ОНИ вошли в комнату почти в тот же момент, когда старший вышел из своей спальни. В келье уже находились, ожидая старца, два монаха пустынника, один отец библиотекарь, а другой отец Паисий, очень ученый человек, как говорили, в слабом здоровье, хотя и не старый. Был также высокий молодой человек, на вид лет двадцати двух, который стоял в углу на протяжении всего интервью. У него было широкое, свежее лицо, умные, наблюдательные, узкие карие глаза, и он был одет в обычное платье.

Отца Зосиму сопровождал послушник и Алеша. Два монаха встали и приветствовали его очень глубоким поклоном, касаясь земли пальцами; потом поцеловал ему руку. Благословив их, старец отвечал им с таким же глубоким благоговением и просил их благословения. Вся церемония была совершена очень серьезно и с видимым чувством, не похожим на будничный обряд. Но Миусову казалось, что все это сделано с нарочитой внушительностью. Он стоял перед другими посетителями. Ему следовало бы, — он думал об этом накануне, — из простой вежливости, так как здесь было принято, подойти к старцу за благословением, хотя бы и не поцеловал ему руки. Но когда он увидел все эти поклоны и поцелуи со стороны монахов, он мгновенно изменил свое мнение. С достоинством и серьезностью он отвесил довольно низкий традиционный поклон и отошел к стулу.

Отец Зосима сел на очень старомодный диван из красного дерева, обтянутый кожей, и усадил своих посетителей в ряд вдоль противоположной стены на четыре стула из красного дерева, обтянутые потертой черной кожей. Монахи сидели, один у двери, другой у окна. Ученик богословия, послушник и Алеша остались стоять. Камера была не очень большой и имела блеклый вид. В нем не было ничего, кроме самой необходимой мебели, грубой и плохого качества. На окне стояли два горшка с цветами, а в углу несколько икон. Перед одной огромной древней иконой Богородицы горела лампада. Возле нее были еще две иконы в сияющих окладах, а рядом с ними резные херувимы, фарфоровые яйца, католический крест из слоновой кости, обнимающий его Матери Долорозы, и несколько иностранных гравюр великих итальянских художников прошлых веков.

Миусов окинул беглым взглядом всю эту «условную» обстановку и пристально посмотрел на старца. Он был высокого мнения о своей проницательности, и его слабость простительна, поскольку ему было пятьдесят лет, возраст, в котором умный человек с мирским авторитетом едва ли может не относиться к себе довольно серьезно. В первую минуту Зосима ему не понравился. В самом деле, в лице старца было что-то такое, что многим, кроме Миусова, могло не понравиться. Это был низенький, сгорбленный человечек с очень слабыми ногами, и хотя ему было всего шестьдесят пять лет, выглядел он по крайней мере лет на десять старше. Лицо его было очень худо и покрыто сетью мелких морщинок, особенно многочисленных около глаз, маленьких, светлых, быстрых и блестящих, как две блестящие точки.

«По-видимому, злобная душа, полная мелкой гордыни», — подумал Миусов. Он был совершенно недоволен своим положением.

Маленькие дешевые настенные часы пробили двенадцать торопливо и послужили началом разговора.

— Именно в наше время, — вскричал Федор Павлович, — а сына моего Дмитрия нет. Прошу прощения за него, святой старец! (Алеша вздрогнул всем телом от «священного старца».) «Я сам всегда пунктуален, минута в минуту, помня, что пунктуальность есть любезность королей…»

— Да ты все равно не король, — пробормотал Миусов, сразу теряя самообладание.

— Да, это правда. Я не царь, и, поверите ли, Петр Александрович, я и сам это знал. — с внезапным пафосом, — вот перед вами шут не на шутку! Я представляюсь таковым. Старая привычка, увы! Приятным надо быть, не правда ли? Я был семь лет тому назад в маленьком городке, где имел дело, и подружился там с какими-то купцами. , и пригласить его отобедать с нами. Это был высокий, толстый, белокурый, угрюмый человек, самый опасный тип в таких случаях. Это их печень. Я подошел прямо к нему, и с легкостью человека Мир, знаете ли, «Господин Исправник, — сказал я, — будь нашим Направником». — Что вы имеете в виду под Направником? — сказал он. Я увидел в первые же полсекунды, что она промахнулась. Он стоял там такой угрюмый. -известный русский дирижер оркестра, и для гармонии нашего предприятия нам нужен именно такой человек». И я очень разумно объяснил свое сравнение, не так ли? «Извините, — сказал он, — я исправник и не позволяю каламбурить по моему призванию». Он повернулся и ушел. Я последовал за ним, крича: «Да, да, вы исправник, а не направник». «Нет, — сказал он, — раз ты назвал меня Направником, то я и есть Направник». И вы не поверите, это погубило наше дело! А я всегда такой, всегда такой. Всегда вредлю себе своей вежливостью. Однажды, много лет назад, я сказал одному влиятельному лицу: «Ваша жена щекотливая дама». «, в благородном смысле, моральных качеств, так сказать. Но он спросил меня: «Что, ты щекотал ее?» Я думал, что буду вежливым, поэтому не мог не сказать: «Да», и он тут же хорошенько пощекотал меня. Только это было давно, так что мне не стыдно рассказать эту историю. Я всегда так себя раню».

— Ты сейчас это делаешь, — с отвращением пробормотал Миусов.

Отец Зосима молча рассматривал обоих.

«Неужели? Верите ли, я и это знал, Петр Александрович, и, позвольте вам сказать, я предвидел, как только начал говорить. что вы первый это заметите… В ту минуту, когда я вижу, что моя шутка не удалась, ваше преподобие, обе мои щеки как будто притянулись к нижней челюсти, и в них почти судорога. Это с тех пор, как я был молод, когда мне приходилось шутить, чтобы жить в дворянских семьях, я закоренелый шут и был от рождения, ваше преподобие, точно помешательство во мне. это черт во мне. Но только маленький. Серьезный выбрал бы другую квартиру. Но не вашу душу, Петр Александрович: вы тоже не достойная квартира. Но я верю, я верю в Бога. Я, правда, в последнее время сомневаюсь. А теперь сижу и жду мудрых слов. Я как философ, Дидро, ваше преосвященство. времен императрицы Екатерины? Он вошел и прямо сказал: «Бога нет». На что великий епископ поднял палец и ответил: «Сказал безумец в сердце своем, что нет Бога, и тут же пал к ногам его. «Верю, — воскликнул он, — и буду крещен». И таким он был. Княжна Дашкова была его крестной матерью, а Потемкин крестным отцом».0005

«Федор Павлович, это невыносимо! Вы знаете, что врете и что этот глупый анекдот неправда. Что вы дурачитесь?» — вскричал Миусов дрожащим голосом.

— Я всю жизнь подозревал, что это неправда, — убежденно воскликнул Федор Павлович. — Но я вам всю правду скажу, господа. Великий старец! Простите меня, последнее насчет крещения Дидро я сейчас выдумал. Никогда раньше об этом не думал. Я выдумал для пикантности. Я, Петр Александрович, чтобы сделаться любезным… Хотя я и сам, право, не знаю иногда, для чего это делаю. А что касается Дидро, то я слышал, что «дурак в сердце своем сказал» раз двадцать от дворян. Я слышал, как тетушка ваша, Петр Александрович, рассказывала эту историю. Все верят до сих пор, что неверный Дидро пришел спорить о Боге с митрополитом Платоном…»

Миусов встал, забывся от нетерпения. Он был в ярости и чувствовал себя смешным.

То, что происходило в камере, было просто невероятно. Уже лет сорок-пятьдесят, со времен прежних старцев, ни один посетитель не входил в эту келью без чувства глубочайшего благоговения. Почти каждый, допущенный в камеру, чувствовал, что ему оказывают большую услугу. Многие оставались на коленях в течение всего визита. Из тех посетителей было много людей знатных и образованных, иные даже вольнодумцы, привлеченные любопытством, но все без исключения выказывали глубочайшее почтение и деликатность, ибо здесь не было и речи о деньгах, а только, с одной стороны, со стороны любовь и доброта, а с другой раскаяние и страстное желание решить какую-то духовную проблему или кризис. Чтобы такое шутовство поражало и приводило в недоумение зрителей или хотя бы некоторых из них. Иноки с неизменными лицами с серьезным вниманием ждали, что скажет старец, но как будто собирались встать, как Миусов. Алеша стоял, повесив голову, чуть не заплакав. Страннее всего ему показалось, что его брат Иван, на которого он один возлагал свои надежды и который один имел такое влияние на отца, что мог остановить его, сидел теперь совершенно неподвижно, потупив глаза, как будто ожидая с интересно посмотреть, чем это кончится, как будто он не имеет к этому никакого отношения. Алеша не смел взглянуть на Ракитина, студента богословия, которого знал почти близко. Он один в монастыре знал мысли Ракитина.

— Простите меня, — начал Миусов, обращаясь к отцу Зосиме, — потому что, может быть, я участвую в этом постыдном дурачестве. столь уважаемое лицо… Я не думал, что мне придется извиняться только за то, что я пришел с ним…»

Петр Александрович не мог больше сказать и хотел выйти из комнаты, весь в смятении.

«Не беспокойтесь, умоляю.» Старец встал на свои слабые ноги и, взяв Петра Александровича за обе руки, усадил его опять. — Умоляю вас не беспокоить себя. Особенно прошу вас быть моим гостем. И с поклоном пошел назад и снова сел на свой диванчик.

«Великий старейшина, говори! Я раздражаю тебя своей живостью?» — вскричал вдруг Федор Павлович, схватившись обеими руками за подлокотники своего кресла, как будто готовый вскочить с него, если бы ответ был неблагоприятен.

— Убедительно прошу и вас не утруждать себя и не волноваться, — внушительно сказал старец. «Не беспокойтесь. Чувствуйте себя как дома. И, главное, не стыдитесь себя так, потому что в этом корень всего».

«Как дома? Быть своим естественным «я»? О, это уже слишком, но я принимаю это с благодарной радостью. Знаешь ли, благословенный отец, тебе лучше не приглашать меня быть своим естественным «я». Дон не рискую… Сам я до этого не дойду. Предупреждаю ради вас же. Ну а остальное пока погружено в мглу неизвестности, хотя есть люди, которые с удовольствием описали бы я для вас. Это я для вас, Петр Александрович. А что до вас, святое существо, то я вам скажу: я весь в восторге.

Он встал и, вскинув руки, продекламировал: «Благословенно чрево, которое родило тебя, и соски, которые дали тебе сосать, особенно соски. Когда ты только что сказал: «Не стыдись так ты меня насквозь пронзил этим замечанием и прочел меня до глубины души. Действительно, я всегда чувствую, когда встречаюсь с людьми, что я ниже всех, и что они все берут я за шута. Вот я и говорю: «Дай мне в самом деле шута сыграть. Я не боюсь вашего мнения, потому что вы каждый из вас хуже меня». Вот почему я шут. Это от стыда, великий старец, от стыда; это просто чрезмерная чувствительность делает меня дебоширом. Если бы я только был уверен, что все примут меня за добрейшего и мудрейшего из людей, о, Господи, каким хорошим человеком я должен был быть тогда! Учитель!» он вдруг упал на колени: «Что мне делать, чтобы обрести жизнь вечную?»

Даже сейчас было трудно решить, шутит он или действительно тронут.

Отец Зосима, подняв глаза, посмотрел на него и сказал с улыбкой:

«Ты давно знаешь, что ты должен делать. У тебя достаточно ума: не поддаваться пьянству и несдержанности речи ; не поддавайтесь чувственной похоти и, главное, сребролюбию. И закройте свои кабаки. Если не можете закрыть все, хотя бы два-три. А главное — не лгите .»

«Вы имеете в виду Дидро?»

«Нет, не о Дидро. Прежде всего, не лгите себе. Человек, который лжет себе и слушает свою ложь, доходит до того, что не может различить правды ни в себе, ни вокруг себя, и так теряет всякое уважение к себе и к другим и, не имея уважения, перестает любить, а чтобы занять и развлечь себя без любви, предается страстям и грубым наслаждениям и опускается до скотства в пороках своих, все от беспрестанной лжи Другим людям и самому себе. Человек, который лжет себе, может обидеться легче, чем кто-либо. Вы ведь знаете, что иногда очень приятно обижаться, не так ли? Человек может знать, что никто его не оскорблял, но что он выдумал себе обиду, наврал и преувеличил для красочности, поймал на слове и сделал из мухи слона, — он это сам знает, но первый обидится и будет упиваться его негодование до тех пор, пока он не почувствует от этого большое удовольствие, и таким образом переходит к подлинной мстительности. Но вставай, садись, умоляю тебя. Все это тоже лживое позерство…»

«Благословенный человек! Дай мне твою руку для поцелуя.»

Федор Павлович вскочил и запечатлел быстрый поцелуй на тонкой руке старца. — Это так, приятно обижаться. Вы так хорошо это сказали, что я никогда раньше этого не слышала. Да я всю жизнь обижалась, в угоду себе, обижалась по эстетическим соображениям, ибо это не так. приятно, сколь знатно иногда быть оскорбленным, — что ты забыл, великий старец, это знатно! Это я замечу, а я лгал, лгал положительно всю свою жизнь, каждый день и час. Правда, я ложь и отец лжи. Хотя я верю, что я не отец лжи. Я путаюсь в своих текстах. Скажи, сын лжи, и этого будет достаточно. Только.. …мой ангел… может иногда говорить о Дидро! Дидро не повредит, хотя иногда и слово повредит. Великий старец, между прочим, я забыл, хотя я собирался в течение последних двух лет приехать сюда нарочно спросить и узнать кое-что. Только скажи Петру Александровичу, чтобы не перебивал меня. Вот мой вопрос: правда ли, великий отче, что где-то в житиях святых рассказана история святого угодника, замученного за его веру, которая, когда ему наконец отрубили голову, встала, подняла голову и, «вежливо поцеловав ее», прошла долгий путь, неся ее в руках. Так это или нет, почтенный отец?»

«Нет, это неправда», сказал старший.

«Ничего подобного нет во всех житиях святых. О каком святом, вы говорите, рассказана эта история?» — спросил отец библиотекарь.

«Не знаю, какой святой. Не знаю и не могу сказать. Меня обманули. Мне рассказали эту историю. Я слышал, и знаете, кто ее рассказал? Петр Александрович Миусов здесь, был так зол только что на Дидро. Это он рассказал эту историю.

«Я никогда тебе этого не говорил, я вообще никогда с тобой не разговариваю.»

«Правда, вы мне не сказали, но вы сказали, когда я был там. Это было года три тому назад. Я упомянул потому, что этой нелепой историей вы поколебали мою веру, Петр Александрович. Вы ничего об этом не знали, но Я ехал домой с пошатнувшейся верой, и с тех пор все больше и больше шатаюсь. Да, Петр Александрович, вы были причиной великого падения. Это был не Дидро! всем уже было совершенно ясно, что он опять играет роль, но Миусов был уязвлен его словами.0005

«Что за ерунда, и все это ерунда», — пробормотал он. — Я, может быть, и говорил это когда-нибудь… но не вам. Мне самому это рассказывали. Я слышал это в Париже от француза. Он сказал мне, что это читали на нашей мессе из Житий святых …это был очень ученый человек, специально изучивший русскую статистику и долгое время живший в России… Житий святых я сам не читал и читать не собираюсь. … за обедом говорят всякое — мы тогда обедали».

«Да, вы тогда обедали, и я потерял веру!» — сказал Федор Павлович, передразнивая его.

«Какое мне дело до твоей веры?» Миусов хотел было закричать, но вдруг удержался и сказал с презрением: — Вы оскверняете все, к чему прикасаетесь.

Старейшина вдруг поднялся со своего места. — Извините, господа, что оставил вас на несколько минут, — сказал он, обращаясь ко всем своим гостям. — У меня ждут гости, которые пришли раньше вас. Но вы все-таки не лгите, — прибавил он, обращаясь к Федору Павловичу с добродушным лицом. Он вышел из клетки. Алеша и послушница бросились проводить его вниз по ступеням. Алеша запыхался: он был рад уйти, но радовался и тому, что старец был добродушен и не обижен. Отец Зосима направлялся к портику, чтобы благословить ожидавших его там людей. Но Федор Павлович настоял, остановив его у дверей камеры.

«Благословенный человек!» — воскликнул он с чувством. «Позвольте мне еще раз поцеловать вашу руку. Да, с вами я мог бы еще поговорить, я мог бы еще поладить. Думаете, я всегда так лгу и дурачусь? Поверьте, я все время так себя вел. нарочно, чтобы испытать вас. Я все время испытывал вас, чтобы увидеть, смогу ли я поладить с вами. Есть ли место моему смирению рядом с вашей гордостью? Я готов дать вам свидетельство, что с вами можно поладить! А теперь я буду молчать, я буду все время молчать. Я буду сидеть на стуле и молчать. Теперь вам говорить, Петр Александрович.