Лучшие стихи цветаевой о жизни: Стихи Марины Цветаевой о жизни: читать лучшие стихотворения Цветаевой про жизнь
Марина Цветаева — Лучшие стихотворения
Марина Цветаева — Лучшие стихотворенияМарина Цветаева
Лучшие стихотворения
Список лучших стихотворений формируется по количеству прочтений, общей популярности и цитируемости каждого стихотворения.«Рас-стояние: версты, мили……» «Идешь, на меня похожий…» «Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес…» Бабушке «Уж сколько их упало в эту бездну…» Душа Генералам двенадцатого года «Мне нравится, что Вы больны не мной…» «Я бы хотела жить с Вами…» «Тоска по родине! Давно…» «Я только девочка. Мой долг…» Глаза «Если душа родилась крылатой…» Волк Попытка ревности Молодость «Вчера еще в глаза глядел…» «Ты, меня любивший фальшью…» «В гибельном фолианте.
Марина Цветаева. Лучшие стихи — ReadRate
Вы давно не встречались с поэзией, бьющей наотмашь? У вас мало времени, но есть десять минут, в которые хочется, чтобы были тишина, только вы, лучшие стихи и сеанс связи с глубинами собственной души? Тогда вам стоит знать, что сегодня день смерти Марины Цветаевой, поэта, оставившего нам такие строчки, от которых сердце уходит в пятки и медленно возвращается обратно.
На ReadRate в честь памятной даты мы собрали лучшие стихи Марины Цветаевой. Экономим вам время: просто зайдите в нашу галерею, ткните в любое стихотворение наугад, выберите свободную и тихую минутку и поговорите по душам со своим сердцем. Читать можно правда любое, они все прекрасны. Здесь не будет известных каждому «Под лаской плюшевого пледа» или «Мне нравится, что вы больны не мной». Мы постарались собрать то, что принесёт вам новые эмоции. Если совсем нет времени, можете просто пролистать галерею, каждая картинка в ней – ёмкая цитата из лучших стихов и прозы Марины Цветаевой. Они не связаны со стихотворениями, содержащимися внутри.
1. А человек идёт за плугом
А человек идёт за плугом
И строит гнёзда.
Одна пред Господом заслуга:
Глядеть на звёзды.
И вот за то тебе спасибо,
Что, цепенея,
Двух звёзд моих не видишь – ибо
Нашёл – вечнее.
Обман сменяется обманом,
Рахилью – Лия.
Все женщины ведут в туманы:
Октябрь 1919 г.
2. Имя твоё – птица в руке
Имя твоё – птица в руке,
Имя твоё – льдинка на языке.
Одно-единственное движенье губ.
Имя твоё – пять букв.
Мячик, пойманный на лету,
Серебряный бубенец во рту.
Камень, кинутый в тихий пруд,
Всхлипнет так, как тебя зовут.
В лёгком щелканье ночных копыт
Громкое имя твоё гремит.
И назовёт его нам в висок
Звонко щёлкающий курок.
Имя твоё – ах, нельзя! –
Имя твоё – поцелуй в глаза,
В нежную стужу недвижных век.
Имя твоё – поцелуй в снег.
С именем твоим – сон глубок.
1916 г.
3.
Плохое оправданье
Как влюблённость старó, как любовь забываемо-ново:
Утро в карточный домик, смеясь, превращает наш храм.
О, мучительный стыд за вечернее лишнее слово!
О, тоска по утрам!
Утонула в заре голубая, как месяц, трирема,
О прощании с нею пусть лучше не пишет перо!
Утро в жалкий пустырь превращает наш сад из Эдема…
Только ночью душе посылаются знаки оттуда,
Оттого всё ночное, как книгу, от всех береги!
Никому не шепни, просыпаясь, про нежное чудо:
Свет и чудо – враги!
Твой восторженный бред, светом розовых люстр золочёный,
Будет утром смешон. Пусть его не услышит рассвет!
Будет утром – мудрец, будет утром – холодный учёный
Тот, кто ночью – поэт.
Как могла я, лишь ночью живя и дыша, как могла я
Лучший вечер отдать на терзание январскому дню?
Только утро виню я, прошедшему вздох посылая,
Только утро виню!
1909 г.
4. Две руки, легко опущенные
Две руки, легко опущенные
На младенческую голову!
Были – по одной на каждую –
Две головки мне дарованы.
Но обеими – зажатыми –
Яростными – как могла! –
Старшую у тьмы выхватывая –
Младшей не уберегла.
Две руки – ласкать-разглаживать
Нежные головки пышные.
Две руки – и вот одна из них
За́ ночь оказалась лишняя.
Светлая – на шейке тоненькой –
Одуванчик на стебле!
Мной ещё совсем не понято,
Что дитя моё в земле.
Пасхальная неделя 1920 г.
5. Ночь
Когда друг другу лжём,
(Ночь, прикрываясь днём)
Когда друг друга ловим,
(Суть, прикрываясь словом)
Когда друг к другу льнём
В распластанности мнимой,
(Смоль, прикрываясь льном,
Огнь, прикрываясь дымом…)
Взойди ко мне в ночи
Так: майского жучка
Ложь – полунощным летом.
Так: чёрного зрачка
Ночь – прикрываясь веком…
Ты думаешь, робка
Ночь – и ушла с рассветом?
Так: чёрного зрачка
Свет – это только плоть!
Столпником на распутье:
Свет: некая милóть,
Наброшенная сутью.
Подземная река –
Бог – так ночь под светом…
Так: чёрного зрачка
Ночь – прикрываясь веком…
Ты думаешь – исчез
Взгляд? – Подыми! – Течёт!
Свет, – это только вес,
Свет, – это только счёт…
Свет – это только веко
Над хаосом…
Ты думаешь – робка
Ночь? –
Подземная река –
Ночь, – глубока под днём!
– Брось! Отпусти
В ночь в огневую реку.
Свет – это только веко
Над хаосом…
Когда друг другу льстим,
(Занавес слов над глубью!)
Когда друг друга чтим,
Когда друг друга любим…
6. Два солнца стынут, – о Господи, пощади!.
.
Два солнца стынут, – о Господи, пощади! –
Одно – на небе, другое – в моей груди.
Как эти солнца, – прощу ли себе сама? –
Как эти солнца сводили меня с ума!
И оба стынут – не больно от их лучей!
И то остынет первым, что горячей.
6 октября 1915 г.
7. Рас-стояние: вёрсты, мили…
Рас-стояние: вёрсты, мили…
Нас рас-ставили, рас-садили,
Чтобы тихо себя вели
По двум разным концам земли.
Рас-стояние: вёрсты, дали…
Нас расклеили, распаяли,
В две руки развели, распяв,
И не знали, что это – сплав
Вдохновений и сухожилий…
Не рассо́рили – рассори́ли,
Расслоили…
Стена да ров.
Расселили нас, как орлов-
Заговорщиков: вёрсты, дали…
Не расстроили – растеряли.
По трущобам земных широт
Рассовали нас, как сирот.
Который уж, ну который – март?!
Разбили нас – как колоду карт!
24 марта 1925 г.
8. Наклон
Материнское – сквозь сон – ухо.
У меня к тебе наклон слуха,
Духа – к страждущему: жжёт? да?
У меня к тебе наклон лба,
Дозирающего вер – ховья.
У меня к тебе наклон крови
К сердцу, неба – к островам нег.
У меня к тебе наклон рек,
Век… Беспамятства наклон светлый
К лютне, лестницы к садам, ветви
Ивовой к убеганью вех…
У меня к тебе наклон всех
Звёзд к земле (родовая тяга
Звёзд к звезде!) – тяготенье стяга
К лаврам выстраданных мо – гил.
У меня к тебе наклон крыл,
Жил… К дуплу тяготенье совье,
Тяга темени к изголовью
Гроба, – годы ведь уснуть тщусь!
У меня к тебе наклон уст
К роднику…
28 июля 1923 г.
9. Ещё и ещё песни…
Ещё и ещё песни
Слагайте о моём кресте.
Ещё и ещё перстни
Целуйте на моей руке.
Такое со мной сталось,
Что гром прогромыхал зимой,
Что зверь ощутил жалость
И что заговорил немой.
Мне солнце горит – в полночь!
Мне в полдень занялась звезда!
Смыкает надо мной волны
Прекрасная моя беда.
Мне мёртвый восстал из праха!
Мне страшный совершился суд!
Под рёв колоколов на плаху
Архангелы меня ведут.
16 марта 1916 г.
10. Были огромные очи…
Были огромные очи:
Очи созвездья Весы,
Разве что Нила короче
Было две чёрных косы
Ну, а сама меньше можного!
Всё, что имелось длины
В косы ушло – до подножия,
В очи – двойной ширины
Если сама – меньше можного,
Не пожалеть красоты –
Были ей Богом положены
Брови в четыре версты:
Брови – зачесывать за уши
……………………………….
.
…………….. За душу
Хату ресницами месть…
Нет, не годится! ………..
Страшно от стольких громад!
Нет, воспоём нашу девочку
На уменьшительный лад
За волосочек – по рублику!
Для довершенья всего –
Губки – крушенье Республики
Зубки – крушенье всего…
=====
Жуть, что от всей моей Сонечки
Ну – не осталось ни столечка:
В землю зарыть не смогли –
Сонечку люди – сожгли!
Что же вы с пеплом содеяли?
В урну – такую – её?
Что же с горы не развеяли
Огненный пепел её?
30 сентября 1937 г.
Марина Цветаева – человек короткой и очень тяжёлой судьбы. Только детство с классическим воспитанием в семье можно назвать однозначно сладким и безмятежным периодом её жизни. Ну и с натяжкой период ранней юности с поездками в Коктебель к другу всей жизни Максимилиану Волошину. А так – удар за ударом: ранняя смерть матери, революция, смерть второй дочери, чужая и нищая эмиграция, разлад с мужем.
В Париже русская эмигрантская тусовка встретила её очень холодно: Цветаева стала личным врагом Зинаиды Гиппиус, в чьих руках была власть над умами эмигрантов. Цветаева со свойственной ей бескомпромиссностью стучалась во все двери, но везде встречала отказ. Науськанные Гиппиус молодые поэты называли её «царь-дурой» – кто-то так «изящно» перефразировал название поэмы Цветаевой «Царь-девица». Единственный отпуск за все эти долгие годы, который она смогла себе позволить на гонорар от парижского выступления (тусовка её ненавидела, но читатели-то любили), случился летом 1926 года. Тогда ей казалось, что жизнь налаживается, но нет. Она провела ещё долгие годы в таком же изгнании и безденежье. Дошла до того, что даже последний парижский клошар мог плюнуть ей в лицо, сказав, как отвратительно она выглядит. Как писала Нина Берберова в мемуарах «Курсив мой», «М.И. Цветаеву я видела в последний раз на похоронах (или это была панихида?) кн. С.М. Волконского 31 октября 1937 года. После службы в церкви на улице Франсуа Жерар я вышла на улицу.
Цветаева стояла на тротуаре одна и смотрела на нас полными слёз глазами, постаревшая, почти седая, простоволосая, сложив руки у груди. Это было вскоре после убийства Игнатия Рейсса, в котором был замешан её муж, С.Я. Эфрон. Она стояла как зачумлённая, никто к ней не подошёл. И я, как все, прошла мимо неё».
После того как муж и дочь вернулись в Советский Союз, а она с младшим сыном за ними, ничего не изменилось. Мужа арестовали и долго мариновали в подвалах НКВД, дочь вскоре отправилась за ним. Цветаева осталась одна с сыном, одна встретила и Великую Отечественную войну. Конец её жизни – унизительная попытка устроиться хотя бы судомойкой в столовую Литфонда, игнор со стороны бывших коллег и самоубийство. После смерти Марины Ивановны даже сын не сказал о ней ни одного хорошего слова. Но её стихи остались нам, удивительные и прекрасные.
Немецкая остановка Марины Цветаевой | Культура и стиль жизни в Германии и Европе | DW
Германия была близка Марине Цветаевой как никакая другая страна, не считая, разумеется, России.
Ее мать, концертирующая пианистка Мария Мейн была наполовину немкой. Именно она занималась воспитанием детей. Марина писала в своем дневнике: «От матери я унаследовала Музыку, Романтизм и Германию». Причем Романтизм (прописная буква тут цветаевская) поэтесса всегда очень тесно связывала с немецкой литературой: «Когда меня спрашивают, кто ваш любимый поэт, я захлебываюсь, потом сразу выбрасываю десяток германских имен…»
Марина Цветаева, 20-е годы
Она и стихи впервые начала писать не только на русском, но также на немецком и французском языках. И в ее дневниках, когда речь заходит, например, о Шварцвальде, где Марина вместе с родителями и сестрой впервые побывала еще подростком, то и дело встречаются немецкие слова и фразы. Позже, уже в 16-летнем возрасте, эпатируя чинную немецкую публику своим видом («курю, стриженые волосы, пятивершковые каблуки»), Марина поражалась тому, что ей — такой — «давали быть», не осуждали, не делали замечаний. «Это страна свободы. Утверждаю!» — уверяла она себя и других.
Главная душа — германская
И даже когда началась Первая мировая война, когда русские и немцы начали убивать друг друга и когда, казалось, даже у Марины должны были бы открыться глаза на то, что не вся и не всякая Германия романтична, Цветаева продолжала «клясться в любви к Германии»:
«Когда меня не душит злоба
На Кайзера взлетевший ус,
Когда в влюбленности до гроба
Тебе, Германия клянусь.
Нет ни волшебней, ни премудрей
Тебя, благоуханный край,
Где чешет золотые кудри
Над вечным Рейном Лореляй».
«Во мне много душ, — писала Цветаева в своем дневнике. — Но главная моя душа — германская». Этой, «главной», душе, она изменить не хотела. И не случайно первой остановкой в ее эмигрантской жизни стал Берлин. Остановкой, пожалуй, самой приятной (если это слово здесь вообще уместно) в тяжелых и несчастливых скитаниях на чужбине. Впрочем, на родине после возвращения было еще хуже.
Русский Берлин
Марина Цветаева приехала в Берлин из Москвы в середине мая 1922 года с 9-летней дочерью Ариадной.
Ее муж Сергей Эфрон, белый офицер, эмигрировал раньше нее. Он учился в Праге и в июне 1923 года забрал Марину к себе. В эти 11 месяцев вместилось очень много. Цветаева сразу же, чуть ли не на следующий день после приезда, окунулась в кипящую литературную жизнь «русского Берлина». Илья Эренбург, снявший для нее комнату в пансионе Элизабет Шмидт (Elisabeth Schmidt) на улице Trautenaustraße, ввел Марину в круг влюбленных в литературу изгнанников.
Ее пансион (на старой открытке он — справа, в глубине, выделяется своим белым цветом), в котором часто селились русские эмигранты, в частности, Владимир Набоков в 1924-25 годах, располагался совсем рядом с Пражской площадью. Здесь в кафе Prager Diele (оно не сохранилось) собирались поэты, писатели, художники, издатели… Русских издательств, типографий, газет и журналов было тогда в Берлине великое множество. Еще до приезда Цветаевой в двух из них вышли два ее стихотворных сборника, на которые критика откликнулась восторженно.
Особенно восхищался новаторством и мощью цветаевской лирики Андрей Белый, с которым Марина часто встречалась в течение этих 11 месяцев.
Она подружилась с Владиславом Ходасевичем, Марком Слонимом, тесно общалась с Ильей Эренбургом, к которому тогда относилась тепло… Огромной радостью стала для Цветаевой переписка с Борисом Пастернаком, который прислал ей в Берлин очень сердечное письмо и свою книгу «Сестра моя — жизнь», потрясшую Марину…
Дождь убаюкивает боль
Она много писала. В немецкой столице написано около 30 стихотворений, несколько переводов с немецкого, эпистолярная повесть «Флорентийские ночи», законченная уже позже, в Чехии. Эта повесть — отражение недолгого романа Марины Цветаевой с Абрамом Вишняком, владельцем эмигрантского издательства «Геликон», в котором впервые вышли, в частности, ее сборники «Разлука» и «Ремесло». Это — настоящий гимн любви, не менее впечатляющий, чем стихи Цветаевой. Роман окончился разрывом и разочарованием. И стихотвореньем «Берлину»: «Дождь убаюкивает боль».
Погруженная в свое чувство и в литературную жизнь русской эмиграции, Цветаева, наверное, почти не замечала собственно Берлина.
Один раз сходила в знаменитый гигантский универмаг KaDeWe, где купила прочные и грубые, почти мужские ботинки, о которых вспоминают многие мемуаристы. Одевалась Цветаева просто, ходила, в основном, в дешевых платьях. Что касается Берлина, то ее дочь Ариадна Эфрон писала о чистоте и порядке, о том, что немецкая столица благоухала «апельсинами, шоколадом, хорошим табаком» и выглядела «сытым, комфортабельным, самодовольным» городом.
Trautenaustraße, где жили Марина с дочерью, Ариадна описала как «чистую и безликую солнечную улицу с ранними неторопливыми прохожими». Сейчас на доме номер 9, в котором когда-то располагался пансион фрау Шмидт (и сегодня, кстати, тоже находится маленькая гостиница, правда, в другом крыле), установлена посвященная Цветаевой мемориальная доска на двух языках — русском и немецком, самых близких Марине.
Марина Цветаева — «Попытка ревности» – аналитический портал ПОЛИТ.РУ
«Сильные тексты» — это «виртуальный филфак», цикл открытых семинаров, в которых происходит свободное обсуждение канонических стихотворений русской литературы.
Нам интересно рассмотреть, как живут и воспринимаются знакомые многим со школьных времен стихотворения XIX и ХХ века сегодня, что делает эти тексты «сильными» и как меняется литературный канон.
Бессменные ведущие семинаров: Роман Лейбов, Олег Лекманов.
Участники: филологи Мария Боровикова, Ольга Ревзина и Ирина Шевеленко, поэтесса Елена Фанайлова, Елена Грачёва, а также юные читательницы Анастасия и Аня.
Лекманов: Здравствуйте, дорогие друзья. Спасибо вам большое за то, что вы пришли нас посмотреть и послушать. Сегодня — последний, шестой, эпизод второго сезона нашего открытого семинара. Этот сезон связан со стихотворениями женщин: от Анны Ахматовой, стихотворение которой мы разбирали на первом семинаре, до стихотворения Марины Цветаевой, которое мы будем разбирать сегодня.
Как вы сами видите, стихотворения эти мы читали не в хронологическом порядке, то есть не в том порядке, в котором они писались: мы попытались выстроить некоторый сюжет, от первого знакомства, от первого любовного трепета в стихотворении Ахматовой (впрочем, мы так и не определились окончательно, первый ли это трепет и трепет ли вообще), до попытки ревности. Стихотворение Марины Цветаевой «Попытка ревности» мы сегодня будем обсуждать в следующем прекрасном составе: филологи Ольга Ревзина, Ирина Шевеленко и Мария Боровикова, поэт Елена Фанайлова, Елена Грачёва, а также молодежь — Ася Фельдберг и Аня Чебоксаринова из Нижнего Новгорода. Мы начинаем наш семинар с чтения текста. Елена, пожалуйста.
Фанайлова: Я попытаюсь удержаться от иронических красок в своей интерпретации этого произведения, но если они вам покажутся — вам не покажется.
Как живется вам с другою, —
Проще ведь? — Удар весла! —
Линией береговою
Скоро ль память отошла
Обо мне, плавучем острове
(По небу — не по водам)!
Души, души! — быть вам сестрами,
Не любовницами — вам!
Как живется вам с простою
Женщиною? Без божеств?
Государыню с престола
Свергши (с оного сошед),
Как живется вам — хлопочется —
Ежится? Встается — как?
С пошлиной бессмертной пошлости
Как справляетесь, бедняк?
«Судорог да перебоев —
Хватит! Дом себе найму».
Как живется вам с любою —
Избранному моему!
Свойственнее и съедобнее —
Снедь? Приестся — не пеняй…
Как живется вам с подобием —
Вам, поправшему Синай!
Как живется вам с чужою,
Здешнею? Ребром — люба?
Стыд Зевесовой вожжою
Не охлестывает лба?
Как живется вам — здоровится —
Можется? Поется — как?
С язвою бессмертной совести
Как справляетесь, бедняк?
Как живется вам с товаром
Рыночным? Оброк — крутой?
После мраморов Каррары
Как живется вам с трухой
Гипсовой? (Из глыбы высечен
Бог — и начисто разбит!)
Как живется вам с стотысячной —
Вам, познавшему Лилит!
Рыночною новизною
Сыты ли? К волшбам остыв,
Как живется вам с земною
Женщиною, без шестых
Чувств?.
.
Ну, за голову: счастливы?
Нет? В провале без глубин —
Как живется, милый? Тяжче ли,
Так же ли, как мне с другим?
Лекманов: Спасибо большое. Я хотел начать свое короткое слово с такого признания: меня всегда смущало в романе Михаила Афанасьевича Булгакова «Мастер и Маргарита» место, где Мастер рассказывает Ивану Бездомному о том, как он любит Маргариту: «Она-то, впрочем, утверждала впоследствии, что это не так, что любили мы, конечно, друг друга давным-давно, не зная друг друга, никогда не видя, и что она жила с другим человеком, и я там тогда… с этой, как ее…
— С кем? — спросил Бездомный.
— С этой… ну… этой, ну… — ответил гость и защелкал пальцами.
— Вы были женаты?
— Ну да, вот же я и щелкаю… на этой… Вареньке, Манечке… нет, Вареньке… еще платье полосатое… музей… впрочем, я не помню».
И когда охватывает меня, как и многих читателей взрослых, обида за Манечку и Вареньку, и за мужа Маргарита Николаевны, я всегда вспоминаю, чтобы утешиться, стихотворение Марины Ивановны Цветаевой «Попытка ревности», где эта гордыня продиктована врожденным ощущением и совершенно захлестывает.
Если говорить о крайностях — Елена Фанайлова сделала всё, чтобы это стихотворение прозвучало предельно без экспрессии. Но экспрессия там есть, и об этом выразительно писал Иосиф Бродский, который Цветаеву очень любил и который много всякого разного про нее написал: «Крайность дедуктивная, эмоциональная, лингвистическая. Это всего лишь место, где для нее стихотворение начинается. «Жизнь прожить — не поле перейти» или «Одиссей возвратился, пространством и временем полный» — у Цветаевой никогда бы концовками не оказались, стихотворение начиналось бы с этих строк». Действительно, Цветаева часто начинает там, где другие заканчивают.
Я также хотел бы сказать буквально два слова о заглавии стихотворения. Это, конечно, заглавие-загадка, потому что любой читатель, который внимательно читает этот текст, задумывается: почему речь идет не о ревности, а о попытке ревности? Как кажется, Цветаева рассчитывает, что читатель может дать ответ на этот вопрос — почему это попытка ревности — три ответа.
Первый ответ: пока стихотворение еще не прочитано, пока он к нему не приступил — собственно говоря, он может подумать, что ревность — это чувство недостойное. Цветаева — очень большой поэт и очень большой человек, и она себе такого просто не позволит, поэтому попытка ревности заведомо обречена на неудачу. Дальше читатель начинает со стихотворением знакомиться, и в какой-то момент он неизбежно отвечает на этот вопрос совершенно по-другому: адресат этого стихотворения просто недостоин ревности, как недостойно его и новая она — «Ева» вместо «Лилит», — и, соответственно, попытка ревности не удается не потому, что ревность — это недостойное чувство, а потому что герой ревности недостоин. И когда мы доходим до финала стихотворения, оно, как почти всякое гениальное стихотворение, заставляет снова вернуться к началу, потому что поэт больше всего хочет, чтобы мы читать стихотворение несколько раз подряд. В финале мы понимаем, что отгадка может быть совершенно другой в этой загадке: героиня, может быть, сама не имеет права ревновать.
Все упреки стираются, как с доски мокрой тряпкой, и мы заново читаем это стихотворение.
Лейбов: Я бы хотел немножко продолжить, немножко опровергнуть и немножко поговорить о чем-то другом. И я уверен, что замечательные коллеги, которые будут выступать после меня, несомненно остановятся на истории текста, на биографическом контексте, на связях стихотворения с другими произведениями Цветаевой (шире — с цветаевской моделью мира). Мне же хочется поговорить о связях, которые соединяют «Попытку ревности» со стихотворениями других авторов. Это очень точечный разговор, но в нем будет некоторый сюжет.
Первое, о чем хотелось бы упомянуть, это ретроспективный сюжет. Заглавие этого текста, по-моему, указывает на некоторую метаописательность, рефлексивность речи. Это, собственно, не сама по себе ревность, а опыт о ревности, опыт переживания, описания ревности. Начиная с римских элегиков —колонизаторов темы, главным среди которых, кажется, является Катулл, ревность — вполне законный мотив в мире любовной лирики.
В русскую литературу нового времени он входит уже в «Езде в остров любви» Тредиаковского в 1730 году. Не могу себе отказать в удовольствии процитировать это стихотворение (кто бы его перевел на современный русский — было бы просто замечательно). Оно силлабическое, поэтому его довольно трудно услышать, там длинные строчки — тринадцатисложные по краям строфы и одиннадцатисложные в середине:
Там сей любовник, могл ей который угодить,
Счастию небо чиня всё зависно,
В жаре любовном целовал ю присно;
А неверна ему всё попускала чинить!
Вся кипящая похоть в лице его зрилась;
Как угль горящий всё оно краснело.
Руки ей давил, щупал и всё тело.
А неверна о всем том весьма веселилась!
Я хотел там убиться, известно вам буди:
Вся она была тогда в его воли,
Чинил как хотел он с ней се ли, то ли;
А неверна, как и мне, открыла все груди!
Такого рода общие места, топосы, не предполагают обязательных перекличек с текстами предшественников, у цветаевской «Попытки» замечательно, по-моему, как раз то, что стихотворение, вопреки нашим ожиданиям, включает именно такую, очень отчетливую, перекличку с текстом-предшественником.
Цветаева помещает сигнал соотнесения попытки ревности в финал, помещает сигнал переклички со сверхканоническим пушкинским посланием 1829 года («Я вас любил так искренно, так нежно, / Как дай вам Бог любимой быть другим…»). Мы бы, может быть, даже и не заметили этого хода, если бы не совпадения последних слов.
Еще замечательнее два других обстоятельства. Перекличка: во-первых, вводится в самом финале текста, о чем я сказал и о чем Олег говорил, — такая вечная цветаевская рекурсивность, она всё время заставляет нас не просто перечитывать текст, а особенно в длинных композициях, с эллипсисами и переносами, она всё время заставляет по ходу чтения текста перечитывать текст. Но здесь это, конечно, работает еще и как очень сильный сигнал: мы действительно ничего такого не ожидали. Вообще-то, это настолько фактурно по разным параметрам не похоже на Пушкина, что мы ничего такого не ждем, но тем не менее этот сигнал есть. И, конечно, это сигнал некоторой полемики. Это не полемика с Пушкиным, это полемика жанровая и довольно важная для Цветаевой.
И второй сюжет, который я лишь намечу, перспективен, он касается поэта, лирический мир которого строится вокруг мотивов измены, разлуки и заочного разговора с возлюбленной, — это магистральный сюжет Бродского. Кстати, в шестом из двадцати «Сонетов к Марии Стюарт» Бродский тоже играет с тем же пушкинским текстом:
Я вас любил так сильно, безнадежно,
как дай вам Бог другими — но не даст!
Он, будучи на многое горазд,
не сотворит — по Пармениду — дважды
сей жар в крови, ширококостный хруст,
чтоб пломбы в пасти плавились от жажды
коснуться — «бюст» зачеркиваю — уст!
Речь идет о ряде текстов Бродского, которые включают в себя, подчас как и наше стихотворение, соединение любовной элегии с саркастической инвективностью, порой довольно ярко окрашенной, когда речь идет о характеристиках героини или нового избранника.
Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером
подышать свежим воздухом, веющим с океана.
Закат догорал в партере китайским веером,
и туча клубилась, как крышка концертного фортепьяно.
Четверть века назад ты питала пристрастье к люля и к финикам,
рисовала тушью в блокноте, немножко пела,
развлекалась со мной; но потом сошлась с инженером-химиком
и, судя по письмам, чудовищно поглупела.
Теперь тебя видят в церквях в провинции и в метрополии
на панихидах по общим друзьям, идущих теперь сплошною
чередой; и я рад, что на свете есть расстоянья более
немыслимые, чем между тобой и мною.
Я говорил о любовном сюжете, но и у Цветаевой, и у Бродского мы имеем дело, как я уже упоминал, не собственно с любовной лирикой. Не нужно обижаться за несуществующую, за виртуальную другую. Это рефлексия, уводящая нас от пушкинской светлой печали прощания, от жанра психологической элегии к совершенно другим жанрам.
Не пойми меня дурно.
С твоим голосом, телом, именем
ничего уже больше не связано; никто их не уничтожил,
но забыть одну жизнь — человеку нужна, как минимум,
еще одна жизнь. И я эту долю прожил.
Повезло и тебе: где еще, кроме разве что фотографии,
ты пребудешь всегда без морщин, молода, весела, глумлива?
Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии.
Я курю в темноте и вдыхаю гнилье отлива.
Цветаевская бессмертная пошлость (кстати, я не знаю, отмечена ли тут точная цитата из Тютчева), как финал стихотворения Бродского, предполагают такое возвышение над понятой в строгом смысле любовной темой: это не о любви, а о героическом противостоянии мира подлинного и мира мнимости, как у Цветаевой, или о безнадежном противостоянии индивидуальной памяти безжалостному времени у Бродского.
В заключение скажу, что эта инвективная элегическая интонация, с моей точки зрения, освобождается от любовной темы и становится доминантой, главенствующей в стихотворении, которое до сих пор не включается в собрание сочинений Бродского и до сих пор вызывает очень сильные эмоции у аудитории.
Стихотворение 1992 года на совсем другую тему — «На независимость Украины». Мне представляется, что чтение этого текста в перспективе страстной метафизической, элегической цветаевской инвективы гораздо продуктивнее, чем вписывание его в имперскую традицию и идеологию или связывание с еврейской украинофобией, которым часто предаются интерпретаторы этого текста Бродского. Мне сейчас больше случилось говорить о Бродском, чем Цветаевой, но после чтения Бродского довольно трудно говорить о них раздельно.
Фанайлова: Так и есть. Роман Григорьевич, браво! Тут я как поэт и как бывший доктор, склонный к психоаналитическим проекциям, могу вам сказать, что это абсолютно так, безусловно, это саркастическое стихотворение, сарказм и карикатура. И это абсолютно переворачивает жанр. И большое спасибо за эту проекцию ее темперамента на практики Бродского — это абсолютно так. Она для него важный автор, которому наследует.
Лекманов: Я хотел еще сказать, к тому что говорил Роман, что здесь, кажется, все-таки это, конечно, не столь важный структурный подтекст, но еще одна цитата из Пушкина в строках «Как живется вам с простою / Женщиною? Без божеств?».
Здесь трудно не увидеть отсылки к «Я помню чудное мгновенье» — «Без божества, без вдохновенья, / Без слез, без жизни, без любви». Интересно было бы сопоставить эти два очень разных стихотворения с очень разным отношением к возлюбленной.
Боровикова: «Попытка ревности» — один из самых известных текстов Цветаевой, безусловно, сильный текст. Упомяну, что на эти слова Микаэлом Таривердиевым был написан романс. Вряд ли он послужил как-то его популярности, но тем не менее сам факт написания этого романсного цикла из двух стихотворений показателен и говорит о статусе этого текста — стихотворения с безусловно счастливой читательской судьбой и с особым статусом, который, как мне кажется, закрепился за ним с самого начала. Я попытаюсь об этом рассказать.
Впервые это стихотворение было опубликовано в конце 1925 года в газете «Последние новости», а впоследствии вошло в сборник «После России» 1928 года, на который вышло несколько рецензий. Большинство рецензентов так или иначе упоминали стихотворение «Попытка ревности», но, как мне кажется, особую роль в становлении статуса этого текста сыграла рецензия Адамовича.
Адамович, как хорошо известно, не любил и не понимал стихи Цветаевой, и рецензия вполне разгромная. Однако есть одно «но»: по мнению Адамовича, высказанному в этой рецензии, есть в стихах Цветаевой в «После России» нечто, за что ей простятся все ее прегрешения против хорошего вкуса, своего рода луковка, схватившись за которую, можно сборник вытянуть и пропустить в литературный рай. Обозначая эту особенность стихов Цветаевой, Адамович цитирует одно единственное стихотворение — «Попытку ревности». Это вообще единственный текст, который он развернуто цитирует в рецензии. Причем этому четверостишию предпослана удивительная подводка, которая еще дополнительно повышает статус этого текста. Он сравнивается с безусловно прекрасным произведением композитора с заслуженной репутацией. Процитирую фрагмент рецензии. Начинается она с того, что некто спрашивает Адамовича, как ему понравился новый сборник стихов Цветаевой. По интонации Адамович понимает, что, видимо, говорящему он не очень нравится, и борется с желанием согласиться, потому что ему тоже не очень.
И что-то мешает ему это сделать: «Не отвечая, я перелистал протянутую мне книгу и наудачу прочел вслух одно стихотворение. Рассказывают, что Лист, когда при нем бранили Вагнера, садился к роялю и молча принимался наигрывать «Тристан». Я это вспомнил. Мне повезло — стихотворение оказалось “Попыткой ревности”».
Лекманов: У Марии завис звук, поэтому мы попросим сейчас выступить Ирину Шевеленко, а когда Мария вернется к нам, то продолжит свой монолог.
Шевеленко: Спасибо большое, Олег. Я постараюсь не продолжать то, о чем начала говорить Мария. Поговорить немножко о другом: не о реакции современников на стихотворение, а немножко о его контексте в творчестве Цветаевой и, может быть, сделать пару замечаний о самом тексте. Это стихотворение датировано 19 ноября 1924 года, и оно входит в большой ряд текстов, так или иначе связанных с некоторым важным биографическим сюжетом в жизни Цветаевой. И этот биографический сюжет разворачивался примерно за год до этого стихотворения.
С августа по декабрь 1923 года — время бурного и очень важного романа с Константином Родзевичем, о котором я сейчас не буду говорить, потому что другие участники хотели побольше о нем поговорить. Этот роман породил в творчестве Цветаевой сначала довольно большую волну лирических текстов, потом — создание двух очень важных больших текстов — «Поэма Горы» в начале 1924 года, потом «Поэма конца». Одновременно у Цветаевой продолжают развиваться эпистолярные отношения с Борисом Пастернаком. Это важно, потому что несколько лирических стихотворений лета 1924 года уже ближе к «Попытке ревности» — известный цикл «Двое», обращенный к Пастернаку. С этого цикла в 1924 году начинается снова небольшой поток лирических стихотворений. То есть вся первая половина 1924 года — «Поэма Горы», «Поэма конца» и начало работы над пьесой «Ариадна», которая завершается к концу года.
Во всем этом «корпусе» прорабатывается один для Цветаевой в это время биографически важный сюжет — тема разделенности и расставания и того, что за разделенностью и расставанием стоит, как их интерпретировать.
Я оставлю в стороне «Поэму горы» и «Поэму конца» — это отдельная большая история была бы — и посмотрю на тексты, которые чуть-чуть ближе ко времени создания «Попытки ревности». Это, с одной стороны, пьеса «Ариадна», которая первоначально называется «Тесей» и в центре которой мифологический сюжет, чем обусловлено расставание Ариадны и Тесея — это решение Тесея уступить свою возлюбленную божеству, Вакху, потому что божество убеждает его в том, что то бессмертие, которое даст Ариадне Вакх, выше, чем та земная любовь которую даст Ариадне Тесей. Конечно, это связано с ее размышлениями о себе и о расставании, и о расстояниях одновременно. Потому что есть один важный сюжет, который параллельно со всеми этими жизненными романами идет, этот сюжет связан с Пастернаком. И не случайно в это же время, когда она работает над «Ариадной», лирические стихи, которые она пишет к Пастернаку, трактуют смысл разъединенности, расставания. Это еще не «Рас-стояние: версты, мили», оно будет написано чуть позже.
То, чем «Попытка ревности» резко рвет с этими другими сюжетами — с сюжетом «Ариадны» и даже с лирическими стихотворениями, обращенными к Пастернаку. Хотя какие-то осколки мифологии тут есть, но это одновременно и снятие этих мифологических планов, потому что мрамор, кора, гипс, труха — с одной стороны, можно сказать, что они связываются с изображением божеств, но в каком-то смысле это просто оригинал и копия из мрамора. Но мне кажется, и это очень важно, что в этом стихотворении Цветаева самой себе и своим мифологическим увлечениям и мифологическим конструкциям противопоставляет некоторую прямую речь уязвленности этим расставанием, которое, на самом деле, было ею самой срежиссированно и вовсе не было тем, как тут цитируется герой: «Судорог да перебоев — / Хватит! Дом себе найму», что нас отсылает, если мы помним «Поэму конца», к этому сюжету, разговору, предшествующему разрыву героев, про дом, которого желает герой, и дом, который не может предложить ему его возлюбленная.
Возвращаясь к «Попытке ревности»: Цветаева всю свою энергию, мне кажется, направляет именно на то, чтобы разбить все мифологические интерпретации, в которых у расставания есть высокий смысл, и вернуть себя и сделать попытку совершенно другого текста, практически не ставит фильтров на своей речи о боли, которую невозможно выразить, не нарушив законов вкуса. Тут есть что-то от этого. Я не хочу говорить о том, что в этом стихотворении кажется мне нарушением вкуса: это очень странное занятие, особенно про поэта, создавшего эти стихи почти сто лет назад. Но я очень люблю начало этого стихотворения и очень люблю его конец. В середине, с моей точки зрения, есть какие-то дисбалансы, но и для современников, и для нас они являются часто неизбежным атрибутом цветаевской поэтической речи.
В конце я хотела сказать о том, что открыла для себя, только готовясь к этой своей реплике. В «Сводных тетрадях» Цветаевой (тетради, представляющие собой выписки из ее тетрадей, которые она делала в начале 1930-х годов, имея в виду, что черновые тетради, может быть, не сохранятся, а важное надо из них вынести) на странице 322 мы как раз доходим до этого хронологического времени, и там идет перечень всех стихов — иногда отрывки, черновики, иногда какие-то даже не законченные стихи.
И единственное стихотворение, которое в этом перечне пропущено, — «Попытка ревности», его просто нет. Есть то, что до, есть то, что после. Кстати, забыла об этом сказать: как раз три других стихотворения ноября 1924 года — это, вообще-то, стихотворения о беременности и ожидании ребенка. Потому что в это время она ждет ребенка, и «Попытка ревности» нарушает этот идиллический сюжет. Я проверила по каталогу РГАЛИ, где есть опись той самой черновой тетради, из которой она переписывает в 1933 году сводную тетрадь: там «Попытка ревности» есть. Мне кажется, это неслучайно, она редко что-то случайно пропускает в своих выписках. Мне кажется, в этом есть что-то намеренное, что для нее самой в звучании этого стихотворения были некоторые проблемы. Но, может быть, коллеги со мной не согласятся.
Лекманов: Буквально два слова про мифологию. Интересно, как в этом стихотворении Цветаева начинает ее использовать: возникает просто какофония в середине стихотворения, когда сначала возникает Синай, Моисей и тут же — Ева (ребро), потом Зевс, потом Цветаева снова возвращается к Лилит и Еве.
Это, я бы сказал, такая поэтика лихорадочного монолога.
Фанайлова: Когда Ира сейчас говорила про весь этот мраморно-гипсовый набор, я тут же вспомнила, что Марина была дочкой Ивана Цветаева, и, вполне возможно, в его голове в этот момент все эти образы Пушкинского музея прокручивались.
Лекманов: Маша, мы перестали тебя слышать, когда ты рассказывала историю про Адамовича.
Боровикова: Вы слышали начало отзыва. Чтобы не повторяться, я хотела поговорить о критике читательского восприятия больше, чем о самом тексте. И, как мне кажется, это очень важная рецензия Адамовича, в которой единственное стихотворение в большом сборнике «После России» выделяется — это как раз «Попытка ревности», он называет его «прелестной и своеобразной вещью», и благодаря ему он готов простить все огрехи остальным стихам. Дальше Адамович переходит в этой рецензии к перечислению этих огрехов, и их действительно, в его интерпретации, немало.
Но перед тем как перейти к этой основной части, он все-таки останавливается на том, почему же ему нравится этот текст и, видимо, ряд каких-то других неназванных текстов. Это, собственно, эротизм. Эротизм расширительно понимается, сейчас я зачитаю продолжение цитаты: «Стихи Цветаевой эротичны в высшем смысле этого слова, они излучают любовь и любовью пронизаны. Они рвутся к миру и пытают, не знаю, как сказать яснее».
Это место рецензии несколько удивляет: у цитаты есть довольно важное и неожиданное продолжение, но его я приведу чуть позже. Собственно, по этому фрагменту уже видно, что стихотворению придается исключительный статус едва ли не программного текста, если под программой Цветаевой понимать экстатическую поэзию чувств. Для широкой аудитории в Советском Союзе читательская история этого текста тоже начинается с подобного импульса. Речь идет о статье Павла Антокольского, опубликованной в 1966 году в «Новом мире» (собрание стихотворений вышло в 1961). Правда, об эротике там речи не идет, но речь идет о колдовской силе любви: «О чем бы ни писала, ни говорила Марина Цветаева, где-то рядом с темой первого плана подразумевается, затаенно дышит, а то и заглушает всё остальное любовная радость или любовная тоска.
Когда же она впрямую говорит о своей любви, когда сама любовь диктует ей открыто, голос Марины приобретает заклинающую и, незачем бояться слова, колдовскую силу. Выбрать пример такой силы — невозможное дело».
Тем не менее Антокольский все-таки останавливается на четырех четверостишиях из разных стихотворений, последнее из которых — цитата из той же «Попытки ревности». Таким образом, и здесь этот текст предстает как тот, который диктует сама любовь.
Стихотворение, как уже было сказано, написано в 1924 году и так или иначе связано с именем Константина Родзевича, хотя относительно адресата ведется дискуссия. Но поскольку текст очевидно собирает в себе одни из ключевых мотивов «Поэмы Горы» и «Поэмы конца», то волей-неволей втягивается в этот родзевичевский сюжет. Подробно на этом останавливаться я не буду, лишь отмечу, что после публикации писем к Родзевичу этот статус текста, выплескивающего истинные, неподдельные эмоции, укрепляется еще больше. Достаточно сказать, что такой широко используемый ресурс, как Википедия, свою публикацию этого текста снабдил ссылкой на выборку интимных писем Цветаевой к Родзевичу, и ссылка носит прямолинейное, безапелляционное название «К истории создания».
После цитат из писем идет какой-то пояснительный текст.
Если посмотреть, в каком виде этот текст присутствует в читательских дневниках в интернете, то видно, что очень часто он будет соседствовать с публикацией этих писем. Я не стала подсчитывать, но видно, что это очень распространенный ход, который еще раз должен убедить нас в искренности чувств, переданных в этом стихотворении.
Однако этот ход — не единственно возможный взгляд на эти стихи. Совершенно противоположную точку зрения предлагает критик и современник Цветаевой, адресат ее писем Александр Бахрах. Переписка с Бахрахом непосредственно предшествовала родзевичевскому сюжету — это тот же 1923 год, только несколько раньше. Цветаева посвятила ему цикл «Час души», написанный в том же году. У него есть большая статья «Звуковой ливень», написанная после смерти Цветаевой, в 1946 году. В ней Бахрах пишет о Цветаевой и об этом стихотворении следующее: «С жизнию литературной она никогда до конца не сливалась.
Зато литература настолько проникла в ее жизнь, что даже в таких патетических, казалось бы, кровью сердца написанных стихах, как «Попытка ревности», не какое-то конкретное чувство вдохновляло ее на эти вызывающие строки, а, напротив, вредность (если таковая имела место) питалась и росла от поэтической удачи».
Конечно, Бахрах ставит под сомнение не саму способность Цветаевой испытывать чувства, но релевантность эмоционального фона для ее творчества, видя за ним исключительно жесткую литературную конструкцию. Не буду сейчас вдаваться в вопрос о том, что могло повлиять на категоричность мнения Бахраха, но, в любом случае, трудно не согласиться с тем, что цветаевский сюжет подпитывается всё же не только ее эмоциональным опытом: ревность — это одна из топовых тем начала 1920-х годов. Подсчетами точными я не занималась, но беглый просмотр корпуса по запросу «ревность» подтвердил предположение: мало чье имя встречается в выборке так настойчиво, как Цветаевой. У этих стихов могут быть конкретные адресаты, их может не быть, но для меня очевидно, что ее интересует сама тема ревности, вне зависимости от конкретного биографического повода.
Вряд ли ошибусь, сказав, что это слово привлекало Цветаеву и сама по себе, своим фантастическим звучанием: напряженное, но при этом звонкое, много согласных, но почти все звонкие, созвучность с ревом. Она активно использует звуковой потенциал этого слова, не раз обыгрывая его. Например, в стихотворении 1922 года «Ночного гостя не застанешь»:
То мой любовник лавролобый
Поворотил коней
С ристалища. То ревность Бога
К любимице своей.
Конечно, дело не только в фонетике. Для нее важно и двойное значение этого слова: ревность как мучительное чувство и ревность как рвение. Оно позволяет балансировать между любовным, интимным и почти гражданским высокопоэтическим содержанием. Цветаева не просто использует это слово в обоих его значениях, но и прямо обыгрывает его многозначность. Например, в стихотворении 1920 года: «Ждала тебя на подоконничке / — Ревнивее, чем враг — врага» — это одновременно и ревность любовницы, и рвение войны.
Не буду больше приводить цитат, таких стихов много. Хочу отметить некоторую тенденцию: к 1922–1923 году слово «ревность» начинает встречаться как маркер социальной тематики. Приведу пример из стихотворения 1922 года с характерным словом «крошево» как признаком здешнего мира (здесь не может не вспомниться гипсовая труха):
Не здесь, где спрошено,
Там, где отвечено.
Не здесь, где крошева
Промеж — и месива. Смерть — червоточиной,
И ревность-змей.
Почему мне кажется это важным и неслучайным? Когда я сейчас перечитывала стихотворение, меня, собственно, удивила такая высокая степень агрессивности этой сатирической составляющей. Я помнила его, но несколько забыла степень накала, в котором, на самом деле, уже видятся и будущая поэма «Крысолов», и стихотворение «Читатели газет», и так далее. Мне кажется, в связи с этим довольно интересно посмотреть не литературные интернет-дневники, а те сайты, где выступают поэты, которые использовали стихотворение Цветаевой как образец для написания своих текстов.
И там почти все эти тексты (или большая их часть) как раз будут развивать именно эту сатирическую составляющую, не высокую любовную, зачастую еще усугубляя заложенную в этом цветаевском тексте агрессию. Процитирую один наиболее поразивший меня пример:
Иногда с «трухою» проще.
<…>
И, «поправшие Синаи»
Есть хотят, уютный дом:
Завтрак, рыбка заливная,
Хрен с адамовым ребром.
Пример сам по себе смешной, но интересен он, скорее, тем, что показывает, что у этого стихотворения существуют две аудитории: одна, которая видит в нем высокой поэтический любовный сюжет и напряженную интимную интонацию, и другая, которая, собственно, развивает эту сатирическую его составляющую.
Лекманов: Спасибо большое! Я хотел сказать, что удивительно, как все-таки критики всё время пишут о себе: разное можно сказать о стихотворении Цветаевой «Попытка ревности», но сказать, что это прелестное стихотворение.
..
Шевеленко: Быстрая реплика к разным фантастическим наблюдениям. Одно из самых напрашивающихся в слове «ревность» фонетических соседств — это «верность». И с этого слова, если вы посмотрите на «Сводные тетради», та черновая тетрадь, в которой находятся стихи, начинается в июле 1924 года, с цветаевского рассуждений о верности. Мне кажется, что вообще в этом стихотворении это слово есть в названии, и оно можно читаться как попытка ревности/верности, которую мы находим в конце.
Фанайлова: Я хотела выразить Маше огромную благодарность за ее чрезвычайную тонкость, потому что она мне объяснила некоторые мои впечатления. Сегодня утром я еще раз перечитала текст, и первое, что я вспомнила, — «Читатели газет» и «Стихи к Чехии». Интонация, которая развивается Цветаевой затем и которая в этом стихотворении впервые дается, — она потом, безусловно, ею развивается и доводится до приема, до метода, которым она работает на своем социальном поле, на содержательным поле политической истории ХХ века. Это ужасно интересно — то, что вы сказали, о чем я хотела упомянуть, но без такой подробной аргументации.
Ревзина: Я тоже начну с названия. Возникает первый вопрос: а что означает слово «попытка» в русском языке? Ну, и близко к словарю — это «действие, направленное на осуществление или достижение чего-либо, связанное с некоторым риском и неуверенностью в успехе». Попытка может увенчаться успехом и может провалиться. В данном случае можно сразу сказать, что попытка провалилась, о чем убедительно говорит последнее полустишие стихотворения, когда идет обращение «милый» и, соответственно, дается констатация положения лирического персонажа.
Теперь относительно ревности. Да, ревность имеет два значения: церковно-славянское, и ревность, о которой здесь идет речь и которая описывается как «мучительные сомнения в чьей-либо верности, любви, полной преданности». То есть ревность проистекает из любви, и любовь остается на протяжении этого стихотворения — как она была, так и осталась. Мне интересно, что за люди, что это за персонажи, о которых говорится в этом стихотворении.
В связи с этим обращает на себя внимание метафора «обо мне, плавучем острове –– по небу, не по водам». Плавучий остров — естественный объект, особенность которого состоит в том, что он перемещается не сам, а под движением ветра, или может быть разрушен ураганом. И в применении к человеку эту метафору можно истолковать так: плавучий остров — это такой человек, который сам не управляет своей судьбой. Одни доверяются промыслу божьему, если верить многим критикам и самому автору, а другие просто плывут по волнам. И тогда возникает вопрос: а адресат — какой? Он вроде бы может совершать действия, «удар весла» — это точно ему принадлежит. Он даже может принимать эмоциональные, хотя и не очень продуманные решения: «Судорог да перебоев — / Хватит! Дом себе найму». Но что поразительно: по отношению к нему упорно используется безличная форма. «Живется», «хлопочется», «можется», и так далее. Известный польский лингвист Анна Вежбицкая предложила такое толкование безличной формы: это неагентивность, ощущение того, что люди неподвластны собственной жизни, что их способность контролировать жизненные события ограничена. Тогда получается, что лирическая героиня и ее адресат — «свои», что называется, «одной крови».
Дальше обращает на себя внимание взывание к совести адресата: героиня интересуется, не испытывает ли он чувство стыда. Здесь я приведу определение академика Апресяна, что такое совесть. «Совесть — это нравственный тормоз, а стыд — это чувство сильного возмущения, недовольства от осознания предосудительности своего поступка и поведения». Вот эти обращения могут показаться странными. Разве мужчина не может полюбить другую женщину? Разве он не может уйти к другой? Такое впечатление, что не это мучит автора. Здесь кажется самым главным обозначение разлучницы как «чужой». Мы — свои, мы — понимаем, мы — одной крови. Связать свою жизнь с чужой — значит изменить себе, и тут же предательство совершает женщина, которая связывает свою жизнь с другим. Известен такой афоризм Оскара Уайльда: «Лучший способ избежать искушения — поддаться ему». Конечно, можно поддаться, да плата высока. Плата вот такая: «Как живется, милый? Тяжче ли, / Так же ли, как мне с другим?» И, на мой взгляд, получается, что попытка ревности оборачивается судом собственной совести.
Лекманов: Спасибо большое. Это еще один поворот темы, действительно это стихотворение, которое позволяет очень по-разному его читать. Передадим слово Елене Грачёвой.
Грачёва: Я, как и Мария, посмотрела частотность слова «ревность». Если мы посмотрим женские тексты в диапазоне от 1900 до 1925 года, то там примерно 4200 текстов, из них 42 текста, в которых встречается слово «ревность». Из них больше половины — Цветаева, 23 текста. Очень любопытна отдельная история про мужские тексты, потому что их, конечно, в пять раз больше, чем женских за это время, и слово «ревность» встречается в два раза чаще, примерно 90 раз. Мы не можем только по слову «ревность» ориентироваться, потому что женщины этого времени это слово обычно не трогали. «А та, что сейчас танцует, / Непременно будет в аду» — там никакого слова «ревность» нет, хотя речь идет ровно об этом. Но мне стало интересно, с чем рифмуется это слово. Потому что оно действительно фонетически очень интересное. Уже предлагали «верность», «вредность». На самом деле оно у Цветаевой рифмуется со словом «древность». Вот мы смотрим начало, 1920–1921 год:
Косматая звезда,
Спешащая в никуда
Из страшного ниоткуда.
Между прочих овец приблуда,
В златорунные те стада
Налетающая, как Ревность —
Волосатая звезда древних!
Или, например, стихотворение 1922 года. Там подряд будет несколько текстов: 15 июля 1922 года, 18 июля 1922 года: «Все древности, кроме: дай и мой / Все ревности, кроме той, земной…» Или стихотворение, которое является абсолютной рифмой к «Шепот, робкое дыханье» — «Ночные шепота: шелка». То есть когда мы смотрим контекст этого слова, этой рифмы «ревность — древность», мы каждый раз сталкиваемся с тем, о чем говорила Ольга Григорьевна, — об абсолютном внеличностном модусе этого чувства: оно существует в неких архаичных, как «Федра» и «Ипполит», конструкциях, которые действительно не сильно зависят от человека. Но внезапно в том же 1922 году появляется то, о чем говорила Мария, — социальный контекст этого слова. И я не могла пропустить стихотворение «Книгу вечности на людских устах», в котором Цветаева просто цитирует «Попытку ревности». Там описан некий поселок, некая социальная городская жизнь.
Черных прачешен кашель,
Вшивой ревности зуд.
Крик, что кровью окрашен:
Там, где любят и бьют…
И в стихотворении, которое написано чуть попозже, в 1923 году, мы вдруг видим:
Ревностью жизнь жива!
Кровь вожделеет течь
В землю. Отдаст вдова
Право свое — на меч?
Смотрите, что происходит: ревность тут — часть пошлости, а пошлость — часть обычной жизни, которая не одиночество творчества. То есть это общая романтическая концепция — про то, что пошлость воплощает жизнь живую, она тянется с «Вертера»: они живут, а я одинокий, и что-то такое со мной происходит. Ревность как часть обычной пошлой жизни. И вот отсюда пошла «бессмертная пошлость», которую мы видим в стихотворении. И отсюда — то, что Роман упоминал, про цитату из Тютчева.
«Попытка ревности» для меня, например, всегда была ролевым стихотворением, потому что мы можем его воспринимать как прямое слово, и всем становится очень неловко от внелитературности того, что это происходит. Человек говорит вещи, которые вообще неприлично женщине в собрание сочинений включать. Но если мы включим этот общеромантический фон, тогда эта «пошлина бессмертной пошлости» будет во внутренней романтической оппозиции. Это же отрыв от той самой обычной жизни: отношения с Родзевичем, про которые она говорила, что первый раз в жизни себя женщиной почувствовала (поправьте меня, там точнее была цитата), что человеческие отношения первый раз в жизни, а не какие-то там. И тут она говорит: «А знаете что? Пошлость бессмертна, и бессмертна, потому что она — жизнь, и она не для меня». То есть «у меня ничего не вышло». И в этом смысле это для меня не отражение романа с Родзевичем в прямом смысле этого слова (тем более что там миллион всяких претендентов на эту роль… не миллион, но некоторое количество). Это как раз про свою попытку жить этой бессмертной пошлостью как обычной жизнью. Это возвращение в следующую итерацию творчества.
Лекманов: Спасибо огромное. Я хотел бы попробовать очень коротко связать то, что говорила Маша, с тем, что сейчас говорила Лена. Собственно говоря, прямые социальные мотивы в этом стихотворении, кажется, появляются как раз следом за тем, как возникает слово «пошлость». Потому что следом за словом «пошлость» употреблено слово «бедняк», а потом оно еще раз возникает. А дальше можно обнаружить уже почти прямую параллель с «Читателями газет»: «Как живется вам с товаром / рыночным? Оброк — крутой?»
Грачёва: Пошлый в значении «обычный». Можно интерпретировать его бесконечно, но до этого это было просто слово, которое означает обывателя, горожанина.
Лекманов: Спасибо большое. Сегодня мы обещали дать полноценную возможность высказаться молодым читателям.
Чебоксаринова: У меня читательский опыт немного профанский, но мне все-таки показалось при первичном чтении, что речь здесь идет не о ревности и даже не о реконструировании этого чувства, а о простом и, в общем-то, присущем Цветаевой раскордансе между бытом и поэзией. И такое направление, как мне кажется, задает стих «Души, души! — быть вам сестрами, / Не любовницами — вам!». Как видно, эта оппозиция обозначилась между чем-то возвышенным, духовным — и телесным, пошлым, и главное — между душой и телом.
Мне было интересно посмотреть на французский перевод этого стихотворения, что я и сделала, и таким образом довольно легко высветились моменты, в которых произошел спор между двумя культурами. Например, слово «пошлость». Наверное, только в контексте цветаевского наследия любовная тема особенно отчетливо могла превратиться в тему поэтики быта и поэтики слова. И вот во французском слово trivialité, которым переводят «пошлость», — это, скорее, синоним banalité или чего-то подобного, и никаких коннотаций с русской «пошлостью» он не имеет. Мы же отчетливо понимаем, что пошлость — это сниженное существование и именно какое-то мещанское, сдающее позиции по сравнению с духовным, более возвышенным существованием. Если говорить о другом концепте — о душе, а не о пошлости, то она довольно хорошо выражена в обеих культурах. Французская «душа» переводится как âme и в целом отражает русские коннотации. Но только русский текст отразил вот эту оппозицию, а французский смещает смыслы и просто воплощает такое размышление о чем-то возвышенном, о страдающей душе, о ревности.
Еще одна позиция в тексте, как мне кажется, — это героиня, характеристики которой всячески увеличивают ее принадлежность к нездешнему миру. При описании ее воплощаются какие-то священные образы: она сильна, как бы высечена из белого мрамора. Она сравнивается с потенциальной соперницей, которая просто женщина, «стотысячная», без шестых чувств, она какая-то даже не первичная. То есть она не Лилит, она Ева — ребро, что говорит о какой-то ее вторичности, мне кажется. Еще мне видится отождествление героини с христианским, библейским пластом (Лилит, Синай) — и отождествление соперницы с пластом языческим. Олег Андершанович уже говорил, что она отбрасывает мифологический пласт. Мне кажется, она его не то что отбрасывает — она сопрягает его со своей соперницей, а с главной героиней отождествляется пласт библейский, христианский. С ее соперницей ассоциируется что-то греховное, нечистое. Когда героиня задает вопросы возлюбленному о существовании с другой или сама задается этими вопросами, мы уже увидели, что она использует преимущественно безличные конструкции — «живётся», «хлопочется». Подобные конструкции, как мне кажется, отражают полную отстраненность и разделение двух пространств. Опять же, в русском языке мы можем использовать как активную, так и пассивную конструкцию, и то, что Цветаева выбирает пассивную конструкцию, конечно, не случайно. Если посмотреть на французский перевод, в нем нет стольких пассивных конструкций, и в таком случае схема (или структура) стихотворения не очень работает, и в нем получается, что субъект (то есть героиня) отвечает сама за свою судьбу и, может быть, даже за судьбу другого. В то же время структура стихотворения в оригинале такого послания не несет, и, мне кажется, это связано с тем, что у Цветаевой всё подчинено року. Поэтому преимущественно ее конструкции пассивные, а не активные.
Лекманов: Кажется, прямых новозаветных образов в этом тексте все-таки нет, а есть ветхозаветные. Ася, ваша очередь.
Фельдберг: Я много раз слышала это стихотворение на поступлениях в театральный, потому что все девочки читают или «Попытку ревности», или «Прохожий, остановись!». Но я его никогда не разбирала, мы его не проходили. И когда я начала разбирать, то поняла, насколько это сложно, потому что тут столько образов… Я пыталась по мифологии всё это выстроить. И первый вопрос, который у меня был в голове после первого прочтения: есть ли тут любовь, есть ли тут ревность? Потом смотришь на название — «Попытка…». Сейчас я уже узнала о всех видах попытки, всё записала.
Я думаю, если в наше время переводить, то в музыкальной культуре есть такой формат, как дисс, когда какие-то люди пишут на других, и здесь очень на это похоже, потому что настолько она уверена, настолько тут сильная идет, особенно в первой части, что после каждого четверостишия можно было кричать слово «раунд», и она бы выиграла в любом рэп-баттле. Она настолько его, человека, которому пытается донести, унижает… У меня были как раз вопросы про бессмертную пошлость, потому что я не поняла, почему она бессмертная, почему совесть тоже бессмертная. Но теперь всё поняла. И про «шестые чувства» — относится ли это как-то к Гумилёву, к стихотворению «Провал без глубин» — почему без глубин? Ну и, конечно, «милый» — я его даже подчеркнула, потому что до этого ничего похожего на слово «милый» не было. Я сначала подумала, что это сарказм. С другой стороны, мне показалось, что вдруг в конце она к нему начинает обращаться с какой-то легкостью. Это очень интересное стихотворение, и очень жалко, что его не проходят.
Фанайлова: Вопросы Аси можно комментировать бесконечно, но я хотела бы, подводя итоги нашего разговора, отреагировать на несколько замечаний коллег: о чем говорила Лена Грачёва — о невозможности найти адресата, о чем говорила Ольга Григорьевна — почему безличная форма, о чем упомянула Ирина Шевеленко — почему Цветаева пропускает этот текст в своем корпусе.
Конечно, это никакая не случайность: она человек, который всегда жил при свете совести и колоссального интеллектуального контроля. У меня есть версия, почему она это делает и что это за персонаж. Это, конечно, довольно условный Родзевич — скорее, чистая мужская проекция. Я, пардон, буду рассуждать из своего образования — я доктор и лингвист по второму образованию, при этом любящий классический психоанализ и все его ветки. Для меня довольно очевидно становится в анализе, что это абсолютная проекция, что она разговаривает не с Родзевичем — она разговаривает с неким своим внутренним героем. Если прямо говорить –— возможно это какая-то история про ее отца, с которым она пытается восстановить отношения или выразить таким образом свой протест против каких-то детских историй, связанных с ним. Мы можем только предполагать, что это. Но мы видим, что во всем корпусе ее текстов и, более того, в большом корпусе ее эротического поведения эта модель становится постоянной (на это есть прямые указания в корпусе цветаеведения, в ее собственных документах отмечается, что все последующие романы — пародия на роман с Родзевичем).
Всё менее интересен становится персонаж, есть и такая версия. То есть первое, что я хочу сказать: конечно, это очень технический текст, это ремесленное стихотворение, это штука, как говорили в начале ХХ века, и это некий психо- и текстостатус, который позволяет ей отстраниться, пройти свое сопротивление и выразить обесценивание. Я употребляю термины из мира психоанализа, чтобы попытаться объяснить, что она в этом тексте делает и что потом Бродский делает. Эти люди пытаются справиться с тем ужасом разрывом, который на них обрушивается. Надо сказать, что роман с Родзевичем происходит, когда этим людям 28–30 лет, это пик эротической активности, когда человек еще с огромным трудом может контролировать мозгами то, что с ним происходит. И я возвращаюсь на довольно зыбкую почву сравнения психобиографии людей с реальной биографией и текста, который с ними происходит. К счастью, сейчас известно, что это был реальный роман, главный роман в жизни Цветаевой, что Родзевич был великолепным авантюристом: если посмотреть на его жизнь, он, наверное, был круче Эфрона. И он был единственным мужчиной, который после Сергея предлагал Марине совершенно реальную жизнь — не выдуманную, не фантастическую, — он хотел на ней жениться, и эти переговоры шли долго. Этот роман, как описано, длился полгода, но в реальности, как утверждает сам Родзевич, он длился три года. Есть определенное поле для спекуляций вокруг возможного mariage à trois (брак на троих — фр.), потому что он оставался другом Эфрона (они познакомились в пражском университете, где оба как эмигранты получали стипендию чешского правительства для эмигрантов; потом Родзевич приезжает к ним в Париж много раз). И то, как она описывает «как живется вам» — это всё известно от него самого. Он был несчастен с Марией Булгаковой, племянницей Сергея Булгакова, на которой женился.
Если описывать эту историю как блокбастер в современном духе, там можно найти много любопытных вещей. Марина, которая послала этой несчастной невесте «Поэму конца». Родзевич, который хранит локон своей бывшей возлюбленной, из-за которой якобы Марина с ним разорвала, — это просто настоящий жестокий романс. Мне ужасно жалко их обоих, потому что Родзевич тоже не был счастлив ни разу. Решение о женитьбе — потому что он так видел, со своей мужской точки зрения, образ своего счастья.
Есть воспоминания Эфрона, которые описывают этот трагический период, когда она хотела уйти, но не могла. Цветаева — человек верности, и Эфрону повезло, что он был у нее единственным мужчиной, которому она была верна всегда. И ее трагический финал связан с верностью этому мужчине. В том, как современное цветаеведение реабилитирует Марину, для меня важно, что она всю жизнь в своих стихах изображает жертву — в «Поэме Горы», в «Поэме конца» — жертва обстоятельств, жертва мужчин. Но она сама это сделала — разрушила, возможно, и свой второй брак (Родзевича имею в виду), она сложила всё это своими руками. Она приняла решение и отправила его куда подальше.
И теперь вот эта фантастическая история про «Попытку ревности»: поэтому она и «попытка», что в этом, мне кажется, есть и внутренняя ирония по отношению к тому, что она делает. Еще раз говорю, это стихотворение невероятно техническое. Техническое и в смысле психогигиены, и в смысле нахождение способов писания: она вырабатывает свой язык, связанный с социальностью, карикатурой, политикой, — это нечто, что нельзя описывать напрямую. Это нечто, что можно только каким-то образом отзеркаливать путем обесценивания, отстранения. Но самое главное, как мне кажется: Марина — бесконечный исследователь свойств страсти, в этом смысле главный поэт XX века, она говорит нам здесь об амбивалентности любви, о том, что можно любить и ненавидеть человека, можно быть внутри своих собственных чувств, испытывать самые разные, совершенно противоречивые чувства. Это главное, что я хотела сказать про то, кто такой на самом деле ее адресат: это не реальный человек, это некая ее внутренняя мужская психофигура, с которой она пытается выяснять отношения.
Боровикова: Извините, короткая реплика. Раз уж речь зашла о психоанализе, я еще хотела сказать пару слов о том, почему это попытка ревности. Само стихотворение «Попытка ревности» заканчивает этот поток текстов, так или иначе варьирующих тему ревности. По крайней мере, в таком количестве после 1924 года эта лексема не встречается в стихах Цветаевой. Однако она появляется в поэме «С моря» 1926 года, по-моему. Не знаю, может ли это четверостишие, которое я сейчас процитирую, быть воспринято как автокомментарий к стихотворению «Попытка ревности», но, по крайней мере, оно демонстрирует удивительно тонкое понимание психологических состояний Цветаевой.
Только песок, между пальцев, плёский.
Стой-ка: гремучей змеи обноски:
Ревности! Обновясь
Гордостью назвалась.
Мы говорили о том, какова соперница в «Попытке ревности», каков возлюбленный, а там, собственно, есть и она сама. И эта гордость — слово, которое, мне кажется, описывает очень хорошо ее лирическую героиню. И подмена ревности гордостью действительно может быть комментарием к этой попытке.
Лекманов: Знаете, на протяжении шести серий этого сезона и семи серий предыдущего я играл в такую антинаучную, совершенно неправильную игру: я себе представлял, что вдруг включается картинка и возникает автор стихотворения и что-то такое нам говорит. Можно себе представить, что Марина Ивановна Цветаева…
Лейбов: Ой, не надо, не надо!
Лекманов: И я согласен — не надо, не надо!
читать Лучшие стихотворения Цветаевой о жизни
Лучшие стихи Цветаевой о жизни: читать Лучшие стихотворения Цветаевой о жизни Skip to contentСписок стихотворений:
- Монолог (Уж сколько их упало в эту бездну…)
Уж сколько их упало в эту бездну,
Разверстую вдали! - Безумье — и благоразумье…
Безумье — и благоразумье,
Позор — и честь, - Всюду бегут дороги…
Всюду бегут дороги,
По лесу, по пустыне, - Вот опять окно…
Вот опять окно,
Где опять не спят. - Цыганская свадьба
Из-под копыт
Грязь летит. - Белая гвардия, путь твой высок…
Белая гвардия, путь твой высок:
Черному дулу — грудь и висок. - Безупречен и горд…
Безупречен и горд
В небо поднятый лоб. - Если душа родилась крылатой…
Если душа родилась крылатой —
Что ей хоромы — и что ей хаты! - Мне тебя уже не надо…
Мне тебя уже не надо,
Милый — и не оттого что - Мой день беспутен и нелеп…
Мой день беспутен и нелеп:
У нищего прошу на хлеб, - Не смущаю, не пою…
Не смущаю, не пою
Женскою отравою. - Не самозванка — я пришла домой…
Не самозванка — я пришла домой,
И не служанка — мне не надо хлеба. - Отнимите жемчуг — останутся слезы…
Отнимите жемчуг — останутся слезы,
Отнимите злато — останутся листья - Поступь легкая моя…
Поступь легкая моя,
— Чистой совести примета — - Полюбил богатый — бедную…
Полюбил богатый — бедную,
Полюбил ученый — глупую, - С вербочкою светлошерстой…
С вербочкою светлошерстой —
Светлошерстая сама — - Стихи растут, как звезды и как розы…
Стихи растут, как звезды и как розы,
Как красота — ненужная в семье. - Что другим не нужно — несите мне…
Что другим не нужно — несите мне:
Все должно сгореть на моем огне! - Умирая, не скажу: была…
Умирая, не скажу: была.
И не жаль, и не ищу виновных. - В мое окошко дождь стучится…
В мое окошко дождь стучится.
Скрипит рабочий над станком. - Ландыш, ландыш белоснежный…
Ландыш, ландыш белоснежный,
Розан аленький! - Не поцеловали — приложились…
Не поцеловали — приложились.
Не проговорили — продохнули. - Тебе — через сто лет…
К тебе, имеющему быть рожденным
Столетие спустя, как отдышу, — - Времени у нас часок…
Времени у нас часок.
Дальше — вечность друг без друга! - И что тому костер остылый…
И что тому костер остылый,
Кому разлука — ремесло! - Знаю, умру на заре! На которой из двух…
Знаю, умру на заре! На которой из двух,
Вместе с которой из двух — не решить по заказу! - Кто создан из камня, кто создан из глины…
Кто создан из камня, кто создан из глины, —
А я серебрюсь и сверкаю! - Бессонница! Друг мой…
Бессонница! Друг мой!
Опять твою руку - Молодость моя! Моя чужая…
Молодость моя! Моя чужая
Молодость! Мой сапожок непарный! - Золото моих волос…
Золото моих волос
Тихо переходит в седость. - Так, в скудном труженичестве дней…
Так, в скудном труженичестве дней,
Так, в трудной судорожности к ней, - Есть час Души, как час Луны…
Есть час Души, как час Луны,
Совы — час, мглы — час, тьмы — - Ночь («Когда друг другу лжем…»)
Когда друг другу лжем,
(Ночь, прикрываясь днем) - Не возьмешь моего румянца…
Не возьмешь моего румянца —
Сильного — как разливы рек! - Рас-стояние: версты, мили…
Рас — стояние: версты, мили…
Нас рас — ставили, рас — садили, - Тише, хвала…
Тише, хвала!
Дверью не хлопать, - Дом
Из-под нахмуренных бровей
Дом — будто юности моей - Бич жандармов, бог студентов…
Бич жандармов, бог студентов,
Желчь мужей, услада жен, - Станок
Вся его наука —
Мощь. Светло́ — гляжу: - Страна
С фонарём обшарьте
Весь подлунный свет! - Куст
1
Что нужно кусту от меня? - Тоска по родине! Давно…
Тоска по родине! Давно
Разоблаченная морока! - Читатели газет
Ползёт подземный змей,
Ползёт, везёт людей. - Германии («О, дева всех румянее…»)
О, дева всех румянее
Среди зеленых гор — - Бежит тропинка с бугорка…
Бежит тропинка с бугорка,
Как бы под детскими ногами, - Генералам двенадцатого года (Вы, чьи широкие шинели…)
Вы, чьи широкие шинели
Напоминали паруса, - Жениховы частушки
Пляшут зайцы на лужайке,
Пляшут мошки на лозе. - Душа и имя
Пока огнями смеется бал,
Душа не уснет в покое. - Домики старой Москвы
Слава прабабушек томных,
Домики старой Москвы, - За книгами
«Мама, милая, не мучь же!
Мы поедем или нет?» - Колдунья
Я — Эва, и страсти мои велики:
Вся жизнь моя страстная дрожь! - Маме («Как много забвением темным…»)
Как много забвением темным
Из сердца навек унеслось! - Мы с тобою лишь два отголоска…
Мы с тобою лишь два отголоска:
Ты затихнул, и я замолчу. - Осень в Тарусе
Ясное утро не жарко,
Лугом бежишь налегке. - Разные дети
Есть тихие дети. Дремать на плече
У ласковой мамы им сладко и днем. - Солнцем жилки налиты — не кровью…
Солнцем жилки налиты — не кровью —
На руке, коричневой уже. - Следующей
Святая ль ты, иль нет тебя грешнее,
Вступаешь в жизнь, иль путь твой позади, — - Тройственный союз
У нас за робостью лица
Скрывается иное. - Только девочка
Я только девочка. Мой долг
До брачного венца - Так
«Почему ты плачешь?» — «Так».
«Плакать „так“ смешно и глупо.
Интервью с Натальей Громовой о Марине Цветаевой — Реальное время
Беседа о поэте с историком литературы, писателем Натальей Громовой
Марина Цветаева — поэт, творчество и судьба которой никого не оставляет равнодушным. Ее либо страстно любят, либо просто не переносят на дух. Ее исследователи говорят, что в нашем обществе сложилось немало стереотипов в восприятии Марины Цветаевой. Кто-то называет ее «дамским» поэтом, выдергивая из обширного наследия отдельные стихи. Кому-то не дает покоя ее бурная личная жизнь и поведение в роли матери и жены. Обо всем этом в преддверии 77-летия со дня ухода Цветаевой в Елабуге (31 августа) «Реальное время» пообщалось с историком литературы Натальей Громовой.
«Для Цветаевой Россия потеряла уходящую расу, людей с чувством собственного достоинства»
— Прошло уже 77 лет со дня ухода Цветаевой. Почему ее творчество до сих пор остается притягательным для нас?
— Бродский, несмотря на то, что сам был учеником Ахматовой и очень любил Мандельштама, считал Цветаеву главным поэтом XX века. Цветаева — поэт вызова и бунта, она говорила о себе: «Одна против всех». Она пересматривала очень много тем, на которые до нее не дерзали женщины. Я не говорю сейчас только о ее любовной лирике, у которой много поклонников, или о ее необычном ритме. Когда она появляется со своими первыми сборниками «Вечерний альбом» и «Волшебный фонарь», видно, что ее стихи вышли из атмосферы Трехпрудного дома; полумрака московских комнат, плюшевых скатертей и занавесок, книг с золотыми обрезами, улыбок фарфоровых кукол. Но уже тогда в ее творчестве появилось то, что до этого поразило всю читающую Россию и Европу в дневниках художницы Марии Башкирцевой. Башкирцева рано умерла, она писала в своих дневниках о творчестве, о смерти и бессмертии. Надо понимать, что до этого женщина говорила либо от лица мужчин, как Анна Каренина или тургеневские барышни, либо о любовных или узкосемейных переживаниях. Первые книги Цветаевой стали своеобразным поэтическим дневником. Это сразу выделило ее среди других. И тот, кто ее расслышал (это был, в частности, Максимилиан Волошин), ее благословил, принял в братство поэтов. Ей было тогда 18 лет.
Следующий этап — очень значительный. Он начинается после разрыва с Софьей Парнок, когда Цветаева ощутила себя человеком свободным и сложным. Ее стиль становится откровенным и резким. И она уже известна не только в московском поэтическом кругу, но и в петербургском.
После 1917 года у нее происходит резкий перелом в ощущении времени и города, который для нее это время олицетворяет. В ее стихах «К Москве», написанных ранее, она воспела этот город, его душу. Но после расстрелов юнкеров в ноябре 17 года, после того, как вся знакомая молодежь, в том числе ее муж, бежит в Белую армию, она пишет уже о черных куполах, красной Москве и обращается к Иверской Божьей матери со страшными словами о том, что Та не спасла, не уберегла Своих сыновей. Рождается поэт-бунтарь, бросающий вызов времени, мирозданию, Богу.
«Первые книги Цветаевой стали своеобразным поэтическим дневником. Это сразу выделило ее среди других. Ее расслышал, в частности, Максимилиан Волошин»
После Лермонтова, пожалуй, только Маяковский дерзал на это, но Цветаева, конечно, была гораздо последовательнее. Это цветаевское отречение от революции, от кровавого нового времени — пролог ее будущему отказу от мира «нелюдей», развязывающих войны, уничтожающих культуру.
Затем у нее вырастает тема, на мой взгляд, мало оцененная — о гибели России. Она называет новый сборник «После России» — не только из-за своего отъезда, но и потому, что после 1917 года России больше не стало. Для Цветаевой эта страна потеряла уходящую расу, людей с чувством собственного достоинства. Она недаром писала о Сергее Волконском, Стаховиче, она сразу опознавала в них людей с особой осанкой, породой и глубиной. Для нее порода была, конечно, не чем-то внешним, а тем, что называют честью. И сегодня мы можем видеть дефицит того, о чем она говорила, — из России ушло это ощущение чести.
Ее последние стихотворные циклы в конце 30-х, посвященные войне, Чехии, в том числе стихи про читателей газет, поэма «Крысолов» — в них описан тот пошлый мещанский мир с той точки зрения, который и позволил случиться тому, что одна цивилизация стала уничтожать другую. Ведь на какой мир она отвечает отказом в своем знаменитом стихотворении? На тот, который взорвала, уничтожила Германия, ее любимая Германия, которая стала топтать ее любимую Чехию. Для Цветаевой это цивилизационная катастрофа. Для нее все это стало концом света, финалом цивилизации.
Я уже не говорю о ее «Поэме конца», которую в 1941 году Цветаева читала Ахматовой, и которая Ахматовой была не принята…
Цветаева до сего дня остается поэтом непонятым и непрочитанным. Люди часто реагируют на ее звук и ритм, очаровываются ее формой. Но смыслы цветаевских стихов остаются скрытыми.
— То, что вы говорите, важно, потому что часто из Цветаевой выдергивают отдельные стихи, делая ее чуть ли не дамским поэтом…
— Это абсолютно неверно. Она поэт гигантского масштаба, говорящий на новом языке. Языке, рожденном небывалой эпохой. И это остро чувствовали ее современники: Пастернак, Маяковский, те люди, которые переписывали ее стихи в Москве в 20-х годах. Но именно из-за этого языка она была не понята за границей. В эмиграцию она приехала с «Лебединым станом» и Поэмой о расстреле царской семьи, которую мы не видели (существует только отрывок, но целиком она пропала). Эти темы, как ей казалось, были близки эмиграции. Но ее ритм и слог были трудны для публики, которая привыкла к Блоку, Мережковскому, Бунину и другим. И даже закрадывается подозрение, что переход к ностальгической прозе был продиктован пониманием, что она будет более понятна и ее легче будет напечатать, чем стихи.
— Цветаева считала, что поэзия «осуществляется» только в талантливом читателе. В таком, который способен к активному сотворчеству и готов к усилиям, подчас утомительным. Это же относится в полной мере и к стихам Цветаевой, особенно поздней?
— И Мандельштама, и Пастернака сложно читать. Это совместный труд и опыт. Когда читаешь Цветаеву в 18 лет, то ее «Любите меня за то, что я умру» или «Прохожий» в общем понятны. Но чем дальше, тем сложнее. Она растет стремительно. Она очень разная. Есть «У меня в Москве купола горят», этими понятными стихами Цветаева была знаменита. А есть «Поэма конца» или «Новогоднее». И с этими стихами все гораздо сложнее.
Я тоже очень многое не понимаю в стихах Цветаевой. Для этого нужно иметь опыт и что-то пережить. Когда ты видишь неожиданное сочетание слов, в котором открывается новый смысл, притягивающий к себе другое слово, и через который этот смысл получает дополнительное измерение. Это очень сложные сочинения. Как она сама сказала: чтобы читать поэта, надо быть ему вровень. Поэт, тем более такой силы, как Цветаева, вправе не открываться каждому.
«В книге Марии Белкиной «Скрещение судеб» присутствует очень честный взгляд на время, Цветаеву, ее сына и дочь Ариадну». Фото gornitsa.ru
«Выходит много «желтой» литературы о Цветаевой. К сожалению, даже библиотекари покупают такие книги»
— Что вообще происходит сегодня в цветаевоведении?
— Происходят отдельные филологические разборы ее произведений, но каких-то серьезных значимых трудов о ее творчестве не выходит. Ирина Шевеленко, пожалуй, автор одной из самых умных книг о Цветаевой как о поэте. Конечно, были замечательные биографии — Анны Саакянц, Ирмы Кудровой, Виктории Швейцер, Марии Белкиной. Работы Льва Мнухина и других.
Но не откомментирована подробно цветаевская проза, записные книжки и сводные тетради.
Меня же больше волнует биографический момент. До 90-х годов Цветаеву в институтах не изучали. Была книга Марии Белкиной «Скрещение судеб», в которой присутствует очень честный взгляд на время, Цветаеву, ее сына и дочь Ариадну. Потом по крупицам информацию собирали всякие подвижники, люди зачастую смежных профессий — геологи, физики, математики. Сейчас у нас есть собрание сочинений Цветаевой, Елена Коркина доделывает летопись жизни, Екатерина Лубянникова работает над биографией и нашла очень много интересного. Но, делая выставку, комментируя тексты, я находила огромное количество белых пятен, не проясненных биографических сюжетов. При этом выходит много «желтой» литературы о Цветаевой. К сожалению, даже библиотекари часто покупают такие книги и выставляют их, не понимая, что их лучше выбросить, потому что они наполнены сплетнями или слухами.
— Какие белые пятна остались в биографии Цветаевой?
— Их немало. Например, ее происхождение и польская ветвь. Открыли немного про семью Бернадских, про ее бабушку, которую не знали ни она, ни ее мать, и чей портрет висел в Трехпрудном. Сама Цветаева случайно встретилась с двумя сестрами своей бабушки, то есть своим двоюродными тетками, в Сент-Женевьев-де-Буа в доме престарелых. Она об этом пишет, упоминает портрет женщины со «своими» глазами. Но больше ничего не известно. Очень мало информации о ее деде по материнской линии А.Д. Мейне, которого она знала до девяти лет. Что было в его юности, как он попал в Москву?
Много непонятного про ее жизнь в 1920 году. Есть записные книжки, известно, где она работала. Но большой круг людей остается неизвестным: кто эти люди, что происходило днями и неделями? Практически каждый год жизни Цветаевой для ее биографов — это проблема. Мария Иосифовна Белкина расспрашивала людей, общавшихся с Цветаевой в Москве в 1939—1940 годах, и, как говорила Белкина впоследствии, это был не весь круг Цветаевой этого времени. Некоторые документы, хранящиеся в РГАЛИ, до сих пор не опубликованы. Например, письма, в которых она просит о помощи. Я уж не говорю о письмах людей, которые пересекались с Цветаевой и косвенно упоминали ее в своей переписке.
«Сережа, если вы найдетесь, я пойду за вами, как собака»
— Понятно, почему Цветаева вынуждена была эмигрировать в Европу вслед за белогвардейцем-мужем. Но почему все-таки она вернулась в Россию? У биографов есть единое понимание этого?
— Да. В начале 1937 года в СССР из Парижа уезжает дочь Ариадна, которая мечтала жить в Союзе. И она, и ее отец, муж Цветаевой Сергей Эфрон, состояли в организации, официально называемой «Союз возвращения на Родину». Неофициально же Сергей Яковлевич был агентом НКВД. Он шел к этому семь лет, на протяжении всех 30-х годов писал своим сестрам, что живет только в надежде вернуться в Россию.
Цветаева этого никогда не хотела. Но она была человеком слова. Ее представления о чести в первую очередь относились к ней самой. И в 1921 году, когда ее муж пропал без вести во время Гражданской войны, она написала: «Сережа, если вы найдетесь, я пойду за вами, как собака».
«Цветаева была человеком слова. Ее представления о чести в первую очередь относились к ней самой. И в 1921 году, когда ее муж пропал без вести во время Гражданской войны, она написала: «Сережа, если вы найдетесь, я пойду за вами, как собака». Фото persons-info.com
Предполагалось, что люди, прошедшие Белое движение, могут вернуться на Родину, только искупив свою вину, работая в НКВД. И для Эфрона одним из заданий было возглавить группу, которая должна убить Игнатия Рейса — старого большевика и бывшего советского агента, который написал письмо о том, что Сталин творит со своими соратниками и врагами. Рейса в СССР приговорили к смерти как предателя, и Эфрон должен был это осуществить. Убийство Рейса происходит осенью 1937-го, слава богу, не руками Сергея Яковлевича, но с его участием. Он успел скрыться от полиции и сесть на советский пароход. Так в конце 1937 года он оказался в Москве.
На следующий день в Париже выходит газета, в которой черным по белому написано, что агент НКВД Сергей Эфрон, муж поэта Марины Цветаевой, причастен к убийству Игнатия Рейса. Разумеется, русская эмиграция была сильно обеспокоена тем фактом, что среди них ходит так много агентов. До этого в Париже пропадал не один белый генерал, был печально известен арест завербованной певицы Надежды Плевицкой, была непонятна смерть Льва Седова. Люди просто боялись за свою жизнь! Как они могли относиться к Марине Цветаевой, которую на следующий день вызвали на допрос? Она провела несколько дней в полицейском участке и все равно оставалась преданной своему мужу и говорила только о том, что ее муж оклеветан и запутан и что он не мог совершить ничего подобного, потому что он человек чести.
Но давайте себе просто представим, какой после этого могла быть ее жизнь с уже взрослым 15-летним сыном Муром (это домашнее прозвище, мальчика звали Георгием, — прим. ред.) в Париже. С ней не общается эмиграция. Ей надо как-то есть и пить. Она не может отречься от мужа. В течение двух лет советское посольство время от времени вызывало Цветаеву и давало ей какие-то деньги на проживание. Все это время ее не пускают в Советский Союз.
Но она была вынуждена — с точки зрения понимания своего долга и обстоятельств — последовать за своей семьей в СССР. Ее сын находился под влиянием отца, как мы видим по его дневникам, он ходил на все встречи Сергея Яковлевича с самыми разными людьми. Он был в курсе событий больше, чем его мать. И он рвался в Советский Союз. Ситуация простая и страшная.
— Почему такой разумный человек, как Сергей Яковлевич Эфрон, прекрасно зная, что происходило в Советском Союзе в те годы, все-таки рвался туда?
— Начнем с того, что он вырос в Париже в семье народников-эмигрантов. Его мать в свое время два раза отбыла срок в Петропавловской крепости, прятала типографию, про нее говорили, что она бомбистка. Его отец тоже был связан с отделением «Народной воли». Когда Сергею Яковлевичу было 17 лет, его мать покончила с собой после того, как его маленький брат тоже покончил с собой из-за обиды, нанесенной ему в католическом колледже. Отец уже к тому времени умер. Сергей Яковлевич остался один (у него были три старшие сестры), он приезжает после пережитой трагедии в Коктебель, где встречает Марину Ивановну. Она видит в нем рыцаря, которого вычитала из книг. Она ждала этого человека и дождалась. Ей было 18, а ему 17 лет.
А дальше происходит первый акт этой драмы. Она как личность крупнее, сильнее и глубже. Он прекрасный юноша с прекрасными глазами и огромным желанием кем-то стать. Не больше. И он учится, пишет и сам издает неплохую книжку «Детство», где есть глава и про Марину, но это книжка узкого семейного круга. Он становится журналистом, играет на сцене Камерного театра. Но нигде он не первый и даже не десятый. И спустя два года их семейной жизни в 1914 году рядом с Мариной появляется сильная и властная женщина — поэт Софья Парнок, которая была старше ее на семь лет.
1914-й — начало Первой мировой войны. И следуя образу рыцаря без страха и упрека, созданному Мариной, Сергей Эфрон рвется на фронт. И здесь его тоже ждет неудача. Его не берут, потому что у него белый билет, он туберкулезник. Но он все равно идет туда санитаром, потому что оставаться дома для него нестерпимо. Он не знает, как преодолеть целый ряд трагедий в своей жизни. Он и Марина — это дети, рядом с которыми не оказалось взрослых.
Из санитаров он все-таки попадает в юнкерское училище, становится юнкером в 1917 году, в ужасные осенние месяцы, когда юнкеры — единственные, кто защищает Москву от большевиков. Он попадает в гущу событий, когда обстреливают Кремль и когда мальчики-юнкера ложатся на пути большевиков и умирают, не в силах защитить город. Сергею Яковлевичу тогда еще было не совсем ясно, какая власть борется с какой. Он просто выполняет свой долг военного. После этого он присоединяется к Белому движению. Для Цветаевой все это было естественно. А для него, как потом выяснилось, это было противоестественно. Потому что, оказавшись в Праге, несмотря на все пережитое в армии Врангеля, он близок к сменовеховцам, которые тяготели к тому, что выбор народа — это и есть большевизм, что народ выбрал Ленина и все должны принять его выбор. И у Сергея Яковлевича начинаются метания: как он, сын революционеров и народников, попал в белую эмиграцию? Это была его личная драма.
«1914-й — начало Первой мировой войны. И следуя образу рыцаря без страха и упрека, созданному Мариной, Сергей Эфрон рвется на фронт. И здесь его тоже ждет неудача». Фото dommuseum.ru
Он оказался совсем не там, где хотел бы быть. А Цветаева, напротив, считала, что это очень правильно, что это и есть свидетельство его высочайшего благородства. И когда они встретились сначала в Берлине, а потом в Праге, спустя два года разлуки, это были два разных человека, которые друг друга совсем не понимали. И он написал страшное письмо к Волошину: «Мы так жаждали этой встречи, но мы чужие люди». И это было связано не только с их любовным сюжетом, но и с тем, что они по-разному видят ход событий.
В жизни Цветаевой победила логика его жизни. Она всегда знала, что ее жизнь — это драма античного рока. Казалось бы, она сильнее, она делала столько самостоятельных поступков, но она идет за его жизнью, а не за своей. Хотя у нее появляются разные возлюбленные, определит ее судьбу все равно муж, которого она глубоко чтит по жизни. Она считает, что их общие дети — это, в первую очередь, его дети, и полностью отдает ему власть над ними. В результате Ариадна, их старшая дочь, сложилась в Париже как абсолютно верная отцовским идеалам коммунистка. То же самое было и с сыном.
— А позднее Ариадна Эфрон, которая отбыла срок в советских лагерях и знала о расстреле отца и доведенной до самоубийства матери, изменила свои взгляды на коммунизм?
— Как ни странно, она была чем-то похожа на старых большевиков. Она ненавидела Сталина и Берию, считала, что все зло произошло от них. Но советскую идею она не отрицала никогда. Я много говорила с людьми, которые ее знали. Они объясняли это тем, что она просто обожала своего отца, больше, чем мать, и для нее представить, что его жизнь была отдана ни за что, было невозможно. Думаю, что это лишь одно из объяснений. Нужно представить, в каких условиях она провела свою юность. Общество «Союз возвращения на родину» в Париже занимало целый этаж в здании. И это было место, куда постоянно приходили эмигранты, в том числе Ариадна, они смотрели советские фильмы, читали советские газеты, ставили советские пьесы, они жили как в какой-то резервации с утра до вечера. У нее там была работа. Париж был для нее чужим, хотя там у нее было много друзей.
Ей ужасно хотелось, чтобы все, что произошло с ее семьей, было просто какой-то ошибкой. Приведу один из самых ярких примеров. Ольга Ивинская сидела в тюрьме после смерти Пастернака. Ариадна любила ее очень сильно, как родную дочь. И она пишет Ивинской в тюрьму такую фразу: «Ты только там посмотри, чтобы она не общалась с националистами и антисоветчиками, чтобы она не набралась там от них дурных идей». Это пишет человек, который провел 18 лет в лагерях и тюрьмах! После пережитого ужаса с Пастернаком! Это невозможно и непонятно.
«Ариадна была чем-то похожа на старых большевиков. Она ненавидела Сталина и Берию, считала, что все зло произошло от них. Но советскую идею она не отрицала никогда». persons-info.com
«Она идет по улице и, если видит луковку, хватает ее, чтобы сварить суп».
— Вы говорили о биографических клише в отношении Марины Цветаевой. Одно из них, наверное, такое, что ей была в тягость семейная жизнь, обязанности матери и жены. Это показано и в единственном художественном российском фильме о ней «Зеркало», где она мечется от стола к корыту с бельем и то и дело жалуется на невозможность писать.
— Мы должны понимать, что Цветаева происходила из семьи, где были горничные, кухарки и так далее. В 1914 году они с мужем купили дом в Борисоглебском переулке. У них там была кухарка, которая приносила в столовую суп, у Ариадны была няня. Цветаева при этом любила свою дочь и общалась с ней. Многие всегда при этом забывают, что Анна Андреевна Ахматова быстро передала своего сына Льва на руки свекрови и писала. У Цветаевой другой сюжет. Так получилось, что ни бабушек, ни дедушек у ее детей не было, но она никогда никого не отпускала от себя.
И вот человек немногим более двадцати лет с достаточно устроенным бытом оказывается в ситуации войны и голода. В октябре 1917 года у нее рождается второй ребенок, дочь Ирина. Возможность держать прислугу пропадает. Ей не на что есть и жить. Они переезжают в одну комнату и обивают стены чем только возможно, чтобы в ней было не холодно. Она получает селедку и мерзлую картошку в Доме писателей на Поварской. Желать, чтобы эта юная женщина сразу же превратилась в сильную, мощную в бытовом плане личность, немножко наивно. Люди, которые об этом пишут и говорят, психологически ничего не понимают про жизнь.
Сергей Яковлевич уходит в Белую армию. Она должна решать все проблемы одна. При этом она не может перестать писать. Назвать ее идеальной матерью, конечно, язык не поворачивается. Она даже из своей старшей дочери делает себе подругу. У них вообще было так заведено в семье, что они друзья-товарищи, обращающиеся друг к другу по имени, а не «мама» или «дочка». Истовой матерью Цветаева станет, когда родится ее сын Георгий.
— А что о ее второй дочери Ирине, которая рождается в 1917 году и умирает в 1920-е, будучи сданной Цветаевой в приют?
— В 1919 году дети заболели. Они страдали от постоянного голода. В ноябре Цветаева отдала семилетнюю Алю и двухлетнюю Ирину в Кунцевский детский приют. Ее уверили в том, что детям дают еду из американской гуманитарной помощи (АРА). Однако все продовольствие было уже разворовано. Маленькая Ирина заболела в приюте и умерла, старшая Аля — выжила. Многие считали, что смерть дочери оставила Цветаеву равнодушной. Она и сама признавалась многим знакомым, когда Ирина была еще жива, что любит больше умную и талантливую Алю, чем отстающую в развитии (от голода) Ирину. Спустя время она записала: «Ирину было легко спасти от смерти, — тогда никто не подвернулся. Так же будет со мной».
Единственное, в чем в этой ситуации можно увидеть вину Цветаевой как матери, так это в том, что летом 1920 она отказала Елизавете Яковлевне Эфрон, сестре мужа, которая просила отдать ей Ирину в деревню. Но Цветаева никогда не отпускала от себя детей. Она была очень тоталитарной матерью, хотела, чтобы дети были рядом с ней. Возможно, Елизавета Яковлевна, будучи бездетной, смогла бы эту девочку выходить.
Ее сложное материнство гениально описано в «Скрещении судеб». Мария Иосифовна пишет про Марину Цветаеву, которая идет по улице и, если видит луковку, хватает ее, чтобы сварить суп. Это происходит в Париже и где угодно. Есть куча фотографий, где она стирает белье. Бытом она была очень сильно нагружена. Она вовсе не дама с маникюром, которая сидит за столом и, приложив руку к голове, что-то сочиняет. Такого совсем нет в воспоминаниях. Она ищет еду, она ее готовит, она вяжет Але в тюрьму бесконечные рейтузы, пишет ей: «Алечка, я больше всего боюсь, что ты застудишь себе почки».
В отличие от моей любимой же прекрасной Анны Андреевны, которая всегда полулежала на кровати и писала стихи, будучи человеком, совсем не приспособленным к жизни в быту, Цветаева несла на себе груз бытовых обязанностей. Поэтому с Цветаевой, на мой взгляд, поступают несправедливо. Это человек, последние два-три года живший только ради своего ребенка. Сама себе она была уже не нужна.
«Цветаева никогда не отпускала от себя детей. Она была очень тоталитарной матерью, хотела, чтобы дети были рядом с ней». Фото izbrannoe.com
«Цветаева и ее муж были существами особого порядка. Это связывало их гораздо сильнее, чем постель и отношения на стороне»
— В тех самых «желтых» книгах и статьях о Цветаевой из раза в раз публикуются истории о ее бесчисленных изменах мужу — как реальных, так и «по переписке». Это формирует представление о поэте как человеке безнравственного поведения, что опять же показано в фильме «Зеркало». Какова была реальная ситуация, как складывались отношения Цветаевой с мужем?
— Мы уже немного начали об этом говорить. Давайте всегда будем брать за точку отсчета то, что они поженились в очень юном возрасте. Это люди, которые жили в мире литературных образов — и он, и она. Поэтому отец Цветаевой и поэт Волошин, который их познакомил, очень нервничали. Они не хотели, чтобы те женились в таком юном возрасте. Но в этой истории есть важный момент. Цветаева, несмотря на то, что она кажется изменчивой и непостоянной, через всю жизнь пронесет верность своим словам, сказанным в самом начале о своем избраннике — о его рыцарстве, о том, что он для нее человек высочайшей чести. И когда в полицейском участке в Париже ее спрашивали о муже, она отвечала, что он человек чести и не мог совершить ничего дурного. Читаешь и не веришь своим глазам. Но через три года она напишет в письме Берии те же самые слова, что ее муж сидит в тюрьме, но это человек чести, это благороднейший человек, он не мог совершить ничего дурного, потому что он служил своей правде и идее. Она не лгала, она так думала. И Эфрон знал, что она о нем так думает. И это их связывало гораздо сильнее, чем, извините, любая постель и любые отношения на стороне. Они были друг для друга существами особого порядка.
Сначала о ее романе с Софьей Парнок еще в Москве, до революции. Цветаева в 11 лет потеряла мать. Отец был занят всецело музеем. Она, как и Эфрон, была человеком осиротевшим, и это их подтолкнуло друг к другу еще сильнее. И ее сиротство, и отсутствие в ее жизни старшей женщины сыграло ключевую роль в отношениях с Парнок. Парнок была сильнее. Кроме того, она была поэтом и вводила ее в круг петербургской поэзии. Отношения, которые между ними возникли, были для Цветаевой еще и элементом свободы, которой все тогда дышали. Прежде чем говорить о нравственности и безнравственности, нужно понять, что поэты, чтобы что-то написать, ставят на себе очень жестокие эксперименты. Вся литература Серебряного века — это был путь постоянных проб именно на нравственном поле, на поле любви и разрывов. Из этого рождалась густая атмосфера литературы, живописи, театра. Там были люди разных ориентаций. Вспомните Дягилева, Нижинского. Но из этого раствора вываривалось некое абсолютно новое искусство. Это было, конечно, и страшно, и прекрасно, как бывает в такие эпохи.
Появление Парнок стало для Сергея Яковлевича травмой. И он «сбежал» на войну. Но во всех письмах он за Цветаеву боится и уважает ее свободу и волю. Меня всегда поражало, что все претензии в их отношениях появятся потом, тогда как начальное время их жизни — это пространство, в котором каждый волен поступать и выбирать, что хочет, и это не влияет на их отношения.
Другой момент — не случайно цветаевская поэзия такой сильной энергетики. Когда мы получаем от нее удар великой силы, надо понимать, что этот удар нельзя придумать, сымитировать, его надо испытать. Если вы не испытываете сильных чувств любви, влюбленности, вы не можете написать текст такой энергетики. Это не получается из ничего. Именно поэтому серьезная большая поэзия должна откуда-то происходить. Любовный момент — это ключ. И если люди хотят читать такую поэзию, пусть они успокоятся по поводу безнравственности. Потому что сама поэзия эта не безнравственна, она не призывает к разврату, она о высокой любви. Не надо забывать, что «Я вас любил…» Пушкин написал не жене, «Я помню чудное мгновенье» — тоже не Гончаровой.
Я понимаю, что все претензии к Цветаевой проистекают из того факта, что она делала все это, будучи замужней женщиной. Но она всегда говорила, что любит одного Сережу… И при этом любит этого, того и другого. Это ее мир. И его можно принимать или нет.
В 1924 году Сергей Яковлевич написал об этом самое жестокое письмо Максимилиану Волошину. Он уже с ней встретился, она уже пережила любовь к Вишняку, уже начался роман с Родзевичем. Письмо Эфрона поражает своим пониманием. Он пишет, что Марина — это человек, который использует людей, как дрова, чтобы разжигать свои чувства. Что он уже не может быть этими дровами, что он измучен этой ситуацией. Что он хотел уйти, но, когда она об этом узнала, то сказала, что не сможет без него жить.
«Давайте всегда будем брать за точку отсчета то, что они поженились в очень юном возрасте. Это люди, которые жили в мире литературных образов — и он, и она»
Сергей Яковлевич был для нее стержнем. При всех его изгибах, при всем том, что он был запутан этой жизнью, для нее было важно, что он навсегда останется тем рыцарем, которого она встретила в Коктебеле. Ей нужно было к нему прислоняться. И он для нее эту роль до конца сыграл. И для меня одним из самых сильных потрясений в истории их совместной жизни был следующий факт. Открылись протоколы его допросов и последних дней. Его посадили с огромным количеством других белоэмигрантов. Его сделали главой этого дела. Всех их объявили японскими, французскими и прочими шпионами. И все они через три-четыре дня подписали бумагу, что они являются этими самыми шпионами. Все, за исключением Сергея Яковлевича Эфрона, который твердил на всех допросах, что он советский шпион. В итоге всех расстреляли, а с ним не знали, что делать. Он в сентябре 1941 года после всех пыток оказывается в одной их психиатрических больниц Лубянки, и в деле есть удивительная запись: он, находясь в помутненном сознании, просит, чтобы к нему пустили его жену, которая стоит за дверью и читает ему свои стихи. Но Цветаева на тот момент уже покончила с собой. Ее присутствие он чувствовал всегда. И расстрелян он был 16 октября 1941 года, когда немецкие войска стояли возле Москвы.
В этой истории, как в античной драме, есть все на свете. Она абсолютно не однозначная.
«Цветаева много раз говорила, что «когда кончатся стихи, кончусь и я». Это произошло в начале 1941 года»
— Есть несколько трактовок причин самоубийства Цветаевой. Самая расхожая — что ее пытался завербовать НКВД. Вы подробно изучали последние дни Марины Ивановны в Елабуге. Где же правда?
— Я сразу отметаю версию с НКВД, хотя она самая любимая и часто повторяемая. Но мне она кажется не убедительной, потому что возникла из достаточно простого сюжета: у Мура в дневнике написано, что мать вызывали в НКВД после того, как они подали свои рабочие анкеты, где написали, что умеют делать, какие языки знают. Но она туда, скорее всего, не пошла, потому что она этого слова «НКВД» очень сильно боялась. Женщины, плывшие с ней на пароходе, вспоминали, что Цветаева говорила про свой паспорт, будто ей кажется, что в нем водяными знаками написано об аресте ее близких. Она боялась того, что является эмигранткой, она боялась НКВД, где долгие часы стояла в очередях, передавая посылки.
Надо понимать, что собой представляла Елабуга в сентябре 1941 года. Там возник первый лагерь пленных немцев. И с ними нужно было общаться, нужны были переводчики. Из небольшого числа эвакуированных в Елабугу образованных людей только Цветаева знала немецкий язык. Ей могли предложить такую работу в НКВД. Поэтому даже если она туда пошла, скорее всего, дело было именно в этом. Потому что если бы она понадобилась НКВД для других целей, то за годы, которые она провела в Москве, возможностей ее арестовать и завербовать было полно. Вербовать ее в Елабуге было просто смешно. Кроме нее, там было еще три эвакуированных семьи, и все эти люди не представляли интереса для властей. Скорее, их могли вербовать, чтобы следить за Цветаевой.
Цветаева много раз говорила, что «когда кончатся стихи, кончусь и я». Это произошло в начале 1941 года. Ее последнее стихотворение посвящено Тарковскому. Она жила только своим сыном. И оказалась она в Елабуге, потому что начались бомбежки в Москве, ее сын должен был собирать «зажигалки» на крыше их дома на Покровском бульваре, где они снимали комнату. Цветаева панически боялась, что он погибнет в трудармии. Поэтому она несется в первой волне детской неорганизованной и еще неустроенной эвакуации. Все ее время и жизнь заняты только спасением сына.
Ее сын — он прекрасен внешне, высок, красив, умен, невероятно образован, знает несколько языков. Но у него абсолютно, как она сама говорила, не развита душа. Он холодный, эгоистичный. Сначала он как-то пытался социализироваться в советских школах, в советском мире. Но очень быстро понял, что он там чужой. И у него начался кризис, и все свои проблемы он вываливал на голову матери, уже сильно ослабевшей от всех ударов судьбы. Поэтому ее слова о том, что «где бы ни находилась, ищу глазами крюк», свидетельствовали о том, к чему она идет. Но до последнего момента она жила, потому что считала себя нужной своему сыну.
«Цветаева много раз говорила, что «когда кончатся стихи, кончусь и я». Это произошло в начале 1941 года». Фото newsland.com
Они оказались в Елабуге 31 августа. Мальчик хотел идти в школу 1 сентября в городе Чистополе, куда она уже съездила, но решила, что там не нужно жить, потому что было непонятно, на что там жить: в Елабуге они к чему-то были прикреплены, им были положены карточки. А там ничего не было. Но он об этом ничего не хотел знать. И у Цветаевой возникает ощущение, что без нее сын будет пристроен, что она тяготит мальчика, мешает ему.
Все выстраивают эту историю через нее. Но эта история уже не про нее, а про него. Она уже часть этого юноши, который хочет свободы и самоопределения. И после скандалов, которые все чаще и чаще случаются между ними, Цветаева все больше убеждается в том, что является обузой для сына, преградой на его пути.
То есть она считала, что советская власть отнесется к нему более благосклонно, если у него за спиной не будет матери-эмигрантки с непонятной судьбой, которую нигде не печатают и которая никому не нужна. И после ее смерти он тут же кинулся доказывать, на что способен. Он тут же поехал в Чистополь, поехал в Москву, ел пирожные, гулял по городу.
Цветаева самоустранилась и освободила ему дорогу. Это соединилось с ее глубокой депрессией. Для Цветаевой и война, и все последующие события были предвестником грядущего Апокалипсиса. Ее могила утеряна, что очень символично, так как всякой телесности она противопоставляла свободную жизнь души.
— Есть ли у Цветаевой ученики или последователи? Это возможно в принципе?
— У крупных поэтов с последователями сложно. У них может быть много эпигонов, но это сразу видно. Можно назвать последовательницей Беллу Ахмадуллину, но у нее своя история, свой голос, свое время. И слава Богу, что это так. Потому что творчество Цветаевой невозможно продолжить точно так же, как невозможно продолжить ее судьбу и прожить ее жизнь.
— А Цветаева уже стала брендом, как Пушкин? Ведь под ее именем уже проводятся какие-то мероприятия. Как вы относитесь к «Цветаевским кострам», например?
— Я это не очень люблю. Есть такое шуточное определение: народное цветаевоведение. Я боюсь, что мои слова будут восприняты как высокомерие и снобизм, но это своего рода камлание вокруг большого человека. Эти костры — это стихи по поводу Цветаевой в большом количестве. Можно любить Цветаеву, соприкасаться с ней, говорить о ней. Но лучше быть самими собой. Вообще, проблема в том, что создать вокруг нее какое-то действо, равнозначное ее силе, сложно.
Но проблема не только в Цветаевой. А в том, что само время понято плохо. Что такое 1917-й год, что такое 1920-й год, что такое Первая мировая война? Про это только позавчера начали разговаривать. Я уж не говорю про ее судьбу с чекистом-мужем, это все надо понять глубоко, как античную трагедию, а не как одну из плоских историй.
Поэтому как Пушкина осознавали, так и Цветаеву будут понимать еще столетия. Но пока это все достаточно наивно, это первые подходы.
«Ее жизнь — это очень большой и сложный объем. Чтобы его передать, нужно самому быть очень глубоким и умным человеком. Поэтому все, что есть сейчас, это только приближение». Фото theoryandpractice.ru
«Цветаева не какая-то истерическая изломанная женщина, которая пишет стихи и все время со всеми живет»
— То есть Цветаева будет оставаться объектом внимания?
— Она не просто объект внимания, она нервирует, она раздражает. Например, в «Фейсбуке» ко мне раз в три месяца приходят люди и просят объяснить, что она не ненавидела детей, не ела их, была хорошим человеком. Я уже много раз все это объясняла. Но меня снова просят. И это происходит регулярно. Обсуждают Цветаеву люди самых разных культурных слоев. Люди не могут успокоиться.
— Но ведь другие люди, в том числе известные, совершают поступки много хуже тех, за которые судят Марину Ивановну. Почему к Цветаевой предъявляются такие высокие требования?
— Потому что это открытые люди, они жили нараспашку. Это как с дневниками Толстого. Его часто обвиняли в том, что он такой-сякой. Открытых легко взять. И потом говорят: «Что он может тут нам писать, если он так же мал, как мы, так же низок, как мы?»
А также это тоска по идеалу. Но я считаю, что идеальной жизни нужно ждать не совсем от поэтов. Поэты формулируют. Надо понимать, что в высокой древней античной традиции поэт — это человек, который улавливает звуки неба, но при этом он сам может быть слепой, как Гомер, не только в буквальном, но в переносном смысле. Так в исторической традиции воспринимался поэт. В России поэт превратился в нечто большее, потому что в нашей стране на какой-то момент литература заменила все, с нее начали спрашивать, как с Библии.
— Как вы относитесь к песням на стихи Цветаевой и художественному чтению ее стихов? Есть что-то интересное?
— Я человек стародавний. Мне нравится Эва Демарчик, польская певица, она в 60-е годы пела «Бабушку» Цветаевой. Пожалуй, еще Елена Фролова. Дальше все ниже. Я даже к чтению Цветаевой отношусь осторожно. Я слушала Наталью Дмитриевну Журавлеву, ее научил папа, который сам слушал Цветаеву вживую. Это интересно. Понимаете, это должно не забивать стихи, должно быть тонко и умно. Цветаева не какая-то истерическая изломанная женщина, которая пишет стихи и все время со всеми живет. Когда из ее жизни вырывают какой-то кусок, это всегда не про нее. Ее жизнь — это очень большой и сложный объем. Чтобы его передать, нужно самому быть очень глубоким и умным человеком. Поэтому все, что есть сейчас, это только приближение.
Наталия Федорова
Справка
Наталья Громова — историк литературы, прозаик, литературовед, драматург, журналист, педагог, музейный работник, научный сотрудник. Автор исследований о Марине Цветаевой и ее окружении «Цветы и гончарня. Письма Марины Цветаевой к Наталье Гончаровой», «Дальний Чистополь на Каме», «Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах». Старший научный сотрудник Дома-музея М. И. Цветаевой в Москве до 2015 года. Ведущий научный сотрудник Дома-музея Бориса Пастернака в Переделкино до 2016 года. Ведущий научный сотрудник Государственного Литературного музея (дом Остроухова). Премия журнала «Знамя» (за архивный роман «Ключ»), финалист премии «Русский Букер», лауреат премии Союза писателей Москвы «Венец». Ее книги («Узел. Поэты: дружбы и разрывы», «Странники войны. Воспоминания детей писателей», «Скатерть Лидии Либединской», «Ключ», «Ольга Берггольц: смерти не было и нет») основаны на частных архивах, дневниках и живых беседах с реальными людьми.
ОбществоКультура ТатарстанСегодня исполняется 115 лет со дня рождения Марины Цветаевой — Российская газета
Интервью после смерти, беседа с человеком через 66 лет после его самоубийства — возможно ли это? Представьте — да! Ибо Марина Цветаева, наш нынешний собеседник, не просто современница- она всю жизнь, каждым часом своим, вела своеобразный диалог с будущим — разговор с нами — внуками своими и даже правнуками.
«К вам, живущим через 10 лет…» — подобных обращений в ее стихах, прозе, в записных книжках и сводных тетрадях великое множество. Она говорит через десятилетия, может, через века, будущим меряет себя, завтрашним днем оценивает поступки свои. А кроме того, ее записи и письма, 4 полновесных тома, лишь недавно открытых в архивах, не только поражают откровенностью, обнаженностью мысли, но касаются тех проблем, которые будут волновать вечно: любви, предательства, чести, непреклонности таланта. Да и сами записи ее — это вопросы и ответы великого русского поэта!
Идея «поговорить» с Цветаевой (а верней — с точностью до буквы «составить» беседу из фраз, мыслей и мнений поэта) пришла в голову журналисту, литературоведу, кинодокументалисту Вячеславу Недошивину, который вот уже 20 лет занимается Серебряным веком русской поэзии. Десятки фильмов о поэтах снято по его сценариям. Ныне уже третий год он снимает 40-серийный фильм «Безымянные дома. Москва Серебряного века». Фильм будет заканчиваться беспрецедентными 8 сериями о жизни как раз Марины Цветаевой. В какой-то мере именно это — знание жизни и наследия Цветаевой!- дало ему некое внутреннее право все-таки попробовать, и все-таки — задать поэту эти вопросы.
«Интервью» с Мариной Цветаевой
1. Заповеди
— Марина Ивановна, когда-то Вы написали: «Дорогие правнуки, читатели через 100 лет! Говорю с Вами, как с живыми, ибо Вы будете…» Выходит, знали, что останетесь? Чуяли свою, пусть будущую, но оглушительную славу?
— «Я не знаю женщины талантливее себя. Смело могу сказать, что могла бы писать, как Пушкин. Мое отношение к славе? В детстве — особенно 11 лет — я была вся честолюбие. «Второй Пушкин» или «первый поэт-женщина» — вот чего я заслуживаю и, может быть, дождусь. Меньшего не надо…»
— Гений сжигает человека дотла. Это известно. Но гений — женщина? Ведь есть же семья, дети, быт? Как это совместить? И совместимо ли это?
— «Пока не научитесь все устранять, через препятствия шагать напролом, хотя бы и во вред другим — пока не научитесь абсолютному эгоизму в отстаивании своего права на писание — большой работы не дадите».
— «Прочитав» Вашу жизнь, я заметил: Вы вечно смеялись над своими бедами. Даже на могиле хотели написать: «Уже не смеется…» А над чем, по-вашему, смеяться нельзя?
— «Слушай и помни: всякий, кто смеется над бедой другого, дурак или негодяй; чаще всего и то, и другое. Когда человеку подставляют ножку, когда человек теряет штаны — это не смешно; когда человека бьют по лицу — это подло».
— Да-да, это Вы говорили дочери, когда она впервые увидела клоунов в цирке. А что вообще можно назвать Вашими — «цветаевскими» заповедями?
— «Никогда не лейте зря воды, потому что в эту секунду из-за отсутствия этой капли погибает в пустыне человек. Не бросайте хлеба, ибо есть трущобы, где умирают. Никогда не говорите, что так все делают: все всегда плохо делают. Не торжествуйте победы над врагом. Достаточно — сознания. Моя заповедь: преследуемый всегда прав, как и убиваемый.
Никакая страсть не перекричит во мне справедливости. Делать другому боль, нет, тысячу раз, лучше терпеть самой. Я не победитель. Я сама у себя под судом, мой суд строже вашего, я себя не люблю, не щажу».
— Отсюда Ваш аскетизм? Простые платья, крепкие башмаки, а не модные туфельки? Или — из-за вечной бедности, из-за денег?
— «В мире физическом я очень нетребовательна, в мире духовном — нетерпима! Я бы никогда, знаете, не стала красить губ. Некрасиво? Нет, очаровательно. Просто каждый встречный дурак на улице может подумать, я это — для него. Мне совсем не стыдно быть плохо одетой и бесконечно-стыдно — в новом! Не могу — со спокойной совестью — ни рано ложиться, ни до сыта есть. Точно не в праве. И не оттого, что я хуже, а оттого, что лучше. А деньги? Да плевать мне на них. Я их чувствую только, когда их нет».
— Ныне Вас бы не поняли. Но, может, в этом и есть Ваша сила?
— «Сила человека часто заключается в том, чего он не может сделать, а не в том, что может. Мое «не могу» — главная мощь. Значит, есть что-то, что вопреки всем моим хотениям все-таки не хочет. Говорю об исконном «не могу», о смертном, о том, ради которого даешь себя на части рвать…»
— Даже если все легко поступают иначе? То есть — «могут»?..
— «Не могу, даже если мир вокруг делает так и это не кажется зазорным. Утверждаю: «не могу», а не «не хочу» создает героев!»
2. Начало
— А помните первый стих, написанный в 5 лет? «Ты лети мой конь ретивый Чрез моря и чрез луга И, потряхивая гривой, Отнеси меня туда…» Вы еще говорили, как смеялись все, когда за обедом, прочтя его, Ваша мать не без иронии спросила: куда «туда», Муся, ну, куда — «туда»?..
— «Смеялись: мать (торжествующе: не выйдет из меня поэта), отец (добродушно), репетитор брата (го-го-го!), брат, и даже младшая сестра. А я, красная, как пион, оглушенная в висках кровью, сквозь закипающие слезы — сначала молчу, а потом — ору: «Туда, туда — далёко!..»
— Не знали, не знали еще слова «вечность»… А, кстати, о чем с юности больше всего мечталось?
— «Моя мечта: монастырский сад, библиотека, старое вино из погреба, длинная трубка и какой-нибудь семидесятилетний «из прежних», который приходил бы по вечерам слушать, что я написала, и сказать, как меня любит. Я хотела, чтобы меня любил старик, многих любивший. Не хочу быть старше, зорче. Не хочу, чтобы на меня смотрели вверх. Этого старика я жду с 14 лет…»
— И с четырнадцати, после смерти матери, забросили музыку. Почему?
— «Скульптор зависит от глины. Художник от красок. Музыкант от струн, — нет струн в России, кончено с музыкой. У художника, музыканта может остановиться рука. У поэта — только сердце».
— Судя по 7 томам сочинений, сердце оказалось необъятным?!
— «Стихи сами ищут меня, и в таком изобилии, что прямо не знаю- что писать, что бросать. Можно к столу не присесть — и вдруг — все четверостишие готово, во время выжимки последней в стирке рубашки, или лихорадочно роясь в сумке, набирая ровно 50 копеек. А иногда пишу так: с правой стороны страницы одни стихи, с левой — другие, рука перелетает с одного места на другое, летает по странице: не забыть! уловить! удержать!.. — рук не хватает!»
— С детства любили «превозможение», так вспоминали как-то?
— «Да. Опасные переходы, скалы, горы, 30-верстные прогулки. Чтобы все устали, а я нет! Чтобы все боялись, а я перепрыгнула! И чтобы все жаловались, а я бежала! Приключение! Авантюру! Чем труднее — тем лучше!»
— А что вообще любили в жизни? И любили ли жизнь?
— «Как таковой жизни я не люблю, для меня она начинает значить, обретать смысл и вес — только преображенная, т.е. — в искусстве. Если бы меня взяли за океан — в рай — и запретили писать, я бы отказалась от океана и рая.
Любимые вещи: музыка, природа, стихи, одиночество. Любила простые и пустые места, которые никому не нравятся. Люблю физику, ее загадочные законы притяжения и отталкивания, похожие на любовь и ненависть. Люблю все большое, ничего маленького. И кошек, а не котят. Кошками не брезгую, пускай спят на голове, как они это любят. И, чем больше узнаю людей — тем больше люблю деревья! Обмираю над каждым. Я ведь тоже дерево: бренное, льну к вечному. А потом меня срубят и сожгут, и я буду огонь…»
— И еще — любили собак? Ваш муж, я читал, в молодости камнями отгонял бродячих псов, а Вы — Вы, напротив, именно их и приманивали хлебом…
— «Зверь тем лучше человека, что никогда не вульгарен. Душа у животного — подарок. Как не у всех людей…»
3. Встреча
— Еще девочкой Вы поняли: «Когда жарко в груди, в самой грудной ямке и никому не говоришь, это — любовь»? Скажите: у великих и любовь — великая?
— «Думаете, великие должны быть «счастливы в любви»? Ровно наоборот. Их меньше всех любят. Мне нужно понимание. Для меня это — любовь».
— А что значит для женщины — любить?
— «Всё! Женщина играет во всё, кроме любви. Мужчина — наоборот. В любви главная роль принадлежит женщине, она вас выбирает, вы — ведомые!»
— Ну, Марина Ивановна, оставьте хотя бы иллюзию…
— «Ну, если вам доставляет удовольствие жить ложью и верить уловкам тех женщин, которые, потакая вам, притворствуют, — живите самообманом!»
— А что для вас, для женщин, главное в мужчинах?
— «Слышали ли вы когда-нибудь, как мужчины — даже лучшие — произносят два слова: «Она некрасива». Не разочарование — обокраденность. Точно так же женщины произносят: «Он не герой…»
— Не герой, значит заранее — виноват?
— «Прав в любви тот, кто более виноват. Одинаково трудно любить героя и не-героя. Героизм — это противоестественность. Любить соперницу, спать с прокаженным».
— Но Сергею, мужу Вашему, когда Вы встретились, было 17, и он был просто красив. Вы даже замерли?..
— «Я обмерла! Ну можно ли быть таким прекрасным? Взглянешь — стыдно ходить по земле! Это была моя точная мысль, я помню. Если бы вы знали, какой это пламенный, глубокий юноша! Одарен, умен, благороден…»
— Но через годы Вы признались: «Личная жизнь не удалась»?
— «Это надо понять. Думаю — 30-летний опыт достаточен. Причин несколько. Главная в том, что я — я. Вторая: слишком ранний брак с слишком молодым. Он меня по-своему любит, но — не выносит, как я — его. В каких-то основных линиях: духовности, бескорыстности мы сходимся, но ни в воспитании, ни в жизненном темпе — всё врозь! Главное же различие — его общительность и общественность и моя (волчья) уединенность. Он без газеты не может, я — в доме, где главное газета — жить не могу».
— Извините за нескромный вопрос, но, выйдя замуж, Вы почти сразу влюбились в поэтессу Софию Парнок. Запретная тема, понимаю, но нешуточный этот роман длился полтора года. Вас осуждали за него при жизни. Но ведь осуждают и ныне?
— «Что бы люди ни сказали, они всегда скажут дурное».
— Но не значит ли это, что любовь поэта — всегда безмерность?
— «Понимаете, роман может быть с мужчиной, с женщиной, с ребенком, может быть с книгой. Любить только женщин (женщине) или только мужчин (мужчине), заведомо исключая обратное — какая жуть! А только женщин (мужчине) или только мужчин (женщине), исключая необычное — какая скука!»
— А тех и других? Вы ведь клялись, что никогда не бросите Соню, и никогда — Сергея? Или это Ваше — никого и никогда не бросать первой?
— «Люблю до последней возможности. Все женщины делятся на идущих на содержание и берущих на содержание. Я принадлежу к последним. Не получить жемчуга, поужинать на счет мужчины и в итоге — топтать ногами — а купить часы с цепочкой, накормить и в итоге — быть топтаной ногами. Я не любовная героиня. Я по чести- герой труда: тетрадочного, семейного, материнского, пешего. Мои ноги герои, и руки герои, и сердце, и голова…»
4. Революции
— Революция отняла у Вас всё: дом, дочь, умершую от голода, состояние, оставленное матерью. Но помните Ваши слова в 1907-м, когда Вы сами звали пожар восстания, в том числе и на свой дом? Помните: «Неужели эти…»
— «Неужели эти стекла не зазвенят под камнями? С каким восторгом следила бы, как горит наш милый дом! Только бы началось».
— Вы звали к восстанию. Редко кто из поэтов избежал в те годы подобных порывов. Но вот революция случилась, и что же? Не такую ждали, не тех звали?
— «Небо дороже хлеба. Главное с первой секунды Революции понять: всё пропало! Тогда — всё легко. У меня были чудесные друзья среди коммунистов. Ненавижу коммунизм. Ненавижу — поняла- вот кого: толстую руку с обручальным кольцом и кошелку в ней, шелковую — клёш (нарочно!) юбку на жирном животе, манеру что-то высасывать в зубах, презрение к моим серебряным браслетам (золотых-то видно нет!). Мещанство! Во мне уязвлена, окровавлена самая сильная моя страсть: справедливость. Сколь восхитительна проповедь равенства из княжеских уст — столь омерзительна из дворницких».
— Ответ на все времена! И, кажется, про все революции. Помните, еще мама говорила Вам: «когда дворник придет у тебя играть ногами на рояле, тогда это — социализм!» Да, есть два миропонимания, два слоя людей…
— «Две расы. Божественная и скотская. Первые всегда слышат музыку, вторые — никогда. Первые друзья, вторые — враги. У меня ничего нет, кроме ненависти всех хозяев жизни, что я не как они. Свобода — наш ответ на тот порядок, который не мы выбирали…»
— Как Вы выжили в те годы! Голод, холод, иней в углах квартиры, веревочки, которыми шнуровали ботинки и даже не закрашивали их чернилами, как другие. Вор, забравшийся к Вам, не только не взял ничего — сам дал денег. И тем не менее позвольте, прямой и трудный вопрос. Его и ныне обходят биографы. Скажите, 3-летнюю Ирину, свою вторую дочь, Вы просто не любили? И потому- бросили в приюте для сирот? Фактически — умирать?..
— «Я любила ее в мечте, никогда в настоящем. Не верила, что вырастет. Ах, господа! Виноват мой авантюризм. Когда самому легко, не веришь, что другому трудно. А теперь вспоминаю ее стыдливую, редкую такую, улыбку, которую она старалась зажать. И как она гладила меня по голове…»
— Но вы не поехали даже на похороны? Ее зарыли в общей яме. А ведь это по сути первая из утерянных могил Вашей семьи. И даже — Вашей могилы?
— «Чудовищно? Да, со стороны. Лучше было бы, чтобы я умерла! Но я не от равнодушия не поехала. У Али было 40, 7 — и — сказать правду?! — я просто не могла. К живой не приехала… И — наконец — я была так покинута! У всех есть кто-то: муж, отец, брат — у меня только Аля, и вот Бог наказал… Ирина! Если есть небо, прости меня, бывшую дурной матерью…»
— Иосиф Бродский (он родился за год до Вашей смерти), назвал Вас первым поэтом ХХ века. И он же про Вас сказал: «Чем лучше поэт, тем страшнее его одиночество». Это действительно так, это — правда?
— «Одинок всю жизнь! Между вами, нечеловеками, я была только человек. У всех вас есть: служба, огород, выставки, союз писателей, вы живете и вне вашей души, а для меня это — моя душа, боль от всего! Нет друзей, но это в быту, душевно- просто ничего. Я действительно — вне сословия, вне ранга. За царем — цари, за нищим- нищие, за мной — пустота…»
5. Любовь
— Вас спасала любовь. Даже в годы разлуки с мужем Вы писали стихи о ней. Но ведь посвящены они были отнюдь не мужу?
— «Слушайте внимательно, я говорю, как перед смертью: Мне мало писать стихи! Мне надо что-нибудь- кого-нибудь — любить — в каждый час дня и ночи. Одна звезда для меня не затмевает другой! И правильно. Зачем тогда Богу было бы создавать их полное небо! Человечески любить мы можем иногда десятерых, любовно — много — двух. Нечеловечески — всегда одного…»
— Но Вы «дорисовывали» любимых, украшали в воображении. Ведь даже очки не носили, чтобы не менять сложившегося представления о человеке?
— «Что я любила в людях? Их наружность. Остальное — подгоняла. Жизненные и житейские подробности, вся жизненная дробь, мне в любви непереносна, мне стыдно за нее, точно я позвала человека в неубранную комнату. Когда я без человека, он во мне целей — и цельней».
— Любить человека «без человека» — как это? Или права знакомая Ваша, которая пишет, что, уносясь в воображении, Вы забывали оглянуться — а поспевает ли за Вами Ваш новый избранник?
— «В одном я — настоящая женщина: я всех и каждого сужу по себе, каждому влагаю в уста — свои речи, в грудь — свои чувства. Поэтому — все у меня в первую минуту: добры, великодушны, щедры, бессонны и безумны».
— Через любовь — в душу человека? Тоже — Ваши слова!
— «Подходила ли хоть одна женщина к мужчине без привкуса о любви? Часто, сидя первый раз с человеком, безумная мысль: «А что если поцелую?» Эротическое помешательство? Нет. Стена, о которую билась! Чтобы люди друг друга понимали, надо, чтобы они шли или лежали рядом…»
— Но ведь разочарования Ваши были горестней очарований…
— «По полной чести самые лучшие, самые тонкие, самые нежные так теряют в близкой любви, так упрощаются, грубеют, уподобляются один другому, что — руки опускаются, не узнаешь: вы ли? В любви в пять секунд узнаешь человека, он — слишком явен! Здесь я предпочитаю ложь».
— Вы хотите сказать — выдумку, человека воображенного?
— «Да. В воинах мне мешает война, в моряках — море, в священниках — Бог, в любовниках — любовь. Любя другого, презираю себя, будучи любимой другим — презираю его. У каждого живет странное чувство презрения к тому, кто слишком любит нас. (Некое «если ты так любишь меня, сам ты не Бог весть что!»). Может, потому, что каждый знает себе цену…»
— Но Вы написали в стихах: «Я тебя отвоюю…» Выходит, Тютчев прав: любовь — поединок? А если так, то что тогда — победа?
— «Первая победа женщины над мужчиной — рассказ о его любви к другой. А окончательная победа — рассказ этой другой о любви к нему. Тайное стало явным, ваша любовь — моя. И пока этого нет, нельзя спать спокойно…»
— Смешно! А что тогда измена?
— «Измены нет. Женщины любят ведь не мужчин, а Любовь. Потому никогда не изменяют. Измены нет, пока ее не назовут «изменой». Неназванное не существует. «Муж» и «любовник» — вздор. Тайная жизнь — и явная. Тайная — что может быть слаще?..»
— У Вас было много любви. Но я действительно расхохотался, когда всех любовников своих Вы назвали потом «стручками», а одного — вообще «кочерыжкой». Но, если серьезно: Ваши разочарования — это завышенные требования, преклонение мужчин перед талантом, или, как написал один- просто страх перед Вами. Скажите, Вас боялись?
— «Боялись. Слишком 1-й сорт. Не возьмешь за подбородок! Боялись острого языка, «мужского ума», моей правды, силы и, кажется, больше всего — бесстрашия. У меня было имя, была внешность и, наконец, был дар — и всё это вместе взятое не принесло мне и тысячной доли той любви, которая достигается одной наивной женской улыбкой. Это всегда одна и та же история. Меня оставляют. Без слова, без «до свиданья». Приходили — больше не приходят. Писали — не пишут. И вот я, смертельно раненая — не способна понять — за что? Что же я все-таки тебе сделала??? — «Ты не такая, как другие». — «Но ведь именно за это и…» — «Да, но когда это так долго». Хорошенькое «долго» — вариант от трех дней до трех месяцев…»
— А как случилось, что в эмиграции Вы встретили самую большую любовь?
— «Как случилось? О, как это случается?! Я рванулась, другой ответил. От руки до губ, где ж предел?.. Я скажу вам тайну. Я — стихийное существо: саламандра или ундина, душа таким дается через любовь. Как поэту — мне не нужен никто. Как существу стихийному, нужна воля другого ко мне — лучшей…»
— Вы посвятили этой любви две поэмы. О ней знали все. Вы даже ушли из дома. Но ведь семья, взрослая дочь, ползучие сплетни русской колонии?..
— «Есть чувства настолько серьезные, что не боятся кривотолков. Семья. Да, скучно, да, сердце не бьется. Но мне был дан ужасный дар — совести: неможения чужого страдания. Может быть (дура я была!) они без меня были бы счастливы! Но кто бы меня — тогда убедил?! Я была уверена (они уверили!), что без меня умрут. А теперь я для них — ноша, Божье наказание. Все они хотят действовать, «строить жизнь». Им нужно другое, чем то, что я могу дать».
— Может, Париж виноват? Чуждое всем вам окружение?
— «Париж ни при чем — то же было и в Москве. Не могу быть счастливой на чужих костях. Я дожила до сорока, и у меня не было человека, который бы меня любил больше всего на свете. Почему? У всех есть. Я не нужна. Мой огонь никому не нужен, на нем каши не сваришь».
6. Эмиграция
— 17 лет чужбины! Невероятно! Скучали по родине в Париже?
— «Родина не есть условность территории, а непреложность памяти и крови. Не быть в России, забыть ее — может бояться лишь тот, кто Россию мыслит вне себя. В ком она внутри, — тот потеряет ее вместе с жизнью. Моя родина везде, где есть письменный стол, окно и дерево под этим окном».
— «Мы плохо живем, — писали Вы из Парижа, — и конских котлет уже нет. Мясо и яйца не едим никогда. От истощения у меня вылезла половина брови». И несмотря на это Вы каждое утро обливались водой, варили кофе и порой полдня искали одно нужное слово. Писали стихи. Вернувшись, ни единого не напишете…
— «Когда меня спрашивают: «Почему вы не пишете стихов?» — я задыхаюсь от негодования. Какие стихи? Я всю жизнь писала от избытка чувств. Сейчас у меня избыток каких чувств? Обиды. Горечи. Одиночества. Страха. В какую тетрадь — писать такие? А главное, все это случилось со мной — веселой, живой, любящей, доверчивой (даже сейчас). За что? Разве я — живу? Что я видела от жизни, кроме помоев и помоек. Я всегда разбивалась вдребезги, и все мои стихи — те самые серебряные сердечные дребезги…»
— «Здесь я невозможна, в СССР не нужна», — сказали в эмиграции. Из-за стихов «невозможна», или — из-за характера? Из гордости дара, таланта или, извините — из-за гордыни?
— «Гордыня? Согласна. В нищете чувство священное. Если что-нибудь меня держало на поверхности этой лужи — то только она. Менять города, комнаты, укладываться, устраиваться, кипятить чай на спиртовке, разливать этот чай гостям. С меня достаточно — одного дерева в окне. Париж? Я его изжила. Сколько горя, обид я в нем перенесла. Ненавижу пошлость капиталистической жизни. Но не в Россию же ехать? Мне хочется за предел всего этого. На какой-нибудь остров Пасхи…»
— Да, помню, Вы даже мечтали оказаться в тюрьме…
— «Согласна на два года одиночного заключения (детей разберут «добрые люди» — сволочи — Сережа прокормится). Была бы спокойна. В течение двух лет обязуюсь написать прекрасную вещь. А стихов! (И каких)!»
— В тюрьму или в СССР — ничего себе — выбор? И — выбор ли?
— «Поймите, я там не уцелею, ибо моя страсть — негодование. Я не эмигрант, я по духу, по воздуху и размаху — там, оттуда. Но, слушайте! Ведь все кончилось. Домов тех — нет. Деревьев — нет. России нет, есть буквы: СССР, не могу же я ехать в свистящую гущу. Буквы не раздвинутся. Россия в нас, а не на карте. Мы — последние могикане. И презрительным коммунистическим «пережитком» я горжусь. Я пережиток, ибо все это — переживет и меня (и их!)».
— Скажите, занося ногу на сходни, чтобы плыть в СССР, Вы ведь знали: дочь — уже «коммунистка», муж — уже давно чекист, «наводчик-вербовщик» Лубянки? Вы всё это знали! И Вы… поехали?
— «Но выбора не было: нельзя бросать человека в беде, я с этим родилась».
— Поразительно! И ведь Вы, в век соблазнительных идей, ослепивших мир, Вы ни разу не солгали словом. Единственная! Это всё — Ваше «не могу», то, которое и создает героев? Из-за которого себя даешь «на части рвать»?..
— «За мое перо дорого бы дали, если бы оно согласилось обслуживать какую-нибудь одну идею, а не правду: всю правду. Нет, голубчик, ни с теми, ни с этими, ни с третьими, а зато… А зато — всё. А зато в мире сейчас — может быть — три поэта и один из них — я».
7. Судьба
— Накануне Вашего возвращения Сталин наградил орденами 172 писателей. Даже молодых совсем- Симонова и Алигер. Всех, кроме Ахматовой, Пастернака, Платонова и даже Булгакова, которого, пишут, любил…
— «Абсурд! Награда за стихи из рук чиновников! А судьи — кто? Поэт-орденоносец! Какой абсурд! У поэта есть только имя и судьба. Судьба и имя…»
— Но Вас не приняли не только чиновники — не приняли писатели. Общения с Вами испугались даже братья-поэты. Ни родных — муж, дочь и сестра в тюрьме, ни угла своего — ничего…
— «Да, когда была там, у меня хоть в мечтах была родина. Разумнее не давать таким разрешения на въезд. Москва меня не вмещает. Это мой город, но я его — ненавижу. Обратилась в Литфонд, обещали приискать комнату…»
— Да, да, ныне известно: Фадеев на Вашу просьбу написал: «Тов. Цветаева! Достать Вам комнату абсолютно невозможно. У нас большая группа очень хороших писателей и поэтов, нуждающихся в жилплощади…»
— «Не могу вытравить из себя чувства — права. В бывшем Румянцевском музее три наших библиотеки: деда, матери и отца. Мы — Москву- задарили. А она меня вышвыривает: извергает. И кто она такая, чтобы передо мной гордиться? Я дала Москве то, что я в ней родилась. Оспаривая мое право на Москву, Вы оспариваете право киргиза на Киргизию, тунгуса на Тунгусию. Я имею право на нее в порядке русского поэта. Вы лучше спросите, что здесь делают 1/2 миллиона немосквичей и что они дали Москве?
Меня жалеют чужие. Это — хуже всего, я от малейшего доброго слова — интонации — заливаюсь слезами, как скала водой водопада. Это судьба. Меня — все меньше и меньше. Остается только мое основное — «нет»…»
— Поэт, сказали Вы, должен быть на стороне жертв, а не палачей. Это так. Но Вы добавили: «И если история несправедлива, поэт обязан пойти против нее». Против истории? Возможно ли это?
— «Эпоха не против меня, я против нее. Я ненавижу свой век из отвращения к политике, которую, за редчайшими исключениями, считаю грязью. Ненавижу век организованных масс. И в ваш воздух, машинный, авиационный, я тоже не хочу. Ничего не стоило бы на вопрос — вы интересуетесь будущим? — ответить: — О, да! А я отвечу: нет, я искренно не интересуюсь ничьим будущим, которое для меня пустое и угрожающее место. Я действительно ненавижу царство будущего. Но если есть Страшный суд слова — на нем я чиста…»
— Вы безумно отважны! Таких и в истории России — единицы!
— «Считают мужественной. Хотя я не знаю человека робче. Боюсь всего. Глаз, черноты, шага, а больше всего — себя. Никто не видит, не знает, что я год уже ищу глазами — крюк. Год примеряю смерть. Я не хочу умереть. Я хочу не быть. Надо обладать высочайшим умением жить, но еще большим умением — умереть! Героизм души — жить, героизм тела — умереть…»
8. Смерть
— «Мне совестно, что я жива. Мои друзья о жизни рассказывают, как моряки о далеких странах. Из этого заключаю, что не живу. Когда болят зубы, хочется, чтобы это кончилось. Полное безразличие ко всему и вся. Отсюда до смерти — крошечный шаг. То же безразличие у меня — всеобщее, окончательное. Значит всё это: солнце, работа, близкие — само по себе ничего не стоит и зависит только от меня. Меня жизнь — добила. Раньше умела писать стихи, теперь разучилась. Затравленный зверь. Исхода не вижу».
— За 10 минут до смерти Вы написали: «Не похороните живой! Проверьте хорошенько!» Последние слова, доверенные бумаге. А за три дня до смерти сказали: «Человеку, в общем-то, нужно не так уж много, всего клочок…»
— «Всего клочок твердой земли, чтобы поставить ногу и удержаться. Только клочок твердой земли, за который можно зацепиться…»
— Не зацепились!.. Знаете, я долго не мог понять одной Вашей фразы: «Дать можно только богатому и помочь только сильному»… Странные слова. Я раньше думал, что это — неизжитое ницшеанство: слабые и неудачники должны погибнуть — в этом любовь к человечеству. Но теперь понял: они — о беззащитности, о неизбывной беззащитности гения. Мы не дали, мы — не помогли. А значит — виноваты, что Вы не удержались, не — зацепились…
— «Не горюйте. Я ведь знаю, как меня будут любить через 100 лет! Я та песня, из которой слова не выкинешь, та пряжа, из которой нитки не вытянешь. Будет час — сама расплету, расплещу, распущу: песню отдам ветрам, пряжу — гнездам. Это будет час рождения в другую жизнь…»
— Мы начали со славы. Теперь она у Вас — оглушительна!
— «Добрая слава? Добрая слава: один из видов нашей скромности — и вся наша честность…»
— И — последний вопрос. А если всё начать сначала, что Вы, Марина Ивановна, пожелали бы себе? Себе, стране?
— «Себе — отдельной комнаты и письменного стола. России — того, что она хочет…»
Марина Цветаева | Фонд Поэзии
Русская поэтесса Марина Цветаева (также Марина Цветаева и Марина Цветаева) родилась в Москве. Ее отец был профессором и основателем Музея изящных искусств, а мать, умершая от туберкулеза, когда Марине было 14 лет, была пианисткой. В 18 лет Цветаева выпустила свой первый сборник стихов «Вечерний альбом ». При жизни она писала стихи, стихотворные пьесы и прозаические произведения; она считается одним из самых известных поэтов России ХХ века.
Жизнь Цветаевой совпала с бурными годами в истории России. В 1912 году она вышла замуж за Сергея Эфрона; у них родились две дочери, а позже — сын. Ефрон присоединился к Белой армии, и Цветаева была отделена от него во время Гражданской войны. У нее был короткий роман с Осипом Мандельштамом, а более длительные — с Софией Парнок. Во время московского голода Цветаева была вынуждена отдать дочерей в государственный детский дом, где младшая Ирина умерла от голода в 1919 году. В 1922 году она эмигрировала с семьей в Берлин, затем в Прагу, а в 1925 году поселилась в Париже.В Париже семья жила бедно. Сергей Эфрон работал на советскую тайную полицию, а Цветаева избегала русских эмигрантов в Париже. В годы лишения и ссылки поэзия и общение с поэтами поддерживали Цветаеву. Она переписывалась с Райнером Марией Рильке и Борисом Пастернаком, а работу посвятила Анне Ахматовой.
В 1939 году Цветаева вернулась в Советский Союз. Эфрон была казнена, а оставшаяся в живых дочь отправлена в трудовой лагерь. Когда немецкая армия вторглась в СССР, Цветаева вместе с сыном была эвакуирована в Елабугу.Она повесилась 31 августа 1941 года.
Критики и переводчики творчества Цветаевой часто отмечают страстность ее стихов, их быстрые изменения и необычный синтаксис, а также влияние народных песен. Она также известна своим изображением женских переживаний в «страшные годы» (так описал период российской истории Александр Блок).
Сборники стихов Цветаевой, переведенные на английский язык, включают Избранных стихотворений Марины Цветаевой в переводе Элейн Файнштейн (1971, 1994).О ней написано несколько биографий, а также сборник воспоминаний «Нет любви без поэзии» (2009) ее дочери Ариадны Эфрон (1912–1975).
Поэма недели | Поэзия
«Неподвижный триумф» … Пражские мосты в тумане. Фото: Reuters
Марина Цветаева, родившаяся в 1892 году, входила в выдающуюся «большую четверку» русских поэтов, в которую также входят Анна Ахматова, Борис Пастернак и Осип Мандельштам.Эти писатели, конечно же, принадлежат к более широкому современному движению, которое расцвело в Европе и Америке в начале 20 века. Хотя их поэзия не отрывается от традиционной формы, ее язык и выразительный диапазон создают новую территорию воображения.
Советская революция и последовавшая за ней борьба за власть обрекали этих поэтов стать жертвами и героическими свидетелями исторической травмы. Пастернак и Ахматова пережили Сталина и в конечном итоге получили ограниченное признание за пределами своей родины.Только в своих стихах Цветаева и Мандельштам осуществили старый русский афоризм о том, что «поэт переживает царя».
Цветаева была высокообразованной дочерью профессора изящных искусств Московского университета и матери-пианистки. Когда ее мать умерла от туберкулеза, 14-летняя девочка добровольно бросила учебу на фортепиано и погрузилась в сочинение стихов. У нее был ранний литературный успех и ранний брак с Сергеем Ефроном, от которого у нее было трое детей. Эфрон воевал с Белой армией в гражданской войне: его неоднозначная карьера закончилась казнью в 1941 году.Это был тот же год, когда Марина, одна в маленьком городке Елабуга после жизни в крайней нищете и безвестности в различных эмигрантских общинах, к которым она никогда не могла эмоционально принадлежать, достигла точки истощения. После ссоры со своим сыном-подростком, которого она обожала, она повесилась.
Как и многие английские читатели, я обязан своим открытием Цветаевой многогранной поэтессе и писательнице Элейн Файнштейн. Сотрудничая с различными российскими учеными, в частности с Ангелой Ливингстон, Файнштейн в начале 1970-х подготовил подборку переводов, которые оказали огромное влияние и постоянно переиздаются.Совсем недавно в сборнике стихов и переводов Файнштейна (Carcanet, 2002) добавлены тексты Цветаевой, а также множество других переводов стихов из России и других стран.
Файнштейн написал биографии Теда Хьюза, Пушкина и Ахматовой, а также Цветаевой. Но Цветаева — писатель, с которым ее творческая связь носит наиболее личный характер. В своем новом романе «Русский Иерусалим» именно Цветаева, как Вергилий, ведет автора в загробное путешествие, во время которого она встречает или подслушивает литературных деятелей, которые ее вдохновляли, и наконец достигла Одессы своей еврейской общины. , Белорусские предки.«Все русские — евреи», — заявила Цветаева, сама не еврейка, и это типично смелое утверждение является эпиграфом к книге. Это не может просто означать, что русских поэтов боялись и преследовали как угрозы статус-кво: в этом отношении почти все независимые русские были евреями. Хотя они могли быть «внутренними», если не настоящими эмигрантами, русские поэты до недавнего времени обожествлялись простыми людьми. Но это правда в более глубоком смысле: эти писатели составляют творческую семью.Как показывает «Русский Иерусалим», это семья, превосходящая временные границы.
Переводы Файнштейна доказывают, что стихотворение может быть возрождено на его заимствованном языке. В «Русском Иерусалиме» она вспоминает спор во время телеэкрана на Кембриджском фестивале поэзии между ней и Иосифом Бродским по вопросу о переводе рифмы и размера. Бродский до безумия настойчив: рифмовать сложно, но единственный способ попасть в Карнеги-холл — это «практика, практика, практика». Возмущенный Файнштейн указывает, что Мильтон, Шекспир и другие иногда отвергали рифму.Но Бродский непреклонен. В своей собственной работе он был, с разными результатами, переводчиком «рифм или перебор».
Подход Файнштейна более рискованный. В своем переводе она применяет модернистские методы, сохраняя скелет оригинальных форм строфы, но играя ритм, как шар из глины, растягивая его на промежутки между средними линиями, перекатывая вперед в анджамбле, оттягивая назад, прерывая, всегда делая он гибкий и непредсказуемый. Риски окупаются: стихотворение становится живым организмом, что бывает редко и, к счастью, с метрическим переводом.Борис Пастернак писал о поэтической форме Цветаевой, что она «возникла из жизненного опыта — личного, не узкогрудого и не одышки от строчки к строчке, но богатых, компактных и обволакивающих последовательностей строфы за строфой в ее обширных периодах непрерывного ритма». Это описание побудило Файнштейна изучать Цветаеву. И те качества, которые Пастернак находит в русской просодии Цветаевой, присутствуют и в английских переводах.
Цветаева переехала в Чехословакию в 1921 году, где снимался великолепный эпизод «Поэма конца», который заново переживает последние фазы ее самого интенсивного любовного романа.Я выбрал восьмое стихотворение цикла, мощное, почти гипнотизирующее произведение, которое, кажется, повторяет собственный путь пары, когда они пересекают Прагу, цепляясь друг за друга и обсуждая их надвигающееся расставание. (Обратите внимание, что в предпоследней строфе слово «as it end» имеет отступ в оригинале — важный эффект, который не может быть воспроизведен во всех браузерах, но который могут себе представить читатели.)
Я благодарен Майклу Шмидту из Carcanet Press и Элейн Файнштейн за разрешение представить это стихотворение — прекрасное завершение нашего маленького «фестиваля переводов» последних недель.
Последний мост Я не сдамся и не вырву свою руку это последний мост, последний мост между
водой и твердой землей: и я коплю эти монеты на смерть для Харона, цена Леты
эта тень -деньги из темной руки я беззвучно вдавливаю в темную тьму его
теневые деньги не мерцают и звенят в них монеты для теней: у мертвых достаточно маков
Этот мост
Любители по большей части без надежды : страсть тоже просто мостик, средство связи
Приятно прижаться к ребрам, двигаться в призрачной паузе ни к чему, кроме ничего
ни рук, ни ног, только кость моего бока живое там, где оно давит прямо на вас
жизнь только в этой стороне, ухо и эхо это: там я прилипаю, как белок к яичному желтку, или эскимос к его меху
клей, прижимая к вам: сиамские близнецы a не ближе.Женщина, которую вы называете матерью
, когда она все забыла в неподвижном торжестве, только для того, чтобы нести вас: она не держала вас ближе.
Пойми: мы спали в одно целое, и теперь я не могу прыгать, потому что не могу отпустить твою руку
и меня не оторвут, когда я прижмусь к тебе: этот мост не муж а вот любовник: а просто проскальзывает мимо
наша опора: ибо трупами питается река! Я кусаюсь, как клещ, ты должен вырвать мои корни, чтобы избавиться от меня
, как плющ, как клещ, бесчеловечный, безбожный, чтобы выбросить меня, как вещь, когда нет
ничего, что я никогда не ценил в этом пустом мире вещей .Скажите, что это всего лишь сон, ночь, а потом утро
экспресс в Рим? Гранада? Я не узнаю себя, когда отталкиваюсь от Гималаев постельного белья.
Но эта тьма глубока: теперь я согреваю тебя своей кровью, слушай эту плоть. Это гораздо правдивее, чем стихи.
Если тебе тепло, то к кому ты завтра пойдешь за этим? Это бред, пожалуйста, скажите, что этот мост не может закончиться
, так как он заканчивается
— Так вот? Его жест мог сделать ребенок или бог.- И другие? — Кусаюсь! Еще немного времени. Последний из них.
Марина Цветаева, ее жизнь в стихах
Цветаева — Рильке [ПТР с.105-110]
Рильке — Цветаевой [ПТР p.111-114]
Интересно, понимаете ли вы меня, дайте
прошлое, в конце концов!).Нет, Райнер, я
Venice — где я все равно потратил их
их!), Меня привели к большему количеству
любой мир, и холод, и сырость в этом
Мы начинаем как ликование, а alrea
Марина: voici galets et coquillages
эпиграмма. А теперь — от вас ко мне:
пожалуйста, хотя я считаю mys
отправляющимся поездом.Почтовый ящик посмотрел
достаточно! (Райнер, когда я писал на Ge
, поймите меня хорошо, вы взяли не
организации: новые друзья, long po
Один или два раза в месяц она давала
В июне 1935 года Пастернак был обязан
им нужны были такие люди, как она. Она давала
. Конец инопланетянина в СССР 1939 —
Аля и Сергей были заключены в тюрьму
Потеря всегда загадочна.In vai
Magic Lantern (посвящено Сергею
1933 Efron безуспешно применяет f
Часто источники и ссылки q
Сказка матери — Cказка Мат
Воскресная поэма: Марина Цветаева — Чтение Ильи Каминского и Жана Валентайна
[ребенок] не умер окончательно, а все еще (во мне) — жил. Вот почему ваш Рильке умер не упоминайте мое имя.Назвать [позвонить / говорить] — значит разобрать: отделить себя от вещи. Я никого не назову — никогда ». Как отмечает Каминский, молчание Цветаевой является примечательным фактом: «Марина Цветаева, поэт, столь одержимая русским языком, русский поэт своего поколения, поэт, писавший элегии для всех, в том числе для живых, на своей элегии. в данный момент, чтобы говорить, выбрал , а не ».Сергей Ефрон и Марина Цветаева
Для Цветаевой поэтика была не только политической, но и сугубо личной.Она не столько переводила, сколько переписывала Рильке, Пушкина, Шекспира и Лермонтова. По словам Камински, «ученые называют ее лучшую переводческую работу — ее вариант« Путешествие »Бодлера — произведением, переведенным« не с французского на русский », а с« Бодлера на Цветаеву »».
И это в какой-то мере то, как Каминский и Валентин подошли к самой Цветаевой. «Подражание звукам Цветаевой дает именно это: попытку имитации, которая не может подняться до уровня оригинала», — пишет Каминский.
«Переводить — значит жить. Значение слова ekstasis — стоять вне своего тела. Мы этого не требуем. (Хотелось бы, чтобы однажды.) Жан Валентайн и я утверждаем, что мы два поэта, которые полюбили третьего и провели два года, читая ее вместе … Эти страницы — фрагменты, заметки на полях. «Сотрите все, что написали, — говорит Мандельштам, — но сохраните примечания на полях».
Это «дань уважения» Цветаевой запечатлевает моменты, линии и фрагменты, как талантливый художник запечатлевает человека с помощью нескольких удачно нанесенных штрихов углем.Как понимают художники, точный рендеринг — не всегда лучший способ запечатлеть человека, сцену или идею. Важнее всего не полнота или точность, а интуиция, сочувствие и хитрость. И в этом смысле Dark Elderberry Branch блестяще преуспевает.
Эта необычная книга не только позволяет нам сесть за стол с одним из величайших поэтов России, но и пользоваться этой привилегией с двумя одаренными гидами на нашей стороне — гидами, которые сами по себе являются гениями языка.Было бы упущением не остановиться и не пододвинуть стул.
из Стихи для Блока
Тебя зовут — птица в моей руке,
кусок льда на моем языке.
Быстрое раскрытие губ.
Ваше имя — четыре буквы.
Мяч, пойманный в полете,
Серебряный колокольчик во рту.
Камень, брошенный в тихое озеро.
— звук твоего имени.
Легкий стук копыт ночью
— ваше имя.
Твое имя у моего виска
— резкий щелчок взведенного пистолета.
Твое имя — невозможно —
поцелуй в глаза,
холод закрытых век.
Твое имя — поцелуй снега.
Голубой глоток ледяной родниковой воды.
С твоим именем — сон углубляется.
15 АПРЕЛЯ 1916
Покушение на Ленина
Вечер того же дня. Мой сосед по комнате, коммунист Закс, врывается в кухню
:
«А вы счастливы?»
Я смотрю вниз — конечно, не из робости: боюсь его обидеть.(Ленин
расстрелян. Белая Армия вошла в город, все коммунисты
повешены, первый среди них Зак.) Уже чувствую щедрость
победившей стороны.
«А ты … ты очень расстроен?»
«Я?» (Дрожь в плечах.) «Для нас, марксистов, которые не признают
личность в истории, это, в общем, не важно — Ленин
или кто-то еще. Это вы, представители буржуазной культуры »(новый спазм
г.),« с вашими Наполеонами и вашими Цезарем »(дьявольская улыбка),
«.. . но для нас, нас, нас, вы понимаете. . . Сегодня это Ленин, а завтра
—
Обиженный за Ленина (!), Промолчу. Неловкая пауза. А потом,
быстро-быстро, он говорит:
“—Марина, у меня есть сахар, три четверти фунта,
мне не надо; может, вы бы приняли его для своей дочери? »
ДЕНЬ , МОСКВА, 1918-19
Как твоя жизнь с этим другим?
Проще, правда? Удар весел
и длинная береговая линия —
и память обо мне
скоро станет дрейфующим островом
(не в океане, а в воздухе!).
Души — вы будете сестрами —
сестра, а не любовница.
Как твоя жизнь с обычной
женщиной? Без бога внутри нее?
Королева вытеснена —
Как вы сейчас дышите?
Вздрагиваешь, просыпаешься?
Что ты делаешь, бедняга?
«Истерики и перебои —
хватит! Я сниму собственный дом! »
Как твоя жизнь с этим другим,
ты, моя собственная.
Вареное яйцо на завтрак?
(Если заболеете, не вините меня!)
Как живется с открыткой?
Ты, стоявший на Синае.
Как ваша жизнь с туристом
на Земле? Ее ребро ( или вы ее любите?)
— по вашему вкусу?
Это жизнь? Ты кашляешь?
Вы напеваете, чтобы заглушить мышей в уме?
Как живете с дешевыми товарами: рынок растет?
Как целовать гипсовую пыль?
Тебе наскучило ее новое тело?
Как дела с земной женщиной,
без шестого чувства?
Ты счастлив?
Нет? В неглубокой яме — как жизнь,
мои возлюбленные.Как мой
с другим мужчиной?
1924
Я не отстану от тебя. Я охранник.
Ты — пленница. Наша судьба такая же.
И вот в той же открытой пустоте
нам приказывают то же самое — уходите.
Итак, я ни к чему не опираюсь.
Я это вижу.
Отпусти меня, мой пленник,
подойти к той сосне.
ИЮНЬ 1916
Таинственное исчезновение фотографа на Тверской,
, который долго и упорно фотографировал (бесплатно) советскую элиту.
СЛЕДЫ ЗЕМЛИ , 1919-20
Не так давно в Кунцево я вдруг перекрестился, увидев дуб.
Очевидно, источник молитвы — не страх, а восторг.
СЛЕДЫ ЗЕМЛИ , 1919-20
Об Илье Каминском
Илья Каминский родился в Одессе (бывший Советский Союз) в 1977 году и прибыл в США в 1993 году, когда его семье было предоставлено убежище от американского правительства.
Каминский является автором книги Dancing In Odessa (Tupelo Press, 2004), получившей премию писателя Уайтинга, премию Меткалфа Американской академии искусств и литературы, премию Дорсета и стипендию Рут Лилли, ежегодно присуждаемую фондом Poetry . журнал. Танцы в Одессе также был назван «Лучшим сборником стихов 2004 года» по версии журнала ForeWord Magazine . В 2008 году Камински был удостоен литературной стипендии Фонда Ланнана
.Стихи из его новой рукописи, Deaf Republic , были удостоены премии Левинсона журнала Poetry и премии Pushcart.
Его переводная антология поэзии ХХ века, Ecco Anthology of International Poetry , была опубликована Харпер Коллинз в марте 2010 года.
Его стихи переведены на множество языков, а книги изданы в Голландии, России, Франции, Испании. Другой перевод готовится к печати в Китае, где его стихи были удостоены Международной поэтической премии Иньчуань.
Камински работал клерком в юридической службе Сан-Франциско и в Национальном центре иммиграционного права.
В настоящее время он преподает английский язык и сравнительную литературу в Государственном университете Сан-Диего.
Для получения дополнительной информации об Илье и его творчестве посетите его сайт.
О Джин Валентайн
Жан Валентайн (Фото Макса Гринстрита)
Джин Валентайн родилась в Чикаго, получила степень бакалавра искусств. из колледжа Рэдклифф и большую часть жизни прожила в Нью-Йорке. Она выиграла Йельскую премию молодых поэтов за свою первую книгу, Dream Barker , в 1965 году.Ее одиннадцатый сборник стихов , Разбить стекло (2010) от Copper Canyon Press, был финалистом Пулитцеровской премии в области поэзии. Дверь в гору: новые и сборники стихов 1965–2003 был лауреатом Национальной книжной премии 2004 года в области поэзии. Ее последняя книга — [Корабль] из Red Glass Books.
Валентайн была государственным поэтом Нью-Йорка в течение двух лет, начиная с весны 2008 года. В 2009 году она получила Премию Уоллеса Стивенса от Академии американских поэтов, приз в размере 100 000 долларов, который отмечает выдающееся и доказанное мастерство в искусстве поэзии.Валентин получил стипендию Гуггенхайма и награды от NEA, Института Бантинга, Фонда Рокфеллера, Нью-Йоркского совета искусств и Нью-Йоркского фонда искусств, а также премию Мориса Инглиша, Премию Тисдейла за поэзию. и Приз Мемориала Шелли Общества поэзии Америки в 2000 году. Она также была удостоена резиденций в Колони Макдауэлла, Яддо, Укроссе и Фонде Ланнана.
Валентин преподавал в колледже Сары Лоуренс, Программе письма для выпускников Нью-Йоркского университета, Колумбийского университета и на 92-й улице Y в Манхэттене.
Ее лирические стихи погружают в жизнь мечты с проблесками личного и политического. В New York Times Book Review Дэвид Калстон сказал о своей работе: «Валентин обладает даром к резкой странности, но также и сказочным синтаксисом и манерой выстраивать строки. . . короткие стихи, чтобы увлечь нас двойственностью и плавностью чувств ». В интервью 2002 года с Евой Грубин Валентин так прокомментировал свою работу: «Я иду к духовному, а не от него.«Помимо собственных стихотворений, она перевела произведения русского поэта Осипа Мандельштама и Марины Цветаевой.
Для получения дополнительной информации о Жан Валентайн и ее работах посетите ее веб-сайт.
Обновление на диске членства в Gwarlingo
Спасибо всем читателям, которые внесли свой вклад в Gwarlingo Membership Drive. Вместо того, чтобы продавать рекламодателям, я вместо этого «продаю» своим читателям! На данный момент более 115 читателей Gwarlingo внесли свой вклад, и было собрано 11 500 долларов из запланированной суммы в 15 000 долларов.Если вы еще не сделали пожертвование, вы можете посмотреть мое видео и все награды для участников, включая некоторые работы ограниченного выпуска, здесь, на сайте Gwarlingo.
Будьте в курсе последних новостей поэзии, книг и искусства, доставив Gwarlingo на ваш почтовый ящик. Это просто и бесплатно! Вы также можете следить за Гварлинго в Twitter и Facebook.
Просмотрите всех воскресных поэтов Гварлинго в Указателе воскресных стихов.
Все стихи © Илья Каминский, Жан Валентин и Марина Цветаева.Эти стихи были опубликованы с разрешения авторов и Alice James Books. Все права защищены.
Марина Цветаева и «Мои стихи»
Жизнь русской поэтессы Марины Цветаевой — это микрокосм трагедии, постигшей Россию в первой половине -х годов века. Родившаяся в 1892 году в Москве в семье высшего сословия, она вышла замуж довольно рано, только чтобы родить своего первенца, сына, воспитанного ее родственниками с согласия мужа.За ней последовали две дочери.
Она опубликовала свой первый сборник стихов, когда ей было 18 лет, и в одночасье стала настоящей литературной сенсацией. Она продолжала публиковаться, а затем началась Первая мировая война и русская революция. Ее муж Сергей Эфрон присоединился к Белой армии во время гражданской войны в России. Во время великого московского голода 1919 года она поместила дочерей в государственный детский дом; один из них умер от голода. Три года спустя семья бежала из России и в конце концов поселилась в Париже.Они жили в бедности; ее муж нашел работу агентом советской тайной полиции.
Сергей Ефрон и Марина Цветаева
Вернувшись в Россию в 1939 году, ее муж был арестован и казнен, а выжившая дочь была отправлена в трудовой лагерь. Она и ее сын бежали на восток, когда немецкие войска вторглись в Россию. В августе 1941 года Марина Цветаева покончила жизнь самоубийством.
Она оставила после себя свои стихи: стихи, полные страсти, эмоций и тоски; стихи о любви; и стихи о разорении страны и разорении жизни.
«Зимой» — это сборник избранных стихотворений под названием « Мои стихи », переведенный и опубликованный в 2011 году поэтом Андреем Кнеллер.
Колокола снова нарушают тишину,
Ожидание с раскаянием…
Только несколько улиц разделяют нас,
Только несколько слов!
Серебряный серп освещает ночь,
Город спит в этот час,
Падающие снежинки зажигают
Звезды на твоем воротнике.
Болят ли язвы прошлого?
Как долго они живут?
Вас дразнят очаровательные,
Новые сияющие глаза.
Они (синие или коричневые?) Дороже
Чем ничего вмещают страницы!
Их ресницы становятся яснее
На морозе…
Церковные колокола замолчали
Бессилие от раскаяния…
Только несколько улиц разделяют нас,
Только несколько слов!
Полумесяц, в этот самый час,
Своим сиянием вдохновляет поэтов,
Ветер порывает, а ваш воротник
Засыпает снегом.
Это одно из ранних стихотворений Цветаевой, написанное до Первой мировой войны.Это любовное стихотворение, стихотворение тоски («Только несколько улиц разделяют нас / Всего несколько слов»), стихотворение, намекающее на угасающие отношения. Она окутывает все это снежинками, холодом, ночным мраком.
Стихи в сборнике датируются периодом с 1909 по 1938 год. Тематически они подходят к «Зиме»; вы не найдете много намеков или упоминаний о суматохе и трагедиях, которые она пережила на протяжении всей своей жизни. Это стихи о любви и сильных эмоциях, что-то вроде визитной карточки поэта.
Кнеллер говорит, что Цветаева все еще любимая поэтесса в России, и только Анна Ахматова, возможно, более популярна. Чтение Мои стихи помогает объяснить, почему перед лицом серии монументальных семейных и национальных трагедий она использует любовь как компас. Это может быть отброшенная любовь, страстный роман, безответная любовь или любовь, намеренно выраженная издалека, но это все же любовь. В любви еще есть надежда, даже если любовника больше нет.
Показанное фото Андрея Кузнецова, Creative Commons, через Flickr.Изображение поэта — Башир Томе. Источник через Flickr. Сообщение Глинна Янга, автора романов «Танцующий священник», «Сияющий свет» и «Поэзия за работой»
Другие стихи и стихи
Хотите сделать утренний кофе ярче?
Подпишитесь на Every Day Poems и найдите красоту в своем почтовом ящике.
Глинн Янг живет в Сент-Луисе, где недавно ушел на пенсию с должности руководителя группы по онлайн-стратегии и коммуникациям компании из списка Fortune 500.Глинн пишет стихи, рассказы и художественную литературу, и он любит кататься на велосипеде. Он является автором «Поэзии за работой» и «Танцующего священника». Найдите Глинна в Faith, Fiction, Friends. Последние сообщения Глинна Янга (посмотреть все) Связанные❤️✨ Делиться — значит позаботиться
«Принеси мне все, что никому не нужно»:
Марина Цветаева
Марина Цветаева широко признана критиками и российскими читателями как ведущий русский поэт ХХ века.Райнер Мария Рильке писал Цветаевой в 1926 году: «Ты, поэт, чувствуешь, как ты меня поразил … Я пишу, как ты, и, как ты, спускаюсь на несколько ступенек вниз от предложения в антресоль скобок. . » (Пастернак, Цветаева, Рильке: Письма, лето 1926 года. Перевод Маргарет Веттлин и Уолтер Арндт. Нью-Йорк, 1985).
Марина Цветаева родилась в Москве в 1892 году. Ее отец был основателем Московского музея изобразительных искусств, мать — пианисткой. Марина издала свой первый сборник стихов, «Вечерний альбом », «» — в семнадцать.После революции, когда ее муж Сергей Эфрон воевал в Белой армии, Цветаева и две ее маленькие дочери оказались в ужасной нищете. Ее младшая дочь умерла от голода. В 1921 году Цветаева эмигрировала сначала в Берлин, затем в Чехословакию, а затем в Париж к мужу. Ее сборник стихов « Mileposts I » был издан в Москве в 1922 году, когда она эмигрировала, и вызвал большое восхищение Бориса Пастернака. В Праге Цветаева написала несколько своих лучших стихотворений, опубликованных в Париже в ее сборнике « После России ».Другие книги, опубликованные ею в эмигрантский период, включают Расставание, (Берлин, 1921), стихотворения Блоку, (Берлин, 1923) и Психея, (Берлин, 1923). Бедность, которую Цветаева пережила в послереволюционной России, последовала за ней в эмигрантские годы. Верность мужу вернула Цветаеву в Советский Союз. Через два месяца после приезда Цветаевой в Москву ее дочь Ариадна была арестована; через месяц арестовали и ее мужа. Когда немцы напали на Россию, Цветаева была эвакуирована в Елабугу в Средней Азии.Не найдя работы для себя и еды для сына, она повесилась 31 августа 1941 года.
»Подробнее о Марине Цветаевой
Переведено с русского от Нина Косман
Нина Коссман, уроженка Москвы, является автором двух сборников стихов на русском и английском языках. Она перевела два тома поэзии Марины Цветаевой: В сокровенный час души и Поэма конца . Ее переводы русской поэзии были включены в книгу Нортона World Poetry и в антологии изданий Doubleday, Harcourt Brace и Oxford University Press. За границей, сборник рассказов о ее московском детстве, был опубликован Уильямом Морроу и Ко в 1994 году и переведен на японский язык (Токио, 1994). Ее проза транслировалась в программе рассказов Всемирной службы Би-би-си, а ее стихи и рассказы печатались в российских, американских, британских и голландских периодических изданиях. Она отредактировала Gods and Mortals: Modern Poems on Classical Myths, антологию, опубликованную Oxford Unversity Press в 2001 году. Две из ее пьес были поставлены в Нью-Йорке, а ее одноактный Miracles включен в Women Playwrights : Лучшие пьесы 2000 года.
»Подробнее о Нине Косман
«Живая душа в мертвой петле»
Знаки земные
Московские дневники, 1917-1922 гг.
Цветаева Марина
Перевод с русского
Джейми Гамбрелл
Yale University Press: 248 стр., $ 24,95
Конец поэта
Последние дни Цветаевой
Ирма Кудрова
Независимая газета: 318 стр., $ 21.95
Марина Цветаева стоит на холодном, продуваемом ветром крае русской поэзии ХХ века.Тем не менее, она наименее известна среди четырех знаменитых российских звезд, звездного скопления, включающего Анну Ахматову, Бориса Пастернака и Осипа Мандельштама — наименее известна, несмотря на ее роман 1916 года с Мандельштамом, ее эйфорическую трехстороннюю переписку с Райнером Марией Рильке и Пастернака и ее товарищеские отношения с Ахматовой.
У нас есть десятки переводов ее трех современников, но для Цветаевой доступно только издание Элейн Файнштейн «Пингвин». Почему? Поэт и художник Максимилиан Александрович Волошин однажды сказал, что в Цветаевой сосуществовали десять поэтов: ее синтаксис, как известно, сложен, ее стили и идиомы разнообразны и новаторски, от сказок и народных ритмов до классических русских метров и высокой литературной дикции.В результате жители Запада должны поверить в ее поэтическую репутацию. Ее сочетание интенсивности повествования, изобретательной и непредсказуемой просодии и явного лингвистического изобилия оказалось невозможным воспроизвести на другом языке. Возможно, она предсказывала эту судьбу, когда писала: «Все равно, на каком языке прохожие меня не поймут».
Жизнь Цветаевой — неповторимая, сложная, трагичная, выходящая за рамки обычных сентиментальных штампов, — тоже мало известна. После революции русские писатели пережили самоубийственную рулетку изгнания, преследований, нищеты, пренебрежения и смерти.Но для нее, и только для нее, в каждой камере была пуля.
Мало что в детстве предвещало такие невзгоды. Ее отец был основателем ГМИИ. Ее мать была одаренным музыкантом. Молодость она провела в Италии, Швейцарии, Германии и Франции. В 1912 году она вышла замуж за задумчивого туберкулезного Сергея Эфрона. Хотя его мать и отец были революционерами, идеалист-идеалист Эфрон сражался с большевистскими силами на стороне Белой армии во время Гражданской войны в России. Белое дело — последний бой для верующих в Бога и царя, а также для тех прогрессистов, которые были просто антибольшевистскими, — было обреченным знаменем.Его решение решило судьбу Цветаевой.
Это мир «Земных знаков», попытка Джейми Гамбрелла воссоздать сборник прозы, который Цветаева отчаянно хотела опубликовать в 1923 году. В то время он был отвергнут как слишком политический, что разозлило ее («Нет политики в книга: есть страстная правда …. »). Сегодня он проливает важный свет на жизнь Цветаевой во время гражданской войны, тем более что предыдущий и самый известный сборник ее прозы на английском языке «Captive Spirit» в основном сосредоточен на детских воспоминаниях.
Хотя сама Цветаева описывала «Знаки земные» как «живую душу в мертвой петле», здесь нас поражает не петля, а жизнь: энергичная попытка обойтись на зиму на санях гнилой картошки. еда, символическое нежелание стереть дореволюционный кириллический символ ять из своего алфавита, чтение ею стихов Белой армии перед коммунистической аудиторией — жест одновременно смелый и «явно безумный», как она сама его называла.
После консолидации большевистской власти Цветаева покинула Россию в 1922 году, чтобы воссоединиться с Ефроном, который эмигрировал после рассредоточения Белой армии.Она жила в Берлине, Праге и, наконец, в Париже. Ее заграничное пребывание, в течение которого она написала лучшие из своих стихов, в том числе «Поэму конца», «Поэму горы», «Новогоднее поздравление» и «Поэму воздуха», внезапно закончилось в сентябре 1937 года. , когда швейцарская полиция нашла изрешеченный пулями труп советского агента, который отказался вернуться в Россию. Эфрон был замешан, даже замечен (ошибочно) в машине убийц. Неизвестный Цветаевой, Эфрон, потрясенный своим военным опытом, передал свою тысячелетнюю приверженность новому порядку и стал советским агентом.Ее ответ на допросе французской полицией: «Его доверие могло быть злоупотреблено — мое доверие к нему остается неизменным».
Для лучшего понимания последних лет Цветаевой «Конец поэта» Ирмы Кудровой представляет собой удивительно подробную и проницательную реконструкцию ее жизни. Судьба английского перевода книги, изданной в России в 1995 году, остается неопределенной. Издатель, Ardis, должен был выпустить его три года назад, но проект застопорился из-за продажи Ardis Overlook.(«Собрание писем» Цветаевой, давно печатающееся в России, — еще одна потерпевшая неудачу). Мы можем только надеяться, что Overlook перенесет релиз, потому что «Конец поэта» — это зум-объектив в ужасную бездну. Хотя «Конец поэта» упорно исследовался на протяжении десятилетий, он несет в себе всю остроту книги, написанной в единственной страстной спешке. Результаты вызывают у нас головокружение, оставляя чувство ужасного триумфа. Есть поговорка, что ты знаешь себе цену по тому, что судьба ставит на противоположную шкалу: головокружительные силы, накопившиеся, чтобы уничтожить Цветаеву, свидетельствуют о ее упорстве, ее жестокости, ее блеске, тем более что Цветаева была наименее созданной из ее поколения. любое выживание.
Когда НКВД, предшественник КГБ, вернул Эфрона в Москву по соображениям безопасности, русская эмигрантская община быстро подвергла Цветаеву остракизму. Последующие письма Эфрона Цветаевой мало предупреждали ее о том, что он живет в ситуации, немногим лучше домашнего ареста. Она наивно сбежала к Эфрону и своей дочери Ариадне, которые жили на даче НКВД в Болшево. Затем, два месяца спустя, начались поочередные аресты и допросы в семье, состоящей из двух семей, в стиле десяти маленьких индейцев.Цветаева и ее сын-подросток остались нищими и одинокими. При Сталине аресты стали массовыми и капризными, с неубедительными «уликами» и мнениями, собранными у каждого заключенного, которые использовались для того, чтобы заманить в ловушку других. «Конец поэта» рассказывает об ужасных допросах, которые пришлось пережить Эфрону на Лубянке, самой печально известной тюрьме советской системы.
Удивительно, но КГБ открыл свои обширные архивы для Кудровой, и «Конец поэта» содержит ужасающие результаты ее раскопок. Среди сюрпризов: бледный, нездоровый Эфрон, будучи неизбежно обреченным, становится электрически героем.Под пытками он защищает свои советские идеалы и своих советских товарищей, даже когда те самые товарищи, которых он защищал (включая обманутую Ариадну), предали его, даже когда его следователи неоднократно предавали все его надежды на советскую утопию, его мечту создать самое лучшее. просто общество на Земле. По мере того, как его здоровье ухудшается, а пытки продолжаются, подпись на его допросах становится все шатче, бледнее и неразборчивее.
Впервые мы видим человека, которого любила Цветаева, а не несчастная душа, представленная в других мемуарах и биографиях.«Если Бог совершит это чудо — и оставит тебя в живых, я буду следовать за тобой, как собака», — написала она ему, сдерживая свое обещание, несмотря на неоднократные измены. Эфрон был застрелен 16 октября 1941 года.
Цветаева осталась смотреть, как вехи ее жизни падают перед Гитлером: Париж, ее любимая Прага, ее еще более любимая Германия («Моя страсть, моя родина, колыбель моей души» ! »- называет она это). Следом шла Россия: участившиеся авианалеты на Москву нервировали Цветаеву. Некоторые из наиболее ярких рассказов о ее жизни в это время получены из вторых рук.
Знакомая Мария Белкина вспомнила, как Цветаева паниковала во время воздушной тревоги. Ее тело дрожало, глаза блуждали, а руки дрожали. Позже, после авианалета, она стала бессвязной: «Ее первые слова, — написала Белкина в непереведенной книге« Переплетенные судьбы », были:« Что, вы еще не эвакуировались? Это безумие! Тебе следует бежать из этого ада! Он продолжает наступать, приближаться, и ничто не может его остановить, оно сметает все на своем пути, все разрушает … »
Белкина продолжает:« Была Франция, и Чехословакия, и смерть Помпеи, и труба прежде. Страшный суд и кладбища, кладбища и пепел…. [Цветаева] была на грани, она была живым сгустком нервов, сгустком отчаяния и боли. Как оголенный провод на ветру, вспышка искр и короткое замыкание ».
Цветаеву эвакуировали вверх по Каме в захолустный город Елабуга, но она только променяла один ад на другой. Кудрова неожиданно подтверждает ранее отклоненные утверждения о том, что НКВД хотел, чтобы Цветаева стала осведомителем, что открывало возможность предупреждений, угроз и шантажа. Цветаева, бывшая заклинательница, теперь превратилась в тусклую серую Бабу Ягу в поношенной одежде, несообразно цепляющуюся за модную глупую парижскую сумочку на молнии.Разбитая между двумя историческими силами, она думала, что наступил апокалипсис.
Всего за несколько дней до самоубийства ее спутница вспомнила разговор на улице: «Скажите, пожалуйста, — умоляла она, — скажите, пожалуйста, почему вы думаете, что это все еще стоит жить? Разве ты не понимаешь, что нас ждет? » Ее подруга ответила, что, хотя ее муж был казнен и жизнь для нее бессмысленна, у нее все еще есть дочь. «Но разве вы не понимаете, — сказала Цветаева, — что все кончено? Для тебя, для твоей дочери и вообще.И когда ее знакомый спросил: «Что ты имеешь в виду — все?» Цветаева ответила: «Всего — все!» делая большой круг в воздухе странной маленькой сумкой, которую она несла.
Цветаева считала, что «нелюди» — коммунисты и фашисты среди прочих — поглощают мир. Ее ощущение апокалипсиса было скорее интуитивным, чем теологическим. Десятки ее друзей и родственников доказали, что сопротивление невозможно. Цветаева была одним из камертонов жизни, постоянно реагирующим на внешние обстоятельства, так что, возможно, ее смерть от ее собственных рук была просто желанием одного заключительного волевого акта.
«В течение года я примеряла смерть, — писала она в июне 1940 года. — Никто этого не видит и не знает уже год … Я искала крючок». Она повесилась 31 августа 1941 года в коридоре возле съемной комнаты, где жила меньше дюжины дней. Похоронена в безымянной могиле на Елабужском кладбище.
Слишком поверхностно, чтобы рассматривать жизнь Цветаевой как трагедию; он также глубоко героичен. В своей жизни, так же как и в своих стихах, она продолжает вести нас через зеркало, где наши взгляды и банальности колеблются, даже взрываются.Старые значения становятся острыми, как битое стекло, а парадоксы — частью мировоззрения. Это одна из причин, по которой нам нужны свидетельства ее жизни и работы — чтобы мы могли на несколько мгновений составить ей компанию в продуваемом всем ветром царстве голой правды.
*
Из «Поэта» Марина Цветаева
Поэт начинает свое выступление окольным путем.
Речь уводит поэта далеко.
С планетами, предзнаменованиями, колеями кругового движения
Притчи … Между да и нет
Он создает объезд, размахивая рукой
С колокольни.Для пути комет
Это путь поэтов. Разрозненные ссылки
Причинности — вот его связь! Ваша голова
вверх —
Вы отчаиваетесь! Затмения поэта
Календарь не предсказывает.
Он тот, кто смешивает карты,
Он тот, кто обманывает веса и суммы,
Он тот, кто спрашивает со своей школьной партой,
Он тот, кто побеждает Канта,
Тот, кто находится в каменной могиле Бастилии
По красоте подобен дереву.
Тот, чьи рельсы всегда мерзли,
Поезд, на который все
Опаздывает …
— на путь комет
Путь поэтов: горение без тепла,
Жатва без сева — взрыв
и разрушение —
Путь твой, гривистый,
Календарь не предсказывает!
Перевод с русского Михаила М. Найдана
Из «После России» Марины Цветаевой
(Ардис: 282 с., $ 32,50)
.