Красное «сиятельство» граф Толстой. Почему автор романа «Петр Первый» вдруг разглядел в своем герое Сталина

В Париже, в каком-то кабаре, он не стыдясь признается другу и эмигранту Анненкову, художнику: «Мне на все наплевать! — скажет. — Литературное творчество? Мне и на него наплевать! Нужно писать пропагандные пьесы?.. Я их напишу!.. Я написал «Петра Первого»… Пока писал, «отец народов» пересмотрел историю России. Петр стал «пролетарским царем» и прототипом нашего Иосифа! Я переписал заново, в согласии с открытиями партии, а теперь готовлю третью и, надеюсь, последнюю вариацию… Я уже вижу всех Иванов Грозных и прочих Распутиных реабилитированными, ставшими марксистами… Наплевать! Эта гимнастика меня даже забавляет! Приходится, действительно, быть акробатом. Мишка Шолохов, Сашка Фадеев, Илья Эренбрюки (так! — Авт.) — все они акробаты. Но они — не графы! А я — граф, черт подери!.. Понял?..»

Как дошел до таких откровений культовый советский писатель Алексей Николаевич Толстой?

Циник, делец, трудоголик

Он был умен и хитер, талантлив и родовит. Женщины едва не дрались за него, мужчины набивались в друзья, а люди власти даже лебезили перед ним. Он же, смеясь над миром, думал, что объегорит всех. А объегорил себя. Родной сын и тот скажет: «Он продал душу дьяволу. И… проиграл».

Но почему — вот загадка?!

Как только ни звали его. Лихоумец, делец, шалопай, перевертыш. Бунин окрестил его «восхитительным циником». Троцкий заклеймил «фабрикантом мифов», а некто (уж и не помню — кто?) назвал даже «бесплодной смоковницей». Это его-то, у которого было почти 40 пьес, десятки романов и повестей, а рассказов — просто без числа.

«Плотный, бритое полное лицо, — пишет о нем Бунин. — Одет и обут всегда дорого и добротно, ходил носками внутрь — признак натуры упорной, настойчивой, — говорил на множество ладов… то бормотал, то кричал бабьим голосом… а хохотал чаще всего выпучивая глаза и давясь, крякая…»

А ел, ел, как во времена Рабле. Когда в 1933-м принимал Уэллса, то на столе среди рябчиков в сметане, тешки из белорыбицы, между дымящихся горшков гурьевской каши на огромном блюде лежала, вытянувшись, стерлядь-не стерлядь, а, как кто-то сказал, — «невинная девушка в 17 лет». Да и пил, как бездонная бочка. И врал, хохмил, разыгрывал, надувал народ направо и налево.

В Москве скупал на барахолках старинные лики в буклях и, развесив их по комнатам, мимоходом бросал: «Мои предки». В Париже, где его звали «Нотр хам де Пари», втюхал какому-то лоху-богачу, который верил в скорое падение большевиков, никогда не существовавшее у него в России имение в «деревне Порточки». За 18 тысяч франков. Не пустяк!..

Но! Но, как бы ни куролесил, ни напивался, проснувшись «тотчас обматывал голову мокрым полотенцем и садился за работу». Это опять слова Бунина, который еще и добавил: «работник был первоклассный». Слова важные, фраза — первого русского нобелиата! — кому ж и верить тогда?..

Алексей Толстой (справа) с матерью, отчимом и приемной сестрой. 1890-е годы.

Натурально граф

А началась, выпросталась такая натура, представьте, в 14 лет. Именно тогда он узнал, что он не Леля Бостром, выросший на хуторе под Самарой, где друзьями его были деревенские мальчишки, а натурально — граф. Да еще потомок Толстых, давших миру и писателя Льва Николаевича, и поэта — Алексея Константиновича. Нашего третьего звали, правда, потом и «бастардом», и даже — «самозванцем». Но Горький графство признает — «хорошая кровь». А Волошин, поэт, отзовется даже возвышенно: «Судьбе было угодно соединить в нем имена… писателей: по отцу он Толстой, по матери — Тургенев… В нем течет кровь классиков русской прозы, черноземная, щедрая, помещичья кровь…»

Это, к слову, и так, и — не так. Тургеневой была мать Толстого (он даже хотел взять псевдоним Мирза Тургенев), но дедом матери был не писатель, а декабрист Тургенев — не пересекавшиеся ветви. А что касается титулов, то сойтись ныне можно только на том, что все три Толстых были потомками первого графа Петра Толстого, дипломата, основателя Тайной канцелярии, того, кому графство дал еще Петр Первый.

Мать Толстого, выйдя из обедневших дворян, была самой романтикой. Первую повесть сочинила в 16 и стала писательницей, да такой, что сын и после смерти ее долго еще получал гонорары «мамочки», а какие-то байки ее для малышни входили в хрестоматии, представьте, до брежневских времен. Мать боготворил всю жизнь. Правда, когда в 18 лет дал ей прочесть тетрадку со стихами (считал себя поэтом), она, затворившись у себя, вышла с высохшими слезами и грустно, но твердо сказала: «Все это очень серо. Поступай, Леля, в какой-нибудь инженерный институт…»

Он так и сделает, подаст документы сразу в 4 технических института и вскоре обнаружит себя студентом питерской «Техноложки». И почти сразу — женится. На Юленьке Рожанской, партнерше по самарскому драмкружку, а тогда — студентке медицинских курсов. Проживет с ней 5 лет, родит сына, но, испытав «отчуждение» от родителей в связи с женитьбой, бросит и институт, и жену. Через 5 лет встретит другую, Соню Дымшиц, тоже ненадолго. Эгоист — что тут поделаешь?! Но недостаток ли это для писателя, для «инженера человеческих душ», как вот-вот назовет эту «породу» Иосиф Сталин?

Алексей Толстой четыре раза вступал в брак. Первой женой была Юля Рожанская, второй — Соня Дымшиц, третьей — Наталья Крандиевская, а четвертой — Людмила Баршева.

Любящий муж

Он мог бы сказать о себе: я люблю только жену и детей. Ну, еще себя — любимого. Только вот жен у него было четыре. Впрочем, почему мог бы сказать? — сказал. «Я люблю только трех существ» — жену и двух детей — так написал третьей супруге своей — Наталье Крандиевской. Но написал, вот ирония судьбы, незадолго до ухода к Людмиле Баршевой — четвертой жене.

Все четыре брака его были словно качели. Из провинциальной тишины с Юленькой — в бурю с Соней, из урагана страстей с ней — в уютный штиль домовитой Натальи. И уже от нее — в смертельный прыжок, в последний роман с молодой, страстной, жаждущей публичности Баршевой. Вот только если на Юленьке он женился, не спросив и маменьку, то о последней свадьбе вынужден был информировать даже ЦК партии. Так «нужно было», напишет стреножено…

Впрочем, если разбираться в натуре его, то между свадьбами его всегда возникали — пардон! — «романы-прокладки», женщины с которыми ничего не было, но которые как бы воплощали его мечты и влечения. Скажем, прежде чем уйти к Крандиевской, он влюбился в юную балерину Кандаурову, будущую «звезду Большого». Это «лунное наваждение» его, позволив объявить себя невестой, даже поцелуя не даст ему. Недаром он «забросит» ее в новом романе не на Луну даже — на Марс и красиво назовет Аэлитой. Наконец, прежде чем расписаться с последней женой, влюбится в Надежду Пешкову, в Тимошу, в жену сына Горького, из-за которой будет соперничать с самим Ягодой, главой НКВД…

Обложка детской сказки «Золотой ключик, или Приключения Буратино».

Плагиатор

От одесского порта к берегам Турции отплывал не пароход, набитый русскими — Ноев ковчег. Всякой твари по паре. Отчаливали в эмиграцию демократы, монархисты, националы, меньшевики, либералы. И — Толстой, который успел побывать и демократом, и монархистом, и либералом… А когда «ворота свободы» открылись, когда судно встало на карантинный якорь в Константинополе, все стало понятно про их будущее.

Против их каюты, пишет его сын, на борту была приделана наскоро сколоченная кабина, повисшая над водой. «Это был гальюн весьма примитивного устройства: в полу сделана дыра, сквозь которую были видны далеко внизу пенящиеся волны. По утрам около гальюна выстраивалась длинная очередь. Седые генералы с царскими орденами, одесские жулики, адвокаты, аристократы, дамы, как будто только что покинувшие великосветские салоны. Я в своей жизни не видел более унизительной картины…»

Толстой тогда и прорычал: он никогда, никогда больше не будет в очереди «у гальюна». Он пробьется. И тут же, прямо на палубе, работал. Ставил на ящик машинку «Корона» и печатал, печатал. Что писал на корабле — неизвестно, но в Париже начнет «Хождение по мукам», где все и опишет.

Доподлинно, правда, известно, что в Одессе, накануне бегства, всем говорил «что сапоги будет целовать у царя, если восстановится монархия, и глаза прокалывать ржавым пером большевикам…». И известно, что через двадцать лет, в 1939-м, напишет Крандиевской прямо противоположное. «То, что происходит у нас (в СССР. — Авт.) — грандиозно и величественно, и перед этим бледнеет муза фантазии. ..»

Самой близкой ведь писал, кому не надо было врать… И все же, думаю, врал. Сын скажет потом: «Любил благополучие… Если очень любить покой, удобства, достаток, можно начать приносить жертвы во имя всего этого. А жертвами обычно являются убеждения…»

«Жить для себя», вот о чем мечтал. И зорко зыркал по сторонам, кто же из людей, этих «насекомых» и «призраков», может помочь в этом? Он всех обхитрит, всех объедет на кривой! Главное — не стесняться.

В Берлине присвоил, фактически украл у бедной, умиравшей от безденежья писательницы Нины Петровской ее перевод итальянской сказки «Приключения Пиноккио», которую превратит в «Золотой ключик». Сослался на нее при первой публикации: «Переделал и обработал Алексей Толстой», но потом ее имя даже не упоминал. Или — натуральный суд, когда в 1924-м он «слямзил» — украл сюжет пьесы Чапека «ВУР» («R.U.R.»), переделав ее в «Бунт машин», да еще не заплатив переводчику. Или, наконец, — презрение даже друзей, когда в 1936-м Толстой буквально «потопил» в общественном мнении писателя Добычина. Так выступил на одном собрании, пишет Каверин, что жена Федина просто орала в коридоре: «Каков подлец! Вы его еще не знаете! Такой может ночью подкрасться на цыпочках, задушить подушкой, а потом сказать, что так и было. Иуда…»

Военный корреспондент Алексей Толстой в период Первой мировой войны.

«Не пролетарий»

Вернувшись из эмиграции, граф, правда, еще хорохорился. Попав на первый митинг в Большом театре, сказал одному писателю: «Ни на какие митинги больше я не пойду… То есть купить меня, низвести до уровня ваших идиотских митингов — дудки! Я граф — не пролетарий…» Но вскоре не только регулярно ходил — бегал. Смешно, но когда в конце 1930-х был устроен митинг писателей, награжденных властью, то Толстой, опоздав, шумно войдя, плюхнулся сразу в президиум. «А после того, — пишет Пришвин, — Фадеев объявил: «Предлагаю дополнительно выбрать в президиум Толстого». Все, — итожит Пришвин, — засмеялись…»

А что? Нахальство — второе счастье!..

«Всяк умный, — сказал, кажется, Грибоедов, — не может быть не плутом». Что ж, возможно! Только вот — литература? Большая литература? Совместима ли она с нахрапистостью, ловкачеством, стяжательством? Ведь и впрямь не представить «личного шофера» у Цветаевой, как у него, или «теплую дачу» у бездомного Мандельштама. И, конечно, в страшном сне не увидеть Андрея Платонова, выбивающего у властей даже не второй — хотя бы первый автомобиль. В письмах жене Платонов дважды просит ее пойти в Литфонд и вновь напомнить «чиновникам от литературы» о патефоне, на который он «давно записался» (эта новинка могла развлечь больного сына его — Тотю). А Толстой еще в 1933-м, когда страна голодала и жила по карточкам, писал жене:

«Тусенька!.. С машиной — неопределенно. Постройка ее приостановлена, не годится наша сталь. Придется поехать в Нижний самому. О заграничной машине говорил с Ягодой, он поможет. Затяжка с машинами меня ужасно мучает. Но, стиснув зубы, нужно все довести до конца». Стиснет, урвет даже третью машину — от Ленсовета.

Но при чем здесь, скажите, литература?

Алексей Толстой читает свою пьесу «Петр Первый» артистам Ленинградского театра драмы им. А.С. Пушкина. 1937 год. Фото: РИА Новости

«Английский шпион»

На этот вопрос — может, самый главный! — раз и навсегда ответила та же Цветаева. В статье «Искусство при свете совести» написала: «Большим поэтом может быть всякий большой поэт. Для большого поэта достаточно большого поэтического дара. Для великого самого большого дара мало, нужен равноценный дар личности: ума, души, воли и устремления этого целого к определенной цели…» А Толстой, по приговору Бунина, «проявлял… великое умение поставлять на литературный рынок только то, что шло на нем ходко… приспосабливался».

Вот и различие; его не покроешь ни тиражами, ни выборами в депутаты, ни орденами и сталинскими премиями, коих Толстой заслужил целых три.

Поймите меня правильно. Он не был «злым гением», демоном эпохи. Были патентованные доносчики, прямые виновники арестов и смертей. А граф был разным. Ледяным и в одном флаконе — горячим. В Берлине печатал и «ввел в литературу» Булгакова и Катаева, хотя оба открещивались от него потом. Защищал перед Горьким поэта Павла Васильева, помог опальной Ахматовой выпустить сборник стихов, даже обращался к Сталину с просьбой поддержать бедствующего во Франции Бунина. Я уж не говорю, что человек 5-6 «вытащил» из тюрем. Спас и переводчика Михаила Лозинского, и литератора Петра Зайцева, и мужа балерины Вечесловой. Наконец, бился за ссыльных писателей: за сатирика Жирковича и довольно известного тогда прозаика, но бывшего офицера-деникинца Георгия Венуса.

Жена умершего в 1939-м от пыток Венуса тогда написала о Толстом: «Пусть эти каменные люди знают, пусть они видят, что НАСТОЯЩИЙ ЧЕЛОВЕК не остается глухим к человеческому воплю…» Правда, не знала того, что знаем мы, что на последних допросах Венуса только одним и мучили: шпион ли Толстой или нет и что тот знает о преступных «связях» графа в Париже и Лондоне? И не ведала, конечно, что Толстой если и не знал в точности о «подкопе под себя», то нутром, поджилками догадывался о том.

На Венусе он и сломался.

Встреча с летчиком Валерием Чкаловым. 1938 год. Фото: РИА Новости

Конформист

Первый раз замер от ужаса на перроне в Ленинграде. Сразу после убийства Кирова в 1934-м. Толстого выдернули из дома звонком из Смольного — встречать спецпоезд Сталина. Он ведь знал вождя, дружил с обкомом, был уже «графом партийным». Сталин, пишут, вышел из вагона мрачнее тучи. К нему тут же с докладом шагнул начальник питерских чекистов Филипп Медведь, партиец с 1907 года и близкий друг Кирова. Но едва он поднял руку к козырьку, Сталин молча влепил ему пощечину. Шок ведь! Столбняк! «Верховную смазь» услышали все, и все поняли — страну ждет что-то страшное…

Когда Толстой вернулся на дачу, домашние кинулись к нему: «Ну как? Расскажи! Кто же убийца?..» «Отец оглядел нас всех, — вспоминал его сын, — и около минуты простоял молча… «Что вам сказать?.. Дураки вы все. Ничего вы не понимаете!..»» Он-то понял все. За первую неделю в городе было арестовано 843 человека (эта цифра вырастет до 3 тысяч, а число высланных вообще до 100 тысяч), через две недели в Москве взяли под стражу Каменева и Зиновьева и еще 30 крупных партийцев, а через три недели, когда в двух столицах уже шли расстрелы, пышущий здоровьем граф свалился с инфарктом.

«От безвыходности», — пишет Оклянский, биограф. От безумного страха — посмею добавить я.

Сталин давно уже не был для Толстого своим, «карманным человеком», как почудилось ему когда-то. Да, вождь еще в 1929-м защитил пьесу Толстого «На дыбе», когда на нее ополчились «идейные ревнители». Да, посмеивался в усы «клоунаде» графа. Да поменялся как-то с Толстым трубками (какой, однако, «интим»!), отчего граф чуть не прыгал от радости. Наконец, выпустил его за границу, когда тот полетел в Сорренто к Горькому. Все это были милости власти, но кто был жертвой здесь, а кто палачом, сам граф сообразил давно. Поджилками сообразил.

Страх! Страх давно уже диктовал графу, как поступать, что сказать с трибун, даже что и как писать. Теперь наш «лихоумец» не столько писал, сколько переписывал себя. И не только «Петра Первого», с чего начались эти заметки…

Д. Шмаринов. Иллюстрация к роману «Петр Первый».

«Очаровательный негодяй»

Он умер в санатории в Барвихе, неподалеку от своей новой дачи. Челюсть покойнику подвязали простым бинтом, тело накрыли солдатским одеялом. Но хоронили «английского шпиона», как уже назвал его Сталин, пышно: с сообщением от ЦК партии и правительства, со статьей Шолохова в «Правде», с погребением на Новодевичьем.

Смерти боялся страшно. А умер, «подхватив рак», как пишет Шапорина, жена композитора, от того, что Сталин заставил его смотреть, как вешают по стране «немецких прихвостней» — включил его, депутата и лауреата, в комиссию о преступлениях нацизма. Вот там-то, на городских площадях, где дергались на виселицах предатели, он и заболел. Так ли, нет — не знаю. Но точно знаю, что Сталин включил его и в комиссию, посланную в Катынь, где по черепам убиенных поляков ему надо было «подтвердить» известную ныне ложь — 20 тысяч польских офицеров были расстреляны не нашими — немцами. Вот зачем «английский шпион» Толстой нужен был Сталину живым, вот почему его не арестовывали.

Вот почему не просто продал душу дьяволу — с потрохами продал…

Три человека насчитал я, кто прямо назвал Толстого «негодяем». Ахматова («очаровательный негодяй»), наш современник, ныне покойный поэт Чичибабин, человек отсидевший свое (помните его стих: «Я грел свечу тоской. / Мне жалко негодяев — / Как Алексей Толстой / И Валентин Катаев…»), и — некая неизвестная женщина в письме от 37-го года, которое граф почему-то сохранил. «Сегодня, — написала она ему, — я сняла со стены ваш портрет и разорвала его в клочья… Еще вчера я… ставила вас выше М. Горького, считала самым большим и честным художником… И вдруг услышала захлебывающийся от восторга визг разжиревшей свиньи, услышавшей плеск помоев в своем корыте… Я говорю о вашем романе «Хлеб»… Вы стали заправским подпевалой… Вы негодяй после этого!.. О, какой жгучий стыд!.. И я плюю вам… в лицо сгусток своей ненависти и презрения. Плюю!!!»

Круто! И было за что. За Сталина, кого уже не только звал «Петром I», но силился доказать, что Петр был грузином, за прославление Беломорканала, за процессы, после которых он вчерашних знакомых звал в газетах «петлявшими зайцами» и «извивающимися сколопендрами». ..

Не великий…

Последней своей жене Людмиле Баршевой телеграфировал из Праги: «Какие куплены штучки! Я взял в посольстве одну даму, ростом и фигурой приблизительно как ты, и загонял ее насмерть…» Спутники его рассказывали, что все купе графа было завалено саквояжами и баулами. А когда подали паровоз, на перроне показался Толстой «в обнимку с последним угрожающих размеров чемоданом с болтающимися ремнями и незакрытыми замками. Поезд тронулся. Толстой успел толкнуть в тамбур свою ношу и не по возрасту резво вскочил в вагон. Он упал массивной графской грудью на распахнувшийся чемодан, в груду кружев, тончайших и светлых… Лицо его светилось блаженством…»

Он звал Баршеву «лебедушкой» и «синим колокольчиком». Ему 53, ей — 30 лет. Она, кого Ольга Берггольц ядовито назовет потом «графиней от корыта», а пасынок Толстого «хищной тигрицей», была дочерью царского генерала, расстрелянного в Крыму, была в разводе с писателем Баршевым, а до того работала красильщицей, киоскершей, рабочей упаковочного цеха. Была никакой, умела долго и обстоятельно говорить «о пустяках». Но Толстой сходил с ума, писал, что готов «целовать пальчики на ногах» и сделать ее «государственной женщиной». Что имел в виду, непонятно, но то ли любил по-настоящему, то ли в четвертый уже раз убеждал себя, что любит.

Уходил, убегал от одиночества, от той «дребезжащей тоски», когда, как признался, «остается грызть подушку».

Вообще-то — реальная трагедия! Ему ведь был дан огромный дар, нечеловеческая воля, титаническое трудолюбие. Все, чтобы стать великим. И ведь есть, были иные примеры: Цветаева, Платонов, Бунин в эмиграции, Мандельштам, Добычин, даже весь фантастический Грин. Мог, мог стать вровень с гениями. Но веревочка жизни, обернувшаяся петлей, сплелась иначе. В эмиграции мог писать правду, но светило безденежье; в России, напротив, денег с его талантом могло быть и было — навалом, но надо было или писать «в стол» — для вечности, или уж — как прикажут.

Впрочем, и этого «выхода» — писания «в стол» — у него не было. Он к 1930-м уже не мог просто писать «для себя». Само молчание его было бы расценено как преступление. Вот ловушка-то! Вот когда в узком кругу, в подпитии он кричал: «Я лучше буду писать дерьмо за столом, чем есть г…но в лагере!..»

И вот почему у нас язык не поворачивается назвать его, титулованного, орденоносного и остепененного беллетриста, писателем воистину великим.

Могила писателя на Новодевичьем кладбище.

P.S. Незадолго до смерти его, кровохаркающего уже, выпустили из санатория отпраздновать Новый 1945 год. Встречали вчетвером: он с женой и великий Михоэлс с супругой. «Был накрыт великолепный праздничный стол. У Толстых, — вспоминала Потоцкая-Михоэлс, — всегда было много прекрасных цветов, но на этот раз в центре стола стояло какое-то поистине необыкновенное цветущее дерево. Оно было почти фантастическим по изобилию цветов. «А это — древо жизни, так и называется», — сказал Алексей Николаевич. Мы просидели всю ночь за столом веселые, но трезвые. .. Никто не танцевал, резко не двигался, но утром «древо жизни» все нашли надломленным!..»

Пётр и его команда. О ближайших сподвижниках Петра Великого

Информация о материале

Опубликовано: 11 октября 2022

Просмотров: 26397

Пётр I и А. Д. Меншиков. Художник Юрий Панцырев. 1980 год

«Короля играет свита» — это известное и, возможно, справедливое для Европы утверждение на российской почве требовало уточнений. Особенно — в эпоху Петра Великого, чья страсть к игрищам и потехам в ближнем кругу не помешала царю-реформатору создать крепкую, преданную его делу команду исполнителей и продолжателей небывалых по масштабу государственных начинаний.

Отдавая всего себя задуманным преобразованиям, он требовал от соратников не восторженного раболепия и не только честной, толковой исполнительности, но и проявления умения, инициативы, самоотверженности.

Не свита, но работники — воины, дипломаты, государственные деятели, учёные, строители, организаторы новых отраслей хозяйства — они были очень разными — по социальному происхождению, национальной принадлежности, возрасту, вероисповеданию, темпераменту, наконец. Резкий, вспыльчивый, недоверчивый, но умеющий оценить натуру и способности человека, Пётр легко возвышал людей. Столь же легко и предавал опале, но всегда был способен признать заслуги и умения членов своей команды, отвечавших ему восхищением и преданностью. Не в этом ли командном чувстве был секрет его успехов в титаническом деле обновления государства и приобретении им нового статуса в «концерте» европейских держав?

В зависимости от критериев отбора разные исследователи насчитывают от десятков до сотен ближайших помощников императора-реформатора. По мере продвижения России по пути обновления круг этот расширялся, но основной «костяк» — 10–12 ближайших соратников — вошли в историческую память как СПОДВИЖНИКИ ПЕТРА.

«Пётр является перед наблюдателем в вечном потоке разнообразных дел, в постоянном деловом общении со множеством людей, среди непрерывной смены впечатлений и предприятий; всего труднее вообразить его наедине с самим собою, в уединённом кабинете, а не в людной и шумной мастерской».

В. О. Ключевский. Пётр Великий среди своих сотрудников

Экзамен Петра. Художник Юрий Кушевский. 2005 год

«…Ближайшие исполнители должны были знать прежде и лучше других, с каким распорядителем имеют дело и чего он от них ждёт и требует. То была столь памятная в нашей истории компания сотрудников, которых подобрал себе преобразователь, — довольно пёстрое общество, в состав которого входили и русские, и иноземцы, люди знатные и худородные, даже безродные, очень умные и даровитые, и самые обыкновенные, но преданные и исполнительные».

В. О. Ключевский. Пётр Великий среди своих сотрудников

Триумф Российского флота. Народный художник России Василий Нестеренко. 1994 год

«Пётр набирал нужных ему людей всюду, не разбирая звания и происхождения, и они сошлись к нему с разных сторон и из всевозможных состояний. Иноземцы и люди новые из русских, понимая дело Петра или нет, делали его, не входя в его оценку, по мере сил и усердия, по личной преданности преобразователю или по расчёту».

В. О. Ключевский. Пётр Великий среди своих сотрудников

АПРАКСИН ФЁДОР МАТВЕЕВИЧ (1661–1728)

Фёдор Матвеевич, брат царицы Марфы Матвеевны — вдовы царя Фёдора Алексеевича, был комнатным стольником при Петре, участником потешных полков. Он стоял у истоков создания Российского военно-морского флота, командовал как на Азовском, так и на северном театрах боевых действий (часть времени — практически параллельно): с 1700 по 1711 год был губернатором крепости Азов, а в 1708 году оборонял СанктПетербург от шведов.

Под командованием Апраксина находился русский гребной флот во время Гангутского сражения (1714), завершившегося первой в истории России морской победой русского флота. Хотя боевыми действиями, которые привели к знаковой победе русского оружия, лично командовал Пётр. Позднее Апраксин участвовал в Персидском походе, возглавлял Балтийский флот. Был также главой Адмиралтейского приказа, генераладмиралом, тайным советником.

ГОЛОВИН ФЁДОР АЛЕКСЕЕВИЧ (1650–1706)

Фёдор Алексеевич происходил из боярского рода Головиных, получил домашнее образование. В 1689 году возглавил Великое посольство на Дальний Восток, итогом которого стало урегулирование вопросов о границе с Китаем в рамках Нерчинского договора 1689 года (позднее результаты его дипломатической деятельности закрепит Патрик Гордон). Также стал одной из центральных фигур Великого посольства 1697–1698 годов. Был Президентом посольских дел — главой внешнеполитического ведомства; руководил русской дипломатией до самой смерти. Также заведовал Воинским морским указом, Монетным двором и московской Школой математических и навигацких наук. Стал первым кавалером ордена Святого Андрея Первозванного — высшей государственной награды (1699) — и первым в России генерал-фельдмаршалом (1700). С именем Фёдора Головина также связывают издание учреждённой Петром в 1702 году первой русской печатной газеты «Ведомости».

ГОРДОН ПАТРИК ИВАНОВИЧ (1635–1699)

Урождённый Патрик Леопольд Гордон оф Охлухрис, представитель знатного шотландского рода, покинул родину в 16 лет, участвовал в Северной войне 1655–1660 годов, причём и на шведской, и на польской стороне. На момент поступления на службу к Петру I имел значительный боевой опыт: воевал за Россию с 1661 года, участвовал в первом чигиринском и двух крымских походах.

Один из первых наставников и близкий друг Петра, их знакомство произошло в Немецкой слободе в 1690 году. Патрик Гордон сыграл одну из ключевых ролей в победе Петра над Софьей и стрельцами. Он много сделал для создания петровской армии, широко использовал свои познания в инженерном деле и артиллерии. Стараниями Гордона потешные войска превратились в гвардейские.

ДОЛГОРУКОВ ЯКОВ ФЁДОРОВИЧ (1639–1720)

Яков Фёдорович родился в Москве, происходил из княжеского рода Долгоруковых, верно служил царю Алексею Михайловичу, принял сторону Петра во время стрелецкого бунта, участвовал в Азовских походах. В битве под Нарвой попал в шведский плен, в котором провёл десять лет, помогал другим пленным русским. В плену получил ценные знания о шведском государственном устройстве, которые впоследствии использовал на родине.

Бежал, захватив вместе с другими пленными шведскую шхуну.

Возглавлял Главную военную канцелярию, в ведении которой находилось снабжение русских войск, а позднее — учреждённую Петром в ходе реформ Ревизион-коллегию, следил за сохранностью казны, раскрывал хищения. Современникам и потомкам запомнился как человек решительный и твёрдый, способный возразить самому царю.

ЗОТОВ НИКИТА МОИСЕЕВИЧ (1644–1717)

Никита Моисеевич родился в Москве в семье дьяка. Наиболее известен как учитель Петра, с пяти лет знакомил царевича с грамотой, историей и религией, стал одним из ближайших его соратников, был на стороне царя в противостоянии с Софьей, участвовал в расследовании событий Стрелецкого восстания 1698 года. Думный дьяк Никита Зотов поддерживал Петра в его эксцентричных затеях: во «Всешутейшем, всепьянейшем, сумасброднейшем соборе», высмеивавшем церковные обряды и старорусские традиции, Зотов занимал особый «руководящий пост» и имел титул «Всешутейного отца Иоанкита, Преспургского, Кокуйского и Всеяузского патриарха».

При этом Зотов больше пятнадцати лет, до самой смерти, возглавлял подчинявшуюся лично Петру I Ближнюю канцелярию, занимавшуюся организацией государственного контроля и обладавшую рядом признаков высшего института власти.

ЛЕФОРТ ФРАНЦ ЯКОВЛЕВИЧ (1656–1699)

Франц Лефорт родился в вольном городе Женева, в семье торговца Жака Лефорта, в Россию прибыл с голландскими наёмниками, жил в Немецкой слободе. Под командованием Василия Голицына, воеводы, государственного деятеля и фаворита царевны Софьи, участвовал в Крымских походах, потерпевших поражения (1687, 1689). Принял сторону Петра в его противостоянии с Софьей, участвовал вместе с ним в манёврах, сыграл важную роль в Азовских походах. Руководил кораблестроением на Воронежской верфи, пользуясь опытом западных специалистов, которых активно нанимал на службу в Россию. Был одним из официальных глав Великого посольства в Западную Европу 1697–1699 годов, в котором сам Пётр участвовал под именем Петра Михайлова, урядника Преображенского полка. Считается, что кальвинист Лефорт, имевший огромное влияние на Петра и связанный с ним крепкой дружбой, заработал особую ненависть в рядах восставших стрельцов, которые называли его «еретиком».

МЕНШИКОВ АЛЕКСАНДР ДАНИЛОВИЧ (ок. 1673–1729)

Происхождение Александра Даниловича — до сих пор предмет споров среди исследователей. Сын конюха петровских потешных полков Данилы Меншикова, он мог быть потомком древнего польско-литовского рода Менжиков. Начал карьеру денщиком Петра, прошёл с царём через все военные и политические предприятия, став его ближайшим соратником исамым известным фаворитом эпохи. За свою карьеру выполнял множество государственных функций. Стал первым губернатором Санкт-Петербурга (1703–1724, 1725– 1727). Действия драгун, которыми Меншиков командовал во время исторического Полтавского сражения, определили ход битвы. Ему же позднее сдались остатки шведской армии. Меншиков был произведён в генерал-фельдмаршалы (при Екатерине I станет генералиссимусом). В 1717–1722 годах был президентом Военной коллегии, одновременно занимая должность сенатора. Владел несколькими городами, тысячами сёл и деревень и почти легендарными богатствами, построил себе дворцы в Санкт-Петербурге и Кронштадте. После смерти Петра сыграл центральную роль в возведении на престол Екатерины I.

ПРОКОПОВИЧ ФЕОФАН (1681–1736)

Феофан (в миру Елеазар) Прокопович родился в Киеве, имена его родителей неизвестны; воспитывался дядей, фамилию которого и взял. Обучение проходил в Риме, в коллегии Святого Афанасия. Пётр I взял Феофана под покровительство в 1716 году, вызвав его из Киева в Санкт-Петербург. Решающую роль в данном случае сыграли не только выдающиеся способности этого богослова и учёного, но и его непопулярные среди русского духовенства взгляды — Феофан, в частности, утверждал, что император является главой не только государства, но и поместной церкви. Он стал главным помощником царя в делах духовного управления и движущей силой петровской церковной реформы. Феофан — автор Устава Духовной коллегии 1721 года, документа, радикально менявшего положение Русской православной церкви, подчиняя её государству. Написанный Феофаном и отредактированный Петром Устав определял функции Синода, органа управления церковью, который заменил упразднённое тем же регламентом патриаршество.

РОМОДАНОВСКИЙ ФЁДОР ЮРЬЕВИЧ (ок. 1640–1717)

Фёдор Юрьевич происходил из знатнейшего рода Ромодановских, сын князя Юрия Ивановича Ромодановского. Ряд исследователей называют Фёдора Ромодановского вторым человеком в государстве (впрочем, подобные формулировки применялись и к другим сподвижникам Петра I, особенно на пике их карьеры). Во время Великого посольства Петра именно Ромодановский руководил боярской комиссией, которая управляла Москвой в отсутствие царя. Он также на протяжении тридцати лет возглавлял Преображенский приказ, то есть фактически был главой государственной службы безопасности — этот орган занимался политическим сыском и расследовал «злые умыслы» против власти. Среди наиболее известных примеров — Стрелецкое восстание 1698 года и Астраханское восстание 1705–1706 годов.

ТОЛСТОЙ ПЁТР АНДРЕЕВИЧ (1645–1729)

Пётр Андреевич из рода Толстых (положил начало его графской ветви), был сыном окольничего, Андрея Васильевича Толстого. В первый стрелецкий бунт содействовал восставшим, поэтому доверия Петра ему пришлось добиваться больше двух десятилетий. В конце 1701 года был назначен посланником в Константинополь, став первым Российским послом-резидентом, способствовал ратификации Константинопольского мирного договора с Османской империей. В годы русскотурецкой войны (1710–1713) побывал под арестом в османском заточении. В 1717 году хитростью и угрозами добился возвращения в Россию беглого царевича Алексея Петровича, а затем вёл расследование его дела. После этого возглавил Тайную канцелярию и получил от царя щедрое вознаграждение, став, наконец, его доверенным лицом.

ШЕРЕМЕТЕВ БОРИС ПЕТРОВИЧ (1652–1719)

Борис Петрович родился в Москве, в боярской семье Шереметевых, с 13 лет был комнатным стольником. Участвовал в 1686 году в переговорах о «Вечном мире» с Речью Посполитой, также вёл в Европе переговоры с императором Священной Римской империи, римским папой и Мальтийским орденом. Шереметев проявил себя также как талантливый военачальник, принимавший взвешенные решения и избегавший поспешных действий. В годы Северной войны (1700–1721) в чине генерал-фельдмаршала командовал войсками в Прибалтике, осадил и взял несколько крепостей, включая Мариенбург, Копорье и Дерпт. Формально командовал русской армией во время Полтавской битвы 1709 года. Первым в истории Российского государства возведён в графское достоинство. Награждён орденом Св. Андрея Первозванного.

РАГУЗИНСКИЙ-ВЛАДИСЛАВИЧ САВВА ЛУКИЧ (ок. 1668–1738)

Савва Лукич происходил из сербского дворянского рода Владиславичей. Купец, дипломат — на российской службе с 1703 года — он тогда же начал получать от Петра I привилегии на занятие торговлей. В 1705 году привёз вМоскву из Константинополя Ибрагима Ганнибала — прадеда Александра Сергеевича Пушкина, ставшего прототипом главного героя пушкинского исторического романа «Арап Петра Великого». В 1716–1722 годах действовал в качестве представителя Петра вРиме иВенеции. Нанимал итальянских специалистов на российскую службу, закупал скульптуры для заложенного в 1704 году в СанктПетербурге Летнего сада. С 1725 по 1728 год был Чрезвычайным посланником и полномочным министром России в Китае, вёл переговоры с Цинской империей о границах и торговых отношениях (были инициированы Китаем в 1724 году, а завершились уже при Екатерине I). Итогом Посольства Владиславича стал Кяхтинский договор (1727), зафиксировавший существовавшую границу и увеличивший объёмы торговли между странами.

Источник: Вестник «Воронцово поле» №3, за 2022 г.

• 350-летие Петра Великого
• 350-летие со дня рождения Петра I

Кто написал 1 Петра? | Ответы католиков

Первое послание святого Петра — одна из тех книг Нового Завета, авторство которых оспаривается.

Со времен ранней Церкви существует твердое мнение, что она была написана апостолом Петром.

В ранней Церкви было меньше консенсуса относительно 2 Петра, но консенсус относительно 1 Петра был сильным, и он оставался таковым до появления современной библейской критики.

Современные критики, используя методологию систематических сомнений, с подозрением отнеслись к традиционному авторству послания, некоторые из них утверждали, что это произведение не могло быть написано св. Петром.

Папа Бенедикт 1 Петра

Незадолго до выхода на пенсию Папа Бенедикт XVI обратился к группе семинаристов, в котором высказал свои мысли об авторстве послания:

Апостол Петр говорит, но Экзегеты говорят нам: Не может быть, чтобы это Послание было написано Петром, потому что греческий язык настолько хорош, что он не может быть греческим рыбаком из Галилейского моря.

И не только язык — синтаксис превосходный, — но и мысль, уже вполне зрелая, есть актуальные формулы, в которых суммируются вера и отражение Церкви.

Эти экзегеты говорят, стало быть: оно уже достигло такой степени развития, которой не может быть у Петра.

Как реагировать?

Здесь Папа Бенедикт определяет два основания, по которым авторство послания подвергается сомнению: (1) высокое качество греческого языка и (2) зрелость мысли в письме.

Аргументы из стиля

Лично меня никогда не впечатляли аргументы, касающиеся литературного стиля.

Одна из причин заключается в том, что литературный стиль человека может меняться со временем. По мере того как Петр общался с большим количеством носителей греческого языка, его греческий язык, естественно, улучшался.

Если служение Петра длилось примерно с 30 по 67 г. н.э., то это более тридцати лет общения с грекоязычными христианами (и другими) для полировки греческого языка, которым он, вероятно, обладал как житель Галилеи (территории со значительным греческим населением). говорящего населения).

Еще одна причина, по которой аргументы, основанные на стиле, не впечатляют, заключается в том, что авторство в древнем мире, как и сегодня, представляет собой более сложное явление, чем это принято считать.

Сегодня авторы нанимают всех, от корректоров и редакторов до откровенных писателей-призраков, и в древнем мире тоже.

То, насколько стиль помощников автора попадал в окончательный текст, зависело от степени свободы, предоставленной им автором.

Сильванус?

В случае с 1 Петра мы даже знаем, кто мог помочь Петру в написании письма, потому что ближе к концу послания он пишет:

By [греч. верный брат, как я считаю его, Я кратко написал вам , увещевая и заявляя, что это истинная благодать Божия; стойте в нем [1 Пет. 5:12].

Силуан (он же «Сила») был одним из попутчиков Павла, который, по-видимому, находился в Риме в то время, когда писалось 1 Петра.

Папа Бенедикт о роли Сильвана  

Папа Бенедикт подхватывает этот стих и объясняет: в конце письма он говорит, что я пишу вам: «По Сильванусу… dia Сильванус».

Это «от» [ dia ] может означать разные вещи.

Это может означать, что он [Сильванус] приносит или передает; это может означать, что Сильван помог ему написать это; это может означать, что на самом деле его написал Сильванус.

В любом случае, мы можем заключить, что само Послание указывает нам на то, что Петр был не одинок в написании этого Послания, но оно выражает веру Церкви, которая уже находится на пути веры, веры все более и более зрелой.

Он пишет не один, как изолированная личность; он пишет при содействии церкви, людей, которые помогают ему углублять веру, проникать в глубину его мысли, его рассудительности, его глубины.

Таким образом, Папа Бенедикт определяет различные возможные роли, которые Сильванис мог сыграть в отношении послания:

1. Он мог быть посланником, доставившим его получателям.
2. Возможно, он работал секретарем или редактором письма, которое отполировало для него греческий язык Петра.
3. Возможно, он был агентом Питера при написании письма от его имени.

Папа Бенедикт, кажется, тяготеет к последним двум возможностям. В любом случае, он заключает, что Петр «не один пишет» при составлении послания, но «пишет с помощью Церкви».

Папа Бенедикт о аргументах относительно зрелости

Папа Бенедикт не уделяет много места обвинению в том, что мысль в письме слишком зрела для дней Петра.

Однако он отмечает, что мысль о Церкви «становилась все более зрелой» и что взаимодействие с другими помогало ему «погрузиться в глубины своих мыслей».

Аргументы зрелости и Нового Завета

На мой взгляд, аргументы, основанные на зрелости мысли в определенный период первого века, если уж на то пошло, даже слабее, чем аргументы стиля.

Те, кто говорят, что 1 Петра было написано после смерти апостолов, в лучшем случае датируют его несколькими десятилетиями позже.

Но на расстоянии почти двадцати столетий невозможно восстановить точные даты, когда данные понятия и учреждения вошли в жизнь Церкви.

Здесь мы имеем дело только с вопросом десятилетий.

Тот факт, что 1 Петра упоминает о чем-то, что считалось признаком «зрелости» по сравнению с тем, в каком состоянии находилась Церковь в 33 г. н.э., в равной степени может служить доказательством того, что 1 Петра было написано после смерти апостола. . . или , что предполагаемый признак зрелости действительно присутствовал в Церкви до смерти апостола.

Я знаю, какой вариант выбрать.

Краткое изложение 1-го Послания Петра — Библейский обзор

ГлавнаяМатериалыУказательБиблейский обзор Обзор Нового Завета Краткий обзор 1 Петра

Автор: 1 Петра 1: 1 идентифицирует автора Книги 1 Петра как апостола Петра.

Дата написания: Первое послание Петра, вероятно, было написано между 60 и 65 годами по Р. Х.

Цель написания: 1 Петра — это письмо Петра к верующим, которые были рассеяны по древнему миру и подвергались жестоким гонениям. Если кто и понимал гонения, так это Петр. Его били, угрожали, наказывали и сажали в тюрьму за проповедь Слова Божьего. Он знал, что нужно терпеть без горечи, не теряя надежды и с великой верой жить послушной, победоносной жизнью. Это знание живой надежды на Иисуса было посланием, и примеру Христа нужно было следовать.

Ключевые стихи:

1 Петра 1:3: «Хвала Богу и Отцу Господа нашего Иисуса Христа! мертвец.»

1 Петра 2:9: «Но вы — народ избранный, царственное священство, народ святой, люди, взятые в удел, дабы возвещать совершенства Призвавшего вас из тьмы в чудный Свой свет».

1 Петра 2:24: «Он грехи наши вознес телом Своим на древо, чтобы нам умереть для грехов и жить для праведности; ранами Его вы исцелились».

1 Петра 5:8-9: «Трезвитесь и бодрствуйте. Враг ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить. Противостойте ему твердою верою, зная, что братья ваши во всем мир переживает такие же страдания».

Краткое описание: Хотя это время преследований было отчаянным, Петр показывает, что на самом деле это было время радоваться. Он говорит считать за честь страдать ради Христа, как страдал за них их Спаситель. В этом письме упоминается личный опыт Петра с Иисусом и его проповеди из книги Деяний. Петр подтверждает, что сатана является великим врагом каждого христианина, но уверенность в будущем возвращении Христа дает стимул для надежды.

Соединения: Знакомство Петра с ветхозаветным законом и пророками позволило ему объяснить различные ветхозаветные отрывки в свете жизни и деятельности Мессии, Иисуса Христа. В 1 Петра 1:16 он цитирует Левит 11:44: «Будьте святы, ибо Я свят». Но он предваряет его, объясняя, что святость достигается не соблюдением закона, а благодатью, дарованной всем верующим во Христа (ст.