Религиозность Бродского

Когда у поэта спросили, религиозен ли он, тот ответил: «Я не знаю. Иногда да, иногда нет». Свой рождественский цикл Бродский задумывал, как он сам признавался, «не по соображениям религиозного порядка, а, скорее, по соображениям эстетическим или психологическим». При этом, поэт всегда искренне воспринимал идею явления в мир Богочеловека (современниками поэта не раз отмечался настоящий «рождественский энтузиазм» поэта).

Несмотря на то, что с Евангелием Бродский познакомился позднее, чем начал писать рождественский цикл, религиозное начало было присуще его мировосприятию, что заметно уже в ранних стихах. В «Рождественском романсе» поэт, еще не открывший для себя Писание, все же ориентируется на дух Рождества, интуитивно ощущает его. Новый Завет Бродский прочтет в 1963 году, что, конечно, отразится и на его художественном видении, и на его мировоззрении. Воцерковленным человеком поэт так и не стал, но уважение к христианству в нем чувствовалось всегда.

Исторический контекст

«Рождественский романс» был написан 21-летним Бродским в декабре 1961 года (однако некоторые исследователи литературы склонны относить текст к 1962 году), то есть до ареста и ссылки. Стихотворение со словом «Рождество» в заглавии писалось в то время, когда для большинства людей ключевым праздником сстал Новый год. Борьба с празднованием Рождества началась в 1920-е годы, его откровенно «запрещали» («Не сбивайте нас с толку, не делайте Рождества и елку!» — под подобными лозунгами в те годы выводили детей на антирождественские митинги), но люди продолжали отмечать Рождество, и к 1930-м годам была придумана более действенная схема борьбы: Рождество заместили Новым годом, утверждающим надежду на некую «новую» жизнь.

Новый год стал символом ожидания чудесного нового мира, символом приближения к обществу всеобщего счастья и благосостояния. Атрибутика Рождества частично сохранялась, но вводилась в новый контекст. В итоге Новый год стал любимым всенародным праздником, само Рождество стало восприниматься как западная традиция, а церковный праздник (7 января) был почти забыт в отличие от Пасхи. Эти идейные манипуляции с вытеснением Рождества из сознания людей играют важную роль в понимании рождественских стихотворений Иосифа Бродского.

Москва или Петербург?

Уже в самом начале «Рождественского романса» мы сталкиваемся с загадкой. Где разворачивается действие? На первый взгляд все очевидно: в Замоскворечье и на прилегающих к нему улицах (более того, известно, что «Рождественский романс» Бродский написал в Москве). Упоминаются Александровский сад, Ордынка, автор пишет о «мгле замоскворецкой». Литературоведы также отмечают, что строка «пахнет сладкою халвою» указывает на «обонятельное впечатление»: рядом с Замоскворечьем была расположена кондитерская фабрика «Красный Октябрь».

Однако сквозь облик «ночной столицы» проступают черты другой, бывшей столицы — Петербурга. «Речные» и «корабельные» образы, «пчелиный хор сомнамбул, пьяниц», «желтая печальная лестница» — все это очень напоминает Петербург, каким он предстает в произведениях Пушкина, Гоголя, Достоевского, Белого и Мандельштама. Также известно, что до 1918 года «Александровским» назывался еще и Адмиралтейский сад в Петербурге. Поэтому «кораблик негасимый», который плывет в первой строфе стихотворения над московской кремлевской стеной, — это не просто изысканная метафора луны, но и напоминание о «кораблике»-флюгере на шпиле Адмиралтейства.

Тему взаимопроникновения настоящего и прошлого усиливает и строка «мертвецы стоят в обнимку с особняками». Исследователи творчества Бродского расшифровали, что мертвецами здесь названы новые дома, стоящие по соседству со старыми постройками. Тот же эффект создает и «такси с больными седоками» — словно машина времени, современный автомобиль перевозит пассажиров, названных устаревшим словом.

Обе столицы в стихотворении как бы объединяются образом «полночного поезда», который символизирует наступление Рождества. По мнению исследователей, здесь имеется в виду знаменитая «Красная стрела», которая в полночь отправлялась в путь с Ленинградского вокзала в Москве и с Московского вокзала — в Ленинграде. Хотя «Рождественский романс» назван «рождественским», он и написан, и посвящен формально Новому году. Именно формально.

О чем же «Рождественский романс»?

Смещение пространства, времени, знакомые вещи, персонажи, явления, которые предстают в каком-то совершенно незнакомом, почти фантастическом виде, убаюкивающий (особенно а авторском исполнении) и одновременно чеканный, как у маятника, ритм — погружение в стихотворение Бродского сопоставимо с погружением в сон, в состояние, где в осколках реальности отражается иное, то, чего мы не можем назвать и объяснить. Здесь стираются границы между мирами: взрослым миром вечного повторения, обреченной на умирание повседневности, где слова «новый год» снова и снова обманывают человека напрасной надеждой на действительно новое, где мысль о будущем оборачивается приступом тоски, где эта тоска обволакивает как дышащих еще, но уже пьяных или больных, так и бездыханных созданий, мертвецов; и утраченным миром детства, не знающим смерти, не допускающим, а утверждающим возможность чуда, радостным миром, в котором ничто не повторяется, но все — в первый раз, словно непрекращающееся Рождество.

Да, «Рождество» ни разу не упоминается в самом стихотворении. Но в этот странный сон оно то и дело прорывается, оставляет заблудившемуся между мирами печальному человеку свои приметы: снежинку на вагоне, мед огней, аромат халвы, сияние праздничного пирога и, наконец, — острое чувство непонятно откуда взявшейся надежды, которая изо всех сил бьется в трижды повторяющемся «как будто» в последней строфе. Доверится ли человек этим приметам, решится ли пойти по этим следам, очнется ли он ото сна в мире вечного Рождества, или же проснется обратно в свой тоскливый мир, по иронии судьбы называющий каждый год на пути к собственному умиранию «новым»? Бродский оставляет ответ на этот вопрос нам, читателям его сна.

P.S.

Через 10 лет, в 1971 году, Бродский напишет еще одно рождественское и очень известное стихотворение «В Рождество мы все немного волхвы». Действие там снова происходит на Новый год, и в этом стихотворении уже тридцатилетний поэт, много переживший за десятилетие, прочитавший Евангелие, совершенно забудет о «необъяснимой тоске», откажется от «как будто» в отношении чуда и совершенно иначе посмотрит на новогоднюю суету. Рождество станет для поэта единственной и подлинной реальностью, но об этом нам еще предстоит поговорить.

Для подготовки статьи использованы материалы: Н. Богомолов «От Пушкина до Кибирова: Статьи о русской литературе, преимущественно о поэзии»; О. Лекманов «Книга об акмеизме и другие работы»; «Рождество: точка отсчета. Беседа Иосифа Бродского с Петром Вайлем»; И. Шишкина «Концептосфера рождественских стихотворений И. Бродского»; Т. Гай «Иосиф Бродский. Рождественский цикл»; О. Лекманов, А. Сергеева-Клятис «“Рождественские стихи” Иосифа Бродского»; Е. Айзенштейн «Рождественские стихи Бродского»; Б. Янгфельдт «Язык есть Бог. Заметки об Иосифе Бродском»

Читайте также:

Список книг и других произведений Иосиф Александрович Бродский Сортировка по году написания

   Иосиф Александрович Бродский родился в Ленинграде 24 мая 1940 года.

    Мать поэта Мария Моисеевна была бухгалтером. Отец Александр Иванович — фотожурналист, причем довольно известный. Во время войны работал корреспондентом на флоте.

     Мать Иосифа считала, что в школе, которая находится рядом с домом, учатся одни хулиганы, и отдала его в мужс­кую школу (тогда было раздельное обучение мальчиков и девочек) далеко от дома. Иосиф часто простужался и сидел дома. Его сосед Владимир Уфлянд, будущий поэт, вспоми­нал, что в десять лет Ося «осознал, что хочет стать поэтом, и дал себе клятву стать им». Иосиф окончил восьмилетнюю школу в 1955 г. и, в поисках себя, своего призвания, пошел работать на завод. «Я работаю с пятнадцати лет. Я имею про­фессии фрезеровщика, техника-геофизика, кочегара, матро­са, санитара, фотографа. Я работал в геологических партиях в Якутии, на Беломорском побережье, на Тянь-Шане, в Ка­захстане. Все это зафиксировано в моей трудовой книжке». В это же время изучил английский и польский языки.

     Первые стихотворные опыты Бродского относятся к 1957 г. В начале 60-х годов он обратился к переводческой деятель­ности. Его внимание привлекли славянские и англоязыч­ные поэты. К концу 60-х годов его имя хорошо известно среди творческой молодежи Ленинграда и в неофициаль­ных литературных кругах.

     В феврале 1964 г. Бродского арестовали. Против него было сфабриковано дело: он был обвинен в тунеядстве, что в те времена было уголовно наказуемым проступком. В резуль­тате он был сослан на пять лет в деревню Норенская Конош­ского района Архангельской области. На суде на вопрос. «Почему вы не работали?» 24-летний поэт ответил: «Я ра­ботал. Я писал стихи». — «Ответьте, почему вы не труди­лись?» — «Я трудился. Я писал стихи». — «А почему вы не учились этому в вузе?» — «Я думал это от бога». Извест­ная детская писательница Фрида Вигдорова тайком стеног­рафировала ход процесса, поскольку заседание было зак­рытым и пресса не была на него допущена.

     В колхозе «Даниловский», куда был направлен ссыль­ный поэт, он сначала был рабочим, то есть выполнял самую разную неквалифицированную работу. Как вспоминала хо­зяйка, у которой он был постояльцем, «возил навоз, жерди для изгороди рубил…». Но по состоянию здоровья ему раз­решили переменить трудовую деятельность. И он стал разъездным фотографом. В это время (1965 г.) за рубежом без его ведома была выпущена его первая книга «Стихотво­рения и поэмы». К этому времени Бродский уже довольно известный поэт. За него вступились Анна Ахматова, С. Я. Маршак, Дмитрий Шостакович и многие другие личности, с мнением которых советское правительство не могло не считаться, тем более что дело Бродского получило мировую огласку. В 1965 г. решением Верховного суда срок высылки был сокращен. Под давлением международной культурной общественности Бродский был досрочно освобожден. Это произошло через полтора года.

     Поэт вернулся в Ленинград. Однако само по себе это возвращение не означало окончание конфликта с власть пре­держащими. Поэт писал в стол, печатать его боялись. И, по замечательной русской традиции, опальный поэт занялся пе­реводами. За весь этот период вплоть до эмиграции кроме переводов Бродскому удалось напечатать лишь 4 стихотво­рения. Его творчество было известно в СССР только благо­даря самиздату. Жизнь поэта на родине с каждым днем ста­новилась все невыносимее. И 4 июня 1972 г. Бродский был вынужден покинуть Россию.

     Бродский, как он выразился сам, «приземлился» в США, в Нью-Йорке. Профессор Бродский преподавал в Саутхедли историю русской и английской литературы. Стихи он писал по-русски. Примерно с 1973 г. начинает писать некото­рые статьи и эссе на английском языке. В 1987 г. Бродский получил Нобелевскую премию по литературе (он стал пятым российским лауреатом после Бунина, Пастернака, Шо­лохова и Солженицына). В июле 1989 г. Верховный суд РСФСР прекратил «дело» Бродского «за отсутствием в его действиях состава административного правонарушения». В декабре 1987 г. «Новый мир» впервые после 15-летней эмиг­рации И. Бродского опубликовал на родине подборку сти­хотворений уже всемирно известного поэта. И хлынула уже лавина изданий. Наконец в 1992 — 1994 гг. Пушкинским фондом, которому поэт передал исключительное право на публикацию своих произведений, было подготовлено Собра­ние сочинений в 4 томах (составитель В. Ф. Комаров, изда­тельство «Третья волна»). За рубежом сборники поэта на русском языке выходили с 1965 г. (в основном в США).

     Живя за рубежом, поэт много путешествует по миру, чи­тает лекции в разных городах. Его впечатления находят свое отражение в стихах, путевых заметках, эссе.

     Умер Бродский с 27-го на 28-е января 1996 года в Нью-Йорке.

     Ахматова называла стихи Бродского волшебными. Сам поэт о поэтическом творчестве так сказал в своей нобелевс­кой речи: «Пишущий стихотворение пишет его прежде все­го потому, что стихосложение — колоссальный ускоритель сознания, мышления, мироощущения, испытав это ускорение единожды, человек уже не в состоянии отказаться от повто­рения этого опыта, он впадает в зависимость от этого про­цесса, как впадают в зависимость от наркотиков или алкого­ля. Человек, находящийся в подобной зависимости от языка, я полагаю, и называется поэтом».

Иосиф Бродский: песни на стихи поэта

8 песен на стихи Иосифа Бродского.

Иосиф Бродский.
Фотография: peoples.ru

Сам Бродский к песням на свои стихи относился более чем прохладно. «Поэт — это последний человек, кто радуется тому, что его стихи перекладываются на музыку», — заявил он в диалогах с Соломоном Волковым. Меж тем именно музыкантам опальный Бродский обязан тем, что сейчас называется «продвижением контента».

Надо понимать контекст того времени. Бродский в Советском Союзе — непечатный автор. Со стихами его можно познакомиться только в самодельно изготавливаемых брошюрах, за каждую из которых можно попасть в поле зрения КГБ. Самиздат был делом запрещенным. Так что вдоволь не начитаешься. А вот у песен аудитория традиционно шире. Из московских и ленинградских интеллигентских квартир они разлетались действительно по всей стране. Иосиф Бродский шел к своей аудитории на исцарапанных пленках самодельного «магнитофониздата» или под гитару в хорошей компании.

1. Евгений Клячкин был классическим бардом-шестидесятником. Ленинградский инженер-проектировщик взял в руки семиструнную гитару, чтобы петь чужие стихи на собственную музыку. Потом он стал писать и свои стихи, потом дорос до артиста Росконцерта и легенды авторской песни. Но песни на стихи Бродского всегда были коронным номером в его репертуаре.

2. Инженера-физика Александра Мирзаяна к гитаре потянуло в конце шестидесятых. Однако путь его на этом поприще не был легким. Звезду московского клуба самодеятельной песни за пристрастие к Бродскому и Хармсу не раз вычеркивали из списков сборных бардовских концертов.

Александр Мирзаян. «Письма римскому другу»

3. Русская певица Елена Фролова, которую несколько раз выгоняли из школьного хора, сейчас считается одной из лучших исполнительниц и романсов, и духовных стихов. В репертуаре у нее есть песни на стихи поэтов Серебряного века, так что здесь Бродский оказался в очень приличной компании.

Елена Фролова. «Песни счастливой зимы»

4. Любимая певица российской интеллигенции Елена Камбурова тоже не обошла вниманием творческое наследие Иосифа Бродского. В ее отчасти театральную подачу и сложное отыгрывание образов каждой песни непростые тексты поэта отлично вписываются.

Елена Камбурова. «Мотылек»

5. Стихи Бродского цепляют и рок-музыкантов. Александр Васильев из группы «Сплин», исследующий в своих песнях все оттенки одиночества и меланхолии, конечно, не смог пройти мимо творчества Иосифа Александровича. Нельзя не заметить, что в этом случае поэт оказал очень сильное влияние на музыканта.

6. Певице Диане Арбениной оказался ближе надрыв, который есть в стихах Бродского. Тексты, где над каждым знаком препинания можно срываться в крик, отлично подходят для ее нервной, энергичной манеры исполнения.

«Ночные снайперы». «Я сижу у окна»

7. Бывшая коллега Арбениной Cветлана Сурганова, напротив, выбирает для исполнения в основном очень лиричные стихи Бродского, исполнять которые можно практически шепотом.

Читайте также:

8. Вася Обломов, известный своими сатирическими песнями о современной России, Бродского не то чтобы спел — скорее прочитал под музыку. И в этом речитативе неожиданно открылась настоящая лирическая глубина.

«С одной стороны, если ты фраер, — сказал как-то Иосиф Бродский, — то тебе лестно, что на твои стихи композитор музыку написал. Но если ты действительно озабочен реакцией публики на твой текст, а это то, с чего твое творчество начинается и к чему оно в конце концов сводится, — то праздновать тут совершенно нечего. Даже если имеешь дело с самым лучшим композитором на свете. Музыка выводит стихи в совершенно иное измерение».

9. Бонус-трек: Бродский поет сам.

Подборка русской поэзии XIX века Иосифа Бродского

Выбор здесь идет от Жуковского, довольно раннего по традиции, до Фета ближе к концу 19 века, но большинство стихов относятся к 1830-1850 годам.Я был рад прочитать Ж

Выбор здесь идет от Жуковского, довольно раннего по традиции, до Фета ближе к концу 19 века, но большинство стихов относятся к 1830-1850 годам.Я был рад, например, читать Жуковского только потому, что его так часто упоминают другие писатели.

Переводчик, Алан Майерс, действительно хорош. Конечный результат перевода не всегда доставляет удовольствие, но, честно говоря, я виню в этом больше поэтов-оригиналов, чем Майерса. Он передает стих с легкостью, ненавязчивой рифмой и соответствующей эпохе дикцией. Самое главное, он умеет танцевать переводы. Например, возьмем следующие строки из «Элегии» Языкова:

Благородное вдохновение гордой свободы,
Так как все глухи к ее приказу,
Остаётся немым, и священное негодование
Против Царя не поднимает руки.

Это тип плохого-хорошего стиха, который обычно вызывает больше любопытства, чем восторга. Только подумайте, как это было бы ужасно без уверенного ритма и рифмы, которые использует Майерс. В нынешнем виде это немного интересно читать, даже если в конечном итоге легко забывается.

Для меня самыми яркими моментами были Баратынский, Тютчев и Фет, но особенно Фет. Баратынский производит впечатление настоящего, настоящего поэта, а не просто стихотворения. Мне очень понравилось стихотворение «Осень», вошедшее в этот сборник. Это несколько страниц; вот четвертая строфа:

Между тем деревенские жители наслаждаются своим покоем
И собирают урожай со своими соседями,
Возводят стригущиеся с лесов косяки,
И затем серпами спешат на свои труды.
Серпы движутся как один, каждый законченный ряд
усеян теперь залитыми солнцем петухами;
Еще больше сена лежит на ферме Carta у дороги,
Который стонет под тяжестью сырья;
Город сенокосов с золотых ладьев начинает расти.
И превосходит самые крестьянские хижины размерами.

Тютчев тоже был хорош. Из стихотворения без названия:

Вокруг этого земного шара изливаются океаны.
Вся земная жизнь окутана чудесными снами;
Затем наступает ночь с волнами грома
Океан бьется о берег.

Однако, насколько я понимаю, ни один из этих двоих не так хорош, как Афанасий Фет. Он один из поэтов конца 19 века, который мог мощно передавать чувственные впечатления, мастер тона и настроения. И его стихи тоже намного плотнее. Только с Фетом мне нравилось читать стихи как чистые и простые стихи, а не как социальный документ. Позвольте мне процитировать пару строф из «Старого парка»:

Последние летние цветы готовы исчезнуть
И уныло ждать, пока смыкается каждый морозец;
Кленовая листва краснеет на поляне,
День душистого горошка кончился, и лепестки роз падают дождем.

День наступил за мрачным елей,
Но яркость не повод для ликования;
Повторяющийся, свистящий снегирь притупляет уши,
Издевательское щебетание синих вызывает только раздражение.

Над обрывом возвышается старинная беседка.
Два льва без лап протягивают лестницу приветствия
И имена неизвестных людей резные, инопланетные, полустертые,
Здесь переплетаются и образуют мимолетные образы.

Остальное стихотворение ничуть не хуже.

Перед тем, как закончить обзор, скажу, что до сих пор не понимаю, в чем дело Пушкина. Я знаю, что это, кажется, мнение каждого англоязычного читателя, так что я здесь далеко не один, но мне все равно трудно понять. Я предполагаю, что должно быть что-то в том смысле, в котором он это выразил по-русски, что кажется таким подходящим.

Я был немного удивлен, обнаружив, что чувствую то же самое к Лермонтову. Он был одним из немногих имен, которые я узнал вначале, но, несмотря на свою известность, он меня не поразил.Он не был особенно плохим, просто было непонятно, что такого хорошего в этих стихах.

Очерк Венеции Иосифа Бродского

Однако пару дней назад я смотрел повторы документального сериала BBC 2004 года «Венеция Франческо», который в первый раз я либо сознательно проигнорировал, либо не заметил.Документальный фильм немного запутан в хронологии, но восполнен атмосферой. Также не повредит, что ведущий Франческо да Мосто — это разновидность чернобурки, которая подошла бы скучающей женщине почти среднего возраста в мечтах о бодром и мимолетном увлечении, как итальянская Элизабет Гилберт в Eat Pray Love . Но как невероятно странно, что я раньше не знал о великих мифах о Венеции восемнадцатого и девятнадцатого веков как о месте упадка, романтизма и красивого упадка, и о том, как это сохраняется в нынешних популярных представлениях об этом месте (даже если реальность может быть тщательно ухоженным живым музеем, забитым до щекотки туристами).Начиная с подросткового возраста, я каким-то образом умудрялся читать о всевозможных эстетах и ​​декадентах, зная, что многие другие европейские города связаны с ними, но никогда не замечал Венецию за пределами названия книги Раскина. Я даже видел сцены в сериале Дэвида Теннанта Casanova 11 лет назад и предположил, что они имеют такую ​​же драматическую лицензию, как и бальные костюмы, или имеют отношение только к крошечной тусовке. Несколько лет назад я действительно был связан с фильмом Смерть в Венеции (поскольку Ашенбах никогда ничего не делает с мальчиком, я думаю, что его можно легко перенести на какой-то другой объект любви, которого нельзя иметь), но снова это казалось изолированным а не цветение духа места.Венеция была просто местом, где у них были каналы вместо дорог, где, вероятно, было неприятно жарко и душно, и там было множество произведений искусства в стиле барокко, которые мне не очень нравятся. (Северное Возрождение для меня: пышность и мрачные интерьеры * и * чистые линии с мелкими деталями: меня все еще поражает, что все это действительно можно увидеть на одной картине. Барокко слишком размыто по краям, и я с сожалением говорю, что есть, ИМО, такая вещь, как слишком много сусального золота.) Очень странно думать, что все это время у Венеции были ассоциации, которые мне бы очень понравились, если бы я знал.

Итак, я хотел узнать больше об этой стороне Венеции, чтобы посмотреть, смогу ли я проникнуть в нее после всего этого времени — для этого требовалось письмо, которое было тяжелее атмосферы, чем географические факты и политическая история. Исходя из самого начала, это эссе размером с новеллу казалось идеальным. Бродский после бегства из СССР в США имел обыкновение бывать в Венеции почти все зимы. ( Я бы никогда не приехал сюда летом, даже под дулом пистолета. Я очень плохо переношу жару, еще хуже — выбросы углеводородов и подмышки.Стада в шортах … тоже действуют мне на нервы. ) Он — еще одно из тех чудес, как Набоков, который прекрасно пишет по-английски, несмотря на то, что это второй язык — и хотя части эссе были более интроспективными и личными, чем я надеялся или хотел, я связался с некоторыми из них. . В целом это прекрасно, и его плотность оправдывает то, что это отдельная книга. Я был рад тому, что Бродский широко отсылает к различным областям науки, что он мыслит далеко за пределами литературы, даже если метафоры, играющие с наукой, иногда бывают чересчур фантастичными.

Большая часть остального — это цитаты:

Меня охватило чувство полного счастья: мои ноздри ударили по носу, что для меня всегда было его синонимом, — запах замораживающихся водорослей. Для некоторых это свежесрезанная трава или сено; для других — рождественские ароматы хвои и мандаринов. Для меня это замораживающие водоросли — отчасти из-за звукоподражательного аспекта самого соединения (по-русски водоросли — это прекрасные водоросли), отчасти из-за небольшого несоответствия и скрытой подводной драмы в этом понятии.
Лично я ненавижу запах водорослей — но, читая это, как можно не понять, что это такое, чтобы полюбить его?

Я также купил у них свою первую упаковку того, что в последующие годы должно было обозначать «Merde Statale», «Movimento Sociale» и «Morte Sicura»: мою первую упаковку MS. Я поднял свои сумки и вышел на улицу. В том маловероятном случае, если чей-то взгляд проследил за моим белым лондонским туманом и темно-коричневым борсалино, они должны были вырезать знакомый силуэт.
Мне нравится такой поток написания, когда ссылки не объясняются открыто.(Мне грустно видеть здесь обзоры, в которых автор, естественно, не объяснил бы такие вещи, и чувствую необходимость предварять свою ссылку одним или двумя предложениями, объясняющими сериал или бренд и его характер в их стране, несмотря на то, что читатели в Интернете и, следовательно, вполне могут найти информацию, если они не знают, и хотя многие друзья писателя, вероятно, знают.)

Вода нарушает принцип горизонтальности, особенно ночью, когда ее поверхность напоминает тротуар.Независимо от того, насколько прочен его заменитель — палуба — под вашими ногами, на воде вы несколько более внимательны, чем на берегу, ваши способности более уравновешены. Например, на воде вы никогда не рассеетесь, как на улице: ваши ноги постоянно контролируют вас и ваш разум, как если бы вы были своего рода компасом.
Разъяснение чувств, которые никто не умел выразить словами.

Как однажды сказал мой возлюбленный Акутагава Рюносукэ, у меня нет принципов; все, что у меня есть, это нервы.

Город, появившийся на этих страницах, был легко узнаваем и ощущался как продолжение Петербурга в лучшую историю, не говоря уже о широте.
Как россиянин увлекся идеей Венеции задолго до того, как туда попал.

Римский Колизей, где, по словам моего друга, кто-то изобрел арку и не мог остановиться.

Эти комнаты кажутся центральными; Я должен был вырезать из этого несколько линий, но не смог:
Каким бы ни был исходный цвет и узор штор, теперь они выглядели бледно-желтыми и очень хрупкими. Прикосновение пальца, не говоря уже о дуновении ветерка, означало бы для них полное разрушение, о чем свидетельствуют осколки ткани, разбросанные поблизости на паркете.Они сбрасывались, эти занавески, и некоторые из их складок обнажали широкие, лысые, изношенные участки, как будто ткань чувствовала, что прошла полный круг и теперь возвращалась в состояние, в котором она была до ткацкого станка. Наше дыхание, возможно, тоже было слишком близким; тем не менее, это было лучше, чем свежий кислород, в котором, как и в истории, шторы не нуждались. Это не было ни распадом, ни разложением; это было рассеянием во времени, где цвет и текстура не имеют значения, где, возможно, узнав, что с ними может случиться, они перегруппируются и вернутся сюда или в другое место в другом обличье…

Отвыкнув на протяжении веков отражать что-либо, кроме противоположной стены, зеркала совершенно неохотно возвращали лицо из-за жадности или бессилия, и когда они пытались, его черты возвращались неполными …
смотрел на большой позолоченный прямоугольник размером три на четыре фута, и вместо себя я не увидел ничего черного как смоль. Глубокий и манящий, он, казалось, содержал собственную перспективу — возможно, еще одну анфиладу. На мгновение у меня закружилась голова; но, поскольку я не был писателем, я пропустил этот вариант и выбрал дверь…

Повсюду было много пыли; оттенки и формы всего, что было видно, смягчались его серым цветом. Инкрустированные мрамором столы, фарфоровые статуэтки, диваны, стулья, сам паркет. Присыпалось им все, и иногда, как в случае с фигурками и бюстами, эффект был странно благотворным, подчеркивая их черты лица, складки, живость группы. Но обычно его слой был толстым и твердым; Более того, это было впечатление завершенности, как будто к нему нельзя было добавить новую пыль.Каждая поверхность жаждет пыли, потому что пыль — это плоть времени, как сказал поэт, время — это плоть и кровь; но здесь тяга, казалось, закончилась. Теперь он проникнет в сами предметы, подумал я, сольется с ними и, в конце концов, заменит их …

Лица херувимов были ужасно гротескными: у всех была развратная развратная ухмылка, когда они смотрели — очень пристально — вниз на кровать …
Я чувствовал, что с точки зрения времени такое развлечение здесь могло только казаться уместным, так как оно ничего не порождает.В конце концов, на протяжении трех столетий здесь ничто не господствовало безраздельно. Войны, революции, великие открытия, гении, эпидемии никогда не проникали сюда из-за юридических проблем.

то и дело, через канал, два или три хорошо освещенных, высоких, округлых окна, наполовину затененных марлей или тюлем, открывают осьминоговую люстру, лакированный плавник рояля, роскошную бронзовую окантовку каштанового или рубиново-красного цвета. , позолоченная грудная клетка потолочных балок — и чувствуешь, будто сквозь чешую смотришь на рыбу, а внутри — вечеринка.

Я не думаю, что это место развилось только из знаменитой хордовой, триумфальной или нет. Я подозреваю и утверждаю, что, во-первых, он развился из того самого элемента, который дал этой хордовой жизни и укрытия и который, по крайней мере для меня, является синонимом времени … устремился вверх так долго, что неудивительно, что некоторые из этих аспектов в конечном итоге приобрели массу, плоть и стали твердыми …
Почему это должно было случиться здесь, я не знаю.Вероятно, потому что стихия слышала итальянский.

Я думаю, что это Хэзлитт сказал, что единственное, что может победить этот город воды, — это город, построенный в воздухе.

Современные английские поэмы и поэмы