Рэй Бредбери -451-по фаренгейту-Flip eBook Pages 1 — 31| AnyFlip

Рэй  Брэдбери
451 градус по Фаренгейту

«Эксмо»
1951, 1953, 1967

УДК 821.111-312.4
ББК 84(4Вел)-44

Брэдбери Р. Д.

451 градус по Фаренгейту  /  Р. Д. Брэдбери —  «Эксмо»,  1951,
1953, 1967

ISBN 978-5-04-102293-8

451° по Фаренгейту — температура, при которой воспламеняется и
горит бумага. Философская антиутопия Брэдбери рисует беспросветную
картину развития постиндустриального общества: это мир будущего, в
котором все письменные издания безжалостно уничтожаются специальным
отрядом пожарных, а хранение книг преследуется по закону, интерактивное
телевидение успешно служит всеобщему оболваниванию, карательная
психиатрия решительно разбирается с редкими инакомыслящими, а на
охоту за неисправимыми диссидентами выходит электрический пес… Роман,
принесший своему творцу мировую известность. В формате a4.pdf сохранен
издательский макет.

УДК 821.111-312.4
ББК 84(4Вел)-44

ISBN 978-5-04-102293-8 © Брэдбери Р. Д., 1951, 1953, 1967
© Эксмо, 1951, 1953, 1967

Р.  Д.  Брэдбери.  «451 градус по Фаренгейту» 6
31
Содержание

Часть первая. Домашний очаг и саламандра
Конец ознакомительного фрагмента.

4

Р.  Д.  Брэдбери.  «451 градус по Фаренгейту»

Рэй Брэдбери
451° по Фаренгейту

Ray Bradbury
Fahrenheit 451

© 1951, 1953, 1967 by Ray Bradbury. Copyright renewed 1979, 1981, 1995 by Ray Bradbury
© Бабенко В., перевод на русский язык, 2019
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

 
***

 

451º по Фаренгейту1 – температура, при которой книжные

страницы воспламеняются и сгорают дотла…

Эта книга с благодарностью посвящается Дону Конгдону

Если тебе дали разлинованную бумагу, пиши по-своему.
Хуан Рамон Хименес2

1 233ºС. (Здесь и далее – прим. перев.)
2 Хименес, Хуан Рамон (1881–1958), испанский поэт, лауреат Нобелевской премии (1956).

5

Р.  Д.  Брэдбери.  «451 градус по Фаренгейту»

 

Часть первая. Домашний очаг и саламандра

 

Жечь было удовольствием.
А особым удовольствием было смотреть, как огонь поедает вещи, наблюдать, как они
чернеют и меняются. В кулаках зажат медный наконечник, гигантский питон плюется на мир

ядовитым керосином, в висках стучит кровь, и руки кажутся руками поразительного дири-
жера, управляющего сразу всеми симфониями возжигания и испепеления, чтобы низвергнуть
историю и оставить от нее обуглившиеся руины. Шлем с символическим числом 451 крепко
сидит на крутом лбу; в глазах оранжевым пламенем полыхает предвкушение того, что сейчас
произойдет, он щелкает зажигателем, и весь дом прыгает вверх, пожираемый огнем, который
опаляет вечернее небо и окрашивает его в красно-желто-черный цвет. Он идет в рое огненных
светляков. Больше всего ему сейчас хочется сделать то, чем он любил забавляться в давние
времена: ткнуть в огонь палочку со сладким суфле маршмэллоу, пока книги, хлопая голуби-
ными крыльями страниц, гибнут на крыльце и на газоне перед домом. Пока они в искрящемся
вихре взмывают ввысь и уносятся прочь, гонимые черным от пепла ветром.
На лице Монтага играла жесткая ухмылка – она возникает у каждого, кто, опаленный
жаром, отшатывается от пламени.
Монтаг знал, что, вернувшись на пожарную станцию, захочет взглянуть в зеркало и под-
мигнуть себе – комедианту с выкрашенным под негра, словно жженой коркой, лицом. И затем
в темноте, уже засыпая, он все еще будет ощущать огненную ухмылку, скованную мускулами
щек. Сколько Монтаг себя помнил, она никогда не сходила с его лица.

Он повесил свой черный, с жучьим отливом, шлем и протер его до блеска; затем акку-
ратно повесил огнеупорную куртку. С наслаждением помылся под душем, после чего, насви-
стывая, руки в карманах, прошагал по верхнему этажу пожарной станции и бросился в черный
провал. В самую последнюю секунду, когда несчастье казалось уже неминуемым, он вытащил
руки из карманов, обхватил золотой шест и прервал падение. Его тело с визгом остановилось,
каблуки зависли в дюйме от бетонного пола нижнего этажа.

Выйдя со станции, он прошел по ночной улице к метро, сел в бесшумный пневматиче-

ский поезд, скользивший по хорошо смазанной трубе подземного тоннеля, а затем упругая
волна теплого воздуха выдохнула Монтага на кремовые ступеньки эскалатора, поднимавшиеся
к поверхности пригорода.

Продолжая насвистывать, он позволил эскалатору вынести себя в неподвижный ночной
воздух. Ни о чем особенном не думая, Монтаг зашагал к повороту. Еще не успев к нему при-
близиться, он замедлил шаг, словно откуда ни возьмись поднялся вдруг встречный ветер или
кто-то окликнул его по имени.

Уже не в первый раз за последние несколько дней, подходя в звездном свете к повороту
тротуара, за которым скрывался его дом, Монтаг испытывал это неясное тревожное чувство.
Словно за углом, который ему надо было обогнуть, за миг до его появления кто-то побывал. В

воздухе, казалось, царила особенная тишина, будто там, впереди, кто-то ждал Монтага, и всего
за какое-то мгновение до встречи этот кто-то обращался в бесшумную тень, с тем чтобы про-
пустить Монтага сквозь себя. Не исключено, что его ноздри улавливали слабый запах духов,
а может быть, кожей лица и тыльной стороны ладоней он именно в этом месте ощущал некое
потепление воздуха, ибо невидимка одним своим присутствием мог на пять-шесть градусов
поднять температуру окружающей его атмосферы, пусть даже всего на несколько мгновений.
Понять, в чем тут дело, было невозможно. Тем не менее, завернув за угол, Монтаг неизменно
видел одни лишь белые горбящиеся плиты пустынного тротуара, и только однажды ему поме-

6

Р.  Д.  Брэдбери.  «451 градус по Фаренгейту»

рещилось, будто чья-то легкая тень, скользнув по газону перед одним из домов, исчезла чуть
раньше, чем ему удалось вглядеться или подать голос.

Однако сегодня перед поворотом он так замедлил шаг, что почти остановился. В мыслях
своих он был уже за углом, поэтому сумел уловить слабый, еле слышный шепот. Чье-то дыха-
ние? Или всего-навсего напряжение воздуха, вызванное присутствием того, кто тихо стоял там,
поджидая его?

Монтаг завернул за угол.
По тротуару, залитому лунным светом, ветер гнал осеннюю листву, и со стороны каза-
лось, будто идущая впереди девушка, не совершая никаких движений, плывет над тротуаром,
подхваченная этим ветром вместе с листьями. Чуть наклонив голову, она смотрела, как носки
ее туфель прорезают кружащуюся листву. В тонком, молочно-белом лице таилась тихая жад-
ность впечатлений, бросавшая на все вокруг свет неутолимого любопытства. Взгляд ее был
полон нежного недоумения: черные глаза взирали на мир с такой пытливостью, что от них не
мог ускользнуть даже малейший жест. Белое платье будто шептало что-то. Монтагу показалось,

что он слышит, как в такт шагам покачиваются руки; он даже различил почти неуловимый звук
– то был светлый трепет девичьего лика, когда она, обернувшись, увидела, что ее и мужчину,
застывшего в ожидании посреди дороги, разделяют всего несколько шагов.
В кронах деревьев над их головами раздавался чудесный звук – словно сухой дождь про-
низывал листву. Остановившись, девушка шевельнулась, как бы желая податься назад от удив-
ления, но вместо этого принялась внимательно разглядывать Монтага черными сияющими гла-
зами, будто он только что обратился к ней с какими-то особенно проникновенными словами.
Между тем он твердо знал, что его губы произнесли всего-навсего обыкновенное приветствие.
Затем, увидев, что девушка, словно завороженная, не может оторвать взгляда от рукава его
куртки с изображением саламандры и диска с фениксом на груди, он заговорил снова.
– Конечно же, – сказал Монтаг, – вы наша новая соседка, не правда ли?
–  А вы, надо полагать…  – она все же сумела отвести глаза от его профессиональных
эмблем, – …пожарный?
Девушка тут же умолкла.
– Как странно вы это сказали.
–  Я бы… я бы догадалась об этом и с закрытыми глазами,  – медленно произнесла
девушка.
– Что, запах керосина? Моя жена вечно жалуется, – рассмеялся он. – Сколько ни мойся,

до конца ни за что не выветрится.
– Да, не выветрится, – сказала она с благоговейным ужасом.
Монтаг чувствовал, как девушка кружит вокруг него, вертя во все стороны, и легонько
встряхивает, выворачивая все его карманы, ни разу к ним не прикоснувшись.
– Керосин, – сказал он, чтобы молчание не затягивалось еще больше, – для меня это все
равно что духи.
– В самом деле?
– Конечно. Что тут такого?
Она задумалась, прежде чем ответить.
– Не знаю. – Девушка обернулась в сторону домов, к которым вел тротуар. – А можно
мне пойти с вами? Меня зовут Кларисса Макклеллан.
– Кларисса. Гай Монтаг. Будем знакомы. Присоединяйтесь ко мне. Так поздно, а вы бро-
дите одна. Что вы здесь делаете, хотел бы я знать? И сколько вам лет?
Они пошли вместе по серебристой от лунного света мостовой, обвеваемые про-
хладно-теплым воздухом этой ночи, в котором, казалось, реяли тончайшие ароматы свежих
абрикосов и земляники. И только оглянувшись вокруг, Монтаг понял, что это попросту невоз-
можно: время года было позднее.

7

Р.  Д.  Брэдбери.  «451 градус по Фаренгейту»

А рядом никого, кроме этой девушки, чье лицо в лунном свете белело, как снег, и он
знал, что сейчас она обдумывает, как лучше ответить на заданные им вопросы.

–  Ну так вот,  – начала Кларисса,  – мне семнадцать лет, и я сумасшедшая. Мой дядя
уверяет, что и то и другое неразрывно связано. И еще он говорит: если тебя спросят, сколько
тебе лет, то всегда отвечай, что тебе семнадцать и ты сумасшедшая. А хорошо гулять ночью,
правда? Обожаю смотреть на мир, вдыхать его запахи. Иногда я брожу до самого утра, чтобы
встретить восход солнца.

Некоторое время они шагали молча. Потом она задумчиво произнесла:
– Вы знаете, я совсем вас не боюсь.
– Почему, собственно, вы должны меня бояться? – удивился он.
–  Но многие же боятся. То есть, я хочу сказать, не вас, а вообще пожарных. Ведь вы
просто-напросто обыкновенный человек, в конце-то концов…
В ее глазах он увидел себя, висящего в двух сверкающих капельках ясной воды, темного и
крохотного, но тем не менее различимого во всех мельчайших подробностях, вплоть до скла-
док в уголках рта, словно глаза эти были двумя чудесными кусочками фиолетового янтаря, в
которых он мог застыть и навсегда сохраниться в целости и сохранности. Обращенное сейчас
к нему лицо было хрупким молочно-белым кристаллом, из которого исходило мягкое ровное
свечение. Оно не имело ничего общего с истеричным электрическим светом, но с чем же тогда
его можно было сравнить? Он понял: с мерцанием свечи, странно успокаивающим и удиви-
тельно нежным. Когда-то – он был еще ребенком – у них в доме отключили свет, и матери
удалось отыскать последнюю свечу; она зажгла ее, и за этот короткий час совершилось пора-
зительное открытие: пространство потеряло всю свою огромность и уютно сомкнулось вокруг
них, вокруг матери и сына, преображенных и мечтающих лишь о том, чтобы электричество не
загоралось как можно дольше…
Неожиданно Кларисса Макклеллан сказала:
– Можно задать вам вопрос? Вы давно работаете пожарным?
– С тех пор, как мне исполнилось двадцать. Вот уже десять лет.
– А вы хоть раз читали те книги, которые сжигаете?
Он рассмеялся:
– Но это же запрещено законом!
– Да-да, конечно.
– В нашей работе есть свои тонкости. В понедельник сжигаешь По, во вторник – Войнич,
в четверг – Честертона, сжигаешь их до пепла, потом сжигаешь пепел. Таков наш официальный
девиз.
Они прошли еще немного, и девушка спросила:
–  А это правда, что когда-то давно пожарные тушили пожары вместо того, чтобы их
разжигать?
– Нет. Дома всегда были огнеупорными, можете мне поверить.
– Странно. Я как-то слышала, что было такое время, когда дома загорались из-за всяких
несчастных случаев, и приходилось вызывать пожарных, чтобы остановить пламя.
Он рассмеялся.
Девушка бросила на него быстрый взгляд.
– Почему вы смеетесь?
– Не знаю, – снова засмеялся он и тут же осекся. – А что?
– Вы смеетесь, хотя я не говорю ничего смешного, и отвечаете на все мои вопросы мгно-
венно. Ни разу даже не задумались над тем, что я спрашиваю.
Монтаг остановился.
– А вы и на самом деле очень странная, – произнес он, глядя на Клариссу в упор. – У вас
что, вообще нет уважения к собеседнику?

8

Р.   Д.  Брэдбери.  «451 градус по Фаренгейту»

– Я не хотела вас обидеть. Все дело, наверное, в том, что я слишком уж люблю пригля-
дываться к людям.

– А это вам ни о чем не говорит? – Монтаг слегка постучал пальцами по цифрам 4, 5 и
1, вышитым на рукаве его угольно-черной куртки.

– Говорит, – прошептала она в ответ, ускоряя шаг. – Вы когда-нибудь бывали на гонках
реактивных автомобилей, которые проводятся там, на бульварах?

– Уходите от разговора?
– Иногда мне кажется, что их водители просто не имеют представления о таких вещах,
как трава или цветы, потому что никогда не ездят медленно, – произнесла она. – Покажите
такому водителю зеленое пятно – и он скажет: «Да, это трава!» Розовое пятно – «Это роза-
рий!». Белые пятна будут домами, коричневые – коровами. Мой дядя как-то раз решился про-
ехать по скоростному шоссе медленно. Он делал не больше сорока миль в час – его тут же
арестовали и посадили в тюрьму на двое суток. Смешно, да? Но и грустно.
– Вы чересчур много думаете, – смущенно заметил Монтаг.
– Я редко смотрю «телестены» в гостиных, почти не бываю на автогонках или в

Парках Развлечений. Оттого у меня и остается время для всевозможных бредовых
мыслей. Вы видели вдоль шоссе за городом двухсотфутовые рекламные щиты? А известно
вам, что было время, когда они были длиной всего двадцать футов? Но автомобили стали
ездить с бешеной скоростью, и щиты пришлось наращивать, чтобы изображение хотя бы дли-
лось какое-то время.

– Нет, я этого не знал, – хохотнул Монтаг.
– Держу пари, я знаю еще кое-что, чего вы не знаете. Например, что по утрам на траве
лежит роса…
Он внезапно понял, что не может вспомнить, представлял ли себе когда-либо что-то
подобное или нет, и это привело его в раздражение.
– А если посмотреть вверх… – Кларисса кивнула на небо, – то можно увидеть человечка
на луне.
Ему уже давно не случалось туда глядеть.
Оставшуюся часть пути оба проделали в молчании: она – в задумчивом, он – в тягостном;
стиснув зубы, он то и дело бросал на девушку укоризненные взгляды.
Когда они подошли к ее дому, все окна были ярко освещены.
– Что здесь происходит? – Монтагу не так уж часто доводилось видеть, чтобы в доме
было столь много огней.
–  Ничего особенного. Просто мама, папа и дядя сидят и беседуют. Сейчас это
такая же редкость, как ходить пешком. Даже еще реже встречается. Между прочим,
мой дядя попал под арест вторично – я вам этого не говорила? За то, что он шел пешком! О,
мы весьма странные люди.
– И о чем же вы беседуете?
В ответ девушка рассмеялась.
– Спокойной ночи! – попрощалась она и зашагала к дому. Но потом вдруг остановилась,
словно вспомнив о чем-то, и снова подошла к Монтагу, с удивлением и любопытством вгля-
дываясь в его лицо.
– Вы счастливы? – спросила Кларисса.
– Что-что? – воскликнул Монтаг.
Но ее уже не было рядом – она бежала к дому в лунном свете. Парадная дверь тихонько
затворилась.

– Счастлив ли я? Что за чушь такая!
Монтаг перестал смеяться.

9

Р.  Д.   Брэдбери.  «451 градус по Фаренгейту»

Он сунул руку в перчаточное отверстие своей парадной двери и дал возможность дому
узнать прикосновение хозяина. Двери раздвинулись.

«Конечно, счастлив, как же иначе? – спрашивал он у молчаливых комнат. – А она, значит,
думает, что нет?»

В прихожей его взгляд упал на вентиляционную решетку. И Монтаг тут же вспомнил,
что за ней хранится. Казалось, спрятанное подглядывает за ним. Он быстро отвел глаза.

Какая странная встреча в эту странную ночь! В жизни не случалось с ним ничего похо-
жего – разве что тогда в парке, год назад, когда он встретил днем одного старика и они неожи-
данно разговорились…

Монтаг тряхнул головой. Он посмотрел на пустую стену. Там появилось лицо девушки,
в памяти оно запечатлелось просто прекрасным, да что там – поразительным.

Лицо было таким тонким, что напоминало циферблат маленьких часов, слабо светя-
щихся в ночной темноте комнаты, когда, проснувшись, хочешь узнать время и обнаружива-
ешь, что стрелки в точности показывают тебе час, минуту и секунду, и это светлое молчаливое
сияние спокойно и уверенно свидетельствует: да, скоро станет еще темнее, но все равно в мире
взойдет новое солнце.

–  Ну что?  – обратился Монтаг к своему второму «я», этому подсознательному иди-
оту, который по временам вдруг выходил из повиновения и принимался болтать невесть что,
вопреки воле, привычке и рассудку.

Он снова посмотрел на стену. До чего же, подумалось, ее лицо напоминает зеркало. Неве-
роятно! Ну многих ли ты еще знаешь, кто вот так же мог бы возвращать тебе твой собственный
свет? В общем-то люди скорее похожи… – он замешкался в поисках подходящего сравнения
и нашел его в своей профессии, – …похожи на факелы, которые полыхают до тех пор, пока их
не потушат. И крайне редко на лице другого случается увидеть отображение твоего же лица,
печать твоей собственной сокровенной, трепетной мысли!

До чего же потрясающая сила проникновения в людскую душу у этой девушки! Она смот-
рела на него, как смотрит зачарованный зритель в театре марионеток, словно предвосхищая
каждый взмах его ресниц, каждый жест руки, каждое шевеление пальцев.

Сколько времени они шли вместе? Три минуты? Пять? Но каким же долгим казался
этот срок теперь. Каким величественным персонажем она казалась на сцене перед ним, какую
гигантскую тень отбрасывала на стену ее изящная фигурка! Монтаг чувствовал: стоит его глазу
зачесаться – она моргнет. А если исподволь станут растягиваться мускулы его лица – она зев-
нет задолго до того, как это сделает он сам.

Слушайте, подумалось ему, ведь если здраво рассудить о нашей встрече, так ведь она
почти что ждала меня там, на улице, да еще в такой чертовски поздний час…

Он открыл дверь спальни.
И тут же словно попал в холодный мраморный зал мавзолея после того, как зашла луна.
Тьма была непроницаемой: ни намека на серебряный простор снаружи, все окна плотно зашто-
рены, комната была кладбищенским мирком, в который не проникало ни единого звука боль-
шого города. Но спальня не была пустой.
Монтаг прислушался.
Едва различимый комариный звон танцевал в воздухе, электрическое жужжание осы,
затаившейся в своем укромном, теплом розовом гнездышке. Музыка звучала достаточно
громко, он мог даже разобрать мелодию.
Монтаг ощутил, как улыбка соскользнула с его лица, свернулась и отпала, словно жиро-
вая пленка, стекла, как капли воска с фантастической свечи, которая горела слишком долго
и, скособочившись, погасла. Темнота. «Нет, – сказал он самому себе, – я не счастлив. Не
счастлив…» Это было правдой, и он должен ее признать. Свое счастье он носил как

10

Р.  Д.  Брэдбери.  «451 градус по Фаренгейту»

маску, но девушка схватила ее и умчалась по газону, и теперь уж невозможно постучаться в
двери ее дома и попросить эту маску назад.

Не зажигая света, он постарался представить себе, как будет выглядеть комната. Его жена,
распростершаяся на кровати, холодная, не укрытая одеялом, как труп, вываленный на крышку
могилы, застывшие глаза прикованы к потолку, будто соединены с ним незримыми стальными
нитями. А в ушах – маленькие «ракушки», крохотные, не больше наперстка, плотно сидя-
щие радиоприемники, и электронный океан звуков – музыка, разговоры, музыка, разговоры, –
волны которого накатываются и отступают и снова накатываются на берега ее бодрствующего
сознания. Нет, комната все-таки пуста. Каждую ночь в нее врывались эти волны звуков, чтобы
подхватить Милдред, унести в самый центр океана, туда, где несут свои воды великие течения,
и качать там ее, лежащую с широко открытыми глазами, до самого утра. За последние два года
не было ни единой ночи, когда бы она не купалась в этом море, каждый раз с новой радостью
погружаясь в звуковые струи, и еще, и еще…

В комнате было холодно, но тем не менее Монтаг чувствовал, что не может дышать.
Однако у него не было желания отдернуть шторы и распахнуть высокие окна: он не хотел,
чтобы в спальню проник свет луны. С чувством обреченности, как у человека, которому пред-
стоит через час умереть от удушья, он ощупью направился к своей собственной разостланной
кровати, отдельной, а потому и холодной. За миг до того, как его нога ударилась о лежавший на
полу предмет, он уже знал, что непременно споткнется. Чувство это было сродни тому, кото-
рое он испытал, когда, еще не свернув за угол, внезапно понял, что в следующую секунду едва
не собьет с ног стоявшую там девушку. Его нога своим движением вызвала вибрацию воздуха,
а в ответ получила сигнал, отраженный от лежавшего на пути препятствия. Он пнул предмет,
и тот с глухим звяканьем отлетел в темноту.

Некоторое время Монтаг, выпрямившись, стоял в молчании, прислушиваясь к той, что
лежала на темной кровати в кромешной ночи. Дыхание, выходившее из ноздрей, было столь
слабым, что могло пошевелить лишь малейшие формы жизни – крохотный лист, черное
перышко, завитушку волоска.

Он все еще не хотел, чтобы в комнату проник свет с улицы. Вытащив зажигатель, он
нащупал саламандру, выгравированную на серебряном диске приборчика, щелкнул…

Два лунных камня глядели на него в свете маленького прирученного огня; два бледных
лунных камня на дне прозрачного ручья – поверх, не смачивая их, текла жизнь этого мира.

– Милдред!
Лицо ее казалось заснеженным островом, над которым мог пролиться дождь, но она не
почувствовала бы дождя; могла промчаться облачная тень, но она не почувствовала бы и тени.
Ничего вокруг, только пение осиных наперстков, плотно затыкающих уши, остекленевшие
глаза и мягкое, слабое шевеление воздуха, входящего в ноздри и выходящего из них, но ей и
дела нет, то ли он сначала входит, а потом выходит, то ли наоборот.
Предмет, который Монтаг отшвырнул ногой, теперь тускло поблескивал под краешком
его кровати. Небольшой хрустальный флакончик с таблетками снотворного – еще утром в нем
было тридцать капсул, сейчас же он лежал без крышки и, как было видно в свете крохотного
огонька, пустой.
Внезапно небо над домом взревело. Раздался невероятный треск, будто две гигантские
руки разорвали по шву десять тысяч миль черной парусины. Монтаг словно раскололся попо-
лам. Ему показалось, что его грудь рассекли топором сверху донизу и развалили на две части.
Над крышами мчались, мчались, мчались реактивные бомбардировщики, один за другим, один
за другим, шесть, девять, двенадцать, один, и один, и еще один, и второй, и второй, и третий, и
не нужно было визжать – весь визг исходил от них. Монтаг открыл рот, истошный рев ворвался
внутрь и вышел сквозь оскаленные зубы. Дом сотрясался. Огонек в его ладони погас. Лунные
камни исчезли. Рука сама рванулась к телефону.

11

Р.  Д.  Брэдбери.  «451 градус по Фаренгейту»

Самолеты сгинули. Он ощутил, как шевелятся его губы, касаясь телефонной трубки:
– Больницу «Скорой помощи»…
Страшный шепот…
Ему показалось, что звезды в небе от рева черных самолетов обратились в мельчайшую
пыль, и завтра утром вся земля будет усыпана ею, будто нездешним снегом. Эта идиотская
мысль не покидала его, пока он, дрожа, стоял в темноте возле телефона и беззвучно шевелил,
шевелил, шевелил губами.
Они привезли с собой эту свою машину. По сути, машин было две. Одна из них устрем-
лялась в желудок, словно черная кобра на дно гулкого колодца, и принималась искать там
застойную воду и темное прошлое. Она вбирала в себя зеленую жижу, и та, медленно кипя,
поднималась наверх. Выпивала ли она при этом и весь мрак? И все яды, скопившиеся в чело-
веке за годы? Машина молча кормилась жижей, лишь время от времени раздавался булькаю-
щий звук, словно она захлебывалась, шаря в потемках. Впрочем, у нее был Глаз. Бесстрастный
оператор, надев специальный оптический шлем, мог заглянуть в душу того, из кого выкачивал
содержимое внутренностей. И что же видел Глаз? Об этом оператор ничего не мог сказать. Он
смотрел, но не видел того, что Глаз узревал внутри. Вся операция походила на рытье канавы
во дворе. Женщина на кровати была не более чем твердым мраморным пластом, до которого
они случайно докопались. Ну так что? Долбите дальше, глубже опускайте бур, высасывайте
пустоту, если, конечно, дергающаяся сосущая змея способна поднять такую вещь, как пустота,
на поверхность. Оператор стоял и курил сигарету. Вторая машина работала тоже.
Ею управлял точно такой же бесстрастный оператор в немарком красновато-коричневом
комбинезоне.
Эта машина занималась тем, что выкачивала из организма старую кровь, заменяя ее
новой кровью и сывороткой.
– Приходится чистить их сразу двумя способами, – сказал оператор, стоя над безмолвной
женщиной. – Заниматься желудком бесполезно, если при этом не очищать и кровь. Оставишь
эту дрянь в крови, а кровь, как молоточек, бах-бах-бах, ударит в голову пару тысяч раз, и мозг
сдается, был мозг – и нет его.
– Хватит! – вскричал Монтаг.
– Ну уж, двух слов сказать нельзя, – ответил оператор.
– Закончили? – спросил Монтаг.
Они тщательно перекрыли вентили машин.
– Закончили.
Их ни капельки не тронул его гнев. Оба стояли и курили, завитки сигаретного дыма лезли
им в носы и глаза, но они даже ни разу не моргнули и не поморщились.
– С вас пятьдесят долларов.
– Сказали бы сначала, будет она в порядке или нет?
– Конечно, будет. Вся гадость, что в ней была, теперь вот тут, в чемоданчике. Она ей
больше не грозит. Я же говорил: старое берем, новое вливаем – и порядок.
– Но вы же не врачи! Почему они не прислали со «Скорой» врача?
– Черт подери! – Сигарета во рту оператора дернулась. – Да у нас за ночь по девять-десять
таких вызовов. Вот уже несколько лет как это тянется, даже специальные машины пришлось
сконструировать. Конечно, новинка там одна – оптическая линза, все остальное старое. Зачем
еще нужен врач? Все, что требуется, – это двое умельцев, и через полчаса никаких проблем.
Послушайте, – сказал он, направляясь к двери, – нам надо спешить. Наперсток в ухе говорит,
что поступил новый вызов. В десяти кварталах от вас кто-то еще всыпал в себя флакон сно-
творного. Звоните нам, если что. Обеспечьте вашей жене покой. Мы ввели ей возбуждающее.
Учтите, проснется голодной. Пока…

12

Р.  Д.  Брэдбери.  «451 градус по Фаренгейту»

И мужчины с сигаретами в уголках плотно сжатых губ, мужчины с глазами африкан-
ских гадюк, плюющихся ядом, подхватили свои машины, забрали шланг, чемоданчик с жидкой
меланхолией, а также вязкой темной слизью, вовсе не имевшей никакого названия, и вышли
на улицу.

Монтаг тяжело опустился на стул и посмотрел на лежавшую в кровати женщину. Ее глаза
были закрыты, лицо обрело спокойствие; он протянул руку и ощутил на ладони тепло ее дыха-
ния.

– Милдред, – позвал он наконец.
«Нас чересчур много, – подумалось ему. – Нас миллиарды, а это чересчур много.
Никто никого не знает. Приходят чужаки и творят над тобой насилие. Приходят
чужаки и вырезают твое сердце. Приходят чужаки и забирают твою кровь. Великий
Боже, кто были эти люди? Я в жизни их раньше не видел!»
Прошло полчаса.
В жилах женщины теперь струилась новая кровь, и это, казалось, сотворило ее заново.
Щеки сильно порозовели, губы сделались очень свежими и очень алыми, они выглядели мяг-
кими и спокойными. И все это сделала чья-то кровь. Вот если бы еще принесли чью-то плоть,
чей-то мозг, чью-то память… Если бы они взяли да отправили в химчистку ее душу, чтобы
там у нее вывернули все карманы, пропарили и прополоскали, затем заново запечатали бы и
утром принесли обратно. Если бы…
Монтаг встал, раздвинул занавески и широко распахнул окна, впуская в спальню ночной
воздух. Два часа пополуночи. Неужели это было всего только час назад – Кларисса Макклеллан
на улице, потом приход домой, эта темная комната, маленький хрустальный флакончик, кото-
рый он отшвырнул ногой? Всего только час, но за это время мир успел растаять и возродиться
в новом виде, без цвета, без вкуса, без запаха…
Через залитый луной газон из дома Клариссы донесся смех. Дом Клариссы, ее отца, и
матери, и дяди – людей, которые умели так спокойно и душевно улыбаться. Но главное – смех
был искренний и сердечный, совершенно не нарочитый, и доносился он из дома, сиявшего
в этот поздний час всеми огнями, тогда как прочие дома вокруг были безмолвны и темны.
Монтаг слышал голоса – люди говорили, говорили, говорили, что-то передавали друг другу,
говорили, ткали, распускали и снова ткали свою завораживающую паутину.
Не отдавая себе отчета в том, что делает, Монтаг вышел через высокое окно и пересек
газон. Он остановился перед бормочущим домом, укрывшись в его тени, и подумал, что, в
сущности, может даже подняться на крыльцо, постучать в дверь и прошептать: «Позвольте мне
войти. Я не произнесу ни слова. Мне просто хочется послушать. О чем это вы там говорите?»
Но он ничего такого не сделал, просто стоял, совершенно окоченев, – лицо уже превра-
тилось в ледяную маску – и слушал, как мужской голос (дядя?) размеренно и неторопливо
продолжал:
– Ну, в конце концов, мы с вами живем в век одноразовых салфеток. Высморкался в
кого-то, скомкал его, спустил в унитаз, ухватил другого, высморкался, скомкал, в унитаз. При-
чем каждый еще норовит утереться фалдой ближнего. А как можно по-настоящему болеть за
национальную футбольную команду, когда у тебя нет программы матчей и ты не знаешь имен
игроков? Ну вот скажите мне, какого цвета у них фуфайки, когда команда выбегает на поле?
Монтаг вернулся в дом. Он оставил окна открытыми, проверил, в каком состоянии Мил-
дред, заботливо подоткнул ее одеяло, а затем улегся сам.
Лунный свет озарял его скулы и морщины, прорезавшие нахмуренный лоб, а попав в
глаза, тот же свет разливался маленькими лужицами, похожими на серебряные катаракты.
Упала капля дождя. Кларисса. Еще одна капля. Милдред. Третья. Дядя. Четвертая. Ноч-
ной пожар. Одна – Кларисса. Две – Милдред. Три – дядя. Четыре – пожар. Одна – Милдред,
две – Кларисса. Одна, две, три, четыре, пять – Кларисса, Милдред, дядя, пожар, таблетки сно-

13

Р.  Д.   Брэдбери.  «451 градус по Фаренгейту»

творного, люди-салфетки, фалды ближнего, высморкался, скомкал, в унитаз. Одна, две, три,
одна, две, три! Дождь. Гроза. Дядя смеется. Раскаты грома катятся по лестнице вниз. Весь мир
– сплошной поток ливня. Пламя вырывается из вулкана. Все закручивается водоворотом, и
ревущая стремнина несется навстречу утру.

– Я ничего больше не понимаю, – сказал Монтаг, положил в рот облатку снотворного и
стал ждать, когда она растворится на языке.

В девять часов утра постель Милдред была уже пуста. Монтаг быстро вскочил – сердце
его гулко билось – и бросился бегом через прихожую, но у дверей кухни остановился.

Из серебряного тостера выпрыгивали ломтики поджаренного хлеба, паучья металличе-
ская рука тут же подхватывала их и окунала в растопленное сливочное масло.

Милдред наблюдала за тем, как тосты ложатся на тарелку. В ее ушах плотно сидели элек-
тронные пчелы, их жужжание помогало ей коротать время. Она внезапно подняла голову, уви-
дела Монтага и кивнула.

– Ты в порядке? – спросил он.
За десять лет пользования ушными наперстками – «ракушками» – его жена научилась
профессионально читать по губам. Она снова кивнула. Затем включила тостер, и он опять
защелкал, поджаривая свежий ломтик хлеба.
Монтаг сел.
– Не понимаю, с чего бы это я такая голодная, – сказала жена.
– Ты…
– Я ужасно голодна.
– Вчера вечером… – начал он.
–  Спала плохо. Чувствую себя отвратительно,  – продолжала она.  – Господи, как же
хочется есть! Ничего не пойму.
– Вчера вечером, – опять начал он.
Милдред рассеянно проследила за движением его губ.
– Что – вчера вечером?
– А ты не помнишь?
– О чем ты? У нас что, были гости, и мы хорошо погуляли? Голова словно с похмелья.
Господи, как же хочется есть! И кто у нас вчера был?
– Да так, несколько человек, – ответил он.
–  Вот-вот.  – Она прожевала кусок тоста.  – Желудок болит, но есть хочется до ужаса.
Надеюсь, я вчера никаких глупостей не наделала?
– Нет, – тихо сказал он.
Паучьей рукой тостер выхватил ломтик пропитанного маслом хлеба и протянул ему.
Монтаг принял тост, чувствуя себя премного обязанным.
– Ты сам тоже выглядишь не лучшим образом, – заметила жена.

Ближе к вечеру пошел дождь, и мир стал темно-серым.
Монтаг стоял в прихожей и прикреплял к куртке значок с пылающей оранжевой сала-
мандрой. Потом долгое время глядел на вентиляционную решетку. Милдред, читавшая сцена-
рий в телевизионной гостиной, ненадолго перевела взгляд на мужа.
– Посмотрите на него! – воскликнула она. – Этот человек думает!
– Да, – сказал он. – Я хотел с тобой поговорить. – Монтаг сделал паузу и продолжил: –
Вчера вечером ты выпила все таблетки из своего флакона.
– О нет, – изумилась она, – я бы такого никогда не сделала.
– Но флакон был пуст.
– Да не могла я сделать ничего подобного! С чего бы это пришло мне в голову?

14

Р.  Д.  Брэдбери.  «451 градус по Фаренгейту»

– А может, ты приняла две таблетки, потом забыла об этом и приняла еще две, потом
опять позабыла и снова приняла две, а затем, уже осоловев, ты начала глотать их одну за одной,
пока в тебе не оказались все тридцать или сорок штук.

– Чушь! – возмутилась она. – Чего ради я сотворила бы такую глупость?
– Не знаю, – ответил он.
Похоже, ей хотелось, чтобы муж как можно скорее ушел из дома.
–  Я этого не делала,  – сказала Милдред.  – И никогда не сделаю. Даже если проживу
миллиард лет.
– Ну хорошо, раз ты так говоришь, – согласился он.
– Это не я, так сказала леди в пьесе, – ответила она и вернулась к сценарию.
– Что идет сегодня днем? – утомленным голосом спросил Монтаг.
На этот раз она не стала отрываться от сценария:
– Ну, через десять минут начнется пьеса, действие будет переходить со стены на стену.
Мне прислали роль сегодня утром. Я им подкинула несколько классных соображений. Они
пишут сценарий, но пропускают реплики одного персонажа. Абсолютно новая идея! Там нет
реплик матери семейства, ее играю я. Когда подходит моя очередь говорить, они все смотрят
на меня с трех стен, и вот тут я произношу свои слова. К примеру, мужчина говорит: «Как тебе
нравится вся эта идея, Элен?» При этом он глядит на меня, а я сижу здесь, в центре сцены,
чувствуешь? И я говорю… я говорю… – она стала водить пальцем по строчкам сценария.  –
Вот: «По-моему, это чудесно». Потом они продолжают играть дальше, без меня, пока он не
спрашивает: «Ты тоже так считаешь, Элен?» А я ему на это отвечаю: «Конечно же!» Правда
ведь забавно, Гай?
Стоя в коридоре, он не отрываясь смотрел на нее.
– Очень забавно, – ответила она самой себе.
– А о чем пьеса?
– Я же тебе только что сказала. Там три действующих лица – Боб, Рут и Элен.
– А!
– Действительно очень забавно. А дальше будет еще забавнее, когда мы позволим себе
четвертую телестену. Как ты полагаешь, долго нам придется экономить, чтобы сло-
мать четвертую стену и поставить вместо нее четвертую телевизионную? Она стоит
всего две тысячи долларов.
– Это треть моей годовой зарплаты.
– Но ведь всего две тысячи, – возразила Милдред. – Иногда не мешало бы и обо мне
подумать. Если бы у нас была четвертая телестена, то эта комната стала бы вроде как вовсе
и не нашей. Она превращалась бы в комнаты разных экзотических людей. Мы вполне можем
обойтись без чего-нибудь другого…
– Мы и так уже обходимся без многого другого, выплачивая за третью стену. Ее, между
прочим, поставили только два месяца назад, помнишь?
– Целых два месяца? – Она долго сидела, удивленно глядя на него. – Ну, до свидания,
дорогой.
– До свидания, – сказал он, направляясь к двери, затем остановился и обернулся. – А
какой у этой пьесы конец? Счастливый?
– Ну, до конца мне еще далеко.
Он вернулся, прочитал последнюю страницу, кивнул, сложил рукопись и отдал жене.
После чего вышел из дома в дождь.

Дождь уже заканчивался. Девушка шла по середине тротуара с поднятой головой, под-
ставляя лицо иссякающим каплям. При виде Монтага она улыбнулась.

– Здравствуйте.

15

Р.  Д.  Брэдбери.  «451 градус по Фаренгейту»

Монтаг тоже сказал «здравствуйте» и спросил:
– Ну, и чем вы меня сегодня порадуете?
– Я по-прежнему сумасшедшая. Как хорошо под дождем! Я люблю гулять в такую погоду.
– Не думаю, чтобы это мне понравилось, – ответил Монтаг.
– Попробуйте – может, и понравится.
– До сих пор как-то не приходилось.
Она облизнула губы.
– Дождь, он даже на вкус приятный.
– Так вот чем вы занимаетесь, хотите по разу все перепробовать, да?
– Кое-что и не по разу.
Она посмотрела на что-то в своей руке.
– Что это у вас там? – спросил Монтаг.
– По-моему, последний в этом году одуванчик. Даже не думала, что мне удастся найти
его, ведь для них уже очень поздно. Слышали когда-нибудь, что им надо потереть под подбо-
родком? Смотрите!
Она коснулась цветком подбородка и рассмеялась.
– А для чего это?
– Примета такая: если остается след, значит, я влюблена. Ну как, остался?
Ему не оставалось ничего другого, как посмотреть.
– Ну как? – снова спросила она.
– Подбородок стал желтым.
– Вот и прекрасно! А теперь давайте проверим на вас.
– Со мной ничего не получится.
– Сейчас увидим!
Прежде чем он успел шевельнуться, девушка сунула одуванчик ему под подбородок.
Монтаг непроизвольно отпрянул. Она рассмеялась.
– Не двигайтесь!
Девушка осмотрела его подбородок и нахмурилась.
– Ну, что? – спросил он.
– Какой позор! – воскликнула она. – Вы ни в кого не влюблены.
– Нет, влюблен!
– Что-то этого не видно.
–  Влюблен, и еще как!  – Монтаг попытался наколдовать в воображении какое-нибудь
лицо, соответствующее этим словам, но лицо не появлялось.
– Влюблен, – повторил он.
– Пожалуйста, не смотрите на меня так!
– Это все ваш одуванчик, – сказал он. – Вы истратили его пыльцу на себя. Вот почему
со мной ничего не получилось.
– Ну конечно, так оно и есть. Как же я вас расстроила! Вижу, вижу, расстроила. Простите
меня, я и впрямь виновата. – Она слегка коснулась его локтя.
– Ну что вы, что вы, – поспешно ответил он. – Все в порядке.
– Мне сейчас нужно идти, скажите, что вы меня простили. Не хочу, чтобы вы на меня
сердились.
– Я и не сержусь. Вот огорчен – это да.
– А я иду к своему психиатру. Меня туда заставляют ходить. Ну я и придумываю для
него каждый раз всякие штуки. Не знаю, что он обо мне думает. Говорит, я самая настоящая
луковица. Он только и делает, что снимает с меня шелуху, слой за слоем.
– Я склоняюсь к тому, что психиатр вам все-таки нужен, – сказал Монтаг.
– Неправда, вы так не думаете.

16

Р.  Д.  Брэдбери.  «451 градус по Фаренгейту»

Он вздохнул, выпустил воздух и наконец произнес:
– Да, не думаю.
– Мой психиатр хочет понять, почему я брожу по лесам, смотрю на птиц, собираю бабо-
чек. Когда-нибудь я покажу вам свою коллекцию.
– Хорошо.
– Они все хотят понять, чем это я таким занята. Я им отвечаю, что иногда просто сижу
и думаю. Только никогда не скажу им, о чем. Пусть помучаются. А иногда, говорю я им, мне
нравится запрокинуть голову, вот так, и ловить ртом дождевые капли. На вкус они как вино.
Никогда не пробовали?
– Нет, я…
– Так вы простили меня, да?
– Да. – Он немного подумал. – Простил. Бог знает почему. Вы особенная – все время
подкалываете, а прощать вас легко. Вы говорите, вам семнадцать?
– Да, в следующем месяце.
–  Странно. Удивительно. Моей жене тридцать, но мне порой кажется, что вы много
старше ее. Никак не возьму этого в толк.
– Вы сами странный, господин Монтаг. По временам я даже забываю, что вы пожарный.
А можно, я вас опять сейчас разозлю?
– Давайте.
– Как это все у вас началось? Как вы к ним попали? Как вы нашли себе эту работу? Как
вам вообще такая мысль могла в голову прийти? Вы не похожи на других пожарных. До вас
я уже видела нескольких, так что знаю. Когда я начинаю говорить, вы на меня смотрите. Вот
вчера вечером я упомянула луну, и вы тут же на нее посмотрели. Другие никогда бы так не
поступили. Они просто ушли бы прочь и оставили меня наедине с собой. Или начали бы мне
угрожать. У людей сейчас просто нет времени друг для друга. А вы один из немногих,
кто хорошо ко мне отнесся. Вот почему я думаю: странно, что вы стали пожарным. К вам это
как-то не очень подходит.
Ему показалось, что он разломился пополам: одна половина была жаркой, вторая – холод-
ной; одна – сама мягкость, вторая – твердость; одна дрожала, вторая не дрожала вовсе, – и
каждая пыталась истереть другую в порошок.
– Вам надо спешить, – сказал он.
И она тут же убежала, оставив его стоять на тротуаре под дождем. Прошло немало вре-
мени, прежде чем он наконец шевельнулся.
Медленно, очень медленно шагая по улице, он запрокинул голову, подставил лицо дождю
и открыл рот…

Механическая Гончая спала и одновременно не спала, жила и одновременно не жила в
своей мягко гудящей, слегка вибрирующей, слабо освещенной конуре в дальнем темном углу
пожарной станции.

Был час ночи, тусклый сумрак и лунный свет входили в раму большого окна и ложились
пятнами на медь, бронзу и сталь мелко дрожавшего зверя. Свет мерцал на кусочках рубино-
вого стекла и на чувствительных капиллярных волосках в нейлоновых ноздрях этой твари,
которая легонько, еле заметно сотрясалась, по-паучьи сложив под собой восемь лап с резино-
выми подушечками.

Монтаг съехал по бронзовому шесту и вышел поглядеть на город. Тучи уже совершенно
очистили небо. Он закурил сигарету, вернулся в станцию, подошел к Гончей и наклонился
над ней, внимательно разглядывая. Она походила на огромную пчелу, вернувшуюся в улей с
какого-то далекого луга, где мед вобрал в себя ночные кошмары, безумие и ядовитую дикость,

17

Р.  Д.  Брэдбери.  «451 градус по Фаренгейту»

ее тело было полно этим перенасыщенным нектаром, и теперь она спала, чтобы избыть во сне
распиравшее ее зло.

– Здравствуй, – прошептал Монтаг, как всегда зачарованный этим вечно мертвым, вечно
живым зверем.

Ночами, всякий раз, когда делалось скучно – а так происходило каждую ночь, – пожар-
ные спускались по медным шестам и, приведя в действие тикающий механизм обонятельной
системы Гончей, впускали в подвальное помещение крыс, иногда цыплят, а то и кошек, кото-
рых так или иначе следовало утопить, и заключали пари, какую крысу, кошку или курочку
Гончая схватит первой. Через три секунды игра обычно заканчивалась: на полпути к выходу
из подвала крысу, кошку или курочку настигали мягкие лапы Гончей, после чего из ее хобота
выдвигалась стальная полая четырехдюймовая игла и впрыскивала в животное мощную дозу
морфия или прокаина. Затем жертву бросали в мусоросжигательную печь, и игра начиналась
заново.

Во время этих ночных забав Монтаг, как правило, оставался наверху. Однажды, года два
назад, он заключил пари с одним из лучших игроков и проиграл недельный заработок, что
вызвало безумный гнев Милдред – лицо ее покрылось пятнами, на лбу вздулись вены. Теперь
ночами он лежал на койке, повернувшись лицом к стене, и прислушивался к долетавшим снизу
взрывам хохота, быстрой, как пассаж на рояле, суете крысиных лапок, скрипичному писку
мышей и накрывавшей эти звуки огромной тени тишины, когда Гончая вылетала из своего угла,
словно мотылек на яркий свет, находила жертву, хватала ее, пронзала иглой и возвращалась в
конуру, чтобы умереть там, будто по мановению выключателя.

Монтаг коснулся морды зверя.
Гончая зарычала.
Монтаг отпрыгнул.
Гончая приподнялась в конуре и уставилась на него внезапно включившимися лам-
пами-глазами, в которых замерцал сине-зеленый неоновый свет. Она снова взрыкнула – ее рык
был странной, режущей ухо смесью электрического шипения, потрескивания масла на раска-
ленной сковороде, скрежета металла и скрипа древних шестеренок, ржавых от подозрительно-
сти.
– Ну нет, маленькая, – произнес Монтаг, и сердце его заколотилось.
Он увидел, как на целый дюйм выдвинулась серебряная игла, потом втянулась, снова
вышла, опять втянулась. Внутри зверя медленно кипело рычание, он внимательно глядел на
человека.
Монтаг отступил. Гончая сделала шаг из конуры. Одной рукой Монтаг схватился за брон-
зовый шест. Прореагировав на прикосновение, шест скользнул вверх и бесшумно пронес его
сквозь потолок. Монтаг разжал руки и ступил в сумрак верхнего этажа. Лицо его было бледно-
зеленым, он весь дрожал. Гончая внизу снова подобрала под себя свои восемь невероятных
паучьих ног, ее мягкое гудение возобновилось, а фасеточные глаза успокоились.
Монтаг стоял у люка, постепенно приходя в себя. За его спиной, в углу, за карточным
столом сидели четверо мужчин, освещенные лампой под зеленым колпаком; они бросили на
Монтага беглые взгляды, но ничего не сказали. И только человек в капитанской каске, в каске с
изображением феникса, наконец заинтересовался и, держа карты в худой руке, кратко спросил
через всю комнату:
– Монтаг?..
– Она меня не любит, – сказал Монтаг.
– Кто, Гончая? – Капитан внимательно разглядывал свои карты. – Ерунда. Любит – не
любит, она на это не способна. Она просто «функционирует». Это как урок по баллистике.
Мы рассчитываем траекторию и закладываем в Гончую, а дальше она лишь следует заданному

18

Р.  Д.  Брэдбери.  «451 градус по Фаренгейту»

курсу. Сама наводит себя на цель, поражает ее, потом отключается. Это всего лишь медная
проволока, аккумуляторные батареи и электричество.

Монтаг сглотнул комок в горле.
– Ее калькуляторы можно настроить на любую комбинацию – столько-то аминокислот,
столько-то серы, столько-то жиров, такая-то щелочная составляющая. Правильно?
– Мы все это знаем.
– Но ведь кислотно-основные балансы и все процентные соотношения, присущие каж-
дому из нас на Станции, занесены в главное досье, там внизу. Не так уж сложно кому-нибудь
взять и ввести в «память» Гончей некую частичную комбинацию, чтобы она реагировала,
например, на определенные аминокислоты. Это объяснило бы то, что произошло со зверем
несколько секунд назад. Она среагировала на меня.
– Чертовщина какая-то, – пробурчал Капитан.
– Она была раздражена, но не разъярена до предела. Кто-то настроил часть ее «памяти»
таким образом, чтобы Гончая рычала, когда я к ней прикасаюсь.
– Но кто бы стал это делать? – удивился Капитан. – У тебя здесь нет ни одного врага, Гай.
– Насколько я знаю, нет.
– Ладно, завтра техники проверят Гончую.
– Она уже не первый раз угрожает мне, – сказал Монтаг. – В прошлом месяце это слу-
чалось дважды.
– Все исправим, не волнуйся.
Но Монтаг не двигался с места. Он стоял и думал о вентиляционной решетке в прихожей
своего дома и о том, что за ней спрятано. Если кто-нибудь здесь, на пожарной станции, узнал
про вентилятор, разве не мог он «рассказать» об этом Гончей?. .
Капитан подошел к люку и вопросительно взглянул на Монтага.
– Я все думаю, – сказал Монтаг, – о чем это Гончая размышляет по ночам в своей
конуре? Может, она готовится к тому, чтобы и впрямь начать бросаться на нас?
Прямо мороз по коже, как представишь.
– Она не думает ни о чем таком, о чем, по нашему мнению, ей не следовало бы думать.
– Вот это и печально, – тихо проговорил Монтаг. – Потому что все, что мы вложили в
нее, – это охота, поиск и убийство. Позор, что ничему другому она уже никогда не научится.
Битти, не удержавшись, фыркнул.
– Черт подери! Да наша Гончая – прекрасный образец мастерской работы. Добрая вин-
товка, которая может сама найти мишень и при каждом выстреле гарантирует попадание в
яблочко.
– Потому-то я бы и не хотел быть ее очередной жертвой, – сказал Монтаг.
– А в чем дело? У тебя что, совесть не чиста?
Монтаг быстро посмотрел на Капитана.
Битти стоял рядом и не сводил с него пристального взгляда, потом его рот открылся, и
стало ясно, что Капитан тихо, едва слышно смеется.

Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь дней. И столько же раз, выходя из дома, он
обнаруживал в мире присутствие Клариссы. Один раз он видел, как она трясет ореховое дерево;
другой – что она сидит на газоне и вяжет синий свитер; три или четыре раза он находил то
букетик поздних цветов на своем крыльце, то мешочек с горстью каштанов, то несколько осен-
них листьев, аккуратно пришпиленных к листу белой бумаги, который был приколот чертеж-
ной кнопкой к двери дома. Каждый вечер Кларисса провожала его до угла. Первый день был
дождливым, второй – ясным, третий – очень ветреным, четвертый выдался, наоборот, тихим
и безветренным, а следующий за ним – жарким, как летнее пекло, так что к концу этого дня
лицо Клариссы даже загорело.

19

Р.  Д.  Брэдбери.  «451 градус по Фаренгейту»

– Почему у меня такое чувство, – спросил он ее как-то раз у входа в метро, –
будто я знаю вас уже много-много лет?

– Потому что вы мне нравитесь, – ответила она, – и мне ничего от вас не надо.
И еще потому, что мы с вами действительно узнали кое-что друг о друге.

– Рядом с вами я чувствую себя очень старым, и мне кажется, будто я отец целого семей-
ства.

– Тогда объясните мне, – сказала она, – почему у вас нет дочерей вроде меня, раз уж вы
так любите детей?

– Не знаю.
– Вы шутите!
– То есть я хочу сказать… – Он остановился и покачал головой. – Ну, в общем, моя жена,
она… она никогда не хотела иметь детей.
Девушка перестала улыбаться.
– Простите меня. Я и впрямь думала, что вы просто веселитесь за мой счет. Какая же
я дуреха.
– Нет-нет! – запротестовал он. – Это был хороший вопрос. Меня уже давно никто об этом
не спрашивал, просто никому нет дела. Нет, вопрос хороший.
–  Давайте поговорим о чем-нибудь другом. Вы когда-либо нюхали старые листья?
Правда, они пахнут корицей? Вот, понюхайте.
– Хм, действительно чем-то напоминает корицу.
Она посмотрела на него своими ясными черными глазами.
– Вы всегда словно бы удивляетесь до глубины души.
– Это просто потому, что у меня не было времени…
– Вы как следует рассмотрели те длиннющие рекламные щиты, о которых я вам говорила?
– Да, вроде бы как следует. – Он невольно рассмеялся.
– Ну вот, и смех у вас теперь куда приятнее, чем раньше.
– В самом деле?
– Да, не такой напряженный.
Он неожиданно почувствовал себя легко и непринужденно.
– Кстати, а почему вы не в школе? Я же вижу, как вы целыми днями бродите по улицам.
–  Ну, там по мне не скучают,  – ответила Кларисса.  – Они говорят, я антиобществен-
ный элемент. Совсем не схожусь с другими людьми. Это так странно. На самом деле, я очень
общественная. Все зависит от того, что называть «обществом», правда? Вот я сейчас расска-
зываю вам об этих вещах – по-моему, мы с вами и есть «общество». – Она погремела в при-
горшне каштанами, которые подобрала под деревом во дворе. – Или еще можно говорить, как
странно устроен мир. Быть среди людей – это чудно. Но если собирают кучу народу и при
этом не дают им возможности друг с другом разговаривать, то я не думаю, что это
можно назвать «обществом», как вы считаете? Час телевизионных занятий, час баскет-
бола, бейсбола или бега, потом час истории транскрипции или же час рисуем картинки, потом
опять спорт, но, представляете, мы никогда не задаем в школе никаких вопросов – по крайней
мере, большинство из нас этого не делает. Сидим, а учителя вдалбливают в нас ответы – бум-
бум-бум, и после этого сидим еще четыре часа и смотрим учебные фильмы. Нет, для меня это
никакое не «общество». Множество воронок и прорва воды, которая в горлышки вливается,
а снизу выливается, и еще нам говорят, что это вино, хотя вином и не пахнет. К концу дня
они нас так изматывают, что уже не остается сил ни на что, разве только лечь спать или отпра-
виться в Парк Развлечений – приставать там к гуляющим, бить оконные стекла в павильоне
«Разбей Окно» или крушить машины в павильоне «Разбей Машину», там для этого есть такое
большое стальное ядро. А еще можно сесть в автомобили и гонять по улицам, соревнуясь, кто
проскочит ближе всех к фонарному столбу, – это называется «праздник труса» или «сбей кол-

20

Р.  Д.  Брэдбери.  «451 градус по Фаренгейту»

пак». А в общем-то они, наверное, правы, я такая и есть, как они говорят. У меня нет друзей.
Предполагается, уже одно это доказывает, что я ненормальная. Но все, кого я знаю, либо орут,
либо пляшут как бешеные, либо колотят друг дружку. Вы обращали внимание, как люди сей-
час увечат друг друга?

– Вы говорите так, словно вам очень много лет.
– А я иногда и чувствую себя совсем древней. Я боюсь своих сверстников. Они убивают
друг друга. Неужели так было всегда? Мой дядя говорит, что нет. Только в этом году были
застрелены шесть моих друзей. Десять погибли в автомобильных катастрофах. Да, я боюсь
своих сверстников, и они не любят меня, потому что я их боюсь. Мой дядя говорит, что его
дед помнил времена, когда дети не убивали друг друга, но это было давно, тогда все было по-
другому. Дядя говорит, в те времена люди верили в чувство ответственности. А вы знаете, я
ответственная. В детстве, много лет назад, мне задавали хорошую трепку, когда было за что.
Я сама хожу по магазинам, убираю в доме… А больше всего, – продолжала она, – мне нра-
вится наблюдать за людьми. Бывает, целый день езжу в метро, гляжу на пассажиров, слушаю
их разговоры. Мне хочется понять, кто они такие, чего хотят, куда едут. Иногда я даже хожу
в Парки Развлечений или катаюсь на реактивных автомобилях в полночь по городским окра-
инам, – полиции все равно, лишь бы машины были застрахованы. Покуда каждый застрахован
на десять тысяч долларов, все счастливы. А случается, я незаметно подслушиваю чужие раз-
говоры в метро. Или у автоматов с газировкой.
И знаете что?
– Что?
– Люди ни о чем не говорят.
– Ну да! Так уж ни о чем?
– Нет, не в буквальном смысле. Большей частью они перечисляют марки автомобилей,
сыплют фирменными названиями одежды, хвастаются плавательными бассейнами, и через
слово – «это потрясно!». Но ведь все говорят одно и то же, никто не скажет что-нибудь отлич-
ное от других. А придут в забегаловку, включают зубоскальные автоматы и слушают все время
одни и те же старые анекдоты, или же уставятся на музыкальную стену и смотрят, как по ней
вверх-вниз бегут цветовые узоры, но это одни краски, абстракция, и больше ничего. А музеи
– вы их когда-нибудь посещаете? Там вообще один абстракционизм. Сейчас ничего другого и
не бывает. Мой дядя говорит, раньше было иначе. В давние времена картины о чем-то расска-
зывали, и на них даже были люди.
– Дядя говорит это, дядя говорит то. Он, должно быть, замечательный человек.
– Так и есть. Конечно, замечательный. Ну, мне пора. До свидания, господин Монтаг.
– До свидания.
– До свидания…

Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь дней: пожарная станция.
– Монтаг, ты прямо как птичка на дерево взлетаешь по своему шесту.
Третий день.
– Монтаг, я вижу, ты сегодня пришел с черного хода. Что, Гончая беспокоит?
– Нет, нет.
Четвертый день.
– Монтаг, послушай, какая забавная история. Мне ее рассказали сегодня утром. Один
пожарный из Сиэтла нарочно настроил Механическую Гончую на свою химическую комбина-
цию, а потом выпустил из конуры. Как ты определишь такой вид самоубийства?
Пять, шесть, семь дней.
И вдруг исчезла Кларисса. До какого-то момента Монтаг даже не осознавал, что было
не так в тот день, но затем понял: Клариссы нигде не было видно, ее присутствие в мире не

21

Р.  Д.  Брэдбери.  «451 градус по Фаренгейту»

обнаруживалось. Газон перед ее домом был пуст, деревья голы, пуста улица, и хотя поначалу он
даже не отдавал себе отчета, что ему недостает именно ее или что он пытается ее разыскать, но
к тому времени, когда он подходил к станции метро, в нем смутно зашевелилось беспокойство.
Что-то случилось, нарушился заведенный порядок вещей. Правда, порядок весьма неслож-
ный, образовавшийся всего несколько дней назад, и все же… Он едва не повернул обратно,
чтобы еще раз пройти к станции метро, – может, надо просто дать ей немного времени, и она
появится. Монтаг был убежден: стоит ему повторить маршрут, – и все образуется. Но было уже
поздно, и появление поезда метро положило конец его планам.

Шорох карт, движенья рук, дрожанье век, бубнеж времяголосия с потолка пожарной
станции: «…один час тридцать пять минут, четверг, четвертое ноября, …один час тридцать
шесть… один час тридцать семь, четверг…». Шлепанье игральных карт о засаленную поверх-
ность стола. Все эти звуки проникали в Монтага, несмотря на барьер плотно сомкнутых глаз
– барьер, с помощью которого он пытался хоть на миг заслониться от них. Он явственно ощу-
щал блеск, сверканье и тишину, наполнявшие пожарную станцию, оттенки меди, цвета монет,
золота, серебра. Невидимые игроки за столом напротив него вздыхали над своими картами,
чего-то ждали. «Один час сорок пять минут…» Говорящие часы оплакивали этот холодный
час одной из холодных ночей совсем уже холодного года.

– Что случилось, Монтаг?
Он открыл глаза.
Где-то жужжало радио: «…война может быть объявлена в любую минуту. Наша страна
готова к защите своих…»
Здание пожарной станции задрожало: мощный проход реактивных самолетов наполнил
черноту предутреннего неба монотонным свистом.
Монтаг заморгал. Битти разглядывал его так, словно перед ним была музейная статуя. В
любой момент Битти мог встать, обойти вокруг него, коснуться рукой, прислушаться к отзву-
кам души в поисках вины и угрызений совести. Вины? О какой вине может идти речь?
– Твой ход, Монтаг.
Монтаг окинул взглядом сидевших перед ним людей. Их лица загорели от тысячи реаль-
ных и десятка тысяч воображаемых пожаров; работа окрасила их щеки в багровый цвет и
зажгла в глазах лихорадочный блеск. Спокойно, не щурясь, глядели они на огоньки своих
платиновых зажигателей, раскуривая свои никогда не гаснущие черные трубки. Во всем – в
них самих, в их угольно-черных волосах, в бровях цвета сажи, в испятнанных пеплом щеках,
выбритых до синевы, – во всем сквозила наследственность. Вздрогнув, Монтаг замер с откры-
тым ртом. А видел ли он хоть когда-нибудь пожарного, у которого не было бы черных волос,
черных бровей, огненного лица и выбритых до стальной синевы щек, создающих тем не менее
впечатление небритости? Все эти люди – зеркальное отражение его самого! Неужели пожарных
отбирают не только по склонности, но и по внешним данным? Во всем их облике – оттенки тле-
ющих углей и пепла, и вечный запах гари, исходящий из трубок. Вот в грозовых тучах табач-
ного дыма поднимается Капитан Битти, открывает свежую пачку табака и комкает обертку –
хруст целлофана в его руке отдается треском огня.
Монтаг перевел взгляд на карты в своей руке.
– Я… я немного задумался. О пожаре, что был на прошлой неделе… О том человеке,
чью библиотеку мы обработали. Что с ним стало?
– Он вопил так, что его отправили в психушку.
– Он не был сумасшедшим.
Битти спокойно перетасовал карты:
– Любой человек, который думает, будто может перехитрить правительство и нас, уже
сумасшедший.

22

Р.  Д.  Брэдбери.  «451 градус по Фаренгейту»

– Я все пытался представить себе, – произнес Монтаг, – на что это похоже – оказаться в
его положении. Я хочу сказать, вот приходят пожарные и жгут наши дома и наши книги.

– У нас нет книг.
– А если бы были?
– Так что, у тебя кое-что есть?
Битти медленно мигнул.
– Нет. – Монтаг посмотрел мимо сидевших за столом людей на стену, где были выве-
шены отпечатанные на машинке списки миллиона запрещенных книг. Их названия плясали в
пламени, испепелявшем годы изданий, а он помогал этому, орудуя топором и наконечником
шланга, извергавшим не воду, а керосин.
– Нет, – повторил он, но в глубине его сознания родился ледяной ветерок, он вырывался
из вентиляционной решетки в доме Монтага и мягко, вкрадчиво холодил его лицо. А еще он
опять увидел себя в зеленом парке, где однажды разговорился со стариком, очень древним
стариком, и ветер из парка тоже был ледяным.
Немного поколебавшись, Монтаг спросил:
– А это всегда было… всегда было, как сейчас? Пожарные станции, наша работа? Я хочу
сказать… ну… может быть, когда-то, в некотором царстве, в некотором государстве…
– «В некотором царстве, в некотором государстве»? – переспросил Битти. – Это что еще
за разговоры такие?
«Дурак! – мысленно обозвал себя Монтаг. – Ты же сам себя выдаешь». Во время послед-
него пожара, когда сжигали книгу детских сказок, он бросил взгляд на одну-единственную
строку.
– Я имел в виду старые времена, когда дома еще не были абсолютно несгораемыми… –
Внезапно ему померещилось, будто его устами вещает какой-то другой, гораздо более молодой
голос. Он лишь открывал рот, а говорила вместо него Кларисса Макклеллан. – Разве тогда
пожарные не предотвращали пожары, вместо того чтобы подливать керосин и раз-
жигать их?
– Во дает! – Стоунмен и Блэк разом вытащили из карманов книжки уставов, в которых
была также кратко изложена история Пожарных Америки, и раскрыли их перед Монтагом,
чтобы он мог прочитать то, что ему и так было хорошо известно:
«Основаны в 1790 году с целью сожжения в Колониях книг, несущих на себе английское
влияние. Первый пожарный: Бенджамин Франклин.
Правило 1. По тревоге выезжать быстро.
Правило 2. Огонь разжигать быстро.
Правило 3. Сжигать всё.
Правило 4. Возвращаться на пожарную станцию немедленно.
Правило 5. Быть готовым к новым тревогам».
Все смотрели на Монтага. Он сидел не шевелясь.
В этот момент раздался сигнал тревоги.
Колокол под потолком нанес себе двести ударов. Внезапно в комнате образовалось
четыре пустых стула.
Карты снегопадом легли на пол. Медный шест мелко дрожал. Мужчины исчезли.
Монтаг продолжал сидеть на стуле. Внизу зашелся кашлем, оживая, оранжевый дракон.
Словно во сне, Монтаг съехал по шесту.
Механическая Гончая тут же вскочила в своей конуре, в глазах – зеленое пламя.
– Монтаг, ты забыл свой шлем!
Он сорвал его со стены позади себя, побежал, прыгнул, и они умчались, лишь ночной
ветер колотился меж домов, полный воя сирены и могучего грома металла.

23

Р.  Д.  Брэдбери.  «451 градус по Фаренгейту»

Это был облупившийся трехэтажный дом в старой части города, он стоял уже сто лет, не
больше и не меньше, но, как и все остальные здания, много лет назад его заключили в тонкую
огнеупорную пластиковую оболочку, и теперь казалось, будто эта предохранительная скорлупа
была единственным, что удерживало его в воздухе.

– Приехали!
Пожарная машина остановилась, хлопнули двери. Битти, Стоунмен и Блэк помчались по
тротуару к дому, неожиданно став мерзкими и жирными в своих пухлых огнеупорных плащах.
Монтаг бросился следом.
Они сокрушили парадную дверь и схватили женщину, хотя та не двигалась с места и
вовсе не думала скрываться бегством. Она стояла, мягко покачиваясь из стороны в сторону
и устремив взгляд в небытие, разверзшееся на стене, словно пожарные только что нанесли ей
страшный удар по голове. Язык женщины ворочался во рту, а глаза, казалось, пытались что-то
вспомнить, и вот они вспомнили, и язык снова зашевелился:
– Будьте мужчиной, мастер Ридли. Милостью Божьей мы зажжем сегодня в Англии такую
свечу, которую, надеюсь, никогда не загасить3.
– Хватит! – сказал Битти. – Где они?
С поразительным бесстрастием он ударил ее по лицу и повторил вопрос. Глаза старой
женщины сфокусировались на Битти.
– Вы знаете, где они, иначе вас не было бы здесь, – молвила она.
Стоунмен протянул карточку телефонной тревоги, на обороте которой был продублиро-
ван текст доноса:

«Имею основания подозревать чердак. Дом № 11, улица Вязов, Город. Э. Б.»

– Это, должно быть, госпожа Блейк, моя соседка, – сказала женщина, прочитав инициалы.
– Ладно, ребята, пошли заберем их.
Уже через секунду они были наверху, в затхлой темноте, круша серебряными топориками
двери, которые вовсе не были заперты, и вваливаясь в комнаты, как мальчишки, с криком и
гиканьем.
– Гей!
На Монтага, с дрожью в сердце поднимавшегося по крутой лестнице, обрушился целый
фонтан книг. Как все неловко! Раньше это было не труднее, чем задуть свечу. Первыми при-
езжали полицейские, заклеивали жертве рот липкой лентой, связывали и увозили в своих бле-
стящих жучьих машинах, так что, когда ты появлялся, дом был уже пуст. И ты никого не мучил,
ты мучил одни лишь вещи. А поскольку на самом деле вещи не могут страдать, поскольку они
не чувствуют боли, не визжат и не хнычут, как эта женщина, которая вот-вот завопит или рас-
плачется, то потом твою совесть ничего не тревожило. Это была обыкновенная приборка. В
сущности, работа дворника, а не пожарного. Всё расставили по местам! Керосин, быстро! У
кого спички?
Сегодня, однако, кто-то там недосмотрел. Эта женщина нарушила весь ритуал. Поэтому
пожарные делают так много шума, смеются, шутят,  – делают все, чтобы заглушить жуткое
осуждающее молчание, царящее внизу. Она заставила пустоту комнат изойти обвини-
тельным ревом и вытряхнула в воздух тончайшую пыль вины, которую снующие по
дому люди невольно втягивали ноздрями. Это нечестно! Неправильно! Монтаг испы-
тал невероятную ярость. Что бы там ни было, эта женщина не должна находиться здесь!

3 Слова, сказанные епископом вустерским Хью Латимером (1485?–1555) лондонскому епископу Николасу Ридли (1500–
1555), когда их сжигали на костре в Оксфорде по обвинению в ереси 16 октября 1555 года. Истинной причиной обвинения
был отказ протестантских священников, видных деятелей Реформации, отречься от протестантизма после восстановления
католицизма в Англии при Марии I Тюдор.

24

Р.  Д.  Брэдбери.  «451 градус по Фаренгейту»

Книги бомбардировали его плечи, руки, его обращенное кверху лицо. Одна из книг чуть
ли не послушно опустилась в его ладони, как белый голубь, трепеща крыльями. В рассеянном
колеблющемся свете мелькнула открывшаяся страница, и это было как взмах белоснежного
пера с бережно нанесенными на него словами. В суматохе и горячке у Монтага был всего миг,
чтобы прочитать строку, но она полыхала в его мозгу целую минуту, словно выжженная огнен-
ным стальным клеймом:

«Само время уснуло в лучах полуденного солнца»4.
Он выронил книгу, и тут же ему в руки упала новая.
– Монтаг, поднимайся сюда!
Рука Монтага сомкнулась на книге, словно жадный рот; он с диким самозабвением стис-
нул ее, с безрассудством сумасшедшего прижал к своей груди. Мужчины наверху швыряли
ворохи журналов в пыльный воздух. Они падали, как битая птица, а женщина стояла внизу –
маленькая девочка среди недвижных тушек.
Сам Монтаг ничего не сделал. Все сделала рука. Его рука, у которой был свой собствен-
ный мозг, своя совесть и любопытство в каждом дрожащем пальце, превратилась в воровку.
Она нырнула с книгой под другую руку, прижала к пропахшей потом подмышке и выскочила
наружу уже пустой, с показной невинностью фокусника: смотрите! Ничего нет! Смотрите же!
Потрясенный, разглядывал он эту белую руку. Отводил ее подальше, словно был даль-
нозорким. Подносил к самому лицу, словно слепец.
– Монтаг!
Он вздрогнул и обернулся.
– Не стой там как идиот!
Теперь книги лежали вокруг него грудами свежей рыбы, вываленной для просушки.
Мужчины танцевали на этих кучах, оскальзывались, валились на книги. Поблескивали золо-
тые глаза названий на корешках, томики падали, глаза угасали.
– Керосин!
Они стали выкачивать холодную жидкость из баков с цифрами 451, притороченных за
плечами. Они обдали каждую книгу, залили доверху каждую комнату.
После этого все торопливо спустились вниз. Последним, спотыкаясь в керосиновом чаду,
шел Монтаг.
– Женщина, выходим!
Она стояла на коленях среди книг, водила руками по набрякшим кожаным и картонным
переплетам, словно читая пальцами золоченые названия, а глаза ее осуждающе смотрели на
Монтага.
– Вам никогда не заполучить моих книг, – произнесла она.
– Вы знаете закон, – сказал Битти. – Где же ваш здравый смысл? Все эти книги проти-
воречат друг другу. Столько лет просидеть взаперти наедине с самой настоящей Вавилонской
башней, черт бы ее побрал! Бросьте вы эту дурь! Людей, что описаны в ваших книгах, никогда
не существовало. Ну, выходите же!
Женщина покачала головой.
– Сейчас заполыхает весь дом, – сказал Битти.
Мужчины начали неуклюже пробираться к выходу. Они оглядывались на Монтага, по-
прежнему стоявшего рядом с женщиной.
– Вы же не оставите ее здесь? – запротестовал он.
– Она сама не хочет уходить.
– Тогда выведите ее силой!
Битти поднял руку с затаившимся в ней зажигателем.

4 Строка из сборника эссе «Деревня грез» шотландского поэта Александра Смита (1830–1867).

25

Р.  Д.  Брэдбери.  «451 градус по Фаренгейту»

– Нам пора назад, на станцию. И потом, эти фанатики всегда норовят покончить жизнь
самоубийством. Так у них водится.

Монтаг положил руку женщине на локоть.
– Вы можете пойти со мной.
– Нет, – ответила она. – Но во всяком случае спасибо.
– Считаю до десяти, – предупредил Битти. – Раз. Два…
– Пожалуйста, – попросил Монтаг.
– Продолжайте, – сказала женщина.
– Три. Четыре…
– Ну же. – Монтаг потянул женщину за рукав.
– Я хочу остаться, – тихо ответила она.
– Пять. Шесть…
– Можете дальше не считать, – сказала женщина. Она слегка разжала пальцы – на ладони
лежал один-единственный тонкий длинный предмет.
Обыкновенная кухонная спичка.
Одного ее вида оказалось достаточно, чтобы мужчины выскочили наружу и бросились
прочь от дома. Капитан Битти, стараясь сохранить достоинство, медленно попятился из парад-
ной двери; его розовое лицо блестело и пылало отблесками тысяч пожаров и волнующих ноч-
ных приключений.
«Господи, – подумал Монтаг, – истинная правда! Тревоги всегда бывают только ночью!
А днем – никогда! Не потому ли, что ночью пожар лучше смотрится? Эффектное зрелище,
настоящее шоу…»
Розовое лицо остановившегося в дверном проеме Битти изображало легкую панику.
Пальцы женщины сомкнулись на одной-единственной спичке. Вокруг нее пышным цветком
распускалось облако керосиновых паров. Монтаг чувствовал, как спрятанная книга бьется о
грудь, как второе сердце.
– Продолжайте, – повторила женщина.
Монтаг почувствовал, как пятится назад, все дальше и дальше от двери, потом следом
за Битти вниз по лестнице, через газон, на котором, как путь зловещей улитки, лежал кероси-
новый след.
Женщина неподвижно стояла на крыльце, куда она вышла, чтобы смерить их долгим
спокойным взглядом; само ее спокойствие было приговором.
Битти щелкнул пальцами, чтобы искрой зажигателя воспламенить керосин.
Но он опоздал. Монтаг замер с открытым ртом.
Облив их всех презрением, женщина на крыльце чиркнула кухонной спичкой о перила.
Из всех домов на улице выбегали люди.

По дороге на станцию они не произнесли ни слова. Никто ни на кого не смотрел. Мон-
таг сидел на переднем сиденье с Битти и Блэком. Они даже не раскурили своих трубок. Все
неотрывно смотрели вперед. Огромная «саламандра» обогнула очередной угол и бесшумно
помчалась дальше.

– Мастер Ридли, – наконец сказал Монтаг.
– Что? – спросил Битти.
– Она сказала: «Мастер Ридли». Когда мы вошли, она произнесла какую-то безумную
фразу. «Будьте мужчиной, мастер Ридли», – сказала она. И что-то такое еще, что-то такое, что-
то…
– «Милостью Божьей мы зажжем сегодня в Англии такую свечу, которую, надеюсь, нико-
гда не загасить», – проговорил Битти.
Стоунмен в изумлении поглядел на Капитана, Монтаг тоже. Битти потер подбородок.

26

Р.  Д.  Брэдбери.  «451 градус по Фаренгейту»

– Это сказал человек по имени Латимер человеку по имени Николас Ридли, когда их
заживо сжигали на костре за ересь в Оксфорде шестнадцатого октября тысяча пятьсот пять-
десят пятого года.

Монтаг и Стоунмен снова уставились на мостовую, убегавшую под колеса машины.
– Я весь набит разными цитатами, обрывками фраз, – сказал Битти. – Этим отличаются,
в большинстве своем, все пожарные капитаны. Иногда я просто сам себе удивляюсь. Эй, Сто-
унмен, не зевай!
Стоунмен резко затормозил.
– Черт! – воскликнул Битти. – Ты проскочил угол, где мы сворачиваем к пожарной стан-
ции.

– Кто там?
– А кто еще тут может быть? – отозвался в темноте Монтаг, прислонясь спиной к закры-
той двери.
Его жена, помолчав, сказала:
– Зажги хотя бы свет.
– Он мне не нужен.
– Тогда иди спать. – Он услышал, как она нетерпеливо заворочалась на кровати; пружины
пронзительно взвизгнули. – Ты пьян? – спросила она.
Итак, все началось с его руки. Он почувствовал, как его пальцы, сперва одной руки, потом
другой, расстегнули куртку и дали ей тяжело упасть на пол. Он подержал брюки над черной
бездной и позволил им упасть во мрак. Его кисти подхватили заразную болезнь, и скоро она
перейдет на предплечья. Он мог представить, как яд поднимается по запястьям, проникает
в его локти, плечи, а затем – раз! – и перескок с лопатки на лопатку, словно электрический
разряд в пустоте. Его руки изголодались. И глаза тоже начали испытывать голод, словно им
обязательно нужно было смотреть на что-то, на что-нибудь, на все что угодно…
– Что ты там делаешь? – спросила жена.
Он балансировал в пространстве, помогая себе книгой, которую сжимал холодными пот-
ными пальцами.
Спустя минуту она произнесла:
– Ну хотя бы не стой так посреди комнаты. – Он немо сказал что-то. – Что? – спросила
жена.
Монтаг произнес еще несколько беззвучных слов, подошел неверным шагом к кровати
и кое-как засунул книгу под холодную подушку. Затем повалился на кровать, и жена в испуге
вскрикнула. Он лежал далеко-далеко от нее, у другой стены комнаты, на зимнем острове, отде-
ленном от всего мира пустым пространством моря. Жена разговаривала с ним, ему казалось,
она говорит уже довольно давно, она толковала о том, толковала о сем, однако это были только
слова, похожие на те словечки, которые он слышал когда-то в детской у одного своего друга:
двухлетний малыш пытался строить фразы, лепетал на понятном лишь ему языке, и звучало
это довольно приятно. Монтаг ничего не говорил в ответ, а спустя время, когда он опять про-
изнес что-то беззвучное, он почувствовал движение в комнате: жена подошла к его кровати,
встала над ним и опустила руку, чтобы коснуться щеки. Монтаг понял, что, когда она отвела
руку от его лица, ее ладонь была мокрой.

Поздно ночью он посмотрел на жену. Она не спала. В воздухе тихонько танцевала мело-
дия – уши Милдред опять были заткнуты «ракушками», она слушала далеких людей из далеких
краев, а взгляд ее широко распахнутых глаз пронизывал пучину тьмы, открывшуюся вверху,
в потолке.

27

Р.  Д.  Брэдбери.  «451 градус по Фаренгейту»

Как там в старом анекдоте? Жена так долго болтала по телефону, что ее муж, отчаявшись,
побежал в ближайший магазин и, только позвонив оттуда, узнал, что будет дома на обед. А что,
почему бы ему не купить себе широковещательную «ракушечную» станцию, чтобы говорить с
женой по ночам? Мурлыкать ей, шептать, кричать, вопить, орать… Только вот о чем шептать?
О чем кричать? Что он мог ей сказать?

Неожиданно она показалась ему совершенно чужой, он даже поверить не мог, что знал
ее когда-то. Он был в чьем-то чужом доме, как в том анекдоте, что часто рассказывают люди, –
о пьяном джентльмене, который пришел домой поздно ночью, открыл не ту дверь, вошел не в
ту комнату, лег в постель с незнакомой женщиной, а утром, встав пораньше, ушел на работу,
и никто из них так ничего и не понял.

– Милли… – прошептал он.
– Что?
– У меня и в мыслях не было пугать тебя. Я просто хотел спросить…
– Ну?
– Когда мы с тобой встретились? И где?
– Когда мы встретились – для чего? – спросила она.
– Я имею в виду, в самом начале.
Он знал, что она хмурится, лежа в темноте.
– Наша первая встреча, – пояснил он, – где это было и когда?
– Ну, это было… – Она замялась. – Я не знаю.
Он похолодел.
– Не можешь вспомнить?
– Это было так давно…
– Всего десять лет назад. И только-то. Всего десять лет!
– Да не волнуйся ты так, я просто пытаюсь вспомнить. – Ее стал разбирать странный
высокий смех, звук которого становился все тоньше и тоньше.  – Как забавно. Нет, правда,
забавно – не помнить, где и когда ты встретил свою мужнюю жену!
Он лежал, медленно массируя себе веки, лоб, шею. Прикрыв ладонями глаза, он стал
равномерно жать на глазные яблоки, словно пытаясь вдавить память на место. Почему-то важ-
нее всего на свете сейчас было вспомнить, где он встретился с Милдред.
– Это не имеет значения. – Она уже встала и прошла в ванную. Монтаг услышал журчание
льющейся воды и звук глотка.
– Пожалуй, что не имеет, – согласился он.
Он попытался сосчитать, сколько таких глотков она сделала, и вспомнил о визите двух
мужчин с бледными, словно беленными окисью цинка, лицами, с сигаретами в уголках тонких
губ и электронноглазой змеей, которая, извиваясь, слой за слоем пронизывала ночь, камень,
застоявшуюся весеннюю воду, и ему захотелось крикнуть Милдред: «Сколько ты их приняла
сегодня вечером? Этих своих капсул? И сколько примешь еще, не сумев сосчитать? Так и
будешь глотать каждый час? Ну, не этой ночью, так следующей! А мне опять не спать – ни
этой ночью, ни завтрашней, мне теперь вообще не спать ночами, раз уж это началось…» Он
вспомнил, как она лежала на кровати, а над ней столбами стояли те два техника, именно стол-
бами, ни разу не склонились заботливо, все стояли и стояли, сложив на груди руки. И еще он
вспомнил, как подумал тогда, что, если она умрет, он, конечно же, не станет плакать, потому
что это будет смерть совершенно незнакомого человека, так, лицо в толпе, газетная фотогра-
фия, и вдруг все показалось ему таким неправильным, таким гадким, что он начал плакать, но
не потому, что смерть, а потому, что ему пришла в голову сама эта мысль: она умрет, а я не
заплачу, – глупый пустой человек рядом с глупой пустой женщиной, которую голодная змея
делала еще более пустой, еще более пустой…

28

Р.  Д.  Брэдбери.  «451 градус по Фаренгейту»

«И когда же ты опустела? – задумался он. – Кто вынимает из тебя содержимое? А еще
тот ужасный цветок, одуванчик! Он-то и подвел подо всем черту, разве нет? «Какой позор! Вы
ни в кого не влюблены». А что в этом такого?

Если уж на то пошло, разве нет стены между ним и Милдред? Буквальной стены, и
не одной, а целых трех? Пока трех? И таких дорогих! Все эти дядюшки, тетушки, кузены и
кузины, племянники и племянницы, они просто живут в этих стенах, болтливая стая древесных
павианов, которые не говорят ничего, ничего, ничего, но зато говорят громко, громко, громко!
С самого первого дня он прозвал их «родственниками». «Как сегодня поживает дядюшка
Луис?» – «Кто?» – «А тетушка Мод?» На самом деле, он чаще всего представлял себе Мил-
дред в образе маленькой девочки в лесу, лишенном деревьев (как странно!), или даже малень-
кой девочки, затерявшейся на горном плато, где деревья когда-то были (память об их стволах
и кронах еще чувствовалась вокруг): именно так воспринималась она, когда сидела посреди
своей телевизионной гостиной. «Гостиная». Вот уж точное подобрали словечко! Когда бы он
ни зашел туда, Милдред всегда вела разговоры с «гостями» на стенах:

«Надо что-то делать!»
«Да, надо что-то делать!»
«Так что же мы стоим и говорим?»
«Давайте сделаем это!»
«Я так взбешен, что хочется плеваться!»
О чем все это? Милдред не могла объяснить. Кто был взбешен и из-за кого? Милдред не
вполне понимала. Что именно они собирались делать? «Да ладно тебе, – говорила Милдред, –
оставайся здесь и жди, сам все увидишь».
Он оставался и ждал.
Со стен на него обрушивалась страшная гроза звуков. Музыка бомбардировала его с
такой силой, что, казалось, кости выдирались из сухожилий; он чувствовал, как вибрируют
челюсти, как болтаются в глазницах глаза. Он был готовым пациентом для больницы, диагноз:
сотрясение мозга. Когда все стихало, он чувствовал себя как человек, которого сбросили со
скалы, потом раскрутили в центрифуге, потом выплюнули в водопад, а водопад этот несся,
несся, несся в пустоту, пустоту, пустоту и никогда – не – достигал – дна – никогда – так – и –
не – достигал – дна – никогда – никогда – так – и – не – достигал – так – и – не – так – достигал
– дна… и ты падал так стремительно, что не успевал дотянуться до стен… вообще… ни до
чего… не успевал… дотянуться.
Гроза стихала. Музыке приходил конец.
– Вот, – говорила Милдред.
Это и впрямь было замечательно. Пока играла музыка, что-то успевало произойти. Пусть
люди на стенах почти не сдвигались со своих мест, пусть они ни до чего не могли догово-
риться, все равно возникало ощущение, будто кто-то запустил стиральную машину или всосал
тебя гигантским пылесосом. Ты буквально тонул в музыке, захлебывался в чистой какофонии
звуков. Монтаг выскакивал из гостиной в поту и на грани коллапса. За его спиной Милдред
поудобнее устраивалась в кресле, и голоса продолжали:
«Ну, теперь все будет в порядке», – говорила «тетушка».
«О, не будь столь самоуверенна», – откликался «кузен».
«Не сердись!»
«Кто сердится?»
«Ты!»
«Я?»
«Ты сошел с ума!»
«Почему это я сошел с ума?»
«Потому что!»

29

Р.  Д.  Брэдбери.  «451 градус по Фаренгейту»

– Все это очень хорошо! – кричал Монтаг. – Но с чего им сходить с ума? И кто они, эти
люди? Кто вот этот мужчина и кто эта женщина? Они что, муж и жена? Или в разводе? Или
обручены? Что с ними происходит? Великий Боже, ничто ни с чем не увязывается!

– Они… – поясняла Милдред, – ну, они… в общем, они поссорились. Они часто ссорятся,
это факт. Ты бы сам послушал. Мне кажется, они женаты. Да, точно женаты. Так что?

А если это были не три стены плюс четвертая, которая скоро появится, и тогда исполнятся
все мечты, тогда это был открытый автомобиль, и Милдред гнала через весь город со скоростью
сто миль в час, и он орал на нее, а она орала в ответ, и оба пытались расслышать, что ему или
ей говорят, но слышали только рев мотора.

30

Р.  Д.  Брэдбери.  «451 градус по Фаренгейту»

 

Конец ознакомительного фрагмента.

 

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета
мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal,
WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам спо-
собом.

31

Читать онлайн «Стихи» — автор Артур Ктеянц

***

Подключи меня к этому небу,

Раствори в ледяной реке,

Очень хочется стать никем,

Тихим озером, свежим хлебом.

Покажи мне тот старый дом,

Где черничное поле слышит

Разговор черепичной крыши

С одиноким хмельным дождем.

Пахнут яблоки мертвым садом.

Помнишь, мастер искал покой?

Здесь до ада подать рукой.

Расскажи мне, что делать надо…

По безумным ночным законам

Мне приснилась большая вода.

Оказавшись во чреве кита,

Мы сидели у ног Ионы

Где последних две тысячи лет,

Ты читала мне вслух Ремарка

И Евангелие от Марка,

И шептала, что смерти нет,

Будто время ножи наточит,

Разгоняя духовный мрак.

Каждый день я живу не так,

Как себе обещаю ночью.

***

Мой Санта, для того, чтоб ты пришел,

Мы до утра не закрывали двери,

С тех пор я сильно обмельчал душой,

И потому, в тебя уже не верю.

Но все равно пишу тебе, ведь ты,

Живёшь в сознании моего ребенка,

А там ни смерти нет, ни пустоты.

Там тонко всё, настолько, Санта, тонко…

Хрустальный сон ее не урони,

Где счастье помещается в игрушку,

Прошу тебя, храни ее, храни,

От временных порезов и бинтов,

Суицидальных голубых китов.

Мне кажется, ты очень одинок,

Как Сэлинджер, что прячется от мира,

Боясь что Холден Колфилд победил.

Теперь прошу терпения и сил,

Но если бы ты время воротил,

Я попросил бы у тебя отваги,

Господь мне выдал кожу из бумаги,

И полные артерии чернил.

По правде говоря — какой ты дед?

Поэтому и называю Сантой.

Поэты говорят, что смерти нет…

Есть только дама:

Белые пуанты,

Сухая грудь затянута в корсет,

Пока ты здесь, она не смеет… Санта

Маме

В детстве всё было ясно:

варенье — пир, садик — тюрьма,

убивать насекомых — грех.

Там, где кончается коврик — кончается мир.

Мама — вселенная, папа — сильнее всех.

Помнишь, мы ждали зиму,

под Новый год,

только поющее сердце поймет,

откуда

эта уверенность — скоро случится чудо,

небо на Землю во всей полноте сойдет.

Может быть в это время

в безлюдном храме,

Дух отражался в прозрачной

святой воде,

и мы ничего не знали

о той звезде,

что повела за собой

пастухов с волхвами.

Одному сказочнику

Покажи мне начало жизни в одной строке,

Лабиринтами книжек на ощупь веди к истокам,

Где пустыня оправдана тем, что не знает пророка,

И еще Иоанн никого не крестил в реке.

Расскажи, почему ты придумал хрустальных пчел

И безликую ведьму, способную быть слабой,

Я не плакал над книжкой давно, а теперь, как баба,

Как плаксивая баба рыдаю в твое плечо.

Ведь последняя сказка, которую ты написал,

Будто в поисках рифмы в моей голове кружит,

Если в тексты уходишь как в проклятые леса,

Даже страшно спросить: «настоящая жизнь — хуже?».

У тебя целый город спустился на дно реки,

Одинокий башмачник медведя убил руками,

Белый клин журавлей из бумажного оригами.

У меня ничего не пишется от руки.

Каждый день я иду за тобой в холодину храма,

Литургия, иконные лики глядят из мрака.

Начинаем с нуля, Авраам родил Исаака,

Остальное тебе перед сном говорила мама…».

***

Иногда я пишу тебе письма

с пометкой «в ад»,

где густые туманы

стекая в осенний сад,

переходят на шёпот,

кода о тебе говорят:

«нам доверили тайну,

хотя, мы ещё не в теме».

Я сижу, как бродяга,

один в ледяной ночи,

говорят, ты совсем недавно

была в Керчи.

Твоё имя, настойкой полыни

во рту горчит,

так и хочется крикнуть:

«пошла ты, ещё не время».

Ты за руку проводишь святых

к своему венцу,

потерявшие мать, каждый вечер

звонят отцу,

если честно, то этот октябрь

тебе к лицу,

а с другой стороны,

ну кому не к лицу октябрь?

А.К.

Поговори со мной о тех местах,

Где солнце отражается в крестах,

И колокол звучит по наши души.

Еще ненапечатанный роман,

Пытается свести меня с ума,

Скажи мне, чтобы я его не слушал.

Поговори со мной о чудесах,

О том, как ночь, качаясь на весах,

Осенним утром оголяет спину,

Напомни, что Господь непобедим,

Что мы весною в Грузию летим,

Искать равноапостольную Нину.

Скажи мне в сотый раз, что смерти нет,

О том, как дышит текстами поэт,

Как старое пальто снимая кожу,

Где сеятель разбросил семена,

Идет война, давно идет война,

И мы с тобой сражаемся, как можем.

***

Представь себе открытый океан,

Где старый китобой с бутылкой рома,

Мечтает снова оказаться дома,

И видит дочь сквозь утренний туман.

Она идёт по водам, так легко,

Как шел апостол к своему мессии,

И это так пронзительно-красиво,

Идти «сквозь ледяную цепь веков».

— Но как поверить мне глазам своим,

По водам ходишь, значит ты святая?

— Нет. Я, всего лишь провожаю стаю,

Мы ищем Новый Иерусалим.

Отец, Киты, которых ты убил,

Мне подставляют порванные спины,

И мы плывём сквозь темные глубины.

Плывём, отец, к такому Рождеству,

Где прозвучит: «не бойтесь, только верьте».

Здесь, постепенно привыкая к смерти,

Я начинаю думать, что живу.

***

Милая, этой зимой, в больших снегах,

Мне повстречался кочевник с прозрачной кожей.

И вот теперь я знаю того, кто может

С помощью имени уничтожать «врага».

Больше семи веков он совсем один,

Ищет ещё неназванных на планете.

Он в палестинских пустынях бродил, как ветер

И наконец, добрался до вечных льдин,

Чтобы в пределах своих ледяных чертогов,

Мертвой реке прошептать: «ты ещё жива».

Он и предчувствие может одеть в слова,

Так появилось холодное слово «тревога».

Больше никто не верит смешным приметам,

Каждый теперь отмечен своим венцом.

Просто безликий мир приютил поэта,

И в благодарность за это обрёл лицо.

То, что рождало на сердце густой туман

И превращало ливанские кедры в плаху,

Он иногда называл первобытным страхом…

Милая, мне бы о нем написать роман.

Он рассказал мне историю мира вкратце,

И несмотря на то, что грядет война,

Я назову твои страхи по именам,

И больше нечего будет тебе бояться.

***

Она говорит:

«Мы построим корабль бумажный,

Сплетем паруса из клубка паутинных нитей,

Ведь мы же мечтали в открытое море выйти,

Есть только вино и стихи, остальное не важно.

Ты только пиши, что бы ни было там, пиши,

Создай человека в тумане графитной пыли,

И если в ответе за тех мы кого приручили,

Позволь мне остаться в пределах твоей души.

А помнишь, ты мог поворачивать время вспять?

Скажи только, я принесу карандаш, бумагу»,

А мне бы «Старик и море» перечитать,

И научиться мужеству у Сантьяго.

Она говорит:

«Нас такими придумал Бог,

За вычетом частного ада — мы воины света,

До встречи с тобой я жила за плечом поэта,

Которого бесы буквально сбивали с ног.

Не бойся, я буду с тобой до последних дней,

Ты только не думай о смерти, забудь о ней.

Когда мы навстречу шторму пойдём вдвоем,

И темные воды придут за своей наживой,

Ты просто напишешь два слова: «остались живы»,

Всего лишь два слова, и мы никогда не умрем.

***

Думаешь ты в безопасности?

Мятный чай,

Свитер с оленями больше на два размера.

Знай же — на книжной полке, спиной к Гомеру,

Томик стихов просыпается по ночам,

И шелестит страницами. в тонком сне

Он говорит с тобой только о самом важном,

Слышно, как борется сердце его отважно

С глубоководным текстом, на самом дне.

Каждую ночь ты общаешься с тем поэтом,

Но просыпаясь не помнишь уже об этом.

Не попади в эти ритмы при свете дня,

Можешь рассыпаться мелкой гранитной крошкой,

Несколько лет эта книга жила у меня,

Только теперь я живу под её обложкой.

Вот, например, Тициан написал Данаю,

Не понимаю, слышишь, не понимаю,

Как я однажды пропал, зацепился взглядом,

Вот и тебе говорю, не читай, не надо.

Эти стихи внутривенно в тебя войдут,

И постепенно станут составом речи,

Это как будто надежду иметь в аду,

Где ни пространство, ни время уже не лечат.

Это когда на вопрос: «а чего ты плачешь?»

Будешь качать головой и шептать: «не знаю»

Верь мне, там каждая строчка чего-то значит,

Вспомни, что я говорил тебе про Данаю,

Я прилечу к тебе знаками из огня,

Пусть даже в этих местах запретят полёты,

Мы обязательно встретимся за переплётом,

Не заходи в эти воды, дождись меня.

***

Всё меняется, милая, даже в кромешном аду,

Появляется свет, и трепещут суровые бесы,

Я иду к тебе, слышишь, по темным дорогам иду,

Совершенно один, в окружении мертвого леса.

Говоришь, первобытный за нами отправился страх,

И, возможно, вселенная больше не выдаст ни знака,

Почему тогда ведьмы горят на высоких кострах,

И старик Тарантино сидит у плиты Пастернака?

За меня не волнуйся, сквозь ветки виднеется небо,

На ночную тропинку рассыпалась звёздная крошка,

А ещё есть немного анисовой водки и хлеба,

Деревянные чётки и Брэдбери в мягкой обложке.

Сколько раз ты ныряла за мною на самое дно,

Находила живым в лабиринте разрушенных зданий.

Я несу тебе, милая, лучшее в мире вино,

И какие-то пряности — в жизни не вспомню названий…

Письма из Армении

Любимая, здесь солнце как огонь,

Под окнами река и кипарисы,

Покуда ночь в чернильные кулисы

Не опускает мягкую ладонь,

Я не пишу ни строчки, только тьма,

Даёт необходимую отвагу,

Чтобы марать невинную бумагу,

Как верный способ не сойти с ума.

Придумав оправдание словарю,

Что круг общения оказался узким,

Теперь я только думаю на русском,

При этом, ничего не говорю.

Очертит горизонт в стекле оконном

Мой буквенный корабль давший течь,

Я постепенно покидаю речь,

И становлюсь лексически бездомным.

И муза (эта хитрая транда)

Почувствовав внезапную угрозу,

Заставила меня зарыться в прозу,

Иначе не закончу никогда

Роман, что поедает изнутри,

При помощи бессонницы и граппы,

Он разделяет ночь на два этапа,

И это так красиво, посмотри.

***

Я как-то отвык от рождественских снов, а нынче,

Проснулся и помню: светильник, графит, картинки.

Мне снилась сырая тюрьма в иллюстрации Линча,

Где узкие окна неспешно вдыхают снежинки.

Он пишет метели, засыпанный снегом ельник,

Где с помощью ластика можно стирать века,

Он в реку бросает лёд, и молчит река,

Как мир замолкает на время в святой сочельник.

Родная, там добрый охранник с зашитой бровью,

Принес мне письмо, на котором твоя печать.

Ты руку порежешь, а я истекаю кровью,

Ты плачешь над книгой, а мне тяжело дышать.

Там хрупкий морозный воздух парил в окне.

В разбитых ботинках, прижавшись к сырой стене,

Я был абсолютно счастлив крупинкам снега,

Как будто бы это ты написала мне.

Литвиновичу

Мы знакомы, Ван Гог, уже несколько тысяч лет,

И чего только не было: войны, чума, потопы.

Помню, кельты вторгаются в Западную Европу,

А у нас разговоры: «Исайя и Ветхий Завет».

Я люблю вспоминать это время, где каждый день,

Для того, чтобы выжить, смиренно идёшь по краю,

Нас учили охотиться лучшие воины Майя,

И под лёгкими стрелами падал в траву олень.

Было много морей, островов и ночных дорог,

Перед тем как попасть в пустыню, где жил пророк…

Наши спины тогда обжигал Палестинский зной.

Помнишь жаркое утро? Песок и горячий ветер.

Мы сидим у причала и чиним большие сети,

А Господь говорит Андрею: «пойдем со мной».

Мы оставили лодки и были повсюду с Ним,

Больше тысячи дней, а потом Он ушел на небо,

И отныне Он с нами в любом преломлении хлеба,

Со слезами в глазах оставляющий Ершалаим.

***

У магазина, бродяга с глазами старца,

Мне говорит: «ты послушай сынок, послушай,

Эти пустынные улицы — наши души,

Время на них оседает песочным кварцем».

⠀

В наших краях я не видел его ни разу,

Ветхозаветен, но вроде одет по моде,

Кажется, он единственный, кто свободен

И никуда не прячется от заразы.

⠀

— Хочешь вина, — говорит, — прямиком из рая,

Если, конечно, сухое тебе по вкусу?

То ли стеклянные четки, а может бусы

Пальцы его огрубевшие перебирают.

⠀

Это так странно, весь мир разделен на части,

Только бродяга не знает совсем об этом,

Пьет молодое вино с молодым поэтом

И говорит: «одиночество — это счастье».

⠀

Тучи свинцом наполнились, дождь по крышам,

Не попадая в ноты играет Баха

Лишь для меня и бродяги. И нету страха…

Я и забыл, что случайно за хлебом вышел.

***

Я без тебя не имею смысла,

Видишь, порезана ночь на доли,

Мы переходим большое поле,

Ты только память, слова и числа…

Я без тебя не покину дома,

Там за порогом сплошная пустошь,

За ночь тоской зарастая густо,

Словно ребенок боится грома.

Поговори со мной, хоть немного,

Ветер гуляет в полях цветочных,

Время избыточно, ночь бессрочна.

И постоянно зовёт дорога,

Это под кожей вода морская

Манит увидеть другие страны.

Мне без тебя ни одна Тоскана

Не воплощение земного рая.

Мне без тебя ничего не ново,

Вещие снятся сны не в руку,

Я без тебя — сочетание звуков,

Так и не ставших заветным словом.

***

— Я во сне тебя предал совсем легко,

По хрустальной ключице провел рукой,

Обнаженное сердце твое достал

И отправился в ночь, по таким местам,

Где в открытых тавернах блестят ножи,

Где огромные замки стоят на лжи,

Там…

— Постой, по порядку мне все расскажи,

За какими морями твой сон лежит,

Сколько раз ты входил в ледяной туман

И какие в том мире стоят дома?

— То, что принято сказкой считать у нас,

То, во что не поверит ни слух, ни глаз,

В этом мире живёт посреди людей,

И деревья на мертвой стоят воде.

— Это, будто бы, серия «Ведьмака»,

Я представила: скалы, огонь, река…

Почему у тебя так дрожит рука?

— Я принес твое сердце к большой реке,

По которой Харон перевозит души,

И остался с тобой за пределом суши,

Поцелуем Иуды в холодной щеке.

Ночь укутала лодку чернильным пледом,

Я во сне тебя предал, ты слышишь, предал…

— Ты не все рассказал мне, я там была,

Ты бежал и тебя поглощала мгла,

Все надеялась, что повернешь назад,

Только ты прямиком направлялся в ад,

Но когда ты упал и разбил лицо,

Блудный сын позабытый своим отцом,

И заплакал в высокой траве безвольно,

Непомерную тяжесть устав нести,

Моё сердце спросило: «тебе не больно»?

Мое сердце пыталось тебя спасти.

***

Милая Фиби, а небо опять решето,

Я не писал тебе вечность,

Прости, родная,

Ночь, о которой почти ничего не знаю,

Тихо мне шепчет: «начало письма не то».

Ты говорила, что ночь, как хозяйка лжи,

Может надеяться лишь на эффект плацебо,

Есть только два начала — вода и небо,

Все остальное, Фиби, во тьме лежит.

Все остальное имеет предел и цену.

Я поселился, Фиби, в такой глуши,

Где продают последнее за гроши

И от большого мира возводят стену.

Здесь колдовские озера, леса и граппа,

Люди как-будто явились из книжных страниц,

Я никогда не видел подобных лиц,

Городом правит башмачник Медвежья лапа.

Тело его не берут ни одни ножи,

После семи покушений остался жив,

С камнем на шее в озёрную глубину

Дважды был брошен, на ощупь бродил по дну.

Я безнадежно влюбился в его жену.

Кожа ее пахнет ладаном и санталом.

Подозреваю, что это весьма опасно.

Я безобразен, Фиби,

Она — прекрасна,

Будто начало истории с грустным финалом.

Фиби, а счастье — когда ничего не надо,

День догорает, и так же как год назад,

Я зажигаю лампу, спускаюсь в сад,

И не могу надышаться ночной прохладой.

***

Мои стихи плывут издалека,

Какой-нибудь смотритель маяка,

У берегов Исландии находит

Их тонкие прозрачные тела,

Одетые всегда не по погоде.

А после отправляет их ко мне,

Холодной фразой брошенной в окне,

Бескрайним морем победившим сушу,

Предчувствием, что нужно их спасать,

Что я обязан это написать,

Иначе буду изнутри разрушен.

И все мои несбыточные сны,

В Исландии далекой рождены.

Я видел, как они при лунном свете,

Там где вода и пламя побратимы,

(Как будто бы сошедшие с картины).

На изумрудном запустении вод,

За руки взявшись водят хоровод,

Вокруг костра из неокрепших строчек,

И те стихи, что выживут в огне,

Ворвутся в дом мой на большой волне,

Однажды посреди бессонной ночи.

***

— Спишь?

— И не думаю.

— Поговори со мной.

Вот уже несколько месяцев мне не спится,

Этот июнь проливает на крыши зной,

Этот июнь называет меня убийцей.

С этого времени в непроходимой чаще

Сон истончается. Я просыпаюсь в пять.

Тот нерождённый снится теперь все чаще,

Тот нерожденный: «мама, давай играть».

Как-то во сне я держала его в горсти,

Хрупкое тело пытался разрушить ветер,

Если однажды увижу его при свете…

Маленький мой, умоляю, прости… прости…

Я обниму его и поспешу сказать:

«Мой драгоценный, мы тоже теперь неживые…»

Тот нерожденный носил голубые глаза.

Я почему-то уверена — голубые.

— Ты говорил мне тогда, что нельзя иначе,

Что непременно все будет у нас хорошо.

— Мне показалось, будто ребенок плачет.

— Не показалось,

Смотри,

Это он пришел…

Письма из ссылки

Мне так холодно, любимая,

Сдоба северного города

И кварталы нелюдимые,

Не спасут меня от холода.

Не согреет солнце мнимое.

Не придет весна-кудесница.

Одиночество, любимая,

Здесь живет под старой лестницей.

Нас не много: два отшельника,

Семь монахов, три юродивых.

Я дружу с одним мошенником,

Говорят, убийца, вроде бы.

Он из бревен церковь выстроил.

Если верить настоятелю,

Не возьмут ее ни выстрелы,

Ни враждебные объятия.

Прибывая здесь физически,

Я живу воспоминанием.

Если вдуматься, фактически,

Можно красть у расстояния

Километры рельс и щебни,

Шпал извечную протрузию.

Нет, любимая, ни времени,

Ни разлуки — все иллюзия.

Прыгнул в прорубь на Крещение.

Сделал над собой усилие.

Много сильных ощущений

И традиция красивая,

Но зимой купаться — уровень

Подросткового проказника.

Увлекаясь процедурами,

Мы душой ушли от праздника.

Посылаю книгу повестей.

Передай ее издателю.

Гонорар возьми по совести,

Мы с ним давние приятели.

Трудно выжить здесь без вымысла.

Всюду нервы оголенные.

Не пиши, что дочка выросла,

Лучше, что-то отдаленное:

Что река уже растаяла.

Что в семье Поповых «прибыло».

Что томаты в погреб ставила

И в потемках палец выбила…

Здесь, монах один, любимая,

Высек на стене латынью,

«Что блаженны все гонимые,

И что смерти нет отныне».

Умный взгляд, на щеках впадины.

В профиль — вылитый Кустурица.

Если он коснется ссадины,

То она в тот час рубцуется.

Тусклым светом склоны голые,

Полнолунию обязаны.

По ночам здесь пахнет смолами

И запретными рассказами.

Жизнь — цинична и расчетлива,

Только, все ведь, относительно…

Здесь, особенно отчетливо,

Слышишь проповедь Спасителя.

Электронное письмо буддисту

Добрый вечер, буддист,

Человек без эмоций и денег.

Помнишь, вместе чудили?

Теперь ты степенный и лысый.

Скоро в городе нашем зима

Все деревья разденет.

Среди русских берез

Кривоногим торчу кипарисом.

Я ушел на войну. Враг свиреп.

Вместо ружей молитва.

Генералы читают Псалтырь

С наступлением ночи.

Эти лица, буддист,

Никогда не видавшие бритвы,

Среди прочих солдат

На войне именуются Отче.

Началось все с костра

Из недавно прочитанных книжек.

Гарри Поттера сжег, фильмы Квентина,

Фрейда и прочих.

Лысый друг, ты, наверное, скажешь,

«С ума что ли выжил?»

Для ответа я выйду из ритма

И выправлю почерк.

Войско Отца и Сына

С ними ведет войну.

Я разлюбил Тарантино

И полюбил тишину.

Фантастика : Научная фантастика : Ллойд Биггл-младший Музыкодел : Эрик Рассел : читать онлайн

Ллойд Биггл-младший

Музыкодел

Все называют это Центром. Есть и другое название. Оно употребляется в официальных документах, его можно найти в энциклопедии — но им никто не пользуется. От Бомбея до Лимы знают просто Центр. Вы можете вынырнуть из клубящихся туманов Венеры, протолкаться к стойке и начать: «Когда я был в Центре…» — и каждый, кто услышит, внимательно прислушается. Можете упомянуть о Центре где-нибудь в Лондоне, или в марсианской пустыне, или на одинокой станции на Плутоне — и вас наверняка поймут.

Никто никогда не объясняет, что такое Центр. Это невозможно, да и не нужно. Все, от грудного младенца и до столетнего старика, заканчивающего свой жизненный путь, все побывали там и собираются поехать снова через год, и ещё через год. Это страна отпусков и каникул для всей Солнечной системы. Это многие квадратные мили американского Среднего Востока, преображённые искусной планировкой, неустанным трудом и невероятными расходами. Это памятник культурных достижений человечества, возник он внезапно, необъяснимо, словно феникс, в конце двадцать четвёртого столетия из истлевшего пепла распавшейся культуры.

Центр грандиозен, эффектен и великолепен. Он вдохновляет, учит и развлекает. Он внушает благоговение, он подавляет, он… все что угодно.

И хотя лишь немногие из его посетителей знают об этом или придают этому значение — в нем обитает привидение.

Вы стоите на видовой галерее огромного памятника Баху. Далеко влево, на склоне холма, вы видите взволнованных зрителей, заполнивших Греческий театр Аристофана. Солнечный свет играет на их ярких разноцветных одеждах. Они поглощены представлением — счастливые очевидцы того, что миллионы смотрят только по видеоскопу.

За театром, мимо памятника Данте и института Микеланджело, тянется вдаль обсаженный деревьями бульвар Франка Ллойда Райта. Двойная башня — копия Реймсского собора — возвышается на горизонте. Под ней вы видите искусный ландшафт французского парка XVIII века, а рядом — Мольеровский театр.

Чья-то рука вцепляется в ваш рукав, вы раздражённо оборачиваетесь — и оказываетесь лицом к лицу с каким-то стариком. Его лицо все в шрамах и морщинах, на Голове — остатки седых волос. Его скрюченная рука напоминает клешню. Вглядевшись, вы видите кривое, искалеченное плечо, ужасный шрам на месте уха и испуганно пятитесь.

Взгляд запавших глаз следует за вами. Рука простирается в величавом жесте, который охватывает все вокруг до самого далёкого горизонта, и вы замечаете, что многих пальцев не хватает, а оставшиеся изуродованы.

Раздаётся хриплый голос:

— Нравится? — спрашивает он и выжидающе смотрит на вас.

Вздрогнув, вы говорите:

— Да, конечно.

Он делает шаг вперёд, и в глазах его светится нетерпеливая мольба:

— Я говорю, нравится вам это?

В замешательстве вы можете только торопливо кивнуть, спеша уйти. Но в ответ на ваш кивок неожиданно появляется детская радостная улыбка, звучит скрипучий смех и торжествующий крик:

— Это я сделал! Я сделал все это!

Или стоите вы на блистательном проспекте Платона между Вагнеровским театром, где ежедневно без перерывов исполняют целиком «Кольцо Нибелунгов», и копией театра «Глобус» XVI века, где утром, днём и вечером идут представления шекспировской драмы.

В вас вцепляется рука.

— Нравится?

Если вы отвечаете восторженными похвалами, старик нетерпеливо смотрит на вас и только ждёт, когда вы кончите, чтобы спросить снова:

— Я говорю, нравится вам это?

И когда вы, улыбаясь, киваете головой, старик, сияя от гордости, делает величавый жест и кричит:

— Это я сделал!

В коридоре любого из тысячи обширных отелей, в читальном зале замечательной библиотеки, где вам бесплатно сделают копию любой книги, которую вы потребуете, на одиннадцатом ярусе зала Бетховена — везде к вам, прихрамывая и волоча ноги, подходит привидение, вцепляется вам в руку и задаёт все тот же вопрос. А потом восклицает с гордостью: «Это я сделал!»

---

Эрлин Бак почувствовал за спиной её присутствие, но не обернулся. Он наклонился вперёд, извлекая левой рукой из мультикорда рокочущие басовые звуки, пальцами правой — торжественную мелодию. Молниеносным движением он дотронулся до одной из клавиш, и высокие дискантовые ноты внезапно стали полными, звучными, почти как звуки кларнета. («Но, Господи, как не похоже на кларнет!» — подумал он.)

— Опять начинается, Вэл? — спросил он.

— Утром приходил хозяин дома.

Эрлин поколебался, тронул клавишу, потом ещё несколько клавиш, и гулкие звуки сплелись в причудливую гармонию духового оркестра. (Но какой слабый, непохожий на себя оркестр!)

— Какой срок он даёт на этот раз?

— Два дня. И синтезатор пищи опять сломался.

— Вот и хорошо. Сбегай, купи свежего мяса.

— На что?

Он стукнул кулаками по клавиатуре и закричал, перекрывая своим голосом резкий диссонанс:

— Не буду я пользоваться гармонизатором! Не дам я подёнщикам себя аранжировать! Если коммерс выходит под моим именем, он должен быть сочинён. Он может быть идиотским, тошнотворным, но он будет сделан хорошо. Видит Бог, это немного, но это все, что у меня осталось!

Он медленно повернулся и посмотрел на неё — бледную, увядающую, измученную женщину, которая двадцать пять лет была его женой. Затем снова отвернулся, упрямо говоря себе, что виноват не больше, чем она. Раз заказчики реклам платят за хорошие коммерсы столько же, сколько за подёнщину…

— Халси придёт сегодня? — спросила она.

— Сказал, что придёт.

— Достать бы денег заплатить за квартиру…

— И за синтезатор пищи. И за новый видеоскоп. И за новую одежду. Есть же предел тому, что можно купить ценой одного коммерса?!

Он услышал, как она уходит, как открывается дверь, и ждал. Дверь не затворялась.

— Уолтер-Уолтер звонил, — сказала она. — Сегодняшнее ревю он посвящает тебе.

— Ах, вот как? Но ведь это бесплатно.

— Я так и думала, что ты не захочешь смотреть, поэтому договорилась с миссис Ренник, пойду с ней.

— Конечно. Развлекись.

Дверь затворилась.

Бак поднялся и поглядел на свой рабочий стол. На нем в хаотическом беспорядке валялись нотная бумага, тексты коммерсов, карандаши, наброски, наполовину законченные рукописи. Их неопрятные кипы угрожали сползти на пол. Бак расчистил уголок и устало присел, вытянув длинные ноги под столом.

— Проклятый Халси, — пробормотал он. — Проклятые заказчики. Проклятые видеоскопы. Проклятые коммерсы.

Ну напиши же что-нибудь. Ты ведь не подёнщик, как другие музыкоделы. Ты не штампуешь свои мелодии на клавиатуре гармонизатора, чтобы машина их за тебя гармонизировала. Ты же музыкант, а не торговец мелодиями. Напиши музыку. Напиши, ну хотя бы сонату для мультикорда. Выбери время и напиши.

Взгляд его упал на первые строчки текста коммерса: «Если флаер барахлит, если прямо не летит…»

— Проклятый хозяин, — пробормотал он, протягивая руку за карандашом.

Прозвонили крошечные стенные часы, и Бак наклонился, чтобы включить видеоскоп. Ему заискивающе улыбнулось ангельское лицо церемониймейстера.

— Снова перед вами Уолтер-Уолтер, леди и джентльмены! Сегодняшнее обозрение посвящено коммерсам. Тридцать минут коммерсов одного из самых талантливых современных музыкоделов. Сегодня в центре нашего внимания…

Резко прозвучали фанфары — поддельная медь мультикорда.

— …Эрлин Бак!

Мультикорд заиграл причудливую мелодию, которую Бак написал пять лет назад для рекламы тэмперского сыра, раздались аплодисменты. Гнусавое сопрано запело, и несчастный Бак застонал про себя. «Самый выдержанный сыр — сыр, сыр, сыр. Старый выдержанный сыр — сыр, сыр, сыр».

Уолтер-Уолтер носился по сцене, двигаясь в такт мелодии, сбегая в зал, чтобы поцеловать какую-нибудь почтённую домохозяйку, пришедшую сюда отдохнуть, и сияя под взрывы хохота.

Снова прозвучали фанфары мультикорда, и Уолтер-Уолтер, прыгнув обратно на сцену, распростёр руки над головой.

— Слушайте, дорогие зрители! Очередная сенсация вашего Уолтера-Уолтера — Эрлин Бак.

Он таинственно оглянулся через плечо, сделал на цыпочках несколько шагов вперёд, приложил палец к губам и громко сказал:

— Давным-давно жил-был ещё один композитор, по имени Бах. Он был, говорят, настоящий атомный музыкодел, этот парень. Жил он что-то не то четыре, не то пять, не то шесть столетий назад, но есть все основания предполагать, что Бах и Бак ходили бы в наше время бок о бок. Мы не знаем, каков был Бах, но нас вполне устраивает Бак. Вы согласны со мной?

Возгласы. Аплодисменты. Бак отвернулся, руки его дрожали, отвращение душило его.

— Начинаем концерт Бака с маленького шедевра, который Бак создал для пенистого мыла. Оформление Брюса Комбза. Смотрите и слушайте!

Бак успел выключить видеоскоп как раз в тот момент, когда через экран пролетала первая порция мыла. Он снова взялся за текст коммерса, и в его голове начала формироваться ниточка мелодии: «Если флаер барахлит, если прямо не летит — не летит, не летит — вы нуждаетесь в услугах фирмы Вэйринг!»

Тихонько мыча про себя, он набрасывал ноты, которые то взбегали по линейкам, то устремлялись вниз, как неисправный флаер. Это называлось музыкой слов в те времена, когда слова и музыка что-то значили, когда не Бак, а Бах искал выражение таким грандиозным понятиям, как «рай» и «ад».

Бак работал медленно, время от времени проверяя звучание мелодии на мультикорде, отбрасывая целые пассажи, напряжённо пытаясь найти грохочущий аккомпанемент, который подражал бы звуку флаера. Но нет: фирме Вэйринга это не понравится. Ведь они широко оповещали, что их флаеры бесшумны.

Вдруг он понял, что дверной звонок уже давно нетерпеливо звонит. Он щёлкнул тумблером, и ему улыбнулось пухлое лицо Халси.

— Поднимайся! — сказал ему Бак.

Халси кивнул и исчез.

Через пять минут он, переваливаясь, вошёл, опустился на стул, который осел под его массивным телом, бросил свой чемоданчик на пол и вытер лицо.

— У-ф-ф! Хотел бы я, чтобы вы перебрались пониже. Или хоть в такой дом, где были бы современные удобства. До смерти боюсь этих старых лифтов.

— Я собираюсь переехать, — сказал Бак.

— Прекрасно. Самое время.

— Но возможно, куда-нибудь ещё выше. Хозяин дал мне двухдневный срок.

Халси поморщился и печально покачал головой.

— Понятно. Ну что же, не буду держать тебя в нетерпении. Вот чек за коммерс о мыле Сана-Соуп.

Бак взял чек, взглянул на него и нахмурился.

— Ты не платил взносов в союз, — сказал Халси. — Пришлось, знаешь, удержать…

— Да. Я и забыл…

— Люблю иметь дело с Сана-Соуп. Сейчас же получаешь деньги. Многие фирмы ждут конца месяца. Сана-Соуп — тоже не бог весть что, однако они заплатили.

Он щёлкнул замком чемоданчика и вытащил оттуда папку.

— Здесь у тебя есть несколько хороших трюков, Эрлин, мой мальчик. Им это понравилось. Особенно вот это, в басовой партии: «Пенье пены, пенье пены». Сначала они возражали против количества певцов, но только до прослушивания. А вот здесь им нужна пауза для объявления.

Бак посмотрел и кивнул.

— А что если оставить это остинато — «пенье пены, пенье пены» — как фон к объявлению?

— Прозвучит недурно. Это здорово придумано. Как, бишь, ты это назвал?

— Остинато.

— А-а, да. Не понимаю, почему другие музыкоделы этого но умеют.

— Гармонизатор не даёт таких эффектов, — сухо сказал Бак. — Он только гармонизирует.

— Дай им секунд тридцать этого «пенья пены» в виде фона. Они могут вырезать его, если не понравится.

Бак кивнул и сделал пометку на рукописи.

— Да, ещё аранжировка, — продолжал Халси. — Очень жаль, Эрлин, но мы не можем достать исполнителя на французском рожке. Придётся заменить эту партию.

— Нет исполнителя на рожке? А чем плох Ренник?

— В чёрном списке. Союз исполнителей занёс его в чёрный список. Он отправился гастролировать на Западный берег. Играл даром, даже расходы сам оплатил. Вот его и занесли в список.

— Припоминаю, — задумчиво протянул Бак. — Общество памятников искусства. Он сыграл им концерт Моцарта для рожка. Для них это тоже был последний концерт. Хотел бы я его услышать, хотя бы на мультикорде…

— Теперь-то он может играть его сколько угодно, но ему никогда больше не заплатят за исполнение. Так вот — переработай эту партию рожка для мультикорда, а то достану для тебя трубача. Он мог бы играть с конвертером.

— Это испортит весь эффект.

Халси усмехнулся:

— Звучит совершенно одинаково для всех, кроме тебя, мой мальчик. Даже я не вижу разницы. У нас есть скрипки и виолончель. Чего тебе ещё нужно?

— Неужели и в лондонском союзе нет исполнителя на рожке?

— Ты хочешь, чтоб я притащил его сюда для одного трехминутного коммерса. Будь благоразумен, Эрлин! Можно зайти за этим завтра?

— Да. Утром будет готово.

Халси потянулся за чемоданчиком, снова бросил его и нагнулся вперёд.

— Эрлин, я о тебе беспокоюсь. В моем агентстве двадцать семь музыкоделов. Ты зарабатываешь меньше всех! За прошлый год ты получил 2200.

А у остальных самый меньший заработок был 11 тысяч.

— Это для меня не новость, — сказал Бак.

— Может быть. У тебя не меньше заказчиков, чем у любого другого. Ты это знаешь?

— Нет, — сказал Бак. — Нет, этого я не знал.

— А это так и есть. Но денег ты не зарабатываешь. Хочешь знать, почему? Причины две. Ты тратишь слишком много времени на каждый коммерс и пишешь их слишком хорошо. Заказчики могут использовать один твой коммерс много месяцев — иногда даже несколько лет, как тот, о тэмперском сыре. Люди любят их слушать. А если бы ты не писал так дьявольски хорошо, ты мог бы работать быстрее, заказчикам приходилось бы брать больше твоих коммерсов и ты больше заработал бы.

— Я думал об этом. А если бы и нет, то Вэл все равно бы мне об этом напомнила. Но это бесполезно. Иначе я не могу. Вот если бы как-нибудь заставить заказчика платить за хороший коммерс больше…

— Невозможно! Союз не поддержит этого, потому что хорошие коммерсы означают меньше работы, да большинство музыкоделов и не смогут написать действительно хороший коммерс. Не думай, что меня беспокоят только дела моего агентства. Конечно, и мне выгоднее, когда ты больше зарабатываешь, но мне хватает других музыкоделов. Мне просто неприятно, что мой лучший работник получает так мало. Ты какой-то отсталый, Эрлин. Тратишь время и деньги на собирание этих древностей — как, бишь, их называют?

— Патефонные пластинки.

— Да. И эти заплесневелые старые книги о музыке. Я не сомневаюсь, что ты знаешь о музыке больше, чем кто угодно, но что это тебе даёт? Конечно уж, не деньги. Ты лучше всех, и стараешься стать ещё лучше, но чем лучше ты становишься, тем меньше зарабатываешь. Твой доход падает с каждым годом. Не мог бы ты время от времени становиться посредственностью?

— Нет, — сказал Бак. — У меня это не получится.

— Подумай хорошенько.

— Да, насчёт этих заказчиков. Некоторым действительно нравится моя работа. Они платили бы больше, если бы союз разрешил. А если мне выйти из союза?

— Нельзя, мой мальчик. Я бы не смог, брать твои вещи — во всяком случае, я бы скоро остался не у дел. Союз музыкоделов нажал бы где надо, а союзы исполнителей и текстовиков внесли бы тебя в чёрный список. Джемс Дентон заодно с союзами, и он снял бы твои вещи с видеоскопа. Ты живо потерял бы все заказы. Ни одному заказчику не под силу бороться с такими осложнениями, да никто и не захочет ввязываться. Так что постарайся время от времени быть посредственностью. Подумай об этом.

Бак сидел, уставившись в пол.

— Я подумаю.

Халси с трудом встал, обменялся с Баком коротким рукопожатием и проковылял к двери. Бак медленно поднялся и открыл ящик стола, в котором он хранил свою жалкую коллекцию старинных пластинок. Странная и удивительная музыка…

Трижды за всю свою карьеру Бак писал коммерсы, которые звучали по полчаса. Изредка у него бывали заказы на пятнадцать минут. Но обычно он был ограничен пятью минутами или того меньше. А ведь композиторы вроде этого Баха писали вещи, которые исполнялись по часу или больше, — и писали даже без текста!

Они писали для настоящих инструментов, даже для некоторых необычно звучащих инструментов, на которых никто уже больше не играет, вроде фаготов, пикколо, роялей.

«Проклятый Дентон! Проклятый видеоскоп! Проклятые союзы!»

Бак с нежностью перебирал пластинки, пока не нашёл одну с именем Баха. «Магнификат». Потом он отложил её — у него было слишком подавленное настроение, чтобы слушать.

Шесть месяцев назад Союз исполнителей занёс в чёрный список последнего гобоиста. Теперь-последнего исполнителя на рожке, а среди молодёжи никто больше не учится играть на инструментах. Зачем, когда есть столько чудесных машин, воспроизводящих коммерсы без малейшего усилия исполнителя? Даже мультикордистов стало совсем мало, а мультикорд мог при желании играть автоматически.

Бак стоял, растерянно оглядывая всю комнату, от мультикорда до рабочего стола и потрёпанного шкафа из пластика, где стояли его старинные книги по музыке. Дверь распахнулась, поспешно вошла Вэл.

— Халси уже был?

Бак вручил ей чек. Она взяла его, с нетерпением взглянула и разочарованно подняла глаза.

— Мои взносы в Союз, — пояснил он. — Я задолжал.

— А-а. Ну все-таки это хоть что-то.

Её голос был вял, невыразителен, как будто ещё одно разочарование не имело значения. Они стояли, неловко глядя друг на друга.

— Я смотрела часть «Утра с Мэриголд», — сказала Вэл. — Она говорила о твоих коммерсах.

— Скоро должен быть ответ насчёт того коммерса о табаке Сло, — сказал Бак. — Может быть, мы уговорим хозяина подождать ещё неделю. А сейчас я пойду прогуляюсь.

— Тебе бы надо больше гулять…

Он закрыл за собой дверь, старательно обрезав конец её фразы. Он знал, что будет дальше. Найди где-нибудь работу. Заботься о своём здоровье и проводи на свежем воздухе несколько часов в день. Пиши коммерсы в свободное время — ведь они не приносят больших доходов. Хотя бы до тех пор, пока мы не встанем на ноги. А если ты не желаешь, я сама пойду работать.

Но дальше слов она не шла. Нанимателю достаточно было бросить один взгляд на её тщедушное тело и усталое угрюмое лицо. И Бак сомневался, что с ним обошлись бы хоть сколько-нибудь лучше.

Он мог бы работать мультикордистом и прилично зарабатывать. Но тогда придётся вступить в Союз исполнителей, а значит, выйти из Союза музыкоделов. Если он это сделает, он больше не сможет писать коммерсы.

Проклятые коммерсы!

Выйдя на улицу, он с минуту постоял, наблюдая за толпами, проносившимися мимо по быстро движущемуся тротуару. Коекто бросал беглый взгляд на этого высокого, неуклюжего, лысеющего человека в потёртом, плохо сидящем костюме. Бак втянул голову в плечи и неуклюже зашагал по неподвижной обочине. Он знал, что его примут за обычного бродягу и что все будут поспешно отводить взгляд, мурлыкая про себя отрывки из его коммерсов.

Он свернул в переполненный ресторан, нашёл себе столик и заказал пива. На задней стене был огромный экран видеоскопа, где коммерсы следовали один за другим без перерыва. Некоторое время Бак прислушивался к ним-сначала ему было интересно, что делают другие музыкоделы, потом его охватило отвращение.

Посетители вокруг него смотрели и слушали, не отрываясь от еды. Некоторые судорожно кивали головами в такт музыке. Несколько молодых пар танцевали на маленькой площадке, умело меняя темп, когда кончался один коммерс и начинался другой.

Бак грустно наблюдал за ними и думал о том, как все переменилось. Когда-то, он знал, была специальная музыка для танцев и специальные группы инструментов для её исполнения. И люди тысячами ходили на концерты, сидели в креслах и смотрели только на исполнителей.

Все это исчезло. Не только музыка, но и искусство, литература, поэзия. Пьесы, которые он читал в школьных учебниках своего деда, давно забыты.

«Видеоскоп Интернэйшнл» Джемса Дентона решил, что люди должны одновременно смотреть и слушать. «Видеоскоп Интернэйшнл» Джемса Дентона решил, что при этом внимание публики не может выдержать длинной программы. И появились коммерсы.

Проклятые коммерсы!

Час спустя, когда Вэл вернулась домой, Бак сидел в углу, разглядывая растрёпанные книги, которые собирал ещё тогда, когда их печатали на бумаге, — разрозненные биографии, книги по истории музыки, по теории музыки и композиции. Вэл дважды оглядела комнату, прежде чем заметила его, потом подошла к нему с тревожным, трагическим выражением лица.

— Сейчас придут чинить синтезатор пищи.

— Хорошо, — сказал Бак.

— Но хозяин не хочет ждать. Если мы не заплатим ему послезавтра, не заплатим всего, — нас выселят.

— Ну выселят.

— Куда же мы денемся!? Ведь мы не сможем нигде устроиться, не заплатив вперёд!

— Значит, нигде не устроимся.

Она с рыданием выбежала в спальню.

---

На следующее утро Бак подал заявление о выходе из Союза музыкоделов и вступил в Союз исполнителей. Круглое лицо Халси печально вытянулось, когда он узнал эту новость. Он дал Баку взаймы, чтобы уплатить вступительный взнос в союз и успокоить хозяина квартиры, и в красноречивых выражениях высказал своё сожаление, поспешно выпроваживая музыканта из своего кабинета. Бак знал, что Халси, не теряя времени, передаст его клиентов другим музыкоделам — людям, которые работали быстрее, но хуже. Бак отправился в Союз исполнителей, где просидел пять часов, ожидая направления на работу. Наконец его провели в кабинет секретаря, который небрежно показал ему на кресло и подозрительно осмотрел его.

— Вы состояли в исполнительском союзе двадцать лет назад и вышли из него, чтобы стать музыкоделом. Верно?

— Верно, — сказал Бак.

— Через три года вы потеряли право очерёдности. Вы это знали, не так ли?

— Нет, но не думал, что это так важно. Ведь хороших мультикордистов не так-то много.

— Хорошей работы тоже не так-то много. Вам придётся начать все сначала. — Он написал что-то на листке бумаги и протянул его Баку. — Этот платит хорошо, но люди там плохо уживаются. У Лэнки не так-то просто работать. Посмотрим, может быть, вы не будете слишком раздражать его…

Бак снова оказался за дверью и стоял, пристально разглядывая листок.

На движущемся тротуаре он добрался до космопорта НьюДжерси, поплутал немного в старых трущобах, с трудом находя дорогу, и наконец обнаружил нужное место почти рядом с зоной радиации космопорта. Полуразвалившееся здание носило следы давнего пожара. Под обветшалыми стенами сквозь осыпавшуюся штукатурку пробивались сорняки. Дорожка с улицы вела к тускло освещённому проёму в углу здания. Кривые ступеньки вели вниз. Над головой светила яркими огнями огромная вывеска, обращённая в сторону порта: «ЛЭНКИ».

Бак спустился, вошёл — и запнулся: на него обрушились неземные запахи. Лиловатый дым венерианского табака висел, как тонкое одеяло, посредине между полом и потолком. Резкие тошнотворные испарения марсианского виски заставили Бака отшатнуться. Бак едва успел заметить, что здесь собрались загулявшие звездолётчики с проститутками, прежде чем перед ним выросла массивная фигура швейцара с карикатурным подобием лица, изборождённого шрамами.

— Кого-нибудь ищете?

— Мистера Лэнки.

Швейцар ткнул большим пальцем в сторону стойки и шумно отступил обратно в тень. Бак пошёл к стойке.

Он легко нашёл Лэнки. Хозяин сидел на высоком табурете позади стойки и, вытянув голову, холодно смотрел на подходившего Бака. Его бледное лицо в тусклом дымном освещении было напряжённо и угрюмо. Он облокотился о стойку, потрогал свой расплющенный нос двумя пальцами волосатой руки и уставился на Бака налитыми кровью глазами.

— Я Эрлин Бак, — сказал Бак.

— А-а. Мультикордист. Сможешь играть на этом мультикорде, парень?

— Конечно, я же умею играть.

— Все так говорят. А у меня, может быть, только двое за последние пять лет действительно умели. Большей частью приходят сюда и воображают, что поставят эту штуку на автоматическое управление, а сами будут тыкать по клавишам одним пальцем. Я хочу, чтобы на этом мультикорде играли, парень, и прямо скажу-если не умеешь играть, лучше сразу отправляйся домой, потому что в моем мультикорде нет автоматического управления. Я его выломал.

— Я умею играть, — сказал ему Бак.

— Хорошо, это скоро выяснится. Союз расценивает это место по четвёртому классу, но я буду платить по первому, если ты умеешь играть. Если ты действительно умеешь играть, я подброшу тебе прибавку, о которой союз не узнает. Работать с шести вечера до шести утра, но у тебя будет много перерывов, а если захочешь есть или пить — спрашивай все что угодно. Только полегче с горячительным. Пьяница-мультикордист мне не нужен, как бы он ни был хорош. Роза!

Он проревел во второй раз, и из боковой двери вышла женщина. Она была в выцветшем халате, и её спутанные волосы неопрятно свисали на плечи. Она повернула к Баку маленькое смазливое личико и вызывающе оглядела его.

— Мультикорд, — сказал Лэнки. — Покажи ему.

Роза кивнула, и Бак последовал за ней в глубину зала. Вдруг он остановился в изумлении.

— В чем дело? — спросила Роза.

— Здесь нет видеоскопа!

— Давно! Лэнки говорит, что звездолётчики хотят смотреть на что-нибудь получше мыльной пены и воздушных автомобилей. — Она хихикнула. — На что-нибудь вроде меня, например.

— Никогда не слышал о ресторанах без видеоскопа.

— Я тоже, пока не поступила сюда. Зато Лэнки держит нас троих, чтобы петь коммерсы, а вы будете нам играть на мультикорде. Надеюсь, вы справитесь. У нас неделю не было мультикордиста, а без него трудно петь.

— Справлюсь, — сказал Бак.

Тесная эстрада тянулась в том конце зала, где в других ресторанах Бак привык видеть экран видеоскопа. Он заметил, что когда-то такой экран был и здесь. На стене ещё виднелись его следы.

— У Лэнки было заведение на Венера, когда там ещё не было видеоскопов, — сказала Роза. — У него свои представления о том, как нужно развлекать посетителей. Хотите посмотреть свою комнату?

Бак не ответил. Он разглядывал мультикорд. Это был старый разбитый инструмент, немало повидавший на своём веку и носивший следы не одной пьяной драки. Бак попробовал пальцем фильтры тембров и тихонько выругался про себя. Большинство их было сломано. Только кнопки флейты и скрипки щёлкнули нормально. Итак, двенадцать часов в сутки он будет проводить за этим расстроенным и сломанным мультикордом.

— Хотите посмотреть свою комнату? — повторила Роза. — Ещё только пять часов. Можно хорошенько отдохнуть перед работой.

Роза показала ему узкую каморку за стойкой. Он вытянулся на жёсткой койке и попытался расслабиться. Очень скоро настало шесть часов, и Лэнки появился в дверях, маня его пальцем.

Он занял своё место за мультикордом и сидел, перебирая клавиши. Он не волновался. Не было таких коммерсов, которых бы он не знал, и за музыку он не опасался. Но его смущала обстановка. Облака дыма стали гуще, глаза у него щипало, а пары спирта раздражали ноздри при каждом глубоком вдохе.

Посетителей было ещё мало: механики в перемазанных рабочих костюмах, щёголи-пилоты, несколько гражданских, предпочитавших крепкие напитки и не обращавших никакого внимания на окружающее. И женщины. По две женщины, заметил он, на каждого мужчину в зале.

Внезапно в зале наступило оживление, послышались возгласы одобрения, нетерпеливое постукивание ног. На эстраду поднялся Лэнки с Розой и другими певицами. Сначала Бак пришёл в ужас: ему показалось, что девушки обнажены; но когда они подошли ближе, он разглядел их коротенькие пластиковые одежды. «А Лэнки прав, — подумал он. — Звездолётчики предпочтут смотреть на них, а не на коммерсы в лицах на экране».

— Розу ты уже знаешь, — сказал Лэнки. — Это Занна и Мэй. Давайте начинать.

Он ушёл, а девушки собрались у мультикорда.

— Какие коммерсы вы знаете? — спросила Роза.

— Я их все знаю.

Она посмотрела на него с сомнением.

— Мы поем все вместе, а потом по очереди. А вы… вы уверены, что вы их все знаете?

Бак нажал педаль и взял аккорд.

— Вы себе пойте, а я не подведу.

— Мы начнём с коммерса о вкусном солоде. Он звучит вот так. — Она тихонько напела мелодию. — Знаете?

— Я его написал, — сказал Бак.

Они пели лучше, чем он ожидал. Аккомпанировать им было нетрудно, и он мог следить за посетителями. Головы покачивались в такт музыке. Он быстро уловил общее настроение и начал экспериментировать. Пальцы его сами изобрели раскатистое ритмичное сопровождение в басах. Нащупав ритм, он заиграл в полную силу. Основную мелодию он бросил, предоставив девушкам самим вести её, а сам прошёлся по всей клавиатуре, чтобы расцветить мощный ритмический рисунок.

В зале начали притоптывать ногами. Девушки на сцене раскачивались, и Бак почувствовал, что он сам покачивается взад и вперёд, захваченный безудержной музыкой. Девушки допели слона, а он продолжал играть, и они начали снова. Звездолётчики повскакали на ноги, хлопая в ладоши и раскачиваясь. Некоторые подхватили своих женщин и начали танцевать в узких проходах между столами. Наконец Бак исполнил заключительный каданс и опустил голову, тяжело дыша и вытирая лоб. Одна из девушек свалилась без сил прямо на сцене, и другие помогли ей подняться. Они убежали под бешеные аплодисменты.

Бак почувствовал чью-то руку на своём плече. Лэнки. Без всякого выражения на безобразном лице он взглянул на Бака, повернулся, чтобы оглядеть взволнованных посетителей, снова повернулся к Баку, кивнул и ушёл.

Роза вернулась одна, все ещё тяжело дыша.

— Как насчёт коммерса о духах «Салли Энн»?

— Скажите слова, — попросил Бак.

Она продекламировала слова. Небольшая трагическая история о том, как расстроился роман одной девушки, которая не употребляла «Салли Энн».

— Заставим их плакать? — предложил Бак. — Только сосредоточьтесь. История печальная, и мы заставим их заплакать.

Она встала у мультикорда и жалобно запела. Бак повёл тихий проникновенный аккомпанемент и, когда начался второй куплет, сымпровизировал затухающую мелодию. Звездолётчики тревожно притихли. Мужчины не плакали, но кое-кто из женщин громко всхлипывал, и, когда Роза кончила, наступило напряжённое молчание.

— Живо, — прошипел Бак. — Поднимем настроение. Пойте что-нибудь — что угодно!

Она принялась за другой коммерс, и Бак заставил звездолётчиков вскочить на ноги захватывающим ритмом своего аккомпанемента.

Одна за другой выступали девушки, а Бак рассеянно поглядывал на посетителей, потрясённый таинственной силой, исходившей из его пальцев. Импровизируя и экспериментируя, он вызывал у людей самые противоположные чувства. А в голове у него неуверенно шевелилась одна мысль.

— Пора сделать перерыв, — сказала наконец Роза. — Лучше возьмите-ка чего-нибудь поесть.

Семь тридцать. Полтора часа непрерывной игры. Бак почувствовал, что его силы и чувства иссякли, равнодушно взял поднос с обедом и отнёс его в каморку, которая называлась его комнатой. Голода он не чувствовал. Он с сомнением принюхался к еде, попробовал её — и жадно проглотил. Настоящая еда, после многих месяцев синтетической!

Он немного посидел на койке, раздумывая, сколько времени отдыхают девушки между выступлениями. Потом пошёл искать Лэнки.

— Не хочется мне зря сидеть, — сказал он. — Не возражаете, чтобы я поиграл?

— Без девушек?

— Да.

Лэнки облокотился обеими руками на стойку, — забрал подбородок в кулак и некоторое время сидел, глядя отсутствующим взглядом на противоположную стенку.

— Сам будешь петь? — спросил он наконец.

— Нет. Только играть.

— Без пения? Без слов?

— Да.

— Что ты будешь играть?

— Коммерсы. Или, может быть, что-нибудь импровизировать.

Долгое молчание. Потом:

— Думаешь, что сможешь играть, пока девушек нет?

— Конечно, смогу.

Лэнки по-прежнему сосредоточенно смотрел на противоположную стенку. Его брови сошлись, потом разошлись и сошлись снова.

— Ладно, — сказал он. — Странно, что я сам до этого не додумался. Бак незаметно занял своё место у мультикорда. Он тихо заиграл, сделав музыку неназойливым фоном к шумным разговорам, наполнявшим зал. Когда он усилил звук, лица повернулись к нему.

Он размышлял о том, что думают эти люди, впервые в жизни слыша музыку, не имеющую отношения к коммерсу, музыку без слов. Он напряжённо наблюдал и был доволен тем, что овладел их вниманием. А теперь — может ли он заставить их подняться с мест одними только лишёнными жизни тонами мультикорда? Он придал мелодии чёткий ритмический рисунок, и в зале начали притопывать ногами.

Когда он снова усилил звук. Роза выскочила из-за двери и поспешила на сцену. Её бойкая физиономия выражала растерянность.

— Все в порядке, — сказал ей Бак. — Я просто играю, чтобы развлечься. Не выходите, пока не будете готовы.

Она кивнула и ушла. Краснолицый звездолётчик около сцены посмотрел снизу на чёткие контуры её юного тела и ухмыльнулся. Как зачарованный, Бак впился глазами в грубую, требовательную похоть на его лице, а руки его бегали по клавиатуре в поисках её выражения. Так? Или так? Или…

Вот оно! Тело его раскачивалось, и он почувствовал, что сам попал под власть безжалостного ритма. Он нажал ногой регулятор громкости и повернулся, чтобы посмотреть на посетителей.

Все глаза, как будто в гипнотическом трансе, были устремлены в его угол. Бармен застыл наклонившись, разинув рот. Чувствовалось какое-то волнение, было слышно напряжённое шарканье ног, нетерпеливый скрип стульев. Нога Бака ещё сильнее надавила на регулятор.

С ужасом наблюдал он за тем, что происходило внизу. Похоть исказила лица. Мужчины вскакивали, тянулись к женщинам, хватали их, обнимали. С грохотом свалился стул, за ним стол, но никто, казалось, не замечал этого. С какой-то женщины, бешено развеваясь, слетело на пол платье. А пальцы Бака все носились по клавишам, не подчиняясь больше его власти.

Невероятным усилием он оторвался от клавиш. В зале, точно гром, разразилось молчание. Он начал тихо наигрывать дрожащими пальцами что-то бесцветное. Когда он снова взглянул в зал, порядок был восстановлен. Стол и стул стояли на местах, и посетители сидели, явно чувствуя облегчение-все, кроме одной женщины, которая в очевидном смущении поспешно натягивала платье.

Бак продолжал играть спокойно, пока не вернулись девушки.

Шесть часов утра. Тело ломило от усталости, руки болели, ноги затекли. Бак с трудом спустился вниз. Лэнки стоял, поджидая его.

— Оплата по первому классу, — сказал он. — Будешь работать у меня сколько хочешь. Но полегче с этим, ладно?

Бак подумал о Вэл, съёжившейся в мрачной комнате, живущей на синтетической пище.

— Не будет считаться нарушением правил, если я попрошу аванс?

— Нет, — сказал Лэнки. — Не будет. Я сказал кассиру, чтобы выдал тебе сотню, когда будешь уходить. Считай это премией.

Усталый от долгой поездки на движущемся тротуаре, Бак тихонько вошёл в свою полутёмную комнату и огляделся. Вэл не видно — ещё спит. Он сел к своему мультикорду и тронул клавишу.

Невероятно. Музыка без коммерсов, без слов может заставить людей смеяться, и плакать, и танцевать, и сходить с ума.

И она же может превратить их в непристойных животных.

Дивясь этому, он заиграл мелодию, которая вызвала такую откровенную похоть, играл её все громче, громче.

Почувствовав руку у себя на плече, он обернулся и увидел искажённое страстью лицо Вэл…

---

…Он пригласил Халси прийти послушать его на следующий же вечер, и Халси сидел в его комнатушке, тяжело опустившись на койку, и все вздрагивал.

— Это несправедливо. Никто не должен иметь такой власти над людьми. Как ты это делаешь?

— Не знаю, — сказал Бак. — Я увидел парочку, которая там сидела, они были счастливы, и я почувствовал их счастье. И когда я заиграл, все в зале стали счастливы. А потом вошла другая пара, они ссорились — и я заставил всех потерять голову.

— За соседним столиком чуть не начали драться, — сказал Халси. — А уж то, что ты устроил потом…

— Да, но вчера это было ещё сильнее. Посмотрел бы ты на это вчера!

Халси опять содрогнулся.

— У меня есть книга о греческой музыке, — сказал Бак. — Древняя Греция — очень давно. У них было нечто, что они называли «этос». Они считали, что различные звукосочетания действуют на людей по-разному. Музыка может делать людей печальными или счастливыми, или приводить их в восторг, или сводить с ума. Они даже утверждали, что один музыкант, которого звали Орфей, мог двигать деревья и размягчать скалы своей музыкой. Теперь слушай. Я получил возможность экспериментировать и заметил, что игра моя производит самое большое действие, когда я не пользуюсь фильтрами. На этом мультикорде все равно работают только два фильтра — флейта и скрипка, — но когда я пользуюсь любым из них, люди не так сильно реагируют. А я думаю — может быть, не звукосочетания, а сами греческие инструменты производили такой эффект. Может быть, тембр мультикорда без фильтров имеет что-то общее с тембром древнегреческой кифары или…

Халси фыркнул.

— А я думаю, что дело не в инструментах и не в звукосочетаниях. Я думаю, дело в Баке, и мне это не нравится. Надо было тебе остаться музыкоделом.

— Я хочу, чтоб ты мне помог, — сказал Бак. — Хочу найти помещение, где можно собрать много народу — тысячу человек по крайней мере, не для того чтобы есть и смотреть коммерсы, а чтобы просто слушать, как один человек играет на мультикорде.

Халси резко поднялся.

— Бак, ты опасный человек. Будь я проклят, если стану доверять тому, кто заставил меня испытать такое, как ты сегодня. Не знаю, что ты собираешься затеять, но я в этом не участвую.

Он вышел с таким видом, будто собирался хлопнуть дверью. Но мультикордист из ресторанчика Лэнки не заслуживал такой роскоши, как дверь в своей комнате. Халси нерешительно потоптался на пороге и исчез. Бак последовал за ним и стоял, глядя, как тот нетерпеливо пробирается к выходу мимо столиков.

Лэнки, смотревший на Бака со своего места за стойкой, взглянул вслед уходящему Халси.

— Неприятности? — спросил он.

Бак устало отвернулся.

— Я знал этого человека двадцать лет. Никогда я не считал его своим другом. Но и не думал, что он мой враг.

— Иногда такое случается, — сказал Лэнки.

Бак тряхнул головой.

— Хочу отведать марсианского виски. Никогда его не пробовал.

---

За две недели Бак окончательно утвердился в ресторанчике Лэнки. Зал бывал битком набит с того момента, как он приступал к работе, и до тех пор, пока он не уходил утром. Когда он играл один, он забывал о коммерсах и исполнял все что хотел. Как-то он даже сыграл посетителям несколько пьес Баха и был награждён щедрыми аплодисментами — хотя им и было далеко До неистового энтузиазма, обычно сопровождающего его импровизации.

Сидя за стойкой, поедая свой ужин и наблюдая за посетителями, Бак смутно чувствовал себя счастливым. Впервые за много лет у него было много денег. И работа ему нравилась.

Он начал думать о том, как бы совсем избавиться от коммерсов.

Когда Бак отставил поднос в сторону, он увидел, как швейцар Биорф выступил вперёд, чтобы приветствовать очередную пару посетителей, но внезапно споткнулся и попятился, остолбенев от изумления. И неудивительно: вечерние туалеты в кабачке Лэнки!

Пара прошла в зал, щурясь в тусклом, дымном свете, но с любопытством оглядываясь кругом. Мужчина был бронзовый от загара и красивый, но никто не обратил на него внимания. Поразительная красота женщины метеором блеснула в этой грязной обстановке. Она двигалась в ореоле сверкающего очарования. Её благоухание заглушило зловоние табака и виски. Её волосы отливали золотом, мерцающее, ниспадающее платье соблазнительно облегало её роскошную фигуру.

Бак вгляделся и вдруг узнал её. Мэриголд, или «Утро с Мэриголд». Та, кому поклонялись миллионы слушателей её программ во всей Солнечной системе. Как говорили, любовница Джемса Дентона, короля видеоскопа. Мэриголд Мэннинг.

Она подняла руку к губам, притворяясь испуганной, и чистые звуки её дразнящего смеха рассыпались среди зачарованных звездолётчиков.

— Что за странное место! — сказала она. — Слыхали вы когда-нибудь о чем-то подобном?

— Я хочу марсианского виски, черт побери, — пробормотал мужчина.

— Как глупо, что в портовом баре уже ничего нет. Да ещё столько кораблей прилетает с Марса. Вы уверены, что мы успеем вернуться вовремя? Ведь Джимми будет вне себя, если нас не будет, когда приземлится его корабль.

Лэнки тронул Бака за руку.

— Уже седьмой час, — сказал он, не спуская глаз с Мэриголд Мэннинг. — Они торопятся.

Бак кивнул и вышел к мультикорду. Увидев его, посетители разразились криками. Садясь, Бак увидел, что Мэриголд Мэннинг и её спутник глядят на него разинув рты. Внезапный взрыв восторга удивил их, и они отвернулись от топающих и вопящих посетителей, чтобы посмотреть на этого странного человека, который вызвал такой необузданный восторг.

Сквозь шум резко прозвучало восклицание мисс Мэннинг:

— Какого дьявола!

Бак пожал плечами и начал играть. Когда мисс Мэннинг наконец ушла, обменявшись несколькими словами с Лэнки, её спутник так и не получил своего марсианского виски.

---

На следующий вечер Лэнки встретил Бака двумя полными пригоршнями телеграмм.

— Вот это да! Видел сегодня утром передачу этой дамочки Мэриголд?

— Да я как будто не смотрел видеоскопа с тех пор, как начал здесь работать.

— Если тебя это интересует, знай, что ты был — как она это назвала? — сенсацией Мэриголд в сегодняшней передаче. Эрлин Бак, знаменитый музыкодел, теперь играет на мультикорде в занятном маленьком ресторанчике Лэнки. Если хотите послушать удивительную музыку, поезжайте в Нью-джерсийский космопорт и послушайте Бака. Не упустите этого удовольствия. Это стоит целой жизни, — Лэнки выругался и помахал телеграммами. — Она назвала нас занятными. Теперь я получил десять тысяч предварительных заказов на столики, в том числе из Будапешта и Шанхая. А у нас пятьсот мест, считая стоячие. Черт бы побрал эту бабу! У нас и без неё дело шло так, что только поворачивайся.

— Вам надо помещение побольше, — сказал Бак.

— Да, между нами говоря, я уже присмотрел большой склад. Он вместит самое меньшее тысячу человек. Мы его приведём в порядок. Я заключу с тобой контракт, будешь отвечать за музыку.

Бак покачал головой.

— А что, если открыть большое заведение в городе? Это привлечёт людей, у которых больше денег. Вы будете хозяйничать, а я обеспечу посетителей.

Лэнки с торжественным видом погладил свой сплющенный нос.

— Как будем делиться?

— Пополам, — сказал Бак.

— Нет, — сказал Лэнки задумчиво. — Я играю честно, Бак, но пополам в таком деле будет несправедливо. Ведь я вкладываю весь капитал. Я дам тебе треть, и ты будешь заниматься музыкой.

Они оформили контракт у адвоката. У адвоката Бака. На этом настоял Лэнки.

---

В унылом полумраке раннего утра сонный Бак ехал на переполненном тротуаре домой. Было время пик, люди стояли вплотную друг к другу и сердито ворчали, когда соседи наступали им на ноги. Казалось, что толпа больше чем обычно. Бак отбивался от толчков и ударов локтями, погруженный в свои мысли.

Пора найти себе жильё получше. Его вполне устраивала их убогая квартира, пока он не смог позволить себе лучшую, но Вэл уже не один год жаловалась. А теперь, когда они могли переехать и снять хорошую квартиру или даже купить маленький дом в Пенсильвании, Вэл отказалась. Говорит, не хочется расставаться с друзьями.

Бак размышлял о женской непоследовательности и вдруг сообразил, что приближается к дому. Он начал проталкиваться к более медленной полосе тротуара. Нажимая изо всех сил, пытаясь протиснуться между пассажирами, он заработал локтями — сначала осторожно, потом со злобой. Толпа вокруг него не поддавалась.

— Прошу прощения, — сказал Бак, делая ещё одну попытку. — Мне здесь сходить.

На этот раз пара мускулистых рук преградила ему дорогу.

— Не сегодня, Бак. Тебя ждут в Манхеттене.

Бак бросил взгляд на сомкнувшиеся вокруг него лица. Неприветливые, угрюмые, ухмыляющиеся лица. Бак внезапно бросился в сторону, сопротивляясь изо всех сил, — но его грубо потащили обратно.

— В Манхеттен, Бак. А если хочешь на тот свет — твоё дело.

— В Манхеттен, — согласился Бак.

У взлётной площадки они сошли с движущегося тротуара. Их ждал флаер — роскошная частная машина, номер которой давал право на большие льготы.

Они быстро полетели к Манхеттену, пересекая воздушные коридоры, и зашли на посадку на крыше здания «Видеоскоп Интернэйшнл». Бака поспешно спустили на антигравитационном лифте повели по лабиринту коридоров и не слишком вежливо втолкнули в кабинет.

Огромный кабинет. Мало мебели: письменный стол, несколько стульев, стойка бара в углу, экран видеоскопа немыслимой величины и мультикорд. В комнате полно народу. Взгляд Бака пробежал по расплывшимся пятнам лиц и нашёл одно, которое было ему знакомо. Халси.

Пухлый агент сделал два шага вперёд и остановился, пристально глядя на Бака.

— Пришла пора посчитаться, Эрлин, — сказал он холодно.

Чья-то рука резко ударила по столу.

— Здесь я занимаюсь всеми расчётами, Халси! Садитесь, пожалуйста, мистер Бак.

Бак неловко расположился на стуле, который был откуда-то выдвинут вперёд. Он ждал, устремив глаза на человека за столом.

— Меня зовут Джемс Дентон. Дошла ли моя слава до таких заброшенных дыр, как ресторанчик Лэнки?

— Нет, — сказал Бак. — Но я о вас слышал.

Джемс Дентон. Король «Видеоскоп Интернэйшнл». Безжалостный повелитель общественного вкуса. Ему было не больше сорока. Смуглое красивое лицо, сверкающие глаза и всегда готовая улыбка.

Он медленно кивнул, постучал сигарой о край стола и не спеша поднёс её ко рту. Со всех сторон к нему протянулись зажигалки. Он выбрал одну, не поднимая глаз, снова кивнул и глубоко затянулся.

— Я не стану утомлять вас, Бак, представляя вам собравшихся здесь. Некоторые из этих людей пришли сюда из деловых соображений. Некоторые — из любопытства. Я впервые услышал о вас вчера, и то, что я услышал, заставило меня подумать, что вы можете стать проблемой. Заметьте, я говорю — можете, вот это-то я и хочу выяснить. Когда передо мной проблема, Бак, я делаю одно из двух. Я или решаю её, или ликвидирую — и не трачу ни на то ни на другое много времени. — Он усмехнулся. — Вы могли в этом убедиться хотя бы потому, что вас привели ко мне сразу, как только вы оказались, ну, скажем, в пределах досягаемости.

— Этот человек опасен, Дентон, — выпалил Халси.

Дентон сверкнул своей улыбкой.

— Я люблю опасных людей, Халси. Их полезно иметь около себя. Если я смогу использовать то, что есть у мистера Бака, что бы это ни было, я сделаю ему выгодное предложение. Уверен, что он примет его с благодарностью. Если я не смогу его использовать, я намерен сделать так, чтобы он, черт возьми, не причинял мне неудобств. Я выражаюсь ясно, Бак?

Бак молчал, уставившись в пол.

Дентон наклонился вперёд. Его улыбка не дрогнула, но глаза сузились, а голос неожиданно стал ледяным.

— Я выражаюсь ясно, Бак?

— Да, — едва слышно пробормотал Бак.

Дентон ткнул большим пальцем в сторону двери, и половина присутствующих, включая Халси, торжественно, по одному, вышли. Остальные ждали, переговариваясь шёпотом, пока Дентон пыхтел сигарой. Внезапно селектор Дентона прохрипел одно-единственное слово:

— Готово!

Дентон указал на мультикорд.

— Мы жаждем демонстрации вашего искусства, мистер Бак. И смотрите, чтоб это была настоящая демонстрация. Халси ведь слушает, и он нам скажет, если вы попытаетесь жульничать.

Бак кивнул и занял место за мультикордом. Он сидел, расслабив пальцы и усмехаясь при виде уставившихся на него со всех сторон лиц. Это были властители большого бизнеса, и никогда в жизни они не слышали настоящей музыки. Что касается Халси, да, Халси будет слушать его, но через селектор Дентона, через систему связи, предназначенную только для передач разговора!

Кроме того, у Халси плохой слух.

Все ещё усмехаясь, Бак тронул фильтр скрипки, снова попробовал его и остановился в нерешительности.

Дентон сухо рассмеялся.

— Я забыл поставить вас в известность, мистер Бак. По совету Халси мы отключили фильтры. Ну…

Бака охватил гнев. Он резко опустил ногу на регулятор громкости, вызывающе сыграл позывные видеоскопа и начал свой коммерс о тэмперском сыре. С налитым кровью лицом Джеме Дентон наклонился вперёд и что-то сердито проворчал. Сидящие возле него беспокойно зашевелились. Бак перешёл к другому коммерсу, сымпровизировал несколько вариаций и начал наблюдать за лицами окружающих. Властители бизнеса. А забавно было бы, подумал он, заставить их танцевать и притопывать ногами. Его пальцы нащупали неотразимый ритм, и люди беспокойно закачались.

Он вдруг забыл об осторожности. Беззвучно смеясь про себя, он дал волю могучему потоку звуков, от которого эти люди пошли в пляс. Все нарастающий взрыв эмоций приковал их к месту в нелепых позах. Потом он заставил их неистово притопывать, вызвал слезы у них на глазах и закончил мощным ударом — тем, что Лэнки называл сексуальной музыкой. Затем он застыл над клавиатурой в ужасе от того, что сделал.

Дентон вскочил с бледным лицом, то сжимая, то разжимая кулаки.

— Господи Боже! — бормотал он.

Потом проревел в свой селектор:

— Реакция?

— Отрицательная, — последовал немедленный ответ.

— Кончаем.

Дентон сел, провёл рукой по лицу и обернулся к Баку с вежливой улыбкой:

— Впечатляющее исполнение, мистер Бак. Через несколько минут мы узнаем… а вот и они!

Люди, которые прежде вышли, по одному вернулись в комнату. Несколько человек собрались в кучу, переговариваясь шёпотом. Дентон встал из-за стола и зашагал по комнате. Остальные присутствующие, включая и Халси, стояли в неловком ожидании.

Бак остался за мультикордом, с беспокойством оглядывая комнату. Повернувшись, он случайно задел клавишу, и эта единственная нота оборвала разговоры, заставила Дентона резко повернуться, а Халси — в испуге сделать два шага к двери.

— Мистеру Баку не терпится, — воскликнул Дентон. — Нельзя ли покончить с этим?

— Минутку, сэр!

Наконец они повернулись и выстроились в два ряда перед столом Дентона. Возглавлявший их седовласый человек учёного вида с нежно-розовым лицом неловко прокашлялся и ждал, пока Дентон даст знак начинать.

— Установлено, — сказал он, — что присутствовавшие в этой комнате подверглись сильному воздействию музыки. Те, кто слушал через селектор, не испытали ничего, кроме лёгкой скуки.

— Это-то всякий дурак мог установить, — буркнул Дентон. — А вот как он это делает?

— Мы можем предложить только рабочую гипотезу.

— А, так вы о чем-то догадываетесь? Валяйте!

— Эрлин Бак обладает способностью телепатически проецировать свои эмоциональные переживания. Когда эта проекция подкрепляется звуком мультикорда, те, кто находится непосредственно около него, испытывают необычайно сильные чувства. На тех, кто слушает его музыку в передаче на расстоянии, она не оказывает никакого действия.

— А видеоскоп?

— Игра Бака не произведёт эффекта на слушателей видеоскопа.

— Понятно, — сказал Дентон. Он задумчиво нахмурился: — А как насчёт длительного успеха?

— Это трудно предсказать…

— Предскажите же, черт возьми!

— Новизна его манеры играть сначала привлечёт внимание. Со временем у него, вероятно, появится группа последователей, для которых эмоциональные переживания, связанные с его игрой, будут чем-то вроде наркотика.

— Благодарю, джентльмены, — сказал Дентон. — Это все.

Комната быстро опустела. Халси задержался на пороге, с ненавистью посмотрел на Бака и робко вышел.

— Значит, я не смогу вас использовать, Бак, — сказал Дентон. — Но вы, кажется, не представляете собой проблемы. Я знаю, что собираетесь делать вы с Лэнки. Скажи я хоть слово, никогда вам не найти помещения для нового ресторана. Я мог бы закрыть его ресторанчик сегодня к вечеру. Но едва ли это стоит труда. Я даже не стану настаивать на том, чтобы, а вашем новом ресторане был экран видеоскопа. Если сможете создать свой культ что же, может быть, это отвратит ваших последователей от чего-нибудь похуже. Видите, я сегодня великодушен, Бак. А теперь вам лучше уйти, пока я не передумал.

Бак кивнул и поднялся. В эту минуту в комнату ворвалась Мэриголд Мэннинг, блистательно прекрасная, пахнущая экзотическими духами. Её сверкающие светлые волосы были зачёсаны кверху по последней марсианской моде.

— Джимми, милый — ой!

Она уставилась на Бака, на мультикорд и растерянно пробормотала:

— Как, вы… Да вы же Эрлин Бак! Джимми, почему ты мне не сказал?

— Мистер Бак оказал мне честь своим исполнением лично для меня, — сказал Дентон. — Я думаю, мы понимаем друг друга, Бак. Всего хорошего.

— Ты хочешь, чтобы он выступил по видеоскопу! — воскликнула мисс Мэннинг. — Джимми, это чудесно! Можно, сначала я его возьму? Я могу включить его в сегодняшнюю передачу.

Дентон медленно покачал головой.

— Очень жаль, дорогая. Мы установили, что талант мистера Бака… не совсем подходит для видеоскопа.

— Но я могу его пригласить хотя бы как гостя. Вы будете моим гостем, правда, мистер Бак? Ведь нет ничего плохого, если он будет выступать как гость, правда, Джимми?

Дентон усмехнулся.

— Нет. После всего этого шума, который ты устроила, будет неплохо, если ты его пригласишь. Хорошую службу он тебе сослужит, когда провалится!

— Он не провалится. Он будет чудесен по видеоскопу. Вы придёте сегодня, мистер Бак?

— Пожалуй… — начал Бак. Дентон выразительно кивнул. — Мы скоро открываем новый ресторан, — продолжал Бак. — Я бы не возражал быть вашим гостем в день открытия.

— Новый ресторан? Чудесно! Кто-нибудь уже знает? А то я выдам это в сегодняшней передаче как сенсацию?

— Это ещё окончательно не улажено, — сказал Бак извиняющимся тоном, — мы ещё не нашли помещения.

— Вчера Лэнки нашёл помещение, — сказал Дентон. — Сегодня он подпишет договор об аренде. Только сообщите мисс Мэннинг день открытия, Бак, и она организует ваше выступление. А теперь, если вы не возражаете…

У Бака ушло полчаса на то, чтобы найти выход из здания, но он бесцельно бродил по коридорам, не желая спрашивать дорогу. Он счастливо напевал про себя и время от времени смеялся.

Властители большого бизнеса и их учёные ничего не знали о существовании обертонов.

---

— Так вот оно что, — сказал Лэнки. — Я думаю, нам повезло, Бак. Дентон должен был сделать свой ход, раз у него была возможность, когда я этого не ожидал. Когда же он сообразит, в чем дело, я постараюсь, чтобы было уже поздно.

— Что мы будем делать, если он действительно решит закрыть наше дело?

— У меня и у самого есть кое-какие связи, Бак. Правда, эти люди не вращаются в высшем свете, как Дентон, но они ничуть не менее бесчестны. А у Дентона есть куча врагов, которые нас с радостью поддержат. Он сказал, что мог бы закрыть меня к вечеру, а? Забавно. Мы вряд ли сможем чем-нибудь повредить Дентону, но можем сделать многое, чтобы он нам не повредил.

— Думаю, что и мы сами повредим Дентону, — сказал Бак.

Лэнки отошёл к стойке и вернулся с высоким стаканом розовой пенящейся жидкости.

— Выпей, — сказал он. — У тебя был утомительный день, ты уже заговариваешься. Как это мы можем повредить Дентону?

— Коммерсы. Видеоскоп зависит от коммерсов. Мы покажем людям, что можно развлекаться без них. Мы сделаем нашим девизом «Никаких коммерсов в ресторане Лэнки».

— Здорово, — протянул Лэнки. — Я вкладываю тысячу в новые костюмы для девушек, — не выступать же им на новом месте в этих пластиковых штуках, ты же понимаешь, — а ты решил не давать им петь?

— Конечно же они будут петь.

Лэнки склонил голову и погладил свои нос.

— И никаких коммерсов? Что же они тогда будут петь?

— Я взял кое-какие тексты из старых школьных учебников моего деда. Это называлось стихами, и я пишу на них музыку. Я хотел попробовать их здесь, но Дентон мог прослышать об этом, а нам не стоит ввязываться в неприятности раньше чем нужно.

— Да. Побереги их до нового помещения. Ты вот будешь в передаче «Утро с Мэриголд» в день открытия. А ты точно знаешь насчёт этих самых обертонов, Бак? Понимаешь, может, ты и в самом деле проецируешь эмоции? В ресторане-то, конечно, это все равно, а вот по видеоскопу…

— Я знаю точно. Когда мы сможем устроить открытие?

— На новом месте работают в три смены. Мы усадим 1200 человек, и останется ещё место для хорошей танцплощадки. Все должно быть готово через две недели. Но я не уверен, что эта затея с видеоскопом разумна, Бак.

— Я так хочу.

Лэнки опять отошёл к стойке и налил себе.

— Ладно. Так и делай. Если все это пройдёт, заварится большая каша, и мне надо бы к этому приготовиться. — Он ухмыльнулся. — Но будь я проклят, если это не окажется полезно для дела!

---

Мэриголд Мэннинг переменила причёску на последнее создание Занны из Гонконга и десять минут раздумывала, каким боком повернуться к съёмочным аппаратам. Бак терпеливо ждал, чувствуя себя немного неловко: такого дорогого костюма у него никогда ещё не было. Ему пришло в голову: а что, если он и в самом деле проецирует эмоции?

— Я встану так, — сказала наконец мисс Мэннинг, бросив на контрольный экран перед собой последний испытующий взор. — А вы, мистер Бак? Что мы с вами будем делать?

— Просто посадите меня за мультикорд, — сказал Бак.

— Но вы же будете не только играть. Вы должны что-нибудь сказать. Я объявляла об этом ежедневно всю неделю, у нас будет самая большая аудитория за много лет, и вы просто должны что-нибудь сказать.

— С радостью, — сказал Бак. — Можно мне рассказать о ресторане Лэнки?

— Конечно, глупый вы человек. Для того-то вы и здесь. Вы расскажете о ресторане Лэнки, а я расскажу об Эрлине Баке.

— Пять минут, — чётко объявил голос.

— О Боже, — сказала она. — Я всегда так нервничаю перед самым началом.

— Хорошо, что не во время передачи, — ответил Бак.

— Верно. Джимми только смеётся надо мной, но нужно быть артистом, чтобы понять другого артиста. А вы нервничаете?

— Когда я играю, мне не до того.

— Вот и мне тоже. Когда моя передача начинается, я слишком занята.

— Четыре минуты.

— О господи! — Она опять повернулась к экрану. — Может, мне лучше по-другому?

Бак уселся за мультикорд.

— Вы очень хороши так как есть.

— Вы, правда, так думаете? Во всяком случае, очень мило, что вы так говорите. Интересно, найдётся ли у Джимми время посмотреть.

— Уверен, что найдётся.

— Три минуты.

Бак включил усилитель и взял аккорд. Теперь он нервничал. Он понятия не имел, что будет играть. Он намеренно не хотел никак готовиться заранее, потому что именно импровизации его так странно действовали на людей. Только одно он знал точно: сексуальной музыки не будет. Об этом его просил Лэнки.

Задумавшись, он пропустил мимо ушей последнее предупреждение и, вздрогнув, поднял голову, когда услышал радостный голос мисс Мэннинг:

— Доброе утро! Начинаем «Утро с Мэриголд»!

Звонкий голос её продолжал. Эрлин Бак. Его карьера музыкодела. Её поразительное открытие, что он играет в ресторанчике Лэнки. Она рассказала о коммерсе, посвящённом тэмперскрму сыру. Наконец она окончила свой рассказ и рискнула повернуться, чтобы посмотреть в сторону Бака.

— Леди и джентльмены! С восхищением, с гордостью, с удовольствием представляю вам сенсацию Мэриголд — Эрлина Бака!

Бак нервно усмехнулся и смущённо постучал по клавише одним пальцем.

— Это моя первая в жизни речь, — сказал он. — Возможно, она будет последней. Сегодня открывается новый ресторан «У Лэнки» на Бродвее. К несчастью, я не могу пригласить вас туда, потому что благодаря великодушным рассказам мисс Мэннинг за последнюю неделю все места на ближайшие два месяца заказаны. Потом мы будем оставлять ограниченное число мест для приезжих издалека. Садитесь в самолёт и летите к нам!

У Лэнки вы найдёте кое-что не совсем обычное. Там нет экрана видеоскопа. Может быть, вы об этом слышали. У нас есть привлекательные молодые леди, которые вам будут петь. Я играю на мультикорде. Мы уверены, что вам понравится наша музыка, потому что у Лэнки вы не услышите коммерсов. Запомните это! «Никаких коммерсов у Лэнки!» Никаких флаеров к бифштексам! Никакой мыльной пены к шампанскому! Никаких сорочек к десерту! Никаких коммерсов! Только хорошая музыка, которая звучит для вашего удовольствия, — вот такая!

Он опустил руки на клавиши.

Было странно играть без всяких зрителей — практически без зрителей. Были только мисс Мэннинг и операторы видеоскопа, и Бак внезапно ощутил, что своими успехами он обязан зрителям. Перед ним всегда было множество лиц, и он играл в соответствии с их реакцией. Теперь его слушали люди по всему Западному полушарию. А потом это будет вся Земля и вся Солнечная система. Будут ли они хлопать и притопывать? Подумают ли они с благоговением: «Так вот что такое музыка без слов, без коммерсов!» Или он вызовет у них лёгкую скуку?

Бак бросил взгляд на бледное лицо мисс Мэннинг, на инженеров, стоящих с разинутыми ртами, и подумал, что, вероятно, все в порядке. Музыка захватила его, и он играл неистово.

Он продолжал играть и после того, как почувствовал что-то неладное. Мисс Мэннинг вскочила и бросилась к нему. Операторы бестолково засуетились, а дальний контрольный экран опустел.

Бак замедлил темп и остановился.

— Нас отключили, — сказала мисс Мэннинг со слезами в голосе. — Кто мог это сделать? Никогда, никогда за все время, что я выступаю по видеоскопу… Джордж, кто нас отключил?

— Приказ.

— Чей приказ?

— Мой приказ! — Перед ними появился Джемс Дентон, и он не улыбался. Губы его были сжаты, лицо бледно, в глазах светилось смертоносное неистовство.

— Ты хитрый парень, а? — обратился он к Баку. — Не знаю, как ты ухитрился разыграть меня, но ни один человек не одурачивает Джемса Дентона дважды. Теперь ты стал проблемой, и я не собираюсь затруднять себя решением. Считай, что ты ликвидирован.

— Джимми! — взмолилась мисс Мэннинг. — Моя программа отключена! Как ты мог?

— Заткнись, к черту! Могу предложить тебе, Бак, любое пари, что Лэнки сегодня не откроется. Хотя для тебя это уже безразлично.

Бак мягко улыбнулся.

— Я думаю, что вы проиграли, Дентон. Я думаю, что прозвучало достаточно музыки, чтобы победить вас. Я могу предложить вам любое пари, что к завтрашнему дню вы получите несколько тысяч жалоб. И правительство тоже. И тогда вы увидите, кто настоящий хозяин «Видеоскоп Интернэйшнл».

— Я хозяин «Видеоскоп Интернэйшнл».

— Нет, Дентон. Он принадлежит народу. Люди долго смотрели на это сквозь пальцы и довольствовались тем, что вы им давали. Но если они поймут, что им нужно, они того добьются. Я знаю, что дал им по крайней мере три минуты того, что им нужно. Это больше, чем я надеялся.

— Как тебе удалось провести меня там, в кабинете?

— Вы сами себя провели, Дентон, потому что вы ничего не знаете об обертонах. Ваш селектор не годится для передачи музыки. Он совсем не передаёт высоких частот, так что мультикорд звучал безжизненно для людей, находившихся в другой комнате. Но у видеоскопа достаточно широкая полоса частот. Поэтому он передаёт живой звук.

Дентон кивнул.

— Умно. За это я поотрываю головы некоторым учёным. Да и тебе тоже, Бак.

Он надменно вышел, и как только автоматическая дверь закрылась за ним, Мэриголд Мэннинг схватила Бака за руку:

— Живо! За мной!

Бак заколебался, а она прошипела:

— Да не стойте, как идиот! Вас убьют!

Она вывела его через операторскую в маленький коридорчик. Они пробежали через него, проскочили приёмную с удивлённой секретаршей и через заднюю дверь попали в другой коридор. Она втащила его за собой в антигравитационный лифт, и они помчались наверх. На крыше здания они подбежали к взлётной площадке для флаеров, и здесь она оставила его в дверях.

— Когда я подам сигнал, выйдите, — сказала она. — Только не бегите, идите медленно.

Она спокойно вышла, и Бак услышал удивлённое приветствие служителя.

— Как вы рано сегодня, мисс Мэннинг!

— Мы передаём много коммерсов, — сказала она. — Мне нужен большой «вэйринг».

— Сейчас подадим.

Выглядывая из-за угла, Бак увидел, как она вошла во флаер. Как только служитель отвернулся, она неистово замахала. Бак осторожно подошёл к ней, стараясь, чтобы «вэйринг» был все время между ним и служителем. Через минуту они уже неслись вверх, а внизу слабо прозвучала сирена.

— Успели! — воскликнула она задыхаясь. — Если бы вы не выбрались до того, как прогудела тревога, вам бы совсем не уйти.

Бак глубоко вздохнул и оглянулся на здание «Видеоскоп Интернэйшнл».

— Что ж, спасибо, — сказал он. — Но я убеждён, что необходимости в этом не было. Это же цивилизованная планета.

— «Видеоскоп Интернэйшнл» — не цивилизованное предприятие, — обрезала она.

---

Он посмотрел на неё с удивлением. Её лицо разгорелось, глаза расширились от страха, и впервые Бак увидел в ней человека, женщину, красивую женщину. Она отвернулась и разразилась слезами.

— Теперь Джимми убьёт и меня. А куда мы поедем?

— К Лэнки, — сказал Бак. — Смотрите, его отсюда видно.

Она направила флаер к свежевыкрашенным буквам на посадочной площадке нового ресторана, и Бак, оглянувшись, увидел, что на улице возле «Видеоскоп Интернэйшнл» собирается толпа.

Лэнки придвинул свой стол к стене и удобно откинулся назад. На нем был нарядный вечерний костюм, и он тщательно подготовился к роли общительного хозяина, но у себя в конторе он был все тем же неуклюжим Лзнки, которого Бак впервые увидел облокотившимся на стойку.

— Я тебе говорил, что заварится каша, — сказал он спокойно. — Пять тысяч человек у здания «Видеоскоп Интернэйшнл» требуют Эрлина Бака. И толпа все растёт.

— Я играл не больше трех минут, — сказал Бак. — Я подумал, что многие, наверное, напишут жалобы на то, что меня отключили, но ничего подобного я не ожидал.

— Не ожидал, а? Пять тысяч человек. Теперь уже, может быть, и все десять, и никто не знает, когда все это кончится. А мисс Мэннинг рискует головой, чтобы увезти тебя оттуда, спроси её, почему, Бак?

— Да, — сказал Бак. — Зачем было вам ввязываться в это из-за меня?

Она вздрогнула.

— Ваша музыка такое со мной делает!

— Ещё как делает, — подхватил Лэнки. — Бак, дурень ты этакий, ты устроил для четверти земного населения три минуты эмоциональной музыки!

---

Ресторан Лэнки открылся в тот вечер, как и было назначено. Толпа заполняла всю улицу и ломилась до тех пор, пока оставались стоячие места. Хитрый Лэнки установил плату за вход. Стоявшие посетители ничего не заказывали, и Лэнки не мог допустить, чтобы музыка досталась им бесплатно, даже если они готовы были слушать её стоя.

В последнюю минуту была произведена только одна замена. Лэнки решил, что посетители предпочтут очаровательную хозяйку старому хозяину с расплющенным носом, и он нанял Мэриголд Мэннинг. Она изящно скользила по залу, и голубизна ниспадающего платья оттеняла золотистые волосы.

Когда Бак занял своё место за мультикордом, бешеная овация продолжалась двадцать минут.

В середине вечера Бак разыскал Лэнки.

— Дентон что-нибудь предпринял?

— Ничего. Все идёт как по маслу.

— Странно. Он поклялся, что мы сегодня не откроемся.

Лэнки усмехнулся.

— У него достаточно своих неприятностей. Власти ему на горло наступают из-за сегодняшней суматохи. Я боялся, что будут обвинять тебя, но обошлось. Дентон включил тебя в программу, он же тебя и отключил, и считается, что виноват он. По моим последним сведениям, «Видеоскоп Интернэйшнл» получил больше пяти миллионов жалоб. Не беспокойся, Бак. Скоро мы услышим о Дентоне, да и о союзах тоже.

— О союзах? При чем тут союзы?

— Союз музыкоделов взъестся на тебя за то, что ты хочешь покончить с коммерсами. Союз текстовиков будет заодно с ними из-за коммерсов и ещё потому, что твоей музыке не нужны слова. Союзу исполнителей ты придёшься не по вкусу, потому что вряд ли кто-нибудь из них умеет играть хоть немного. К завтрашнему утру, Бак, ты станешь самым популярным человеком в Солнечной системе, и тебя возненавидят все заказчики, вое работники видеоскопа и все союзы. Я приставлю к тебе телохранителя на круглые сутки. И к мисс Мэннинг тоже. Я хочу, чтобы ты вышел из этой заварухи живым.

— Ты в самом деле думаешь, что Дентон может…

— Дентон может.

На следующее утро Союз исполнителей занёс ресторан Лэнки в чёрный список и предложил всем музыкантам, включая Бака, прекратить с ним всякие отношения. Музыканты вежливо отклонили предложение и к полудню оказались в чёрном списке. Лэнки вызвал адвоката-Бак ещё не видел человека, который выглядел бы таким скрытным и не внушающим доверия.

— Они должны предупредить нас за неделю, — сказал Лэнки. — И дать нам ещё неделю, если мы будем жаловаться. Я им предъявлю иск на пять миллионов.

В ресторан заходил уполномоченный по общественному порядку, затем уполномоченный по контролю за торговлей спиртным. После недолгих переговоров с Лэнки оба с мрачным видом удалились.

— Поздно Дентон зашевелился, — весело сказал Лэнки. — Я был у них обоих на прошлой неделе и записал на плёнку наши разговоры. Они не осмелятся действовать.

В этот вечер перед рестораном Лэнки были устроены беспорядки. У Лэнки на этот случай был наготове свой отряд, и посетители ничего не заметили. Произошла стихийная демонстрация против коммерсов, а в манхеттенских ресторанах было разбито пятьсот видеоскопов.

Ресторан Лэнки беспрепятственно закончил первую неделю своего существования. Зал постоянно был переполнен. Заявки на места посыпались даже с Венеры и Марса. Бак выписал из Берлина второго мультикордиста, которого он мог бы обучить, и Лэнки надеялся, что к концу месяца ресторан будет работать по двадцать четыре часа в сутки.

---

В начале второй недели Лэнки сказал Баку:

— Мы побили Дентона. Я смог ответить на каждый его ход, а теперь мы сами сделаем несколько ходов. Ты опять выступишь по видеоскопу. Сегодня я сделаю заявку. У нас законное предприятие, и мы имеем такое же право покупать время, как другие. Если он нам откажет, я в суд на него подам. Не посмеет он отказать.

— Где ты возьмёшь на все это денег? — спросил Бак.

Лэнки усмехнулся.

— Сэкономил. И получил небольшую поддержку от людей, которым не нравится Дентон.

Дентон не отказал. Выступление Бака транслировалось прямо из ресторана по всеземной программе, а вела передачу Мэриголд Мэннинг. Сексуальной музыки он не исполнял.

---

Ресторан закрывался. Усталый Бак переодевался у себя в комнате. Лэнки ушёл, чтобы рано утром встретиться со своим адвокатом и поговорить с ним о следующем ходе Дентона.

Бак был неспокоен. Ведь он всего-навсего музыкант, говорил он себе, не разбирающийся ни в юридических проблемах, ни в запутанной паутине связей и влияний, которой Лэнки так легко управлял. Он знал, что Джемс Дентон — олицетворение зла. Он знал также, что у Дентона достаточно денег, чтобы тысячу раз купить Лэнки. Или заплатить за убийство любого, кто стоит у него на дороге. Чего он ждёт? Ведь Бак через некоторое время может нанести смертельный удар всей системе коммерсов. Дентон должен это знать.

Так чего же он ждёт?

Дверь распахнулась, и к нему вбежала бледная, полуодетая Мэриголд Мэннинг. Она захлопнула дверь и прислонилась к ней. Все её тело сотрясалось от рыданий.

— Джимми, — сказала она задыхаясь. — Я получила записку от Кэрол — это его секретарша. Она была моей приятельницей. Она сообщает, что Джимми подкупил наших телохранителей, и они собираются нас убить сегодня по дороге домой. Или позволят людям Джимми нас убить.

— Я вызову Лэнки, — сказал Бак. — Беспокоиться не о чем.

— Нет! Если они что-нибудь заподозрят, они не станут ждать. У нас не будет никакой надежды.

— Тогда мы просто дождёмся, пока Лэнки вернётся.

— Вы думаете, ждать безопасно? Они же знают, что мы собрались уходить.

Бак тяжело опустился на стул. Это был как раз такой ход, которого он ожидал от Дентона. Он знал, что Лэнки тщательно подбирал людей, но у Дентона достаточно денег, чтобы перекупить любого. И все же…

— Может, это ловушка, — сказал он. — Может, это подложная записка.

— Нет. Я видела, как этот жирный коротышка Халси говорил вчера с одним из ваших телохранителей, и сразу поняла, что Джимми что-то затевает.

«Так вот оно что! Халси».

— Что же делать? — спросил Бак.

— Нельзя ли выйти через чёрный ход?

— Не знаю. Придётся пройти мимо, по крайней мере, одного телохранителя.

— Может, попробуем?

Бак колебался. Она была напугана. Она не владела собой от страха. Но она была более опытна в таких вещах. И она знала Джемса Дентона. Бак никогда не выбрался бы из «Видеоскоп Интернэйшнл» без её помощи.

— Если вы считаете, что это необходимо, — попробуем.

— Мне надо одеться.

Она осторожно выглянула за дверь и сразу вернулась; страх пересилил стыдливость.

— Нет. Идёмте.

Бак и мисс Мэннинг не спеша прошли по коридору к запасному выходу, обменялись кивком с двумя телохранителями, которые сидели наготове, внезапно нырнули а дверь и побежали. Позади раздался удивлённый возглас, и ничего больше. Они изо всех сил помчались по переулку, повернули, добежали до следующего перекрёстка и остановились в нерешительности.

— Движущийся тротуар в той стороне, — задыхаясь шепнула она. — Если мы добежим до него…

— Пошли!

И они побежали дальше, держась за руки. Переулок впереди расширялся в улицу. С беспокойством Бак поискал глазами флаеры, не догоняют ли, но не увидел ни одного. Он не знал точно, куда они попали.

— Погони нет?

— Кажется, нет. Ни одного флаера, и я никого не заметил позади, когда мы останавливались.

— Значит, мы удрали!

Футах в тридцати от них из рассветных теней вдруг выступил человек. Охваченные паникой, они остановились, а он шагнул к ним. Шляпа была низко надвинута на лицо, но улыбку нельзя было не узнать. Джемс Дентон.

— Доброе утро, красавица, — произнёс он. — «Видеоскоп Интернэйшнл» много потерял без тебя. Доброе утро, мистер Бак.

Они стояли молча. Мисс Мэннинг вцепилась в плечо Бака, а ногти её через рубашку вонзились ему в тело. Он не шевелился.

— Я знал, что ты попадёшься на эту маленькую хитрость, красавица. Я знал, что ты уже как раз достаточно напугана, чтобы на неё поддаться. У каждого выхода мои люди, но я благодарен тебе, что ты выбрала именно этот. Очень благодарен. Я предпочитаю лично сводить счёты с предателями.

Вдруг он повернулся к Баку и прорычал:

— Убирайся отсюда, Бак. До тебя очередь ещё не дошла. Для тебя я приготовил кое-что другое.

Бак стоял, как прикованный к сырому тротуару.

— Шевелись, Бак, пока я не передумал!

Мисс Мэннинг отпустила его плечо. Её голос сорвался на прерывистый шёпот.

— Уходите! — сказала она.

— Бак.

— Уходите, быстро! — снова шепнула она.

Бак нерешительно сделал два шага.

— Бегом! — заорал Дентон.

Бак побежал. Позади раздался зловещий треск выстрела, крик — и наступила тишина. Бак запнулся, увидел, что Дентон смотрит ему вслед, и снова побежал.

---

— Так вот, трус, — сказал Бак.

— Нет, Бак, — Лэнки медленно покачал головой. — Ты смелый человек, иначе ты не ввязался бы в это дело. Это не была бы смелость — пытаться что-нибудь там сделать. Это была бы глупость. Виноват я. Я думал, что он прежде всего займётся рестораном. Теперь я кое-что должен за это Дентону, Бак, а я из тех, кто платит свои долги.

Обезображенное лицо Лэнки озабоченно нахмурилось. Он как-то странно посмотрел на Бака и почесал свою лысую голову.

— Она была красивая и храбрая женщина, Бак. Но я не понимаю, почему Дентон отпустил тебя.

Трагедия, нависшая над рестораном Лэнки в тот вечер, никак не сказалась на посетителях. Они встретили Бака, вышедшего к мультикорду, громом оваций. Когда он остановился, нерешительно кланяясь, его окружили три полисмена.

— Эрлин Бак?

— Да.

— Вы арестованы.

Бак усмехнулся. Дентон не заставил ждать своего следующего хода.

— В чем меня обвиняют? — спросил он.

— В убийстве. В убийстве Мэриголд Мэннинг.

---

Лэнки прижался к решётке печальным лицом и неторопливо заговорил.

— У них есть свидетели, — сказал он, — честные свидетели, которые видели, как ты выбежал из этого переулка. У них есть несколько лжесвидетелей, которые видели, как ты стрелял. Один из них — твой друг Халси, которому как раз случилось совершать свою раннюю утреннюю прогулку по той аллее — во всяком случае, он в этом присягнёт. Дентон, наверное, не пожалел бы миллиона, чтобы засадить тебя, но в этом нет нужды. Нет нужды даже в том, чтобы подкупить суд. Настолько чисто дело против тебя.

— А как насчёт револьвера? — спросил Бак.

— Его нашли. Конечно, никаких отпечатков. Но кое-кто заявит, что ты был в перчатках, или окажется, что кто-то видел, как ты его обтирал.

Бак кивнул. Теперь он уже был не в силах что-нибудь изменить. Он служил делу, которого никто не понимал, — может быть, он сам не понимал, что пытался сделать. И он проиграл.

— Что будет дальше?

Лэнки покачал головой.

— Не умею я скрывать плохие вести. Это означает пожизненный приговор. Тебя сошлют на Ганимед в рудники пожизненно.

— Понятно, — сказал Бак. И добавил с беспокойством: — А ты собираешься продолжать наше дело?

— А чего ты, собственно, хотел добиться, Бак? Ты ведь работал не только на ресторан «Лэнки». Я никак не мог в этом разобраться, но я-то был с тобой потому, что ты мне нравишься. И мне нравится твоя музыка. Так чего же ты хотел?

— Не знаю.

«Концерт? Тысяча человек, собиравшихся, чтобы слушать музыку? Этого он хотел?»

— Музыки, наверное, — сказал он. — Избавиться от коммерсов или хоть от некоторых из них.

— Да. Да, кажется, я теперь понял. Ресторан «Лэнки» будет продолжать твоё дело, Бак, пока я жив. Новый мультикордист не так уж плох. Конечно, не то, что ты, — но такого, как ты, больше никогда не будет. Мы все ещё не можем удовлетворить все заявки на места. Ещё несколько ресторанов покончили с видеоскопом и пытаются нам подражать, но мы далеко впереди. Мы будем продолжать то, что начал ты, а твоя треть дохода будет идти тебе. Её будут отчислять на твой счёт. Ты станешь богатым человеком, когда вернёшься.

— Когда вернусь?

— Ну, пожизненный приговор не обязательно означает приговор на всю жизнь. Смотри, веди себя как следует.

— А как же Вэл?

— О ней позаботятся. Я дам ей какую-нибудь работу, чтобы занять её.

— Может, я смогу посылать тебе музыку для ресторана, сказал Бак. — У меня будет много времени.

— Боюсь, что нет. От музыки-то они и хотят тебя держать подальше. Так что писать будет нельзя. И к мультикорду тебя не подпустят. Они думают, что ты сможешь загипнотизировать стражу и освободить всех заключённых.

— А мне разрешат взять мою коллекцию пластинок?

— Боюсь, что нет.

— Понятно. Что ж, если так…

— Да, так. Теперь за мной уже второй долг Дентону.

У Лэнки, обычно не склонного к проявлениям чувств, были слезы на глазах, когда он отвернулся.

---

Суд совещался восемь минут и вынес обвинительный приговор. Бак был приговорён к пожизненному заключению. Хозяева видеоскопа знали, что жизнь в рудниках Ганимеда частенько оказывалась очень короткой.

Среди простых людей все шире расходился слух, что этот приговор был оплачен заказчиками и хозяевами видеоскопа. Говорили, что Эрлину Баку пришили дело за музыку, которую он дал народу.

В тот день, когда Бака отправили на Ганимед, было объявлено о публичном выступлении мультикордиста X. Вейла и скрипача Б. Джонсона. Вход — один доллар.

Лэнки старательно собрал материал, перекупил одного из подкупленных свидетелей и подал кассационную жалобу. В пересмотре дела отказали. Один за другим тянулись годы.

Был организован Нью-йоркский симфонический оркестр из двадцати инструментов… Один из роскошных воздушных автомобилей Джемса Дентона разбился, и он погиб. Несчастный случай. Миллионер, который однажды слышал, как Эрлин Бак играл по видеоскопу, основал десяток консерваторий. Они должны были носить имя Бака, но один историк музыки, который ничего не слышал о Баке, переменил имя на Баха.

Лэнки умер, и его зять продолжал завещанное ему дело. Была проведена подписка на строительство нового концертного зала для Нью-йоркского симфонического оркестра, который теперь насчитывал сорок инструментов. Интерес к этому оркестру рос, как лавина, и, наконец, место для нового зала выбрали в Огайо, чтобы туда легко можно было добраться из любой части Североамериканского континента. Был сооружён зал Бетховена на сорок тысяч человек. За первые же сорок восемь часов после начала продажи билетов были разобраны все абонементы на первую серию концертов.

Впервые за двести лет по видеоскопу передавали оперу. Там же, в Огайо, был выстроен оперный театр, а потом институт искусств. Центр рос — сначала на частные пожертвования, потом на правительственную субсидию. Зять Лэнки умер, управление рестораном «Лэнки» перешло к его племяннику вместе с делом освобождения Эрлина Бака. Прошло тридцать лет, потом сорок.

Через сорок девять лет, семь месяцев и девятнадцать дней после того, как Баку был вынесен пожизненный приговор, его помиловали. Ему все ещё принадлежала треть дохода самого преуспевающего ресторана в Манхэттене, и капитал, который накопился за много лет, сделал его богатым человеком. Ему было девяносто шесть лет.

Зал Бетховена снова переполнен. Отдыхающие со всей Солнечной системы, любители музыки — владельцы абонементов, старики, которые доживают жизнь в Центре, — вся сорокатысячная толпа нетерпеливо колыхалась в ожидании дирижёра. Когда он вышел, со всех двенадцати ярусов грянули аплодисменты.

Эрлин Бак сидел на своём постоянном месте в задних рядах партера. Он навёл бинокль и разглядывал оркестр, снова размышляя о том, на что могут быть похожи звуки контрабаса. Все его горести остались на Ганимеде. Жизнь его в Центре стала нескончаемым потоком чудесных открытий.

Разумеется, никто не помнил Эрлина Бака, музыкодела и убийцу. Уже целые поколения людей не помнили коммерсов. И все же Бак чувствовал, что всего этого добился он — точно так же, как если бы он построил это здание и сам Центр собственными руками. Он вытянул перед собой руки, изуродованные за многие годы в рудниках. Его пальцы были расплющены, тело изувечено камнями. Он не жалел ни о чем. Он сделал своё дело как следует.

В проходе позади него стояли два билетёра. Один указал на него пальцем и прошептал:

— Ну и тип, вот этот! Ходит на все концерты. Ни одного не пропустит. Просто сидит тут в заднем ряду да разглядывает людей. Говорят, он был одним из прежних музыкоделов много-много лет назад.

— Может, он музыку любит? — сказал другой.

— Да нет. Эти прежние музыкоделы ничего не понимали в музыке. И потом — он ведь совсем глухой.

Рина Берри

Чернокнижник, чешуя, солнце

Королевство Стентолфорд скрепляло союз с Банегардом.  Лилиану (принцессу) выдавали за принца Джерома.  Вопреки всем законам принцесса любила другого.  Только можно ли было открыть родителям правду?  Полюбил её Седрик — охотник простой, не богат.  Разве будет в том выгода? Он достоин быть королем?  Языков он не знал, не бывал он на светских приемах,  не умел фехтовать, не учил исторических дат.  Кто одобрит союз с недостойным наследницы царства?  Если ты королева, то любовь для тебя — это роскошь.  У тебя тонны злата, шелка и жемчужные брошки.  Но любовь не сравнится ни с властью и ни с богатством. Лилиана была очень храброй и твердой в решениях,  покорялась законам и была милосердна, строга  и вела мудрый суд, и достойно держалась в кругах  среди знати, толк знала в политических отношениях.  Каждый принц и кузнец, и пастух, и слуга, и солдат  восхищались её красотой и умом, и талантом.  Её запах духов мог пленить навсегда, безвозвратно.  Мог влюбить в себя голос и уверенный, ласковый взгляд. Её вольный характер завел её в августе в лес.  Наслаждаясь спокойствием, брела среди сосен и мхов.  В двух шагах от нее притаился голодный волк.  Но животному говору не учат вовсе принцесс. Лилиана дышала едва, но пыталась быть стойкой.  Притвориться ли мертвой, сбежать или что говорить?  Лилиана молчала, о пощаде пыталась молить.  И на помощь явился высокий и юный охотник.  Он шептал не слова, а заклятия или же песню,  заслонил её стан мускулистой и крепкой спиною.  Волк издал тихий рык, обошел обоих стороною,  одарил их злым взглядом, удаляясь рысцою в глушь леса.  — Не ходите здесь, мисс, здесь опасно и много капканов.  Кто отправил такую красу на съеденье волкам?  — Я сама так беспечно гуляла по этим лесам.  Благодарна я вам за спасение. Ваша отвага  покорила меня. Награжу я вас щедро, прилично.  — Мне не нужно награды, кроме вашего расположения.  Обещайте в лесах не гулять без надежного сопровождения.  Обещайте, что я вас увижу завтра вечером у храма кирпичного.  Как зовут вас, краса? Вы придете? О, сделайте милость!  — Лилианой зовут. Я наследница Стентолфорда.  А как вас мой спаситель?  — Я Седрик. Придете ли?  — Да. Вас смущает мой статус?  — Мое сердце еще так не билось никогда. Мне не важен ваш статус.  Он коснулся её нежных рук, целуя устами. Лилиана смутилась, благодарна за всё небесам и  бесконечно шептала: «Спасибо за Седрика, август». Так они познакомились и встречались у старого храма  до тех пор, пока новость о свадьбе их не настигла.  — Что же делать нам, Седрик? Без тебя моё счастье погибло.  — Есть один только выход. Ты готова бежать, Лилиана?  — Убегать? Отказаться мне от престола?  Я за нашу любовь готова и горы свернуть.  — Вижу выхода нет. К чернокнижнику наш лежит путь.  Он поможет нам мудрым советом и словом. Обещал чернокнижник помочь им, дал слово своё.  Отыскал он рецепт, чтобы сделать временный яд.  Он готовил отвар, проводя волшебный обряд.  И шептал заклинания над смертоносным питьем:  «Моё сердце чернильное, а тело — бумажный лист.  Покоритесь Вода и Земля, и Огонь, и Ветер  и энергия Солнца превращай Лилианы плоть в пепел  и стекайся ручьем во флакон её жизнь.»  Как готов был тот яд, он отдал его Лилиане.  — Чтобы утром ты не проснулась, выпей его перед сном.  В подвенечном наряде в склеп отнесут тебя, но  ровно в полдень один поцелуй исцелит твои раны,  ты проснешься, играть будет красками кожа.  Вы сбежите вдвоем, обретете семейный очаг, —  так сказал им старейший и опытный маг.  Перед сном, приняв яд, Лилиана упала на ложе. Отнесли её в склеп по утру, горевало всё царство.  В подвенечном наряде лежала в гробу Лилиана,  словно кукла фарфоровая, но всё так же желанна.  Но лишь Седрик вернет в нее жизнь поцелуем-лекарством.  И вот Седрик бежит исцелить свою Лилиану.  Лишь один поворот и тропа, где впервые встречались,  до утра там они говорили и целовались.  Он спасет её скоро, если вместе быть могут обманом.  Но вдруг слышит он зов, нереально красивое пение,  что лилось от реки и просило его подойти.  И ослушались ноги и к реке захотели идти.  Он не знал дня прекраснее в жизни, чем это мгновение.  За шеренгой цветов, малахитовых камышей  он увидел русалку, что звала его и манила.  — Я Мелинда. Тебя я давно уже полюбила.  Её голос был звонкий и ласкал перепонки ушей. Чешуя её плоти прозрачней, чем ветра вдох,  её волосы плачут водой и путают разум,  а небесный цвет глаз завлекал сильнее алмазов.  Слыша песню её, не поймешь, в чем коварный подвох. Зачарованный Седрик забыл Лилиану и дом.  Очарованный голосом, потянулся к красавице дивной.  — Я пойду за тобой. Я влюбился в тебя, Мелинда.  И русалка его утянула с собой на дно.

Цитаты про стены. Пафосные цитаты

Любовь — это когда хорошим людям плохо. Сплин

«Он понял, что она не только близка ему, но что он теперь не знает, где кончается она и начинается он» Л.Толстой «Анна Каренина»

Я не умею наполовину любить или дружить, либо всю душу отдам, либо ничего.

Великие люди развивают в себе любовь, и лишь мелкая душа лелеет дух ненависти.

Бывает так, что человек, который может спасти тебя, топит. Фредерик Бегбедер

Что я для тебя, тем и ты будешь для меня. Генрих Манн

Женщины любят только тех, которых не знают. Михаил Лермонтов

Как часто в жизни ошибаясь, теряем тех, кем дорожим…
Чужим понравиться стараясь, порой от ближнего бежим…
Возносим тех, кто нас не стоит, а самых верных предаем…
Кто нас так любит, обижаем, и сами извинений ждем…

Любовь — это единственное, что делает человека — сильнее, женщину — красивее, мужчину — добрее, душу — легче, а жизнь — прекрасней! Фридрих Ницше

Ни один человек на свете не достоин твоих слез, а тот, кто достоин, никогда не заставит тебя плакать. Габриэль Гарсиа Маркес

Вокзал видел больше искренних поцелуев, чем ЗАГС. А стены больницы слышали больше искренних молитв, чем церковь.

Кто захочет — напишет, кому надо — позвонит, кто скучает — найдет.

Я её люблю потому, что на свете нет ничего похожего на нее, нет ничего лучше, нет ни зверя, ни растения, ни звезды, ни человека прекраснее. Александр Куприн

Не стесняйтесь своих чувств и желаний… Другой жизни для них не будет…

Только тогда поймёт парень, как дорога ему девушка, когда она окажется с другим..

Идеальных людей не существует, но всегда есть один, идеальный для тебя.

Женщина — это Цветок. А мужчина — Садовник. Садовник ухаживает и растит Цветок. Цветок в свою очередь благодарит его, даря ему свою нежность и красоту. У самого заботливого Садовника самый прекрасный Цветок.

Если бы мне предложили любовь или деньги, я бы выбрал любовь. Ведь благодаря любви, появляется вдохновение творить что-то новое и делать деньги.

Если вы поймали птицу, то не держите ее в клетке, не делайте так, чтобы она захотела улететь от вас, но не могла. А сделайте так, чтобы она могла улететь, но не захотела.

Иногда уходят не чтобы уйти, а чтобы вернуться другими.

Любимого человека нельзя заменить никем и никогда.

Дотянуться друг до друга они не могли, но тронуть за душу было им по силам. Ариэль Бюто

Ошибочно думать, что любовь вырастает из длительной дружбы и настойчивого ухаживания. Любовь — это плод духовной близости, и, если близость не возникает через секунду, она не возникнет ни через года, ни через поколения. Джебран Халиль Джебран

Женщину надо любить так, чтобы ей и в голову не пришло, что кто-то другой может любить её ещё сильнее…

Снится, потому что думаешь. Думаешь, потому что скучаешь. Скучаешь, потому что любишь. А любишь, потому что это твой человек. А.П.Чехов

Нежность, абсолютное взаимное доверие, и контакт, и правда — это с годами становится все нужнее… Не будем швыряться любовью, не так часто она нам встречается. Айрис Мёрдок. «Море, море».

Настоящая любовь начинается там, где ничего не ждут взамен. Антуан де Сент-Экзюпери

Когда целуешься и закрываешь глаза — попадаешь в рай

Когда власть любви превзойдёт любовь к власти, настанет мир на Земле.

Любила… Ревела… Чего-то ждала… Послала… Забыла… И счастлива я.

Строить отношения нужно с человеком, для которого ты всегда будешь на первом месте.

Когда мы с Мэгги поженились 60 лет назад, у нас не было денег. На нашем банковском счету было 8 долларов. Первые два года у нас даже не было телефона. Мы снимали крошечную квартирку в Венисе, по соседству с бензозаправкой. Там на стене и висел мой первый телефон. Я выбегал к нему, брал трубку, а люди думали, что звонят мне домой. Не было даже телефона, что уж говорить о машине. Но знаете, что у нас было? Любовь. Рэй Брэдбери

Не нужно растрачивать себя на кого попало. Лучше копите в себе любовь, заботу и нежность, чтобы в нужный момент подарить это нужному человеку. Мать Тереза

Для чего мне все эти люди? Если ни один из них все равно не ты. Вера Полозкова

Так легко быть любимым, так трудно любить.

Никогда не любите того, кто относится к вам, как к обычному человеку. Оскар Уальд

Я брился каждый вечер, чтобы не колоть её щетиной, целуя ее в постели. А потом однажды ночью — она уже спала (я был где-то без нее, вернулся под утро, типичное мелкое свинство из тех, что мы себе позволяем, оправдываясь семейным положением) — взял и не побрился. Я думал, ничего страшного, она ведь и не заметит. А это значило просто, что я ее больше не люблю… Фредерик Бегбедер

Женщина, которую считают холодной, просто еще не встретила человека, способного разбудить в ней любовь. Вениамин Каверин Наука расставания

Лишь мужчина виноват в том, как женщина себя ведёт, он либо позволяет ей это, либо подаёт пример своим поведением…

Когда все хорошо, легко быть вместе: это как сон, знай дыши, да и только. Надо быть вместе, когда плохо — вот для чего люди сходятся. Валентин Распутин («Живи и помни»)

Любовь — не зеркальный пруд, в который можно вечно глядеться. У нее есть приливы и отливы. И обломки кораблей, потерпевших крушение, и затонувшие города, и осьминоги, и бури, и ящики с золотом, и жемчужины… Но жемчужины — те лежат совсем глубоко. Эрих Мария Ремарк «Триумфальная арка»

Любить не сложно. Сложно найти человека, которому это и правда нужно.

Настоящая любовь возможна только с Настоящим! Хришикеш Махарадж

Единственное, что имеет значение в конце нашего пребывания на земле, – это то, как сильно мы любили, каким было качество нашей любви. Ричард Бах

Я хочу, чтобы человек, которого я люблю, не боялся открыто любить меня. Иначе это унизительно. Пушкин

Разум судит, что хорошо и что плохо. Любовь приносит только хорошее. Д.Чопра

Если ищешь любви истинной и большой, то сначала надо устать от мелких чувств и случайных романов. (Пауло Коэльо)

Одни люди уходят, другие приходят, и лишь некоторые навсегда остаются в сердце.

Счастье женщины не в возможности выбирать среди сотен мужчин. Счастье женщины в возможности позволить себе быть с тем, кого любишь. Из тысяч и миллионов поклонников — сотни красивых, сотни богатых, сотни ревнивых, сотни желанных и может не быть ни одного любимого. А тот, кого любишь может оказаться под запретом. Запретом времени… Запретом расстояния… Запретом гордости, или слабости… Запретом обстоятельств…

Мы любим, но делаем вид, что нам всё равно. Мы равнодушны, а делаем вид, что любим.

Настоящая любовь не терпит посторонних. Эрих Мария Ремарк «Три товарища».

Любите женщину такой, какой вы ее сделали. Или делайте ее такой – какой любите.

Любовь не выбирают, любимых не винят, судьбу не повторяют, забытым не звонят!

Любви без боли не бывает. Если кто любил значит понимает…

Сердце девушки никогда не бывает пусто…либо влюблена, либо не может забыть.

Любовь не живёт три года, любовь не живёт три дня. Любовь живёт ровно столько, сколько двое хотят, чтобы она жила.

Когда любовь заканчивается, один обязательно страдает… если никто не страдает, значит любовь и не начиналась… если страдают оба, любовь еще жива…

Ты любишь и любима. Жаль, что это два разных мужчины.

Ветер изменяет форму песчаных барханов, но пустыня остается прежней. И прежней останется наша любовь. (Коэльо)

Говорят, что от любви до ненависти один шаг. Нет, один шаг от очарования до разочарования. А между любовью и ненавистью сотни попыток всё изменить.

Любовь — как река: мужчина бросается в нее сразу, а женщина входит постепенно.

Любовь — это светильник, озаряющий Вселенную; без света любви земля превратилась бы в бесплодную пустыню, а человек — в пригоршню пыли.

Если я люблю, то надолго, если взаимно, то навсегда

Если любишь то разница в возрасте — не разница.

Любовь никогда не бывает совершенной. Я не хочу стирать ее из моей жизни. Я люблю свою боль. Она — мой друг. Джим Керри

Какая это роскошь, в любой момент иметь возможность обнять любимого человека. С. Ахерн

Ты хоть понимаешь, что с тобой происходит? — Я влюблен. Убейте меня. Чак Паланик

Мы можем избавиться от болезни с помощью лекарств, но единственное лекарство от одиночества, отчаяния и безнадежности — это любовь. В мире много людей, которые умирают от голода, но еще больше тех, кто умирает от того, что им не хватает любви. Мать Тереза

Крикни — услышит любой.
Прошепчи — услышит ближайший.
И только любящий услышит о чем ты молчишь.

Некоторые девушки по виду холодные, по характеру жестокие… Потому что они один раз серьёзно любили, но потеряли… Верили, а их предали…

Просто когда тебе волосы с лица убирают, знали бы вы, сколько в этом нежности, трепета и любви. Уж побольше, чем в вашем «я люблю тебя»

Перед тем как мстить, нужно сначала собрать воедино осколки своего сердца.

– Я искренне считаю, что самое лучшее занятие в мире – ненавидеть тебя! – Это всего лишь пафос.

На фотках не настоящие мы. Мы – не мы. Сплошной пафос и обман. В жизни – совсем иные.

Иногда человек становится настолько большой частью нас самих, что с его исчезновением пустота уже не может заполниться.

Нет детка, это не пафос. Мне просто пришлось превратиться в такую, чтобы заткнуть вас всех, напыщенных болванов.

Ирония порою может излечить даже то, что заражено пафосом.

Благодаря пафосу мы всего лишь облекаем неприятные качества, вещи, поступки в приятный фантик. Так удобно. Ведь как звучит фраза – “неразборчива в связях”… Как-то даже загадочно. А если сказать по другому – “ложится под каждого, кто этого захочет” – совсем не так, верно? Пафос спасает.

Своим пафосом ты просто убиваешь мою любовь. Она терпит, но не выдержит бесконечно. Остановись, пока не поздно. Гордость стоит гораздо меньше, чем моя любовь к тебе…

Продолжение лучших афоризмов и цитат читайте на страницах:

Со временем ты поймешь,что весь этот пафос и гламурные шмотки не важны.И будешь кусать локти,потому что потерял девочку,которая любила тебя больше жизни….

Пафос – чувство бесчувственных, священный экстаз презирающих жизнь.

Только в сказках принцесса целует жабу, и та превращается в прекрасного принца. В жизни все наоборот: принцесса целует принца, и он становится омерзительной жабой.

Милый! ты далеко- не дурак! а вблизи-полный идиот!))

я научусь автоматически глохнуть каждый раз, слыша твой голос или твое имя. слепнуть, натыкаясь на твои фото. ломать себе пальцы каждый раз, когда захочется тебе позвонить.

ей не хочется видеть как ты счастлив.не пиши ей,не звони.не в вспоминай ее,не произноси ее имя вслух-она чувствует пальцами,кожей.чувствует.особенно когда ты рядом с другой.

Как хочется вернуться в те времена, когда для счастья хватало лишь шоколадки..

странно, но больнее всего делают те,кто говорят, что не хотят сделать больно

Надо помыть руки…перевязать хвост….улыбнуться зеркалу и плюнуть на тебя….

Настоящий мужчина не скажет “Пошла вон!”…когда ты будешь уходить, он cилой прижмет к себе со словами “Сядь и успокойся”

– Знаешь,что самое смешное в наших отношениях?.. – Что?.. – Их просто нет..

Я не ревную, я просто слишком люблю себя, чтобы позволить тебе не уважать меня

Я слишком сложная история для тебя. А люди не любят сложности

Когда он много говорил, она целовала его в губы, чтобы тот замолчал.Тогда он специально говорил еще больше, ожидающе закрывая глаза и улыбаясь

Рисовать мечты это не глупо. Даже если они никогда не сбудутся. Глупо не мечтать.

Доктор! когда я с женой за ночь 15 раз…это как называется?! -пизд*ж))

Улыбайся жизни и жизнь улыбнется тебе. Последнее несчастье тяжелее всех.

Я не прощу тебя…обида будет сидеть….твои выходки….твои пустые слова….грошь им цена.но только запомни Жизнь–>Поступок–>Бумеранг

Вынь штопр из задницы и вставь его себе в голову,чтобы там хоть что-то извилистое было

– а на что я тебе? – а на всю жизнь..

Тихонько плачет, смотря романтические комедии, улыбается детям на улице и ночами любуется звездами… ждущая счастья… странная…

Только уже не нужно ни тела, ни постели. А может, только какая-то малость – подобие объятья и поцелуя. Как там? Прощальный… незабвенный?.. Да бог с ней, с его незабвенностью. Любой поцелуй

Не просто всегда быть изящной и милой, Как будто на свете нет пасмурных дней. Но стать для кого-то единственной в мире, Поверьте,трудней,намного трудней…

Вы хотели разбить мою мечту? Обломитесь, она у меня небьющаяся, противоударная и морозоустойчивая

Я часто ошибаюсь.В книгах в одежде в цветах.И всё же это пустое.Меня волнует что я ошибаюсь в тебе

Самое ужасное, что ты один такой. Единственный и незаменимый. Этого я боялась больше всего

В мире много чего вредного.. Я например..

Я как воздушный шарик…когда никто не держит за веревочку -меня уносит

Я совершила большую ошибку-опять проснулсь.Это кошмар-начинать день с ошибки..

Все платят за секс, просто шлюхи честно называют цену.

А у тебя есть парень? – Нет. – Как у такой милой, красивой, очаровательной девушки нет парня? – Умер от счастья..!

Я боюсь пустых глаз… да, пожалуй, больше всего я боюсь заглянуть в глаза дорогого мне человека и увидеть там темноту и холод… это сложно понять, это надо почувствовать. И даже врагу бы я не пожелала окунуться в этот глубокий холод, наполненный колкими осколками безразличия….

Не будь наивной…Тебя убьют ни враги, ни случай… ни пьяное быдло, ни завистливые курицы, ни маньяк, прячущий лицо…Нет-нет… тебя убьет тот, кто рядом… кто ближе всех….

Когда не хочешь,то имеешь. Имеешь ЭТО, не ценя. Когда теряешь, понимаешь – Без ЭТОГО уже нельзя…

За этот год я поняла две истины:1.любовь есть 2.но не у нас

Милая, ведь с презервативом – это не измена? – Ага, а с глушителем – не убийство…

я люблю запах кофе по утрам, снег, красивые истории и опавшие листья. а еще я люблю тебя. только теперь это совсем неважно

Сережа волнуется – раз, Игорь волнуется – два, Саша волнуется – три, Оля пошла на узи!))

А следующим утром поняла, что не могу без него. Я плюнула на все условности и позвонила. Лучше быть счастливой,чем гордой

Между нами квартиры, столы, школы, институты, дорожные указатели, километры, мили, кедры, рябины, супермаркеты и ещё очень много чего.Издеваетесь, что ли?Между Нами – только наша собственная глупость.И ничего более.

если хочется написать ему что-то душераздирающе-нежно-милоеглубоко вдохни,посчитай до десяти и продолжай заниматься своими делами

Счастье мужчины зовется “Я хочу”. Счастье женщины – “Он хочет”.

если ты хорошо знаешь человека,то ты даже слышишь с какой интонацией он говорит те фразы которые сам написал

да я все так же….у меня все та же осень за окном….я до сих пор люблю дождь.и я до сих пор помню чьи-то обещания о счастье

Расстаться-это не сложно. Сложно оглядываться в след. Сложно первую ночь. Сложно первое утро. И пару последующих дней.Потом должно отпустить.

Мне нужен тот парень,который сможет мне сказать “заткнись” ..при чём так,чтобы я не обиделась..

Наверное в прошлой жизни я была голубем…Потому что сейчас срать я на все хотела)

Губы к губам – опаленные страстью… Море эмоций… и… капелька счастья…

оказалось,что не думать о тебе это так же трудно как доказать теорему Ферма,как нарисовать радугу чёрным карандашом.как подобрать синоним к слову “синоним”,как вырастить каберне совиньон на Северном Полюсе.я не настолько крута.

Я сто раз говорила, что больше никогда никому не поверю.А появился ты – и я послала куда подальше все свои дурацкие принципы

с детства я любила шоколад.. сейчас я люблю тебя темноволосого, смуглого и с карими глазами.. сейчас ты мой шоколад

Есть девушки, с которыми спят, а есть, которые снятся

Люди в моем мире делятся на тебя и остальных

Если на улице кричат: “дурак” необязательно оборачиваться

Я как экспонат-смотрят все,а достаюсь только одному)

– Ты плачешь? – Нет. Я просто ночью в кровате лук режу..

если тебе говорят “я всегда буду рядом” -расслабься,он уйдет намного раньше,чем тебе кажется.

Когда сбываются самые заветные мечты, следует ожидать, что рано или поздно судьба предъявит тебе счет

Право ревновать имеет лишь тот, кто не изменяет.

Я хочу быть причиной твоего счастья

Скажи,что любишь меня, держа мой подбородок крепко пальцами, и заставляя смотреть тебе в глаза. И тогда, я задохнусь, от беспомощности

Я когда-то приду, ночью, и убью тебя. Убью за испорченное прошлое..

Не важно,что ты видишь,важно,как ты на это смотришь!!!

Боль нельзя терпеть… С болью нельзя бороться… Боль должна пройти сквозь тебя, чтобы стать твоей силой…

Неважно что у тебя на голове,главное представь,что на ней корона!

Тонем в друг друге,медленно,с наслаждением,В дыхании,мыслях непонятное волнение. От любви не уйдёшь отчайной мольбою.А я просто хочу быть рядом с тобою

Ты не поверишь,я соскучился! -Ты прав…не верю!

Вот зачем я ношу браслеты во все запястье.И не сплю часами,и все говорю часами.Если существует на свете счастье,то это счастье пахнет твоими мокрыми волосами.

Любовь как товар. Девушка – продавец. Парень – покупатель. Если цена ему не по карману, то он роется в дешевом секонд-хенде

любить кого-то – порядок, и трахаться тоже неплохо. но если делать и то, и другое с одним и тем же человеком, это даст ему слишком большую над тобой власть, это позволит ему запустить руки прямо в твою личность, даст ему долю твоей души

Ой, девушка! Телефончик оставьте! Что? Ручки нет? На пальцах покажите! Записываю… Один, один, один… од… А, это не один!? Какая некультурная девушка…

Сколько человеческого счастья разбилось вдребезги только потому, что кто-то из двоих своевременно не сказал “извини”

Стрелки не забудь перевести на час.Это значит – больше времени у ночи.Это значит – меньше времени у нас,Чтоб успеть сказать, что ты мне нужен…Очень.

знаешь, я сейчас обдолбан настолько, что почти забыл свое имя и адрес.но я никогда не забуду твое.

Ты хоть раз плакала после того как мы расстались? Да, когла бревно на ногу упало…

хочу татушку на пятке-” целуй,пока не ушла” привет любимая.давай встретимся,мы так давно не виделись…”-“да,давно,уже полгода как не общаемся…”-“ты чего такая грустная? что-то случилось?”-“случилось,ты позвонил…”

Проводишь пальцем по губам, так нежно и осторожно. Его ресницы дрогнули.Ты убираешь руку, не хочешь его разбудить, но повторяешь снова. Он вздрогнул всем телом, напрягся, обнял тебя крепче и расслабился.Он улыбался во сне.А губы хоть и обветренные, но сладкие-сладкие. И сама того не осознавая, ты исполняешь его желание – проснуться от поцелуя любимой девушки.Просто ты не удержалась.

Не разбивайте телефоны о стену. Вдруг именно в эту минуту вам придет смс: “я люблю тебя больше жизни. прости”

Обвинить женщину в том, чего она не совершала, значит – подать ей идею..

Я сегодня злая….с метлы упала))

А ведь когда-нибудь и для людей придумают карты памяти…И тогда мы сможем разложить по аккуратным папкам наши воспоминания:цветные, черно-белые,звуковые… И при заполнении или при необходимости сможем запросто поставить новую маленькую пластмассовую штучку… А старую – либо положить в картонную коробку с надписью “на долгую память” либо выбросить за ненадобностью…

Подборочка оригинальных цитат и статусов =))

Начинаешь понимать, что все действительно плохо, когда плачет тот человек, который всегда всех успокаивал.

Сердце я выключила, как будильник в 6 утра. Неосознанно и сонно.

– Но я не продаю свою любовь за деньги! – А разве это не тоже самое, если не хуже – продавать свою любовь за любовь?..

– Дорогой,как тебе моя новая стрижка? -Нормально.Отрастёт.))

– Ради меня хочется умереть? – Нет, ради тебя хочется жить.

Забудь про все,привыкни к этой боли.Она теперь твоя вторая жизнь.

Я ведь не зря отшиваю сейчас десятки не тех,потому что ты где-то есть

Все говорят забудь его, забудь…а вот вы можете забыть таблицу умножения?!..

Девушка, а можно вас? – А можно не вы?

Я не замечу, если на небе не будет звезд, если высохнет море…. Но я замечу что перестала чувствовать солнце, если тебя не будет рядом!

В голове её опилки, не-бе-да!!! А вот в лифчике – бумага…это да….

Я оставлю ему воспоминания, как оставляют официантам на чай – ровно столько, чтобы не обидеть, ровно столько, чтобы не запомниться..

Видимо единственным мужчиной, который будет желать мне “доброе утро” и приносить кофе на завтрак, так и останется кассир в Макдональдсе…

Умная женщина умеет расплакаться в нужный момент перед нужным мужчиной

Дело вовсе не в том, красива ли она.И даже не в том, интересно ли с ней общаться. Просто у нее есть ЭТО.Некоторым женщинам достаточно один раз пройти по улице,чтобы остаться в памяти мужчины навсегда

В наше время девушки стали похожи на рыцарей, такие же мужественные и готовые сделать первый шаг. А парни настолько засмущались и забоялись отказа, что превратились в принцесс, которых еще и нужно завоевывать

Знаешь такую игру – “Безразличие”? Так вот я устала с тобой в неё играть…

Я слишком гордая чтобы падать на колени, пусть даже до безумия люблю! Уйдешь к другой – останусь, без сомнения, что как собака за тобою не пойду! А как люблю, страдаю, не узнаешь! И как тоскую, тоже не скажу! Все говорят, что сердцу не прикажешь…Так знай, что я и сердцу прикажу!!!

Быть может рано говорить “люблю”,но каждый раз с тобой встречаясь взглядом,я думаю что только ТЫ тот человек с кем я хочу быть рядом…

Сначала пьёшь за любовь, а потом из-за любви.

ты будешь бегать за моим теплом,страдая без любви холодной ночью,а я пожалуй заведу блокнот,со списком всех,кто меня хочет..

Жизнь, она как зебра, – черная полоса, белая полоса, черная полоса, белая полоса, а потом хвост и полная задница

ненавижу твои губы,которые доводили меня до беспамятства.Ненавижу твои руки, которые заставляли мое тело дрожать.Ненавижу твой голос,который говорил мне “люблю”.Ненавижу тебя,за то что подарил мне вечность,но без тебя.

Я вам не эхо – дважды отдаваться))

Я за день пропускаю мимо уха тысячи красивый слов, но из-за твоего банального “Как дела?” сердце сбивается с ритма.

никаких признаков болезни,только температура под 40°и кружится голова.В больнице сказали-больна тобою,влюбилась в твои глаза.

Если не можешь иметь то, что хочешь, научись хотеть то, что имеешь… Счастье – на стороне того, кто доволен.

да всё потому что были слишком крепкие напитки,слишком сильные чувства,слишком горькие слезы…..

– Ты обещала не курить – А ты обещал любить

– А у тебя есть мечта? – Знаешь, я хотел бы приходить домой и не доставать из кармана ключи. Мне хочется просто позвонить в свою дверь. И чтобы она ее открыла..

Меня нельзя полюбить.В меня можно только вляпаться.Вляпаться и застрять.

Я улыбнусь.Скажу: “Окей.Будь счастлив,милый.Будь счастлив с ней”.Гордым шагом постукивающих об асфальт каблуков я уйду…А за углом сниму туфли,выброшу мобильник в ближайшую мусорку и закричу на всю улицу,как я тебя ненавижу.

Мода родилась в Париже. Пафос в Англии. А в России? В России родился похуизм

Ее мечты всегда сбываються,но осуществляют их не те люди,которые в ее мечтах

• «Милый бог, мой свет слабый. Я не вижу тебя. Я натыкаюсь только на цементную стену. Я не знаю идти ли мне вперед или назад. Возьми меня в свои объятия. Пошли мне ангела или дай какой-нибудь знак…Пожалуйста не оставляй меня сейчас. ..»

• «Ты знаешь, что ты хочешь? Я хочу…Я хочу, чтобы нашелся человек, который бы сказал мне: Любовь моя…Это почти все,что я хочу…»

• «ОНА в сердце, тающем от нежности… в волшебной музыке, тихо льющейся из глубины души…ОНА существует…
  Пусть каждый встретит ЕЕ — свою ЛЮБОВЬ, чтобы сказать это…»

• Когда любишь, то такое богатство открываешь в себе, столько нежности, столько ласковости, даже не верится,что так умеешь любить…

• «Любовь –это не когда задыхаются от страсти, а когда задыхаются от нежности…»

• «Теперь они знали, что существует на свете нечто к чему нужно стремиться всегда, да и что иногда дается в руки, и это нечто — человеческая нежность…»

• «Любовь, прежде всего, означает «отдавать», а вовсе не «брать». И ещё я понял, что ты ничего не сможешь дать тому, кого ты любишь, если тебе нечего давать. Ты должен иметь что-то, причём очень многое, чем мог бы поделиться…»

• «Надо искать любовь, где бы ты ни находился, пусть даже поиски эти означают часы, дни, недели разочарования, печали. Все дело в том, что, когда мы отправляемся на поиски любви, любовь движется нам на встречу. И спасает нас…»

• «Великая цель всякого человеческого существа – осознать любовь. Любовь – не в другом, а в нас самих, и мы сами её в себе порождаем. А вот для того, чтобы её пробудить, и нужен этот другой. Вселенная обретает смысл лишь в том случае, если нам есть с кем поделиться нашими чувствами…»

• «Она видела, как меняется выражение её лица, её глаз, из которых, наконец, ушла затравленность; видела, как распрямляются её плечи, благодаря гимнастике она по-новому ощутила своё тело. Вася начинала любить себя… Ей стало легче общаться с людьми…Однажды Нина сказала ей: «Сначала возлюби себя, а потом уже ближнего как самого себя, иначе ничего не получится…»

• «И все же любовь расцветавшая между ними, мало-помалу сгладила многие острые углы, рассеяла и развела все страхи…»

• «Когда любишь, все еще больше обретает смысл…»

• «Любовь переносит и прощает все, но ничего не пропускает. Она радуется малости, но требует всего…»

Смешные статусы и цитаты. Просмотрела свою стену вконтакте, и нашла очень много смешных статусов. Статусы про любовь, статусы о жизни.
Читать обязательно, отличное настроение обеспечено!

Я — девушка сильная…И мусор вынесу, и мозг,если надо.

Кофе на работе — это напиток, который пьют, когда хотят есть.

Прочти слово ХАНА наоборот, и у тебя появляется причина успокоиться и забить на все!

Мысль — это оргазм мозга, те, кто могут его испытывать, получают удовольствие. Те, кто не могут… вынуждены имитировать. к сожалению многие имитируют

Никогда не жалейте о том, что сделали, если в этот момент вы были счастливы.

Многие видят, кем я кажусь, но не каждый чувствует, кто я на самом деле..

Положительные эмоции возникают, только если на все положить)

Как меня бесит вопрос «чего нового?» от людей, которые не особо в курсе чего у меня было старого

Вы не возражаете, если я закурю?
— Знаете, мне безразлично, даже если вы застрелитесь.

Тот, кто по-прежнему считает женщин слабым полом, пусть посмотрит, как они закрывают дверь в маршрутке.

Самое страшное оружие — телефон в руках пьяной женщины

Вчера в автобусе какой-то козёл в сумку залез, я сначала не заметила, вечером сумку открываю — сидит

Человек сам кузнец своего счастья! иди накуй!

Навикипеденный человек эрудированнее нагугленного!

В пункт приема стеклотары заходит БОМЖ:
— Вы принимаете бутылки из-под шотландского виски?
Пауза:
— Нет, сэр!

Дочери мои, уезжаю я в далекие страны.Что вам привезти?
-Пап, а можно как-то менее пафосно за хлебом сходить?…

Слова «Не надо нервничать!» хорошо помогают привести человека в нормальное состояние бешенства.

Иногда смотришь на мужчин, к которым раньше испытывала симпатию, и невольно начинаешь сомневаться в своей адекватности.

Никакая земная музыка не может сравниться по сладости своей с биением любящего сердца…

Говорят, что нормальная женская грудь должна помещаться в ладони у парня. Поотращивают лапище, а ты ходи потом, комплексуй

Если счастье долго не приходит, значит, оно большое и идет маленькими шажками

Заблудился мужик в лесу. Идет по лесу и орет во все горло: Ауууууу!
Выходит на встречу медведь и спрашивает: Чего орешь?
-Да вот заблудился, думаю может кто услышит.
— Ну я услышал, легче стало?

Жизнь — как спорт. Для одного — тяжёлая атлетика, для другого — фигурное катание. Невезучим приходится поднимать штангу, стоя на коньках

Счастливыми нас могут сделать такие глобальные вещи, как взаимная любовь, здоровье, мир во всем мире, самореализация, успехи в карьере, свой дом…Однако воздушный шарик и блеск для губ с малиновым запахом тоже важны

У вас на самом деле есть мечта? А что вы сегодня сделали для того, чтобы она осуществилась?!

Смотри. Не видишь — слушай. Не слышишь — догадайся. Не догадался — забудь.

Всё бывает. Абсолютно всё. Просто кое-что — редко и не со всеми. Но это не значит — ни с кем и никогда.

Ты совсем не обращаешь на меня внимания!
— Обращаю, не гони!
— Ну конечно, вот сегодня ты заметил, что я покрасилась?
— Заметил!
— А я не покрасилась!!!

Я водку не пью — я ею душу дезинфицирую.

Забей на жизнь и она наладится…

А вы хотите в детство? … На улице снег, метель, а вас закутают в куртку и везут на саночках =))… с полными пакетами мандаринок и конфет на коленях…

Мама, улыбайся! Сейчас отсюда вылетит птичка!
— Сынок! Пришло время сказать тебе всю правду. Птички в
фотоаппарате нет. Бабы Яги тоже нет. Бабайки не существует. Дедом
Морозом каждый год одевался твой дядя. Твой папа не в
экспедиции, а в тюрьме. Волчок никогда не укусит тебя за бочок, а в
холодильнике не живут гномики. Аист не приносит детей, в магазине
их тоже не продают, а в капусте можно найти только гусениц. Группа
«Шпильки» поет под фонограмму, твой дедушка — гей, с соседом мы не
боролись, а занимались сексом! Теперь, сынок, ты всё знаешь…
— За….сь тридцатилетие отпраздновал…

Никто не любит женщину за юность или зрелость, за красоту или
уродство, за глупость или ум; любят ее не за что-нибудь, а просто
потому, что любят.

Я пользуюсь щеткой Рич, она чистит зубы даже в труднодоступных местах, а ты?
— А у меня нет зубов в труднодоступных местах.

Обжигаешься об одного человека,а не веришь потом целому миру.

Вот злишься на него и думаешь «я ему сейчас всеее выскажу», а потом понимаешь, что кроме «я тебя люблю» и сказать- то нечего

Если вас демонстративно не зачечают, значит вами всерьез интересуются

Если в детстве у тебя не было велосипеда, а теперь у тебя Бентли, то все равно в детстве у тебя велосипеда НЕ БЫЛО!

В жизни каждого из нас есть только два пути: смириться с тем, что мы имеем сегодня, либо взять на себя ответственность за изменение своей жизни к лучшему.

Самое жестокое одиночество — это одиночество сердца

Любить — это как стоять на свежем цементе. Чем дольше стоишь — тем труднее оторваться… И никогда нельзя уйти, не оставив следов…

Я тут открыла шкаф и у меня появилось ощущение, что две трети одежды я держу на случай, если сойду с ума.

Надпись на двери кабинета психиатра: «Пожалуйста, соблюдайте тишину. Помните: вы не одни. Они слышат вас… Они везде!..»

Я не обижаюсь на людей, я просто меняю своё мнение о них.

Не надо строить себе идеальное счастье. Расслабься, оно само к тебе придет.

цените тех людей, которые забили на свою гордость ради вас

Если твоя жизнь потеряла цвет, раскрась ее сам. Она того стоит.

«Я тебя простила», — написала девушка гвоздём на капоте его машины

любовь зла, а к некоторым просто беспощадна

Никакой мужчина не сделает тебя счастливой, если ты несчастлива. Твое счастье — это твоя забота.

«Человек родился для счастья, как птица для полета!» — любят позлорадствовать пингвины и страусы.

Гораздо лучше совершать великие поступки, праздновать великие победы, даже если по пути случаются ошибки, чем вставать в ряды обычных людей, не знающих ни большой радости, ни большой беды, живущих серой жизнью, где нет ни побед, ни поражений.

Хочешь есть? Съешь яблоко. Не хочешь яблоко? Значит, не голодна!

Что-то мне подсказывает, что я охренела…Кажется, это совесть…..

Понедельник. Нью-йорк. Секс. Вторник. Лондон. Секс. Среда. Париж. Секс. Укладки уже нет, но так клево, так клево.

В каждом человеке есть что-то, за что его можно любить, и в каждом есть что-то, за что его можно ненавидеть. Выбор всегда за нами.

Сидоров женился исключительно благодаря Интернету. Посудите сами, ведь разве попёрся бы Сидоров в театр, не сломайся у него модем?..

Бигуди.Если их много,то они-бигуди,а если одна!?! Бигудя, бигудина? Бигудь?

Присмотрись, эти буковки светятся счастьем!

Купите Раптор, и вы больше не увидите комаров! — Лучше купите нашей травы и вы увидите комаров в 3D-формате!

Когда мы просим прощения, мы признаёмся другому человеку в его значимости для себя.

Музыка в жизни меняется, но надо продолжать танцевать…

Одиночество начинается с кофе, сигарет, утренней красноты под глазами, которая становится нормой, забытого дома сотового, нуля непринятых вызовов вечером, небрежной причёски, забытых снов, стихов прозой, туфель без каблуков, исчерканных бумажек, надписей на окнах.

Сидят в купе грузин и девушка. Грузин пытается наладить беседу:
— Пачему такая красивая дэвушка все время молчит?
— Хочу и молчу.
— Вах! Хочет и молчит!

Любовь-это модель вселенной с бесконечным множеством открытий. Это энергетический обмен двух людей на ментальном уровне, духовное единение, родство мыслей и эмоций, способное разорвать наше экзистенциальное одиночество. Алла Сницар.

А у тебя есть в жизни цель? Хоть какая-то?…
— Знаешь, я хотел бы
приходить домой и не доставать из кармана ключи…Мне хочется просто
позвонить в свою дверь.. и чтобы ее открыли…

Верните меня в прошлое, там было такое прекрасное будущее…

Есть два пути избавить вас от страдания: быстрая смерть и продолжительная любовь. Фридрих Ницше.

Я живу в 50 метрах от аэропорта рядом с железной дорогой.Зачем мне бесшумная стиральная машина?

Три дня! Три дня я гналась за вами, чтобы сказать, как вы мне безразличны!

Хроническая офисная болезнь: до обеда всегда хочется есть, после обеда спать, и такое чувство, что мало платят!

Женская логика — это полный пипец мужской психике

У меня в сумке живёт Бабайка! Он рассыпает жвачку,открывает пудру, путает наушники, прячет мобильник, когда он звонит..мнёт и рвёт разные, нужные мне бумажки…

Самый трудный поединок — это когда за счастье приходится бороться с ленью.

В троллейбусе. Мужчина: извините, я доеду до центрального рынка?
Бабушка: нет. Мужик с разочарованным видом выходит из троллейбуса. Двери закрываются, троллейбус трогается. Бабушка добавляет:»А вот я доеду»!

Женщинам нравиться, когда к ним прислушиваются, но это не значит, что они хотят принимать решения.

Если Женщину одновременно не устраивают погода, состояние экономики и Его галстук, Ему нужно как минимум Ее обнять

Две проблемы девушки:»Что ты пялишься?» и «Почему на меня никто не смотрит?»

Женщины ссорятся только с теми, с кем потом хотят помириться. Остальных они посылают..

Я счастлива по умолчанию. Пожалуйста, не лезьте в настройки

В магазин «видео и музыка» заходит парень и с интересом изучает полки.
Продавец-консультант: — Здравствуйте! Я могу вам чем-нибудь помочь? —
Нет, спасибо! Я просто смотрю, что бы ещё такое с торрента скачать.

Друзья, сохраняйте свои статусы. они помогут Вашему психиатру с диагнозом!)))

Надо уметь сделать выбор в этой жизни.. кого-то ВЫЧЕРКНУТЬ, а кого-то ПОДЧЕРКНУТЬ…

Я буду улыбаться, мечтать, придумывать — и обязательно стану для кого — то Самой Большой Радостью на свете…

у тебя есть всё, чтобы быть со мной, кроме желания

Мдааа… Блиииин…
И как теперь сказать, что ему звонила не Я…
А 7 бокалов мартини???.

Три стадии опьянения женщины: 1. Ой, какая я пьяная… 2. Кто пьяная? Я пьяная??? 3. На вопрос таксиста: «Куда едем?» — треснусть его по голове сумочкой и сказать: «Не твоё дело, скотина» хи-хи….))))

В женщине всегда бoрятся две сущности:кошки, которая хочет гулять сама по себе, и собаки, которой нужен хозяин…

чем дольше девушка без парня, тем откровенней аватар

Не бойся своих желаний! Бойся моих

Никогда не говори: «Я ошибся», лучше скажи: «Надо же, как интересно получилось…»

Каждое утро я говорю себе: «Подъем, красотка, нас ждут великие дела!», но внутренний голос шепчет, что если ждут, значит, любят, а если любят, то подождут…

мир создан, чтоб я в нем мурлыкала)))

Я запуталась. -Как? -Как наушники от плеера…

Самый страшный кошмар: сделать бутерброды, налить чай, принести всё это в
постель, завернуться в одеяло и забыть пульт от телевизора…

Кофе на ночь — продлевает ваш online в контакте =)

Иногда мучительно хочется поставить в вконтакте матерный статус, но ты помнишь, что у тебя в контакте есть сцуко приличные люди… и что самое отвратительное, они тоже считают тебя сцуко приличным человеком.

В России есть три экзотических вида животных: Ёшкин-кот, Бляха-муха и Ядрёна-вошь. Да, кстати, есть ещё йокарный бабай, но это уже не животное…

аттракцион «те же грабли»- любимая женская забава…

Интернет — страна чудес:туда попал и там исчез)

я не зайду в интернет… я не зайду в интернет.. я не зайду в интернет… я не в интернете … я не в интернете

Видимо, чудеса ещё не в курсе, что должны случаться и со мной

Старые мосты могут еще пригодиться. Лучше сжечь старые грабли…

я знаю, что такое одиночество: надкусанный кусочек шоколада, музыка, от которой уже болят уши, вечно включённый компьютер, невыносимая пустота в глубине души и до боли зажмуренные глаза.

Депрессия — это когда входишь в интернет и не знаешь куда пойти.

Чашечка кофе — поднять настроение. Полшоколадки — заесть невезение. Этот проверенный вкус горько-сладкий словно мне шепчет: «Все будет впорядке»

Мы на многое не отваживаемся не потому что оно трудно; оно трудно именно потому, что мы на него не отваживаемся.

Она всё так же говорит статусами, думает заметками, слышит музыкой, и живёт фотографиями…

Мы привыкаем улыбаться тем, кому не хочется улыбаться, и выглядеть великолепно в тот момент, когда хочется кричать от боли.

Больше всего люди любят, когда их любят.

Счастье не в том, чтобы делать всегда, что хочешь, а в том, чтобы всегда хотеть того, что делаешь. Лев Толстой

Все люди стремятся к счастью — из этого правила нет исключений; способы у всех разные, но цель одна… Счастье — побудительный мотив любых поступков любого человека, даже того, кто собирается повеситься. Блез Паскаль

Когда мы счастливы, мы всегда добры, но когда мы добры, мы не всегда счастливы. Оскар Уайльд

Что бы ты ни сделал в жизни — это будет незначительно. Но очень важно, чтобы ты это сделал.Ганди

Мы никогда не живем настоящим, все только предвкушаем будущее и торопим его, словно оно опаздывает, или призываем прошлое и стараемся его вернуть, словно оно ушло слишком рано. Блез Паскаль

У счастья нет завтрашнего дня, у него нет и вчерашнего, оно не помнит прошедшего, не думает о будущем, у него есть настоящее, — и то не день, а мгновение. Иван Тургенев

Единственный способ быть счастливым — это любить страдания. Вуди Аллен

Бывают разные состояния. То стремишься вперед, весь наполнен солнечным, энергичным, свободным настоящим, радуешься, и для тебя не существует ничего, кроме этого. А бывает вдруг защемит о чем-то потерянном, и загрустишь о серебристом, дождливом, нежном прошлом. И то и другое — здорово переживать. И то и другое — богатство. Евгений Гришковец

Чудеса там, где в них верят, и чем больше верят, тем чаще они случаются.Дени Дидро

Думай, что жизнь — это коробка с печеньем. В коробке с печеньем есть печенюшки любимые, и не очень. Съешь первым делом самые вкусные — останутся лишь те, что особо не любишь. Когда мне горько, я всегда думаю об этой коробке. Потерпишь сейчас — проще будет потом. Вот и выходит, что жизнь — коробка с печеньем. Харуки Мураками

Жизнь любит нагнетать мрак для того, чтобы потом ярче блеснуть своей светлой стороной. Пауло Коэльо

Плохо в прошлом — радуйся, что не сейчас. Плохо сейчас — радуйся, что не в прошлом и не в будущем. Плохо в будущем-радуйся, что не в прошлом и не сейчас. Плохо во всех временах-радуйся, что только с тобой. Плохо у всех-радуйся,что не у тебя одного. Всегда радуйся, легче жить,
меньше страдать. Вадим Мозговой

Надо научится радоваться тому, что есть. Но высший пилотаж — это радоваться тому, чего нет.

Две рыбки плещутся в воде. Маленькая спрашивает большую: Мама, говорят, некоторые рыбы вылезли на сушу и теперь ходят по земле. Кто они? — О, большей частью те, кто всем недоволен. Бернард Вербер

Нам дарует радость не то, что нас окружает, а наше отношение к окружающему, и мы бываем счастливы, обладая тем, что любим, а не тем, что другие считают достойным любви. Франсуа де Ларошфуко

У одной девушки спросили, какой самый главный человек, какое самое главное время и какое самое нужное дело? И она ответила, подумав, что самый главный человек тот, с которым ты в данную минуту общаешься, самое главное время то, в котором ты сейчас живешь, и самое нужное дело сделать добро тому человеку, с которым в каждую данную минуту имеешь дело. Лев Толстой.

У тех, кто по-настоящему любит, не может быть депрессии. Депрессия возникает только у тех, кто зациклен на себе. А любящий думает о другом человеке, о том, кого он любит.

Когда вы радуетесь, вглядитесь в глубину своего сердца, и вы увидите, что ныне вы радуетесь именно тому, что прежде печалило вас. Когда вы печалитесь, снова вглядитесь в свое сердце, и вы увидите, что воистину вы плачете о том, что было вашей отрадой

Вселенная обретает смысл лишь в том случае, когда нам есть с кем поделится своими чувствами. (Пауло Коэльо)

Я знаю, что такое влюбленность: это сон без кошмаров, нежные поцелуи,круглые сутки волшебного настроения, заброшенная работа, позабытыедела, свет впереди тоннеля и зарядка по утрам… Я знаю, что такоелюбовь: это эго, полностью растворившееся в чем-то еще малознакомом,сладкая дрожь по всему телу от простого прикосновения, беспрерывныетелефонные звонки и смски, состояние уверенности в себе, растрепанныеволосы по утрам, голос, от которого по всему телу мурашки… Язнаю, что такое разлука: это боль, которая постепенно начинаетзатмевать смысл жизни, кофе вперемешку с коньяком и снотворным, слезы вподушку, вечно опухшие глаза, это желание поселиться на необитаемомострове. Презрение к себе и ненависть к воспоминаниям… Я знаю,что такое одиночество: это разбросанные в беспорядке вещи, безумно -философские записи в дневнике, свеча с полуистлевшим фитилем,надкусанный кусочек шоколада, без перерыва работающий телевизор ичувство холода внутри… Я знаю, что такое ненависть: этоневероятная работоспособность, какие-то слишком умные книжки,аккуратный маникюр и новая прическа, бесконечные поездки на траснопрте по десятому кругу и разговоры с самой собой на сугубо отвлеченные темы и желаниеотомстить… Я знаю, что такое безразличие: это заброшенные вдальний угол фотографии, стертый номер телефона, теперь уже всегдаимеющееся при себе таблетки валерьянки, легкая раздражительность,циничная улыбка при встрече и никому не нужный вопрос: «Как дела?»…

Где-то далеко живет маленький тихий человек, который собирает все печальные слезы, и делает из них звезды, и вешает на небо. И когда исчезает причина печали, звезда падает, чтобы кто-то там, на земле, мог загадать счастливое желание…

Случается так..что твое сердце ранено..и тебе очень больно..и ты хочешь послать все к черту..но..есть какое-то маленькое «но»,которое еле слышно шепчет о надежде…

Жаропонижающие средства для детей назначаются педиатром. Но бывают ситуации неотложной помощи при лихорадке, когда ребенку нужно дать лекарство немедленно. Тогда родители берут на себя ответственность и применяют жаропонижающие препараты. Что разрешено давать детям грудного возраста? Чем можно сбить температуру у детей постарше? Какие лекарства самые безопасные?

Что такое длинные статусы? Это высказывания известных людей , которые не умещаются в статусную строку и обрываются на самом интересном месте. Можно сделать длинные статусы, если воспользоваться интернет-браузером Opera. Обычная длина статуса в контакте составляет 160 символов. Если войти в контакт через Opera и нажать левой клавишей мыши на статус, то вы будете иметь возможность отредактировать его. На свободном месте необходимо нажать правую кнопку мышки и выбрать исходный код. Затем на клавиатуре зажимаем CTRL+F, вводим maxlength, нажимаем Enter. Всеми этими действиями мы делаем длинные статусы. Браузер выделит maxlength=»160″, останется только удалить его и нажать на «Применить изменения», которые можно видеть слева вверху. Теперь все готово, и вы имеете длинные статусы – длиной 250 символов.

Ведь в Контакте каждый найдет себе занятие по душе . Можно комментировать фотографии, записи на стенах друзей, писать сообщения друзьям. Иначе сказать – общаться! Это то, для чего и была придумана социальная сеть . Длинные статусы , конечно, достаточно подробно выражают вашу мысль, но мало кого заинтересуют. Пользователь, увидев сообщение длиннее, чем пару строк, решает, что букв для него слишком много, и идет читать другие, более коротки и емкие, а следовательно, интересные сообщения. Это ведь настоящее искусство – научиться кратко выразить то, о чем можно говорить часами, нужно лишь этому научиться.

Страницы: 1 …

Порой, читая записи на стене самого дорогого для тебя человека, видишь надписи типа – я тебя люблю. И ты осознаешь ведь, если сравнивать с твоей, их любовь микроскопически ничтожна… а ты всего лишь боишься сказать о своем чувстве…

Когда один уходит — это не поражение оставшегося. Это ничья. Счастье не достается никому… зато разрыв может стать поражением того, кто уходит, если он станет жалеть об этом, уже тогда, когда перестанут жалеть о нем…

Счастье не в деньгах, — гласит пословица, с этим не поспоришь, наверное, так и есть. Но зато с деньгами в ожидании счастья время может пройти очень даже замечательно!

Здравствуйте, дайте мне, пожалуйста, Вluеtооth-гарнитуру самую дешевую. — А какая у вас модель телефона? — Да нет у меня телефона. Я просто на улице сам с собой разговариваю, хочу, чтобы люди не шарахались.

Она пахнет шоколадом,смотрит кино в смешных тапочках,он цитирует фразы о любви.Она разучилась плакать,но обожает слёзы неба.Он любит горячий кофе и молочный шоколад.Она ненавидит ложь и когда ее называют «РЫБКОЙ».Без ума от зелёных глаз и добрых сказок.Девушка с фарфоровыми голубо-серыми глазами и где-то в них спрятана капелька нежности…

Как часто в жизни ошибаясь, теряем тех, кем дорожим … Чужим понравиться стараясь, порой от ближнего бежим … Возносим тех, кто нас не стоит, а самых верных предаем … Кто нас так любит, обижаем, и сами извинений ждем …

Они есть везде..мы все их видели и живем в страхе увидеть их вновь… Монстры с рыжими лицами,не знающие,что тональник надо выбирать под цвет кожи,а не апельсина…

Она поцеловала его так страстно что у него на время потемнело в глазах, а когда он пришел в себя ее уже не было, только на губах остался вкус ванили и корицы…

Думаю вконтакте помимо вкладки «друзья» надо добавить ещё парочку: «приятели», «пересекались пару раз», «дааа, было дело»

Однажды я вырасту и забуду свои логины и пароли, Наткнусь на свои дневники через много лет, Включу какую-нибудь песню из графы «музыка:» Сяду на пол и горько заплачу.

В интернете все так легко. Нажми кнопку «в друзья» и вот у тебя уже новый друг . И совсем не обязательно выручать его в беде, помогать. Вы теперь «друзья».

Моя любовь к тебе, похожа на нежную, благоухающую розу, которая абсолютно беззащитна, потому что у нее нет шипов, а твоя любовь похожа на кактус — ты только и умеешь, что больно колоть мое сердце!

Страницы: 1 …

Начать жизнь с чистого листа значит открыть новую дверь, но жаль то, что старая жизнь даёт нам мало новых дверей!

Когда особенные люди появляются в нашей жизни, мы внезапно замечаем, каким прекрасным и чудесным может быть наш мир!

Кто-то приходит в мою жизнь, кто-то уходит… но для всех существует правило: «Заходя — вытирайте ноги, уходя — уходите навсегда!»

Однажды ты захочешь открыть дверь, которую сам когда-то и закрыл. Но за ней давно уже другая жизнь, да и замок сменили, и ключик твой не подходит…

Жизнь — это огромное странствие. И все ее дороги неизменно каждого из нас рано или поздно приводят к любви.

Жизнь, как ванна, то кипяток, то ледяная вода. И только к старости начинаешь осознавать, как правильно крутить кран, но душа уже ошпарена, а тело почти оледенело.

Каждое мгновение нашей Жизни связывает безбрежное прошлое с бесконечным будущим!!

Идут года, бегут недели и в жизни видится прогресс: то, чем сидели на качелях, теперь не влазит в «Мерседес»….

Прежде чем жаловаться на судьбу, задумайтесь, быть может, она просто о вас заботится, огораживая от людей, которые счастья в вашу жизнь не принесут.

Жизнь легче, чем кажется: нужно всего лишь принять невозможное, обходиться без необходимого, и выносить невыносимое.

Думаю, надо относиться ко всему проще. К людям, к отношениям и к жизни. Я сегодня это поняла. Только бы объяснить это сердцу. Мы с ним никак не можем договориться.

Любить человека — это не значит ежеминутно быть вместе, встречать рядом все рассветы и закаты жизни. Любить — это просто знать, что этот человек существует и радоваться тому, что живешь с любимым на одной планете.

Жизненный опыт дает нам радость только тогда, когда мы можем передать его другим.

Партнера проще поменять, чем изменить, а вот с собой вам придется быть до конца жизни, хотите вы того или нет. И единственный путь к гармонии с собой — это путь самосовершенствования.

Не грустите, не плачьте, всё в жизни к лучшему. И если от вас отвернулись люди, не кажется ли вам, что жизнь просто избавляется от мусора?

Не тратьте жизнь свою, она не бесконечна. Цените каждый вдох, момент и час. Ведь в этом мире, пусть не безупречном, есть тот, кто молит небо лишь о вас!!!

То, чего не можешь заполучить, всегда, кажется лучше того, что имеешь. В этом и состоит романтика и идиотизм человеческой жизни.

Интернет-общение – это удобно и доступно, поэтому данный способ коммуникации востребован и популярен. Заходя «в гости» на страничку заинтересовавшей нас особы, мы обязательно читаем текст, расположенный под ником пользователя. Замечено, что длинные, со смыслом статусы деловые люди чаще всего публикуют в том случае, когда им нужно быстро привлечь внимание широкого круга лиц к какой-либо конкретной ситуации. Например, объявить о предстоящем социальном проекте, слёте, семинаре, конференции. Бывает и так, что длинный, романтичный и трогательный статус в контакте адресован одному-единственному, нежно любимому человеку. Запоминающиеся, пронзительные, красивые строки, досконально передающие состояние души, самостоятельно написать непросто. Если по роду своей деятельности вы не литератор — приглашаем на наш сайт. Здесь богатая коллекция «крылатых фраз», известных цитат, популярных умозаключений. У нас вы найдёте высказывания философов древнего мира, замечательные фразы о любви, ревности, разлуке, грусти, как говорится, точно «в яблочко».

Любовь это…. многие люди очень часто задумываются,что такое любовь??!! И не редко не могут найти ответ,каждый понимает это слово и чувство по своему…. Любовь это когда при виде его твое сердце сжимается и колотиться,и когда ты проходишь рядом ты думаешь,что он слышит твое биение сердца,любовь это когда он посмотрит на тебя а ты весь день ходишь счастливая,любовь это когда он перед глазами целыми днями и ночами,даже при закрытии глаз он все ровно появляется,любовь это когда ты как дура все утро и день думаешь,что одеть и в тот момент когда он звонит и говорит,что будет через час ты мчишься по квартире и не можешь сосредоточиться,крича:Мама где моя черная кофточка,и выходя к нему он говорит тебе,что классно выглядишь,любовь это когда ты так боишься выйти не накрашенная к нему,думая что он испугается,хотя ему все ровно,потому,что он любит тебя такой какая ты есть,любовь это когда как дура сидишь с самого утром ждешь пока он тебе позвонит или напишет,и все же не выдерживаешь и сама первая звонишь,а у него занята потому,что он звонит тебе,любовь это когда от его улыбки ты не можешь не улыбнуться,любовь это когда он просто целует тебя в щечку а ты сияешь от счастья,потому,что для тебя его прикосновение это знак того,что он рядом,любовь это когда тебе так хочется его обнять так крепко,что бы он почувствовал как ты его любишь,любовь это прекрасное чувство я думаю каждый из нас поймет это сам когда наступит тот момент….просто улыбнись когда он наступит и ты почувствуешь,что жизнь прекрасна от того,что ты любишь и любим!)))

Самая страшная история в моей жизни была когда я в море ходил! Мы в Китае закупили оптом 5000 штук детских кукол. Вдруг волна…карабль наклонило… и все эти куклы одновременно открывают глаза и говорят: «МА-МА»!!!

Мы говорим:»Спасибо тебе за то,что ты есть», когда не можем сказать:»Я люблю тебя.» Мы говорим:»Мне незачем больше жить»,когда хотим, чтобы нас разубедили в этом. Мы говорим:»Здесь холодно»,когда нам необходимо чье-нибудь прикосновение. Мы говорим:»Мне от тебя больше ничего не надо», когда не можем получить то,что хотим. Мы говорим:»Я не поднимала трубку,потому что была занята»,когда нам стыдно признаться в том,что слышать этот голос больше не доставляет нам радости. Мы говорим:»Я никому не нужна», когда мы в действительности не нужны одному-единственному человеку. Мы говорим:»Я справлюсь», когда стесняемся попросить о помощи. Мы говорим:»Ты хороший друг»,когда забываем добавить»…но тебе не стать для меня кем-то большим». Мы говорим:»Это — не главное», когда знаем,что у нас нет иного выбора,как примириться. Мы говорим:»Я доверяю тебе», когда боимся,что мы стали игрушкой. Мы говорим:»Навсегда»,когда нам не хочется смотреть на часы. Мы говорим:»Я была рядом», когда не можем найти себе оправданье. Мы так много всего говорим, что когда на языке остаются три последних неизрасходованных слова, мы поджимаем губы,смотрим в пол и молчим…

я проживу свою жизнь с тем,кто даже в самой большой ссоре скажет»ты мне нужна»…кто вместе со мной будет бороться за нашу любовь…кто не даст мне бояться ничего,даже того,что я могу его потерять…c тем,кто услышав от меня «я не люблю тебя» обнимет и скажет «придется любить»..с тем,кто даже когда занят,может найти время,позвонить и спросить»как ты,любимая?»

Ты забудешь его… Точно. Однажды это случится с тобой, ты может даже будешь не готова… Но когда-нибудь это произойдет… Ты забудешь его, когда тебе будет уже все равно, где он и с кем, тебе будет просто не интересно. Ты забудешь его, когда только лишь при упоминании его имени, у тебя не будет сжиматься сердце… Ты забудешь его, когда вспомнишь прошлое с улыбкой, уже без грусти. Только лишь потому, что будешь благодарна ему за то, что это было с вами. Ты забудешь его тогда, когда будет играть «та самая» песня, а у тебя уже не будет на глазах слез… Просто красивая песня. Ты забудешь его тогда, когда перебирая фотографии, ты случайно наткнешься на «ваше» совместное фото… И улыбнешься… И пожелаешь ему только всего хорошего… Ты забудешь его, когда перестанешь задавать вопросы: «Почему? Кто виноват? Почему так получилось?» У тебя на все будет готов один ответ: «Значит, так надо было. Спасибо, что это было с нами…» Ты забудешь его, когда перестанешь искать в толпе знакомую

Для любящих, как и для птиц необходимо не только гнездышко,но и небо. 11

Испей мою любовь до дна, приди в экстаз в любовном ложе. У нас с тобой судьба одна — ты грешница, я грешник тоже! 16

В холоде тоже есть свои плюсы. Когда тебе холодно, тебя может кто-то обнять и вы будете мерзнуть вместе) 15

Поцелуй меня!.. поцелуй меня тёплыми губами и холодную щёчку, когда идёт снег, снег на моих волосах, на твоих ресницах.. И вот тогда поцелуй меня =* 14

Мою красивую весну куда то в прошлое уносит, а я вздохну, а я взгрустну, что дождь приносит только осень… 9

Что это пролетело? — Это полгода, они быстро пролетают… 17

Паранойя 1 уровня: Закрыл ли я дверь в квартиру?
Паранойя 2 уровня: Я закрыл дверь. Но могу ли я себе доверять? 17

Через три тысячи лет археологи откопают солярий и подумают, что мы жарили людей. 14

Волноваться — это все равно, что сидеть на кресле-качалке. Можно качаться до конца жизни, но далеко на нем не уедешь. 12

Интернет — великая вещь. Ты можешь ворваться в чью-то жизнь и переломать там все нахер, потому что у тебя есть смартфон и несколько минут. 19

Мой совет: найди человека, с которым ты будешь чувствовать себя в безопасности. Быть с кем-то только по любви — это не от большого ума. 14

Ты либо войди в мою жизнь, либо выйди из нее. Но не стой, пожалуйста, на пороге — холодно. 23

Иногда хочется собрать все в узелок и уйти в туман. 16

Кто берет — наполняет ладони, кто отдает — наполняет сердце. 17

И так всегда. Стоит мне с великим трудом навести порядок в своей Вселенной и начать в ней жить, как она взрывается, снова рассыпаясь вдребезги. 13

Мне правда пора идти, меня ждет мой нервный срыв. 12

Людям, которые мало спят и пьют много кофе, часто снится один и тот же кошмар. Будто заходит к ним в комнату их собственное сердце и говорит: Ничего, что я без стука? 12

Не жди, что в руки случайно попадет книга, которая откроет тебе глаза. Не жди человека, который вдруг придет и изменит твою жизнь. Лучше сам ищи — а то возможно, они тоже ждут. 15

Иногда, кажется, что жить сложно, но запомни одно: после каждой, даже самой темной ночи наступает день. 13

Никогда не говори — сдаюсь. Всегда повторяй: Я могу. И я буду пытаться, пока не добьюсь победы. 16

Почему простое человеческое счастье всегда такое хрупкое, трепетное, тревожное, отчего норовит исчезнуть, будто вода в песке, раствориться, будто туман на рассвете нового дня?! 11

Когда человек делает нам больно, то скорее всего, сам он — глубоко несчастен. Счастливые люди не хамят в очередях, не ругаются в транспорте, не сплетничают о коллегах. Счастливые люди в другой реальности. Им это ни к чему. 13

Однажды ты встретишь молодого человека . И в конечном итоге, он захочет выяснить все. Как ты ешь, как ты танцуешь, как ты чувствуешь каждое мгновение этого дня. Как твое лицо выглядит без макияжа. Какой ты любишь шоколад, какой ты можешь быть сумасшедшей время от времени, как некоторые игры, песни и шоу делают тебя счастливой. Как ты будешь капризничать, чтобы что-то заполучить, как ты устаешь, как жалуешься на лишний вес, как ты думаешь, что выглядишь плохо на всех своих фотографиях. Он будет знать о тебе все. И знаешь что? Он по-прежнему будет любить тебя. 24

Идеальных отношений нет. Есть женская мудрость не замечать мужские глупости. Есть мужская сила прощать женские слабости. А идеальность… Оставьте ее сериалам. 9

Ешь, молись, люби и выкладывай все это в Instagram. 2

Жизнь дала мне многое: я научилась врать так, что сама верю тому, что говорю. 17

Распечатать

Цитаты про одуванчики на английском. Вино из одуванчиков (Рэй Брэдбери) книга, цитаты. Лучшие цитаты из книги «Вино из одуванчиков»

В сборник вошли фразы и цитаты из книги «Вино из одуванчиков»:

• Я вот все думаю. Мы старые и немощные, а признаваться в этом не хочется даже самим себе. Мы стали опасны для общества.
• В том-то и беда с вашим поколением, — сказал дедушка. — Мне стыдно за вас, Билл, а еще журналист! Вы готовы уничтожить все, что есть на свете хорошего. Только бы тратить поменьше времени, поменьше труда, вот чего вы добиваетесь.
• Эльмира, если только вы останетесь живы, если вы не умрете… Эльмира, вы слышите меня? Слушайте же! С этой минуты я буду ворожить только ради добрых дел. Больше никакой черной магии, одна только белая!

• Взрослые и дети — два разных народа, вот почему они всегда воюют между собой. Смотрите, они совсем не такие, как мы. Смотрите, мы совсем не такие, как они. Разные народы — «и друг друга они не поймут».
• Человек живет в настоящем, будь то молодое настоящее или старое настоящее; но иного он никогда не увидит и не узнает.
• — Вот увидите, — сказала миссис Бентли. А про себя думала: Господи боже, дети есть дети, а старухи есть старухи, и между ними пропасть. Они не могут представить себе, как меняется человек, если не видели этого собственными глазами.
• Теперь — наверх! Обеги три раза вокруг квартала, пять раз перекувырнись, шесть раз проделай зарядку, взберись на два дерева — и живо из главного плакальщика станешь дирижером веселого оркестра. Дуй!
• — Дорогая, ты никак не можешь понять, что время не стоит на месте. Ты всегда хочешь оставаться такой, какой была прежде, а это невозможно: ведь сегодня ты уже не та. Ну зачем ты бережешь эти старые билеты и театральные программы? Ты потом будешь только огорчаться, глядя на них. Выкинь ка их лучше вон.
• Так вот оно что! Значит, это участь всех людей, каждый человек для себя — один единственный на свете. Один единственный, сам по себе среди великого множества других людей, и всегда боится. Вот как сейчас.
  
• И он понял: вот что нежданно пришло к нему, и теперь останется с ним, и уже никогда его не покинет. Я ЖИВОЙ, — подумал он. Пальцы его дрожали, розовея на свету стремительной кровью, точно клочки неведомого флага, прежде невиданного, обретенного впервые… Чей же это флаг? Кому теперь присягать на верность?
• Снова и снова они будут слетать с губ, как улыбка, как нежданный солнечный зайчик во тьме.
• Ищи друзей, расшвыривай врагов! Вот девиз легких как пух волшебных туфель. Мир бежит слишком быстро? Хочешь его догнать? Хочешь всегда быть проворней всех? Тогда заведи себе волшебные туфли! Туфли, легкие как пух!
• Роза, — начал он, — мне надо тебе кое что сказать, — а сам все пожимал и тряс ее руку. — В чем дело? — спросила тетя Роза. — До свиданья! — сказал дедушка.
• — Лина, что ты скажешь, если я попробую изобрести Машину счастья?
• Он догоняет, не оборачивайся, не смотри, если увидишь его — перепугаешься насмерть и уже не сможешь двинуться с места. Беги, беги! Она бежала по мосту.
• — Не смейтесь, — сказал Лео Ауфман. — Для чего мы до сих пор пользовались машинами? Только чтоб заставить людей плакать. Всякий раз, когда казалось, что человек и машина вот вот наконец уживутся друг с другом, — бац! Кто то где то смошенничает, приделает какой нибудь лишний винтик — и вот уже самолеты бросают на нас бомбы и автомобили срываются со скал в пропасть. Отчего же мальчику не попросить Машину счастья? Он совершенно прав!
• …Вы когда нибудь читали Шекспира? Там есть указания для актеров: «Волнение, движение и шум». Вот это вы и есть. Волнение, движение и шум. А теперь ступайте ка домой, не то я насажаю шишек вам на голову и прикажу всю ночь вертеться с боку на бок. Брысь отсюда!
• …Хотите увидать настоящую Машину счастья? Ее изобрели тысячи лет тому назад, и она все еще работает: не всегда одинаково хорошо, нет, но все таки работает. И она все время здесь.
• Мне кажется, как ни приятно нам было встречаться в эти последние недели, мы все равно больше не могли бы так жить. Тысяча галлонов чая и пятьсот печений — вполне достаточно для одной дружбы.
• Сперва живешь, живешь, ходишь, делаешь что нибудь, а сам даже не замечаешь. И потом вдруг увидишь: ага, я живу, хожу или там дышу — вот это и есть по настоящему в первый раз.
• Куст сирени лучше орхидей. И одуванчики тоже, и чертополох. А почему? Да потому, что они хоть ненадолго отвлекают человека, уводят его от людей и города, заставляют попотеть и возвращают с небес на землю. И уж когда ты весь тут и никто тебе не мешает, хоть ненадолго остаешься наедине с самим собой и начинаешь думать, один, без посторонней помощи. Когда копаешься в саду, самое время пофилософствовать. Никто об этом не догадывается, никто тебя не обвиняет, никто и не знает ничего, а ты становишься заправским философом — эдакий Платон среди пионов, Сократ, который сам себе выращивает цикуту. Тот, кто тащит на спине по своей лужайке мешок навоза, сродни Атласу, у которого на плечах вращается земной шар. Сэмюэл Сполдинг, эсквайр, сказал однажды: «Копая землю, покопайся у себя в душе». Вертите лопасти этой косилки, Билл, и да оросит вас живительная струя Фонтана юности.
• — Что-нибудь случилось? — тотчас спросила жена.
• Как же мне отблагодарить мистера Джонаса? — думал Дуглас. Как отблагодарить, чем отплатить за все, что он для меня сделал? Ничем, ну ничем за это не отплатишь. Нет этому цены. Как же быть? Как? Может, надо как то отплатить кому нибудь другому? Передать благодарность по кругу? Оглядеться по сторонам, найти человека, которому нужно помочь, и сделать для него что нибудь хорошее. Наверно, только так и можно…
• … Возьми лето в руку, налей лето в бокал — в самый крохотный, конечно, из какого только и сделаешь единственный терпкий глоток, поднеси его к губам — и по жилам твоим вместо лютой зимы побежит жаркое лето…
• И мысли тоже тяжелые и медлительные, падают неторопливо и редко одна за другой, точно песчинки в разленившихся песочных часах.
• «Да, — сказал голос внутри, — да, могут, стоит им только захотеть, как ни брыкайся, как ни кричи, тебя просто придавят огромной ручищей, и ты затихнешь…» Я не хочу умирать, — беззвучно закричал Дуглас. «Все равно придется, — сказал голос внутри, — хочешь не хочешь, а придется»
• Здесь, в этой пропасти посреди черной чащобы, вдруг сосредоточилось все, чего он никогда не узнает и не поймет; все, что живет, безыменное, в непроглядной тени деревьев, в удушливом запахе гниения…
• А хорошо, что он решил жить!
• Ешь, пей, спи, дыши и перестань смотреть на меня такими глазами, будто в первый раз видишь.
• В двадцать лет женщине куда интересней быть бессердечной и легкомысленной.
• Джон бежит прочь, а его слышно так громко, словно он топчется на одном месте. Почему же он не удаляется? И тут Дуглас понял — да ведь это стучит его собственное сердце! Стой! Он прижал руку к груди. Перестань! Не хочу я это слышать! А потом он шел по лужайке среди остальных статуй и не знал, ожили ли и они тоже.
• Ведь сейчас, наверно, на тысячу миль вокруг только мы одни остались под открытым небом.
• Гоп ля ля! Тру ля ля! Только дурак хочет умереть! То ли дело плясать и петь! Когда звучит погребальный звон, Пой и пляши, дурные мысли — вон! Пусть воет буря, Дрожит земля, Пляши и пой, Тру ля ля, гоп ля ля!
• Вот кто ездит девяносто лет, девяносто пять, сотню, тот самый настоящий путешественник.
• Вы толком и сесть то не можете — непременно наступите на кошку. Пойдете по лужайке — непременно свалитесь в колодец. Всю жизнь вы катитесь по наклонной плоскости, Эльмира Элис Браун. Почему бы вам честно в этом не признаться?

• Вечно ты допытываешься — зачем да почему! — завопил Дуглас. — Потому что потому кончается на «у».
• Дети ссорились и оглушительно кричали друг на друга, но при виде отца тотчас умолкли, как будто пробил урочный час и в комнату вошла сама смерть.
• …Вот я и ухожу, пока я все еще счастлива и жизнь мне еще не наскучила.
• Ему всего десять лет, и он в каждой шляпе ищет кролика. Я давно твержу ему, что искать кроликов в шляпах — гиблое дело, все равно как искать хоть каплю здравого смысла в голове у некоторых людей (у кого именно — называть не стану), но он все не унимается.
• В войне вообще не выигрывают, Чарли. Все только и делают, что проигрывают, и кто проиграет последним, просит мира. Я помню лишь вечные проигрыши, поражение и горечь, а хорошо было только одно — когда все кончилось. Вот конец — это, можно сказать, выигрыш, Чарльз, но тут уж пушки ни при чем. Хотя вы то, конечно, не про такие победы хотели услыхать, правда?
• Жизнь — это одиночество. Внезапное открытие обрушилось на Тома как сокрушительный удар, и он задрожал.
• А вдруг в глубине души тебе и правда не хочется жить?
• И если жить полной жизнью — значит умереть скорее, пусть так: предпочитаю умереть быстро, но сперва вкусить еще от жизни.
• … они ведь даже не знают, какое это чудо — сбросить с ног зиму, скинуть тяжеленные кожаные башмаки, полные снега и дождя, и с утра до ночи бегать, бегать босиком, а потом зашнуровать на себе первые в это лето новенькие теннисные туфли, в которых бегать еще лучше, чем босиком. Но туфли непременно должны быть новые — в этом все дело.
• Каждый год наступал день, когда он вот так просыпался и ждал этого звука, который означал, что теперь то уж лето началось по настоящему.
• Я буду каждое утро развертывать мир, как резиновую ленту на мяче для гольфа, а вечером завертывать обратно. Если очень попросишь — покажу, как это делается.
• Как хорошо летним вечером сидеть на веранде; как легко и спокойно; вот если бы этот вечер никогда не кончался!
• — Ты права, Лина. Мужчины такой народ — никогда ничего не смыслят. Может быть, мы вырвемся из этого заколдованного круга уже совсем скоро.
• Летний дождь. Сначала — как легкое прикосновение. Потом сильнее, обильнее. Застучал по тротуарам и крышам, как по клавишам огромного рояля.
• Следующий год будет еще больше, и дни будут ярче, и ночи длиннее и темнее, и еще люди умрут, и еще малыши родятся, а я буду в самой гуще всего этого.
• Может быть, просто старуха пытается уверить себя, что и у нее было прошлое? В конце концов, что минуло, того больше нет и никогда не будет. Человек живет сегодня. Может, она и была когда то девочкой, но теперь это уже все равно. Детство миновало, и его больше не вернуть.
• — Нет, нет! Это неважно, и правильно, что неважно. А вот твоя Машина уверяет, будто это важно! И я начинаю ей верить! Ничего, Лео, все пройдет, я только еще немножко поплачу.
• Обещай мне одну вещь, Дуг. Обещай, что ты всегда будешь меня помнить, обещай, что будешь помнить мое лицо и вообще все. Обещаешь?
• — Машина счастья готова, — прохрипел Лео Ауфман.
• Да никому и не важно, о чем говорят взрослые; важно только, что звук их голосов то нарастает, то замирает над тонкими папоротниками, окаймляющими веранду с трех сторон; важно, что город понемногу наполняется тьмой, как будто черная вода льется на дома с неба, и в этой тьме алыми точками мерцают огоньки, и журчат, журчат голоса.
• …Можно почаще спускаться в погреб и глядеть прямо на солнце, пока не заболят глаза, а тогда он их закроет и всмотрится в жгучие пятна, мимолетные шрамы от виденного, которые все еще будут плясать внутри теплых век, и станет расставлять по местам каждое отражение и каждый огонек, пока не вспомнит все, до конца…
• Смерть — это когда он месяц спустя стоял возле ее высокого стульчика и вдруг понял, что она никогда больше не будет тут сидеть, не будет смеяться или плакать
• И теперь, когда Дуглас знал, по настоящему знал, что он живой, что он затем и ходит по земле, чтобы видеть и ощущать мир, он понял еще одно: надо частицу всего, что он узнал, частицу этого особенного дня — дня сбора одуванчиков — тоже закупорить и сохранить; а потом настанет такой зимний январский день, когда валит густой снег, и солнца уже давным давно никто не видел, и, может быть, это чудо позабылось, и хорошо бы его снова вспомнить, — вот тогда он его откупорит! Ведь это лето непременно будет летом нежданных чудес, и надо все их сберечь и где то отложить для себя, чтобы после, в любой час, когда вздумаешь, пробраться на цыпочках во влажный сумрак и протянуть руку…
• Старьевщик, думал он, мистер Джонас, где то вы сейчас? Вот теперь я вас отблагодарил, я уплатил долг. Я тоже сделал доброе дело, ну да, я передал это дальше…
  
• Если тебе что-нибудь нужно, добивайся сам, подумал он. Ночью постараемся найти ту заветную тропку…
• Так я и знала. Про женщину всегда сплетничают, даже если ей уже стукнуло девяносто пять.
• Да, это вернее, чем запихивать на чердак вещи, которые никогда больше не понадобятся. А так хоть на улице и зима, то и дело на минуту переселяешься в лето; ну а когда бутылки опустеют, тут уж лету конец — и тогда не о чем жалеть, и не остается вокруг никакого сентиментального хлама, о который спотыкаешься еще сорок лет. Чисто, бездымно, действенно — вот оно какое, вино из одуванчиков.
• Ты совсем один, пойми это раз и навсегда.
• Вино из одуванчиков. Самые эти слова — точно лето на языке. Вино из одуванчиков — пойманное и закупоренное в бутылки лето.
• Что уж тут расписывать, — сказал Том. — Коротко и ясно: все они там просто с ума посходили.
• — Верно! — подхватил Дуглас. — Смастерите для нас Машину счастья! Все засмеялись.
• Это может означать что угодно. Бродяги. Преступники. Тьма. Несчастный случай. А главное — смерть!
• — Том! — И тише: — Том… Как по твоему, все люди знают… знают, что они… живые?… — Хорошо бы так, — прошептал Дуглас. — Хорошо бы все знали.

Тема выпуска: высказывания, изречения, приколы, афоризмы, статусы, фразы и цитаты из книги «Вино из одуванчиков». Повесть Рэя Брэдбери, издана в 1957 году, продолжение — «Лето, прощай».

Когда человеку семнадцать, он знает все. Если ему двадцать семь и он по-прежнему знает все – значит, ему все еще семнадцать.

Хочу почувствовать все, что только можно, – думал он. – Хочу устать, хочу очень устать. Нельзя забыть ни сегодня, ни завтра, ни после.

Если долго чего-нибудь не пробовать, поневоле забудешь, как оно бывает.

Она села рядом с ним на качели, в одной ночной сорочке, не тоненькая, как семнадцатилетняя девочка, которую еще не любят, и не толстая, как пятидесятилетняя женщина, которую уже не любят, но складная и крепкая, именно такая, как надо, – таковы женщины во всяком возрасте, если они любимы.

Я всегда считала, что истинную любовь определяет дух, хотя тело порой отказывается этому верить.

Он и не знал, что бывает такая тишина. Беспредельная, бездыханная тишина. Отчего замолчали сверчки? Отчего? Какая этому причина? Прежде они никогда не умолкали. Никогда.

Доброта и ум – свойства старости. В двадцать лет женщине куда интересней быть бессердечной и легкомысленной.

Хлеб с ветчиной в лесу — не то что дома. Вкус совсем другой, верно? Острее, что ли… Мятой отдает, смолой. А уж аппетит как разыгрывается!

Доброта и ум — свойства старости. В двадцать лет женщине куда интересней быть бессердечной и легкомысленной.

Надо только хорошенько выспаться, или пореветь минут десять, или съесть целую пинту шоколадного мороженого, а то и все это вместе — лучшего лекарства не придумаешь.

– Первое, что узнаешь в жизни, – это что ты дурак. Последнее, что узнаешь, – это что ты все тот же дурак.

Мелкие радости куда важнее крупных.

Никогда не позволяй никому крыть крышу, если это не доставляет ему удовольствия.

Июньские зори, июльские полдни, августовские вечера — все прошло, кончилось, ушло навсегда и осталось только в памяти. Теперь впереди долгая осень, белая зима, прохладная зеленеющая весна, и за это время нужно обдумать минувшее лето и подвести итог. А если он [Дуглас] что-нибудь забудет — что ж, в погребе стоит вино из одуванчиков, на каждой бутылке выведено число, и в них — все дни лета, все до единого.

Иной раз слова, которые услышишь во сне, бывают еще важнее, к ним лучше прислушиваешься, они глубже проникают в самую душу.

Время – престранная штука, а жизнь – и еще того удивительней. Как-то там не так повернулись колесики или винтики, и вот жизни человеческие переплелись слишком рано или слишком поздно.

Как бы ты ни старалась оставаться прежней, ты все равно будешь только такой, какая ты сейчас, сегодня.

Мужчины такой народ – никогда ничего не смыслят.

Они болтают без умолку целый вечер, а о чем — назавтра никто уже и не вспомнит.

Вино из одуванчиков – пойманное и закупоренное в бутылки лето.

Если тебе что-нибудь нужно, добивайся сам

Уговоры, разговоры, точно теплый дождик стучит по крыше.

Мне нравится плакать. Как поплачешь хорошенько, сразу кажется, будто опять утро и начинается новый день.

Возьми лето в руку, налей лето в бокал — в самый крохотный, конечно, из какого только и сделаешь единственный терпкий глоток; поднеси его к губам — и по жилам твоим вместо лютой зимы побежит жаркое лето

вы можете получить все, что вам нужно, если только это вам и вправду нужно.

Он был не из тех, для кого бессонная ночь — мученье, напротив, когда не спалось, он лежал и вволю предавался размышлениям: как работает гигантский часовой механизм вселенной? Кончается ли завод в этих исполинских часах или им предстоит отсчитывать еще долгие, долгие тысячелетия? Кто знает! Но бесконечными ночами, прислушиваясь к темноте, он то решал, что конец близок, то — что это только начало…

Лекарство иных времен, бальзам из солнечных лучей и праздного августовского полудня, едва слышный стук колес тележки с мороженным, что катится по мощенным улицам, шорох серебристого фейерверка, что рассыпается высоко в небе, и шелест срезанной травы, фонтаном бьющей из под косилки, что движется по лугам, по муравьиному царству, — все это, все — в одном стакане!

Возьми лето в руку, налей лето в бокал – в самый крохотный, конечно, из какого только и сделаешь единственный терпкий глоток, поднеси его к губам – и по жилам твоим вместо лютой зимы побежит жаркое лето…

Что для одного — ненужный хлам, для другого — недоступная роскошь.

Утро было тихое, город, окутанный тьмой, мирно нежился в постели.

Дорогая, ты никак не можешь понять, что время не стоит на месте. Ты всегда хочешь оставаться такой, какой была прежде, а это невозможно: ведь сегодня ты уже не та. Ну зачем ты бережешь эти старые билеты и театральные программы? Ты потом будешь только огорчаться, глядя на них. Выкинь-ка их лучше вон.

Цитаты из книги — «Вино из одуванчиков»

Большинство молодых людей до смерти пугаются, если видят, что у женщины в голове есть хоть какие-нибудь мысли.

Вы готовы уничтожить все, что есть на свете хорошего. Только бы тратить поменьше времени, поменьше труда, вот чего вы добиваетесь.

Надо только хорошенько выспаться, или пореветь минут десять, или съесть целую пинту шоколадного мороженого, а то и все это вместе, – лучшего лекарства не придумаешь.

Сперва с тихой грустью, потом с живым удовольствием и наконец со спокойным одобрением он следил, как движутся, цепляются друг за друга, останавливаются и вновь уверенно и ровно вертятся все винтики и колесики его домашнего очага.

Главные потрясения и повороты жизни – в чем они? – думал он сейчас, крутя педали велосипеда. Рождаешься на свет, растешь, стареешь, умираешь. Рождение от тебя не зависит. Но зрелость, старость, смерть – может быть, с этим можно что-нибудь сделать?

Пришло лето, и ветер был летний — теплое дыхание мира, неспешное и ленивое. Стоит лишь встать, высунуться в окошко, и тотчас поймешь: вот она начинается, настоящая свобода и жизнь, вот оно, первое утро лета.

Стоит лишь встать, высунуться в окошко, и тотчас поймешь: вот она начинается, настоящая свобода и жизнь, вот оно, первое утро лета.

Есть такая ходячая, избитая фраза – родство душ; так вот, мы с вами и есть родные души.

Самые эти слова – точно лето на языке. Вино из одуванчиков – пойманное и закупоренное в бутылки лето.

Вино из одуванчиков. Самые эти слова — точно лето на языке. Вино из одуванчиков — пойманное и закупоренное в бутылки лето.

Дуглас стоял, чуть покачиваясь, и его ноша – весь истекающий соком лес – оттягивала ему руки. «Хочу почувствовать все, что только можно, – думал он. – Хочу устать, хочу очень устать. Нельзя забыть ни сегодня, ни завтра, ни после».

Первое, что узнаешь в жизни, – это что ты дурак. Последнее, что узнаешь, – это что ты все тот же дурак

И потом, давай говорить честно: сколько времени можно смотреть на закат? И кому нужно, чтобы закат продолжался целую вечность? И кому нужно вечное тепло? Кому нужен вечный аромат? Ведь ко всему этому привыкаешь и уже просто перестаешь замечать. Закатом хорошо любоваться минуту, ну две. А потом хочется чего-нибудь другого. Уж так устроен человек, Лео. Как ты мог про это забыть?

Так вот оно что! Значит, это участь всех людей: каждый человек для себя – один-единственный на свете. Один-единственный, сам по себе среди великого множества других людей, и всегда боится. Вот как сейчас. Ну закричишь, станешь звать на помощь – кому какое дело?

Мы потому и любим закат, что он бывает только один раз в день.

Жизнь – это одиночество. Внезапное открытие обрушилось на Тома как сокрушительный удар, и он задрожал. Мама тоже одинока. В эту минуту ей нечего надеяться ни на святость брака, ни на защиту любящей семьи, ни на конституцию Соединенных Штатов, ни на полицию; ей не к кому обратиться, кроме собственного сердца, а в сердце своем она найдет лишь неодолимое отвращение и страх. В эту минуту перед каждым стоит своя, только своя задача, и каждый должен сам ее решить. Ты совсем один, пойми это раз и навсегда.

Значит, можно вырасти и все равно не стать сильным? Значит, стать взрослым вовсе не утешение? Значит, в жизни нет прибежища? Нет такой надежной цитадели, что устояла бы против надвигающихся ужасов ночи?

Лучшие цитаты из книги «Вино из одуванчиков»:

Сейчас мелочи кажутся вам скучными, но, может, вы просто еще не знаете им цены, не умеете находить в них вкус.

Не успеваешь оглянуться, как первое утро лета переходит в первое утро осени.

Каждый человек для себя — один-единственный на свете. Один-единственный, сам по себе среди великого множества других людей, и всегда боится.

Когда идешь пешком, есть время оглядеться вокруг, заметить самую малую красоту.

Если женщина умна и красива, то мужчины начинают ее бояться.

Теперь все идет обратным ходом. Как в кино, когда фильм пускают задом наперед — люди выскакивают из воды на трамплин. Наступает сентябрь, закрываешь окошко, которое открыл в июне, снимаешь теннисные туфли, которые надел тогда же, и влезаешь в тяжеленные башмаки, которые тогда забросил. Теперь люди скорей прячутся в дом, будто кукушки обратно в часы, когда прокукуют время. Только что на верандах было полно народу и все трещали, как сороки. И сразу двери захлопнулись, никаких разговоров не слыхать, только листья с деревьев так и падают.

Жизнь — это одиночество. Внезапное открытие обрушилось на Тома как сокрушительный удар, и он задрожал. Мама тоже одинока. В эту минуту ей нечего надеяться ни на святость брака, ни на защиту любящей семьи, ни на конституцию Соединенных Штатов, ни на полицию; ей не к кому обратиться, кроме собственного сердца, а в сердце своем она найдет лишь неодолимое отвращение и страх. В эту минуту перед каждым стоит своя, только своя задача, и каждый должен сам ее решить. Ты совсем один, пойми это раз и навсегда.

И потом, давай говорить честно: сколько времени можно смотреть на закат? И кому нужно, чтобы закат продолжался целую вечность? И кому нужно вечное тепло? Кому нужен вечный аромат? Ведь ко всему этому привыкаешь и уже просто перестаешь замечать. Закатом хорошо любоваться минуту, ну две. А потом хочется чего-нибудь другого. Уж так устроен человек, Лео. Как ты мог про это забыть?
— А разве я забыл?
— Мы потому и любим закат, что он бывает только один раз в день.

«- Дело было в феврале: валил снег, а я подставил коробок, — Том хихикнул, — поймал одну снежинку побольше и — раз! — захлопнул, скорей побежал домой и сунул в холодильник!»

«Словно огромный зрачок исполинского глаза, который тоже только что раскрылся и изумленно приглядывается, на него в упор смотрел весь мир.»

«Вино из одуванчиков — пойманное и закупоренное в бутылки лето.»

«И теперь, когда Дуглас знал, по-настоящему знал, что он живой, что он затем и ходит по земле, чтобы видеть и ощущать мир, он понял ещё одно: надо частицу всего, что он узнал, частицу этого особенного дня — дня сбора одуванчиков — тоже закупорить и сохранить…»

«…это лето непременно будет летом нежданных чудес, и надо все их сберечь и где-то отложить для себя, чтобы после, в любой час, когда вздумаешь, пробраться на цыпочках во влажный сумрак и… протянуть руку»

«…хочешь посмотреть на две самые главные вещи — как живет человек и как живет природа?… »

«Из года в год человек похищает что-то у природы, а природа вновь берет свое, и никогда город по-настоящему, до конца, не побеждает, вечно ему грозит безмолвная опасность; он вооружился косилкой и тяпкой, огромными ножницами, он подрезает кусты и опрыскивает ядом вредных букашек и гусениц, он упрямо плывет вперед, пока ему велит цивилизация, но каждый дом того и гляди захлестнут зеленые волны и схоронят навеки, а когда-нибудь с лица земли исчезнет последний человек и его косилки и садовые лопаты, изъеденные ржавчиной, рассыплются в прах.»

«Она была из тех женщин,у кого в руках всегда увидишь метлу, или пыльную тряпку, или мочалку, или поварешку… Неугомонные руки ее не знали устали — весь день они утоляли чью-то боль, что-то разглаживали, что-то придерживали, сажали семена в черную землю, укрывали то яблоки, запеченные в тесте, то жаркое, то детей, разметавшихся во сне. Она опускала шторы, гасила свечи, поворачивала выключатели и…старела.»

«- Что-то я ещё хотела… — пробормотала прабабушка, оглядываясь. — Что-то я хотела… Ах, да! — Она молча обошла весь дом, без всякого шума и суматохи поднялась на три лестничных пролета вверх, вошла в свою комнату, легла под прохладные белые простыни и начала умирать.»

«Когда в кинозале в который уже раз ты видишь всё тот же сеанс, самое лучшее — тихонько встать со стула и пойти прямиком к выходу, и не стоит оглядываться, и ни о чем не надо жалеть. Вот я и ухожу, пока я всё ещё счастлива и жизнь мне еще не наскучила.»

«Это — час великих свершений, если подвернется случай…»

«- Никогда не позволяй никому крыть крышу, если это не доставляет ему удовольствия. Как придет апрель, оглянись вокруг и спроси: «Кто хочет чинить крышу?» И если кто-нибудь обрадуется, заулыбается, он-то тебе и нужен.»

«Главное — не та я, что лежит сейчас тут, как ворочающая языком мумия,а та, что сидит на краю кровати и смотрит на меня, и та, что сейчас внизу готовит ужин, и та, что возится в гараже с машиной или читает книгу в библиотеке. Всё это — частицы меня, они-то и есть самые главные. И я сегодня вовсе не умираю. Никто никогда не умирает, если у него есть дети и внуки. »

«… часовым убитым не встать ото сна… »

«Ведь если бежишь, время точно бежит с тобой.»

«- Я живой. … Но что толку? »

«Но бесконечными ночами, прислушиваясь к темноте, он то решал, что конец близок, то — что это только начало…»

«Так вот оно что! Значит, это участь всех людей, каждый человек для себя — один-единственный на свете. Один-единственный, сам по себе среди великого множества других людей, и всегда боится. Вот как сейчас. Ну закричишь, станешь звать на помощь — кому какое дело?»

«… мелкие радости куда важнее крупных.»

«Сейчас мелочи кажутся вам скучными, но, может, вы просто еще не знаете им цены, не умеете находить в них вкус? »

«… перед каждым стоит своя, только своя задача, и каждый должен сам её решить. Ты совсем один, пойми это раз и навсегда. »

«На свете миллион таких городишек. И в каждом так же темно, так же одиноко, каждый так же от всего отрешен, в каждом — свои ужасы и свои тайны. Пронзительные, заунывные звуки скрипки — вот музыка этих городишек без света, но со множеством теней. А какое необъятное, непомерное одиночество! … Жизнь в этих городишках по ночам оборачивается леденящим ужасом: разуму, семье, детям, счастью со всех сторон грозит чудище, имя которому Смерть.»

«Закатом хорошо любоваться минуту, ну две. А потом хочется чего-нибудь другого. Уж так устроен человек. … Мы потому и люби закат, что он бывает только один раз в день.»

«В конце концов, что минуло, того больше нет и никогда не будет. Человек живет сегодня. Может, она и была когда-то девочкой, но теперь это уже все равно. Детство миновало, и его больше не вернуть.»

«Все это уже не принадлежит тебе. Оно принадлежало той, другой тебе, и это было так давно.»

«Дорогая, ты никак не можешь понять, что время не стоит на месте. Ты всегда хочешь оставаться такой, какой была прежде, а это невозможно: ведь сегодня ты уже не та. Ну зачем ты бережешь эти старые билеты и театральные программы? Ты потом будешь только огорчаться, глядя на них. Выкинь-ка их лучше вон. »

«Как бы ты ни старалась оставаться прежней, ты все равно будешь только такой, какая ты сейчас, сегодня. Время гипнотизирует людей. В девять лет человеку кажется, что ему всегда было девять и всегда так и будет девять. В тридцать он уверен, что всю жизнь оставался на этой прекрасной грани зрелости. А когда ему минет семьдесят — ему всегда и навсегда семьдесят. Человек живет в настоящем, будь то молодое настоящее или старое настоящее; но иного он никогда не увидит и не узнает.»

«Будь тем, что ты есть, поставь крест на том, чем ты была… Беречь всякое старье — только пытаться обмануть себя. … Ты бережешь коконы, из которых уже вылетела бабочка… Старые корсеты, в которые ты уже никогда не влезешь. Зачем же их беречь? Доказать, что ты была когда-то молода, невозможно. Фотографии? Нет, они лгут. Ведь ты уже не та, что на фотографиях. »

«Нужно вынуть все из сундуков и выбросить всякий хлам, пусть его забирает старьевщик. Все это уже не мое. Ничего нельзя сохранить навеки.»

« В войне вообще не выигрывают. Все только и делают, что проигрывают, и кто проиграет последним, просит мира. Я помню лишь вечные проигрыши, поражение и горечь, а хорошо было только одно — когда все кончилось. Вот конец — это, можно сказать, выигрыш… »

«Есть только один-единственный способ хоть немного задержать время: надо смотреть на все вокруг, а самому ничего не делать! Таким способом можно день растянуть на три дня. Ясно: только смотри и ничего сам не делай.»

«Ноги — в теннисных туфлях, которые сейчас угомонились, словно он обут в тишину.»

«И если жить полной жизнью — значит умереть скорее, пусть так: предпочитаю умереть быстро, но сперва вкусить еще от жизни.»

«… большинство молодых людей до смерти пугаются, если видят, что у женщины в голове есть хоть какие-нибудь мысли. Наверно, вам не раз встречались очень умные женщины, которые весьма успешно скрывали от вас свой ум.»

«Доброта и ум — свойства старости. В двадцать женщине куда интересней быть бессердечной и легкомысленной.»

«Как поплачешь хорошенько, сразу кажется, будто опять утро и начинается новый день. … Поплачешь всласть, и потом все хорошо.»

«В такие дни, как сегодня, мне кажется… что я буду один.»

«Некоторые люди слишком рано начинают печалиться… Кажется, и причины никакой нет, да они, видно, от роду такие. Уж очень все к сердцу принимают, и устают быстро, и слезы у них близко, и всякую беду помнят долго, вот и начинают печалиться с самых малых лет. Я-то знаю, я и сам такой. »

«Родители иногда забываю, как они сами были детьми»

«… вы можете получить все, что вам нужно, если только это вам и вправду нужно. »

«… то, что для одного — ненужный хлам, для другого — недоступная роскошь. »

«Когда звучит погребальный звон, пой и пляши, дурные мысли — вон! Пусть воет буря, дрожит земля, пляши и пой, тру-ля-ля, гоп-ля-ля.»

«Самое лучшее — тихонько встать со стула и пойти прямиком к выходу, и не стоит оглядываться, и ни о чем не надо жалеть.»

«Время-престранная штука, а жизнь — и еще того удивительней.»

«Утро было тихое, город, окутанный тьмой, мирно нежился в постели.

Пришло лето, и ветер был летний — теплое дыхание мира, неспешное и ленивое. Стоит лишь встать, высунуться в окошко, и тотчас поймешь: вот она начинается, настоящая свобода и жизнь, вот оно, первое утро лета.»

«Возьми лето в руку, налей лето в бокал — в самый крохотный, конечно, из какого только и сделаешь единственный терпкий глоток; поднеси его к губам — и по жилам твоим вместо лютой зимы побежит жаркое лето…»

«Если тебе что-нибудь нужно, добивайся сам…»

«Главные потрясения и повороты жизни — в чем они? — думал он сейчас, крутя педали велосипеда. Рождаешься на свет, растешь, стареешь, умираешь. Рождение от тебя не зависит. Но зрелость, старость, смерть — может быть, с этим можно что-нибудь сделать?»

«Когда человеку семнадцать, он знает все. Если ему двадцать семь и он по-прежнему знает все — значит, ему все еще семнадцать.»

«Как по-твоему, все люди знают… знают, что они… живые?»

« — Хорошо все-таки старикам — у них всегда такой вид, будто они все на свете знают. Но это лишь притворство и маска, как всякое другое притворство и всякая другая маска. Когда мы, старики, остаемся одни, мы подмигиваем друг другу и улыбаемся: дескать, как тебе нравится моя маска, мое притворство, моя уверенность? Разве жизнь — не игра? И ведь я недурно играю?»

« — Хотел бы повидать Стамбул, Порт-Саид, Найроби, Будапешт. Написать книгу. Очень много курить. Упасть со скалы, но на полдороге зацепиться за дерево. Хочу, чтобы где-нибудь в Марокко в меня раза три выстрелили в полночь в темном переулке. Хочу любить прекрасную женщину.»

«Когда человеку семнадцать, он знает все. Если ему двадцать семь и он по-прежнему знает все — значит, ему все еще семнадцать.

«Первое, что узнаешь в жизни,- это что ты дурак. Последнее, что узнаешь,- это что ты все тот же дурак.»

«Значит, можно вырасти и все равно не стать сильным? Значит, стать взрослым вовсе не утешение? Значит, в жизни нет убежища? Нет такой надежной цитадели, что стояла бы против надвигающихся ужасов ночи?»

«Есть же такие люди — все им надо знать: как устроен мир, как то, как се да как это… задумается такой — и падает с трапеции в цирке либо задохнется, потому что ему приспичило понять, как у него в горле мускулы работают.»

«- Это и есть счастье? — недоверчиво спросила она. — Какую же кнопку мне нажать, чтобы я стала рада и счастлива, всем довольна и весьма признательна?»

«Точно огромный зрачок исполинского глаза, который тоже только что раскрылся и глядит в изумлении, на него в упор смотрел весь мир. И он понял: вот что нежданно пришло к нему, и теперь останется с ним, и уже никогда его не покинет.

Я ЖИВОЙ, — подумал он.»

«- Антилопы, — повторил Сэндерсон. — Газели…

Он нагнулся и поднял с пола брошенные зимние башмаки Дугласа, отяжелевшие от уже забытых дождей и давно растаявших снегов. Потом отошел в тень, подальше от слепящих лучей солнца, и нетороплива, мягко и легко ступая, направился назад, к цивилизации…»

«Взрослые и дети — два разных народа, вот почему они всегда воюют между собой. Смотрите, они совсем не такие, как мы. Смотрите, мы совсем не такие, как они. Разные народы — «и друг друга они не поймут».»

«- На свете пять миллиардов деревьев, и под каждым деревом лежит тень…»

«И в зрелые годы, когда счет ударам сердца идет уже на миллиарды, когда лежишь ночью в постели и только тревожный дух твой скитается по земле, эта машина утолит тревогу, и человек сможет мирно дремать вместе с палыми листьями, как засыпают осенью мальчишки, растянувшись на копне душистого сухого сена и безмятежно сливаясь с уходящим на покой миром…»

«Так вот оно что! Значит, это участь всех людей, каждый человек для себя — один-единственный на свете. Один-единственный, сам по себе среди великого множества других людей, и всегда боится.»

«Жизнь — это одиночество. Внезапное открытие обрушилось на Тома, как сокрушительный удар, и он задрожал.»

«Великая тишина пропитанных росой лесов и долин, и накатывающихся как прибой холмов, где собаки, задрав морды, воют на луну, вся собиралась, стекалась, стягивалась в одну точку, и в самом сердце тишины были они — мама и Том.»

«- Только две вещи я знаю наверняка, Дуг, — прошептал он.

Одна — что ночью ужасно темно.

А другая?

Если мистер Ауфман когда-нибудь в самом деле построит Машину счастья, с оврагом ей все равно не совладать.»

«»Какая она должна быть, эта Машина счастья? — думал Лео. — Может, она должна умещаться в кармане? Или она должна тебя самого носить в кармане?»»

«- Это не поможет, — говорил мистер Бентли, попивая свой чай. — Как бы ты ни старалась оставаться прежней, ты все равно будешь только такой, какая ты сейчас, сегодня. Человек всегда живет в настоящем, будь то молодое настоящее или старое настоящее; но иного он никогда не увидит и не узнает.»

«Фотографии? Нет, они лгут. Ведь ты уже не та, что на фотографиях.»

«- Сколько вам лет, миссис Бентли?

Семьдесят два.

А сколько вам было пятьдесят лет назад?

Семьдесят два.

И вы никогда не были молодая и никогда не носили лент и вот таких платьев?

Никогда.

А как вас зовут?

Миссис Бентли.»

«В войне вообще не выигрывают, Чарли. Все только и делают, что проигрывают, и кто проигрывает последним, просит мира. Я помню лишь вечные проигрыши, поражение и горечь, а хорошо было только одно — когда все кончилось. Вот конец — это, можно сказать, выигрыш, Чарльз, но тут уж пушки ни при чем.»

«Что ни говори, автобус — это не трамвай! Он и шумит не так, рельсов у него нет, проводов нет, он и искры не разбрасывает, и рельсы песком не засыпает, да и цвет у него не такой, и звонка нет, и подножку он не опускает!»

«- Развозить школьников в автобусах! — презрительно фыркнул Чарли, шагая к обочине тротуара. — Тут уж в школу никак не удастся опоздать. Придет за тобой прямо к твоему крыльцу. В жизни никуда теперь не опоздаешь! Вот жуть, Дуг, ты только подумай!»

Как во сне, в тишине раскаленной,
Оглянувшись на землю родную,
Одуванчик из бездны зеленой
Полетел, не дыша, в голубую.
Подхватили его, укачали
Ветры ясные и дождевые.
Было жутко и дико вначале —
Ведь казалось, что это впервые!
Но душа, несомненно, крылата,-
И летел он все выше и выше,
Вспоминая, что где-то когда-то
Это все уже видел и слышал.
Он всегда это знал за собою,
Совершал этот путь многократно:
Из зеленого — в голубое,
И обратно, туда — и обратно!
Все он вспомнил душой окрыленной
И узнал голубую дорогу,-
Одуванчик из бездны зеленой,
Он летит к одуванчику-богу.
Тот спасет его душу отныне,
Воскресит его семя в пустыне,
В путь разбудит, в зеленый, обратный:
— Узнаешь ли,- он спросит,- мой сыне,
Переход этот в зелень из сини?
— Да, отец, да, мой бог благодатный,
Одуванчиков свет необъятный!
Юнна Мориц

Одуванчик придорожный
Был, как солнце золотым,
Но отцвёл и стал похожим
На пушистый белый дым.
Ты лети над тёплым лугом
И над тихою рекой.
Буду я тебе, как другу,
Долго вслед махать рукой.
Ты неси на крыльях ветра
Золотые семена,
Чтобы солнечным рассветом
Возвратилась к нам весна.
Владимир Степанов

Одуванчик, одуванчик шапка белая, седая
Где же милый одуванчик твоя юность золотая
Помнишь, как встречал ты лето
В вихре радостных эмоций
Взор сиял осколком света
Волосы — осколком солнца
Как ты весело смеялся,
Думал – будет вечный праздник,
С мотыльками целовался
Одуванчик, мой проказник
Стебелек твой тонкий-тонкий
Трепетал в ладонях ветра
Голосок был звонкий-звонкий
Но куда ушло все это?
И теперь совсем иначе
Жизнь обходится с тобою
Ты стоишь и тихо плачешь
Чистой утренней росою
В этом мире, одуванчик
Все проходит, понимаешь?
День настанет, одуванчик,
Дунет ветер – ты растаешь
Л. Литвиновa

Одуванчик-недотрога —
Скороспелая любовь.
Разве я просила много?
Снова сладкая тревога
Нежным ядом травит кровь.
Я в ладонях грела нежно
Одуванчик, не дыша.
В этой дымке белоснежной
В океан мечты безбрежный
Унеслась моя душа.
Аромат любви душистый…
Сбросив тысячи оков,
Распустилась мягко-пышно;
Сердце бьется еле слышно-
Ночь опять пройдет без снов.
Реки чувств в одну минуту
Половодьем разлила.
Легким облаком окутав,
Паутиной слов опутав,
Где же ты? Куда ушла?
Жаль, отмерено не много:
В сердце — острым — боль-игла.
Без тебя душа убога,
Одуванчик-недотрога.
Я ль тебя не берегла?
МилаЧабрецова

Одуванчик в жёлтом нарисую мелом;
это неизбежно – становиться зрелым.
Каждая былинка на ветру – болванчик;
станет нерестовым жёлтый одуванчик.
Одуванчик в белом, в свете жёлто-лунном,
до рассвета будет оставаться юным,
потому что время в травах не стрекочет
и в далёкой веси досыпает кочет,
и при зыбком свете нету лучше доли,
чем играть на воле в перелети-поле,
и вина хмельного недопиты литры…,
но киномеханик спьяну крутит титры.
Скоро время ветра, скоро время сева;
ветер дует справа, спереди и слева,
за спиной затишье: прожито – забыто:
от Адама с Евой, от палеолита.
Небосвод высокий, как воланчик, перист;
с высоты пророчит тополиный нерест.
Александр Маркин

Горькое вино из одуванчиков
И нектар из синих васильков
Пили из пластмассовых стаканчиков
Думая, что вот она, любовь…
Окунались в полдень, как в объятия,
Солнце липко плавило асфальт.
Я порхала ситцевыми платьями,
Легкими, как зыбкая вуаль.
За стеной соседскою назойливо
Кто-то скрипку мучил без конца.
Пёс дворовый с миной недовольною
Дрых под тенью старого крыльца.
Мы тогда клялись друг другу в верности
Что же? Страсть — она на то и страсть…
В простынях, как в легкой эфемерности
Путались, нацеловавшись всласть…
А под вечер, с легкою истомою,
Разомлев от счастья и жары,
Вниз спускались улицей мощеною
К морю, где поменьше мошкары.
В сумерках чернел причал обуглено,
Босоножек след в песке тонул…
И мое плечо, на белом смуглое,
Ветер чуть прохладой всколыхнул…
Ты еще не чувствовал заранее…
Я еще не знала наперед,
Что чем слаще наши обещания,
Горше правда… Дёготь, а не мед…
Где ты, лето – птица быстрокрылая?
Летний день короче летних снов…
Может быть, и вовсе не любила я?
Все! Допит нектар из васильков
Виолетта Руденко

цитаты от самого Рэя Брэдбери

В сборник вошли фразы и цитаты из книги «Вино из одуванчиков»:

• Я вот все думаю. Мы старые и немощные, а признаваться в этом не хочется даже самим себе. Мы стали опасны для общества.
• В том-то и беда с вашим поколением, — сказал дедушка. — Мне стыдно за вас, Билл, а еще журналист! Вы готовы уничтожить все, что есть на свете хорошего. Только бы тратить поменьше времени, поменьше труда, вот чего вы добиваетесь.
• Эльмира, если только вы останетесь живы, если вы не умрете… Эльмира, вы слышите меня? Слушайте же! С этой минуты я буду ворожить только ради добрых дел. Больше никакой черной магии, одна только белая!

• Взрослые и дети — два разных народа, вот почему они всегда воюют между собой. Смотрите, они совсем не такие, как мы. Смотрите, мы совсем не такие, как они. Разные народы — «и друг друга они не поймут».
• Человек живет в настоящем, будь то молодое настоящее или старое настоящее; но иного он никогда не увидит и не узнает.
• — Вот увидите, — сказала миссис Бентли. А про себя думала: Господи боже, дети есть дети, а старухи есть старухи, и между ними пропасть. Они не могут представить себе, как меняется человек, если не видели этого собственными глазами.
• Теперь — наверх! Обеги три раза вокруг квартала, пять раз перекувырнись, шесть раз проделай зарядку, взберись на два дерева — и живо из главного плакальщика станешь дирижером веселого оркестра. Дуй!
• — Дорогая, ты никак не можешь понять, что время не стоит на месте. Ты всегда хочешь оставаться такой, какой была прежде, а это невозможно: ведь сегодня ты уже не та. Ну зачем ты бережешь эти старые билеты и театральные программы? Ты потом будешь только огорчаться, глядя на них. Выкинь ка их лучше вон.
• Так вот оно что! Значит, это участь всех людей, каждый человек для себя — один единственный на свете. Один единственный, сам по себе среди великого множества других людей, и всегда боится. Вот как сейчас.
  
• И он понял: вот что нежданно пришло к нему, и теперь останется с ним, и уже никогда его не покинет. Я ЖИВОЙ, — подумал он. Пальцы его дрожали, розовея на свету стремительной кровью, точно клочки неведомого флага, прежде невиданного, обретенного впервые… Чей же это флаг? Кому теперь присягать на верность?
• Снова и снова они будут слетать с губ, как улыбка, как нежданный солнечный зайчик во тьме.
• Ищи друзей, расшвыривай врагов! Вот девиз легких как пух волшебных туфель. Мир бежит слишком быстро? Хочешь его догнать? Хочешь всегда быть проворней всех? Тогда заведи себе волшебные туфли! Туфли, легкие как пух!
• Роза, — начал он, — мне надо тебе кое что сказать, — а сам все пожимал и тряс ее руку. — В чем дело? — спросила тетя Роза. — До свиданья! — сказал дедушка.
• — Лина, что ты скажешь, если я попробую изобрести Машину счастья?
• Он догоняет, не оборачивайся, не смотри, если увидишь его — перепугаешься насмерть и уже не сможешь двинуться с места. Беги, беги! Она бежала по мосту.
• — Не смейтесь, — сказал Лео Ауфман. — Для чего мы до сих пор пользовались машинами? Только чтоб заставить людей плакать. Всякий раз, когда казалось, что человек и машина вот вот наконец уживутся друг с другом, — бац! Кто то где то смошенничает, приделает какой нибудь лишний винтик — и вот уже самолеты бросают на нас бомбы и автомобили срываются со скал в пропасть. Отчего же мальчику не попросить Машину счастья? Он совершенно прав!
• …Вы когда нибудь читали Шекспира? Там есть указания для актеров: «Волнение, движение и шум». Вот это вы и есть. Волнение, движение и шум. А теперь ступайте ка домой, не то я насажаю шишек вам на голову и прикажу всю ночь вертеться с боку на бок. Брысь отсюда!
• …Хотите увидать настоящую Машину счастья? Ее изобрели тысячи лет тому назад, и она все еще работает: не всегда одинаково хорошо, нет, но все таки работает. И она все время здесь.
• Мне кажется, как ни приятно нам было встречаться в эти последние недели, мы все равно больше не могли бы так жить. Тысяча галлонов чая и пятьсот печений — вполне достаточно для одной дружбы.
• Сперва живешь, живешь, ходишь, делаешь что нибудь, а сам даже не замечаешь. И потом вдруг увидишь: ага, я живу, хожу или там дышу — вот это и есть по настоящему в первый раз.
• Куст сирени лучше орхидей. И одуванчики тоже, и чертополох. А почему? Да потому, что они хоть ненадолго отвлекают человека, уводят его от людей и города, заставляют попотеть и возвращают с небес на землю. И уж когда ты весь тут и никто тебе не мешает, хоть ненадолго остаешься наедине с самим собой и начинаешь думать, один, без посторонней помощи. Когда копаешься в саду, самое время пофилософствовать. Никто об этом не догадывается, никто тебя не обвиняет, никто и не знает ничего, а ты становишься заправским философом — эдакий Платон среди пионов, Сократ, который сам себе выращивает цикуту. Тот, кто тащит на спине по своей лужайке мешок навоза, сродни Атласу, у которого на плечах вращается земной шар. Сэмюэл Сполдинг, эсквайр, сказал однажды: «Копая землю, покопайся у себя в душе». Вертите лопасти этой косилки, Билл, и да оросит вас живительная струя Фонтана юности.
• — Что-нибудь случилось? — тотчас спросила жена.
• Как же мне отблагодарить мистера Джонаса? — думал Дуглас. Как отблагодарить, чем отплатить за все, что он для меня сделал? Ничем, ну ничем за это не отплатишь. Нет этому цены. Как же быть? Как? Может, надо как то отплатить кому нибудь другому? Передать благодарность по кругу? Оглядеться по сторонам, найти человека, которому нужно помочь, и сделать для него что нибудь хорошее. Наверно, только так и можно…
• … Возьми лето в руку, налей лето в бокал — в самый крохотный, конечно, из какого только и сделаешь единственный терпкий глоток, поднеси его к губам — и по жилам твоим вместо лютой зимы побежит жаркое лето…
• И мысли тоже тяжелые и медлительные, падают неторопливо и редко одна за другой, точно песчинки в разленившихся песочных часах.
• «Да, — сказал голос внутри, — да, могут, стоит им только захотеть, как ни брыкайся, как ни кричи, тебя просто придавят огромной ручищей, и ты затихнешь…» Я не хочу умирать, — беззвучно закричал Дуглас. «Все равно придется, — сказал голос внутри, — хочешь не хочешь, а придется»
• Здесь, в этой пропасти посреди черной чащобы, вдруг сосредоточилось все, чего он никогда не узнает и не поймет; все, что живет, безыменное, в непроглядной тени деревьев, в удушливом запахе гниения…
• А хорошо, что он решил жить!
• Ешь, пей, спи, дыши и перестань смотреть на меня такими глазами, будто в первый раз видишь.
• В двадцать лет женщине куда интересней быть бессердечной и легкомысленной.
• Джон бежит прочь, а его слышно так громко, словно он топчется на одном месте. Почему же он не удаляется? И тут Дуглас понял — да ведь это стучит его собственное сердце! Стой! Он прижал руку к груди. Перестань! Не хочу я это слышать! А потом он шел по лужайке среди остальных статуй и не знал, ожили ли и они тоже.
• Ведь сейчас, наверно, на тысячу миль вокруг только мы одни остались под открытым небом.
• Гоп ля ля! Тру ля ля! Только дурак хочет умереть! То ли дело плясать и петь! Когда звучит погребальный звон, Пой и пляши, дурные мысли — вон! Пусть воет буря, Дрожит земля, Пляши и пой, Тру ля ля, гоп ля ля!
• Вот кто ездит девяносто лет, девяносто пять, сотню, тот самый настоящий путешественник.
• Вы толком и сесть то не можете — непременно наступите на кошку. Пойдете по лужайке — непременно свалитесь в колодец. Всю жизнь вы катитесь по наклонной плоскости, Эльмира Элис Браун. Почему бы вам честно в этом не признаться?

• Вечно ты допытываешься — зачем да почему! — завопил Дуглас. — Потому что потому кончается на «у».
• Дети ссорились и оглушительно кричали друг на друга, но при виде отца тотчас умолкли, как будто пробил урочный час и в комнату вошла сама смерть.
• …Вот я и ухожу, пока я все еще счастлива и жизнь мне еще не наскучила.
• Ему всего десять лет, и он в каждой шляпе ищет кролика. Я давно твержу ему, что искать кроликов в шляпах — гиблое дело, все равно как искать хоть каплю здравого смысла в голове у некоторых людей (у кого именно — называть не стану), но он все не унимается.
• В войне вообще не выигрывают, Чарли. Все только и делают, что проигрывают, и кто проиграет последним, просит мира. Я помню лишь вечные проигрыши, поражение и горечь, а хорошо было только одно — когда все кончилось. Вот конец — это, можно сказать, выигрыш, Чарльз, но тут уж пушки ни при чем. Хотя вы то, конечно, не про такие победы хотели услыхать, правда?
• Жизнь — это одиночество. Внезапное открытие обрушилось на Тома как сокрушительный удар, и он задрожал.
• А вдруг в глубине души тебе и правда не хочется жить?
• И если жить полной жизнью — значит умереть скорее, пусть так: предпочитаю умереть быстро, но сперва вкусить еще от жизни.
• … они ведь даже не знают, какое это чудо — сбросить с ног зиму, скинуть тяжеленные кожаные башмаки, полные снега и дождя, и с утра до ночи бегать, бегать босиком, а потом зашнуровать на себе первые в это лето новенькие теннисные туфли, в которых бегать еще лучше, чем босиком. Но туфли непременно должны быть новые — в этом все дело.
• Каждый год наступал день, когда он вот так просыпался и ждал этого звука, который означал, что теперь то уж лето началось по настоящему.
• Я буду каждое утро развертывать мир, как резиновую ленту на мяче для гольфа, а вечером завертывать обратно. Если очень попросишь — покажу, как это делается.
• Как хорошо летним вечером сидеть на веранде; как легко и спокойно; вот если бы этот вечер никогда не кончался!
• — Ты права, Лина. Мужчины такой народ — никогда ничего не смыслят. Может быть, мы вырвемся из этого заколдованного круга уже совсем скоро.
• Летний дождь. Сначала — как легкое прикосновение. Потом сильнее, обильнее. Застучал по тротуарам и крышам, как по клавишам огромного рояля.
• Следующий год будет еще больше, и дни будут ярче, и ночи длиннее и темнее, и еще люди умрут, и еще малыши родятся, а я буду в самой гуще всего этого.
• Может быть, просто старуха пытается уверить себя, что и у нее было прошлое? В конце концов, что минуло, того больше нет и никогда не будет. Человек живет сегодня. Может, она и была когда то девочкой, но теперь это уже все равно. Детство миновало, и его больше не вернуть.
• — Нет, нет! Это неважно, и правильно, что неважно. А вот твоя Машина уверяет, будто это важно! И я начинаю ей верить! Ничего, Лео, все пройдет, я только еще немножко поплачу.
• Обещай мне одну вещь, Дуг. Обещай, что ты всегда будешь меня помнить, обещай, что будешь помнить мое лицо и вообще все. Обещаешь?
• — Машина счастья готова, — прохрипел Лео Ауфман.
• Да никому и не важно, о чем говорят взрослые; важно только, что звук их голосов то нарастает, то замирает над тонкими папоротниками, окаймляющими веранду с трех сторон; важно, что город понемногу наполняется тьмой, как будто черная вода льется на дома с неба, и в этой тьме алыми точками мерцают огоньки, и журчат, журчат голоса.
• …Можно почаще спускаться в погреб и глядеть прямо на солнце, пока не заболят глаза, а тогда он их закроет и всмотрится в жгучие пятна, мимолетные шрамы от виденного, которые все еще будут плясать внутри теплых век, и станет расставлять по местам каждое отражение и каждый огонек, пока не вспомнит все, до конца…
• Смерть — это когда он месяц спустя стоял возле ее высокого стульчика и вдруг понял, что она никогда больше не будет тут сидеть, не будет смеяться или плакать
• И теперь, когда Дуглас знал, по настоящему знал, что он живой, что он затем и ходит по земле, чтобы видеть и ощущать мир, он понял еще одно: надо частицу всего, что он узнал, частицу этого особенного дня — дня сбора одуванчиков — тоже закупорить и сохранить; а потом настанет такой зимний январский день, когда валит густой снег, и солнца уже давным давно никто не видел, и, может быть, это чудо позабылось, и хорошо бы его снова вспомнить, — вот тогда он его откупорит! Ведь это лето непременно будет летом нежданных чудес, и надо все их сберечь и где то отложить для себя, чтобы после, в любой час, когда вздумаешь, пробраться на цыпочках во влажный сумрак и протянуть руку…
• Старьевщик, думал он, мистер Джонас, где то вы сейчас? Вот теперь я вас отблагодарил, я уплатил долг. Я тоже сделал доброе дело, ну да, я передал это дальше…
  
• Если тебе что-нибудь нужно, добивайся сам, подумал он. Ночью постараемся найти ту заветную тропку…
• Так я и знала. Про женщину всегда сплетничают, даже если ей уже стукнуло девяносто пять.
• Да, это вернее, чем запихивать на чердак вещи, которые никогда больше не понадобятся. А так хоть на улице и зима, то и дело на минуту переселяешься в лето; ну а когда бутылки опустеют, тут уж лету конец — и тогда не о чем жалеть, и не остается вокруг никакого сентиментального хлама, о который спотыкаешься еще сорок лет. Чисто, бездымно, действенно — вот оно какое, вино из одуванчиков.
• Ты совсем один, пойми это раз и навсегда.
• Вино из одуванчиков. Самые эти слова — точно лето на языке. Вино из одуванчиков — пойманное и закупоренное в бутылки лето.
• Что уж тут расписывать, — сказал Том. — Коротко и ясно: все они там просто с ума посходили.
• — Верно! — подхватил Дуглас. — Смастерите для нас Машину счастья! Все засмеялись.
• Это может означать что угодно. Бродяги. Преступники. Тьма. Несчастный случай. А главное — смерть!
• — Том! — И тише: — Том… Как по твоему, все люди знают… знают, что они… живые?… — Хорошо бы так, — прошептал Дуглас. — Хорошо бы все знали.

Тема выпуска: высказывания, изречения, приколы, афоризмы, статусы, фразы и цитаты из книги «Вино из одуванчиков». Повесть Рэя Брэдбери, издана в 1957 году, продолжение — «Лето, прощай».

Рэй Бредбери – писатель мирового уровня, его перу принадлежат увлекательные истории, наполнены вкусом жизни, правды и любви. Одним из таких произведений является Вино из одуванчиков. Мы подготовили для вас самые яркие и самые известные цитаты из книги. В этой подборке вы найдете высказывания о природе, о жизни, о любви и, конечно же, о лете.

Книга Вино из одуванчиков впервые издана в 1957 году. По мнению критиков, она наполнена автобиографическими моментами, в ней отражены взгляды и переживания своего автора. Главными героями произведения являются два мальчишки 10 и 12 лет. Читатель знакомится с героями, их родственниками и знакомыми, он переживает вместе с ними целое лето.

Помимо увлекательного сюжета, в книге много красивых описаний природы, которые побуждают читателя рисовать перед собой неповторимые пейзажи. Название книги тоже выбрано не просто так. Поскольку дедушка главных героев – Дугласа и Тома каждое лето готовит вино из одуванчиков, то этот напиток в семье невольно стал символом лета.

Ей казалось — дети бегут прочь под душистыми деревьями, унося в холодных пальцах её юность, незримую, как воздух.

Когда смотришь на детвору, понимаешь, что твое детство прошло…

Чтобы стать мужчинами, мальчишки должны странствовать, всегда, всю жизнь странствовать.

Как по мне, так, наоборот, они еще в юности должны найти свое пристанище.

Я всегда считала, что истинную любовь определяет дух, хотя тело порой отказывается этому верить.

Тело и душа часто думают по-разному.

Смотреть нужно всегда только вперед, оглядываться назад просто незачем.

Никогда не позволяй никому крыть крышу, если это не доставляет ему удовольствия.

Все, что делает человек, он должен делать с удовольствием.

Июньские зори, июльские полдни, августовские вечера — все прошло, кончилось, ушло навсегда и осталось только в памяти. Теперь впереди долгая осень, белая зима, прохладная зеленеющая весна, и за это время нужно обдумать минувшее лето и подвести итог. А если он [Дуглас] что-нибудь забудет — что ж, в погребе стоит вино из одуванчиков, на каждой бутылке выведено число, и в них — все дни лета, все до единого.

У каждого осталось что-то, что напоминает нам об ушедшем лете…

Надо только хорошенько выспаться, или пореветь минут десять, или съесть целую пинту шоколадного мороженого, а то и все это вместе — лучшего лекарства не придумаешь.

Слезы смывают тяжесть с души.

Вы можете получить все, что вам нужно, если только это вам и вправду нужно.

Желание сильнее возможностей, поэтому, стоит только захотеть…

В такие дни, как сегодня, мне кажется что я буду один.

Какое-то неутешительное желание…

Вино из одуванчиков — пойманное и закупоренное в бутылки лето.

Фотографии — это тоже увековеченные моменты лета.

На свете пять миллиардов деревьев, и под каждым деревом лежит тень…

А представьте, сколько на свете людей… И у каждого человека тоже есть своя тень…

Он остался опустошенный, как банка из-под светлячков, которую он, сам того не замечая, положил с собой в кровать, когда пытался заснуть…

Мы часто делаем что-то на автомате, сами того не замечая…

Некоторые люди слишком рано начинают печалиться, — сказал он. — Кажется, и причины никакой нет, да они, видно, от роду такие. Уж очень все к сердцу принимают, и устают быстро, и слезы у них близко, и всякую беду помнят долго, вот и начинают печалиться с самых малых лет. Я-то знаю, я и сам такой.

Кто-то каждую мелочь принимает близко к сердцу, а кто-то и на важный момент внимания не обратит…

Ты всегда хочешь оставаться такой, какой была прежде, а это невозможно: ведь сегодня ты уже не та.

Человеку свойственно меняться не то что каждый день, в нем могут происходить изменения даже каждую минуту, а то и секунду.

Ищи друзей, расшвыривай врагов!

Друзей не ищут, их дарит жизнь.

Кто скажет, где кончается город и начинается лесная глушь? Кто скажет, город врастает в нее или она переходит в город?

Пожалуй, часто нельзя определить точные границы ни в жизни, ни в природе.

Возьми лето в руку, налей лето в бокал — в самый крохотный, конечно, из какого только и сделаешь единственный терпкий глоток; поднеси его к губам — и по жилам твоим вместо лютой зимы побежит жаркое лето…

В прохладные осенние дни очень хочется прижать к себе кусочек лета.

Дай вам волю, вы бы издали закон об устранении всех мелких дел, всех мелочей. Но тогда вам нечего было бы делать в перерыве между большими делами и пришлось бы до исступления придумывать себе занятия, чтобы не сойти с ума.

Мелочи, именно они, и приводят к нужным выводам.

Сейчас мелочи кажутся вам скучными, но, может, вы просто еще не знаете им цены, не умеете находить в них вкус?

Обращайте внимание на мелочи, они могут быть для вас очень важными.

Солнце не просто взошло, оно нахлынуло как поток и переполнило весь мир.

Солнце своими объятиями охватывает всю Вселенную.

Родители иногда забывают, как они сами были детьми.

Но как родители они просто обязаны предостерегать детей, скрывая то, что сами делали точно также…

Если бежишь, время точно бежит с тобой. Есть только один – единственный способ хоть немного задержать время: надо смотреть на все вокруг, а самому ничего не делать!

В работе время проходит незаметно, в ожидании оно еле тянется.

Любовь — это когда хочешь переживать с кем-то все четыре времени года. Когда хочешь бежать с кем-то от весенней грозы под усыпанную цветами сирень, а летом собирать ягоды и купаться в реке. Осенью вместе варить варенье и заклеивать окна от холода. Зимой — помогать пережить насморк и долгие вечера…

Любовь не зависит ни от времени года, ни от погоды за окном.

Доброта и ум — свойства старости. В двадцать лет женщине куда интересней быть бессердечной и легкомысленной.

Так что учтите, если вы подобрели и поумнели — вы на пороге старости…)

Хлеб с ветчиной в лесу — не то что дома. Вкус совсем другой, верно? Острее, что ли… Мятой отдает, смолой…

На природе всегда и аппетит лучше, и еда вкуснее.

Улыбайся, не доставляй беде удовольствия.

Улыбка притягивает добро и отпугивает зло.

Утро было тихое, город, окутанный тьмой, мирно нежился в постели. Пришло лето, и ветер был летний — теплое дыхание мира, неспешное и ленивое. Стоит лишь встать, высунуться в окошко, и тотчас поймешь: вот она начинается, настоящая свобода и жизнь, вот оно, первое утро лета.

Не успеваешь оглянуться, как первое утро лета переходит в первое утро осени.

Она села рядом с ним на качели, в одной ночной сорочке, не тоненькая, как семнадцатилетняя девочка, которую ещё не любят, и не толстая, как пятидесятилетняя женщина, которую уже не любят, но складная и крепкая, именно такая, как надо, — таковы женщины во всяком возрасте, если они любимы.

Женская фигура красива тогда, когда нет лишних килограммов, и есть на что посмотреть.

Каждый человек для себя — один-единственный на свете. Один-единственный, сам по себе среди великого множества других людей, и всегда боится.

У каждого из нас есть свои страхи.

Вино из одуванчиков. Самые эти слова — точно лето на языке. Вино из одуванчиков — пойманное и закупоренное в бутылки лето.

Как же хочется взять с собой частичку лета и перенести ее в осень.

Да неужто молодые женщины станут говорить как я! Это придет позднее. Во-первых, они для этого слишком молоды. И во-вторых, большинство молодых людей до смерти пугаются, если видят, что у женщины в голове есть хоть какие-нибудь мысли. Наверно, вам не раз встречались очень умные женщины, которые весьма успешно скрывали от вас свой ум.

Если женщина умна и красива, то мужчины начинают ее бояться.

Куст сирени лучше орхидей. И одуванчики тоже, и чертополох. А почему? Да потому, что они хоть ненадолго отвлекают человека, уводят его от людей и города, заставляют попотеть и возвращают с небес на землю. И уж когда ты весь тут и никто тебе не мешает, хоть ненадолго остаешься наедине с самим собой и начинаешь думать, один, без посторонней помощи.

Цветы, которые растут в природе, намного красивее комнатных, ведь они, как никто другой, естественны!

Жужжание этой косилки — самая прекрасная мелодия на свете, в ней вся прелесть лета, без нее я бы ужасно тосковал, и без запаха свежескошенной травы тоже.

Но все же пение птиц куда прекраснее этой косилки.

Когда идешь пешком, есть время оглядеться вокруг, заметить самую малую красоту.

Пешие прогулки открывают глаза на окружающую нас красоту.

Лето любят все. С ним так тяжело расставаться и так хочется взять его с собой. Осенью и зимой, как никогда хочется взять что-нибудь такое, что напоминало бы о лете. Цитаты из книги Рэя Брэдбери Вино из одуванчиков – это как раз то, что напомнит вам о лете.

Как во сне, в тишине раскаленной,
Оглянувшись на землю родную,
Одуванчик из бездны зеленой
Полетел, не дыша, в голубую.
Подхватили его, укачали
Ветры ясные и дождевые.
Было жутко и дико вначале —
Ведь казалось, что это впервые!
Но душа, несомненно, крылата,-
И летел он все выше и выше,
Вспоминая, что где-то когда-то
Это все уже видел и слышал.
Он всегда это знал за собою,
Совершал этот путь многократно:
Из зеленого — в голубое,
И обратно, туда — и обратно!
Все он вспомнил душой окрыленной
И узнал голубую дорогу,-
Одуванчик из бездны зеленой,
Он летит к одуванчику-богу.
Тот спасет его душу отныне,
Воскресит его семя в пустыне,
В путь разбудит, в зеленый, обратный:
— Узнаешь ли,- он спросит,- мой сыне,
Переход этот в зелень из сини?
— Да, отец, да, мой бог благодатный,
Одуванчиков свет необъятный!
Юнна Мориц

Одуванчик придорожный
Был, как солнце золотым,
Но отцвёл и стал похожим
На пушистый белый дым.
Ты лети над тёплым лугом
И над тихою рекой.
Буду я тебе, как другу,
Долго вслед махать рукой.
Ты неси на крыльях ветра
Золотые семена,
Чтобы солнечным рассветом
Возвратилась к нам весна.
Владимир Степанов

Одуванчик, одуванчик шапка белая, седая
Где же милый одуванчик твоя юность золотая
Помнишь, как встречал ты лето
В вихре радостных эмоций
Взор сиял осколком света
Волосы — осколком солнца
Как ты весело смеялся,
Думал – будет вечный праздник,
С мотыльками целовался
Одуванчик, мой проказник
Стебелек твой тонкий-тонкий
Трепетал в ладонях ветра
Голосок был звонкий-звонкий
Но куда ушло все это?
И теперь совсем иначе
Жизнь обходится с тобою
Ты стоишь и тихо плачешь
Чистой утренней росою
В этом мире, одуванчик
Все проходит, понимаешь?
День настанет, одуванчик,
Дунет ветер – ты растаешь
Л. Литвиновa

Одуванчик-недотрога —
Скороспелая любовь.
Разве я просила много?
Снова сладкая тревога
Нежным ядом травит кровь.
Я в ладонях грела нежно
Одуванчик, не дыша.
В этой дымке белоснежной
В океан мечты безбрежный
Унеслась моя душа.
Аромат любви душистый…
Сбросив тысячи оков,
Распустилась мягко-пышно;
Сердце бьется еле слышно-
Ночь опять пройдет без снов.
Реки чувств в одну минуту
Половодьем разлила.
Легким облаком окутав,
Паутиной слов опутав,
Где же ты? Куда ушла?
Жаль, отмерено не много:
В сердце — острым — боль-игла.
Без тебя душа убога,
Одуванчик-недотрога.
Я ль тебя не берегла?
МилаЧабрецова

Одуванчик в жёлтом нарисую мелом;
это неизбежно – становиться зрелым.
Каждая былинка на ветру – болванчик;
станет нерестовым жёлтый одуванчик.
Одуванчик в белом, в свете жёлто-лунном,
до рассвета будет оставаться юным,
потому что время в травах не стрекочет
и в далёкой веси досыпает кочет,
и при зыбком свете нету лучше доли,
чем играть на воле в перелети-поле,
и вина хмельного недопиты литры…,
но киномеханик спьяну крутит титры.
Скоро время ветра, скоро время сева;
ветер дует справа, спереди и слева,
за спиной затишье: прожито – забыто:
от Адама с Евой, от палеолита.
Небосвод высокий, как воланчик, перист;
с высоты пророчит тополиный нерест.
Александр Маркин

Горькое вино из одуванчиков
И нектар из синих васильков
Пили из пластмассовых стаканчиков
Думая, что вот она, любовь…
Окунались в полдень, как в объятия,
Солнце липко плавило асфальт.
Я порхала ситцевыми платьями,
Легкими, как зыбкая вуаль.
За стеной соседскою назойливо
Кто-то скрипку мучил без конца.
Пёс дворовый с миной недовольною
Дрых под тенью старого крыльца.
Мы тогда клялись друг другу в верности
Что же? Страсть — она на то и страсть…
В простынях, как в легкой эфемерности
Путались, нацеловавшись всласть…
А под вечер, с легкою истомою,
Разомлев от счастья и жары,
Вниз спускались улицей мощеною
К морю, где поменьше мошкары.
В сумерках чернел причал обуглено,
Босоножек след в песке тонул…
И мое плечо, на белом смуглое,
Ветер чуть прохладой всколыхнул…
Ты еще не чувствовал заранее…
Я еще не знала наперед,
Что чем слаще наши обещания,
Горше правда… Дёготь, а не мед…
Где ты, лето – птица быстрокрылая?
Летний день короче летних снов…
Может быть, и вовсе не любила я?
Все! Допит нектар из васильков
Виолетта Руденко

«- Дело было в феврале: валил снег, а я подставил коробок, — Том хихикнул, — поймал одну снежинку побольше и — раз! — захлопнул, скорей побежал домой и сунул в холодильник!»

«Словно огромный зрачок исполинского глаза, который тоже только что раскрылся и изумленно приглядывается, на него в упор смотрел весь мир.»

«Вино из одуванчиков — пойманное и закупоренное в бутылки лето.»

«И теперь, когда Дуглас знал, по-настоящему знал, что он живой, что он затем и ходит по земле, чтобы видеть и ощущать мир, он понял ещё одно: надо частицу всего, что он узнал, частицу этого особенного дня — дня сбора одуванчиков — тоже закупорить и сохранить…»

«…это лето непременно будет летом нежданных чудес, и надо все их сберечь и где-то отложить для себя, чтобы после, в любой час, когда вздумаешь, пробраться на цыпочках во влажный сумрак и… протянуть руку»

«…хочешь посмотреть на две самые главные вещи — как живет человек и как живет природа?… »

«Из года в год человек похищает что-то у природы, а природа вновь берет свое, и никогда город по-настоящему, до конца, не побеждает, вечно ему грозит безмолвная опасность; он вооружился косилкой и тяпкой, огромными ножницами, он подрезает кусты и опрыскивает ядом вредных букашек и гусениц, он упрямо плывет вперед, пока ему велит цивилизация, но каждый дом того и гляди захлестнут зеленые волны и схоронят навеки, а когда-нибудь с лица земли исчезнет последний человек и его косилки и садовые лопаты, изъеденные ржавчиной, рассыплются в прах.»

«Она была из тех женщин,у кого в руках всегда увидишь метлу, или пыльную тряпку, или мочалку, или поварешку… Неугомонные руки ее не знали устали — весь день они утоляли чью-то боль, что-то разглаживали, что-то придерживали, сажали семена в черную землю, укрывали то яблоки, запеченные в тесте, то жаркое, то детей, разметавшихся во сне. Она опускала шторы, гасила свечи, поворачивала выключатели и…старела.»

«- Что-то я ещё хотела… — пробормотала прабабушка, оглядываясь. — Что-то я хотела… Ах, да! — Она молча обошла весь дом, без всякого шума и суматохи поднялась на три лестничных пролета вверх, вошла в свою комнату, легла под прохладные белые простыни и начала умирать.»

«Когда в кинозале в который уже раз ты видишь всё тот же сеанс, самое лучшее — тихонько встать со стула и пойти прямиком к выходу, и не стоит оглядываться, и ни о чем не надо жалеть. Вот я и ухожу, пока я всё ещё счастлива и жизнь мне еще не наскучила.»

«Это — час великих свершений, если подвернется случай…»

«- Никогда не позволяй никому крыть крышу, если это не доставляет ему удовольствия. Как придет апрель, оглянись вокруг и спроси: «Кто хочет чинить крышу?» И если кто-нибудь обрадуется, заулыбается, он-то тебе и нужен.»

«Главное — не та я, что лежит сейчас тут, как ворочающая языком мумия,а та, что сидит на краю кровати и смотрит на меня, и та, что сейчас внизу готовит ужин, и та, что возится в гараже с машиной или читает книгу в библиотеке. Всё это — частицы меня, они-то и есть самые главные. И я сегодня вовсе не умираю. Никто никогда не умирает, если у него есть дети и внуки. »

«… часовым убитым не встать ото сна… »

«Ведь если бежишь, время точно бежит с тобой.»

«- Я живой. … Но что толку? »

«Но бесконечными ночами, прислушиваясь к темноте, он то решал, что конец близок, то — что это только начало…»

«Так вот оно что! Значит, это участь всех людей, каждый человек для себя — один-единственный на свете. Один-единственный, сам по себе среди великого множества других людей, и всегда боится. Вот как сейчас. Ну закричишь, станешь звать на помощь — кому какое дело?»

«… мелкие радости куда важнее крупных.»

«Сейчас мелочи кажутся вам скучными, но, может, вы просто еще не знаете им цены, не умеете находить в них вкус? »

«… перед каждым стоит своя, только своя задача, и каждый должен сам её решить. Ты совсем один, пойми это раз и навсегда. »

«На свете миллион таких городишек. И в каждом так же темно, так же одиноко, каждый так же от всего отрешен, в каждом — свои ужасы и свои тайны. Пронзительные, заунывные звуки скрипки — вот музыка этих городишек без света, но со множеством теней. А какое необъятное, непомерное одиночество! … Жизнь в этих городишках по ночам оборачивается леденящим ужасом: разуму, семье, детям, счастью со всех сторон грозит чудище, имя которому Смерть.»

«Закатом хорошо любоваться минуту, ну две. А потом хочется чего-нибудь другого. Уж так устроен человек. … Мы потому и люби закат, что он бывает только один раз в день.»

«В конце концов, что минуло, того больше нет и никогда не будет. Человек живет сегодня. Может, она и была когда-то девочкой, но теперь это уже все равно. Детство миновало, и его больше не вернуть.»

«Все это уже не принадлежит тебе. Оно принадлежало той, другой тебе, и это было так давно.»

«Дорогая, ты никак не можешь понять, что время не стоит на месте. Ты всегда хочешь оставаться такой, какой была прежде, а это невозможно: ведь сегодня ты уже не та. Ну зачем ты бережешь эти старые билеты и театральные программы? Ты потом будешь только огорчаться, глядя на них. Выкинь-ка их лучше вон. »

«Как бы ты ни старалась оставаться прежней, ты все равно будешь только такой, какая ты сейчас, сегодня. Время гипнотизирует людей. В девять лет человеку кажется, что ему всегда было девять и всегда так и будет девять. В тридцать он уверен, что всю жизнь оставался на этой прекрасной грани зрелости. А когда ему минет семьдесят — ему всегда и навсегда семьдесят. Человек живет в настоящем, будь то молодое настоящее или старое настоящее; но иного он никогда не увидит и не узнает.»

«Будь тем, что ты есть, поставь крест на том, чем ты была… Беречь всякое старье — только пытаться обмануть себя. … Ты бережешь коконы, из которых уже вылетела бабочка… Старые корсеты, в которые ты уже никогда не влезешь. Зачем же их беречь? Доказать, что ты была когда-то молода, невозможно. Фотографии? Нет, они лгут. Ведь ты уже не та, что на фотографиях. »

«Нужно вынуть все из сундуков и выбросить всякий хлам, пусть его забирает старьевщик. Все это уже не мое. Ничего нельзя сохранить навеки.»

« В войне вообще не выигрывают. Все только и делают, что проигрывают, и кто проиграет последним, просит мира. Я помню лишь вечные проигрыши, поражение и горечь, а хорошо было только одно — когда все кончилось. Вот конец — это, можно сказать, выигрыш… »

«Есть только один-единственный способ хоть немного задержать время: надо смотреть на все вокруг, а самому ничего не делать! Таким способом можно день растянуть на три дня. Ясно: только смотри и ничего сам не делай.»

«Ноги — в теннисных туфлях, которые сейчас угомонились, словно он обут в тишину.»

«И если жить полной жизнью — значит умереть скорее, пусть так: предпочитаю умереть быстро, но сперва вкусить еще от жизни.»

«… большинство молодых людей до смерти пугаются, если видят, что у женщины в голове есть хоть какие-нибудь мысли. Наверно, вам не раз встречались очень умные женщины, которые весьма успешно скрывали от вас свой ум.»

«Доброта и ум — свойства старости. В двадцать женщине куда интересней быть бессердечной и легкомысленной.»

«Как поплачешь хорошенько, сразу кажется, будто опять утро и начинается новый день. … Поплачешь всласть, и потом все хорошо.»

«В такие дни, как сегодня, мне кажется… что я буду один.»

«Некоторые люди слишком рано начинают печалиться… Кажется, и причины никакой нет, да они, видно, от роду такие. Уж очень все к сердцу принимают, и устают быстро, и слезы у них близко, и всякую беду помнят долго, вот и начинают печалиться с самых малых лет. Я-то знаю, я и сам такой. »

«Родители иногда забываю, как они сами были детьми»

«… вы можете получить все, что вам нужно, если только это вам и вправду нужно. »

«… то, что для одного — ненужный хлам, для другого — недоступная роскошь. »

«Когда звучит погребальный звон, пой и пляши, дурные мысли — вон! Пусть воет буря, дрожит земля, пляши и пой, тру-ля-ля, гоп-ля-ля.»

«Самое лучшее — тихонько встать со стула и пойти прямиком к выходу, и не стоит оглядываться, и ни о чем не надо жалеть.»

«Время-престранная штука, а жизнь — и еще того удивительней.»

«Утро было тихое, город, окутанный тьмой, мирно нежился в постели.

Пришло лето, и ветер был летний — теплое дыхание мира, неспешное и ленивое. Стоит лишь встать, высунуться в окошко, и тотчас поймешь: вот она начинается, настоящая свобода и жизнь, вот оно, первое утро лета.»

«Возьми лето в руку, налей лето в бокал — в самый крохотный, конечно, из какого только и сделаешь единственный терпкий глоток; поднеси его к губам — и по жилам твоим вместо лютой зимы побежит жаркое лето…»

«Если тебе что-нибудь нужно, добивайся сам…»

«Главные потрясения и повороты жизни — в чем они? — думал он сейчас, крутя педали велосипеда. Рождаешься на свет, растешь, стареешь, умираешь. Рождение от тебя не зависит. Но зрелость, старость, смерть — может быть, с этим можно что-нибудь сделать?»

«Когда человеку семнадцать, он знает все. Если ему двадцать семь и он по-прежнему знает все — значит, ему все еще семнадцать.»

«Как по-твоему, все люди знают… знают, что они… живые?»

« — Хорошо все-таки старикам — у них всегда такой вид, будто они все на свете знают. Но это лишь притворство и маска, как всякое другое притворство и всякая другая маска. Когда мы, старики, остаемся одни, мы подмигиваем друг другу и улыбаемся: дескать, как тебе нравится моя маска, мое притворство, моя уверенность? Разве жизнь — не игра? И ведь я недурно играю?»

« — Хотел бы повидать Стамбул, Порт-Саид, Найроби, Будапешт. Написать книгу. Очень много курить. Упасть со скалы, но на полдороге зацепиться за дерево. Хочу, чтобы где-нибудь в Марокко в меня раза три выстрелили в полночь в темном переулке. Хочу любить прекрасную женщину.»

«Когда человеку семнадцать, он знает все. Если ему двадцать семь и он по-прежнему знает все — значит, ему все еще семнадцать.

«Первое, что узнаешь в жизни,- это что ты дурак. Последнее, что узнаешь,- это что ты все тот же дурак.»

«Значит, можно вырасти и все равно не стать сильным? Значит, стать взрослым вовсе не утешение? Значит, в жизни нет убежища? Нет такой надежной цитадели, что стояла бы против надвигающихся ужасов ночи?»

«Есть же такие люди — все им надо знать: как устроен мир, как то, как се да как это… задумается такой — и падает с трапеции в цирке либо задохнется, потому что ему приспичило понять, как у него в горле мускулы работают.»

«- Это и есть счастье? — недоверчиво спросила она. — Какую же кнопку мне нажать, чтобы я стала рада и счастлива, всем довольна и весьма признательна?»

«Точно огромный зрачок исполинского глаза, который тоже только что раскрылся и глядит в изумлении, на него в упор смотрел весь мир. И он понял: вот что нежданно пришло к нему, и теперь останется с ним, и уже никогда его не покинет.

Я ЖИВОЙ, — подумал он.»

«- Антилопы, — повторил Сэндерсон. — Газели…

Он нагнулся и поднял с пола брошенные зимние башмаки Дугласа, отяжелевшие от уже забытых дождей и давно растаявших снегов. Потом отошел в тень, подальше от слепящих лучей солнца, и нетороплива, мягко и легко ступая, направился назад, к цивилизации…»

«Взрослые и дети — два разных народа, вот почему они всегда воюют между собой. Смотрите, они совсем не такие, как мы. Смотрите, мы совсем не такие, как они. Разные народы — «и друг друга они не поймут».»

«- На свете пять миллиардов деревьев, и под каждым деревом лежит тень…»

«И в зрелые годы, когда счет ударам сердца идет уже на миллиарды, когда лежишь ночью в постели и только тревожный дух твой скитается по земле, эта машина утолит тревогу, и человек сможет мирно дремать вместе с палыми листьями, как засыпают осенью мальчишки, растянувшись на копне душистого сухого сена и безмятежно сливаясь с уходящим на покой миром…»

«Так вот оно что! Значит, это участь всех людей, каждый человек для себя — один-единственный на свете. Один-единственный, сам по себе среди великого множества других людей, и всегда боится.»

«Жизнь — это одиночество. Внезапное открытие обрушилось на Тома, как сокрушительный удар, и он задрожал.»

«Великая тишина пропитанных росой лесов и долин, и накатывающихся как прибой холмов, где собаки, задрав морды, воют на луну, вся собиралась, стекалась, стягивалась в одну точку, и в самом сердце тишины были они — мама и Том.»

«- Только две вещи я знаю наверняка, Дуг, — прошептал он.

Одна — что ночью ужасно темно.

А другая?

Если мистер Ауфман когда-нибудь в самом деле построит Машину счастья, с оврагом ей все равно не совладать.»

«»Какая она должна быть, эта Машина счастья? — думал Лео. — Может, она должна умещаться в кармане? Или она должна тебя самого носить в кармане?»»

«- Это не поможет, — говорил мистер Бентли, попивая свой чай. — Как бы ты ни старалась оставаться прежней, ты все равно будешь только такой, какая ты сейчас, сегодня. Человек всегда живет в настоящем, будь то молодое настоящее или старое настоящее; но иного он никогда не увидит и не узнает.»

«Фотографии? Нет, они лгут. Ведь ты уже не та, что на фотографиях.»

«- Сколько вам лет, миссис Бентли?

Семьдесят два.

А сколько вам было пятьдесят лет назад?

Семьдесят два.

И вы никогда не были молодая и никогда не носили лент и вот таких платьев?

Никогда.

А как вас зовут?

Миссис Бентли.»

«В войне вообще не выигрывают, Чарли. Все только и делают, что проигрывают, и кто проигрывает последним, просит мира. Я помню лишь вечные проигрыши, поражение и горечь, а хорошо было только одно — когда все кончилось. Вот конец — это, можно сказать, выигрыш, Чарльз, но тут уж пушки ни при чем.»

«Что ни говори, автобус — это не трамвай! Он и шумит не так, рельсов у него нет, проводов нет, он и искры не разбрасывает, и рельсы песком не засыпает, да и цвет у него не такой, и звонка нет, и подножку он не опускает!»

«- Развозить школьников в автобусах! — презрительно фыркнул Чарли, шагая к обочине тротуара. — Тут уж в школу никак не удастся опоздать. Придет за тобой прямо к твоему крыльцу. В жизни никуда теперь не опоздаешь! Вот жуть, Дуг, ты только подумай!»

Рэй Брэдбери Последняя ночь мира

Первоначально опубликовано в февральском выпуске журнала Esquire за 1951 г.

«Что бы вы сделали , если бы знали, что это последняя ночь в мире?»

«Что бы я сделал, серьезно?»

«Да, серьезно.»

«Я не знаю — я не думал. Она повернула к нему ручку серебряного кофейника и поставила две чашки в их блюдца.

Он налил кофе.На заднем плане две маленькие девочки играли в кубики на коврике в гостиной при свете зеленых ураганных фонарей. В вечернем воздухе стоял легкий, чистый аромат сваренного кофе.

«Ну, лучше подумай об этом», — сказал он.

«Вы не это имеете в виду?» сказала его жена.

Он кивнул.

«Война?»

Он покачал головой.

«Не водородная или атомная бомба?»

«Нет.»

«Или бактериальная война?»

«Ни в коем случае», — сказал он, медленно помешивая кофе и глядя в его черные глубины.«Но, скажем, просто закрытие книги».

«Не думаю, что понимаю.»

«Нет, и я тоже. Это просто чувство; иногда оно пугает меня, иногда я совсем не напуган, но умиротворен». Он взглянул на девушек и их желтые волосы, сияющие в ярком свете лампы, и понизил голос. «Я ничего тебе не сказал. Впервые это произошло около четырех ночей назад».

«Что?»

«Мне приснился сон. Мне приснилось, что все должно было закончиться, и голос сказал, что это было; не какой-то голос, который я могу вспомнить, но в любом случае голос, и он сказал, что все прекратится здесь, на Земле.Проснувшись на следующее утро, я не особо задумывался об этом, но потом пошел на работу, и это ощущение было как со мной весь день. Я заметил, что Стэн Уиллис смотрит в окно в середине дня, и я сказал: «Пенни за твои мысли, Стэн», а он сказал: «Мне приснился сон прошлой ночью», и прежде чем он даже рассказал мне этот сон, я знал, что это было. Я мог бы сказать ему, но он сказал мне, и я послушал его ».

«Это был тот же сон?»

«Да. Я сказал Стэну, что мне это тоже приснилось. Он не выглядел удивленным.Фактически, он расслабился. Потом мы начали ходить по офисам, черт возьми. Это не было запланировано. Мы не сказали, давайте погуляем. Мы просто гуляли сами по себе, и везде мы видели людей, смотрящих на свои столы, руки или в окно и не видящих того, что было перед их глазами. Я поговорил с некоторыми из них; Стэн тоже ».

«И все они мечтали?»

«Все. Один и тот же сон, без разницы».

«Вы верите в мечту?»

«Да.Я никогда не был так уверен ».

«И когда это остановится? Я имею в виду мир».

«Когда-нибудь ночью для нас, а затем, когда ночь будет продолжаться по всему миру, эти продвигающиеся порции тоже уйдут. Чтобы все это закончилось, потребуется двадцать четыре часа».

Они посидели некоторое время, не прикасаясь к своему кофе. Затем они медленно подняли его и выпили, глядя друг на друга.

«Мы заслужили это?» она сказала.

«Дело не в том, чтобы заслужить, просто не получилось.Я заметил, что вы даже не спорили об этом. Почему бы и нет? »

«Думаю, у меня есть причина», — сказала она.

«По той же причине, что и у всех в офисе?»

Она кивнула. «Я не хотел ничего говорить. Это случилось прошлой ночью. И женщины в квартале говорят об этом, только между собой». Она взяла вечернюю газету и протянула ему. «В новостях об этом ничего нет».

«Нет, все знают, так зачем?» Он взял газету и откинулся на стуле, глядя на девочек, а затем на нее.»Ты боишься?»

«Нет. Даже для детей. Я всегда думал, что буду напуган до смерти, но это не так».

«Где тот дух самосохранения, о котором так много говорят ученые?»

«Я не знаю. Вы не слишком волнуетесь, когда чувствуете, что все логично. Это логично. Ничего другого, кроме этого, могло произойти из-за того, как мы жили».

«Мы не были так уж плохи, не так ли?»

«Нет, и не очень хорошо. Полагаю, в этом проблема.Мы ничем особо не занимались, кроме нас самих, в то время как большая часть мира была занята множеством ужасных вещей ».

Девочки смеялись в гостиной, размахивая руками и падая вниз по своему блочному дому.

«Я всегда представлял, как люди будут кричать на улицах в такое время».

«Думаю, что нет. Ты не кричишь о настоящем».

«Знаешь, я не буду скучать по тебе и девочкам. Мне никогда не нравились города, автомобили, фабрики, моя работа или что-то еще, кроме вас троих.Я не пропущу ничего, кроме своей семьи и, возможно, перемены погоды и стакана прохладной воды в жаркую погоду или роскоши поспать. Просто мелочи, правда. Как мы можем сидеть здесь и так разговаривать? »

«Потому что делать больше нечего».

«Вот и все, конечно, потому что если бы были, мы бы это сделали. Я полагаю, что это первый раз в истории мира, когда все действительно знают, что они собирались делать прошлой ночью. . »

«Интересно, чем все остальные будут заниматься этим вечером в следующие несколько часов.«

«Сходи на спектакль, послушай радио, смотри телевизор, играй в карты, уложи детей спать, ложись спать сами, как всегда».

«В каком-то смысле есть чем гордиться — как всегда».

«Мы не все плохи».

Они посидели немного, а потом он налил еще кофе. «Как вы думаете, почему это сегодня вечером?»

«Потому что».

«Почему не ночью в последние десять лет прошлого века, пять веков назад или десять?»

«Может быть, это потому, что это никогда не было 30 февраля 1951 года, когда-либо прежде в истории, а теперь это и все, потому что эта дата означает больше, чем любая другая дата, и потому что это год, когда все так, как было. мир, и вот почему это конец.«

«Сегодня ночью через океан в обе стороны идут бомбардировщики, которые никогда больше не увидят сушу».

«Это одна из причин, почему.»

«Хорошо, — сказал он. «Что это будет? Помыть посуду?»

Они тщательно вымыли посуду и особенно аккуратно сложили ее штабелями. В восемь тридцать девочек уложили спать и поцеловали на ночь, у их кроватей зажгли лампочки, и дверь оставалась приоткрытой.

«Интересно», — сказал муж, выйдя и оглянувшись, на мгновение остановившись со своей трубкой.«

«Что?»

«Если дверь должна быть полностью закрыта или если ее нужно оставить немного приоткрытой, чтобы мы могли услышать их, если они позвонят».

«Интересно, знают ли дети — говорил ли им кто-нибудь что-нибудь?»

«Нет, конечно, нет. Они бы нас об этом спросили».

Они сидели, читали газеты, разговаривали и слушали музыку по радио, а затем вместе сели у камина и смотрели на угольки, когда часы пробили десять тридцать, одиннадцать и одиннадцать тридцать.Они думали обо всех других людях в мире, которые провели свой вечер, каждый по-своему.

«Хорошо», — сказал он наконец. Он долго целовал жену.

«В любом случае, мы хорошо ладили друг с другом».

«Хочешь плакать?» он спросил.

«Я так не думаю.»

Они прошли через дом, выключили свет и заперли двери, вошли в спальню и остановились в ночной прохладной темноте, раздеваясь. Она взяла покрывало с кровати и, как всегда, осторожно сложила его на стуле и откинула одеяло.«Простыни такие классные, чистые и красивые», — сказала она.

«Я устал».

«Мы оба устали».

Они легли в постель и легли обратно.

«Погодите, — сказала она.

Он услышал, как она встала и вышла в заднюю часть дома, а затем он услышал тихое шарканье распахивающейся двери. Через мгновение она вернулась. «Я оставила проточную воду на кухне», — сказала она. «Я выключил кран».

Что-то в этом было настолько забавным, что ему пришлось рассмеяться.

Она засмеялась вместе с ним, зная, что это такое смешное, что она сделала. Наконец они перестали смеяться и легли в прохладную ночную постель, сцепив руки и скрестив головы.

«Спокойной ночи», — сказал он через мгновение.

«Спокойной ночи», — сказала она, мягко добавив «дорогой …»

Этот контент создается и поддерживается третьей стороной и импортируется на эту страницу, чтобы помочь пользователям указать свои адреса электронной почты. Вы можете найти больше информации об этом и подобном контенте на пианино.io

Вселенная Рэя Брэдбери

Рэй Брэдбери, астроном, первым и самым удивительным образом доставивший нас на Марс, не знает, как управлять автомобилем.

Прокатиться на ракетном корабле?

Его чемоданы упакованы.

За рулем машины?

Ужасно, — говорит он.

Так что мы очень счастливы съездить на автомобиле, чтобы посетить Брэдбери — автора таких современных классических произведений, как «Марсианские хроники», «Вино из одуванчиков», «Человек в иллюстрациях» и «451 градус по Фаренгейту» — накануне праздника. его принятие награды за заслуги в жизни, которая будет вручена ему завтра вечером в Нью-Йорке Национальным книжным фондом.

В этом году Брэдбери исполнилось 80.

В своем желтом доме недалеко от старых киностудий Голливуда Брэдбери сегодня утром одет в изящную синюю рубашку, галстук с цветочным рисунком и спортивные шорты.

Он сидит за своим солнечным обеденным столом, который завален грудой корреспонденции (он получает 300 писем в неделю), видеозаписей, бланков сообщений, приглашений и рукописи романа в коробке — о семье любящих вампиров — что он только что закончил, на этой неделе, после 55 лет работы.

Одна из его больших черных кошек удобно дремлет над новой книгой. В воздухе плавают частицы кошачьей перхоти толщиной со звезды. Мы мечтаем на мгновение в неподвижности стариков, думая о прошлом дедов и о том, как книги Брэдбери, которые читались поколениями в классах английского языка в старших классах, заставляли нас чувствовать себя странно и тревожно о будущем, когда мы были молоды, о том, как ребенок может думать о надвигающемся разводе или ядерной войне.

«Ты собираешься включить эту штуку?» — спрашивает он с широкой улыбкой, и мы выключаемся, нажимаем кнопку «ЗАПИСЬ» на микрокассете, и Брэдбери приказывает: «Стреляйте, молодой человек!»

Хотя заговор сгустков ослабил его ноги, и теперь он должен двигаться вместе с инвалидным креслом, ходунками или тростью, возраст не украл серое вещество Брэдбери.Его шарики целы.

Итак, вот некоторые вещи, которые вам следует знать о Брэдбери:

Писатель, который вместе с Робертом А. Хайнлайном, Айзеком Азимовым и Артуром Кларком извлек научную фантастику из клочков целлюлозы и превратил ее в форму. настоящая литература, не считает себя писателем-фантастом.

Когда в 1950 году Doubleday был напечатан его первый роман «Марсианские хроники», издатель поместил на обложку «Научная фантастика». По его словам, Брэдбери пишет «фэнтези», а не научную фантастику.

«Это древняя мифология, греческая, римская, египетская», — объясняет он. «Я боролся с ними в течение многих лет, чтобы снять с них ярлык. Но научная фантастика оставалась со мной все эти годы».

Ему это больно?

«Нет.»

Мудрость древних.

Его работа, продолжает он, «о вещах, которые не могут произойти, но я все равно заставляю их происходить».

Как по волшебству?

«Лучше, чем магия», — усмехается он.

Первая ракета из «Марсианских хроник» стартует с Земли в январе 1999 года.Люди могут дышать марсианским воздухом. На красной планете есть вода и развитая цивилизация. Земляне убивают марсиан нашими болезнями.

Одна из самых тревожных сцен связана со строительством киоска с хот-догами на вершине марсианских руин.

Позже Земля взрывается.

Перед нашим визитом мы потратили около часа на то, чтобы возиться в Интернете, набирая «Рэй Брэдбери» в поисковых системах; мы нашли много сайтов и досок объявлений, посвященных его творчеству. К сожалению, кажется, что большинство досок объявлений заполнено студентами, которые обеспокоены тем, что им нужно написать эссе об одной из книг Брэдбери.

Пример: «Я читаю марсианские хроники в школе, и я действительно не понимаю, что происходит ВООБЩЕ! Я имею в виду, в чем смысл всей книги? Я читаю ее, перечитываю и не могу понять, не могли бы вы дать мне резюме или что-то в этом роде, пожалуйста, помогите?!?!?!? »

Подписано — ну лучше не говорить.

Для протокола, это то, о чем говорит Рэй Брэдбери в «Марсианских хрониках»:

«Речь идет о вторжении в Южную Америку и Мексику.Это о наших отношениях с индейцами. Это про Тутанхамона, косвенно. Это обо всем этом ».

Призыв о помощи в школьной газете побуждает Брэдбери сделать наблюдение об образовании сегодня:« Мы воспитываем поколение дебилов ».

В 1953 году Брэдбери опубликовал« 451 градус по Фаренгейту ». пугающая работа о антиутопическом обществе, где мысли и действия подвергаются цензуре. Название происходит от температуры, при которой горят книги. Она была написана и напечатана во время правления Сена.Джозеф Маккарти.

«Если ваша школьная система не функционирует, — говорит Брэдбери, весьма оживившись, — то вам не нужно сжигать книги, потому что никто не может их читать». Он считает, что реформа образования — это самая большая проблема, стоящая перед республикой. «Социальное обеспечение? Медикэр? Все это дерьмо? Все это не важно. Конечно, если мы должны их исправить, мы должны исправить их. Но образование — это будущее, будущее нашей цивилизации».

Мы теперь тупее?

«Да, конечно.

Это ваш окончательный ответ?

Предупреждение: не запускайте Рэя Брэдбери на телевидении, особенно в шоу, в котором, как он выразился, «дебилы получают миллион долларов за ответы на действительно глупые вопросы, и могут ли они Если им не отвечать, они позвонят домой и спросят «.

Сам Брэдбери в некотором роде эрудит. Поскольку он написал или, возможно, не писал научную фантастику, многие люди подумали, что он футурист.

Брэдбери был неофициальным советником таких архитекторов, как Джон Джерде, спроектировавший Horton Plaza в Сан-Диего, один из первых примеров торговых центров с фуд-кортами, построенных в центре города.

«Это мое изобретение», — говорит он. Он представляет такие пространства в эссе об «эстетике заблудшего».

Он вспоминает, как в 1963 году к нему в дверь постучали два представителя правительства и спросили, может ли он написать историю Америки 18-минутным сценарием для симфонической музыки для павильона Соединенных Штатов на Всемирной выставке 1964 года.

«Я сказал, конечно».

Он проделал аналогичную работу для Disney’s Experimental Prototype Community of Tomorrow (EPCOT).

Да, еще он написал сценарий к фильму Джона Хьюстона 1956 года «Моби Дик», хотя, когда ему предложили эту работу, он никогда не читал Германа Мелвилла.

Он также написал оперы, телеспектакли, стихи, эссе, более 500 рассказов и 30 книг, не считая четырех, которые сейчас находятся в печати.

Рэй Брэдбери не учился в колледже.

Он вырос в Вокегане, штат Иллинойс, и переехал в Лос-Анджелес со своей семьей в разгар Великой депрессии. Молодой Рэй продавал газеты на улице и читал книги в библиотеке. Он стал свидетелем ужасного дорожно-транспортного происшествия, из-за которого он не мог управлять автомобилем. В молодости он катался на роликах по Лос-Анджелесу.Многие годы он боялся летать на самолетах. Сегодня у него есть водитель, который называет его «мистер Б.».

Что он сейчас читает?

Он говорит, что у него нет времени читать.

Еще со времен «Спутника» технологи приняли Брэдбери. Он говорит, что пользуется большой популярностью «среди парней, которые читают меня в старших классах».

Он часто выступает на их собраниях. На недавнем съезде экспертов по спецэффектам в фильмах Брэдбери сказал аудитории, что ему не очень нравятся их фильмы.

«Это как красивый, красивый фейерверк, и я люблю фейерверк», — говорит он. «Я люблю быть в Париже в ночь взятия Бастилии, и я занимаю свое место у Эйфелевой башни, и это просто прекрасно. Но посмотрите, где мозг в центре? Что означает фейерверк? Ну, вот что Я спросил их: «Что означают ваши фильмы?» «

А фильм ему нравится?

«Близкие контакты.» Это был религиозный фильм. Он отвечал или пытался ответить на вопрос о том, какова наша цель во Вселенной.В первый раз, когда я увидел это, я заплакал ».

Провидец, чьи рассказы предсказывали Sony Walkman, который представлял виртуальную реальность в то время, когда во всем штате Калифорния было 400 телевизоров, не владеет компьютером. У него есть компьютер. не любят экраны. «Компьютеры предназначены для людей, которые делают ошибки, — говорит он. — Я не делаю ошибок». Он печатает свои работы на IBM Selectric. На нем нет ничего, что я мог бы использовать », — заявляет он.«Я не исследователь. Я эмоциональная ручная граната».

Чем он объясняет свою долгую и продуктивную жизнь? Брэдбери никогда не курил, хотя время от времени любил выпить. Несмотря на то, что он был чрезвычайно популярным среди доперов 1960-х годов автором, который размышлял о высших значениях «Механической собаки» Брэдбери и его странных марсиан и иллюстрированных людей, сам автор никогда не употреблял наркотики.

Никто, кроме Олдоса Хаксли — товарища Ангелено и автора «О дивного нового мира» — сделал дозу галлюциногенов доступной Брэдбери.

«Мне предложили», — вспоминает Брэдбери. Олдос Хаксли предложил мне шанс. Он сказал, что это будет совершенно безопасно. Будут врачи и обслуживающий персонал. Но я сказал ему: «Что, если люк на моей голове останется открытым, и все кошмары вылезут наружу, и они не уйдет. Тогда что ваш доктор сделает для меня? Я не был моральным. Я был гигиеничным ».

Брэдбери говорит, что человек, которого многие считают футуристом, не часто думает о будущем. «Вы опускаете голову и делаете свою работу», — говорит он.«Никогда не думай о будущем. Только о своей работе».

Как писатель, Брэдбери говорит, что он был благословлен полным отзывом. Он утверждает, что может помнить свое собственное рождение, вкус материнского молока и обрезание. Полное вспоминание — «чертовски замечательная вещь для писателя». А как насчет воспоминаний людей, которых он знал и любил? «Нет, память — это проклятие, особенно в моем возрасте», — говорит он. «Все мои учителя ушли, и большинство моих друзей мертвы, а тех, кто жив, вы видите всех этих стариков, включая себя.

Его жена Мэгги, замужем за ним 53 года, возвращается с ассистентом из кабинета врача. Днем она порезала руку о разбитую вазу для цветов.

«Хэппи-энда не бывает», — Рэй Брэдбери говорит: «Но на этом пути есть чертовски много радости от жизни».

И в этом суть?

«В том-то и дело, — говорит он. — Вселенная была размещена здесь для нас. исследовать и ценить. Опыт жизни стоит того, чтобы бороться, и если вы не верите в то, что живы, убейте себя и уйдите с дороги.Нет причин оставаться в живых, если мы не покинем этот мир ».

Куда идти?

Идти повсюду, — говорит Брэдбери, и машет рукой сквозь разлетающиеся кружащиеся пылинки.

На Марс? — вспоминает Брэдбери. находясь в центре управления полетами НАСА, когда первый исследователь Марса приземлился на красной планете, и как какой-то телевизионный репортер подошел к нему и сказал что-то остроумное, вроде «Ну и дела, мистер Брэдбери, неужели вы не разочарованы? Марсиане на Марсе? »И Брэдбери повернулся к нему и сказал, по сути, идиот, на Марсе есть марсиане.

«Марсиане — это мы», — говорит сегодня Брэдбери. «Когда мы выходим на берег, мы становимся марсианами». Он останавливается на мгновение, а затем с немалой интенсивностью завершает свою мысль. «Господи Иисусе, я надеюсь, что я буду жив, чтобы увидеть это. Если я доживу до ста лет, может быть, доживу. Может быть, доживу».

Итак, Рэй Брэдбери тоже думает о будущем.

Последнее интервью Рода Серлинга — Мемориальный фонд Рода Серлинга

4 марта 1975 г .: Не зная, что ему осталось жить меньше четырех месяцев, Род устрашающе взвешивает награды, предрассудки, цензуру, принуждение, бессмертие, (не) планирование наперед… и плач.

Линда Бревел © 2000
«Род Серлинг: факты жизни» воспроизведен здесь с разрешения автора. Первоначально оно появилось в:

• • • • • • Writers ’Digest Magazine , март 1976 г.
          • Ежегодник писательского дайджеста , 1977
          • Сумеречная зона Рода Серлинга Журнал , апрель 1982 года
          • О том, как быть писателем , (антология Writer’s Digest за 1989 год)

Фото Кристин Лайонс © 2000 используется с разрешения

---

Род Серлинг: факты из жизни, интервью Линды Бревель

Последнее интервью Рода Серлинга состоялось 4 марта 1975 года в ресторане Франко «Ла Таверна» на Сансет Стрип — всего за несколько месяцев до его внезапной смерти в возрасте пятидесяти лет.Ресторан был излюбленным местом Серлинга, местом, где он мог наблюдать широкий спектр человеческих типов, которые могли бы стать моделями персонажей в его сценариях, и где они, как знаменитость, тоже часто наблюдали за ним.

Серлинг был таким отзывчивым собеседником, которого я когда-либо встречал. Не было никаких заранее отрепетированных или упакованных диалогов, никаких скучных или утомительных рутин, которые так часто встречаются в известных фильмах. Не сбиваясь с пути, мне было легко принять его остроумие, сострадание и дух крестоносца.

Я сожалею, что он не смог закончить сценарий, который писал (адаптация Морриса Уэста Саламандра ). Оглядываясь назад, кажется, что частые упоминания о смертности дают навязчивое предзнаменование его безвременной смерти, и только сейчас, когда его слова возвращаются, я задаюсь вопросом, знал ли он, что наше интервью будет его последним.

«Я никогда не планировал наперед», — сказал он мне. «Я просто провожу свою жизнь, проверяя меню из трех приемов пищи в тот день. Я никогда не беспокоюсь о завтрашнем дне.Только когда я стал старше, я начал задумываться о том, что время уходит. Достаточно ли того, что я не планирую? Потому что, может быть, следующий четверг однажды не наступит. А потом меня это беспокоит. Но это касается не только писателя, но и каждого мужчины средних лет, который смотрится в зеркало ».

Я скучаю по полному голосу, который теперь исчез в эфире, за исключением случайных повторов Twilight Zone и Night Gallery в нечестивые часы на местных телеканалах.Что касается заведения Франко, то его тоже сейчас нет — вскоре после смерти Серлинга его заменило другое заведение. Но я не могу придумать более подходящей эпитафии, чем то, что было сказано в тот день.

— Линда Бревель

Brevelle: Вы были отмечены за ваши выдающиеся достижения в письменной форме в драматической форме. Вы выиграли бесчисленное количество наград, в том числе шесть премий «Эмми», «Пибоди» и «Сильвания». Ваши коллеги и общественность уважают ваш талант. Род Серлинг — имя нарицательное.У меня вопрос, куда вы идете отсюда? Как вы можете превзойти свой предыдущий рекорд, если у вас есть реальная потребность превзойти себя?

Serling: Ну, во-первых, я никогда особо не превосходил себя, потому что награды сами по себе не отражают серьезных достижений. Это своего рода странный ритуал отпевания, который мы проводим в этом городе, где почти за все получают награды. За то, что выжил в тот день, когда тебя ждут награды. Поэтому я не могу предположить, что эти вещи представляют собой вершину достижений.Если бы это было действительно так, я бы беспокоился о том, как мне превзойти себя. Но если я действительно нарицательный, то это случайное событие, на самом деле исключительно незаслуженное, вызванное множеством произошедших посторонних, случайных вещей. Но опять же, это часть бизнеса — действительно не заботиться о том, чтобы превзойти себя, потому что мне действительно все равно, что произойдет. Я считаю, что просто выжить — это главное. Я хотел бы написать что-нибудь, что мои коллеги, коллеги и коллеги сочли бы источником уважения.Я думаю, что лучше выиграть, например, премию Гильдии писателей, чем что-либо на свете. И несколько номинаций, которые я получил от гильдии, и несколько наград, которые я получил, представляли для меня гораздо более законное конкретное достижение, чем что-либо еще. Эмми, например, большая часть этой чуши. Оскар еще хуже. У нас в этом городе странная, ужасная болезнь. Все ходят согнувшись от того, что так часто бьют друг друга по спине. Похоже на артрит, но это не так. Это жажда признания.И это вроде как, ну, в этот раз я тебя почешу, если ты в следующий раз почешь меня. Такие вещи.

Brevelle: Правда ли, что в Голливуде говорят, что по большей части это удача или большой толчок нужного человека в нужное время в нужном направлении?

Serling: Я думаю, что во многом это удача, и так и остается. Это никоим образом не умаляет ужасающей срочности вашего таланта. Всегда важно, кого вы знаете, в какой чудесный момент времени вы находите его или встречаетесь с ним.Я думаю, что иногда одна из проблем писателя — это личность писателя, потому что он становится очень личным медиумом. Продажа себя иногда — почти половина проблемы. Если вы встречаетесь с продюсером, у вас в голове есть история, если вы нелицеприятный — знаете, если вы говнюк, вы не можете общаться с людьми — часто этот негатизм переходит в область сценария. Если вы не нравитесь продюсеру, значит, он читает сценарий очень негативно. Но я бы не стал этим заниматься, мне наплевать.Ты можешь быть и горбуном, и карликом, и прочим. Если ты пишешь красиво, ты красиво пишешь, вот и все.

Brevelle: Вы помните, как ворвались в этот бизнес и совершили первую продажу?

Номер: Это невероятное событие. Самое главное в первой продаже — это то, что впервые в вашей жизни написанное имеет ценность и доказала свою ценность, потому что кто-то дал вам деньги за написанные вами слова, и это очень важно, это огромное благо для эго, вашему чувству уверенности в себе, вашему чувству собственного таланта.Я помню, что моя первая продажа была сто пятьдесят долларов за радиосценарий, и, как бы я ни был беден, я не обналичивал чек в течение трех месяцев. Я все время показывал это людям.

Brevelle: В прошлом, когда вы начинали писательскую карьеру, как вы справлялись с отказом? Стало легче?

Serling: Стало легче, потому что теперь это только удар по эго, а не по кошельку. Я достаточно независим, чтобы знать, что могу прожить хорошо и комфортно всю оставшуюся жизнь, независимо от того, отвергнут меня или нет.В старые времена, Линда, тебя отвергали, и не только кусок твоей плоти был разрезан на куски, но и твой бумажник был уничтожен. Знаете, у вас хлеба напрокат нет.

Brevelle: Писатели не получали столько денег за свою работу, сколько получают в наши дни.

Серлинг: Верно, верно. С банковским счетом вы можете стать намного более независимым и смелым. А также гораздо более независимым и самостоятельным, когда вы знаете, что у вас есть деньги. Но отказ — это все же отказ.Это очень сложный, кровоточащий процесс.

Brevelle: Есть ли у вас какие-либо поощрения для писателей, которые накапливают много отказов?

Serling: Только то, что каким-то образом, достаточно невероятно, хорошее письмо в конечном итоге получает признание. Я не знаю, как это происходит, но это так. Если вы действительно хороший писатель и заслуживаете этой почетной должности, то, клянусь Богом, вы напишете, и вас будут читать, и вас каким-то образом произведут. Это просто так работает. Если вы всего лишь обычный мастер изо дня в день, ничем не отличающийся от большинства, то, скорее всего, у вас не получится сделать это в письменной форме.Вы собираетесь либо жениться, либо работать в страховой компании, либо пойти в регулярную армию, либо что-то еще. Но если в вас есть искра, на голову выше среднего, я думаю, что в конечном итоге вы ее добьетесь.

Brevelle: Должен ли писатель, который делает свою первую продажу, держаться за деньги или продавать в кредит?

Serling: Что ж, на самом деле это предполагает предположение, что у него есть выбор. Обычно он этого не делает. У большинства шоу, покупающих шоу, есть стандартная плата за первый снимок сценариста, и если у вас есть очень воинственный агент, я полагаю, он может поднять ее на четыре процента или что-то в этом роде.Но по сути, вы продаете по текущему курсу. Не думаю, что вас накажут за то, что вы неизвестны и вдруг обнаружите, что получаете за это минимум. Нет, не думаю, что это произойдет. И наоборот, вы тоже не добьетесь успеха. Но такова его природа. Но я бы предположил, что цена сценария действительно вторична. Кредит — это гораздо важнее.

Brevelle: Вы были членом Совета Гильдии писателей Америки с 1965 по 1967 год.Один молодой сценарист сказал, что многие молодые писатели настроены против профсоюзов и не заинтересованы в членстве в Гильдии. Что бы вы сказали тем, кто критикует профсоюз в защиту WGA?

Serling: Что ж, я думаю, что суть аргумента всегда заключалась в том, что гильдия не хочет писать о спецификациях. И это была серьезная проблема на протяжении многих лет. Но очевидно, что для молодого писателя это несправедливо, дискриминационно и может быть очень вредным для карьеры.Но в долгосрочной перспективе, в ту минуту, когда вы устанавливаете уместность написания спекуляций, они уничтожают вас. Это зверь тебя укусит. Потому что через годы, гораздо позже, вы обнаружите, что столкнетесь с пятью тысячами писателей, которые будут писать умозрительно, а это будет дешевый труд, как и в любой ситуации депрессии. Они пойдут платить сборщику фруктов по пять центов в час, если смогут его поймать. А остальные из нас будут голодать. И вот что произойдет на основе умозрительных писем.Люди будут голодать, потому что множество голодных сукиных сыновей воспользуются нами.

Вы всегда должны предполагать, что отношения между писателем и продюсером — отношения противников — как бы вы это ни делали. Они могут быть вашими лучшими друзьями, и они будут приглашать вас на обед, но когда весь дым рассеялся и озон улетучился, ваш враг — продюсер, это тот парень, с которым вы соревнуетесь, и вы должны сразиться с ним, просто как если бы вы были противником. Поэтому я должен сказать, что Гильдии рекомендуется установить определенные правила, которые они устанавливают.

Brevelle: Каковы были ваши отношения с агентами?

Серлинг: У меня нет близких отношений с агентами. Они друзья, но не доверенные лица. Я не знаю слишком много агентов, которые аналитически читают правильно. Хороший агент, вероятно, не читатель, он просто парень, который может заключить сделку. Было бы замечательно, если бы был грамотный человек, умеющий читать и выносить суждения. Не так уж много.

Brevelle: Вы когда-нибудь устали говорить о писательстве?

Номер: По сути, это мое ремесло.Если я не знаю об этом, я ничего не знаю. Меня беспокоит то, что … Ну, как-то вечером я встретил Уильяма Гольдмана на вечеринке. Он написал мальчиков и девочек вместе, и несколько других. И я смотрел на него с трепетом, потому что он писал романы — блестящие романы, которые я никогда не мог написать, — и поэтому, когда меня выбирают на собеседование о писательстве, я думаю про себя: «Боже мой, кто я? делаешь здесь? Почему здесь с вами не сидит Уильям Голдман? Кто, вероятно, мог бы рассказать вам намного больше, чем я.”

Brevelle: Что вы сейчас пишете и что вас волнует?

Serling: Я только что закончил — я не совсем в восторге от этого — но я только что закончил фильм недели для ABC для Аарона Спеллинга под названием Where the Dead Are , который представляет собой готический хоррор. И я делаю сценарий для Карло Понти в Италии по роману Морриса Уэста, Саламандра , сценарий ломающий мяч, очень сложный. Это то, что я оставил сегодня, чтобы встретиться с вами здесь.

Brevelle: Глупо!

Номер: Нет! Как здорово уйти от этого. Он начинает разрушать меня по частям.

Brevelle: Что вы делаете, чтобы не писать? Я знаю, это звучит забавно…

Serling: Все. Все.

Brevelle: А ваши друзья? Как они избегают писать?

Serling: Я не знаю, чем занимаются мои друзья. Обычно они становятся продюсерами.Так они могут перестать писать! Это единственный способ избавиться от обезьяны со спины. Но последние три месяца я был так занят написанием, что действительно не мог придумать роскошь оправданий, чтобы не писать, потому что я работаю по часам и у меня есть крайний срок. Но есть миллионы способов не писать. Вы говорите, что не в настроении, заберете завтра. Вы можете брать интервью у хорошеньких девушек. (Гринс)

Вот здесь и есть отговорка.Это естественно и нормально, потому что я не считаю, что писать — это мужская функция. Я не думаю, что это нормально, как чистка зубов и посещение туалета. Это верхняя поза животного.

Brevelle: Что заставляет вас писать?

Серлинг: Я никогда об этом не думал. Если бы я действительно мог придумать ответ на этот вопрос, я полагаю, что смог бы ответить на множество вопросов, которые меня беспокоят.

Почему я пишу? Думаю, об этом спрашивали каждого писателя.Я не знаю. Это не массовое принуждение. Я не чувствую, знаете ли, что Бог велел мне писать. Знаешь, гром прорезает небо, и костлявый палец спускается с облаков и говорит: «Ты. Ты пишешь. Ты помазанник ». Я никогда этого не чувствовал. Полагаю, это отчасти принуждение, отчасти канал для того, что выдумывает ваш мозг.

Но я не поддерживаю теорию «Познай себя». Боюсь, что если я начну задумываться, кто я и что я, мне может не понравиться то, что я найду. Так что я предпочел бы согласиться с этим чувством иллюзии, что я нейтральный зверь, идущий по жизни, делая все, что было предопределено.Я все равно вышла из-под контроля, так зачем бороться с этим. Я полагаю, мы эвфемистически думаем, что все писатели пишут, потому что им есть что сказать правдиво, честно, четко и важно. И, полагаю, я тоже под этим подписываюсь. Но Бог знает, когда я оглядываюсь назад на более чем тридцать лет профессионального писательского мастерства, мне трудно придумать что-нибудь важное. Что-то грамотно, что-то интересно, что-то классно, но чертовски мало важно.

Brevelle: Есть ли у вас в голове сценарий, который вы действительно хотите написать?

Номер: Нет.

Brevelle: Вы все написали?

Serling: Я написал все, что хотел написать на сегодняшний день. Это не значит, что я могу чего-то не найти. То есть, я не старик. Я, правда, не молодой человек, но и не старик.

Brevelle: Для кого вы пишете?

Serling: Myself. Если мне это понравится.

Brevelle: Что вам нравится писать?

Serling: Мне не нравится писать.Мне нравится, когда это продолжается, если это звучит, и в нем много тепла и важности, и он успешен. Да, именно тогда мне это нравится. Но в то отчаянное и трудное время, когда я его создавал, мне это не очень нравится. Это меня утомляет и изматывает, что вроде того, что я чувствую сейчас. Усталый.

Brevelle: Так что это мучительный процесс для вас…

Номер: Это есть. Знаешь, роды. Ожидающий. Мы должны вызвать врача? Знаешь, для кесарева сечения. Ясно, что нормально не выйдет.

Brevelle: Что для вас самое трудное в написании?

Serling: Что касается адаптации сценария, он пытается вырезать посторонние вещи, не нанося ущерба оригиналу, потому что вы в некотором долгу перед первоначальным автором. Поэтому его купили.

Это была проблема текущего проекта The Salamander . Это большая книга, наполненная людьми, сложностями и переплетенными сюжетными линиями.Мне очень трудно решить, что я могу отрезать, не нанося ущерба. Или, не покидая аудитории, говоря: «Подожди минутку. Как он к этому пришел? Я никогда его раньше не видел. Кто этот человек? » Такие вещи.

Brevelle: Какая у вас система для написания письма? Вы знаете, одни писатели используют цветную бумагу, другие пишут от руки на блокноте…

Серлинг: У меня нет системы. Я много диктую с помощью машины, и еще у меня есть секретарь.Но я печатал так же, как и все. Я считаю, что диктовка в средствах массовой информации особенно хороша, потому что вы все равно пишете для голоса; вы пишете для людей, чтобы они произнесли строчку, и, следовательно, произнесение строчки через машину — вполне действительный тест на достоверность того, что вы говорите. Если это звучит хорошо, когда вы это говорите, скорее всего, это будет хорошо, когда это будет говорить актер. Когда вы диктуете, есть тенденция перезаписывать, потому что вы не считаете страницы, вы действительно не знаете, что такое количество страниц, черт возьми.Но с точки зрения вставания, когда я пишу, в какой час я пишу, все это очень специфично для человека. Писатели очень сильно различаются. Это Том Вулф встал или Хемингуэй должен был встать? Я не знаю.

Brevelle: Hemingway. Чтобы замедлиться, ему приходилось делать три интервала между словами.

Номер: Это Хемингуэй должен был положить эту вещь на каминную полку или что-то в этом роде? И я думаю, что Вулф написал от руки. Вы знаете, это зависит от животного, особенно от того, кто это делает.В моем случае единственное, что я бы сказал, это часть дисциплины, это то, что я должен начать писать довольно рано. Я пишу гораздо лучше ранним утром без стеснения, чем в суете дня.

Brevelle: Сколько времени вы на самом деле тратите на написание?

Serling: Я бы предположил, что три полных часа в день, а с точки зрения деятельности перед написанием, Боже, это бесконечно, постоянно, почти постоянно.

Brevelle: Умеешь ли ты писать, когда злишься или в депрессии?

Serling: Да, я так думаю, за исключением того, что очень часто — и я не одинок в этом — ваша депрессия и ваш гнев находят свое отражение на странице, и если вы пишете комедию, которая может быть очень разрушительной.

Brevelle: Что вас злит?

Serling: Интересный вопрос … Да, мелочи. Но предубеждения и предубеждения злят меня… больше всего на свете. Кто-то прислал мне на днях экземпляр американской нацистской газеты — я думаю, изданной в Арлингтоне, штат Вирджиния — в ней были слова вроде «енот» и «жид» и тому подобное, и я был очень расстроен. Это меня ужасно разозлило. Яростно зол. Даже для создания мечтаний о том, как я могу пойти туда и избавиться от некоторых из этих уколов.Но это недолго. Я слишком логичен для этого. Это меня бесит. Я не могу думать ни о чем другом, что меня действительно злит.

Brevelle: Какая самая низкая точка в вашей жизни? Эмоционально.

Номер: Эмоционально? Думаю, это было во время войны. Я был уверен, что не вернусь.

Brevelle: Вы рассказали в классе (примечание изд.: Sherwood Oaks Experimental College, Голливуд) историю о почти фатальном опыте, который вы пережили на Филиппинах во время войны.Японский солдат нацелил на вас пистолет, вы знали, что он произведет чистый выстрел и убьет вас. Он не мог промахнуться, вы ничего не могли сделать, чтобы не стать идеальной целью. Когда вы застыли во времени, не в силах пошевелиться, товарищ Г.И. расстрелял вражеского солдата через плечо…

Serling: Этот инцидент, да. Что ж, это было своего рода симптомом того, чем я был. Знаете, фаталист. Обо всем. И я выжил не благодаря своему мужеству; это был просто кто-то там наверху.Но в профессиональном плане, когда я впервые начал заниматься фрилансом, я думаю, было около восьми месяцев, когда ничего не произошло . Все, что я написал, рассыпалось, а затем превратилось в саморазрушительную вещь — когда начинаешь сомневаться в себе, когда сомнение превращается в него, — это что-то вроде бессилия. Однажды импотент, ты навсегда будешь импотентом. Потому что ты всегда боишься быть импотентом.

Brevelle: Страх страха.

Serling: Мне сказали, Линда, мне сказали.

Brevelle: Как вы выбрались из этого или все просто пошло своим чередом?

Serling: Ой, все прошло. Я совершил продажу. Это так просто, такая маленькая забавная внешняя штука. И это все, что нужно.

Brevelle: Скажите, магия все еще там? О написании?

Serling: А, да. Всегда есть. Если бы не было, я бы этого не делал. Я бы вернулся в регулярную армию и… прожил бы свою жизнь.

Brevelle: Если бы вы не писали, что бы вы делали?

Номер: Что было бы вторым выбором? Господи, я никогда об этом особо не задумывался. Из меня получился бы замечательный пенсионер.

Brevelle: Просто сядьте у бассейна и…

Номер: Я не мог сидеть у бассейна. Мне нужно заняться чем-то более активным, чем это!

Brevelle: Если бы вы могли, вы бы вернулись к прямому эфиру вместо снятого телевидения?

Serling: No.

Brevelle: Вы скучаете по тем дням? Срочность, волнение…?

Serling: Я скучаю … Я скучаю по товариществу в прямом эфире — по тому факту, что вы были на съемочной площадке, вы работали в тесном контакте с режиссером и актерами, чего мне не хватает. Но нет, я счастлив, я счастлив сниматься в кино.

Brevelle: Что вы почувствовали при переходе от прямого телевидения к фильму?

Номер: Это было несложно. По сути, сценарии не такие уж и разные.Скажем, в литературных терминах это разница между письмом по горизонтали и письмом по вертикали. В прямом эфире вы писали гораздо более вертикально. Вам приходилось прощупывать людей, потому что у вас не было денег, декораций или каких-либо физических размеров, которые позволяет вам фильм. Итак, вы обычно немного больше исследуете людей. Написание фильмов гораздо более горизонтальное. Вы можете вставить все, что захотите: луга, поля сражений, Тадж-Махал, сотню тысяч. Но по сути, написание рассказа — это написание рассказа.И, конечно, есть различия в технике и взглядах. Основная разница часто заключается во времени. Кинофильм, например, дает вам значительно больше свободы выражения, чем ограниченное 30-минутное телешоу. Но по сути они не так уж и отличаются.

Brevelle: Являются ли сегодняшние телепрограммы такими же новаторскими и свежими, как в пятидесятые?

Serling: Да, я думаю, что да, за исключением того, что они должны быть более строгими, потому что большинство из них — это сериалы, в которых должны использоваться люди, которые заранее заданы в сериале.В отличие от прежних времен, когда антология правила, вы могли писать новую пьесу каждую неделю.

Brevelle: Знаете ли вы, что в те дни на телевидении было больше табу, чем в фильмах?

Serling: О, бесконечно больше табу на телевидении. Ах, да. Даже тогда в фильмах можно было сделать гораздо больше, чем на телевидении, и даже фильмы подвергались жесткой цензуре. Но на телевидении области робости были четко обозначены. Расовые отношения. Секс.Политика. Было множество табуированных тем. И даже на сегодняшний день, хотя телевидение стало гораздо более свободным средством массовой информации, оно все еще гораздо менее бесплатное и менее творческое, чем фильмы. В этом отношении они намного взрослее.

Brevelle: Против каких изменений сценария вы наиболее яростно возражали из-за телевизионной цензуры?

Serling: Я не восставал против кого-либо из них. Я пошел на компромисс.Мне это очень не нравилось в старые времена, когда вы пытались говорить о расовых отношениях, и они не позволяли вам говорить о законности расовых отношений. Раньше вы не говорили о черных, вы говорили об эскимосах или американских индейцах, и считалось, что индейцы не являются проблемой. Теперь мы понимаем, что они тоже озабочены вполне законными проблемами. Мне очень трудно пережить цензуру ненормативной лексики на телевидении. Я считаю это самой нелепой из цензуры.Проклятие. Ад. Черт побери. И все это. Я считаю, что это часть нашего разговорного языка и что в нем нет ничего кощунственного или непристойного. Так мы говорим. Что, черт возьми, такого грязного в слове «ад»? И вы можете говорить «смерть» сколько угодно. Вы можете сказать «убить». Теперь вы даже можете сказать «изнасилование». И это не должно быть плохо. Но нельзя сказать «черт возьми» или «черт возьми». Вы знаете, он достигнет точки, когда вы собираетесь сделать рассказ о путешествии по Голландии, и вы скажете: «Ну, вот и мы в Роттергоше и Амстердаме!»

Brevelle: Ожидается ли, что драматург вашего калибра внесет изменения в сценарий, продиктованные властью, продюсерами и сетью?

Serling: Безусловно.Вы должны идти на компромисс, независимо от того, кто вы. Если, конечно — вы не скажете, что я состоятельный сценарист и все такое, — я не буду сценаристом , ​​известным как , но я не принадлежу к братству очень-очень крупных людей. Я бы сказал, что такой парень, как Эрни Леман, Уильям Голдман и некоторые другие, на голову выше. Есть чудесный и уникальный человек по имени Фрэнк Гилрой. Он единственный писатель, которого я знаю, который категорически и категорически отказывается вносить какие-либо изменения, которые, по его мнению, абсолютно необходимы и полностью соответствуют его собственным взглядам и перспективам.Но не так много писателей настолько независимы и волевы.

Brevelle: Вы когда-нибудь удаляли свое имя из титров из-за изменений, которые не встретили вашего одобрения?

Serling: Нет, не думаю, что когда-либо пробовал. Пару раз хотел. Но я узнал об этом слишком поздно и не мог удалить, но очень хотел.

Brevelle: Какие это были проекты?

Serling : Я думаю, один был старым Studio One , а другой был… Я думаю, Night Gallery .

Brevelle: Как вы думаете, можете ли вы рассказать больше о социально значимых темах в современной драме или в рамках научной фантастики и фэнтези?

Serling: Я думаю, вы можете сказать более очевидно в рамках честной для Христа современной пьесы, чтобы вам не приходилось говорить притчами, символами и прочим, но это не значит, что что вы не можете выразить социальную критику, используя научную фантастику или фэнтези в качестве фона.Мы часто делали это на Twilight Zone , но больше нет места для таких тонкостей. С нами столько проблем, что на них нужно бороться напрямую.

Brevelle: О каких современных проблемах вы больше всего мечтаете писать, но чувствуете себя ограниченными цензурой со стороны сети и спонсоров?

Serling: Я полагаю, что сейчас есть только один, и это политика. … Как мы это называем — менталитет Никсона. Я хотел бы иметь возможность подробно рассказать о том, что заставляет таких людей, как Никсон, Холдеман, Эрлихман и всех остальных, не только бежать, но и то, что заставляет нас, , голосовать за них.

Brevelle: Какие телепрограммы, которые вы прочитали, по вашему мнению, так же хорошо выглядят на бумаге, но не так хороши после того, как их сняли?

Serling: Боже, может быть легион. Я знаю одну, например, на Night Gallery . Я сделал шоу под названием «Разные» о мальчике, который был уродом, и в конечном итоге его отправили на другую планету, где его приняли бы больше.

Это был красивый, очень деликатный сценарий, который, когда был написан, выглядел как дерьмо.Это был своего рода американский международный фильм о чудовищных чудовищах, которым он вовсе не задумывался. Чак Бомонт, упокой его душу, мог бы много рассказать вам об этом, потому что у него было много шоу. Цирк доктора Лао принадлежал Чаку, и он всегда глубоко возмущался тем, что они делали в фильме. Я предполагаю, что Рэй Брэдбери будет в равной степени возмущен тем, что они сделали с фильмом « Illustrated Man », который, как вы знаете, взял его центральную идею и разозлил все это — превратили его в один из худших фильмов, когда-либо созданных.

Brevelle: Часто ли вас удивляет то, как актеры интерпретируют написанные вами строки?

Serling: Да, я часто удивляюсь, иногда сбиваюсь с толку, а иногда и счастлив, в зависимости от актера. Жизненный факт заключается в том, что актер может вдохнуть жизнь в линию так же часто, как и разрушить ее, неверно истолковав ее, и я часто был благословлен тем, что имел хороших актеров. У вас есть такие парни, как Клугман, Джек Клагман, Джек Уорден, Марти Бальзам — солидные, надежные, безупречно опытные люди, которые неизменно берут реплики и вдыхают в них великую жизнь, большую яркость и великую правду.

Brevelle: Что режиссерская интерпретация может сделать для сценария?

Номер: Очень сильно зависит от директора. Есть такие режиссеры, как Франкенхаймер, Шаффнер, Джордж Рой Хилл, Боб Пэрриш, которые с точки зрения интерпретации являются лучшими. Очень креативные ребята. К тому же писатель, который становится режиссером, однозначно чувствителен к этому — такой парень, как Ричард Брукс. А потом, время от времени, вы попадаете в кадр с режиссером, который воображает себя творцом в целом, и диктует интерпретативно разные вещи, которые совершенно неверны в их нынешнем виде.Но опять же, это зависит от человека. Но в долгосрочной перспективе я бы сказал, что большинство режиссеров, с которыми я работал, были очень чувствительны к качеству интерпретируемых сцен.

Brevelle: У вас есть собственный сценарий, к которому вы испытываете особые чувства?

Serling: Я думаю об этом … Ну, я полагаю, что Requiem для супертяжеловеса , такой старый, как он, был настолько честным произведением, которое я когда-либо делал. Tearing Down Tim Reilly’s Barà ‚ (из Night Gallery ) был одним из моих любимых.И еще один, который я только что написал, под названием The Stop Along the Way , который, на мой взгляд, является прекрасным сценарием. Но я не знаю, я многим горжусь и многого хочу, черт возьми, никогда не писал.

Brevelle: Насколько важен сценарий для всего производства?

Номер: Да вы шутите!

Brevelle: Нет. Многие скажут, что это всего лишь план.

Serling: Я бы сказал… шестьдесят процентов.Нет-нет, это по-разному. Нет, давай займемся этим минутку. Фильм Ингмара Бергмана, вероятно, обязан значительной частью своего импорта, режиссуры и качества режиссеру и режиссеру, потому что это уникальный фильм Бергмана. Но это опять же не общее — нет, это скорее исключение, чем правило.

Большинство сценариев, большинство фильмов обязаны сценарию гораздо больше. У него такая экономия языка, так мало языка в его произведениях, они настолько наглядны, что его настроение передается и подкрепляется камерой, а не словом или персонажем.Но опять же, это уникально.

Brevelle: Кто-то вроде Бергмана — полный режиссер. Вы когда-нибудь думали о том, чтобы иметь собственную продюсерскую компанию и заниматься тем, чем хотите?

Serling: Нет. Я просто хочу написать. Я … ну, я не мог руководить, потому что я слишком нетерпелив, и я не мог составить пакет, потому что я не разбираюсь в деньгах. Я бы предпочел просто делать то, что делаю. Хочу ли я открыть собственную продюсерскую компанию? Нет, сомневаюсь. Я слишком стар для этого.Я не хочу ничего начинать.

Brevelle: Как вы думаете, писателям лучше создавать свои собственные сценарии за счет независимого финансирования?

Serling: Полагаю, потому что это дает определенную степень творческой свободы, которую они не получат, работая с крупной компанией.

Brevelle: Как вы думаете, выход на телевизионную писательскую арену влияет на его чувствительность?

Номер: Наверное, они деформируются.Это расстраивает — заставляет его чувствовать себя неполноценным. Это делает его смертельно озабоченным своей собственной ценностью и собственной ценностью, и если он даже обычно чувствителен, он, скорее всего, будет плакать всю оставшуюся жизнь, а также закончится ужасным, ужасным отсутствием осознания собственной ценности. Потому что сейчас людей принижают на телевидении не потому, что они не качественные, не потому, что они не талантливы, а потому, что для них нет места, и, что еще хуже, им негде найти выход. Их собственный хороший талант может умереть от горя только из-за того, что кто-то прочитает то, что они написали.Я не берусь говорить, как лучше всего предоставить платформу для чтения новым писателям. Я не знаю. Но в этом и заключается главная проблема. Полагаю, это очень похоже на актеров и актрис, которые ступали по тротуарам и заставляли двери хлопать прямо перед носом. Что ж, писатель ничем не отличается. Когда он отклоняется, эта статья отклоняется, в некотором смысле отклоняется и значительный фрагмент писателя. Это часть его самого отвергается. И как часто это может происходить, прежде чем вы вдруг начнете сомневаться в собственной ценности и собственной ценности? И, что еще хуже, ваш собственный талант?

Brevelle: Значит, вы не думаете, что писатель может отделить, кто он есть, от того, что он пишет?

Serling: Он может писать совершенно разные вещи от своего собственного персонажа, но, тем не менее, это его творение, то есть продолжение его разума.Вы знаете, он может писать об Иностранном легионе, даже не будучи в Иностранном легионе, но это не обязательно означает, что то, что он пишет, не обязательно отражает его индивидуальную природу — или ее. Использование мужского пола, потому что это говорю я. Я не хочу принижать женщину.

Brevelle: Мы много слышим о сетевых руководителях, обладающих деловым чутьем и небольшим творческим вкусом. Каков ваш опыт общения с лицами, принимающими решения в сети?

Serling: Не могу обобщить.Это зависит от человека. Я встречал некоторых очень грамотных людей с очень богатым воображением, которые являются руководителями сетей. Я также встречал тупиц, болванов и болванов, которые едва ли грамотны и могут разбираться в бухгалтерской книге, но ничего не знают о профессиональном письме. Это зависит от человека, но нельзя обобщать. Есть хорошее и есть плохое.

Brevelle: Большинство из нас обычно может найти, что не так с телевидением, и найти повод для критики. С другой стороны, какие плюсы у телевидения вы бы назвали?

Serling: Ну, во-первых, большая часть очень отточенная, профессиональная.Спектакли неплохие, обычно даже малоизвестные сериалы чертовски хороши.

Brevelle: Представляете ли вы какую-то телевизионную аудиторию, когда пишете?

Номер: Не знаю. Я предпочитаю думать о них как о безымянных, бесформенных, безликих людях, которые все такие же, как я. И все, что я напишу, понравится им, если мне это понравится. Я не делю их на категории. Я не утверждаю, что они идиоты с отрицательным IQ или массивные интеллектуалы.Я просто думаю, что они цитируют «аудиторию», как и любую аудиторию. Среди них есть проницательные, вдумчивые, чуткие люди, а есть и засранцы, которые ничего не понимают, что бы вы ни говорили.

Brevelle: Что же тогда больше всего нужно телеиндустрии?

Serling: Люди, занимающие руководящие должности, обладающие смелостью и смелостью, уважающие творческий потенциал других людей и менее робкие в отношении того, что, по их мнению, станет популярным.Если все три сети сами по себе решат: «О, черт возьми, мы не будем следить за текущим гневом, мы не будем останавливаться на частных глазах, потому что они успешны. Какой-то парень приходит с удивительно блестящим представлением о современной пьесе, давай попробуем, посмотрим, что из этого получится ». Я помню, когда Джордж Скотт поставил Ист-Сайд, Вест-Сайд — это были двадцать шесть недель лучшей получасовой драмы, когда-либо созданной. Небольшая получасовая уличная ерунда, и это было великолепно. Тот умер от желания.Где это находится?

Brevelle: Как насчет «забавных вопросов»?

Serling: Конечно.

Я ответил на серию того, что я назвал «забавными вопросами», на которые Серлинг был совершенно готов ответить без промедления.

Сверхъестественное было постоянной темой в работах Серлинга, поэтому не было ничего необычным, что я выбрал серию вопросов, вращающихся вокруг смерти, неизвестного и миров за ее пределами. Оглядываясь назад, я нахожу нашу концентрацию на этих областях необычной за столь короткое время до самой смерти писателя.)

Brevelle: Если вы переродитесь, какой будет ваша следующая жизнь?

Serling: Я не верю в реинкарнацию. Я знаю, что это отговорка. Я действительно не хочу перевоплощаться. Я думаю, однажды… Я думаю, что Уилла Кэзер написала рассказ под названием «Дело Пола», и в нем, когда он, наконец, совершает самоубийство, говорится: «Он сдался черному дизайну вещей». И я ожидаю, что смерть будет такой: полностью бессознательной пустотой, в которой вы плывете сквозь вечность, не осознавая чего-либо.Я думаю, что одного раза хватит. Я не хочу начинать все сначала. Она сказала: «Что будет, если я выйду как осел Людовика XIV или что-то в этом роде?» Или я вышла розой? Знаешь, в моем случае, если мне повезет, у меня будут розовые жуки и все такое, что поедает мои листья!

Полагаю, если бы мне пришлось делать это снова, я бы хотел, чтобы все было так, как было. И иметь возможность принимать решения иногда лучше, чем они были приняты. Такие вещи.

Brevelle: Если бы вы могли жить в другое время, в другую эпоху, какой период был бы?

Serling: Хороший.Что ж, если бы у меня были средства, думаю, я бы хотел оказаться в викторианскую эпоху. Небольшой городок. Эстрады. Лето. Такие вещи. Без болезней.

Brevelle: Когда жизнь была проще?

Номер: Много. Я думаю, это то, чего я хотел бы — более простой формы существования. Когда вы пришли в магазин и сели на крыльце. Думаю, именно этим я и хотел бы заниматься: зажигать всю оставшуюся жизнь. Я не имею в виду «трясти и катиться». Я имею в виду … ну … скрип-рок. ( Он тушит сигарету.) Я проиграл. Это было кислотным испытанием. Я впервые села с тех пор, как бросила курить или бросила курить, когда оказалась в ситуации, когда это требовало курения, и я сдалась. Слабый, слабый человек.

Brevelle: Тебе трудно отказаться от этой привычки?

Serling: О, Боже. Господи, хотел бы я бросить это! Я был очень хорош последние семь дней, выкуривал меньше половины пачки в день, а за… полчаса было три. Это очень плохо. Очень плохо, Линда.Я знал, что ты — разрушительная, отрицательная сила, как только ты сел! ( Смеется )

Brevelle: Что в наши дни доставило вам больше всего удовольствия?

Номер: ( Смеется, ) Я отказываюсь отвечать на этот вопрос! Мне было очень приятно получить это последнее задание по сценарию, потому что оно вернуло некоторую уверенность в себе, которую я… которая начала немного ослабевать. Лично мне свадьба дочери доставила огромное удовольствие.У меня есть дочь примерно твоего возраста.

Brevelle: Джоди?

Номер: Джоди, Джоди! Как ты это узнал?

Brevelle: Я читал о тебе.

Serling: Ач. И свадьба была ярким событием, и мне это понравилось. Я боялся плакать.

Brevelle: А вы?

Serling: Иногда я плачу, и я очень боялся эмоциональности того момента, но даже близко не собирался плакать.Теперь, когда я встретила ее мужа, я … ( смеется, ) Нет. Очень хороший мальчик, я просто шутил.

Brevelle: Когда вы в последний раз плакали?

Serling: О боже, я не помню.

Brevelle: Часто ли вы плачете?

Serling: Нечасто. Но желание есть.

Brevelle: Желание есть?

Serling: Часто. Но поскольку я человек с западной культурой, который разделяет древнее представление о том, что мужчины не плачут, я тоже не плачу.Я, например, пойду в кино, и нередко что-то вызывает желание плакать, но я не позволяю себе этого. Я думаю, что перед смертью, черт возьми, однажды ночью я проведу в слезах всю ночь и составлю список вещей, которые будут мотивировать это. Сейчас я плачу по следующим причинам: хронологически, из-за всего того дерьма, о котором я должен был плакать, но не плакал.

Brevelle: Рэй Брэдбери сказал —

Serling: Я боюсь того, что он сказал.

Brevelle: Он сказал: «На протяжении всей истории в каждой культуре нам приходилось придумывать мифологию, чтобы объяснять смерть себе и объяснять себе жизнь». Есть ли у вас какие-нибудь мысли по этому поводу?

Serling: Очень провокационное заявление. Может быть, но сейчас смерть с нами в таком изобилии и витает над нами в такой массивной форме, что у нас нет времени изобретать мифологию, и наше творчество не направлено на то же самое. Теперь нужно предотвратить смерть. Неважно, какую форму он примет — старик с косой или бледный всадник на лошади, или что это такое.Теперь он стал настолько всеведущим и таким постоянным, что наша главная битва пытается отразить его. ( Длинная пауза ) Однако в моем уважении к Рэю Брэдбери я никому не уступаю.

Brevelle: Что вам нравится, когда люди говорят о ваших произведениях?

Номер: Что ж, я думаю, мне нравится, когда людям это нравится.

Brevelle: А что вы хотите, чтобы они сказали о писателе Рода Серлинге через сто лет?

Serling: Мне все равно.Я просто хочу, чтобы они вспомнили обо мне через сто лет. Меня не волнует, что они не могут процитировать ни одной написанной мной строчки. Но просто они могут сказать: «О, он был писателем». Для меня это достаточно почетная должность.

Brevelle: Тогда вот к чему все сводится на самом деле?

Serling: Я думаю, что у всех нас есть небольшой хвастливый зуд к бессмертию, я думаю, что это должно быть оно.

---

Линда Бревель — исполнительный редактор New Media Review и давний обозреватель средств массовой информации и массовой культуры с опытом работы в журнальной и газетной журналистике.В 70-х и 80-х годах Голливуд был ее хитом, и она специализировалась на анализе известных разработчиков контента той эпохи — теле- и сценаристов — в качестве корреспондента Writer’s Digest. Эта статья может быть ее самой известной статьей для этой публикации. Свяжитесь с ней на странице отзывов о New Media Review.

Кристин Лайонс взяла интервью и сфотографировала многих известных и интересных людей, среди которых: Майкл Крайтон, Рэй Брэдбери, Артур Хейли, лирики Алан и Мэрилин Бергман, режиссер Николас Майер и Тед Нили, сыгравший Иисуса в Иисус Христос Суперзвезда .

8,416 просмотров всего, сегодня 2 просмотров

эрин — страница 27 — эрин моргенштерн

Я действительно не занимаюсь исследованиями. Однажды на книжном мероприятии меня спросили, сколько исследований я провел для The Night Circus , и я ответил: «Я не исследовал, я все придумал». Думаю, люди хлопали.

Это правда, я в основном просто придумываю. Что касается цирка, я время от времени проверял, не были ли некоторые элементы исторически анахроничными (вот почему, увы, нет сахарной ваты), хотя я уверен, что некоторые анахронизмы все равно там ускользнули, и я полагался на свои собственные инстинкты, накопленные годами. прочитанных книг и просмотренных фильмов, чтобы получить правильный тон.И, конечно же, мой цирк поздней викторианской / ранней эдвардианской эпохи все равно существует в своей фантастической версии прошлого.

Но теперь, когда я вернулся на стадии разработки, работая над новой книгой, я больше думал об исследованиях, и я думаю, что занимаюсь исследованиями, только я рассматриваю это скорее как поиски вдохновения, чем настоящие исследования-исследования, которые я мысленно связываюсь с курсовыми и лабораторными работами.

Я колеблюсь между режимом ввода и режимом вывода. Когда я нахожусь в режиме вывода, я пишу письмо, обычно во время марафонских сессий с кофеином, когда я редко редактирую самостоятельно и накапливаю много слов.(Позже будет самостоятельное редактирование, но на данном этапе мы не занимаемся такими вопросами.)

В режиме ввода, в котором я сейчас нахожусь, я мало пишу (хотя я буду записывать случайные биты, если они всплывут в мою голову), но я много читаю и много думаю и пытаюсь замариновать во вкусах, связанных с тем, над чем я работаю, и постоянно ищу новые, чтобы добавить. Неудивительно, что этот режим также вызывает у меня чувство голода. И это в своем роде исследование, даже если это не только книжное исследование.

То, что я сделал в режиме исследования / вдохновения для нового романа, включало чтение множества детективных романов, игру (в том числе заставляя других людей проходить сложные для меня уровни) Bioshock I & II, исследование отелей в стиле ар-деко в Майами, посещение коктейль-баров и разглядывание артефактов, хранящихся в стеклянных витринах художественных музеев.

Я люблю музеи, может быть, потому, что в них обычно нет библиотек и полно историй. Находясь в Нью-Йорке, я посетил Метрополитен-музей, который является одним из моих любимых музеев.(Не знаю, как мне удалось пропустить Облачный город.) Я потратил много времени, блуждая по египетским галереям, не особо ища вдохновения, но сохраняя свое воображение открытым, поскольку по краям витает аромат египетской мифологии. роман еще не в форме романа. Момента прозрения у меня не было, но у меня в голове крутились колеса.

Откуда вы черпаете идеи? человека спрашивают. Иногда они лежат на дне чашки чая. Иногда они прячутся в моем душе.Иногда в музеях терпеливо ждут в витринах.

И так недавно заглянув в стеклянные витрины, я был особенно рад видеть, что мой друг-автор Саймон Тойн проводит очень похожее исследование только на другой стороне Атлантики с более красивым акцентом и с камерой на буксире.

Конечно, его новая книга вся блестящая и в форме книги доступна в магазинах, а моя…

Теперь я должен вернуться к исследованиям.

470: Покажи мне путь

Ира Гласс

Акт первый, к югу от Единорогов.В детстве я писал любимым космонавтам. Я написал своему радиогерою, который был этим забавным прото-шоковым спортсменом из Балтимора по имени Джонни Уокер. И я получил ответы. Я получил удовлетворительные ответы.

В таком возрасте не кажется таким уж странным обращаться к людям, которых вы боготворите, какими бы далекими они ни казались. У Логана Хилла есть история о том, как кто-то именно так поступал.

Logan Hill

Зимой 1987 года моя средняя школа в сельской местности Северной Каролины готовилась к мероприятию под названием «Ночь знати».Только на одну ночь ученики шестого и седьмого классов переодевались историческими личностями и общались. Родители пытались угадать, кто мы такие.

Каждый ребенок выбрал себе известного — Линкольн, Вашингтон, Гарриет Табман. Когда подошла моя очередь, 12-летний я сказал: «Пирс Энтони». Моя учительница, миссис Бил, мягко предложила мне выбрать кого-нибудь побольше, ну, примечательного, потому что родители могут не читать столько научной фантастики и фэнтези, как я.

Но я бы не поколебался.Я был настолько одержим научной фантастикой и фэнтези, что на вечеринке по поводу моего 12-летия меня сняли с катка за чтение научно-фантастической книги, которую я только что развернул, катаясь на роликах. Я читал Урсулу Ле Гуин, Рэя Брэдбери, Гарри Харрисона, Харлана Эллисона, Ларри Нивена и Роберта Хайнлайна. Но в 12 лет автором, которого я любил больше всех, был Пирс Энтони, который выпускал четыре книги в год, наполненных героическими приключениями, глупыми каламбурами, остроумными ограми и сексуальными киборгами. Я любил все это.

Но что сделало Пирса Энтони таким непохожим и таким замечательным, так это то, что в конце тех книг об альтернативных измерениях и апокалипсисах, которых едва избегали, он часто писал эти бессвязные конфессиональные авторские заметки.В них было 30, иногда 40 страниц, и они редко касались романов.

Вместо этого Пирс Энтони писал о повседневной жизни в своем доме во Флориде и о том, что он называл мунданией — о своей лесной ферме, вегетарианстве, упражнениях в боевых искусствах. Были рассказы о его дочерях, его жене и лошади на заднем дворе по имени Блю, которая стала вдохновением для единорога в одном романе и волшебной лошади по имени Кошмар в другом.

Записи были личными, как дневник взрослого: столкновения с издателями, семейные болезни, повседневные обязанности.Я изучил их до такой степени, что до сих пор помню, как он обновил свой компьютер до MS-DOS и удвоил объем оперативной памяти с 256 КБ до 512 КБ. «Когда я пишу вам, — написал он однажды, — мы как будто находимся в приватной будке и делимся вещами, в которых ни один из нас не признался бы в другом месте».

Я был уверен, что Пирс Энтони поможет мне изобразить его на «Ночи знаменитостей». Так что я написал ему первое и единственное письмо от поклонников в моей жизни. И он тут же ответил ящиком размером с Арку Завета — удивительной коробкой, заполненной новыми книгами, его неопубликованными мемуарами, Bio of Ogre и длинным добрым письмом с пожеланиями мне удачи в мою большую ночь.

Когда наступила та ночь, на мне была искусственная борода, вырезанная из царапающего остатка ковра, плюс шорты для серфинга и шлепанцы, так как я решил, что это то, что носят во Флориде. В школьной библиотеке я сказал родителям, что я родом из Англии, но я построил эту потрясающую письменную студию у себя на заднем дворе. И мой роман, Ogre, Ogre , был первым фэнтезийным оригиналом в мягкой обложке в списке бестселлеров New York Times .

Я хвастался, что написал около 80 книг, и я был настолько знаменит, что мои романы продавались в Walden Books напротив Food Lion.Мой учитель был прав. Ни один из этих маглов не мог догадаться, кто я такой. Стивен Кинг, догадался один из родителей. Star Trek, угадали другой. «Это даже не человек», — подумал я.

Почему-то я не помню, чтобы меня нисколько смутил мой выбор. Я не помню ни малейшего намека на сожаление. На самом деле, я помню, как с 12-летней Харриет Табман потягивал яблочный сок сквозь зудящую бороду и чувствовал себя довольно самодовольным. И если никто не знал, кто я, это была их проблема.

На ночь я ходил в шлепанцах моего любимого писателя. И в течение многих лет я думал, что это должно сделать меня его самым большим поклонником.

Через 10 лет после «Ночи знаменитостей» я впервые встретил своего друга Энди. Это было летом 1997 года. Я уехал на свадьбу на побережье Джорджии. Группа друзей пары, едва закончивших колледж, рано вышла на вечеринку.

Я бродил по океану с этим парнем Энди, другом жениха. В какой-то момент выяснилось, что я писатель.И Энди спросил меня, кого я читаю, когда был ребенком. Я мог бы сказать какого-нибудь модного научно-фантастического автора, такого как Филип К. Дик или Уильям Гибсон, но я сказал Энди правду, что я был одержим этим парнем, Пирсом Энтони, который писал о кентаврах, людях и единорогах.

И Энди перебил меня. «Я тоже!» он сказал. «Я был одержим». Это происходило не очень часто, поэтому я немного соревновался.

Я сказал: «Нет, я был так одержим, что выдал себя за него». И Энди сказал, что на самом деле он был более одержим. А потом я превысил его, рассказав о моем специальном письме.Мы ходили взад и вперед, обгоняя друг друга, пока, наконец, я не выпалил: «Что, ты не был тем ребенком, который сбежал в свой дом, не так ли?»

Энди

На самом деле, вы сказали: «Это был тот ребенок, который убежал из дома, чтобы навестить его?» Верно. Теперь я полностью это помню.

Логан Хилл

Это Энди. Насколько я помню, после того, как я это сказал, Энди казался ошеломленным.

Логан Хилл

И что вы подумали, когда я это сказал?

Энди

Я думаю, что у меня была вспышка вроде молодого человека, я печально известен? Я был шокирован тем, что кто-то слышал об этом, потому что это не была история и до сих пор — ну, я думаю, что сегодня исключение — это не история, которую я рассказал очень многим людям. .

Логан Хилл

Дело в том, что я читал об Энди в записях офиса Пирса Энтони много лет назад. Он добавил пару фраз о мальчике, который убежал из дома и появился на пороге его дома. Сам Энди никогда не видел записки этого автора, но история запомнилась мне. И, если честно, наверное, потому, что я немного ревновал. Той же зимой, когда 12-летний я с гордостью наряжался в пергамент Пирса Энтони, 15-летний Энди в одиночку пересекал семь штатов в поисках нашего кумира.

История Энди не была тем веселым приключением, которое я себе представлял. Он не любит останавливаться на подробностях своего подросткового возраста, в основном из уважения к своей семье. Но основные факты его жизни, вероятно, знакомы многим несчастным детям.

Энди жил в пригороде Буффало, штат Нью-Йорк. Его родители развелись, когда он был маленьким, и Энди жил со своей матерью, сводной сестрой и отчимом. Его отношения с мамой не были хорошими. Его отношения с отчимом, энергичным, корпоративным, спортивным альфа-чуваком, были хуже.

Школа была пыткой. Он был не только маленьким, самым маленьким учеником в своем классе даже в 15 лет, но и был странным. Он любил читать книги об эльфах. Он говорит, что ему не с кем поговорить, не было ни одного друга.

На втором курсе в 1987 году у Энди было так мало надежды на то, что он вписался в него, что он оставил попытки. Он начал носить в школу шляпу своего дедушки 1940-х годов и застегивал рубашки до шеи, иногда воображая, что он из какой-то другой страны, с другой планеты.Чем хуже он себя чувствовал, тем больше погружался в фантазию, пока, наконец, как Спок медленно дематериализовался на транспортёре, он едва учился в старшей школе.

Энди

Я просто сдался. Я сказал: «[BLEEP] это. Я не собираюсь ничего делать». Так что я начал проваливать все классы — как и все они. Пришлось повторять 10 класс. И я не тупой человек. Я просто не … на самом деле, я бы пошел на занятия. Но я бы просто мысленно проверил с помощью Пирса Энтони, Стивена Кинга или кого-то еще.

А потом в классе у меня был учебник. А затем в учебнике у меня будет Ogre , Ogre или любой другой роман Пирса Энтони. В то время мне тоже очень нравился Стивен Кинг. Он вышел через несколько лет, но я помню, что читал It в классе весь день, примерно восемь часов, сколько бы вы ни были в классе, с 7:00 утра до 3:00 дня. И я закончил эту 1000-страничную книгу примерно за два дня. Вот как меня проверили.

Логан Хилл

Как и я, Энди любил Пирса Энтони больше всего, отчасти потому, что у тебя никогда не кончались книги, потому что этот парень только что написал чертовски много. А также из-за тех длинных авторских заметок, которые он читал так же внимательно, как и я.

Энди

Я любил их и глотал их так же страстно, как и всю оставшуюся книгу. И все, что он описывал, было похоже на обыденность его повседневной жизни. Но мне казалось, что он разговаривает напрямую со мной.

И было здорово, когда взрослый говорил со мной о мире и говорил со мной о взрослой жизни и ничего не упускал, понимаете? И объяснять вещи, не снисходительно и не говоря со мной свысока, потому что я был ребенком.И из-за проблем в школе и отсутствия друзей, он чувствовал себя другом.

Логан Хилл

Мало-помалу Энди говорит, что меньше фантазирует о диких приключениях из романов Пирса Энтони, а больше о повседневной реальности этих заметок. И в какой-то момент он полностью перестал красться в волшебную страну Ксанф или футуристическую планету Протон. Вместо этого он начинает представлять себе еще один побег — какой может быть жизнь на маленькой ферме в скромном доме, о котором он читал в заметках автора.Для Энди обычная счастливая жизнь казалась такой же фантастической, как и сами романы.

Энди

Я не помню точно, когда это началось, но это как-то закралось мне в голову. Я гадал с самыми разными идеями о побеге. Например, я представил, что делаю что-то дикое, например, иду пешком по всем Соединенным Штатам. И многие дети хотят сбежать и … Я не знаю, что? Жить с бомжами? Я не знаю. Что касается меня, я хотел другое место для жизни. Итак, я представил себе прогулку по стране.И затем, как-то я думаю об этих записях автора, я почувствовал, что узнал этого человека через эти очень личные записи. И поэтому я чувствовал, что он будет кем-то, кого, если я объясню свою ситуацию, ему будет все равно, и что он может дать мне убежище, если я просто пойду туда.

Logan Hill

Сразу же Энди столкнулся с огромным препятствием. На самом деле он не знал, где живет его любимый автор. Но Пирс Энтони оставил намеки в своих книгах. Его бестселлером является серия Xanth , вселенная из 36 романов, получившая свое название от своего местоположения, волшебного королевства Ксанф, страны волшебников, гоблинов и флиртующих фей.

Энди

Я помню, как много смотрел на карты. Я увлекался картами. У меня были атласы и все такое. И я помню, как много смотрел на карты и сравнивал их с картой Ксанфа.

Логан Хилл

Любой поклонник книг знает, что нарисованные от руки карты Ксанфа выглядят в точности как Флорида, только Ки-Уэст становится Кентавровым проходом, Гейнсвилл превращается в глубокую черную пустоту, а Уэст-Палм-Бич превращается в буквальное золото побережье, где из золотых самородков вылеплены замки из песка.

Любой поклонник авторских заметок знает, что Пирс Энтони живет во Флориде. Итак, Энди сделал рассчитанную ставку — что в столице Ксанфа он найдет настоящего Пирса Энтони.

Энди

Я был детективом. Я вроде как пролистал эти книги и подумал, что я определил, где именно он жил, триангулировал, основываясь на местоположении столицы Ксанфа, к югу от единорогов. А потом еще несколько небрежных комментариев, которые он сделал по поводу того, что было поблизости.

Итак, я сузил круг до одного из двух маленьких городков в сельской Флориде.Это был либо Инвернесс, либо Цветочный город.

Логан-Хилл

Два города, на которые нацелился Энди, Инвернесс и Флорал-Сити, находились примерно в семи милях друг от друга в сельской Флориде. Но Энди решил, что сможет решить это, если доберется туда.

Сначала ему понадобились деньги на билет на самолет. Энди много лет работал с бумажным маршрутом. А его мать соответствовала заработкам и вкладывала их в фонд колледжа, к которому Энди не разрешалось касаться до окончания школы. Но это казалось его единственным выстрелом.Итак, в четверг, 19 февраля 1987 года, Энди прошел полмили до банка.

Энди

Я только что подошел к стойке. Думаю, я, должно быть, заполнил бланк на снятие средств. А может и нет. Я думаю, что у меня просто … Каким-то образом я получил номер счета. И я просто сказал: «Мне нужны все деньги». И я не знаю почему, но женщина за прилавком … на аккаунте было мое имя. Я не знаю, был ли у меня студенческий билет или что-то в этом роде. Но она просто сказала: «Хорошо». И она дала мне 1200 долларов наличными в конверте.И меня немного поразило то, что это сработало.

Думаю, на тот момент я не совсем понял, осуществима ли какая-либо часть этого плана, верно? Все зависит от получения денег. А потом, бум, у тебя есть деньги. И это было почти как вызов.

Логан Хилл

С его конвертом, полным денег, Энди собрался уезжать на следующий день. Но когда он проснулся, он струсил. Три дня он сидел на деньгах и обсуждал всю идею.И вот, наконец, в понедельник утром он собрал рюкзак, полный одежды.

Энди

Я поцеловал маму на прощание и сказал: «Я иду в школу». И вместо того, чтобы идти в школу, я пошел в аэропорт, то есть … Мне нужно было сейчас посмотреть на карту. Но я думаю, что это было по крайней мере восемь миль. И я не совсем понимал, как туда добраться. Так что я думаю, что мне потребовалось четыре или пять часов, чтобы добраться в этом общем направлении, а затем выяснить, где находится аэропорт.

Логан Хилл

Энди подошел к первой увиденной им билетной кассе и купил билет до Орландо за 300 с небольшим долларов.Это будет его полет в самолете, его первая поездка куда-нибудь без семьи. Он начал беспокоиться о своей маме. Так что он купил открытку с изображением Ниагарского водопада и написал что-то о том, что ему нужно ненадолго уехать и что он может приехать снова через год, может быть, на следующее Рождество. Энди надеялся, что это обнадеживает, поэтому написал его по почте. Затем он сел в самолет и нажал «Воспроизвести» на своем Walkman.

Логан Хилл

Что, по вашему мнению, должно было произойти? Какова была цель всего этого?

Энди

Думаю, целью было переехать в другое место.Я думаю, что цель была очень простой. Типа, я хотел поехать вживую с Пирсом Энтони.

Logan Hill

Было ли беспокойство в какой-то момент, например, Пирс мог не согласиться с этим или мог … были ли вы уверены, что доберетесь туда, и все будет круто?

Энди

Да, это хороший вопрос. Нет, я не был уверен. Но я думаю, что я просто побеспокоюсь об этом, когда доберусь туда. Давай посмотрим что происходит. И у меня были всевозможные фантазии о пироге в небе о том, каково было бы жить там с ним.Знаешь, счастливые дни.

Логан Хилл

Да, как вы думаете, на что будет похож этот день?

Энди

Что бы мы встали, и я мог бы приготовить завтрак для всей семьи. А потом мы выходили в лес или в поля, катались на лошадях, выращивали еду или работали по дому. Думаю, я хотел, чтобы дни были по какой-то причине целенаправленными или чтобы они были захватывающими.

Логан, поправьте меня, если я ошибаюсь? Пирс Энтони играет на губной гармошке?

Энди

Я представил, как он учит меня играть на губной гармошке.

Энди

Да, в общем как угодно. Я представлял себя участвующим в повседневной жизни семьи Энтони.

Логан-Хилл

Энди приземлился поздно днем ​​того понедельника, сияя от ледяного холода Буффало до тропического тепла Флориды. Он не мог поверить, что это сработало. Автобусов до Флорал-Сити ходили только на следующий день, поэтому Энди пришлось переночевать в Орландо. И на самом деле следующие 24 часа многое расскажут о том, каким был Энди, когда ему было 15.

Он нанял такси, первое такси, которое он когда-либо использовал. Ею управлял ямайский парень, первый ямайский парень, которого он когда-либо встречал. Поскольку он был слишком молод, чтобы заселиться в отель, Энди заплатил таксисту 50 долларов, чтобы он снял ему комнату в Days Inn.

Потом, по дороге, Энди подумал о 900 долларах в кармане. Он задавался вопросом: «Почему бы не повеселиться?» Если можете, подумайте обо всех вещах, которые 15-летний мальчик вдали от дома впервые без родителей мог бы сделать с почти 1000 долларов наличными. Энди повернулся к таксисту.

Энди

Итак, я заставил его совершить небольшую прогулку в магазин товаров для искусства. И я заставил его не отпускать такси. И я вошел туда и подумал, вау, я могу получить все, что захочу. Так что у меня получилось действительно крутое портфолио, в котором можно было хранить произведения искусства, и кучу цветных карандашей, ручек, красок, кистей и всего, что я хотел. Я, наверное, потратил 180 долларов или что-то в этом роде, что было странно. Но тогда я подумал: а почему бы и нет, верно?

Энди

Пусть начался дикий шум.

Логан Хилл

Энди провел ночь один в своем гостиничном номере и рисовал, пока не проголодался. Затем он подошел к Pizza Hut. До этого момента Энди не был очень эмоциональным. Он помнит, что на самом деле ничего не чувствовал, просто поставил одну ногу перед другой, чтобы совершить свой великий побег. Но наедине со своей личной пиццей в ресторане, который выглядел точно так же, как в Буффало, он снова начал думать о своей маме.

Он толкнул, не плакал. Пройдя тысячу миль, Энди решил, что он должен это увидеть.Утром он сел на автобус до Цветочного города и прибыл в сам город. Энди зашел в местную аптеку и попросил телефонную книгу. Все это путешествие он основывал на догадке, что Пирс Энтони жил в столице Ксанфа. Теперь, если заглянуть в телефонную книгу под A, Пирса Энтони не было.

Но он не запаниковал. Энди знал, что полное имя Пирса Энтони на самом деле было Пирс Энтони Диллингем Джейкоб. Он поискал в телефонной книге и нашел в списке слова Джейкоб, запятая, П.Рядом был адрес.

Затем Энди подвез машину. И остановилась самая первая попавшаяся машина — красный кадиллак. Он рассказал хорошему парню, который подцепил его, историю о том, как он навещает своего дядю, а затем в конечном итоге вынужден был продолжать эту ложь в течение нескольких часов, потому что после поиска и поиска адреса Пирса Энтони они поняли, что улица была названа измененный. Они поспрашивали, проехали еще немного и в конце концов оказались на долгой дороге в лес.

Энди

К этому моменту мы ехали не менее трех часов.Лес становится все больше и больше. Вы в основном едете в лес. И дорога перестает асфальтироваться. А еще есть деревянные столбы забора. Но непонятно, что держит деревянный забор, а что скрывает, потому что повсюду только деревья.

И вот мы переходим по адресу. И, на мой взгляд, это тупиковый путь. Но я не думаю, что это было так. Я думаю, это заняло целую вечность, так что казалось, что это конец тупика. И мы туда попали. И я такой: «Хорошо, большое спасибо.«Я действительно не хочу, чтобы этот парень узнал, что это был не мой дядя и что я на самом деле не знаю этого человека. Поэтому я просто выпрыгиваю из машины. Я беру свою сумку с книгами. Позднее, спасибо. »

И тогда я узнал, что у Пирса Энтони есть собаки. Но я не ожидал, что они будут сумасшедшими, большими, злыми собаками, какими они и оказались. По крайней мере, , в моей памяти они есть. И есть дом. И затем, есть небольшая хижина позади, которая, как я сразу понял, была хижиной для письма Пирса.

Логан Хилл

О чем он писал, ага.

Энди

Ага. И поэтому его внимание привлекает шум. И вот эта бородатая голова выскакивает, видит, что я стою у ворот, и выходит. И я подумал: «Боже мой, это мужчина. Это мой кумир». И он просто подходит к воротам. И он такой: «Чем могу помочь?»

И к тому моменту я через многое прошел. И я на самом деле не … когда он сказал: «Могу я вам помочь» или «Чем могу вам помочь», я даже не знал, что сказать.Как объяснить: «Что ты здесь делаешь?» И я просто заплакал и начал умолять его: «Могу я остаться с тобой? Я умею готовить. Я мог бы помочь тебе сделать бла, бла, бла. Пожалуйста, помогите мне».

И я мог сказать, что он просто опешил. И он просто покачал головой и сказал: «А, ты должен … тебе лучше войти внутрь. Нам нужно поговорить об этом». И я сказал: «Хорошо». И это казалось прогрессом. Меня пригласили в дом. Итак, мы вошли в дом. Мы вошли.И он сел со мной и продолжил слушать мою историю и мою историю горестных невзгод средней школы.

Логан Хилл

Энди говорит, что все рассказал Пирсу Энтони. Он говорил и говорил. Он помнит, что Пирс Энтони говорил очень мало. В основном он просто слушал, как Энди объяснял все причины, по которым он был там в тот день. Он рассказал Пирсу о школе, о том, что у него нет друзей, о своей семейной жизни и отчиме, о том, каким одиноким он себя чувствовал. Энди точно не знает, как долго они просидели и разговаривали, но знает, что это были часы.

Энди

Итак, мы сели. И он выслушал мою историю. И мы подошли к концу, и я подумал: «Так, могу я остаться с тобой?» И он просто сказал: «А, нет. Прежде всего, моя жена убьет меня, если я поймаю беглеца». И у нас действительно не было других причин, понимаете?

Энди

Я уверен, что он пытался подвести меня так легко, как только мог и как мог — что, я полагаю, подразумевает перекладывание ответственности. «Эй, это не я, чувак». Это типичная родительская вещь.«Это был не я. Это твоя мама».

Но когда он это сказал, для меня это имело смысл. Я подумал: «А, да. То, что я делаю, дурацкое». Думаю, меня это поразило впервые. Мол, это действительно странная ситуация. И это очень много, о чем я спрашиваю этого человека.

И затем он сказал: «Послушайте, я знаю, что все плохо. Но на данный момент у вас есть пара вариантов. Если вы думаете, что все настолько плохо, что вы не хотите возвращаться домой, я могу помочь вы на связи с людьми, которые помогут беглецам.Или, если вы думаете, что все не так уж плохо, вам следует позвонить своим родителям и вернуться ». Оба варианта казались действительно разумными. И когда он сказал это мне, я поняла:« Хорошо, мне нужно вернуться. .

Логан Хилл

Вы чувствовали … так что, похоже, вы не чувствовали себя разочарованными тем, что он, по сути, сказал: «Никакой вашей фантазии о переезде со мной не произойдет.

Энди

Верно» Нет, думаю, я мог испытать разочарование, когда он впервые сказал «нет».Но я думаю после … того факта, что он не сразу отклонил это из-под контроля, как только я добрался туда, что он сел и выслушал меня, поговорил со мной и попытался дать мне действительно заботливый совет, и то, что я описал свою ситуацию словами, заставил меня остановиться и по-настоящему задуматься о своей ситуации более ясно. Я думаю, что он сказал «нет» — вполне логично. Сказать это не было чем-то жестоким.

Я почувствовал небольшое разочарование из-за того, что моя фантазия столкнулась с несовместимой реальностью.Но от этого я почувствовал некоторое воодушевление по поводу самой реальности, и мне больше было интересно работать с реальностью, а не уходить в фантазию. Ирония в том, что это то, что автор фэнтези — что мое взаимодействие с автором фэнтези было больше не фэнтези, что мое взаимодействие с автором фэнтези было простой реальностью. И было просто приятно быть услышанным и принятым.

Логан Хилл

Энди говорит, что это был первый раз, когда кто-то услышал, как он объясняет, почему он так несчастен.И это было похоже на лихорадку или проклятие. После этого Пирс Энтони позвонил матери Энди. И Энди помнит звук облегчения в ее голосе. Они планировали отвезти Энди в аэропорт на следующий день.

Но сначала Энди переночевал в доме Пирса Энтони. На один день он исполнит свое желание. В тот день Энди гулял по ферме Энтони с дочерью Пирса Энтони. Он увидел лошадь по имени Синий, которая стала единорогом в Ксанфе, и узловатые ветви, которые вились в романе ужасов Тень Древа .

И хотя он не готовил для них ужин, как он себе представлял, он ел за столом с семьей, которую он надеялся заменить его собственной. После ужина Энди сидел на диване с Энтони и смотрел по телевизору шоу о плохом полицейском. И он помнит это чувство хорошо и нормально.

После представления Пирс Энтони дал Энди копию своей последней рукописи и поставил ему кровать в комнате их старшей дочери, которая была далеко в колледже. Энди лежал в постели и читал о молодом индийском принце, которого завербовали, чтобы тот стал богом войны.Мир находится на грани апокалипсиса, и только принц может спасти его, научившись поворачивать стрелки часов Судного дня. Утешенный, Энди заснул с книгой на груди.

Энди вернулся в мунданию на следующий день. Его семья встретила его в аэропорту Буффало, обрадовавшись его возвращению. Энди отправился в сумасшедший квест, и ему это удалось. Он изучал загадочные карты и собирал по кусочкам улики, сталкивался с собаками у ворот и пробивался к оракулу. В фантастическом романе, когда квест завершен, все меняется в мгновение ока.Зомби превращаются в пепел. Пришельцы исчезают на материнском корабле.

Но Энди вернулся к тому, с чего начал. Он все еще ненавидел школу. Он все еще изо всех сил пытался найти друзей. Он по-прежнему заваливал все классы. Фактически, ему придется повторить 10-й класс снова, как проклятому путешественнику во времени.

Во всяком случае, его отношения с отчимом действительно ухудшились. Но даже в этом случае что-то было по-другому. Что-то изменилось. После Флориды Энди впервые почувствовал, что где-то есть лучший мир, и он может его найти.

Энди

И все это было как на свежем воздухе. Как будто я снял крышку с того, что раньше казалось этим существованием в ловушке, где каждая ситуация была неприятной, и выхода не было. И поэтому я просто выбил себе путь, как герой одного из романов Пирса Энтони.

И это было совершенно освежающе. Да, это было не то, что я думал или хотел. Но это было именно то, что мне нужно. Это было здорово.

Логан Хилл

Хорошо, мы набираем номер Пирса Энтони.У меня вроде есть бабочки.

Логан Хилл

За 25 лет, прошедших после приключений Энди, он часто думал о том, чтобы снова связаться с Пирсом Энтони, хотя бы для того, чтобы поблагодарить его, чтобы сообщить, что у него все в порядке. Но до этого он так и не дошел. Итак, мы устроили звонок.

[ЗВОНИТ ТЕЛЕФОН]

Логан Хилл

Энди волновался, что Пирс Энтони может даже не вспомнить его. Но он это сделал.

Пирс Энтони

Одна из вещей, которые я делаю, — это ежедневный дневник того, что я делаю.Обычно это просто то, сколько я пишу, сколько читаю и так далее. И в один из тех дней я сказал: «Энди, четыре часа».

[СМЕХ]

Логан Хилл

На самом деле Пирс Энтони помнил почти все.

Пирс Энтони

Что ж, вы рассказали мне, как ваш отчим был груб с вами. И тебе это не понравилось. Насколько я знаю, с твоей мамой все было в порядке. Но насколько я знаю, она не возражала против твоего отчима. И это сделало его уродливым для вас. И это я понял, не разбираясь в деталях.

Энди

Ага. Ваша память очень ясна.

Пирс Энтони

Но я помню свой общий совет как таковой: держите голову опущенной. Терпите это. Через несколько лет ты сможешь выбраться.

Пирс Энтони

И я думаю, это то, что вы, должно быть, сделали.

Энди

Да, конечно. Я думаю, что это отчасти сделало следующие несколько лет более сносными.

Логан Хилл

Они проговорили час. Энди поблагодарил Пирса Энтони за его доброту в тот день.Когда я их слушал, мне стало ясно, что Пирс Энтони многое видел в 15-летнем Энди. Он сказал, что у него было собственное тяжелое детство — разведенные родители, ночное недержание мочи, хулиганы в школе, плохие оценки и все такое.

Пирс Энтони

Моя средняя школа была очень красивой частной школой и так далее. Они постоянно просят у меня денег, чтобы внести свой вклад. Я никогда не делаю. Потому что там я был одним из … у них была верхняя корка, а у них была нижняя корка.Я была нижней корой. Я был тем, на кого никто не обращал внимания, о котором никто не заботился. Мне не нравилось быть таким членом низшего сословия батраков.

Пирс Энтони

Когда я учился в старшей школе, я был в учебном зале и выполнял домашнее задание. И я читал фэнтезийный журнал. И подошел проктор, поймал, выбросил. Что ж, вы хотите знать одну причину, по которой я не участвую в этой школе? Это одна из многих причин.

Пирс Энтони

Люди говорят — они насмехаются над бегством от реальности.Что ж, есть те из нас, кому это нужно.

Логан Хилл

Пирсу Энтони 77 лет. Но на самом деле он был просто злым парнем, который, как и все, заблудился, что удивило Энди. В примечаниях автора к его книге Fractal Mode , второй книге из своей серии Mode , он пишет: «Вы, у кого было благополучное или счастливое детство, должны понимать одну вещь о тех из нас, кто этого не сделал, мы, кто контролируем нашу жизнь. чувства, которые избегают конфликтов любой ценой или, кажется, ищут их, которые сверхчувствительны, самокритичны, компульсивны, трудоголики и, прежде всего, выжившие, мы не такие уж от извращенности.И мы не можем просто расслабиться и отпустить. Мы научились справляться так, как вам никогда не приходилось ».

Ира Гласс

Логан Хилл. Он старший редактор журнала GQ .

Приближается, без грязи, мимов или перезвонов, без организованной преступности, нет виноградных лоз, по которым можно взбираться, просто рифмуется за одну минуту от Чикагского общественного радио и Международного общественного радио, когда наша программа продолжается.

Чтение «Дающего» Лоис Лоури для взрослых

Эта статья из архива нашего партнера. The Giver — одна из книг, которые вы, вероятно, читали в детстве, где-то между поздним начальным или средним классом и начальным этапом старшей школы, в зависимости от вашей школы и учебного плана. Написанная Лоис Лоури, автором таких популярных детских книг, как Анастасия Крупник, серия , Лето, чтобы умереть, и Number the Stars , она была опубликована в 1994 году и в том же году была отмечена медалью Ньюбери. Было продано более 5,3 миллиона экземпляров, и это одна из самых запрещенных и вызываемых книг за последнее десятилетие.Общество, которое он изображает, поначалу кажется утопией, но Лоури умело изображает его, в конце концов, как нечто гораздо более ужасающее.

Следуя традициям искусно созданных антиутопических обществ, таких как A Wrinkle in Time или Fahrenheit 451 Рэя Брэдбери , The Giver , The Giver также готовит почву для представления Панема, антиутопии The Hunger Games , и представляет идеи, основанные на многих писателях, которые следовали. Это запасная книга, менее 200 страниц, и ее можно прочитать днем, но вы будете думать о ее посланиях гораздо дольше.(Примечание: следуют спойлеры, поэтому, если вас беспокоят подобные вещи, обязательно сначала прочтите книгу.)

Главный герой книги — Йонас, мальчик, который вначале находится на грани превращения. 12. В его обществе 12 лет — это возраст, в котором дети перестают быть детьми, и им поручается работа всей их жизни. Он нервничает, и у него есть причины для этого: работа, которую он поручил, беспрецедентна, по крайней мере, на недавней памяти. Он выбран в качестве «Получателя», что означает, что бывший Получатель, теперь Дающий, передаст ему все воспоминания, которые он хранит для общества.Что касается этого общества, оно идеальное — нет боли, страха, войны, ненависти — и никаких воспоминаний, которые испытывают его граждане, кроме одного из них. Они обратились к «Сходству», что является частью того, почему существует Приемник: чтобы сохранить воспоминания о коллективном обществе, уходящие так далеко, как кто-либо когда-то помнил, и, следовательно, быть единственным, кто испытал боль, страдание и тоже радость.

Когда члены этого общества «не подходят» — для ребенка это включает в себя не спать всю ночь, для взрослого, если он слишком стареет или нарушает правила общества, — их «выпускают» в другое место, что не является допустимым. такой идиллической, как кажется.Их усыпляют. В этом мире нет цвета, потому что он вызывает проблемы. Каждому дают таблетки после их первого «взбалтывания», или чувства сексуальности; все браки заключаются по договоренности, и новорожденные рождаются только избранными биологическими матерями (à la The Handmaid’s Tale ) , , которые на самом деле никогда не встречаются со своими детьми. Каждой супружеской паре, подавшей заявление на их прием, выдается по два ребенка.

Йонас, мальчик, у которого редко встречаются бледные глаза в его сообществе темноглазых (у Дающего, как и у нескольких других ключевых персонажей, есть эти глаза: могут ли они все быть родственниками?), Выбирается Получателем памяти после 10-летний период после того, как что-то пошло не так с предыдущим Receiver.Что именно, мы не выясняем до конца, потому что никто не хочет об этом говорить. Однако в процессе работы с Дающим он учится боли, он учится видеть цвета и учится любви. Затем он также узнает правду о своем мире, и когда Габриэль, ребенок, о котором заботился его отец, чтобы «улучшить» его настолько, чтобы он мог пойти в свой собственный приемный дом, то есть уложить его спать всю ночь, является Планируемый к выпуску, Джонас с помощью Дающего вынужден что-то сделать, чтобы изменить свою судьбу и судьбу его общества.

Эта книга является обязательной для чтения в школе для большинства детей определенного возраста, несмотря на (или, может быть, из-за) этих запрещенных проблем со списком книг. Но почему-то я никогда не читал эту книгу, как и Ю.А. писательница и книготорговец МакНелли Джексон Кейт Милфорд, написавшая грядущий, действительно великий роман Расколотые земли и сопутствующую ему новеллу «Механизм Кайроса», , оба вышедшие в сентябре. Мы с Кейт прочитали The Giver , а затем поговорили о том, что, по нашему мнению, это означает, почему это важная часть канона детских книг, как это повлияло на книги, вышедшие после, и каково было читать его взрослыми. Giver — первая модель из серии, которая включает Gathering Blue , Messenger и грядущую Son , выходящую в октябре. Мы будем читать и обсуждать каждую из них в ближайшие несколько месяцев.

Джен Долл: В своем электронном письме вы сказали мне, что вы очень сильно отреагировали на завершение книги, особенно на сцену в самом конце, когда Йонас убегает от общества и едет на санях, направляясь в другая община с младенцем Габриэлем, которого он спасает.Это неоднозначно — мы не знаем, выживут они или нет; даже не совсем понятно, что он еще жив, так как все это могло быть каким-то воспоминанием или даже галлюцинацией. Можете ли вы описать, как вы себя при этом почувствовали?

Кейт Милфорд: Я сижу и читаю на пляже, помню, как дошел до конца, и затаил дыхание перед последней сценой. Я слышал, как дрожу, и думаю: Я буду плакать — Я сейчас пойду внутрь. Это хороший аргумент в пользу вещей, в которых я не разбираюсь, например, элегантности и лаконичности.

Jen: Самым драматичным моментом, о боже мой, для меня было узнать, что отец Йонаса не был заботливым и милым попечителем по отношению к младенцам, как мы думали. Сцена, в которой Дающий показывает, как Джонас, его отец делает «некачественному» ребенку смертельную инъекцию, жестока и ужасает, и я все время вспоминаю об этом и пытаюсь объединить это с тем, как отец казался таким счастливым и любящим вначале. . Это так хорошо сделано.

Но почему вы думаете, что не читали книгу до сих пор?

Кейт: Я закончила учебу в 1994 [году, когда она была опубликована], и я думаю, что мы пропустили это.Но недавно я разговаривал с группой школьников, с классом пятиклассников, и мы подошли к теме концовок, что делает их удовлетворительными или нет. Кто-то поднял The Giver , и был только этот шум. Большинство действительно беспокоилось о том, что нужно самому решать, что происходит. Это сделало их это гораздо менее утешительным. Им было недостаточно сказать: «Я могу просто решить». Они считали, что не получить ответа было действительно несправедливо. Однако вы можете читать это по-разному.Прочитав это, я вижу либо / либо. Лоис Лоури выступила с программной речью для BEA в этом году, и в своей основной речи она говорит, что Габриэль является главным героем ее четвертой части, Сын . Мне жаль, что я не прочитал эту книгу раньше и знал, что нужно смотреть и видеть, как люди отреагируют на это.

Jen: Что , по вашему мнению, произошло?

Кейт: Думаю, я нутром чувствовал, что он этого не сделал. Зашел с пляжа внутрь, сел за комп в 2 р.м. в этот великолепный день закрылся внутри и начал бездумную работу. Я не хотел об этом думать. Но с тех пор я думал об этом снова и снова. Вы должны решить, о чем вы хотите думать.

Jen: Это заставляет меня задаться вопросом, является ли двусмысленное окончание книги целенаправленной параллелью послания самой книги, способности выбирать вместо того, чтобы что-то вам рассказывали, продиктовали или предписали. Выбирать труднее, но в свободном обществе мы должны уметь делать это сами, и, конечно же, мы это ценим.Сам финал сводится к идее выбора вместо того, чтобы лишить вас выбора, что, очевидно, составляет большую часть темы книги.

Кейт: Это имеет смысл и кажется правильным. Сложнее с выбором и личными свободами. Вы сталкиваетесь с возможностью всей этой боли и всех этих воспоминаний, и поэтому в этом обществе они забирают их.

Лоури рассказывает о Дарителе и Сыне в BEA:

Кейт: Вы знаете, что действительно забавно, две ночи назад мы с мужем смотрели Drive , и это заканчивается почти так же, как The Giver .[ Drive : спойлер:] Главный герой чуть не умирает в конце, и камера остается за ним; целую минуту он выглядит мертвым, и внезапно начинает звучать финальная музыка. Его глаза пусты, а ты такой: Дерьмо, вот и конец. Затем он моргает и уезжает, а потом уже ночь, а он все еще за рулем. Вот девушка, которая идет в его квартиру, и вы можете сказать, что она стучала и стучала в его дверь, и никто не отвечает.Концовка неоднозначная. Вы думаете, Он не может вернуться к ней, эти парни все еще преследуют его. Или, может быть, он возвращается к ней, но также нет никаких доказательств того, что он не умер. У вас есть все это невероятное эмоциональное накопление, но конец, который не дает вам завершения, и вы боитесь слишком много думать об этом.

Джен: Лоури написала, что не думает, что это был печальный конец, и что она не думала, что они умрут. Как часть руководства для учителей на сайте Random House, она объяснила: «Многие дети хотят более конкретное окончание The Giver .Некоторые пишут или просят меня, когда видят, изложить это точно. И я этого не делаю. Причина в том, что The Giver — это многое для разных людей. Люди привносят в это свое собственное сложное чувство убеждений, надежд, мечтаний, страхов и всего такого. Так что я не хочу вкладывать в это свои собственные чувства, свои убеждения и разрушать это для людей, которые создают свои собственные концовки в своих умах ». Она добавила:« Я скажу, что считаю это оптимистичным финалом. Как это могло не быть оптимистичным концом, счастливым концом, когда этот дом стоит с включенным светом и играет музыка? Поэтому я всегда удивляюсь и разочаровываюсь, когда некоторые люди говорят мне, что думают, будто мальчик и ребенок просто умирают.Я не думаю, что они умирают. Мне нравится, что люди сами выясняют, какую форму примет их новая жизнь. И у каждого человека будет свое окончание ». И да, мальчика в зовут Сын Гейб. Это больше, чем подсказка!

Кейт: Иногда я думаю, когда вы пишете, вы должны знать, что ответ такой, но это не значит, что вы должны решать за всех. Это жесткая позиция. Забавно, что читатели хотят знать , если они эмоционально вкладываются в персонажей и мир.Как писатель, часть меня говорит: Мне не нужно отвечать на вопросы о вещах, которые я вам не давал . Это часть удовольствия — не ограничивать свои интерпретации или воображение. Я думаю, что писатели так много выясняют предысторию, а читатели хотят знать все, чем они увлечены, но нужно ли вам отвечать на все вопросы, которые вам задают?

Jen: Как вы думаете, история была бы как-то меньше, если бы была очень четкая концовка?

Кейт: Да, потому что у меня был бы предлог, чтобы перестать думать об этом.Это все равно было бы красивым повествованием; все равно было бы идеально. Любой из концовок, который вы себе представляете, ни один из них не менее силен, чем другой. В этом суть тьмы в Y.A. и детские сказки — в этом есть смысл, если есть надежда. Заканчивая это на негативной ноте, но если ребенок пришел ко всем этим осознаниям и ушел, чтобы улучшить жизнь других, борьба имеет свои достоинства. В любом случае есть заслуга. Но если бы вы знали, у вас было бы закрытие, а его отсутствие — вот что меня беспокоит.Я не могу перестать думать об этом. Тот факт, что нет закрытия, возвращает вас снова и снова.

Там еще так много всего, гораздо больше, чем просто концовка. Вы знаете, что освобождение кого-то еще до того, как вы узнаете, что это приводит к смерти, это не может быть хорошо. А идея «Elsewhere» как «рая» или другого места … зловещая. Интересно также, что его мать — депутат и судья, в некотором роде судья. С самого начала она была немного более темной фигурой, немного строже.Тот факт, что у их отца немного больше юмора по поводу вещей, заставляет чувствовать, что вы находитесь в более безопасном месте, что смягчает его. А потом узнать, что это он убивает этих детей! Когда Джонас видит, как его отец делает это, и папа очень рад этому ….

Jen: Это была самая печальная сцена для меня! Так страшно.

Кейт: Она очень любит голос, который он использует, для Гейба, для Лили [7-летняя сестра Джонаса], и это действительно жутко. Но это абсолютный успех места, для этих парней нет разницы в вопросах [жизни и смерти].Во-вторых, когда вы начинаете говорить, что кого-то «отпустят» — они говорят об отправке старого чувака, и это явно похороны с присутствующим парнем. Я думаю, что это было зловещим из-за использования слова release. Кроме того, пилюли, которые они должны принять, и идея о рождении матерей с самого начала казались зловещими. Ужасная грусть Дающего и обсуждение девушки, когда он говорит о Розмари [предыдущий Приемник], которая попросила сделать ей смертельную инъекцию, «релиз» выстрелил в Херсеф, прекрасно зная, что именно она делала.И какая храбрость! Вес этого воспоминания и этой печали. Я так подозрительно отнесся к тому моменту, когда Джонас ушел, потому что это казалось таким легким, но, с другой стороны, в мире нет причин ожидать, что кто-то захочет уйти из этого мира. Это идеальное выражение того, что это такое.

Jen: Когда вы говорите об этой храбрости и отваге, как вы думаете, как персонажи Джонаса или Розмари сравниваются с будущими персонажами — Гарри Поттером, Китнисс Эвердин?

Кейт: В The Hunger Games главное — это выживание и побег.Это осознание и жертва, это почти избавление от всех волнений. Это не приключение.

Jen: Как вы думаете, The Giver проинформировал эти книги?

Кейт: Думаю, должно быть. Дети способны вести себя эгоистично. Гораздо важнее то, что Джонас мотивирует спасение этого ребенка, Гейба. Когда Китнисс приходится спасать свою сестру … то же самое. Мы все способны быть эгоистами, но момент, когда переживание ужасных вещей имеет больше смысла, особенно в книгах, — это когда персонажам разрешается приносить благородные жертвы.Нам всем хотелось бы думать, что мы были бы благородными, если бы того потребовали обстоятельства. Вот что спасет эту книгу, если он потерпит неудачу; он умер за то, от чего не мог стоять в стороне.

Jen: Чего вы хотели еще?

Кейт: Я бы хотела, чтобы мы могли увидеть мир после того, как он уйдет. Хотелось бы, чтобы мы больше слышали о том, что произошло, когда умерла Розмари, не потому, что это ошибка в повествовании, а потому, что жуткая часть меня хочет знать. Мы увидим и сможем надеяться, что он действительно изменит ситуацию.Я надеюсь, что в следующих книгах мы получим некоторое представление о том, что произошло, когда он ушел. Я хочу знать, насколько широко распространено это «Сходство» — есть ли другие сообщества, где есть музыка и цвет, и что будет дальше?

Jen: Этой книге почти 20 лет. Как вы думаете, он мог выйти в этом году и иметь такой успех?

Кейт: Я не мог оторваться. Я прочитал это за один присест; Я вложил две страницы, положил полотенце под зонтик и закончил там.Он такой скудный, такой хороший темп, жестокий и безжалостный, и все эти слова, которые звучат как кляксы из фильмов. В нем нет романтики, юмора или чего-то еще, что могло бы быть этой ложкой сахара, но это свидетельство того, насколько идеальным является повествование. Есть весь этот чудесный реализм, ни у кого нет нормальной реакции, но все же приходит человечность. Мы получаем сортировку [ Harry Potter -esque], но это страшно.

Jen: Как вы думаете, это похоже на других детей или Y.А. книги?

Кейт: Я вспомнила The City of Ember , у них такие же традиции, откуда никто не знает, откуда они. Было неясно, насколько старшие верят в The Giver . Это так укоренилось, это продолжается так долго. И есть искренняя привязанность — эти страшные люди пугают совершенно иначе, чем, скажем, [корыстный, властолюбивый] президент Сноу в Голодные игры — для них это исходит из хорошего места.Что-то, что делает его таким мощным, — это идея, что даже с самыми лучшими намерениями в мире, когда вы пытаетесь остановить конфликт, пытаясь сделать всех одинаковыми, вы теряете все голоса, музыку и книги. Идея идти к Сходству и мешать людям видеть цвета, вероятно, больше всего похожа на 451 по Фаренгейту, с тирадами Брэдбери против политкорректности. Я думаю, что в некотором роде серия Chaos Walking также дает вам основательный ответ и не дает простого ответа, но эти книги содержат 500 страниц… Или книги Паоло Бачигалупи, Крушитель кораблей, Затонувшие города . Они поджарые и жестокие, мир, в котором вы можете вообразить себя, и в конце концов они непросты. Кто бы их ни прочитал, тот не сможет перестать думать о них.

Jen: Как это чтение повлияло на вашу собственную работу?

Кейт: Мне кажется, что я собираюсь делать, когда следующий писатель задает вопрос: Как мне рассказать историю, которая будет стройной, четкой и совершенной? И как продавец книг, я думаю, я должен передать это в руки каждому, кто прочитает Голодные игры.

Jen: Любимые моменты?

Кейт: Действительно красивая вещь, мне очень понравилось, что она внезапно поразила меня, — это удаление цвета. Когда что-то случилось с яблоком, а затем что-то случилось с волосами Фионы, и Даритель сказал, что вы видите красный цвет. Посеяна так чудесно. Подсказка есть, отрисована идеально. Но также и то, что у вашего мозга есть так много вещей, которые нужно уловить: помешивание, таблетки, вы можете обсудить сексуальность и угрозу, которую она представляет, или вы можете сосредоточиться на идее, что он вынужден принять таблетку.Любовь и отношения. Вы можете посмотреть на то, что действительно беспокоит, или вы можете посмотреть на эти другие вещи. Детские книги, которые действительно хорошо справляются с темнотой, бросают это туда, но не называют это ее именем. Вы говорите о чем-то ужасном, даже не говоря об этом.

Jen: Как вы думаете, как вы чувствовали себя по-другому, читая его, будучи взрослым, чем, возможно, если бы вы читали его в более раннем возрасте?

Кейт: Забавно, какая-то часть меня чувствует, что я чего-то упускаю.Я специализировался на английском языке и получил диплом с отличием, и я никогда не читал Хемингуэя до трех лет после окончания колледжа. То же самое, у него есть запасной способ писать, которого у меня нет. Я думаю, Как я все это время прожил, и все это время он здесь? Но, с другой стороны, я впервые прочитал это. Я могу перечитать его в любое время, но опыт чтения в первый раз — теперь я могу извлечь уроки из этого, письма, рассказывания историй. Кроме того, мне не очень понравилось то, что я читал в школе; Я не помню, чтобы что-то мне нравилось, кроме The Great Gatsby ! Я мог бы списать это со счетов, поэтому я думаю, что мне лучше было бы прочитать это сейчас.Я так взволнован, что просто прочитал это.

Думаю, если я могу дать какой-нибудь совет: найдите кого-нибудь еще, чтобы прочитать это с вами. Это была бы идеальная книга для книжного клуба.

Эта статья из архива нашего партнера The Wire .

Рэй Брэдбери: рассказы «Все лето в один день» Сводка и анализ

Сводка

В «Все лето за один день» группа школьников живет на планете Венера со своими семьями.Им девять лет, и они с нетерпением ждут знаменательного события. После 5 лет непрерывного дождя ученые на Венере предсказали, что сегодня солнце появится на короткое время. Дети видели солнце только один раз в жизни, но им было два года, и они не помнят, как оно выглядит или ощущается. Чтобы подготовиться к новому дню, они постоянно читали о солнце и выполняли классные задания, например, сочиняли стихотворение о солнце.

Это верно для всех детей, кроме одного.Марго, худая бледная девочка, на которую по разным причинам негодуют остальные дети, жила в Огайо до пяти лет. У нее до сих пор много воспоминаний о солнце, и оно продолжает очаровывать ее. Маро отказывается участвовать в каких-либо занятиях в классе, не связанных с солнцем. Фактически, она была в подавленном состоянии большую часть своего времени на Венере. Ходят слухи, что ее родители решительно рассматривают возможность забрать ее из подземной колонии на Венере и обратно в ее дом на Земле.

Марго смотрит в окно, молча ожидая, пока прекратится дождь и выйдет солнце.Другие дети расстраиваются из-за нее и начинают подталкивать и насмехаться над ней. Один из мальчиков шутит с ней: «Все это была шутка, не так ли? Сегодня ничего не происходит» (3). Внезапно дети хватают Марго и приходят к мысли спрятать Марго в туалете, пока их учительница отсутствует. . Марго сопротивляется, но они пересиливают ее и запирают в далеком туалете.

Учитель возвращается, и все они идут к выходу из туннеля, так как она думает, что все присутствуют и учтены в ее классе.Затем, спустя несколько мгновений, дождь прекращается, и появляется солнце. Все дети выходят из туннелей и начинают бегать и наслаждаться солнцем. Это не похоже ни на что, что они могли вообразить. Они ликуют: «Это лучше, чем солнечные лампы, не так ли?» как они бегают по джунглям Венеры.

Лежа, поиграв и наслаждаясь погодой, одна из девочек вскрикивает, потому что держит в руке большую толстую каплю дождя. Все остановились. На мгновение они постояли, думая о том, как прекрасно солнце ощущает их кожу.Пока они это делают, приближаются дождевые облака. Солнце отступает; дождь идет сильнее. Все дети останавливаются на мгновение, прежде чем снова войти в туннели, размышляя о том, каким прекрасным был прошедший час.

Войдя в коридор, они задали вопросы учителю. «Неужели еще семь лет?» (5.) И снова другой студент приглушенно вскрикнул. Она вспомнила, что Марго все еще была в туалете. Она была там все время, пока они были на улице, наслаждаясь солнечной погодой.Они медленно пошли к чулану, в котором оставили Марго, и все нервничали, приближаясь к нему. Они медленно подошли к двери туалета, и из-за двери туалета не доносилось ни звука. Они открыли дверь, и Марго медленно вышла.

Анализ

Брэдбери использует различные метафоры для изображения жизни на Венере — идея, которая нам чужда, но знакома по языку Брэдбери. Его язык не только дает нам четкое изображение Венеры, но также создает осязаемое чувство открытия удовольствий солнца.Венера «была цветом резины и пепла, эти джунгли, после многих лет без солнца. Она была цветом камней, белого сыра и чернил, и была цветом луны» (4). Читатель сразу понимает. изобразить пейзаж Венеры Брэдбери своим иллюстративным языком.

Власть Солнца над детьми, живущими на Венере, примечательна. Они бледны и бесцветны не только физически, но и эмоционально. Отсутствие солнца не только смыло цвет их кожи, но и их сострадание и сочувствие к другим людям.Они не получат этого, пока не проведут время под лучами солнца. Солнце дает жизнь как ландшафту, так и обитателям Венеры.

Первоначальное исключение Марго из группы может говорить о трудностях интеграции иммигрантов в сообщество. Марго изо всех сил пытается приспособиться к повседневной жизни на Венере, и она не ладит с другими детьми. Они возмущены ее прошлым опытом на Земле с Солнцем, а также злятся и завидуют тому, что у нее есть возможность вернуться на Землю, невзирая на финансовые затраты.Несмотря на абстрактность, Марго представляет собой одну из версий иммигрантской истории.

В конце рассказа дети, которые когда-то чрезмерно критически относились к Марго, начинают приходить к пониманию того, что она чувствовала с момента прибытия на Венеру. Они не понимали ее депрессии или отказа от участия в определенных мероприятиях, прежде всего потому, что не понимали, как Марго была так восхищена солнцем. Только когда они проводят время на улице, греясь на солнце, они начинают понимать, сколь многим пожертвовала Марго, переехав из Огайо на Венеру.

Это развитие истории подчеркивает более широкую тему невежества, а также его присутствие и отсутствие на протяжении всей истории. Когда дети знали только «солнечные лампы» и не могли вспомнить, когда в последний раз светило солнце, ежедневное однообразие дождя не было главной заботой в их жизни. Они не знали о возможных преимуществах солнца. Теперь, когда они познали солнце и их невежество рассеялось, вернуться к постоянному дождю будет нелегко. Когда дождь снова начинает падать, они разочаровываются, когда спрашивают своего учителя: «Пройдет ли еще семь лет?» (6.) Они наконец осознают серьезность ответа своего учителя.

.