагает свои надежды на целебные воды. Они пьют, но не воду, мало гуляют, предаются лишь легкому флирту, играют в азартные игры и жалуются на скуку.

Они франты. Спуская свои плетеные стаканы в колодец с сернистой водой, они принимают академические позы. Чиновники носят ярко-синие галстуки; у военных выше воротника торчат ерши. Они выказывают глубокое презрение к провинциальным дамам и тоскуют по столичным аристократическим гостиным, куда их не пускают.

Вот и колодец! . . . На примыкающей к ней площади воздвигнут домик с красной крышей над баней, а несколько дальше — галерея, по которой гуляют люди во время дождя. Несколько раненых офицеров сидели — бледные и меланхолические — на скамейке, подтянув костыли. Несколько дам, допив свой стакан воды, быстрыми шагами ходили взад и вперед по площади. Среди них было два или три хорошеньких лица. Под аллеями виноградников, которыми покрыт склон Машука, изредка мелькала пестрая шапка любителя уединения на двоих, ибо рядом с этой шапкой я всегда замечал либо военную фуражку, либо уродливую круглая шляпа гражданского. На отвесной скале, где возвышается павильон под названием «Эолова арфа», фигурировали любители пейзажей, направляя свои подзорные трубы на Эльбруз. Среди них была пара воспитателей со своими учениками, приехавшими лечиться от золотухи.

Запыхавшись, я остановился на краю горы и, прислонившись к углу домика, стал рассматривать живописные окрестности, как вдруг услышал позади себя знакомый голос.

«Печорин! Вы давно здесь?»

Я обернулся. Грушницкий! Мы обнялись. Я познакомился с ним в отряде действительной службы. Он был ранен пулей в ногу и пришел в воду примерно за неделю до меня.

Грушницкий – курсант; он всего год на службе. Из своего рода щегольства, свойственного ему самому, он носит толстый плащ простого солдата. Имеет также солдатский Георгиевский крест. Он хорошо сложен, смуглый и черноволосый. Глядя на него, можно сказать, что ему двадцать пять лет, хотя ему едва ли исполнился двадцать один год. Он встряхивает головой, когда говорит, и беспрестанно крутит усы левой рукой, а правая рука занята костылем, на который он опирается. Он говорит быстро и жеманно; он из тех людей, которые имеют на всякий случай в жизни готовую высокопарную фразу, которых не трогает простая красота, и которые величаво облачаются в необыкновенные чувства, возвышенные страсти и исключительные страдания. Производить эффект — их удовольствие; они питают почти бесчувственную привязанность к романтичным провинциальным дамам. Когда приближается старость, они становятся либо мирными помещиками, либо пьяницами, а иногда и тем и другим. Часто они обладают многими хорошими качествами, но в их составе нет ни капли поэзии. Страстью Грушницкого была декламация. Он засыпал вас словами, как только разговор выходил за рамки обыденных мыслей. Мне никогда не удавалось спорить с ним. Он не отвечает на ваши вопросы и не слушает вас. Как только вы останавливаетесь, он начинает длинную тираду, которая кажется как-то связанной с тем, что вы сказали, но которая на самом деле является лишь продолжением его собственной речи.

Он достаточно остроумен; его эпиграммы часто забавны, но никогда не злонамеренны и не метки. Он никого не убивает одним словом; он ничего не знает о людях и их слабостях, потому что всю жизнь не интересовался никем, кроме самого себя. Его цель состоит в том, чтобы сделать себя героем романа. Он так часто пытался убедить других, что он существо, созданное не для этого мира и обреченное на какие-то таинственные страдания, что почти убедил себя, что таковым он и является на самом деле. Отсюда гордость, с которой он носит свою толстую солдатскую шинель. Я видел его насквозь, и он не любит меня по этой причине, хотя внешне мы находимся в самых дружеских отношениях. На Грушницкого смотрят как на человека выдающегося мужества. Я видел его в действии. Он машет саблей, кричит и бросается вперед с закрытыми глазами. Это не то, что я должен назвать русским мужеством! . . .

Я отвечаю взаимностью на неприязнь Грушницкого. Я чувствую, что рано или поздно мы столкнемся на узкой дороге, и одному из нас будет плохо.

Его приезд на Кавказ также является результатом его романтического фанатизма. Я убежден, что накануне своего отъезда из отцовской деревни он с мрачным видом сказал какой-то хорошенькой соседке, что уезжает не столько для простой службы в армии, сколько для того, чтобы искать смерти, потому что… . . и после этого, я уверен, он прикрыл глаза рукой и продолжал так: «Нет, ты — или ты — не должен знать! Твоя чистая душа содрогнется! И
Что было бы хорошо? Что я вам? Вы меня поняли? . . . и так далее.

Он сам сказал мне, что мотив, побудивший его поступить в полк К—, должен остаться вечной тайной между ним и Небом.

Однако в моменты, когда он сбрасывает с себя трагическую мантию, Грушницкий достаточно обаятелен и интересен. Мне всегда интересно видеть его с женщинами — я думаю, именно тогда он прилагает свои лучшие усилия!

Мы встретились как пара старых друзей. Я стал расспрашивать его о выдающихся личностях и о том образе жизни, который вели на водах.

– Довольно прозаичная жизнь, – вздохнул он. «Те, кто утром пьют воды, инертны — как все больные, а те, кто вечером пьют вина, невыносимы — как все здоровые люди! Есть дамы, которые развлекают, но большого удовольствия от них не получить. Играют в вист, плохо одеваются и ужасно говорят по-французски! Единственные москвичи здесь в этом году — княгиня Лиговская и ее дочь, — но я с ними не знаком. Мой солдатский плащ как печать отречения. Сочувствие, которое оно вызывает, столь же болезненно, как и милосердие».

В этот момент мимо нас в направлении колодца прошли две дамы; один пожилой, другой молодой и стройный. Мне не удалось разглядеть их лица из-за шляп, но одеты они были по строгим правилам лучшего вкуса — ничего лишнего. На второй даме было жемчужно-серое платье с высоким воротом, а ее гибкую шею обмотал легкий шелковый платок. Ботиночки цвета багряного цвета обхватывали ее тоненькую ножку так прелестно, что даже непосвященные в тайны красоты непременно бы вздохнули, хотя бы от удивления. Было что-то девичье в ее легкой, но аристократической походке, что-то ускользающее от определения, но понятное взгляду. Когда она проходила мимо нас, от нее веяло каким-то неопределенным ароматом, каким иногда веет записка прелестной женщины.

«Смотрите!» — сказал Грушницкий, — там княгиня Лиговская с дочерью Марией, как она называет ее на английский манер. Они пробыли здесь всего три дня.

«Ты уже знаешь ее имя?»

— Да, случайно услышал, — ответил он, краснея. — Признаюсь, я не желаю с ними знакомиться. Эти надменные аристократы смотрят на нас, солдат, так же, как и на дикарей. Какое им дело, если под номерной фуражкой скрывается ум, а под толстым плащом — сердце?

«Бедный плащ!» — сказал я со смехом. — Но кто тот джентльмен, который подходит к ним и так услужливо вручает им стакан?

«А, это Раевич, московский франт. Он игрок; это сразу видно по огромной золотой цепочке, обвивающей его небесно-голубой жилет. А какая у него толстая трость! Прямо как у Робинзона Крузо — и борода у него тоже, и прическа у него как у крестьянина».

«Вы озлоблены на весь род человеческий?»

«И у меня есть причина быть» . . .

«Правда?»

В этот момент дамы вышли из колодца и подошли к нам. Грушницкий успел с помощью костыля принять драматическую позу и громким голосом ответил мне по-французски: фарс trop degoutante».

Прелестная княжна Марья обернулась и наградила оратора долгим любопытным взглядом. Выражение ее лица было совершенно неопределенным, но не презрительным, с чем я внутренне поздравил Грушницкого от души.

— Она очень красивая девушка, — сказал я. «У нее такие бархатные глаза — да, бархатные. Я должен посоветовать вам использовать соответствующее выражение, говоря о ее глазах. Нижние и верхние ресницы такие длинные, что солнечные лучи не отражаются в ее зрачках. Я люблю эти глаза без блеска, они такие мягкие, что кажется, что они ласкают тебя. Однако ее глаза кажутся ее единственной хорошей чертой. . . Скажите, у нее зубы белые? Это самое главное! Жаль, что она не улыбнулась этой вашей высокопарной фразе.

— Вы говорите о красивой женщине так же, как об английской лошади, — с негодованием сказал Грушницкий.

— Mon cher, — ответил я, пытаясь подражать его тону, — je meprise les femmes, pour ne pas les aimer, car autrement la vie serait un melodrame trop ridicule.

Я повернулся и ушел от него. Около получаса я бродил по аллеям виноградников, известняковым скалам и кустам, свисающим между ними. День стал жарким, и я поспешил домой. Миновав серный источник, я остановился у крытой галереи, чтобы отдышаться в его тени, и тем самым мне представился случай стать свидетелем довольно интересной сцены. Вот в какой позе располагались действующие лица: княгиня Лиговская и московский щеголь сидели на скамейке в крытой галерее и, по-видимому, вели серьезный разговор. Княжна Марья, которая, вероятно, уже допила к этому времени свой последний стакан, задумчиво ходила взад и вперед у колодца. Грушницкий стоял у самого колодца; на площади никого не было.

Я подошел поближе и спрятался за угол галереи. В это время Грушницкий уронил свой стакан на песок и сделал усилие, чтобы нагнуться, чтобы поднять его; но его раненая нога помешала ему. Бедняга! Как он перепробовал всякие ухищрения, опираясь на свой костыль, и все напрасно! Его выразительное лицо было на самом деле картиной страдания.

Княжна Марья лучше меня видела всю эту сцену.

Легче птицы прыгнула она к нему, нагнулась, подняла стакан и подала ему жестом, полным невыразимого очарования. Потом она сильно покраснела, оглянулась на галерею и, уверившись, что мать, по-видимому, ничего не видела, тотчас же успокоилась. К тому времени, как Грушницкий открыл было рот, чтобы поблагодарить ее, она была уже далеко. Через минуту она вышла из галереи с матерью и франтом, но, проходя мимо Грушницкого, приняла самый благопристойный и серьезный вид. Она даже не обернулась, она даже не заметила того страстного взгляда, который он долго не сводил с нее, пока она не спустилась с горы и не скрылась за липами бульвара. . . Вскоре я мельком увидел ее шляпу, когда она шла по улице. Она поспешила в ворота одного из лучших домов Пятигорска; мать шла позади нее и прощалась с Раевичем у ворот.

Только тогда бедный страстный кадет заметил мое присутствие.

«Вы видели?» — сказал он, сильно сжимая мою руку. «Она ангел, просто ангел!»

«Почему?» — спросил я с видом чистейшей простоты.

— Значит, ты не видел?

«№. Я видел, как она взяла твой стакан. Если бы там был слуга, он сделал бы то же самое — и еще быстрее, в надежде получить чаевые. Впрочем, совсем легко понять, что она жалела вас; ты сделал такую ​​ужасную гримасу, когда ходил по раненой ноге.

«И неужели, увидев ее, как ты, в тот момент, когда ее душа сияла в ее глазах, ты ничуть не расстроился?»

«Нет».

Я солгал, но хотел его разозлить. У меня врожденная страсть к противоречию — вся моя жизнь была не чем иным, как чередой меланхолии и пустых противоречий сердца или разума. Присутствие энтузиаста пробирает меня двенадцатидневным холодом, и я думаю, что постоянное общение с человеком вялого и флегматичного темперамента превратило бы меня в страстного провидца. Признаюсь также, что неприятное, но знакомое ощущение легко пробегало в это мгновение по моему сердцу. Это было — зависть. Я смело говорю «зависть», потому что привык во всем себе признаваться. Трудно было бы найти молодого человека, который, если бы его праздное воображение было привлечено хорошенькой женщиной и он вдруг застал бы ее открыто выделяющей перед его глазами другого, столь же незнакомого ей мужчину, — трудно, говорю я, найти такого молодого человека (живущего, конечно, в большом свете и привыкшего предаваться своему самолюбию), который бы неприятно не растерялся в таком случае.

Мы с Грушницким молча спустились с горы и прошли по бульвару, мимо окон дома, где спряталась наша красавица. Она сидела у окна. Грушницкий, дернув меня за руку, бросил на нее один из тех мрачно-нежных взглядов, которые так мало действуют на женщин. Я направил на нее свой лорнет и заметил, что она улыбнулась его взгляду и что мой наглый лорнет прямо-таки рассердил ее. Да и как, в самом деле, кавказскому военному осмелиться наводить бинокль на княжну из Москвы? . . .

ГЛАВА II

13 мая.

ЭТИМ утром ко мне пришел доктор. Его зовут Вернер, но он русский. Что тут удивительного? Я знал человека по имени Иванов, который был немцем.

Вернер замечательный человек, и тому есть много причин. Как и почти все медики, он скептик и материалист, но в то же время настоящий поэт — поэт всегда в делах и часто на словах, хотя двух стихов в жизни не написал. Он овладел всеми живыми струнами человеческого сердца, как изучают жилы трупа, но никогда не знал, как воспользоваться своим знанием. Точно так же иногда случается, что превосходный анатом не знает, как вылечить лихорадку. Вернер обычно высмеивал своих пациентов наедине; но однажды я видел, как он плакал над умирающим солдатом. . . Он был беден и мечтал о миллионах, но ради денег не сделал бы ни шагу из своего пути. Однажды он сказал мне, что скорее сделает одолжение врагу, чем другу, потому что в последнем случае это значило бы продать свое благодеяние, а ненависть только возрастает по мере великодушия противника. У него было
злой язык; и не одна хорошая, простая душа приобрела репутацию вульгарного дурака из-за того, что была отмечена одной из его эпиграмм. Его соперники, завистливые медики с водопоя, распространили слух, что он имел привычку рисовать карикатуры на своих пациентов. Больные были возмущены, и почти все они отказались от него. Его друзья, то есть все действительно благовоспитанные люди, служившие на Кавказе, тщетно пытались восстановить его пошатнувшийся кредит.

Внешность его была того типа, который на первый взгляд производит неприятное впечатление, но который со временем начинает нравиться, когда глаз научится читать в неправильных чертах лица печать испытанная и возвышенная душа. Известны случаи, когда женщины безумно влюблялись в таких мужчин и не имели желания променять свое уродство на красоту самого свежего и розового из Эндимионов. Надо отдать женщинам должное: они обладают инстинктом душевной красоты, поэтому, быть может, такие мужчины, как Вернер, так страстно любят женщин.

Вернер был маленьким, худым и слабым, как младенец. Одна его нога была короче другой, как и в случае с Байроном. По сравнению с его телом голова казалась огромной. Волосы у него были коротко подстрижены, и неровности его черепа, обнаженные таким образом, поразили бы френолога странным переплетением противоречивых наклонностей. Его маленькие, вечно беспокойные черные глазки, казалось, старались проникнуть в твои мысли. Вкус и опрятность должны были быть замечены в его одежде. Его маленькие, худые, жилистые руки красовались в ярко-желтых перчатках. Его сюртук, галстук и жилет неизменно были черными. Юноши прозвали его Мефистофелем; он сделал вид, что сердится на прозвище, но на самом деле оно льстило его самолюбию. Мы с Вернером скоро поняли друг друга и подружились, потому что я, со своей стороны, плохо приспособлен к дружбе. Из двух друзей один всегда является рабом другого, хотя часто ни один из них не признается в этом самому себе. Теперь я не мог быть рабом; а быть хозяином было бы утомительно, потому что в то же время потребовался бы обман. Кроме того, у меня есть слуги и деньги!

Наша дружба зародилась при следующих обстоятельствах. С Вернером я познакомился в С…, среди многочисленного и шумного кружка молодежи. К концу вечера разговор принял философско-метафизический оборот. Мы обсуждали тему судимостей, и у каждого из нас было свое убеждение, о котором нужно было заявить.

«Что касается меня, — сказал доктор, — то я убежден только в одном». . .

«И это…?» — спросил я, желая узнать мнение человека, который до сих пор молчал.

«О том, — ответил он, — что рано или поздно, в одно прекрасное утро, я умру».

«У меня лучше, чем у вас», — сказал я. «Кроме того, у меня есть еще одно убеждение, а именно, что в один очень скверный вечер я имел несчастье родиться».

Все остальные сочли, что мы говорим вздор, но ведь никто из них не сказал ничего более разумного. С этого момента мы выделяли друг друга среди толпы. Мы часто встречались и очень серьезно обсуждали отвлеченные темы, пока каждый не замечал, что другой пускает пыль в глаза. Затем, многозначительно глядя друг на друга, как, по свидетельству Цицерона, делали римские авгуры, мы хохотали от души и, насмеявшись, расходились, довольные своим вечером.

Я лежал на кушетке, устремив глаза в потолок и сцепив руки за головой, когда Вернер вошел в мою комнату. Он сел в кресло, поставил трость в угол, зевнул и объявил, что на улице становится жарко. Я ответил, что меня беспокоят мухи, — и мы оба замолчали.

— Заметьте, мой дорогой доктор, — сказал я, — что, если бы не глупцы, мир был бы очень скучным местом. Смотреть! Вот мы с тобой, оба разумные люди! Мы заранее знаем, что обо всем можно спорить до бесконечности, — и поэтому мы не спорим. Каждый из нас знает почти все тайные мысли другого: для нас одно слово — целая история; мы видим зерно каждого нашего чувства сквозь тройную шелуху. Над чем грустно, мы смеемся; над чем смеяться, мы скорбим; но, по правде говоря, мы довольно равнодушны, вообще говоря, ко всему, кроме самих себя. Следовательно, между нами не может быть никакого обмена чувствами и мыслями; каждый из нас знает о другом все, что ему нужно знать, и это знание — все, чего он хочет. Остается одно средство — рассказать новость. Так расскажи мне новости.

Утомленный этой длинной речью, я закрыл глаза и зевнул. Доктор, подумав, ответил:

«Есть все-таки мысль в этой вашей чепухе».

— Два, — ответил я.

«Скажи мне одно, а я скажу тебе другое».

«Хорошо, начнем!» — сказал я, продолжая рассматривать потолок и внутренне улыбаясь.

«Вам нужны сведения о некоторых вновь прибывших сюда, и я могу догадаться, кто это, потому что они, со своей стороны, уже наводили справки о вас».

«Доктор! Решительно невозможно нам вести разговор! Мы читаем в душе друг друга».

«Теперь другая идея?» . . .

«Вот оно: я хотел заставить вас кое-что рассказать по следующим причинам: во-первых, слушать менее утомительно, чем говорить; во-вторых, слушатель не может брать на себя обязательства; в-третьих, он может узнать чужую тайну; в-четвертых, разумные люди, такие как вы, предпочитают слушателей говорящим. Теперь к делу; что говорила вам обо мне княгиня Лиговская?

«Вы совершенно уверены, что это была княгиня Лиговская. . . а не княгиня Марья?» . . .

«Совершенно уверен».

«Почему?»

«Потому что княжна Марья спрашивала о Грушницком».

«У вас прекрасное воображение! Княжна Марья сказала, что она убеждена, что молодой человек в солдатской шинели за дуэль разжалован в чины». . .

«Надеюсь, вы оставили ее лелеять это приятное заблуждение». . .

«Конечно». . .

«Заговор!» — воскликнул я в восторге. «Мы позаботимся о развязке этой маленькой комедии. Видно, судьба позаботилась о том, чтобы мне не было скучно!»

— Я предчувствую, — сказал доктор, — что бедный Грушницкий будет вашей жертвой.

«Продолжайте, доктор».

«Княгиня Лиговская сказала, что ваше лицо было ей знакомо. Я заметил, что она, вероятно, познакомилась с вами в Петербурге — где-то в свете. . . Я сказал ей твое имя. Она это хорошо знала. Похоже, ваша история произвела там большой фурор. . . Она стала рассказывать нам о ваших похождениях, вероятно, дополняя сплетни общества своими наблюдениями. . . Дочь слушала с любопытством. В ее воображении вы стали героем романа в новом стиле. . . Я не возражал княгине Лиговской, хотя и знал, что она говорит вздор».

«Достойный друг!» — сказал я, протягивая ему руку.

Доктор с чувством надавил на нее и продолжил:

«Если хотите, я вас представлю». . .

«Боже мой!» — сказал я, хлопая в ладоши. «Герои когда-нибудь представлены? Не иначе как знакомятся они со своей возлюбленной, как спасая ее от верной смерти!» . . .

«И вы действительно хотите ухаживать за принцессой Марьей?»

«Вовсе нет! . . . Доктор, наконец-то я торжествую! Ты меня не понимаешь! . . . Однако мне это досадно, — продолжал я после минутного молчания. «Я никогда не раскрываю своих тайн, но очень люблю, чтобы их разгадывали, потому что таким образом я всегда могу при случае отречься от них. Однако вы должны описать мне и мать, и дочь. Что они за люди?

— Во-первых, княгиня Лиговская — женщина сорока пяти лет, — ответил Вернер. «У нее прекрасное пищеварение, но кровь не в порядке — на щеках красные пятна. Вторую половину своей жизни она провела в Москве и располнела, ведя там бездеятельную жизнь. Она любит пикантные истории и иногда сама говорит неприличные вещи, когда дочери нет в комнате. Она заявила мне, что ее дочь невинна, как голубь. Какое мне дело до этого? . . . Я собирался ответить, что она может быть в своей тарелке, потому что я никогда никому не скажу. Княгиня Лиговская лечится от ревматизма, а дочь черт знает от чего. Я приказал каждому из них выпивать по два стакана в день сернистой воды и два раза в неделю купаться в разбавленной ванне. Княгиня Лиговская, по-видимому, не привыкла отдавать приказы. Она питает уважение к уму и познаниям своей дочери, читавшей Байрона по-английски и знающей алгебру: в Москве, видно, дамы вступили на путь учености — и это хорошо! Мужчины здесь обычно такие нелюбезные, что для умной женщины должно быть невыносимо флиртовать с ними. Княгиня Лиговская очень любит молодежь; Княжна Марья смотрит на них с некоторым презрением — московская привычка! В Москве лелеют только остроумие не моложе сорока».

«Вы были в Москве, доктор?»

«Да, у меня там была практика».

«Продолжить».

«Но, кажется, я все рассказал. . . Нет, есть еще кое-что: княжна Марья, кажется, любит обсуждать чувства, страсти и прочее. Она была в Петербурге одну зиму и не любила его, особенно общество: несомненно, ее приняли холодно».

– Вы сегодня никого с ними не видели?

«Напротив, там были адъютант, чопорный гвардеец и дама — одна из последних прибывших, родственница княгини Лиговской со стороны мужа — очень хорошенькая, но, по-видимому, очень больная. . . Разве ты не встречал ее у колодца? Она среднего роста, светловолосая, с правильными чертами лица; у нее цвет лица чахоточный, и на правой щеке маленькая черная родинка. Меня поразила выразительность ее лица».

«Крот!» Я пробормотал сквозь зубы. «Является ли это возможным?»

Доктор посмотрел на меня и, положив руку мне на сердце, торжествующе сказал:

«Вы ее знаете!»

Мое сердце действительно билось сильнее, чем обычно.

«Теперь твоя очередь победить», — сказал я. — Но я на тебя полагаюсь: ты меня не предашь. Я еще не видел ее, но уверен, что узнаю по твоему портрету женщину, которую любил когда-то. . . Не говорите ей ни слова обо мне; если она задаст какие-либо вопросы, дайте обо мне плохой отзыв».

«Да будет так!» — сказал Вернер, пожимая плечами.

Когда он ушел, мое сердце сжалось от ужасной печали. Судьба снова свела нас на Кавказе или она пришла сюда нарочно, зная, что встретит меня? . . . И как мы встретимся? . . . И потом, это она? . . . Мои предчувствия никогда меня не обманывали. Нет на свете человека, над которым прошлое приобрело бы такую ​​власть, как надо мной. Каждое воспоминание об ушедшей печали или радости болезненным образом поражает мою душу и вызывает одни и те же звуки. . . Я глупо устроен: я ничего не забываю — ничего!

После обеда, часов в шесть, я пошел на бульвар. Было многолюдно. Две принцессы сидели на скамейке в окружении молодых людей, которые наперебой обращали на них внимание. Я занял место на другой скамье поодаль, остановил двух знакомых драгунских офицеров и стал им что-то рассказывать. Очевидно, это было забавно, потому что они начали громко хохотать, как пара сумасшедших. Кое-кого из окружавших
княгиню Марью привлекло на мою сторону любопытство, и постепенно все они покинули ее и присоединились к моему кругу. Я не переставал говорить; мои анекдоты были умны до абсурда, мои шутки на счет чудаков, проходивших мимо, злобны до исступления. Я продолжал развлекать публику до заката. Княжна Марья проходила мимо меня несколько раз под руку с матерью и в сопровождении какого-то хромого старика. Несколько раз ее взгляд, падавший на меня, выражал досаду, стараясь при этом выразить равнодушие. . .

«Что он тебе говорил?» — спросила она у одного из молодых людей, который вернулся к ней из вежливости. «Без сомнения, очень интересная история — его собственные боевые подвиги?» . . .

Это было сказано довольно громко и, вероятно, с намерением меня ужалить.

«Ага!» Я подумал про себя. «Вы
откровенно злитесь, моя дорогая принцесса. Подожди немного, дальше будет больше».

Грушницкий ходил за ней, как хищник, и не выпускал из виду. Держу пари, что завтра он попросит кого-нибудь представить его княжне Лиговской. Она будет рада, потому что ей скучно.

ГЛАВА III

16 мая.

В течение двух дней мои дела значительно расширились. Княжна Марья положительно ненавидит меня. Я уже повторил себе две или три эпиграммы насчет меня самого — несколько едких, но в то же время очень лестных. Она находит в высшей степени странным, что я, привыкший к хорошему обществу и столь близкий с ее петербургскими кузинами и тетками, не пытаюсь с ней познакомиться. Каждый день встречаемся у колодца и на бульваре. Я прилагаю все усилия, чтобы переманить к себе ее обожателей, блестящих адъютантов, бледнолицых гостей из Москвы и прочих, — и мне это почти всегда удается. Я всегда ненавидел принимать гостей: теперь мой дом каждый день полон; они обедают, ужинают, играют в азартные игры и, увы! мое шампанское побеждает мощь магнетических глаз княжны Марьи!

Я встретил ее вчера в магазине Челахова. Она выторговала чудесный персидский ковер и умоляла мать не скупиться: таким украшением ее кабинета будет ковер. . . Я перебил ее на сорок рублей и купил на ее голову. Я был вознагражден взглядом, в котором искрилась самая восхитительная ярость. Около обеда я велел своей черкесской лошади, покрытой тем самым пледом, нарочно провести мимо ее окон. Вернер был в то время с принцессами и сказал мне, что эта сцена произвела самое драматическое впечатление. Княжна Марья хочет проповедовать против меня крестовый поход, и я даже заметил, что уже два адъютанта очень холодно салютуют мне, когда они в ее присутствии, — впрочем, они обедают у меня каждый день.

Грушницкий принял таинственный вид; он ходит, скрестив руки за спиной, и никого не узнает. Его нога сразу поправилась, и почти нет признаков хромоты. Он нашел случай заговорить с княгиней Лиговской и сделать княжне Марье какой-нибудь комплимент. Последняя, ​​по-видимому, не очень привередлива, ибо с тех пор она отвечает на его поклон самой очаровательной улыбкой.

«Вы уверены, что не хотите познакомиться с Лиговскими?» — сказал он мне вчера.

«Положительно».

«Боже мой! Самый приятный дом у воды! Там собрано все лучшее общество Пятигорска». . .

«Друг мой, я ужасно устал даже от другого общества, кроме пятигорского. Так вы посещаете Лиговских?

«Еще нет. Я говорил с княжной Марьей раз или два, но это все. Вы знаете, довольно неловко идти к ним в гости без приглашения, хотя здесь так принято. . . Другое дело, если бы я был в погонах». . .

«Боже мой! Ведь ты и так гораздо интереснее! Вы просто не умеете пользоваться своим выгодным положением. . . Ведь этот солдатский плащ делает из тебя героя и мученика в глазах любой сентиментальной дамы!

Грушницкий самодовольно улыбнулся.

«Что за вздор!» он сказал.

— Я убежден, — продолжал я, — что княжна Марья уже влюблена в вас.

Он покраснел до ушей и стал большим.

О, суета! Ты рычаг, которым Архимед должен был поднять земной шар! . . .

«Ты всегда шутишь!» — сказал он, делая вид, что рассердился. «Во-первых, она еще так мало обо мне знает». . .

«Женщины любят только тех, кого не знают!»

«Но я не претендую на то, чтобы доставить ей удовольствие. Я просто хочу завести знакомство с приятным домочадцем; и было бы крайне смешно, если бы я питал хоть малейшую надежду. . . Вот с вами, например, другое дело! Вы, петербургские покорители! Стоит только взглянуть — и женщины тают. . . А знаешь ли ты, Печорин, что говорила о тебе княжна Марья? . . .

«Что? Она уже говорила с вами
обо мне? . . .

«Не радуйтесь, однако, слишком рано. На днях случайно заговорил я с нею у колодца; ее третье слово было: «Кто этот господин с таким неприятным тяжелым взглядом?» Он был с тобой, когда’. . . она покраснела и не хотела говорить о дне, вспоминая свой прелестный маленький подвиг. — Вам не нужно говорить мне, какой сегодня день, — ответил я. «это навсегда останется в моей памяти!» . . Печорин, друг мой, поздравить тебя не могу, ты у нее в черных книгах. . . И в самом деле, жаль, потому что Мэри очаровательная девушка!» . . .

Надо заметить, что Грушницкий из тех мужчин, которые, говоря о едва знакомой женщине, называют ее моей Марией, моей Софией, если она имела счастье им понравиться.

Я принял серьезный вид и ответил:

«Да, она красивая. . . Только будь осторожен, Грушницкий! Русские дамы большей частью лелеют только платоническую любовь, не примешивая к ней никакой мысли о супружестве; а платоническая любовь чрезвычайно смущает. Княжна Марья, кажется, из тех женщин, которые хотят, чтобы их развлекали. Если ей скучно в вашей компании две минуты подряд — вы пропали безвозвратно. Ваше молчание должно возбуждать ее любопытство, ваш разговор никогда не должен полностью его удовлетворять; вы должны тревожить ее каждую минуту; десять раз на людях она пренебрежет мнением людей для тебя и назовет это жертвоприношением, и, чтобы отомстить себе за это, будет мучить тебя. Потом она просто скажет, что терпеть тебя не может. Если ты не приобретешь над ней авторитет, то даже ее первый поцелуй не даст тебе права на второй. Она будет флиртовать с вами в свое удовольствие, а через два года выйдет замуж за урода, повинуясь матери, и будет уверять себя, что она несчастна, что она любила только одного мужчину, то есть скажем, вы, — но что небо не пожелало соединить ее с ним за то, что он носил солдатскую шинель, хотя под этой толстой, серой шинелью билось сердце, страстное и благородное». . .

Грушницкий ударил кулаком по столу и стал ходить взад и вперед по комнате.

Я внутренне смеялся и даже улыбался раз или два, но, к счастью, он этого не заметил. Видно, что он влюблен, потому что стал еще более доверчивым, чем прежде. Кроме того, на его пальце появилось кольцо, серебряное кольцо с черной эмалью местной работы. Это показалось мне подозрительным. . . Я стал его рассматривать, и что, вы думаете, я увидел? На внутренней стороне маленькими буквами было выгравировано имя Мэри, а рядом с именем стояла дата, когда она взяла в руки знаменитый стакан. Я держал свое открытие в секрете. Я не хочу вынуждать от него признаний, я хочу, чтобы он сам выбрал меня своим наперсником — и тогда я буду наслаждаться! . . .

. . . . .

Сегодня я встал поздно. Я пошел к колодцу. Я никого там не нашел. День стал жарким. Белые, мохнатые облака быстро неслись с заснеженных гор, предвещая грозу; вершина горы Машук
дымилась, как только что потухший факел; серые клочья облаков извивались и ползли вокруг него, как змеи, останавливаясь в своем быстром взмахе и как бы прицепляясь к его колючим зарослям. Атмосфера была заряжена электричеством. Я нырнул в аллею виноградных лоз, ведущую к гроту.

Мне стало плохо. Я думал о даме с родинкой на щеке, о которой говорил мне доктор. . . — Почему она здесь? Я думал. «И это она? И какие у меня основания думать, что это так? И почему я так в этом уверен? Разве мало женщин с родинкой на щеке?» Размышляя таким образом, я подошел вплотную к гроту. Я заглянул внутрь и увидел, что женщина в соломенной шляпе, закутанная в черную шаль, сидит на каменном сидении в холодной тени арки. Голова ее была опущена на грудь, а шляпа закрывала лицо. Я уже собирался повернуть назад, чтобы не мешать ее размышлениям, когда она взглянула на меня.

«Вера!» — невольно воскликнул я.

Она вздрогнула и побледнела.

— Я знала, что ты здесь, — сказала она.

Я сел рядом с ней и взял ее за руку. Давно забытая дрожь пробежала по моим венам при звуке этого дорогого голоса. Она смотрела мне в лицо своими глубокими, спокойными глазами. Во взгляде ее выражалось недоверие и что-то вроде упрека.

— Давно не виделись, — сказал я.

«Давно, и мы оба во многом изменились».

«Значит, ты меня больше не любишь?» . . .

«Я женат!» . . . она сказала.

«Опять? Несколько лет назад, правда, эта причина тоже существовала, но, тем не менее». . .

Она вырвала свою руку из моей, и ее щеки вспыхнули.

«Возможно, вы любите своего второго мужа?» . . .

Она ничего не ответила и отвернулась.

«Или он очень ревнивый?»

Она молчала.

«Что тогда? Он молод, красив и, я полагаю, богат, — а это главное, — а вы боитесь? . . .

Я взглянул на нее и встревожился. На лице ее отразилось глубокое отчаяние; слезы блестели в ее глазах.

— Скажи мне, — прошептала она наконец, — тебе очень забавно мучить меня? Я должен ненавидеть тебя. С тех пор, как мы знаем друг друга, ты не дал мне ничего, кроме страданий». . .

Ее голос дрожал; она наклонилась ко мне и уронила голову мне на грудь.

«Может быть, — подумал я, — именно поэтому ты и полюбил меня; радости забываются, а печали никогда». . .

Я крепко прижал ее к своей груди, и так мы оставались долгое время. Наконец наши губы сблизились и слились в страстном, опьяняющем поцелуе. Ее руки были холодны как лед; ее голова горела.

И тут мы вступили в один из тех разговоров, которые на бумаге не имеют смысла, которые невозможно ни повторить, ни даже удержать в памяти. Значение звуков заменяет и дополняет значение слов, как в итальянской опере.

Она решительно против того, чтобы я познакомился с ее мужем, хромым стариком, которого я мельком увидел на бульваре. Она вышла за него замуж ради сына. Он богат и страдает приступами ревматизма. Я не позволил себе ни единой насмешки на его счет. Она уважает его как отца и обманет как мужа. . . Странная штука человеческое сердце вообще и женское в частности.

Муж Веры, Семен Васильевич Г—в, дальний родственник княжны Лиговской. Он живет по соседству с ней. Вера часто навещает принцессу. Я дал ей обещание познакомиться с Лиговскими и ухаживать за княжной Марьей, чтобы отвлечь внимание от Веры. Таким образом, мои планы немножко нарушились, но мне будет забавно. . .

Забавно! . . . Да, я уже прошел тот период духовной жизни, когда ищут только счастья, когда сердце чувствует насущную потребность бурно и страстно любить кого-нибудь. Теперь мое единственное желание — быть любимой, и то очень немногими. Я даже думаю, что довольствовался бы одной постоянной привязанностью. А
жалкая привычка сердца! . . .

Одна вещь всегда казалась мне странной. Я никогда не делал себя рабом женщины, которую любил. Напротив, я всегда приобретал непобедимую власть над ее волей и сердцем, нисколько не стараясь сделать это. Почему это? Не потому ли, что я никогда ничего не ценю высоко, а она постоянно боялась выпустить меня из рук своих? Или это магнитное влияние мощного организма? Или просто мне никогда не удавалось встретить женщину с упрямым характером?

Должен признаться, что на самом деле я не люблю женщин с сильным характером. Какое им дело до такого?

Действительно, теперь я вспомнил. Раз и только один раз я полюбил женщину с твердой волей, которую мне так и не удалось победить. . . Мы расстались врагами — и тогда, может быть, если бы я встретил ее лет через пять, мы расстались бы иначе. . .

Вера больна, очень больна, хотя и не признается в этом. Я боюсь, что у нее чахотка или та болезнь, которая называется fievre lente, — болезнь совсем нерусская и для которой в нашем языке нет названия.

Буря настигла нас еще в гроте и задержала еще на полчаса. Вера не заставляла меня клясться в верности или спрашивать, любил ли я других с тех пор, как мы расстались. . . Она снова доверилась мне со всем своим прежним равнодушием, и я не обману ее: она единственная женщина на свете, которую мне никогда не удавалось бы обмануть. Я знаю, что скоро нам снова придется расстаться, а может быть, и навсегда. Мы оба разными путями пойдем в могилу, но память о ней останется неприкосновенной в моей душе. Я всегда повторял ей это, и она мне верит, хотя говорит, что не верит.

Наконец мы расстались. Я долго следил за ней глазами, пока ее шляпа не скрылась за кустами и камнями. Мое сердце болезненно сжалось, как после нашей первой разлуки. О, как я обрадовался этому чувству! Неужели юность вот-вот вернется ко мне с ее спасительными бурями, или это только прощальный взгляд, последний дар — в память о себе? . . . И подумать только, что с виду я еще мальчик! Мое лицо хоть и бледное, но еще свежее; мои конечности гибки и стройны; мои волосы густые и вьющиеся, мои глаза блестят, моя кровь кипит. . .

Вернувшись домой, я сел верхом и поскакал в степь. люблю скакать на огненном коне по высокой траве, против пустынного ветра; жадно глотаю я ароматный воздух и устремляю взор в синюю даль, стараясь уловить туманные очертания предметов, которые с каждой минутой становятся все яснее и яснее. Какие бы печали ни теснили мое сердце, какие бы тревоги ни мучили мои мысли, — все рассеивается в один миг; моя душа успокаивается; усталость тела побеждает беспокойство ума. Нет женского взгляда, которого бы я не забыл при виде кудрявых гор, освещенных южным солнцем; при виде темно-синего неба или прислушиваясь к реву потока, падающего со скалы на скалу.

Я думаю, казаки, зевнув на своих сторожевых вышках, когда увидели, что я скачу так напрасно и бесцельно, долго терзались этой загадкой, потому что по моему платью, я уверен, они приняли меня за черкешенку. Мне, в самом деле, говорили, что когда еду верхом, в черкеске, я больше похож на кабардинца, чем многие сами кабардинцы. И действительно, что касается этого благородного, воинственного одеяния, то я совершенный денди. У меня нет лишнего ни одного куска золотых шнурков; мое оружие дорого, но просто выковано; мех на моей шапке не слишком длинный и не слишком короткий; мои лосины и туфли подобраны со всей возможной точностью; моя туника белая; моя черкеска, темно-коричневая. Я давно изучил горскую посадку на коне, и никак нельзя так польстить моему самолюбию, как признанием моего умения в верховой езде на казачий лад. Я держу четырех лошадей — одну для себя и трех для друзей, чтобы мне не было скучно бродить по полям в полном одиночестве; они с удовольствием берут моих лошадей и никогда не едут со мной.

Было уже шесть часов вечера, когда я вспомнил, что пора обедать. Моя лошадь была измучена. Я выехал на дорогу, ведущую из Пятигорска в немецкую колонию, куда общество водопоя часто ездит en piquenique. Дорога извивается между кустами и спускается в небольшие овраги, по которым под тенью высоких трав текут шумные ручейки. Кругом амфитеатром возвышаются голубые массы горы Бештау и Змеиных, Железных и Лысых гор[1]. Спустившись в один из таких оврагов, я остановился, чтобы напоить лошадь. В это время на дорогу выехала шумная и блестящая кавалькада — дамы в черных и синих костюмах для верховой езды, кавалеры в костюмах, составлявших смесь черкесского и нижегородского[2]. Впереди ехал Грушницкий с княжной Марьей.

[1] Змея, Железо и Лысые горы.

[2] Нижегород — «правительство», столицей которого является Нижний Новгород.

Дамы на водопое еще верят в нападения черкесов средь бела дня; для этого, верно, Грушницкий повесил поверх солдатской шинели шашку и пару пистолетов. Он выглядел довольно нелепо в этом героическом одеянии.

Меня скрывал от них высокий куст, но я мог видеть все сквозь листву и по выражению их лиц догадаться, что разговор носил сентиментальный характер. Наконец они подошли к склону; Грушницкий взял под уздцы коня княжны, и тут я услышал окончание их разговора:

«И ты хочешь остаться на всю жизнь на Кавказе?» сказала княжна Марья.

«Что мне Россия?» ответил ей
кавалер. «Страна, в которой тысячи людей, потому что они богаче меня, будут смотреть на меня с презрением, а здесь — здесь этот толстый плащ не помешал моему знакомству с вами». . .

«Наоборот». . . — сказала княжна Марья, краснея.

Лицо Грушницкого выражало восторг. Он продолжал:

«Здесь моя жизнь будет течь шумно, незаметно и быстро, под пулями дикарей, и если бы небо каждый год посылало мне один-единственный яркий взгляд женских глаз — как тот, который – «

В этот момент они подошли ко мне. Я ударил свою лошадь кнутом и выехал из-за куста. . .

«Mon Dieu, un circassien!» . . . — в ужасе воскликнула княжна Марья.

Михаил Лермонтов Стихи — Стихи Михаила Лермонтова

Ударять Заголовок Дата Добавлена

1.

Из Гёте

★ ★

★ ★

★ ★

★ ★

★ ★

Вершины мечтательного нагорья
Потемнеть в ночи;
Долины убаюкивают, в тишине,
Свежий тусклый внутри;
. ..

2.

Благодарность

★ ★

★ ★

★ ★

★ ★

★ ★

Для всех, для всех! Благодарю тебя, о мой дорогой:
За глубоко сокровенный залог страстей,
За яд поцелуя и жгучую слезу,
Злоупотребление друзьями и месть врагов;
…

3.

Ангел

★ ★

★ ★

★ ★

★ ★

★ ★

Ангел летел по небу в полночь,
И тихо пел он в полете своем;
И облака, и звезды, и луна толпою
Внял этой святой песне.
…

4.

Не верь в себя…

★ ★

★ ★

★ ★

★ ★

★ ★

Не верь в себя, мечтатель мой юный, не верь,
Берегись, как язвы, вдохновенья…
Это тяжелый приступ твоего нездорового сердца,
Или раздражение заключенных идей.
…

5.

Кинжал

★ ★

★ ★

★ ★

★ ★

★ ★

Да, ты мне нравишься, мой нож булатный залог,
Мой друг такой яркий и такой холодный,
Задумчивый грузин выковал тебя для мести,
Вольная черкешенка то заточена под ряд.
…

6.

Смерть поэта

★ ★

★ ★

★ ★

★ ★

★ ★

Бард убит! Стремящийся к чести
Упал, оклеветанный страхом сплетников,
Со свинцом в груди и мстительным огнем,
Поникла вечно гордая голова.
…

7.

Одиночество

★ ★

★ ★

★ ★

★ ★

★ ★

Это ад для нас, чтобы натянуть оковы
Жизни в отчуждении, чопорно.
Все люди предпочитают делиться радостью,
И не с кем — разделить горе.
…

8.

Моя страна

★ ★

★ ★

★ ★

★ ★

★ ★

Я люблю свою землю, но со странной страстью,
Мой разум еще не в состоянии это воспринять!
Ни славы, купленной кровавыми деяниями,
Ни мира, в гордом доверии инкрустированном,
…

9.

Могила Оссиана

★ ★

★ ★

★ ★

★ ★

★ ★

В моем любимом шотландском нагорье,
Под завесой холодных туманов,
Между небом бурь и сухих песков,
Могила Оссиана существует.
…

10.

Я выхожу на тропу…

★ ★

★ ★

★ ★

★ ★

★ ★

Я выхожу на тропу, один,
Ночь и дикость относятся к Богу,
Сквозь туман дорога блестит камнем,
Звезды говорят на сверкающем участке.
…

Михаил Лермонтов | Биография и факты

Лермонтов Михаил

Смотреть все СМИ

Дата рождения:

15 октября 1814 г. Москва Россия

Умер:

27 июля 1841 г. (26 лет) Пятигорск Россия

Известные работы:

«Герой нашего времени» «Демон» «Маскарад» «Странный человек»

Механизм/стиль:

Романтизм

Просмотреть весь связанный контент →

Резюме

Прочтите краткий обзор этой темы

Михаил Лермонтов , полностью Михаил Юрьевич Лермонтов , (род. 15 октября [3 октября по старому стилю] 1814, Москва, Россия — умер 27 июля [15 июля] 1841, Пятигорск), ведущий русский романтик поэт и автор романа « Герой нашего времени » (1840; Герой нашего времени ), оказавшего глубокое влияние на последующих русских писателей.

Лермонтов был сыном Юрия Петровича Лермонтова, армейского капитана в отставке, и Марии Михайловны, урожденной Арсеньевой. В возрасте трех лет он потерял мать и воспитывался бабушкой Елизаветой Алексеевной Арсеньевой в ее имении в Пензенской губернии. Богатая природа России, ее народные песни и сказки, ее обычаи и обряды, каторжный подневольный труд крепостных, рассказы и легенды о крестьянских бунтах — все это оказало большое влияние на формирование характера будущего поэта. Поскольку ребенок часто болел, его трижды возили на кавказские курорты, где экзотические пейзажи произвели на него неизгладимое впечатление.

В 1827 году он переехал с бабушкой в ​​Москву и, посещая пансион для дворянских детей (при Московском университете), начал писать стихи, а также занимался живописью. В 1828 году он написал поэмы Черкесы («Черкесы») и Кавказский пленник («Кавказский пленник») в духе английского поэта-романтика лорда Байрона, чье влияние тогда преобладало над молодыми русскими писателями. Через два года его первый стих, Весна («Весна»), была опубликована. В том же году он поступил в Московский университет, тогда один из самых оживленных центров культуры и идеологии, где учились такие демократически настроенные представители дворянства, как Александр Герцен, Николай Платонович Огарев и другие. Студенты горячо обсуждали политические и философские проблемы, тяжелую судьбу крепостного крестьянства, недавнее восстание декабристов. В этой атмосфере он написал много лирических стихов, более длинных, повествовательных поэм и драм. Его драма Странный человек 9№ 0029 (1831 г.; «Чужой человек») отразил бытующие среди членов студенческих обществ настроения: ненависть к деспотическому царскому режиму и к крепостному праву. В 1832 г., поссорившись с реакционным профессором, Лермонтов оставил университет и уехал в Петербург, где поступил в юнкерское училище. После его окончания в 1834 году в чине подпрапорщика (или корнета) Лермонтов был назначен в лейб-гвардии Гусарский полк, дислоцированный в Царском Селе (ныне Пушкин), недалеко от Санкт-Петербурга. Будучи молодым офицером, он значительную часть времени проводил в столице, и его критические наблюдения за дворянской жизнью легли в основу его пьесы 9.0026 Маскарад («Маскарад»). В этот период его глубокая, но безответная привязанность к Варваре Лопухиной, чувство, которое никогда не покидало его, отразилась в Княгине Лиговской («Княгиня Лиговская») и других произведениях.

Лермонтов был сильно потрясен в январе 1837 года смертью на дуэли великого поэта Александра Пушкина. Он написал элегию, в которой выразил любовь народа к погибшему поэту, обличая не только его убийцу, но и придворную знать, в которой видел палачей свободы и истинных виновников трагедии. Как только стихи стали известны при дворе Николая I, Лермонтов был арестован и сослан в полк, расквартированный на Кавказе. Поездки в новые места, встречи с декабристами (в ссылке на Кавказе), знакомство с грузинской интеллигенцией — с выдающимся поэтом Ильей Чавчавадзе, дочь которого вышла замуж за известного русского драматурга, поэта и дипломата Александра Сергеевича Грибоедова — а также другим видным грузинским поэтам в Тифлисе (ныне Тбилиси) расширил свой кругозор. Привлеченный природой и поэзией Кавказа и увлеченный его фольклором, он изучил местные языки, перевел и отшлифовал азербайджанскую повесть «Ашик Кериб». Кавказские темы и образы занимают прочное место в его поэзии и в романе Герой нашего времени, , а также в его эскизах и картинах.

Викторина «Британника»

Викторина «Знаменитые смерти в истории»

В результате ревностного заступничества бабушки и влиятельного поэта В.А. Жуковского, Лермонтову разрешили вернуться в столицу в 1838 году. В печати стали появляться его стихи: романтическая поэма Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова (1837; «Песня о царе Иване Васильевиче, молодом телохранителе его и о доблестном купце Калашникове»), реалистические сатирические поэмы Тамбовская казначейша (1838; «Тамбовская казначейша») и Сашка (написано 1839 г. , опубликовано в 1862 г.) и романтическая поэма Демон. Вскоре Лермонтов стал популярен; его называли преемником Пушкина и превозносили за то, что он пострадал и был сослан из-за своих либертарианских стихов. Им интересовались писатели и журналисты, к нему тянулись модные дамы. Он подружился с редакцией Отечественные записки, ведущий журнал западноориентированной интеллигенции, а в 1840 г. познакомился с видным прогрессивным критиком В.Г. Белинского, видевшего в нем великую надежду русской литературы. Лермонтов попал в круг петербургских писателей.

В конце 1830-х гг. определились основные направления его творчества. Его свободолюбивые настроения и горько-скептическая оценка времени, в котором он жил, воплотились в его философской лирике («Дума», «Никогда себе…» («Не верь себе…»]). и оригинально осмыслены в романтических и фантастических образах его кавказских стихов 9 .0026 Мцыри (1840) и Демон, над которыми поэт работал до конца жизни. Наконец, зрелая проза Лермонтова дала критическую картину современной жизни в романе « Герой нашего времени», , содержащем сумму его размышлений о современном обществе и судьбах его поколения. Герой Печорин — циничный человек высших достижений, который, испытав все остальное, посвящает себя экспериментированию с человеческими ситуациями. Этот реалистический роман, полный социального и психологического содержания, написанный превосходной прозой, сыграл важную роль в развитии русской прозы.

Оформите подписку Britannica Premium и получите доступ к эксклюзивному контенту. Подпишитесь сейчас

В феврале 1840 г. Лермонтов предстал перед военным трибуналом за дуэль с сыном французского посла в Петербурге, послужившую предлогом для наказания непокорного поэта. По указанию Николая I Лермонтов был приговорен к новой ссылке на Кавказ, на этот раз в пехотный полк, готовившийся к опасным боевым действиям. Вскоре, вынужденный участвовать в кавалерийских вылазках и рукопашных боях, он отличился в тяжелом бою на реке Валерик, который описывает в «Валерике» и в стихе «Я к вам пишу…» («Пишу тебе…»). Военное командование отметило большое мужество и присутствие духа, проявленные офицером-поэтом.

По настойчивым просьбам бабушки Лермонтов в феврале 1841 г. получил краткосрочный отпуск. Он провел в столице несколько недель, продолжая работу над уже начатыми сочинениями и написав несколько стихотворений, отличавшихся зрелостью мысли и талантом ( «Родина» («Родина»), «Любил и я в былиые годы» («И был влюблен»). Лермонтов разработал план издания собственного журнала, планировал новые романы, добивался критики Белинского. Но вскоре получил получил приказ вернуться в свой полк и уехал, полный мрачных предчувствий.В этом дальнем пути он испытал прилив творческой энергии: в его последней тетради записаны такие шедевры русской лирики, как «Утес», «Спор («Спор»), «Свиданья» («Встреча»), «Листок» («Листок»), «Нет, не тебя так пылко я люблю» («Нет, не тебя я любил так горячо») , «Выхожу один я на дорогу…» («Я иду в дорогу один…») и «Пророк» («Пророк»), его последняя работа.0007

По дороге в полк Лермонтов задержался в городе-курорте Пятигорске на лечение. Там он познакомился со многими модными молодыми людьми из Петербурга, среди которых были тайные недоброжелатели, знавшие его репутацию в придворных кругах. Одни молодые люди боялись его языка, другие завидовали его славе. Вокруг него нарастала атмосфера интриг, скандалов и ненависти. Наконец, между Лермонтовым и другим офицером, Н.С. Мартынов; двое дрались на дуэли, закончившейся смертью поэта. Его похоронили через два дня на городском кладбище, и на его похороны собралось все население города. Позднее гроб с телом Лермонтова был перевезен в имение Тарханы, а 23 апреля 1842 года он был похоронен в фамильной усыпальнице Арсеньевых.

Романтизм | Определение, характеристики, художники, история, искусство, поэзия, литература и музыка

Резюме

Прочтите краткий обзор этой темы

Романтизм , отношение или интеллектуальная ориентация, которая характеризовала многие произведения литературы, живописи, музыки, архитектуры, критики и историографии в западной цивилизации в период с конца 18-го до середины 19-го века. Романтизм можно рассматривать как отказ от заповедей порядка, спокойствия, гармонии, баланса, идеализации и рациональности, характерных для классицизма в целом и неоклассицизма конца 18 века в частности. Это было также в некоторой степени реакцией против Просвещения и против рационализма 18-го века и физического материализма в целом. Романтизм подчеркивал индивидуальное, субъективное, иррациональное, образное, личное, спонтанное, эмоциональное, призрачное и трансцендентное.

Путешествие на рубеж 19-го века, чтобы познакомиться с романтическим музыкальным, литературным и художественным движением

Среди характерных взглядов романтизма были следующие: более глубокое понимание красоты природы; общее возвышение эмоций над разумом и чувств над интеллектом; обращение к себе и усиленное исследование человеческой личности, ее настроений и умственных способностей; озабоченность гением, героем и исключительной фигурой в целом и сосредоточенность на его или ее страстях и внутренней борьбе; новый взгляд на художника как на в высшей степени индивидуального творца, для которого творческий дух важнее строгого соблюдения формальных правил и традиционных процедур; акцент на воображении как на вратах к трансцендентному опыту и духовной истине; навязчивый интерес к народной культуре, национальным и этническим культурным истокам, средневековью; и пристрастие к экзотическому, отдаленному, таинственному, сверхъестественному, оккультному, чудовищному, болезненному и даже сатанинскому.

Собственно романтизму предшествовало несколько родственных событий середины 18 века, которые можно назвать преромантизмом. Среди таких тенденций была новая оценка средневекового романа, от которого романтическое движение получило свое название. Роман представлял собой рассказ или балладу о рыцарских приключениях, в которых акцент на индивидуальном героизме, экзотике и таинственности резко контрастировал с элегантной формальностью и искусственностью преобладающих форм классической литературы, таких как французская неоклассическая трагедия или английское героическое двустишие. в поэзии. Этот новый интерес к относительно простым, но откровенно эмоциональным литературным выражениям прошлого должен был стать доминирующей нотой романтизма.

Романтизм в английской литературе начался в 1790-х годах с публикации Лирических баллад Уильяма Вордсворта и Сэмюэля Тейлора Кольриджа. Манифестом английского романтического течения в поэзии стало «Предисловие» Вордсворта ко второму изданию (1800) « лирических баллад» , в котором он охарактеризовал поэзию как «спонтанный излив сильных чувств». Уильям Блейк был третьим главным поэтом ранней фазы движения в Англии. Первая фаза романтического движения в Германии была отмечена новшествами как в содержании, так и в литературном стиле, а также в увлечении мистическим, подсознательным и сверхъестественным. К этой первой фазе принадлежит множество талантов, в том числе Фридрих Гельдерлин, ранний Иоганн Вольфганг фон Гёте, Жан Поль, Новалис, Людвиг Тик, Август Вильгельм и Фридрих фон Шлегель, Вильгельм Генрих Вакенродер и Фридрих Шеллинг. В революционной Франции Франсуа-Огюст-Рене, виконт де Шатобриан и мадам де Сталь были главными инициаторами романтизма благодаря своим влиятельным историческим и теоретическим трудам.

Вторая фаза романтизма, охватывающая период примерно с 1805 по 1830-е годы, была отмечена ростом культурного национализма и новым вниманием к национальному происхождению, о чем свидетельствуют сбор и имитация местного фольклора, народных баллад и поэзии, народный танец и музыка, и даже ранее игнорировавшиеся средневековые и ренессансные произведения. Возрожденное историческое понимание было переведено в творческое письмо сэром Вальтером Скоттом, которого часто считают изобретателем исторического романа. Примерно в это же время английская романтическая поэзия достигла своего апогея в произведениях Джона Китса, лорда Байрона и Перси Биши Шелли.

Заметным побочным продуктом романтического интереса к эмоциональному были работы, посвященные сверхъестественному, странному и ужасному, как, например, « Франкенштейн » Мэри Шелли и работы Чарльза Роберта Мэтьюрина, маркиза де Сада и Э.Т.А. Хоффманн. Во второй фазе романтизма в Германии доминировали Ахим фон Арним, Клеменс Брентано, Йозеф фон Гёррес и Йозеф фон Эйхендорф.

Оформите подписку Britannica Premium и получите доступ к эксклюзивному контенту. Подпишитесь сейчас

К 1820-м годам романтизм распространился на литературу почти всей Европы. На этом более позднем, втором этапе движение было менее универсальным по своему подходу и больше концентрировалось на изучении исторического и культурного наследия каждой нации, а также на изучении страстей и борьбы исключительных личностей. Краткий обзор писателей-романтиков или писателей, находившихся под влиянием романтиков, должен включать Томаса Де Куинси, Уильяма Хэзлитта и Шарлотту, Эмили и Энн Бронте в Англии; Виктор Гюго, Альфред де Виньи, Альфонс де Ламартин, Альфред де Мюссе, Стендаль, Проспер Мериме, Александр Дюма и Теофиль Готье во Франции; Алессандро Манцони и Джакомо Леопарди в Италии; Александр Пушкин и Михаил Лермонтов в России; Хосе де Эспронседа и Анхель де Сааведра в Испании; Адам Мицкевич в Польше; и почти все важные писатели Америки до Гражданской войны.

Изобразительное искусство

В 1760-х и 1770-х годах ряд британских художников дома и в Риме, в том числе Джеймс Барри, Генри Фузели, Джон Гамильтон Мортимер и Джон Флаксман, начали рисовать предметы, которые противоречили строгим правилам приличия. и классическая историко-мифологическая тематика традиционного изобразительного искусства. Эти художники предпочитали причудливые, патетические или экстравагантно-героические темы и определяли свои образы напряженным линейным рисунком и смелыми контрастами света и тени. Уильям Блейк, другой выдающийся английский художник раннего романтизма, развил свои собственные мощные и уникальные визионерские образы.

В следующем поколении великий жанр английской романтической пейзажной живописи появился в работах Дж.М.В. Тернер и Джон Констебл. Эти художники подчеркивали преходящие и драматические эффекты света, атмосферы и цвета, чтобы изобразить динамичный мир природы, способный вызывать благоговение и величие.

Во Франции главными художниками раннего романтизма были барон Антуан Гро, написавший драматические картины современных событий наполеоновских войн, и Теодор Жерико, чьи изображения индивидуального героизма и страданий в 900-х гг.0026 «Плот Медузы» и его портреты душевнобольных по-настоящему положили начало движению около 1820 года. Величайшим французским художником-романтиком был Эжен Делакруа, который известен своей свободной и выразительной манерой письма, богатым и чувственным использованием цвета, его динамичным композиции, а также его экзотические и авантюрные темы, начиная от жизни арабов в Северной Африке и заканчивая революционной политикой дома. Поль Деларош, Теодор Шассерио и, иногда, Жан-Огюст-Доминик Энгр представляют последнюю, более академическую фазу романтической живописи во Франции. В Германии романтическая живопись приобрела символический и аллегорический подтекст, как в работах Филиппа Отто Рунге. Каспар Давид Фридрих, величайший немецкий художник-романтик, писал устрашающе безмолвные и суровые пейзажи, которые могут вызвать у смотрящего чувство тайны и религиозного благоговения.

Романтизм выразился в архитектуре, прежде всего, в имитации старых архитектурных стилей и в эксцентричных зданиях, известных как «безумия». Средневековая готическая архитектура обратилась к романтическому воображению в Англии и Германии, и этот возобновившийся интерес привел к готическому возрождению.

Михаил Лермонтов — Wiki | Золотой

Михаил Лермонтов – один из самых известных русских поэтов, и признание пришло к нему еще при жизни. Его творчество, сочетавшее острые социальные темы с философскими мотивами и личными переживаниями, оказало огромное влияние на поэтов и писателей XIX в. го-20 вв. Культура.РФ рассказывает о личности, жизни и творчестве Михаила Лермонтова.

Московская молодежь

Михаил Юрьевич Лермонтов родился в ночь со 2 на 3 октября (15 октября по новому стилю) 1814 года в доме напротив площади Красных ворот — том самом, где находится самый известный памятник поэт в России выступает сегодня.

Матери Лермонтова не было в то время и семнадцати, а отец слыл человеком привлекательным, но легкомысленным. Реальная власть в семье была в руках бабушки поэта, Елизаветы Арсеньевой. Именно она настояла, чтобы мальчика звали не Петром, как хотел его отец, а Михаилом.

Юный Лермонтов не отличался ни крепким здоровьем, ни веселым нравом.

Все детство болел золотухой. Стройный мальчик с расстройством пищевого поведения и сыпью по всему телу вызывал пренебрежение и насмешки среди сверстников. «Лишенный возможности развлекаться обычными детскими забавами, Саша стал искать их в себе…» — писал Лермонтов в одном из своих автобиографических рассказов. Чем чаще Лермонтов болел, тем интенсивнее его лечением и воспитанием занималась бабушка. В 1825 году она привезла его на Кавказ — так появился самый важный для него топоним в жизни Лермонтова. «Горы Кавказа для меня священны», — писал поэт.

С сентября 1830 года поэт учился в Московском университете — сначала на нравственно-политическом, а затем на словесном отделении. Позже, вслед за Кавказом, Лермонтов тоже назовет университет своим «святым местом».

Правда, дружбы сокурсников Михаил не искал, в студенческих кружках не участвовал, споры игнорировал. Среди «обойденных вниманием» Лермонтова был и Виссарион Белинский: впервые о них заговорили гораздо позже — во время первого ареста поэта. В конце второго курса на репетиции экзаменов по риторике, геральдике и нумизматике Лермонтов показал сверхпрограммную эрудицию и… почти полное незнание лекционного материала. Возникли споры с экзаменаторами. Так в записях администрации напротив имени Лермонтова появилась запись на латыни: consilium abeendi («советовали уехать»). После этого молодой человек переехал в Санкт-Петербург.

Петербургские студенты

Лермонтов не любил город на Неве, и это чувство было взаимным. Петербургский университет отказался засчитывать Лермонтову два московских года обучения — ему предложили снова поступить на первый курс. Лермонтов обиделся и по совету друга сдал экзамен в Школу гвардейских прапорщиков и кавалерийских юнкеров.

Накануне поступления Лермонтов написал поэму-кредо «Парус». Однако вместо «бури» в школе поэта ждали только муштра и рутина. Здесь «не разрешалось читать книг чисто литературного содержания». Лермонтов назвал годы учебы «ужасными» и «злополучными».

В Училище прапорщиков поэтесса получила прозвище Маюшка (в созвучии с французским «doigt en maillet» — «кривой палец»). Лермонтов действительно был сутулым, но меткость прозвища была не только в этом. Второе его значение — отсылка к персонажу романов по имени Мэй — цинику и остроумию. На курсе поэт действительно держал себя самостоятельным и смелым, а в учебе был в числе лучших учеников. В записках сокурсника Николая Мартынова (того самого, который вызвал поэта на последний поединок) Лермонтов характеризуется как человек, «настолько превосходящий своим умственным развитием всех остальных товарищей, что между ними нельзя проводить параллели.

В петербургский период поэт начал исторический роман на тему Пугачева (Вадим), написал лирику (стихи Молитва, Ангел), поэму Боярин Оршан, работал над драмой Маскарад.

27 января 1837 года на Черной реке состоялась дуэль между Александром Пушкиным и Жоржем Дантесом. Еще до его смерти слухи о смерти поэта распространились по всему Петербургу — дошли они и до Лермонтова. Уже 28 января первые 56 стихов «Смерти поэта» были закончены, и произведение начало стремительно разноситься по спискам. Литературовед Иван Панаев писал: «Стихи Лермонтова на смерть поэта переписывались десятками тысяч экземпляров, перечитывались и заучивались всеми». потомков // По известной подлости прославленных отцов»), в которой, наряду с «убийцей», он назвал высший петербургский свет и приближенных к «престолу» виновными в смерти поэта.

В конце февраля Лермонтова взяли под стражу. Суд проходил при личном участии императора Николая I. За Лермонтова вступились друзья Пушкина (в первую очередь Василий Жуковский) и бабушка самого Лермонтова, также имевшая светские связи. В результате его перевели «с сохранением чина» в Нижегородский драгунский полк, действовавший тогда на Кавказе. Лермонтов уехал из Петербурга скандальной знаменитостью.

Литературная слава

Первая кавказская ссылка Лермонтова длилась всего несколько месяцев, но была богата событиями: работа над «Мцыри» и «Демоном», знакомство со ссыльными декабристами, посещение Пятигорска с его «водяным обществом» и поездка в Тифлис. Во время ссылки юношеская веселость поэта почти исчезла, он стал еще более замкнутым, часто впадавшим в «черную тоску».

Усилиями бабушки в 1838 году Лермонтов снова вернулся в петербургское общество. Его приняли в круг литературной элиты, и он стал одним из самых популярных писателей столицы. Почти в каждом номере журнала Андрея Краевского «Отечественные записки» выходили новые стихи поэта.

Однако через два года после очередного участия в дуэли — с сыном французского посла Эрнестом де Баранте — Лермонтов вновь оказался на Кавказе. Ему было приказано быть в действующей армии. Новое наказание Лермонтов принял с азартом: он участвовал во многих сражениях, в том числе в сражении на реке Валерик. Этой битве он посвятил стихотворение «Валерик».

На Кавказе поэт работал над романом «Герой нашего времени», первые главы которого были написаны за несколько лет до этого. Работа была опубликована отрывками в журнале «Отечественные записки», а позже выпущена отдельной книгой — она очень быстро разошлась. В том же 1840 году вышло единственное прижизненное издание стихов Лермонтова.

В начале февраля 1841 г. Лермонтов устроил себе короткий отпуск в Петербурге. В записной книжке поэта в этот момент уже были записаны хрестоматийные «Утёс», «Сон», «Пророк», «С ветки милой сошел дубовый лист» и «Выхожу один на дорогу». В столице Лермонтов занялся изданием поэмы «Демон» и обдумывал план издания собственного журнала. Однако этим проектам не суждено было сбыться: в апреле поэт получил приказ в течение 48 часов покинуть город обратно в полк.

Ссора с Николаем Мартыновым произошла по пути поэта на Кавказ, в Пятигорске. Пребывая в самом едком и меланхолическом настроении, Лермонтов вечер за вечером дразнил отставного майора — и тот вызывал его на дуэль. Это произошло 27 июля 1841 года у подножия горы Машук под Пятигорском. По словам очевидцев, во время дуэли поэт демонстративно стрелял в воздух. Однако Мартынов был слишком обижен, чтобы проявить такую ​​же щедрость. Михаил Лермонтов был убит выстрелом в грудь.