5 книг о том, что такое детство — «Горький»

5 книг о том, что такое детство

Я подумала, что будет интересно рассмотреть тему детства максимально широко. Поэтому остановилась на пяти классических работах, о которых мне было бы интересно рассказать тем, кто с ними не знаком, и поговорить с теми, кто их читал. Две книги написаны историками, две — антропологами, последняя расположена на стыке социологии, антропологии и психологии, и она обычно нравится представителям всех трех дисциплин.

Филип Арьес. Ребенок и семейная жизнь при Старом порядке. Издательство Уральского университета, 1999

Ключевая книга для всех, кто интересуется исследованиями детства. Здесь впервые, в 1960 году, историк ставит вопрос ребром: детство в западной традиции, внутри которой мы живем, — оно было всегда? Всегда ли этот период человеческой жизни отделялся от отрочества и того, что мы называем «взрослой жизнью»? Филип Арьес отвечает (по крайней мере в тот момент) контринтутивно: нет, не всегда.

Вопрос Арьеса можно развернуть. Если детство в западной традиции не всегда признавалось особым периодом, то когда оно стало таковым? Ответ историка: не ранее XVII века.

Основной вывод Арьеса стал аксиомой для исследований детства: концепция детства складывается постепенно. До XVII века детство, конечно, было, но столь отличное, что странно при названии этого периода использовать то же слово.

Каким же было детство, или «детство» до XVII века? Судя по визуальным документам, дети практически не отличаются от взрослых. Одежда та же самая, игрушки те же, даже специальных «детских» сказок детям не рассказывали. Праздников, отдельных событий для детей нет. Школы в нашем смысле нет, детей отдают сразу в подмастерья или постепенно вводят в жизнь двора.

Позволю себе отступление. Во второй главе книги Арьес анализирует одежду, сравнивает портреты разных столетий и говорит: «Смотрите, до XVII века все одеты одинаково. А вот теперь начинает проявляться разница». Это тонкое и верное наблюдение, но нужно помнить о следующем. Представим, что нашу культуру исследуют инопланетяне, что они увидят, если посмотрят на одежду? Все дети ходят в синих трикотажных штанишках, которые называются «джинсы», и обуви, которая называется «кроссовки». Кажется, что из этого можно сделать логичный вывод, что для нас (и нашей системы воспитания как части культуры) не важны половые различения. Однако — как носители этой культуры — мы знаем, что это не так. Просто, если обратиться к одежде как к культурному коду, они сегодня иначе выражаются. Сейчас можно без всякого общественного порицания одевать мальчика и девочку одинаково, пренебрегая, к примеру, разделением на розовый и голубой (хотя, как ни странно, мало кто это делает), при этом заколкой мальчику волосы никто не закалывает. Поэтому «портновская концепция» Арьеса не лишена изъянов.

А после XVII века все меняется. Арьеса как историка не слишком интересует вопрос, в чем причины этих изменений. Его вполне устраивает простое объяснение: происходит индустриализация. Детям начинают уделять все больше внимания — по крайней мере, в высших классах. Взрывной рост этого внимания продолжается до нашего времени, вплоть до сегодняшнего дня, когда детство — один из самых важных (если не самый важный) период жизни. Это продолжение психоаналитической повестки, возникшей в начале XX века: детство — это то, что делает нас нами. В такой формулировке детство становится предметом исследования медицины, психиатрии и психоанализа.

Оговорка, которую стоит сделать: содержание книги не совсем соответствует названию. Вернее было бы не «Ребенок и семейная жизнь при Старом порядке», а «Мальчик и семейная жизнь при Старом порядке». В источниках, с которыми работает Арьес, про девочек практически ничего нет. Это общая закономерность: в письменных источниках рассказывается в основном про мальчиков. Параллельно существует еще один перекос: доступные документы об этом периоде, как правило, посвящены детству высших слоев, не крестьян и даже не третьего сословия. Отсюда двойное неизбежное смещение, которое всегда стоит держать в уме, когда читаешь эту книгу.

Карин Калверт. Дети в доме. Материальная культура раннего детства. 1600-1900. Новое литературное обозрение, 2009

В книге 1992 года Калверт заостряет и уточняет вопрос Арьеса. Итак, мы поняли, что концепция детства может быть различной. Следующий шаг — или логично напрашивающийся вопрос — каково быть ребенком в конкретных исторических обстоятельствах: например, расти в семье американских колонистов XVIII веке? Как мы можем об этом узнать? Ведь родители в этом столетии не вели дневников о воспитании детей. А уж найти свидетельства самих детей, например, вышивку десятилетней девочки («Пэтти Полк сделала это, и она ненавидела каждый сделанный ею стежок. Она гораздо больше любит читать») — скорее чудо, чем закономерность.

Калверт дает ответ на этот вопрос: понять мир ребенка можно через анализ предметных комплексов, которые его окружали. Обратите внимание, что она не рассматривает пеленание, игрушки и одежду по отдельности. Она анализирует их как совокупность. И это важно: Калверт показывает, что, как только один предмет в комплексе перестает быть актуальным, это важный сигнал, потому что все остальные через какое-то время тоже уходят.

Калверт рассказывает о том, как с 1700-го по 1900 год сменились три концепции детства. Я подробно остановлюсь на первой, как самой необычной для нас. Это XVIII век. Материальный мир детства состоит из новых необыкновенных и странных предметов. Например, в набор входят: принуждающие ходить ходунки, вожжи, головной убор «пудинг», который защищал голову при падении. Однако в нем практически отсутствуют игрушки.

Что все эти предметы делают? Они помогают трансформировать облик ребенка вполне определенным образом. Их функция — заставить дитя как можно скорее выпрямиться и пойти. Если мы заглянем в медицинские, философские трактаты, а также трактаты о воспитании, то обнаружим любопытную вещь: в XVIII веке считалось, что ребенок не может вырасти самостоятельно — овладеть разумом, речью и прямохождением.

Ему нужно помогать, и весь комплекс предметов направлен на «принуждение» маленького ползающего существа к прямохождению.

Следующий шаг — рассмотреть еще один комплекс предметов этого времени, связанных с детством: одежду. Она такая же, как в XVII веке: неизменно длинная (это касается даже детских свивальников), всегда похожа на одежду взрослых. Одежда подчеркивает: ребенок — это взрослый человек в миниатюре (а вовсе не трогательное, милое существо, похожее то ли на ангела, то ли на эльфа, которое явно несет черты иного лучшего мира, как это будет спустя столетие).

О чем нам говорят все эти комплексы предметов, которые тщательно стирают границы между взрослым и ребенком? О том, что в XVIII веке взрослеют без сожалений, что взрослая жизнь представляется неизмеримо интереснее периода детства. Этот период осознается как таковой, но в нем нет ничего привлекательного. Его надо преодолеть как можно быстрее. Какой человек захочет оставаться в состоянии дикаря, который не умеет говорить и ходить?

Любопытно отношение к детскому плачу: в медицинских трактатах эпохи звучит мнение, что младенец подобен растению — ему не больно, плач — это тренировка легких или эгоистичная попытка добиться своего, потакать которой означает оставить ребенка в состоянии, подобном животному.

Ребенок должен пойти и заговорить, и уже тогда имеет смысл реагировать на его жалобы.

Далее Калверт анализирует два периода, которые ближе к нам и поэтому понятнее. В итоге она останавливается на начале XIX века и концепции детства, внутри которой мы с незначительными поправками живем. Детство — чрезвычайно важный и ценный период жизни (едва ли не самый ценный) со своими особенностями, которые нужно учитывать, а ребенок — существо, которое нужно оберегать и которым нужно восхищаться. Вот так стремительно за пару веков все поменялось.

Маргарет Мид. Взросление на Самоа / Культура и мир детства. Наука, 1988

Историков выдает интерес к одежде. Как трогательно Арьес вопрошает: «А помните, ребята, как мы боролись, чтобы скорее нам надели не короткие, а длинные штаны?» Одежда для них — один из показателей культурных изменений. Антропологов же больше интересует, как штаны связаны с культурой — если перетолковывать вопрос Арьеса, с культурным оформлением перехода от детства к отрочеству.

В 1925 году антрополог Маргарет Мид летит на тихоокеанский архипелаг Самоа именно с этим вопросом — вопросом о переходном возрасте. Физиология перехода от детства к юности очевидна, но как проходят психологические и культурные изменения? Для Мид, как и для любого антрополога, Самоа (а точнее, общество самоанских аборигенов) — это своего рода научная лаборатория: общество простое — значит, факторы влияния легко учесть, и небольшое — можно со всеми познакомиться.

Результат экспедиции, книга «Взросление на Самоа» (1928), стала культурным событием, вышедшим далеко за пределы академического мира. В 1960-е хиппи на нее едва ли не молились: история Мид прочитывалась как реальная возможность установить альтернативные отношения с собственным телом и решить проблемы, связанные с сексом, смертью, случайными и неслучайными связями. В отличие от двух уже упомянутых книг, это исследование в основном посвящено девочкам. Читается запойно, как приключенческий роман (правда, на русский переведены только фрагменты, так что лучше найти оригинал).

К каким же выводам приходит Мид? У самоанок и самоанцев нет никакого переходного возраста в привычном нам смысле, как времени «бури и натиска». Траектория взросления на острове — очень огрубляя — выглядит примерно следующим образом: после рождения мать забывает о ребенке до пубертатного возраста. Конечно, она кормит его грудью до трех лет, но забота о нем возлагается на предшествующее чадо. Детей много, главной нянькой обычно оказывается девочка 6-7 лет. Младенец первые два-три года жизни ползает по полу хижины: его никто ни в чем особо не ограничивает и ни к чему не принуждает. Правда, для девочек этот период заканчивается, когда появляется следующий ребенок.

Для нашей культуры удивительно, что женские тяготы — рутина, которая не позволяет заняться самореализацией молодым женщинам после появления семьи и ребенка, — на Самоа ложатся на девочек до 14 лет. Зато после 14 наступает веселый период полового созревания, выбора партнера и свободы от бытовых забот.

Одна из самых интересных частей книги — последние 20 из 100 страниц, где Мид сравнивает Самоа с американским обществом и пишет нечто вроде: «Если у них все так радужно, в чем наша проблема? Давайте сравним, проанализируем отличия и сделаем выводы!». Две основные линии сравнения: первая — как самоанцам удается избежать переходного возраста и его трудностей, вторая — почему у них так мало невротиков?

Важно держать в уме, что американская культурная антропология с давних пор и по сей день плотно и плодотворно взаимодействует с психоаналитиками, психологами и психиатрами. Для американского антрополога совершенно нормально оперировать понятием эдипова комплекса и прочее, так же, как для психолога Бруно Беттельгейма, о котором мы поговорим ниже, нормально обращаться к выводам антропологов.

Итак, Мид сравнивает и понимает, что в расширенной самоанской семье, где очень много родственников, не формируется глубоких индивидуальных привязанностей, в частности — привязанности к матери. Нас, как носителей культуры глубокого сопереживания, это может фрустрировать, но Мид предлагает задуматься, чем мы платим за сильные эмоциональные связи (по ее версии — вечным инфантилизмом), поразмыслить о том, стоит ли концепция романтической любви разбитых сердец и неоправданных ожиданий. На Самоа ограничений (в том числе связанных с сексом) мало, сексуальные партнеры часто сменяются, а сам секс не связан намертво с любовью, но есть куда более спокойный и не столь невротизирующий феномен.

Вторая вещь, которая невротизирует Западного человека — смерть. В той же заключительной части антрополог обращается к опыту Первой мировой: пришедшие с фронта люди оказались совсем не теми, кто туда уходил. Переживания были ожидаемы, но никто не был готов, что они окажутся настолько разрушительными для личности. Не только литература «потерянного поколения», но и множество исследований стали попыткой понять, почему война оказалась настолько губительной.

Мид дает свой ответ: опыт смерти, рождения и секса для западного человека табуирован, поэтому столкновение с этими основополагающими феноменами бытия часто оказывается глубоко травмирующим для личности. Она замечает, что в нашей концепции образования, то есть необходимых для жизни знаний, очевидно есть некоторый изъян. Мы полагаем, к примеру, что несколько лет уделенных математике и чистописанию, это нормально, что этот опыт необходим. И наши дети его получают. Но что мы делаем для того, чтобы они получили опыт — как кажется, не менее необходимый, — чтобы они познакомились со смертью и сексом? Наш опыт в этой сфере в лучшем случае сводится к следующему: смерть (скорее всего, малознакомого) пожилого родственника и случайно подсмотренный половой акт. Почему-то мы считаем, что этого достаточно. Но, как показали последствия войны, это очевидно не так.

На Самоа же дети и подростки — полноправные участники взрослой жизни и смерти (заметим, что, по Арьесу, в Европе XVII века ситуация была аналогичной). У детей на Самоа примерно с четырех лет есть свои обязанности, настолько же важные, насколько важны обязанности взрослых, от их выполнения зависит благополучие семьи. И дети это прекрасно осознают (в отличие, опять же, от детей западной культуры, которые ходят в школу и часто совершенно не понимают, зачем они это делают и какая в этом польза). Что касается смерти и секса: на Самоа они не окружены завесой тайны — наоборот, они достаточно хорошо знакомы детям.

По Мид, именно из выключенности детей из мира взрослых в западной культуре, из жесткой границы, которая между ними построена, рождается и «переходный возраст» как культурное явление, и конфликты «отцов и детей», и инфантильность, которая, в свою очередь, предопределяет невозможность принять и понять опыт секса и смерти.

Рут Бенедикт. Хризантема и меч. Модели японской культуры. Наука, 2016

Про «Хризантему и меч» (1946), по-моему, Умберто Эко сказал, что это лучшее, что написано про японцев, и лучшее, что вообще написано в антропологии. Эта книга действительно совершенно замечательная. Вообще-то, это отчет для ведомства военной информации США, а не сугубо научное исследование, но для антропологов это не редкость.

Беспрецедентно иное. Около 1944 года в связи с тяжелым положением на Тихоокеанском театре военных действий в Пентагоне поняли, что им не хватает знаний для борьбы с армией Японии. Противник ведет себя «неправильно»: у японцев слишком высокая смертность солдат и офицеров — они практически не сдаются (речь идет о таком соотношении сдавшихся в плен к погибшим: для американцев — 4:1, для японцев 1: 120), проявляют массовый героизм, при этом демонстрируют фантастическую жестокость по отношению к пленным, однако если все-таки попадают в плен, то сотрудничают на «сто процентов» без всякого внешнего принуждения. Для европейца здесь слишком много противоречий. Именно поэтому военные решают обратиться к помощи антропологов — специалистов по описанию, сравнению и анализу человеческих культур. Так Рут Бенедикт получает заказ на исследование. И сразу оказывается в патовой ситуации.

Дело в том, что это — работа в невозможных условиях. Для Рут Бенедикт, антрополога той же школы, что и Мид, задача в принципе поставлена немыслимо. Для того чтобы понять, как устроена культура, необходимо не только знать язык, нужно провести несколько лет вместе с представителями этой культуры — в идеале, разделяя все повседневные практики (от распорядка дня до приготовления еды и участия в работе, праздниках и ритуалах; если очень грубо — это и называется «включенным наблюдением» — основным методом работы антропологов). Это непременные условия антропологического исследования. Но идет война, ни о каком включенном наблюдении не может идти речь. К тому же Бенедикт не знает японского языка. Что остается?

Первое, что приходит в голову, — вторичные источники. Со вторичными источниками интересная история: некоторые нацистские офицеры, готовясь к войне с СССР, читали Толстого и Достоевского; они полагали, что понимание тонкой русской души поможет облегчить ее уничтожение. По умолчанию предполагалось, что культура народа отражается именно и по большому счету в ее высоких, официальных образцах, что «высокое искусство» равно этой культуре. Для антрополога это, конечно, смешное предположение. Поскольку культура сообщества укоренена в его повседневности. Если нужно понять, что руководит повседневными действиями людей, то есть теми выборами, которые мы делаем каждую минуту, обращение к «высокой культуре» более или менее бессмысленно. В каком-то смысле «высокая культура» интересна антропологу далеко не в первую очередь.

Диагностически важно именно то, в чем мы не отдаем себе отчет; то, что становится доступно, только если обратиться к изучению повседневности. Бенедикт нужно было придумать такой дизайн исследования, который бы позволил ей, не зная японского и не покидая приделов Штатов, получить доступ к японской повседневности.

И Бенедикт решает ее блистательно: она находит японцев, беседует с ними, задает неожиданные вопросы, просит рассказывать о разных, казалось бы незначительных, мелочах. В рассказах, в беседах, в газетных сообщениях она ищет устойчивый поведенческий комплекс — предсказуемый набор реакций и поступков, о которых сами японцы скажут: «да, нет сомнений, мы поступаем именно так». Сначала мозаика не складывалась, Бенедикт не могла нащупать рамку, противоречий, по-прежнему, было слишком много. Однако, как антрополог, Бенедикт знала: она есть. Стержнем, который сшивал японскую культуру, то есть снимал кажущиеся противоречия в повседневном поведении, оказалось чувство долга.

При чем тут детство? Бенедикт сосредоточилась на нем исключительно из чувства удивления. Другие исследователи уже показывали, что разным культурам свойственны крайне непривычные нам модели воспитания — запреты, шокирующие ограничения и т. п. Японская не оказалась исключением. В Японии ребенку можно все — примерно до тех пор, пока он не пойдет в школу. Бенедикт пишет, каким шоком это казалось: «их» кормят по требованию! Младенец хочет — младенец сосет, никакого кормления по расписанию, никакого раннего приучения к туалету, то есть ничего, к чему привыкли американцы сороковых годов XX века!

И этот шок стал ключом к открытию. Да, младенец получает все, что хочет. Но с каждым шагом взросления число ограничений постепенно растет. Вместе с ними формируется чувство долга, которое, по Бенедикт, сшивает японскую культуру и делает все ее элементы, одновременно красивые и жестокие, связанными жесткой и прозрачной внутренней логикой.

Японцы, по версии антрополога, живут в сложнейшей системе долговых обязательств разного типа, которые человек отдает на протяжении всей жизни. В момент, когда в западной культуре наступает время наивысшей свободы — примерно, около 30 лет, — в Японии наступает время максимальной скованности. Время отдавать долги всем — императору, родителям, учителям и т. д. Когда это закончится? В старости. Поэтому в Японии кривая жизни совсем другая — рай (максимальная свобода) расположен в детстве и старости.

Бенедикт также прибегает к психоаналитическим моделям объяснения, показывая, как закладывается представление о свободной детской телесности и как впоследствии с ней связывается представление о рае. На ее материале видно, как инструментами воспитания можно получить совсем другого человека, другие эмоции и типы поведения. В каком-то смысле японская культура по-прежнему кажется представителям Запада немного инопланетной. «Хризантема и меч» прекрасно объясняет, как инопланетяне получаются.

Bruno Bettelheim. The Children of the Dream. Communal Child-Rearing and American Education. Simon & Schuster, 2001

Книга написана вскоре после Шестидневной войны — это важно, потому что тогда весь мир был шокирован. Израиль, который не считался особо важным местом на карте, вдруг показал, что с ним и его армией нельзя не считаться. Даже Франция, которая Израиль поддержала, была, скажем так, слегка напугана. В этой ситуация книга (1969) о том, что есть особенного в системе воспитания Израиля, была обречена на успех. Впрочем, как и любая другая книга, которая хоть как-то объясняла внезапную победоносность ЦАХАЛ.

Что самое особенное в Израиле? Кибуцы. Первые кибуцы возникают до появления государства Израиль в начале XX века. Кто их, по крайней мере, до 1960-х, создавал? Молодые евреи из Восточной Европы, все практически одного возраста (достаточно юные), все влюблены друг в друга и заряжены утопическим мироощущением. Они приехали на Землю обетованную строить новое общество.

Небольшое отступление: до XX века в утопических проектах о детстве ничего толком нет говорилось, разговор шел в лучшем случае о юношестве. Например, Фурье, рассуждая о фаланстерах, пишет про детей примерно следующее: когда наступит прекрасный мир и все мы сможем свободно самореализовываться, кому-то же нужно будет чистить отхожие места — вот это мы и поручим детям. Это вполне соотносилось с представлением о детстве как о периоде недостаточности, а о детях — как о тех, кому еще только предстоит стать полноценными людьми, то есть вырасти.

Нужно помнить, что кибуцы — проект мощной эмансипации и мужчин, и женщин. Здесь отрицалась традиционная еврейская семья: поселенцы бежали от реальности жизни в гетто — под гнетом религии, с властным отцом и опекающей матерью, главное предназначение которой — рожать детей, а главное награда — требование от них подчинения и благодарности. При этом, конечно, у них оставалось чувство вины за то, что они не умеют, не могут и не хотят быть хорошими родителями. В результате своя, ни на что не похожая модель детства и воспитания, как показывает Беттельгейм, сложилась в кибуцах практически стихийно.

Материалы для своих выводов Беттельгейм, в отличие от Бенедикт, смог собрать «в поле». Он поселился в кибуце и провел классическое антропологическое исследование — брал интервью, наблюдал, делал выборки. Как американского автора его особенно интересовал парадокс: дети, выросшие в кибуцах, не склонны к правонарушениям, употреблению наркотиков, насилию и в среднем значительно счастливее — все это в отличие от американских детей из среднего класса, а уж тем более из трущоб.

И что увидел Беттельгейм, чем сильнее всего он был шокирован? Он увидел систему коллективного воспитания, где детей практически сразу, младенцами помещают в отдельный дом, в отдельную группу сверстников. До шести месяцев к ним несколько раз в день приходят матери для того, чтобы покормить. По достижении двух лет группа переезжает в новый дом и т. д. Привязанность к родителям далеко не так глубока, как в американских семьях среднего класса: просто потому что дети проводят с ними гораздо меньше времени, чем со сверстниками и воспитателями. Такие отношения не дают почвы для формирования эдипова комплекс и прочих неприятностей.

Для представителей европейской культуры того времени основным предназначением женщины и основной потребностью ребенка видится материнская забота. И Беттельгейм не оспаривает этот тезис, но, как ученый, уточняет его. И это уточнение очень значимо: для полноценного развития ребенку необходима забота, а она совершенно не обязательно должна быть материнской. В киббуцах, к примеру, это забота становится коллективной. Это значит, что женщина не обязана класть себя на алтарь семьи, только потому, что иначе невозможно вырастить полноценного, счастливого и здорового человека. Это важное открытие: детей можно воспитывать очень по-разному, при этом они вырастают хорошими людьми.

Беттельгейм неоднократно подчеркивает: не так важно, как, где и почему возникла педагогическая технология. Мы оцениваем результат. Так вот, в Америке результат один, а в кибуцах — другой. Мы — европейцы и американцы, — благодаря кибуцам, имеем уникальную возможность познакомиться с результатами эксперимента, поставленного в других условиях с другими контрольными группами, и что-то позаимствовать. Примерно то же говорит Маргарет Мид: необязательно брать технологию целиком, можно экстраполировать отдельные элементы. Кроме того, этот опыт крайне важен просто потому, что позволяет нам посмотреть на наши практики по-новому: увидеть их сильные и слабые стороны, укрепить первые и постараться осторожно исправить последние.

Толстой Лев Николаевич: Детство. Отрочество. Юность

Артикул: p1615442

Купили 241 раз

О товаре

Удивительная, пронзительная и лиричная трилогия, в которую Лев Толстой вложил немало автобиографических мотивов.

Перед читателем день за днем проходит жизнь Николеньки Иртенева, мальчика из аристократической русской семьи, – детские игры, отношения с друзьями, первая влюб­ленность, смерть матери, нелепые и смешные ошибки первых шагов «в свете», представляющиеся в юности судьбоносными и трагическими. Герой трилогии взрослеет буквально на наших глазах – и мы невольно переживаем его радости и горести, победы и поражения как свои собственные.

• Детство

Характеристики

Автор:

Лев Толстой

Серия:

Эксклюзив: Русская классика

Раздел:

Классическая русская литература

Издательство:

АСТ, Neoclassic

Возрастное ограничение:

12+

Год издания:

2023

Количество страниц:

384

Переплет:

Мягкий (3)

Бумага:

Типографская

Формат:

116×182 мм

Вес:

0. 23 кг

Дарим до 50 бонусов за отзыв

Малика Абдурахимова

28 июня 2022 г.

Отзыв о покупке
на book24.ru

С творчеством Л.Н.Толстого я знакома ещё со школы,но сейчас в возрасте 18 лет более осознанно начинаю понимать, что история главного героя- отражение моего детства ,отрочества, юности .Эта трилогия — первое произведение Льва Толстого и автобиографическая повесть.»Детство»- первая книга в этой трилогии. Главный герой -мальчик Николенька Иртеньев .Писатель, очень ярко описывает все переживания мальчика, его надежды, мечты, всё что нас может волновать в нашем детстве, это и отношения со сверстниками и первая любовь. Мне особенно понравился эпизод , когда Николенька провалил экзамены в конце первого курса и как это событие отрезвляет его от праздной жизни и становиться первым ценным жизненным уроком. Однозначно советую к прочтению!

Алина Гапонова

29 января 2022 г.

Какая светлая, душевная, трогательная, умилительная трилогия… замечательная, совершенно замечательная. Помню, читала похожую трилогию у другого писателя, жаль не могу точно вспомнить у какого именно, но и не хочу случайно ошибиться. Но эта стала для меня совершенно особенной. Было очень интересно наблюдать за этапами становления героя — автора — рассказчика, его взросления, изменения его жизни.

Станислав Кораблев

2 ноября 2021 г.

Мне понравилась эта книга! Она уютная и интересная, то что нужно, когда хочется что-нибудь почитать! Каких-то особенных эмоций она у меня не вызвала, так там все спокойно протекало, иногда было смешно. Не думаю, что через какое-то время мне захочется вновь открыть данную книгу, но для одного ознакомления — хороший выбор

Большикова Алина

27 апреля 2021 г.

Первая книга, которую я прочитала у Льва Николаевича. Все настолько детально и правдиво, что стало интересно даже прочитать его биографию — такое впечатление, что подобное сочинение можно написать только пережив эти события — уж слишком хорошо отражены человеческие эмоции.

Никольский Юрий

18 марта 2021 г.

Детям понять невозможно, скорее читать в предпенсионном возрасте и вспоминать свои деньки молодецкой удали. Я понимаю, что то детство, которое описывает Лев Николаевич, для многих как легенда, но для людей моего поколения это рассказы отцов и поэтому наверно я воспринимаю написанное очень живо и люблю эту серию.

«Детство» — одно из лучших воспоминаний, когда-либо написанных скованность в суставах или больные места, насколько блестит его шерсть и брыкается ли он. Однако на любом рынке есть место мошенничеству, и к мулеменам подбираются стоматологи, которые за доллар, если они не очень хороши, или за пять, если они хороши, воспользуются дрелью, чтобы восстановить зубы мула, как подержанный автомобиль.

продавец может откатить одометр автомобиля. Это заставляет мемуары Крюса звучать как «Моби-Мул», но весь экскурс по лошадям состоит всего из нескольких абзацев, короткой прелюдии к объяснению того, как мать Крюса заплатила двадцать долларов за мула по имени Пит, который должен был останавливаться каждые семьдесят. ярдов, чтобы отдохнуть, не потому, что он устал, а потому, что перенял эту привычку от восьмидесятилетнего фермера, который владел им раньше.

Ранее, когда Крюс описывает, как он упал в котел с кипящей водой, несчастному случаю предшествует подробное описание убийства свиней в округе Бэкон. Он перемещается между несколькими регистрами — кулинарным, ветеринарным, простым — используя очень конкретные слова, как поэт: гузл, хашлет, галлус, игровая палка, шкварки, головной сыр, пяточные струны. После Рождества, когда стояла глубокая зима и собирался урожай, семьи собирались на ферме, как бы для поднятия амбара, разделывать свиней, откладывая мясо в коптильню на будущий год. Температура снаружи, достаточно низкая, чтобы свинина не испортилась, имела решающее значение, равно как и температура воды, в которую погружали свиней: слишком жарко, и шерсть становится жесткой, и ее невозможно снять со шкуры; в самый раз, и «волосы соскальзывают гладко, как масло, оставляя белую, голую, совершенно красивую свинью».

Эта идеальная температура все еще была настолько сильной, что обожгла Крюса, которому было пять лет, когда он упал в воду после того, как его оторвало от цепи детей, игравших в хлыст. Крюс помнит, как сосед полез в воду, чтобы вытащить его, а затем, как будто он был одним из свиней, кожа на его руке соскользнула, как перчатка, вместе с ногтями и всем остальным, и собралась в лужу на земле.

Это был третий раз за столько лет, когда жизнь Крюса чуть не оборвалась. За год до этого он проснулся с подогнутыми под собой ногами, страдая от того, что, как он позже узнал, было полиомиелитом. Ему сказали, что он больше никогда не сможет ходить, и месяцы постельного режима оставили у него ощущение, что он одновременно благословен и проклят, наделен особыми привилегиями, но подвергается бесконечным взглядам и предположениям о своих немощах. За три года до этого, когда он был совсем малышом, его отец опрыскивал семейные табачные поля от совок, когда их двухгодовалые коровы бродили возле бочки с ядом. Его мать побежала прогонять их, а когда она вернулась в дом, у Крюса текла кровь из губ, он держал в руках сырой щелок, которым она мыла полы. Они помчали мальчика к врачу, а когда вернулись домой, коровы все равно были мертвы, попав в яд, пока их не было. «Как это было трагично и как типично», — пишет Крюс. «Мир, окружавший людей, из которых я родом, имел так мало права на ошибку, на невезение, что когда что-то шло не так, это почти всегда влекло за собой что-то еще».

Фермеры-арендаторы, доктора ротовой полости, целители, заклинатели женщин: книга экипажей округа Бэкон населена людьми, которые знают, как делать вещи — такие вещи, которые могут помочь вам выжить, если они не убьют вас. И Крюс тоже знал, как делать то, чему он научился у себя дома, точно так же, как другие учились своему ремеслу. Рассказыванием историй занимались все в округе Бэкон, и Крюс обращал на это внимание. Он практиковал то, чему научился, сочиняя истории о людях из каталогов Sears, Roebuck and Company. Эти персонажи неизменно приходили к плохому концу, потому что это было направлением большинства историй, откуда пришли Крю. Мужчины вокруг него рассказывали истории о людях, которых они знали, полные насилия и смерти и все же почему-то всегда мрачно смешные; женщины рассказывали душераздирающие истории о ком угодно. «Меня всегда пугали женщины, — пишет Крюс.

В качестве примера он усаживает нас на пол своей семейной хижины, под большую квадратную стеганую раму своей матери, и слушает, как она и другие женщины шьют, их наперстки и иглы щелкают, как клавиши на пишущей машинке. «Господь действует таинственным образом, — говорит одна женщина. — Никто из нас не знает причины. Квилтеры продолжают свои стаккато проповеди о достоверности Божьих тайн и необходимости хранить веру, а затем наступает очередь: «Однако неделю назад я слышал рассказ о чем-то, что действительно заставляет задуматься».

«Почему ты не смотришь на меня так, как ты смотришь на любого, кто ест пиццу?»

Карикатура Эмили Бернштейн

«Никто не спрашивает, что она слышала», — пишет Крюс. «Они знают, что она расскажет. Иглы щелкают по наперсткам в наступающей тишине. Внизу, на полу, мы перестаем сосать, и сахарные сиськи застревают между зубами». Эти «мы» — это Крюс и двое других маленьких детей, но это включает и нас, поскольку истории о том, как Крюс научился писать, также являются прекрасной демонстрацией того, насколько хорошо он это делает. Как и все рассказы Крюса, он построен на дикции, настолько характерной, что ограничивается одним или двумя переписными участками, на предложениях настолько прямых, что на них можно опереться на уровень, и на персонажах, которых невозможно забыть.

То, что Вулф написал о Диккенсе, верно и в отношении Крюса: он обладает поразительной способностью характеризовать и рисует полные фигуры с поразительной простотой. Такие личности могли бы показаться карикатурными, только на них смотрят так, как видят дети: со вниманием, любопытством и трепетом. Детство Крюса диккенсовское и в других отношениях — в том, что почти невообразимо в сегодняшнем мире, связанном с безопасностью и хлопковыми комками. Он любил представлять себе жизни моделей из каталога Sears, потому что они казались ему совершенно неправдоподобными: ни у одной из них не было шрамов, и у всех были полные наборы пальцев, зубов и конечностей. Люди в его мире были искалечены и отмечены каторжным трудом и тяжелой жизнью.

Это было правдой не только на поверхности, но часто и внутри. Экипажи признали уродство в округе Бэкон так же, как и красоту, и он не уклонялся от первого. На первой странице «Детства» рассказывается о том, как отец Крюса «получил аплодисменты» от «девочки-семинолки с плоским лицом». Позже «самый жалкий человек в округе» использует расовое оскорбление как «ласковое имя» для своей жены, а тетя перебивает Крюза, когда он обращается к чернокожему почтительно «мистер», чтобы сказать ему, что он должен использовать такая же херня. Отец друга регулярно избивает всю свою семью, «пока он не набил их всех достаточно, чтобы они слушали», а отчим Крюса угрожает своей семье кулаками и двенадцатым калибром, пока мать Крюса, наконец, не забирает детей и не сбегает. Она говорит плачущему Крюсу, замерзшему и уставшему от ночных прогулок, перестать желать, чтобы он мог вернуться к своему отцу. «Желание в одной руке и дерьмо в другой», — говорит она. «Посмотрите, какой из них заполнится первым».

Все мы оставляем детство позади, но не все оставляем позади, как это сделали Крюс. Во-первых, его мать перевезла своих сыновей за сто миль к югу, в Джексонвилль, Флорида; затем Крюс ушел в морскую пехоту, в конце концов поступив в Университет Флориды на G.I. Счет. Получив ученую степень в области образования, он стал профессором писательского мастерства и тридцать лет преподавал в Гейнсвилле. Каждое из этих перемещений уносило его все дальше от округа Бэкон — если не на мили, то на вехи, каждое отчужденнее предыдущего.

«Кровь, кости и мозг», читаемая и сочувственная биография Теда Гелтнера 2016 года, описывает остальные семьдесят лет жизни Крюса после шести, записанных в «Детстве». В Гейнсвилле Крюс стал помощником писателя и критика Эндрю Литла, соратника Роберта Пенна Уоррена и Аллена Тейта. Крю ненавидел пригороды и торговые центры так же сильно, как любой южный аграрий, но он слишком много знал о натуральном проживании, чтобы защищать его; он происходил из другого класса и пришел к другой политике, чем большинство аграриев. Это было правдой, когда дело дошло до того, что он позже назвал «расистским вирусом», который, как он настаивал, никогда не подхватывал, хотя в детстве подвергался воздействию его как воздуха. Литл учил Крюса ремеслу, как оттачивать его, так и обучать ему, но Крюс в конечном итоге восстал против своего учителя и области творческого письма. Его отталкивал образ жизни среднего класса, который предлагала университетская среда, и он действовал, оскорбляя его нравы и нарушая его правила. Он также нарушил свою личную жизнь, которая оставалась такой же бурной, как и в детстве. Он дважды женился и развелся с одной и той же женщиной; они потеряли своего первенца, когда мальчик, которому еще не было четырех лет, утонул в соседском бассейне.

Скорость, составлявшая один роман в год на протяжении большей части шестидесятых и семидесятых годов, уступила место трем десятилетиям, в течение которых Крюс, по его собственным словам, не был трезв ни дня. Он пил выпивку и принимал кокаин, дилаудид, дарвон, героин, кваалюды и любые другие наркотики, которые только мог найти; в перерывах между запоями, визитами в реабилитационный центр и делами со студентами он составил несколько десятков эссе и статей для журналов, в том числе Playboy и Esquire . Большую часть своей жизни Крюс выглядел так, будто ему место либо за решеткой, либо за решеткой: его голова была широка, как его плечи, у него были морщины и морщины, которые выглядели такими же глубокими, как борозды в поле, и он хвастался тем, мускулы и татуировки, насколько позволяла погода. Он был одержим спортом — бодибилдингом, боксом, дрэг-рейсингом, собачьими боями, карате, соколиной охотой. Работая над рассказом о трубопроводе на Аляске, он проснулся однажды утром с черной петлей, нарисованной чернилами на одном из его локтей. Спустя годы он покрыл руку улыбающимся черепом и каллиграфически начертанными словами стихотворения Э. Э. Каммингса: «Как вам нравится ваш голубоглазый мальчик, мистер Смерть?»

10 книг о детстве | Designers & Books

CreativeMornings Списки книг 8 января 2014 г.

Наш третий список книг, разработанный в сотрудничестве с CreativeMornings, представляет собой серию лекций за завтраком для творческого сообщества, каждая из которых имеет тему месяца, основанную на теме января: «Детство».

 

CreativeMornings illustration by Ed Nacional

Вот 10 названий, которые фигурируют в списках книг авторов Designers & Books , которые по-разному относятся к детству — от создания для детей (книг, игрушек) до поиска своего внутреннего ребенка (безграничные возможности) для сохранения своего творчества. В недавнем интервью Designers & Books , например, архитектор и градостроитель Дениз Скотт Браун вспоминала: «В детстве мой любимый учитель рисования сказал мне, что вы не сможете заниматься творчеством, если не будете учиться на том, что вас окружает».

Если у вас есть книги на эту тему, которые важны для вас и которые вы хотели бы отметить и порекомендовать сообществу CreativeMornings, вы можете сделать это, перейдя в наш Список книг сообщества о детстве, нажмите «Добавить в список», и добавьте туда свою рекомендацию.

1

Архитектура на ковре Бренда Вейл
Роберт Вейл

— Писатель-дизайнер Эллисон Арифф комментирует Архитектура на ковре :

«Исследуется все, от гендерных предубеждений до классовых различий строительных игрушек, и, прочитав это, я еще больше пожелал, чтобы Lego отошла от продвижения своих тщательно продуманных наборов. и больше к менее запрограммированным грудам кирпичей».

2

За деревьями папайи Палмер Браун

— Ландшафтный дизайнер Марджи Раддик комментирует Beyond the Pawpaw Trees :

«В детстве я, должно быть, читала эту книгу несколько сотен раз — чистый побег от городской жизни, а затем возвращение к ней; смесь любви, потери и пейзажа».

 

3

Паутина Шарлотты EB White
Иллюстрации Гарта Уильямса

— Дизайнер интерьеров Шейла Бриджес комментирует Паутина Шарлотты :

«О жизни, дружбе и течении времени. Это книга, которую должен прочитать каждый ребенок (и взрослый)».

— Графический дизайнер Чип Кидд комментирует:

«Это была первая прочитанная мною книга, посвященная силе дизайна и типографики. Я бы сказал, что типографские веб-граммы Шарлотты представляют собой первое изображение успешной рекламной кампании в детской литературе».

4

Очень громко и невероятно близко Джонатан Сафран Фоер

— Архитектор Билли Циен комментирует Очень громко и невероятно близко :

«Напоминание о том, каково это верить в магию».

5

Шпионка Гарриет Луиза Фитцхью

Дизайнер Инга Семпе комментирует Шпионка Гарриет :

«Очень необычная детская книга, рассказывающая историю 11-летней девочки из Нью-Йорка, от которой отвернулись ее друзья и одноклассники, потому что они поймали ее за письмом. записи о них в своем дневнике после того, как она шпионила за ними. Моя мама делала иллюстрации для французской версии этой книги ( Harriet l’espionne , иллюстрированная Метте Айверс), когда я была уже взрослой, но книга настолько тонкая и оригинальная, что я перечитывала ее несколько раз».

6

Джимми Корриган, самый умный ребенок на Земле Крис Уэр

Графический дизайнер Чип Кидд комментирует Джимми Корриган :

«Ни один из известных мне творческих людей, столкнувшихся с этой книгой, не был бы глубоко тронут ею как своим поразительным мастерством, так и душераздирающей глубиной. . ».

7

Просто дети Патти Смит

— Архитектор Галя Соломонова комментирует Just Kids :

«Болезненная и написанная с любовью история о молодых творческих талантах, которые борются за выживание в Нью-Йорке и добиваются успеха!»

8

Маленький принц (Le Petit Prince) Антуан де Сент-Экзюпери

— Основатель IDEO Дэвид Келли комментирует Маленький принц :

«Маленький принц оказал большое влияние на мою жизнь, когда я был молод и впечатлителен. Это дало мне первые уроки прототипирования, итерации и расширения вашего воображения».

Президент компании по разработке продуктов Альберто Алесси комментирует Маленький принц :

«Поэтический обзор нашего мира — который всегда должен быть у дизайнера!»

9

Избранные произведения Т.С. Спивет Рейф Ларсен

— Эксперт по изобразительной литературе Уоррен Лерер комментирует Избранные произведения Т.С. Spivet :

«Главный герой романа — не по годам развитый ребенок (всего 12 лет). Он травмирован смертью члена семьи, отправляется в долгое путешествие, знакомится со многими интересными людьми и обнаруживает по пути неожиданные вещи. Молодой Т. С. Спивет едет в одиночку на поезде из Монтаны в Вашингтон, округ Колумбия, чтобы получить престижную награду Смитсоновского института за необычный вид картографии. Квадратная книга сочетает в себе основное повествование о дорожном путешествии с боковыми колонками, которые аннотируют пытливый ум Спивета и его археологические раскопки в его (до сих пор секретной) семейной истории.