Добро пожаловать на Поэмбук!

Для регистрации укажите адрес электронной почты:

Регистрация займет всего 5 секунд

После регистрации Вы сможете:

• Публиковать стихи — реализовать свой талант!
• Создавать избранные коллекции авторов и стихов!
• Общаться с единомышленниками!
• Писать отзывы, участвовать в поэтических дуэлях и конкурсах!

Присоединяйтесь к лучшему!

Спасибо, что присоединились
к Поэмбук!

На вашу почту отправлено письмо с данными
доступа к аккаунту!

Необходимо авторизоваться в течение 24 часов.
В противном случае аккаунт будет удален!

Зарегистрированные пользователи получают массу преимуществ:

• Публиковать стихи — реализовать свой талант!
• Создавать избранные коллекции авторов и стихов!
• Общаться с единомышленниками!
• Писать отзывы, участвовать в поэтических дуэлях и конкурсах!
• Регистрируйся на Поэмбук!

Иосиф Бродский — Стихи, Биография, Цитаты

Известные поэты и стихи:  Главная  | Поэты | Стихотворение месяца  | Поэт месяца  | 50 лучших стихотворений  | Знаменитые цитаты  | Знаменитые стихи о любви Поиск: СтихиПоэты FamousPoetsAndPoems. com / Поэты / Иосиф Бродский Популярные поэты Лэнгстон Хьюз Шел Сильверстайн Пабло Неруда Майя Анжелу Эдгар Аллан По Роберт Фрост Эмили Дикинсон Элизабет Баррет t Браунинг Э. Э. Каммингс Уолт Уитмен Уильям Вордсворт Аллен Гинзберг Сильвия Плат Джек Прелуцки Уильям Батлер Йейтс Томас Харди Роберт Хейден Эми Лоуэлл 90 015 Оскар Уайльд Теодор Ретке Все поэты    См. также: Поэты по национальностям Афроамериканские поэты Женщины-поэты Тематические стихи Тематические цитаты Современные поэты Нобелевские поэты Американские поэты Английские поэты Иосиф Бродский (1940 — 1996) Увеличить фото Посмотреть Иосиф Бродский: Стихи Цитаты Биография Книги БРОДСКИЙ Иосиф (1940–1996), русский поэт, лауреат Нобелевской премии, родился в Санкт-Петербурге (тогда Ленинграде). Находясь под сильным влиянием русской и английской литературы, он начал писать стихи в позднем подростковом возрасте и стал протеже Анны Ахматовой. Он был осужден в советской печати в 1963. Арестованный и осужденный советским правительством как «тунеядец» в 1964 году, он был приговорен к пяти годам исправительно-трудового лагеря, но был освобожден менее чем через два года из-за международных протестов. Исключить.. Продолжить.. Некоторые стихи Иосифа Бродского Часть речи Я сижу у окна Полярник Элегия Белфаст Мелодия Просмотреть все Стихи Иосифа Бродского Цитата автора Язык вещь более древняя и неизбежная, чем любое государство. — Иосиф Бродский Главная   | О проекте   | Политика конфиденциальности   | Уведомление об авторских правах   | Ссылки   | Ссылка на нас   | Расскажи другу   | Свяжитесь с нами Copyright © 2006-2010 Известные поэты и стихи. ком. Все права защищены. Стихи и цитаты на этом сайте являются собственностью их авторов. Вся информация была воспроизводится здесь в образовательных и информационных целях.

Человек не камень

Этот разговор между русским поэтом Иосифом Бродским и австрийской писательницей Элизабет Маркштейн произошел в Вене летом 1972 года и считается (во всяком случае, нами) его первым записанным интервью после того, как его выгнали из Советский Союз без уважительной причины. Запись, хранившаяся в частном порядке до смерти Маркштейна в Вене 15 октября 2013 г., вместе с стенограммой была опубликована двумя неделями позже в журнале 9.0338 Colta , одна из немногих независимых торговых точек в России на сегодняшний день. Сокращенное интервью в английском переводе впервые появляется здесь. [*]

Разговор начинается с того, что Бродский читает пять стихотворений, в том числе «The Candlemas» или «Nunc Dimittis» от 16 февраля 1972 года. о встрече Симеона и Иисуса в храме и посвящен Анне Ахматовой. Последние строфы Бродского, кажется, предвещают его собственное изгнание с факелом (в переводе Джорджа Л. Клайна):

Он ушел умирать. Это был не громкий гам

улиц, с которыми он столкнулся, когда широко распахнул дверь,

, а скорее глухонемые поля царства смерти.

Он прошел через пространство, которое больше не было твердым.

Шорох времени стих в ушах.

И душа Симеона приняла форму ребенка—

его пернатая корона теперь окутана славой—

ввысь, как факел, отбрасывая черные тени,

, чтобы осветить путь, ведущий в царство смерти,

где никогда до этого часа

хоть одному мужчине удалось облегчить его путь.

Загорелся факел старика, и тропинка стала шире.

Элизабет Маркштейн: Есть ли направления, школы в современной поэзии?

Иосиф Бродский: Я не очень успеваю. Есть направления, я полагаю. И все они попахивают чем-то неприятным. Если статья о, скажем, национальной гордости, то она полна шовинизма или вообще идиотизма. Если это что-то романтическое, то есть повестка дня.

EM: Социалистический реализм?

JB: Точно. Или, если это сатирическая пьеса, то просто негативная. Нет ощущения, что человек занимается сатирой с какой-то высокой точки зрения. Он остается в навязанной системе координат. Есть горстка поэтов, которые могли бы чего-то добиться, но теперь может быть слишком поздно. Их не заставили замолчать, не расстреляли и даже не привлекли к ответственности. Они более или менее задыхались от нехватки воздуха, отсутствия выхода. В любом искусстве, но особенно в писательстве, вы должны полностью овладеть им, если хотите продолжать идти вперед, несмотря ни на какие обстоятельства. Потому что рано или поздно тебя посещает мысль: «Во что же я играю? Это просто приятное хобби, на самом деле нужно зарабатывать на жизнь». Итак, вы начинаете оглядываться, может быть, сочиняете небольшую пьесу, небольшой сценарий, продаете его на стороне. Станьте хакером. Ведь халтура — это тоже литература. И разница в конце концов не так важна. Так что вы не можете опубликоваться, ну и что. Пережевывание одних и тех же негативных эмоций утомительно. Возникает чувство относительности, и это действительно опасно.

EM: Вы имеете в виду кого-то конкретного?

JB: Владимир Уфланд, за одного. Этот человек, безусловно, очень одаренный. Потом в Ленинграде живет один поэт Михаил Еремин, который пишет максимум одно-два стихотворения в год, в манере Эзры Паунда, но очень провинциально. Он начал с сочинения замечательных, сильных стихов, напоминающих Велимира Хлебникова. Но потом ему нужно было найти свой путь, и на этом этапе, поскольку он был сам себе судьей и зрителем, потому что не было ни атмосферы, ни среды, он начал худеть. Знаешь, стало все больше и больше сложный . Затем он перешел черту в загадках. Кроссворды, ребусы, с китайскими иероглифами, латинскими или греческими словами. С одной стороны, это все очень умно, но и глупо. В любом случае лирический тон приглушен.

Есть еще три, разного качества, но на мой взгляд хорошие. Если бы у них была возможность нормально работать, они могли бы вырасти во что-то интересное. Теперь, боюсь, может быть слишком поздно. Я многому у них научился. Они на два-три года старше. Я встретил их в 1960, к лучшему и к худшему. Мы подружились, а потом все развалилось. В каждом случае это заканчивалось плохо. Анна Ахматова называла нас «волшебным хором». Но когда она умерла, купол рухнул. Хор перестал существовать, распавшись на отдельные голоса. Это Евгений Рейн, Анатолий Найман и Дмитрий Бобышев. Нас было четверо.

Ну, Рейн зарабатывает на жизнь печатанием журнальных статей и научно-популярных сценариев, и мало-помалу он становится чем-то вроде монстра. Он уже в значительной степени сломлен своими личными обстоятельствами. Он не знает, какую плоскость он занимает, поэт он или халтурщик.

Найман — переводчик. Он никогда не был независимой фигурой; тем не менее, в нем была какая-то резкость, какая-то острота, какая-то тонкость. Но эти его переводы, вся эта халтура, которую он проделал, действительно погубили его. Потому что он уже не знает, какие слова принадлежат ему, а какие нет. Слова для него такие же кирпичи, как и для всех переводчиков. В них нет ничего ценного. Я чувствую то же самое, кстати.

Бобышев, я его меньше знаю. Он довольно талантлив, имеет очень высокое чувство языка, его возможностей. В этом была его сила, и он использовал ее до смерти. Он не искал новых инструментов. Думаю, он бы это сделал, если бы у него было какое-то коллегиальное соревнование, какая-то аудитория. Это может показаться забавным, так рассуждать о поэзии, но поэтам нужно и это, соревнование со сверстниками. Если бы он существовал, что-то могло выйти из него и из других. Как бы то ни было, они более или менее сходят с рельсов. Или, может быть, переход на новые, я не знаю.

EM: Вы считаете себя советским поэтом?

JB: Я довольно сильно возражаю против всех определений, кроме русского, потому что пишу по-русски. Все-таки советский был бы правильным. Какими бы ни были ее свершения и преступления, она существует, и в ней я просуществовал тридцать два года. И это не уничтожило меня.

ЭМ: Я рад, что вы подняли этот вопрос. Есть эмигранты, да и советские граждане, которые пытаются отрицать его существование, делают вид, что его нет. Но как вы можете? Советский Союз — исторический и культурный факт.

JB: Культурный факт. Точно. Так много советских художников черпали вдохновение не в божественном вмешательстве, а в идее сопротивления. Это то, что нужно учитывать, даже с благодарностью. Правда, я неожиданно оказался в положении, когда можно чувствовать благодарность. Пока вы там живете. . . Я не знаю, что это такое, что не так с моей нервной конституцией, но когда я жил там, я не мог подняться ни до гнева, ни до ненависти. Гнев, да, но не ненависть. Я всегда помнил, видите ли, что режим и его проявления были отдельными, простыми людьми. Я не мог дать ему ни одного лица. Для бойца сопротивления, для ищущего диссидента такая эмоция — смерть. Поэтому я не боец. Наблюдатель, наверное.

EM: В Чехословакии в 1968 году в некоторых городах в первые семь дней советской оккупации, а может быть, это был только один город, был лозунг: «Помните, что вы люди культуры».

JB: Именно это и погубило их дело.

EM: Как так? Я считаю, что они выиграли больше земли, чем ожидалось.

Если вы действительно хотите проводить в жизнь принципы, если вы не хотите, чтобы
они остались просто пустыми словами, пузырями в воздухе,
, то единственный способ сделать это — пролить кровь.

ДБ: Я действительно так не думаю. Они вели себя как школьники. Они решили, что принципы, которые они защищали, каким-то образом открыли новый способ защиты этих принципов. Но на самом деле, если вы действительно хотите их навязать, если вы не хотите, чтобы они остались просто пустыми словами, пузырями в воздухе, то единственный способ сделать это — пролить кровь. В противном случае вы получите только лучшую или худшую форму рабства. Как только вы начнете говорить о свободе, о том, как вы ее заслужили, как вы ее хотите, как вам в ней отказали, как вы отказываетесь оставаться рабом, вы должны взяться за оружие. Нет другого способа бороться с рабовладельцем. Да, они опозорили Советский Союз, но с прагматической точки зрения. . .

EM: Раньше я думал, что смерть предпочтительнее жизни на коленях. Но теперь я не так уверен. Я начинаю думать, что любая жизнь лучше смерти.

JB: Правда. Но все же вопрос в том, для чего нам оставаться в живых? Человек не скала, он не может существовать только для себя. Всегда есть «зачем». Я понимаю, что здесь, на Западе, ответа не найду. Потому что когда я смотрю вокруг, я не понимаю, для чего люди живут. Мое впечатление, что они живут ради покупок. Что человеческая жизнь существует ради покупок. Единственное решение — оставаться на периферии, не слишком увлекаться — я имею в виду покупки. Если бы я вырос здесь, не знаю, кем бы я стал. Это очень дезориентирующее чувство. Я просто не понимаю, для чего все это. Должно быть, это очень русская, очень тоталитарная идея, что что-то такое хорошее должно прийти только как награда, а не как данность.

ЭМ: Да, это очень русский образ мыслей.

ДБ: С моей точки зрения, я вижу, что в этом есть хорошего, но мне это не очень нравится — это иллюзорное множество вариантов. Независимо от того, что вы выберете, это в лучшем случае повлияет только на ваш карман. Но психологически, субъективно, как человек, ты будешь в том же состоянии, в котором был раньше. Если только вы не купите машину, которая сможет продвинуть вас вперед. Но в духовном смысле это ничего не дает, абсолютно ничего. Здесь нужно быть чрезвычайно чувствительным, исключительно одаренным человеком, человеком, в котором дар достаточно силен, чтобы все время вибрировать, чтобы дар был реальнее всего остального. Это должно быть что-то нездоровое, понимаете? Здесь может существовать только очень физиологический художник. Не спокойный, разумный, нормальный человек с какими-то представлениями о жизни. Однако поэзия – это нечто другое. Я не уверен, что для этого требуется: протеста, равнодушия? Но во всех ситуациях, хороших или плохих, когда мне удавалось собрать что-то сносное, я всегда говорил себе: «Джозеф, тебе нужно взять ноту выше». Здесь я не уверен, что одна более высокая нота сделает это. Потому что здесь жизнь выглядит так, будто справедливость восторжествовала. Это сбивающая с толку мысль.

В Ленинграде я знаю этого человека, он сын важного университетского профессора, страшный негодяй. Так вот этот Михаил всегда стонет и жалуется, что не знает, что делать, потому что его папочка наделал то-то и то-то, а руки по локоть в крови. Мейлах, я говорю о сыне Бориса Мейлаха [ Ред. прим. — видного советского пушкиниста, любимого партией и правительством, чьи книги — прекрасный образец конформистской учености ]. Так что он живет на даче своего папы. Я сказал ему оставить это в покое, представить, что он живет на семейной ферме.

Он успокоился, а затем вернулся, все еще стоная, но на этот раз он полз. Я ему говорю: «Михаил, допустим, ты прав, ты защищаешь добро, а он зло, и это делает вас врагами. В таком случае, как вы себе представляете торжество справедливости?»

«Как?» он спросил.

Торжество справедливости в конце концов, сказал я ему, придет к этому самому летнему месту и все те же . . . Потому что по своему материальному замыслу справедливость и несправедливость идентичны, верно?

EM: В каком-то смысле это происходит с 95 процентами художников-несогласных, которых тут же сажают в золотую клетку.

JB: Точно.

ЭМ: Хотел спросить, согласны ли вы с Достоевским, его философией страдания, что человек может полностью реализовать себя только через страдание.

JB: Нет. Через счастье. Но это очень редко.

EM: Но вы сказали ранее, что поэзия вдохновляется сопротивлением.

JB: Правильно. Поэзия — это всегда завоевание, завоевание чьего-то внимания. В Советском Союзе, например, это происходит мгновенно. Вы мгновенно привлекаете чье-то внимание, может быть, два, пять или десять человек. Сколько внимания требуется, зависит от тщеславия человека. Вас читают пять человек, с вами согласны, и у вас все в порядке. А есть и такие, как Евгений Евтушенко, которым нужна полная арена. Здесь, на Западе, это более экстремально. Здесь нужно уметь спокойно смотреть в пустоту, не ожидая, что она будет населена какими-то аплодисментами и так далее. И если человек выдержит. . . Нет, Достоевский был совершенно прав, да, через страдание. Но, может быть, хоть и счастье тоже. . .

ЭМ: Такого никогда не было.

JB: Да, есть. Я знаю некоторых людей, но они все еще в центре этого. пока не знаю как получится.

EM: Я по-прежнему считаю, что краеугольным камнем человеческого развития должны быть страдания. Счастье может быть поворотным моментом, но не краеугольным камнем. Теоретически я не могу себе представить, как человек может стать полноценным человеком, не страдая.

ДБ: Знаешь, я знал таких людей. Они пара, они очень счастливы, просто очень любят друг друга. И это люди очень высокого порядка.

EM: Может быть, они пострадали на каком-то раннем этапе своего развития?

JB: Может быть, они и страдали в детстве. Я не знаю. Кто знает, что происходит в детстве и почему мы должны ставить его в основу всего? Их не преследовали, они никогда не жили с другими супругами, никогда не сидели в тюрьме. Я знаю по опыту: большинство людей не осознают себя через страдание. Большинство людей ломаются и превращаются во что-то уродливое, поэтому я бы не стал настаивать на терапевтической роли страдания.

EM: Но художник страдает, когда работает.

ДБ: Я бы не совсем с этим согласился. Я понимаю, как художник может быть счастлив, когда он открывает для себя что-то новое во время работы. Я считаю, что Жорж Брак, мой любимый художник, не был страдальцем. Он не стал художником через страдания. Огромное внутреннее богатство и сам труд — вот что наполняло его. Думаю, даже Марк Шагал не страдалец.

EM: Есть ли разница между художником, писателем, композитором?

ДБ: Конечно. Писатель особенно не похож ни на кого.

EM: Есть ли отличия в процессе создания?

JB: Нет. Только в средствах создания. Язык — это особый инструмент. Потому что нельзя использовать его свободно, как угодно. Вот почему писатель подходит к процессу написания уже расстроенным. В каком-то смысле писатели, поэты априори обречены на страдания. Художники меньше. Композиторов еще меньше.

EM: Вы правы. Они намного свободнее. В случае Моцарта акт творения можно представить как полное освобождение.

JB: Чем дольше существует искусство, чем больше времени проходит, тем труднее его практиковать, потому что, помимо всего прочего, искусство требует не только того, что должен сказать художник, но и новых средств, новых инструментов и так далее. И это не просто внутренний процесс, но и своего рода соревнование с прошлым, с уже сказанным. И в этом плане писатель находится, конечно, в тяжелейшем положении.

EM: Я думаю, что писатель, поэт обращается непосредственно к зрителю, читателю, а художник или композитор обращается к природе, к гармонии высшей степени.

JB: Я согласен, что у всех разный язык. Писатель, безусловно, обращается к обществу, но не только. В конце концов, писатель на самом деле не обращается к обществу; это вопрос внутренней жизни, он пишет для себя. Он делает это для себя и должен относиться к себе более критично, чем любой другой художник.